Не угодил, Забытый О., Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

НЕ УГОДИЛЪ.

РАЗСКАЗЪ.

Домъ отца Петра стоялъ нсколько поодаль отъ крестьянскихъ домовъ, возл самой церкви. Обычная тишь деревенской жизни какъ-то сильне чувствовалась владльцемъ въ этомъ уединенномъ жилищ, особенно въ вечернее, или ночное время. Раздастся ли лай собакъ въ деревн, донесется ли издали чей-либо крикъ, вс эти звуки какъ будто электрическимъ токомъ пробгали по нервамъ батюшки. Онъ слегка вздрагивалъ и тревожно прислуживался. Кажется, пора бы было ему свыкнуться съ деревенской жизнью. Онъ деревенскій уроженецъ, вс каникулы, какія только полагались въ длиннйшій курсъ ученія, онъ проводилъ также въ деревн, наконецъ, онъ уже третій годъ священствуетъ, его будятъ и въ полночь и за-полночь на ‘требы’ въ приходъ, почти ежедневно, среди сладкаго утренняго сна, чуть не надъ головой его раздаются рзкіе, гулкіе удары церковнаго колокола…

Вотъ сидитъ онъ въ своемъ уютненькомъ зальц, возл стола, и читаетъ газету. На стол горитъ маленькая, дешевенькая лампа, возл нея лежатъ, торопливо постукивая, карманные часы съ открытымъ циферблатомъ, тутъ же, нсколько поодаль, лежитъ требникъ, тщательно обернутый епитрахилью. О. Петръ не только читаетъ газету, но какъ бы разыгрываетъ ея содержаніе. На его круглой, смуглой физіономіи съ точностію отражаются вс оттнки этого содержанія. Низкій, широкій лобъ его то наморщится, то просіяетъ, выпуклые, вдумчивые и ровно бы стоячіе глаза то прищурятся и померкнутъ, то широко раскроются и заблестятъ, причемъ рука его, съ короткими пальцами, энергично шмыгнетъ по чернымъ лоснящимся волосамъ.

— О, Боже мой, Боже мой! въ раздумьи произноситъ онъ, свертывая газету.

Раздался плачъ ребенка.

— Что такое? что такое? тревожно восклицаетъ онъ, вскочивъ съ мста.

— Да ничего. Плачетъ… спокойно отозвалась супруга изъ другой комнаты.

Батюшка вздохнулъ облегченною грудью и началъ прохаживаться. Но и прохаживался онъ съ какою-то особенною осторожностью, всячески стараясь не соступить съ узенькаго половика, идущаго отъ угольнаго стола залы до норога передней. Только что онъ приблизился къ этому порогу, какъ съ крыльца кто-то сильно застучалъ въ дверь.

— О, Боже мой! съ испугомъ прошепталъ о. Петръ и чуть не бгомъ выскочилъ изъ темной передней.

Онъ нсколько разъ подходилъ къ угловому столу, схватывалъ съ него лампу, доходилъ съ ней до половины залы, и снова возвращался, ставя лампу на прежнее мсто. Между тмъ, посл долгихъ, громкихъ опросовъ со стороны работницы, гость былъ впущенъ въ сни. Широко распахнувъ дверь, звучно сопя и покашливая, онъ тяжело ввалился въ переднюю и сталъ у порога.

— Кто это? спросилъ издали о. Петръ.

— Это мы… Благословите! послышалось изъ передней.

— Да кто вы-то? допытывался батюшка, медленно приближаясь къ передней.

— Да мы… Антонъ Жмыховъ. Аль не узнали?

— А-а… Ну, что теб? Иди сюда.

— Ну… зачмъ же туда… Мы этого не сдлаемъ.

— Иди, иди!

— Нтъ, ужь увольте. Все едино.

— Ну, что съ тобой длать, коли ты такой упорный! сказалъ батюшка, и оглянулся.

Въ залу вышла молоденькая матушка.

— А, Настя! произнесъ о. Петръ.— Дай, пожалуйста, сюда лампу, тутъ вотъ… Нужно поговорить.

Черезъ нсколько секундъ оба супруга выстроились въ дверяхъ. При свт лампы оказалось, что Антонъ пришелъ не съ пустыми руками, а съ приношеніями. Окорокъ ветчины онъ уже усплъ сложить возл себя на полъ, прислонивъ его къ стн, а четвертную бутыль съ водкой, какъ вещь особенно цнную и важную, торжественно держалъ передъ собой, облапивъ ее обими руками. Шапка его валялась на полу подл окорока.

— Благословите, батюшка! промолвилъ бородатый, сдой гость, щуря плутоватые срые глаза.— Эко вотъ… неловко-то мн.

— Да ты поставь, посовтовала матушка.

— И то разв поставить? (Антонъ бережно опустилъ бутыль на подъ).

— Къ чему это ты притащилъ? Ничего этого не нужно, промолвилъ о. Петръ, благословляя постителя.

— Нельзя, кормилецъ, это ужь изстари.

— Ты скажи сперва, въ чемъ дло?

— Да дло тутъ видимое. Осень. Тотъ крутитъ, другой крутитъ. Посмотрлъ-посмотрлъ, да и своего вздумалъ окрутить. Оглядли съ старухой двку: какъ быть слдуетъ… подходитъ. Только бы Богъ далъ совершеніе.

— Значитъ, свадьбу затваешь?

— Да ужь, стало быть, свадьбу. Только вотъ не знаю, какъ Господь…

— Что-жь тутъ… Если все въ порядк, такъ и обвнчаемъ… когда угодно, проговорилъ батюшка.

— Да ужь порядокъ будетъ самый настоящій. Не первую свадьбу на свт играемъ.

— Сыну-то вышли лта?

— А то какъ же? Еще какъ вышли-то: вотъ на Спиридона-поворотъ солнца — ужь девятнадцать исполнится. Вы чай сами знаете… по книгамъ-то.

— Да вдь васъ много: всхъ на память не заучишь. Ну, да это… я справлюсь. А невста совершеннолтняя?

— И невста какъ слдуетъ. Въ добрый часъ сказать — здооровая двка! Ей тоже, гляди, столько же, а то и больше.

— Она чья?

— Изъ Жорновки, Михайлина дочь… Михайлы. Еще у него нашъ староста жеребенка лтось купилъ.

— Жеребенокъ тутъ ни причемъ, а дло въ томъ, что невста изъ чужого прихода. Въ такомъ случа, ты представь мн отъ тамошняго священника выписку изъ метрическихъ книгъ.

— Изъ метрики?

— Ну да… Выписку о год рожденія, о томъ, была ли она въ прошломъ году у исповди… Онъ тамъ знаетъ, ты только ему заяви.

— Гм. Выходитъ, выпись…

— Ну да. Вотъ мы соберемъ свднія, сдлаемъ въ церкви публикацію, напишемъ ‘обыскъ’ и повнчаемъ.

Матушка передала лампу мужу и ушла. Антонъ потоптался на мст, утерся полой, мелькомъ обревизовалъ свое приношеніе и началъ:

— Батюшка, вы ужь меня избавьте отъ этой выписи.

— Нельзя. Такъ требуется. Это необходимо, изъяснялъ батюшка.

— Да вдь ежели бы сомнніе какое, али бы невдомое дло — ну такъ… выпись! а тутъ какое-жь сомнніе? Я ее сполна знаю. И другіе также. Лта… Чего тутъ лта? Ай мы слпые? Дуракъ и тотъ скажетъ, что ей чуть не къ двадцати подкатываетъ. А также и исповдь… Тамъ сосди другъ дружку знаютъ, вмст въ церкву ходятъ. Дло на виду. Любого спросить можно.

— Положимъ, но вс эти свднія должны быть формальныя, на бумаг и непремнно отъ священника, внушалъ о. Петръ.— Ты человкъ пожилой, долженъ бы знать вс эти порядки. Самъ же ты сказалъ, что не первый разъ на свт свадьбу играешь.

— Такъ-то такъ, да порядки-то эти… (Антонъ почесалъ за ухомъ).

— Я тутъ не вижу никакихъ для тебя затрудненій, продолжалъ о. Петръ.— Жорновка не далеко, създить не долго.

— Батюшка, я тоже вдь про себя разсуждаю. Батька тамъ… этотъ священникъ жорновскій… извстно какой. Надо прямо сказать: трудный человкъ! Прідешь къ нему, а его дома нтъ, либо скажетъ: недосугъ. А то скажетъ: давай красненькую. А между тмъ дломъ мы было собрались вотъ къ этому воскресенью и все приладили. Какъ же тутъ время тянуть? А вдь онъ затянетъ, батька-то, священникъ-то этотъ. А мясодъ проходитъ. Вы таки это разсудите.

— Я разсуждаю, но поступить иначе не могу.

— Ну, ей къ не можете?.. Какъ будто ужь это въ самомъ дл… Кто-жь ее не знаетъ? Двка вся на виду… При упокойник отц Поликарп у насъ бывало все можно. Это вы такъ… не желаете…

— Послушай, Антонъ! началъ о. Петръ, съ нкоторымъ раздраженіемъ:— или согласись или лучше прекратимъ разговоръ. Я теб дло говорю, и ты долженъ слушать. (Онъ перехватилъ ламну изъ одной руки въ другую).

— Ну, ладно, батюшка, ладно: выпись, такъ выпись. Богъ съ ней совсмъ, уступчиво проговорилъ Антонъ.

— Ну, вотъ и отлично, одобрилъ о. Петръ. Но, какъ оказалось, преждевременно, потому что Антонъ сейчасъ же присовокупилъ такую ограничительную мысль, отъ которой батюшка снова почувствовалъ себя неловко. А мысль эта была слдующая:

— Только, батюшка, вотъ что: вы насъ повнчайте, а эту самую выпись я посл предоставлю. Какъ управимся, да все угомонится, я вамъ и предоставлю.

— О, Боже мой, не могу я, сказалъ — не могу! какъ-то страдальчески произнесъ о. Петръ.

— Да вдь все едино, истязательно продолжалъ Антонъ:— выпись таже будетъ, что теперь, что тогда. И ‘обрыскъ’ этотъ ничуть не попортится.

— А можетъ, попортится? горячо возражалъ о. Петръ.— Можетъ, окажется, что невста несовершеннолтняя? Можетъ, окажется, что она близкая родня твоему сыну? Можетъ, окажется… да что говорить!.. Мало ли что можетъ оказаться? Я предвидть не могу и не могу быть заране спокойнымъ. Можетъ выйти Богъ знаетъ что. Отвчай тогда. Посмотри-ка, что мы въ книгахъ-то пишемъ: а если мы что-либо утаили, или неврно показали, то подвергаемся строжайшему суду нетолько церковному, но и свтскому уголовному!. Вотъ!

Сказавъ это, о. Петръ считалъ свою аргументацію поконченною, такъ какъ послдній доводъ казался ему неотразимо убдительнымъ. Но ни тутъ-то было.

— А ужь я бы вамъ трешницу накинулъ… сверхъ положеннаго, брякнулъ Антонъ посл самой кратчайшей паузы.

Это такъ поразило о. Петра, что онъ въ первыя минуты не зналъ, что и сказать, и только безпокойно водилъ глазами, какъ будто чего-то отыскивая.

— Стыдно теб, Антонъ! сказалъ онъ наконецъ съ сердитой укоризной.— Къ чему ты вздумалъ со мной торговаться? Я, кажется, никогда съ вами не торговался и теперь ничего не просилъ, даже полсловомъ не намекалъ. Иди съ Богомъ. Довольно.

Онъ быстро повернулъ въ залъ, поставилъ лампу на свое мсто и, свъ возл стола, опустилъ голову. Изъ темной передней доносилось сопніе и покашливаніе Антона.

— Батюшка! воскликнулъ наконецъ Антонъ.

Батюшка поморщился, но не отозвался.

— Батюшка! повторилъ гость.

— Что еще? спросилъ о. Петръ, не вставая съ мста.

— Стало быть — поршимъ такъ…

— Какъ? (О. Петръ нехотя двинулся къ передней).

— Да ужь выходитъ такъ, какъ вы говорили. И выпись, и все какъ слдуетъ… Только бы намъ воскресенье-то не проморгать.

— Конечно, иначе и быть не можетъ, изъяснилъ батюшка, стоя уже за чертой зальнаго освщенія.

— Н-да… Что-жь теперь… Пусть ужь по вашему. Стало быть — желаю здравствовавъ. Благословите!

— Богъ благословитъ. Во имя Отца и Сына… Дай Богъ теб.

— Встимо, дай Богъ. Это — первое дло.. Такъ вы ужь примите… Чмъ Богъ послалъ… Водочки, а стало быть и свининки… Гм.

— Это лишнее. Не нужно мн ничего, отрекся батюшка.— Неси домой.

— Нтъ, это ужь позвольте… Какъ же такъ? Это даже обидно. Ай ужь мы какіе… Слава Богу, не побираемся.

— Такъ отдай тмъ, которые побираются, предложилъ о. Петръ.

— Вона! Да мало ли ихъ побирается-то? Всхъ не одлишь. Мы и такъ не отказываемъ. Нищій у насъ свой кусосъ получаетъ, по положоному. ‘Изволь… прими Христа ради’. А это дло особое. Изстари…

— Мало ли что изстари. Не все то хорошо, что изстари, возразилъ батюшка.— Я вотъ по новому теб говорю: возьми и неси домой… или отдай тому, кому сть нечего.

— Нтъ, зачмъ же. Это невозможно. Это выходитъ: ‘спто про попа, а сълъ кто попалъ’. Вы ужь простите: такая глупая пословица у насъ есть… Такъ просимъ прощенія. Счастливо оставаться!

— Возьми, возьми! настойчиво произнесъ о. Петръ, тряся головой.— Иначе я… все равно завтра утромъ отошлю съ работницей.

— Да что вы, батюшка, помилуйте! взмолился Антонъ.

— Я теб говорю: возьми! строго воскликнулъ о. Петръ.

Антонъ, пыхтя, подобралъ свои приношенія и съ какой-то неясной воркотней шагнулъ въ темныя сни.

— О, Боже мой! простоналъ батюшка, шагая по залу и потирая лобъ.

Чрезъ нсколько минутъ, въ переднюю пробралась боковыми дверями матушка съ огаркомъ въ рукахъ.

— Гд-жь тутъ? спросила она, осматривая переднюю.

— Что? спросилъ въ свою очередь батюшка, подходя къ передней.

— А вотъ, что принесъ… Антонъ-то?

— Я ему веллъ назадъ взять.

— Это что еще за глупости! Опять таже исторія! прогнвалась матушка.

— Ахъ, оставь, Настя. Никакихъ тутъ глупостей нтъ. Ну на что мн этотъ окорокъ? на что мн водка? Будетъ. Прославили свое племя христарадничествомъ.

Матушка съ досадой погасила огарокъ и, усвшись на диванъ, продолжала:

— Какое-жь тутъ христарадничество? Самъ же вчера читалъ въ ‘Церковно Общественномъ Встник’… Всмъ собираютъ: и яйцами, и сметаной, и пенькой, и…

— Что-жь, разв хвалятъ за это? возразилъ о. Петръ, ходя по залу и тревожно потирая руки.

— Хвалятъ или не хвалятъ, я къ тому говорю, что стало быть не ты одинъ… вс собираютъ. А тутъ даже и сбору нтъ: сами принесли — какъ же не взять? Это ужь Богъ знаетъ что!

— Будетъ, пожалуйста! взмолился батюшка.— Видно мы съ тобой никогда не сговоримся.

— Тутъ и сговариваться нечего, нужно дло длать. Принесли, и бери. Покойникъ папаша мой никогда не сговаривался и всегда, бывало, слушалъ, что мамаша скажетъ. Оттого и домъ у насъ былъ — полная чаша.

— Чаша… Ты видишь только одну чашу и не видишь другой… Вотъ чего ты не видишь!.. Насъ всего трое, всего у насъ вдоволь: къ чему эта алчность?

— Трое… А какъ будетъ пятеро? А какъ будетъ десятеро? Тогда что ты скажешь? Тогда вдвое-втрое брать начнешь, да ужь поздно будетъ… Тогда…

— Да ну. будетъ! рзко оборвалъ батюшка, махнулъ рукой и ушелъ въ другую комнату.

II.

О. Петръ принадлежалъ къ числу священниковъ послдней формаціи. Это типъ батюшки, живущаго по преимуществу нервами, рефлектирующаго и скорбящаго — не своими только, но и чужими скорбями. Учился онъ не шибко, но за то много читалъ, слыхалъ кое-гд серьзныя разсужденія о жить-быть народномъ и, наконецъ, самъ сталъ присматриваться къ этому житью, хотя поздно, но внимательно, серьзно и заботливо. Мало по малу у него сложился идеалъ общественной дятельности, который былъ незнакомъ нетолько старымъ батюшкамъ, но и большинству новыхъ. По окончаніи курса въ семинаріи, онъ пристроился учителемъ въ небольшомъ городк. Но учительская служба не удовлетворяла его. Дятельность, втиснутая въ очень тсныя рамки, дятельность, регулируемая звонками и цифрами, дятельность, состоящая въ отмриваніи установленныхъ параграфовъ и совершающаяся въ такой сред, въ которой можно говорить, но нельзя разговаривать, такая дятельность не соотвтствовала его стремленіямъ. Ему хотлось погрузиться въ жизнь боле содержательную и разнообразную, хотлось дятельности просторной, съ результатами боле ощутительными. Поэтому, онъ чрезвычайно обрадовался, когда ему удалось выхлопотать себ священническое мсто въ многолюдномъ сел Воротн. Его не смутило даже то обстоятельство, что онъ обязывался взять себ въ супруги дочь только что умершаго священника этого села. Двушка была весьма недурненькая блондинка и притомъ не какая-нибудь деревенская неучь, а персона, стяжавшая себ дипломъ епархіальнаго училища. Оба эти достоинства, въ соединеніи съ необыкновенной простотой и наивностью въ обращеніи, легко подкупили жениха въ ея пользу. При первомъ же свиданіи съ ней, онъ ршилъ, что она будетъ любить его, сочувствовсть ему, и никогда и ни въ чемъ не будетъ ему мшать. И вотъ Петръ Аанасьичъ сдлался отцомъ Петромъ, а Настасья Поликарповна — матушкой.

Въ первое время своего новаго служенія, о. Петръ испытывалъ высокое наслажденіе при сознаніи, что онъ взялъ на себя величайшую миссію совтчика, умиротворителя, утшителя, всяческаго помощника и отца. И настроеніе его было чрезвычайно свтлое. Но, къ сожалнію, оно продолжалось весьма недолго.

Вскор о. Петръ долженъ былъ путешествовать по приходу. Тутъ онъ наткнулся на картины такой нищеты, какой во всю жизнь не видывалъ. (Въ томъ сел, въ которомъ онъ самъ родился и выросъ, народъ жилъ сравнительно сносно). По издавна установленной такс, каждый домохозяинъ долженъ платитъ причту за визитъ въ этотъ праздникъ пятіалтынный. Сумма ничтожная, но у сколькихъ домохозяевъ не оказалось и такой суммы! Вотъ о. Петръ, низко пригнувъ голову, шагнулъ въ избушку дда Терентія. За нимъ вошли два псаломщика, сопровождаемые въ свою очередь просвирней, церковнымъ сторожемъ и еще какими-то неопредленными собирателями… съ земли русской. Визитры едва втиснулись въ крошечную хатку. Раздалось пніе. Оттертые на задній планъ, къ печк, хозяева (старикъ и старуха) истово крестились, громко вздыхали и плаксиво мигали загноившимися глазами. Пніе кончилось. Старики благоговйно приложились къ кресту, звонко чмокнули руку батюшки, молча отвсили визитрамъ по глубокому поклону, молча же отошли въ сторонку и прижались къ лавк.

— Ну, старички, какъ поживаете? спросилъ о. Петръ.

Старички переглянулись, но не тознались.

— Какъ, молъ, поживаете? повторилъ батюшка, завертывая крестъ концомъ епитрахили.

— Не въ силахъ, кормилецъ! прошамгаилъ старикъ, сдлавъ шагъ впередъ.

— Такъ ужъ… будто грхъ… А то хоть бы и не ходили къ намъ, батюшка, проговорила старуха.— Ежели бы все слава Богу — ну, такъ, а то… одна назола сердцу. Совсть-то есть, а взять негд.

— Что такое? Говорите прямо, сказалъ о. Петръ.

— Да мы и то прямо, снова зашамкалъ старикъ.— Не въ силахъ. Не обезсудь, кормилецъ. Обожди. Богъ дастъ, къ Святой сынъ придетъ, либо пришлетъ, тогда отдадимъ сполна. А теперь ужъ помилосердуй, Христа ради, касатикъ!

— Да неужели у васъ и пятіалтыннаго нтъ? Что за пустяки такіе? вставилъ псаломщикъ.

— Родимый! воскликнула старуха.— Шутка сказать — пятіалтынный! Ты погляди-ка вотъ, какой мы хлбушекъ-то димъ.

Она приподняла уголъ тряпки, прикрывавшей на лавк ‘хлбушекъ’. Изъ-подъ тряпки выглянула глыба темносрой массы. Въ избушк съ полминуты длилось молчаніе. Визитры созерцали ‘хлбушекъ’. А втеръ нагло ломился въ единственное окно, рзко дребежжа треснувшимъ стекломъ.

— Кочергой, батюшка, выгребаемъ, а не то чтобъ лопатой! объяснила старуха и снова закрыла достопримчательность.

О. Петръ досталъ изъ кармана мелочи, сколько попалось, торопливо сунулъ старух въ руку и молча устремился изъ хаты. Старуха, разронявъ деньги, въ смущеніи причитала: ‘Господи, что это такое? Какъ же это такъ? касатикъ ты мой… Старикъ проводи батюшку-то. Что жь это ты?’ Но старикъ, упершись руками въ колнки и забывъ все и всхъ, напрягалъ вс силы своего ослабвшаго зрнія, чтобы разыскать раскатившіяся по полу монеты.

Подобныя сцены, которыхъ о. Петръ перевидалъ нсколько еще на первыхъ же шагахъ своей пастырской дятельности, глубоко потрясали его. Онъ твердо ршился идти на помощь всякому горю, всякой нищет. Но не всегда это было ему посильно. Ддъ Терентій съ своею старухой дтски утшились нсколькими монетами, но о. Петру приходилось быть свидтелемъ и такого горя, гд ни монетами, ей убжденіями ничего нельзя было сдлать.

Разъ, среди благо дня, ни съ того, ни съ сего, вспыхнулъ въ сел Воротн пожаръ, и часа черезъ два, отъ длинной вереницы домовъ уцллъ только домъ о. Петра, кабачокъ, да нсколько примыкавшихъ къ нему хатъ. Бабы съ жалкими остатками имущества, группами сидли по дорог, по огородамъ и выли съ разнообразными причитаніями. Ребятишки, напуганные пламенемъ и оставленные безъ всякаго вниманія, подняли страшный ревъ. Мужики и парни меланхолически бродили по пепелищу, безцльно расковыривая ногами дымящійся мусоръ. Въ одномъ мст нсколько мужиковъ уставились въ рядъ и тупо посматривали на пожарище. Ошалвъ отъ нежданнаго горя, они какъ бы совсмъ лишились дара слова. Стоятъ, кашляютъ, сморкаются, поглядываютъ другъ на друга — и ни слова. Рдко кто пробормочетъ точно въ бреду: ‘Да-а… Вотъ этакъ-то… Ишь оно какъ… Теперь вотъ и поди!’ Вдругъ, одинъ изъ стоящихъ съ краю шеренги мужикъ благимъ матомъ закричалъ:

— Бра-а-тцы!

Вс на него оглянулись. Онъ тащилъ изъ кармана коряваго полушубка сжатую въ кулакъ руку. Вмст съ кулакомъ показывался на свтъ Божій и вывороченный второпяхъ карманъ,

— Чего ты?

— Ца-алко о-овый! взвизгнулъ мужикъ потрясая кулакомъ.— Сейчасъ умереть — цалковый! Вотъ онъ!

Физіономія мужика сіяла восторженной радостью: глаза ярко блестли. Вс окружили счастливца.

— Какъ же это ты?

— Гд же это ты его…

— Вотъ такъ Степка!

— Ну-ка, покажь… загалдли любопытствующіе, точно встрепенувшись отъ сна.

— Вотъ онъ, вотъ онъ, не сомнвайтесь! кричалъ Степка, потряхивая бумажку за уголокъ.— Стою… Рука этакъ въ карман. Я малость пошевелилъ — граматка! Думаю: откуда-жь у меня граматка! Ужь не цалковый ли? Тяну — онъ и есть! И какъ это онъ — хоть убей, не помню! Вотъ, братцы — а? Цаалко-овый! Вдь это что значитъ — а?

Степка перевернулся и высоко подпрыгнулъ.

— Счастье людямъ… Поди ты вотъ. Точно съ неба свалилось.

— Должно, умолилъ! слышалось въ толп, которая со времени бшенаго возгласа Степки значительно возросла.

— Давайте-ка, братцы, у себя пошаримъ, предложилъ кто-то:— можетъ, и у насъ не плоше Степки. И вс, какъ по сигналу, сунулись въ карманы. Но поиски не привели къ серьзнымъ открытіямъ.

Между тмъ Степка, переполненный восторгомъ, выкидывалъ разныя штуки. Держа находку въ пригоршняхъ, онъ дулъ на нее, мычалъ, взвизгивалъ, топоталъ ногами.

— Да ужь будетъ теб, ограничилъ его кто-то изъ толпы.— Онъ ли, не онъ ли… съ деньгами!

— Да лшіе вы этакіе, вдь ца-алко-овый! Аль сказать вамъ словечко?.. А? Сказать что-ль?

— Полно куражиться-то! послышалось изъ толпы.

— Ха-ха-ха-ха а а! раскатился Степка.— Пр-р-о-пить его! крикнулъ онъ наконецъ и звонко пришлепнулъ рубль на ладони.

— Дло!

— Вотъ такъ придумалъ! подхватили мужики, плотно сдвигаясь къ Степк.

— Аль ты ополоумлъ? съ какимъ-то испугомъ воскликнулъ одинъ старикъ.— Чмъ бы Бога возблагодарить, а онъ… Ахъ, Степка, Стенка!

— Чего ‘Степка’! огрызнулся счастливецъ.— На кой лядъ онъ мн нуженъ? Избу что-ль, на него поставишь? хозяйство заведешь? Ахъ ты, старина-старина! Жилъ, жилъ, да и выдумалъ. Пойдемъ, робя, чего тамъ… По крайности, планиду свою обмоемъ.

И онъ проворно зашагалъ по пожарищу. Мужики съ шумомъ и гамомъ двинулись за нимъ.

— Стой, робя, не такъ! скомандовалъ Степка, быстро обернувшись къ товарищамъ.— Нужно, чтобъ честь-честью. Не осталось ли тамъ возжишекъ какихъ? Живо! Бгите скорй!

Что другое, а ничтожныя вещи мужикъ уметъ спасти отъ самаго ужаснаго пожара. И вотъ разсыпавшаяся въ разныя стороны команда Степки въ мигъ притащила пары дв возжей и покорно сложила ихъ у ногъ командира. Степка приступилъ къ длу. Сложивъ бумажку въ длину узкой полоской, онъ съ пресерьзнымъ видомъ сталъ привязывать ее къ концу веревки. Конецъ оказался не цлесообразно толстымъ. Степка выругался, размочалилъ его на тонкія нити и удачно прикрпилъ рубль. Мужики съ дтскимъ любопытствомъ и безмолвной улыбкой слдили за дйствіями собрата.

— Теперь съ Богомъ! заключилъ Степка.

Онъ бросилъ привязанный рубль на землю, перекинулъ другой конецъ веревки черезъ плечо, отступилъ на нсколько шаговъ въ сторону и скомандовалъ:

— Заходи, робя, становись по порядку! Заходи-заходи!

Мужики на перебой ползли водъ веревку, хохоча и подпрыгивая.

— Ну, что, совсмъ? освдомился Стенка, оглянувшись.

— Постойте, постойте! не хватаетъ! тревожно заявило нсколько мужиковъ, не попавшихъ подъ веревку.

Степка быстро устранилъ неудобство, навязавъ другія возжи, и черезъ минуту длинная вереница погорльцевъ, подъ предводительствомъ счастливца, поволокла къ кабаку несчастный рубль.

— Во-отъ не-е йдетъ, во-отъ не-е-йдетъ, а-а за а-хочетъ, та-акъ но-о-йдетъ! возглашалъ Степка, сильно наклоняясь впередъ.

— П-п-по-о-йдетъ! и по-о-йдетъ! вторили мужики хоромъ, притворно напрягаясь и сгибая спины.

— Лвой! Правой! Лвой! Правой! варіировалъ одинъ недавній солдатъ изъ средины вереницы.

— О-го-о! подхватывали остальные.

Старикъ, возставшій на защиту рубля, нсколько минутъ оставался на своемъ мст. Потомъ значительно кашлянулъ и тоже поплелся за процессіей.

О. Петръ, спокойный за свое жилище, во все время пожара находился на мст бдствія: суетился, распоряжался, помогалъ вытаскивать вещи, успокоивалъ. Утомленный физически и измученный нравственно, онъ даже не могъ сразу пройти довольно большого разстоянія отъ мста пожара до своего дома, и зашелъ отдохнуть въ одну изъ уцлвшихъ отъ огня хатъ. Возвращаясь оттуда, онъ какъ разъ натолкнулся на процессію съ рублемъ.

— Что такое? воскликнулъ онъ съ недоумніемъ.

— Ничего, отозвался за всхъ Степка, не останавливаясь, и тутъ же скомандовалъ: — дотягивай, робя, дотягивай! Маленько осталось. Во-отъ не-е-йдетъ…

— Что вы это длаете? возгласилъ батюшка, понявъ въ чемъ дло.

— Планиду празднуемъ, объяснилъ Степка.

— Остановитесь! взывалъ батюшка, идя съ боку вереницы.— Образумьтесь, что вы это? Господь съ вами!

Мужики остановились, но не размыкали цпи.

— Посл страшнаго гнва божія у васъ такое безобразіе! внушалъ о. Петръ.— Нужно прійти въ себя… пока хоть семью свою пріютить куда-нибудь… А вы что?

Мужики, сперва ошеломленные горемъ, потомъ ненормально наэлектризованные нелпой затей, слушали слова священника, какъ что-то совершенно ихъ некасающееся. Только Степка нсколько постигъ смыслъ этихъ словъ, но они нетолько не подйствовали на него успокоительно, а даже еще раздражили его.

— Чего положеніе? рзко крикнулъ онъ.— Теб можно… ‘Положеніе’!.. А кабы самого этакъ достало — гляди, и самъ бы нитащилъ… Дотягивай, робя, дотягивай! Разъ! Ухъ! Эхъ-на-а! Пошла-а!..

И ошаллая вереница побрела дальше.

О. Петръ остановился, какъ пришибленный.

Сочувствіе о. Петра къ прихожанамъ и гуманное отношеніе къ нимъ весьма не нравились причту. Псаломщики съ досадой смотрли на батюшку, когда онъ склонялся на просьбу того или другого мужика сбавить плату за свадьбу, за сорокоустъ и т. п., или когда онъ совершалъ какую-либо ‘требу’ для бдняка даромъ и при этомъ еще давалъ ему денегъ. Хотя о. Петръ относилъ подобныя пожертвованія на свой личный счетъ и сполна выдавалъ причетникамъ ихъ части изъ всей суммы сбора, но это ихъ не успокоивало. Имъ казалось, что батюшка играетъ въ популярность, что онъ, не нуждаясь въ деньгахъ, съ заднею мыслію, соритъ ими направо и налво, къ ущербу благосостоянія своихъ сослуживцевъ. Сперва они молчали и только хмурились. Потомъ чувство подозрительности и недовольства перешло у нихъ въ чувство ядовитой злобы, они начали протестовать. Однажды, по окончаніи обдни, когда народъ вышелъ изъ церкви, оба причетника подступили къ батюшк съ цлію объясниться начистоту. Первый началъ Никанорычъ, церковникъ лтъ шестидесяти, толстый, со огромною головой, широчайшимъ кривимъ ртомъ и заплывшими глазами.

— Батюшка, вы вотъ что, началъ онъ, принявъ вызывающую позу: — коли хотите награждать мужиковъ, такъ платите изъ своихъ, а насъ ужь увольте. Намъ тянуться за вами нельзя.

— Я и не заставляю васъ тянуться за мной, возразилъ о. Петръ.— Если я кому даю что отбудь, такъ дйствительно изъ своихъ. Вы свое получаете сполна.

— Вотъ то-то и есть, что не получаемъ, вставилъ другой причетникъ, Пантелеичъ, черный, какъ цыганъ, съ орлинымъ носомъ.— Разв до васъ-то мы столько получали?

— Я не знаю, сколько вы до меня получали, но вамъ пора увриться, что я васъ никогда и ничмъ не могу обидть.

— Гм-гм… промычалъ Никанорычъ.— Это намъ виднй… Я вотъ при четвертомъ священник служу, а этакой вольности не видалъ.

— Какой вольности? удивился о. Петръ.

— Такой… пояснилъ Наканорычъ.— Разв мужика можно такъ запускать? Вмсто десяти рублей — восемь, вмсто двухъ — рубль брать! Какъ это понять? Именно, вы это нарочно… на зло намъ. Вамъ, конечно, ничего: ваша часть всегда большая, сколько ни скащивайте, а намъ ущербъ. Да еще что! Теперь ужь мужику-то нашъ братъ и сказать не смй, и попросить лишнее не моги. ‘Намъ, говоритъ, батюшка — и тотъ ничего, а вы что’? Разв это не обидно? Мы тоже вамъ ничего не сдлали. Свое дло знаемъ… Не первый годъ… Четвертаго священника переживаю. Какъ хотите, а мы терпть больше не будемъ. На васъ у насъ владыка есть. Такъ-то.

— Что-жь, жалуйтесь! уступчиво проговорилъ о. Петръ.

— И пожалуемся. Свое искать никто не запретитъ. Такъ-то, заключилъ Никанорычъ.

И Петръ не счелъ нужнымъ боле возражать, но посл этого разговора на него нашло нкоторое раздумье.

— Можетъ быть, они и правы съ своей точки зрнія, думалъ онъ уже дома, сидя за чаемъ.— Ближайшимъ виновникомъ ихъ недоборовъ являюсь я. Но что же мн длать? Не могу же я пустить въ ходъ вымогательство, въ пользу двухъ лицъ. И съ кого вымогать? (‘Хлбушекъ’! мелькнуло у него въ голов). И безъ того не установишь желательной нравственной связи съ народомъ, что же было бы, еслибы я слдовалъ традиціонный систем? Но, съ другой стороны, что же длать и псаломщикамъ? Положимъ, они люди грубоватые, не имютъ правильныхъ понятій о человческихъ отношеніяхъ. Но вдь и имъ нужно чмъ-нибудь жить…

О. Петру припомнилась одна журнальная статья, гд обсуждался вопросъ о матеріальномъ положеніи духовенства, и онъ продолжалъ:

— Какъ вдь врно разочтено! Неужели нельзя такъ сдлать? Вс бы мы были съ жалованіемъ. Никакихъ недоразумній, никакихъ столкновеній изъ-за гроша ни съ народомъ, ни съ причтомъ. А теперь вотъ… Ишь накинулись… какъ на врага, на злодя. Тяжело!

— Пей чай-то, простылъ давно, напомнила супруга.

— Ахъ, да… Сейчасъ, Настя, сейчасъ! смущенно проговорилъ батюшка, точно виноватый, и залпомъ выпилъ холодный стаканъ.

— Замечтался! продолжала Настя, вновь наливая мужу чай.— Ты поменьше мечтай. Сидитъ, какъ у праздника. Не то чай, не то Богъ знаетъ что. Сиди, дожидайся его. Вдь скучно. Хоть бы поговорилъ о чемъ-нибудь…

— Хорошо, хорошо… Мн больше не нужно, не сердись, успокоительно проговорилъ о. Петръ.

Какъ ни старался батюшка примириться въ душ съ своими причетниками и оправдать ихъ рзкій протестъ, но содержаніе этого протеста и тонъ его глубоко запали ему въ душу. Онъ сохранилъ въ своихъ отношеніяхъ къ псаломщикамъ прежнюю мягкость и деликатность, но каждый разъ при свиданіи съ ними чувствовалъ стсненіе и нкоторый страхъ. Ему стало представлятся, что каждый изъ его сослуживцевъ носитъ за-пазухой по камню. Онъ желалъ бы одинъ исправлять вс церковныя службы и требы и посылать псаломщикамъ причитающійся имъ доходъ на домъ, лишь бы не встрчаться съ ними, не видть ихъ недовольныхъ лицъ, не замчать ихъ ядовитыхъ перемигиваній и таинственныхъ перешоптываній.

——

Въ трудныя минуты жизни о. Петръ думалъ найти если не поддержку, то сочувствіе и утшеніе въ своей жен. Но онъ и тутъ ошибся. Настя оказалась нетолько не подготовленной, но и неспособной понимать его стремленія. Родители ея олицетворяли собой заскорузлое скопидомство и низкопробную нгу простаковской любви. Помстивъ дочку въ женскую бурсу, они аккуратно и щедро снабжали ее субсидіями на булочки, сухарики, пирожное, конфекты и т. п., тогда какъ многія изъ ея подругъ въ той же бурс лишены были возможности пить чай. На каникулы и почти на вс праздники ее брали домой, экстраординарно пичкали, леляли и постоянно внушали ей горделивую мысль, что она теперь ‘не какая-нибудь простая поповна, а двушка образованная, все равно, что свтская’. Когда она перешла въ пятый классъ, ей сшили платье со шлейфомъ, что еще боле возвысило ее въ собственныхъ глазахъ. Сверхъ обычныхъ уроковъ по учебнымъ предметамъ, она за особую плату брала уроки музыки, въ которой зашла такъ далеко, что играла не только ‘халъ казакъ за Дунай’, но и ‘Молитву двы’. Этого мало. Она еще училась — тоже за особую плату — французскому языку и отлично знала даже такую фразу, какъ je ne sais pas. Въ довершеніе всего, она тайкомъ отъ начальницы, въ заднихъ аппартаментахъ училищнаго зданія, выучилась польку танцовать. Ну, барышня, да и только… Когда эта барышня сдлалась матушкою, обладательницей и полной распорядительницей отцовскаго имущества, госпожой надъ работницей и работникомъ, хозяйкой надъ коровами, овцами, курами, индйками и т. п., то вс познанія по наукамъ, означеннымъ въ ея диплом, у нея какъ рукой сняло. Въ ней ожили и затрепетали материнскіе инстинкты ‘древляго’ скопидомства. Грубая жадность и дикій эгоизмъ овладли ею съ удивительной быстротой, тмъ боле, что воспитаніе въ женской бурс нисколько не содйствовало уничтоженію предрасположеній къ этимъ добродтелямъ. Вліяніе училищной образованности обнаруживалось только въ высокомріи, съ какимъ она относилась нетолько къ причетникамъ и прихожанамъ, но и къ мужу.

Когда о. Петръ, въ первое время своего священства, началъ выяснять передъ женой задачи и характеръ своей новой дятельности и развивать свои планы, Настя сперва отсмивалась и отдлывалась неопредленными фразами, въ род: ‘Ну, что впередъ загадывать? какъ придется… Поживемъ — увидимъ’. Потомъ стала говорить: ‘Вотъ еще что затваетъ! Ну, гд-жъ таки это бываетъ? Смшно даже’. Наконецъ (и довольно скоро) выступила уже съ прямымъ, настойчивымъ противорчіемъ и противодйствіемъ всему, что мужъ высказывалъ или длалъ. О. Петръ пытался съ ней спорить, силился доказать ей правоту своихъ мыслей и разумность дйствій, но напрасно. ‘Э, поди ты’!.. безцеремонно обрывала его Настя, нердко на самомъ патетическомъ мст рчи. О. Петръ, обычно словоохотливый и живой, смолкъ, замкнулся въ себя, и дйствовалъ на свой страхъ.. Это въ свою очередь увеличивало недовольство и кропотливость матушки. Иной разъ, вечеркомъ, въ видахъ сближенія и примиренія съ супругой, батюшка скажетъ:

— Настя, сыграй что-нибудь!

Иногда Настя пуститъ мимо ушей предложеніе супруга, а иногда и сыграетъ, молча и какъ будто нехотя. Выслушавъ въ сотый разъ, какъ ‘Похалъ казакъ за Дунай’ и какъ молится два, о. Петръ не почувствуетъ никакого душевнаго облегченія, вздохнетъ и забарабанитъ пальцами по столу, или по стеклу.

Правильности семейныхъ и общественныхъ отношеній о. Петра повредило еще слдующее обстоятельство. Волостной писарь, красивый, ловкій и разухабистый брюнетъ, выключенный изъ второго класса какого-то учебнаго заведенія, издавна былъ знакомъ съ Настасьей Поликарновной. Когда она сдлалась матушкой, онъ не замедлилъ познакомиться и съ о. Петромъ и началъ часто посщать ихъ домъ. Сперва батюшка былъ радъ этому знакомству. Во-первыхъ, писарь нкоторымъ образомъ интеллигенція, во-вторыхъ, онъ близко стоитъ къ народу и отъ него можно узнать много интереснаго и поучительнаго относительно народной жизни. Такими соображеніями руководствовался батюшка, радушно принимая въ свой домъ новаго знакомаго. Но соображенія его не оправдались. Писарь оказался вовсе неспособнымъ къ серьзнымъ бесдамъ. О народ онъ отзывался крайне презрительно, и нахально разсказывалъ о своихъ безсовстныхъ продлкахъ съ мужиками и бабами. Онъ даже не любилъ много разговаривать съ батюшкой, а больше льнулъ къ матушк, неумолкаемо тараторилъ съ ней о всякихъ пустякахъ, отпускалъ сальныя остроты, каждый разъ просилъ ее играть, нжно подтягивалъ ей ‘Казака’, причемъ ужасно кривлялся, ломался, принималъ нескромныя позы и длалъ масляные глазки. Настя всмъ этимъ была весьма довольна, весело хохотала, болтала, рзвилась. Нсколько стсняясь обществомъ батюшки, писарь сталъ выбирать для своихъ посщеній такое время, когда Настасья Поликарновна оставалась одна. Такъ продолжалось съ полгода. О. Петръ морщилея-ыорщился, и наконецъ въ минуту наибольшаго раздраженія, безцеремонно выгналъ развеселаго гостя вонъ. Матушка вышла изъ себя, обозвала мужа ‘необразованнымъ мужикомъ, невжей, хамомъ’, и нетерпимость ея къ о. Петру еще боле усилилась.

— Дьячковское отродье! Привыкъ тамъ съ дьячками.. Кром невжества и буйства ничего не можетъ понимать! не разъ упрекала она супруга. (О. Петръ имлъ несчастіе родиться отъ дьячка). За что, про что оскорбилъ благороднаго человка? Скандалистъ! Ты непремнно долженъ извиниться передъ нимъ. На что похоже? Живешь въ этакой глуши, никакого свта не видишь. Явился мало-мальски живой, благородный человкъ, и вдругъ этакая исторія! Невжа! Думаетъ, ужасно весело съ нимъ сидть! Уткнется въ книгу, либо въ газету, либо начнетъ разводить свои полоумныя рацеи. Ужасно весело! Ха-ха-ха-ха! Вотъ Богъ послалъ! Посмотрли бы папенька съ маменькой.

И нсколько разъ о. Петру приходилось выслушивать эти укоризны. Но онъ терпливо отмалчивался. Оставивъ жену въ поко, онъ принялся за писаря. Узнавъ изъ его же собственныхъ разсказовъ, какія злоупотребленія и беззаконія допускаетъ онъ по отношенію къ крестьянамъ, батюшка принялъ сторону послднихъ. При всякомъ удобномъ случа онъ внушалъ и растолковывалъ имъ, какъ нужно поставить себя къ писарю, чтобъ избавиться отъ его вымогательствъ. Писарь скоро замтилъ рзкую перемну въ отношеніяхъ къ нему мужиковъ и, заподозривъ вліяніе о. Петра, къ прежней злоб присоединилъ еще и жажду мести. Кром того, о. Петръ сталъ замчать, что псаломщики частенько похаживаютъ къ оскорбленному деревенскому администратору. Наконецъ, онъ узналъ, что тріумвиратъ замышляетъ противъ него что-то грандіозно-злое.

Все это довело о. Петра до того нервно-напряженнаго состоянія, въ которомъ мы застали его въ начал первой главы

III.

Было двнадцать часовъ того самаго воскреснаго дня, который намченъ былъ Антономъ для бракосочетанія сына съ ‘здоровой’ двкой изъ Жорновки. О. Петръ только-что пообдалъ и собрался отдохнуть. Вдругъ раздался звонъ колокольчиковъ и бубенчиковъ. Батюшка заглянулъ въ окно. Къ церкви ухарски подкатывалъ довольно длинный свадебный поздъ.

— Должно быть, Антонъ, заключилъ о. Петръ.— Что бы еыу къ обдн… Прямо бы, не выходя изъ церкви… Только-было собрался прилечь, а онъ…

Батюшка расчесалъ волосы и бороду и началъ одваться. Но не усплъ онъ кончить своего туалета, какъ въ домъ вломился Антонъ и въ мигъ очутился въ зал.

— Ну, что? спросилъ батюшка, застегивая подрясникъ.

— Все какъ слдуетъ. Привалили — и женихъ, и невста, и сродственники, громко объяснилъ Антонъ, размашисто жестикулируя.

— Свидтельство привезъ?

— Свидтельство? Какое свидтельство?

— Свденія о невст…. отъ жорновскаго священника.

— Нтъ, не привезъ.

— Какъ же это ты? Вдь я теб говорилъ.

— Это все наплевать!

— Какъ ‘наплевать’? Неужели ты до сихъ поръ не понимаешь? Я безъ этого внчать не могу.

— А мы сдлаемъ такъ, что повнчаешь.

— Какъ же это ты сдлаешь?

— А такъ. Положено теб десять цлковыхъ, а мы прикинемъ еще пятокъ. Вотъ и вся недолга!

— Да не могу я, пойми ты это. Не нужно мн твоего пятка.

— Небось пригодится: не щенки…

— Я теб русскимъ языкомъ говорю, что не могу. Почему ты не взялъ свидтельства?

— А ежели я не хочу? ломался Антонъ, прислонясь къ переборк.— А ежели я къ энтому батьк не хочу? А ежели я его знать не хочу?

— Ты пьянъ! замтилъ о. Петръ.

— Нтъ еще, не пьянъ, а выпить — выпилъ, по свадебному длу. Этого никто мн запретить не можетъ.

— Пока не представишь свидтельства, я внчать не буду.

— Этого нельзя. Это притсненіе. Вс въ готовности, харчей припасли видимо-невидимо, наварили, нажарили, къ церкви подхали… нельзя! Нтъ, это не подходитъ.

— Не могу.

— Нтъ, можете.

— Не пойду я!

— Нтъ, пойдешь.

— Ну, довольно. Иди, не раздражай меня.

— Не пойдешь?!

— Послушай, Антонъ, я тебя велю вывести, если ты словъ не понимаешь, заключилъ о. Петръ.

— Вывести? Гм-гм… Нтъ, зачмъ же. Мы сами дорогу знаемъ. Вывесть… какъ бы не вывесть! бормоталъ проситель, нсколько озадаченный.— Я вдь тоже разговаривать не хочу. Возьму да уйду.

Онъ медленно и неловко провелъ ладонью но лбу, молча покачался изъ стороны въ сторону, и сильно хлопнувъ шапку объ руку, неровными шагами направился къ двери.

— Такъ помни же ты это! неистово крикнулъ онъ, пріотворивъ дверь изъ сней и тотчасъ же захлопнувъ.

——

— Караулъ! караулъ! кричалъ Антонъ, подбгая къ позжанамъ.

— Что ты? что такое? встревожились т.

— Батька тснитъ, внчать не хочетъ.

Вс, кром жениха и невсты, остававшихся въ экипаж, окружили потерпвшаго. Тутъ же очутился и одинъ изъ причетниковъ, Никанорычъ.

— Какъ же это такъ? Алъ что не по закону?

— Все какъ есть но закону. Не хочетъ и шабашъ.

— Ты-бъ ему набавилъ, ужь куда ни шло! предложилъ дружка.

— Да вдь онъ насчетъ этого, кажись, не дюже… не падокъ! замтилъ кто-то.

— Кто не надокъ? Попъ-то? встрялъ Никанорычъ.— Много вы его знаете! Вы лучше мн поврьте. Это онъ васъ заманивалъ… чтобы не вдругъ… Знаю я ихъ. Четвертаго попа переживаю, а этакого еще не видывалъ. Съ виду будто тихоня, а на дл ободрать готовъ. То ничего, а какъ вотъ попался Антонъ, побогаче, онъ и наслъ. О-о, это не попъ, а казня египетская. За что онъ теперь Антона?.. Чего такого онъ не соблюлъ? Четвертной не посулилъ — вотъ чего не соблюлъ!

Рчь Никанорыча видимо подйствовала на слушателей. Они стояли съ вытаращенными глазами и вообще имли такой видъ, будто уразумли непостижимую дотол истину. Антонъ даже умилился.

— Никанорычъ! воскликнулъ онъ:— соблюлъ я, аль нтъ? Ты самъ видишь. Мы съ тобой изстари…

— Соблюлъ, Антонъ Митричъ, все соблюлъ.

— Зачмъ же онъ говоритъ: ‘подай выпись’? Вдь вонъ она, двка-то, сидитъ. Кто ее не знаетъ? А онъ: выпись, да и шабашъ! Это какъ по твоему?

— Пустое, чего тамъ! изъяснялъ Никанорычъ.— Придирается, дло видимое. Говорю: казня! Състь готовъ! Четвертаго попа…

— Я, говоритъ, тебя въ зашей отсюда.

— Это онъ сказалъ? попъ? встрепенулся Никанорычъ.

— Попъ.

— Теб?

— Мн.

— Это исконному, почтенному, уважаемому прихожанину? подстрекалъ ораторъ.— Вотъ видишь? Ты теперь самъ видишь… Это оселъ, а не попъ. И ты стерплъ?

— Нтъ, не стерплъ! рисовался Антонъ.

— Что же ты ему?

— Я говорю… Ахъ, ты, я говорю… Одно слово — не стерплъ. Разв стерпишь? Одно слово… Карау-улъ!

— Постой, ты не горлань. Нужно дло длать.

— Что же мн теперь?

— Прошеніе на него… приговоръ. Притсняетъ… алченъ… и, противно священству: въ зашей… Вотъ ему и покажутъ. У архіерея поповъ много въ запас. Какого ни пришлютъ, все лучше будетъ.

— А ты, Никанорычъ, съ нами? Подпишешь? закинулъ Антонъ.

— А то какъ же. Мы оба… Я раньше всхъ его раскусилъ. Четвертаго попа…

— Приговоръ, народъ! Слышь, приговоръ, оживленно воскликнулъ Антонъ.— Дружка, бги — сзывай. Къ писарю… чтобъ вс.

— А какъ же молодыхъ-то? Жениха-то съ невстой? возразилъ дружка.

— По домамъ! скомандовалъ Антонъ, и тутъ же поправился:— нтъ, пусть дутъ ко мн. Кати съ ними… для скорости. Сзывай! Опосля вс ко мн. Сыграемъ по своему… Все едино. Всего въ волю.. А опосля еще наготовимъ. Такъ и скажи: всхъ, молъ, ублаготворитъ хочетъ!

— Хорошо, хорошо! соглашался дружка, проворно усаживаясь въ повозку.

Лошади повернули отъ церковной ограды. Колокольчики и бубенчики тревожно зазвенли.

— Эй, стой, погоди! закричалъ Антонъ.— Я самъ ду.

——

Въ зал волостного правленія тснится толпа мужиковъ. За столомъ, съ самодовольной улыбкой, предсдательствуетъ писарь, имя одесную Никанорыча, а ошуйю Пантелеича. Передъ нимъ стопка бумаги, въ рук перо.

— Ну-съ, возглашаетъ писарь:— этотъ пунктъ, кажется, отдланъ. Вымогательство… притязательность — и… Гм! Сіе могутъ подтвердить крестьяне: Антонъ Жмыховъ, Иванъ Лопуховъ, а также церковнослужители… Гм!

Онъ положилъ перо, потеръ руки и продолжалъ:

— Теперь о побояхъ. Антонъ, ты въ это время одинъ у него былъ?

— Одинъ, отозвался Антонъ.

— Эхъ, кабы еще хоть одного человка. Крпче бы… проговорилъ писарь.

— Что-жь, пропиши, пожалуй, меня, предложилъ дружка.— Все едино. Пиши: ‘а въ томъ числ и Родивонъ’.

Черезъ нсколько минутъ, писарь изобразилъ и прочиталъ, какъ ‘священникъ Петръ Богородицкій, выйдя въ переднюю къ пришедшимъ къ нему крестьянамъ Антону Жмыхову и Родіону Крапивину, приглашавшимъ его, священника, на совершеніе таинства брака, и узнавъ о малой онаго цнности (о чемъ изъяснено выше), безчинно затопалъ на нихъ, крестьянъ, своими ногами, и, зврски схвативъ ихъ, крестьянъ — по просту говоря — за шиворотъ, собственноручно вытолкалъ ихъ въ сни, сопрягая съ неприличными ругательствами, вслдствіе чего поименованные крестьяне остались въ самомъ несчастномъ и обидномъ положеніи, какъ касательно брака, такъ и въ разсужденіи здоровья. Сіе могутъ подтвердить…’ И проч.

— Ну, что бы такое еще? спросилъ предсдатель.— Въ карты онъ играетъ?

— А кто его знаетъ! отозвалось нсколько голосовъ.

— ‘Кто его знаетъ’! передразнилъ писарь.— Тутъ нужно говорить прямо. Вотъ и это бы записали!

— Можетъ, и играетъ, началъ Антонъ.— Какъ, чай, не играть? Чего-жь ему длать-то? Встимо, играетъ. Иные вонъ по цлымъ, ночамъ заваливаютъ.

— Играетъ… и неоднократно! серьзно и ршительно произнесъ Никанорычъ, сдвинувъ брови.

— Такъ я запишу? предложилъ писарь.

— Вали!

— Какъ же записать: кто подтвердитъ?

— Да вс. Такъ и пиши. Чего на него смотрть-то? отвтилъ Антонъ.

И вотъ явился третій пунктъ обвиненія.

— Теперь бы еще что-нибудь этакое.. для загвоздки, сказалъ писарь.— Ужь писать, такъ писать.

Мужики промолчали.

— Насчетъ водочки, напримръ? пояснилъ протоколистъ,— Можетъ, зашибался иной разъ? Въ приход, напримръ? А еще тучше, еслибы кто въ церкви замтилъ его выпивши… Вотъ бы ловко-то! Тогда бы ужъ прямо шабашъ.

— Этого-то за нимъ будто не видно, пробурчали прихожане.

— Да вы припомните-ка. Вдь тутъ достаточно и одного случая. Неужели никогда не замчали?

— Нтъ, что-жь… Чего другого, а этого, кажись… Да, можетъ, и такъ будетъ? Довольно прописано.

— Гд же имъ замтить? началъ Никанорычъ, громко крякеувъ.— Это человкъ потаенный. Въ приход это всего отказывается, а дома — такъ подъ Свтлое воскресепье готовъ напиться до положенія.

— Неужели подъ Пасху?

— Подъ Па-асху! отрзалъ свидтель.— Сталъ это я его облачать въ алтар, а отъ него разитъ!

— Слышите? обратился писарь къ мужикамъ.— Вдь это чего стоитъ! Писать, что-ль?

— Что-жь, прописывай! Коли Никанорычъ видлъ, такъ и мы не отстанемъ, отозвался Антонъ.— Взялись, такъ нужно какъ слдуетъ.

— Пусть пишетъ! поддержимъ! обнадежилъ народъ.

И писарь приступилъ къ изложенію новаго обвинительнаго пункта. Когда этотъ пунктъ былъ прочтенъ и одобренъ, писарь, немного помолчавъ, обратился къ мужикамъ съ слдующею рчью:

— Вотъ, господа, я вамъ пригодился. Помогъ вамъ, научилъ, наставилъ. И ничего не прошу съ васъ за это. Богъ съ вами. А вы со мной не совсмъ чисты. Вдь правда? А? По совсти…

— Мы вашей милости ничего… Что-жь мы? Мы, кажись, завсегда… отвтило нсколько голосовъ.

— Нтъ, признайтесь, приставалъ писарь.— Теперь дло прошлое. Теперь я вижу, что вы опять какъ слдуетъ… цните меня. Ну, а прежде? Вотъ хоть бы ты, Прохоръ… Да и ты, Сергй, тоже… А также вотъ и Анисимъ съ Алексемъ.. Помните? Я вдь не забылъ. Конечно, я не сержусь. Васъ кто-нибудь подбивалъ? А? Скажите по совсти. Дло прошлое.

— Ну, чего тамъ вспоминать! Мало ли что бываетъ! отозвался за всхъ Прохоръ.

— Положимъ. Но мн все-таки любопытно: кто васъ подбивалъ? А? Назовите этого человка. Ну? Кто же? А?

— Да опять же все батька, сообщилъ, наконецъ, Прохоръ.

— Ну, вотъ. Только всего и нужно, заключилъ писарь.— Такъ и будемъ знать. Гм… Это статья тоже не малая. Это тоже нужно въ жалобу занести. Гм… Вотъ оно гд здо-то… Противъ начальства!.. Гм-гм…

— Да нешто и это въ просьбу? Это не касаемое, вступился Прохоръ.

— Какъ не касаемое? горячо воскликнулъ писарь.— Противъ начальства? О-го! Если не въ этой, такъ я въ другой просьб попрошу объ этомъ, и тогда ужь не одного попа, а и васъ всхъ зацплю. Сами признались… при свидтеляхъ. Шутка сказать: противъ начальства! По ныншнимъ временамъ, за этакое дло въ Сибири мста не найдете… Чтобъ до этого не доводить, давайте лучше въ этой же жалоб пропишемъ. Попу все равно не сдобровать. По крайней мр, себя очистите. Добра желаючи, говорю… Свидтели между вами есть? четверо? Всхъ поименую.

— Именуй, именуй! поощрилъ Антонъ.— Скорй доканаемъ. Мн попъ однажды самъ сказывалъ, что у нихъ теперь строго. У нихъ теперь и въ книгахъ вишь пишется: ‘чуть что не по закону, сейчасъ подъ судъ’.

— Разв? произнесъ писарь.

— А то какъ же? Прямо сказано: въ самый уголовный судъ, подтвердилъ Никанорычъ.

— Ну, валяй, валяй! сдались мужики.— Только поскоре. Пора и къ концу.

И писарь вдохновенно и быстро намахалъ добавочный доносъ, съ точнымъ обозначеніемъ лицъ, ‘кои сіе подтвердить могутъ’.

Утомленные длинной канцелярской процедурой, мужики, какъ школьники посл отпускнаго звонка, ринулись къ выходу.

— Погодите, погодите! кричалъ писарь.— Нужно прочесть все сполна, набло.

Но слушать было почти уже некому. Изъ многочисленной толпы просителей только одинъ Антонъ не усплъ еще перешагнуть порога выходной двери.

— Антонъ! поди-ка сюда, Антонъ! возглашалъ писарь, выскочивъ изъ-за стола..

— Чего? Вдь ужь кончили, отвтилъ Антонъ, не оборачиваясь.

— Поди сюда… безтолковый! Нужное дло…

— Ну? произнесъ Антонъ, нехотя подойдя къ писарю.

— Ты вотъ что… началъ писарь, положивъ Антону руку на плечо.

— Ослобони, пожалуйста, взмолился Антонъ.— Вдь все ужь обдлали. А тамъ меня ждутъ.

— Да ты слушай, что говорятъ-то, ворона!

— Ну-ну… Только, будь другъ, поскорй.

— Сейчасъ же ступай въ Жорповку и, во что бы то ни стало, возьми у тамошняго попа свденіе о двк. Ну, дай тамъ ему… Даже красненькой не жалй, если запроситъ… внушительно, съ удареніемъ на каждомъ слов проговорилъ писарь.

— Во-на! Опять сначала! воскликнулъ Антонъ и почесалъ въ затылк.

— Постой, постой! Выслушай до конца,

— Да что ‘до конца’… Ждутъ!

— Теб говорятъ — молчи и слушай, крикнулъ писарь, тряхнувъ Антона за плечо.

Антонъ умолкъ. Писарь продолжалъ:

— Это необходимо! Иначе и просьба не въ просьбу. Чтобъ непремнно ныньче же… во что бы то ни стало! Видишь ли: свдніе это… оно хоть и не очень, но, можетъ быть, и требуется. Вотъ и нужно, чтобы на немъ было поставлено ныншнее число. Замть: ныншнее число. Когда начнется судъ, вотъ ты это свдніе и покажешь: я, молъ, все, что нужно представилъ нону, въ тотъ же день… Замть: въ тотъ же день… и свдніе, молъ, выхлопоталъ, а попъ все-таки не сталъ внчать. Попу-то и некуда будетъ податься. Теперь онъ упираетъ на свдніе, а ужь тогда ему совсмъ нечего будетъ сказать. ‘Ну-ка, скажутъ, покажи свдніе-то, какое на немъ число стоитъ?’ Ты покажешь. Посмотрятъ — какъ разъ это самое число! Тогда попу сразу шабашъ. Сразу увидятъ, что онъ нечистъ.

— Гм-гм…

— Такъ непремнно ныньче же…

— Ладно. Просимъ прощенія, Семенъ Нестерычъ, заключилъ Антонъ, поспшно откланиваясь.

— То-то и есть-то. Гусь ты этакой! торжественно воскликнулъ писарь, мощно потрясая Антона за оба плеча.— За этакія длато въ иныхъ мстахъ сотни берутъ, а я теб даромъ… ‘Семенъ Нестерычъ’… Ну, да посл сочтемся. Свои люди.

Но когда Нестерычъ произносилъ послднюю мысль, содержащую въ себ нкій намекъ, Антонъ былъ уже на крыльц.

Въ зал засданія остались только клирики и Нестерычъ. Они сидли здсь еще довольно долго и, предупреждая событія, праздновали побду выпивкой.

— Меня тоже не трогай! хвалился писарь.— Я не то что попа, я даже… даже и… даже и исправника подковырнуть могу. Вотъ что! А то какой-нибудь попъ!

— Какого ни пришлютъ, все лучше этого будетъ. Это врно… Это врно! твердилъ Никанорычъ, стуча по столу кулакомъ.

Пантелеичъ по обыкновенію подтверждалъ кивкомъ каждую чужую мысль и глубокомысленно наполнялъ то-и-дло опорожняемыя рюмки.

——

Антонъ и его союзники, вознаграждая себя за гражданскій подвигъ, шумно отпраздновали несостоявшуюся свадьбу. Ритуалъ, созданный для свадебнаго пиршества, былъ продланъ сполна. Будущій свекоръ и дружка, сильнй другихъ отуманенные винными парами, до того смшали призрачное съ дйствительнымъ, что потащили-было quasi-молодыхъ спать. Только мольбы и энергическая атака бабъ не допустила это дикое желаніе до осуществленія.

О ‘свдніи насчетъ двки’ Антонъ вспомнилъ лишь въ половин слдующаго дня.

IV.

Въ дом о. Петра прежде всхъ узнала о событіи прислуга. Прислуга довела объ этомъ до свднія матушки, а матушка передала потомъ батюшк.

— Вотъ какую кутерьму ты поднялъ! упрекала Настасья Поликарповна мужа.— Я такъ и знала, что дло добромъ не кончится. Хотлъ пооригинальничать. Вотъ и возьми! Этакой скандалъ поднять! Жен-то какое безславіе! Подъ судомъ… Ха-ха-ха… Вотъ это такъ!

— Перестань, Настя, началъ о. Петръ, стараясь казаться хладнокровнымъ.— Неужели можно придавать значеніе глупостямъ пьянаго мужика?

— Тутъ не одинъ мужикъ, а все общество. Тутъ же и причтъ, тутъ же, говорятъ, и Семенъ Нестерычъ. Всхъ вооружилъ противъ себя.

— Никого я не вооружалъ, оправдывался о. Петръ.

— Это теб такъ кажется. Я помню, какъ жилъ мой папенька и вижу, какъ ты живешь. У тебя все выходитъ наоборотъ. Папенька, бывало, не станетъ нжничать съ дьячками, да съ мужиками, зато, бывало, съ роду не обидитъ человка благороднаго. И было все хорошо: благородные его уважали, а сиволапые пикнуть не смли. Ужь сколько разъ я теб говорила — нтъ-таки, повелъ по своему. Вотъ теперь и расхлебывай… Чего шатаешься изъ угла въ уголъ? Руки-то заложилъ… Точно награду какую получилъ! Нужно что-нибудь длать.

— Совсмъ нечего тутъ длать, ршительно и съ досадой проговорилъ о. Петръ.

— Какъ нечего? Какъ нечего? горячилась матушка.

— А что же прикажете? спросилъ подсудимый, нервически морщась.

— Нужно предупредить, отклонить… създить къ благочинному, създить въ консисторію. Какъ добрые люди длаютъ? Папенька, бывало… какъ только жалоба, сейчасъ же въ консисторію. И всегда выходилъ правъ.

— Такъ и на знаменитаго папеньку были жалобы? поддлъ о. Петръ.

— То есть… конечно, были… что-же… Но противъ него всегда съ носомъ оставались… И то онъ всегда въ консисторію здилъ. А вдь ты всхъ противъ себя вооружилъ, всхъ какъ есть. Теб сейчасъ же нужно хать.

— Съ какой стати? возразилъ о. Петръ.— Я ни передъ кмъ и ни въ чемъ не считаю себя виноватымъ. Я стою на законной почв. Пусть пресмыкаются т, у кого рыльце въ пушку.

— Пусть, пусть… пусть! волновалась матушка.— Пусть въ монастырь запрутъ на полгода! Пусть хоть въ дьячки разстригутъ! Пусть… Даже рада буду! ей-Богу, буду рада! заключила она и ушла.

О. Петръ храбрился только на словахъ. Въ душ онъ сильно тревожился. Нервы его еще боле разстроились и онъ началъ испытывать муку безсонныхъ ночей. Строго анализируя свои намренія, точно провряя свои отношенія и дйствія, онъ приходилъ къ успокоительному заключенію, что въ нихъ ничего не было безчестнаго, фальшиваго. Но тмъ труднй было ему переварить тотъ фактъ, что изъ его ‘добраго и честнаго’ выросло злое и гнусное. Это противорчіе мучило, терзало и — подчасъ — совершенно подавляло его. ‘Неужели я неврно понялъ свое призваніе? думалъ онъ иногда во мрак безсонной ночи.— Неужели эта сфера дятельности не но мн? Что же остается длать?.. Конечно, это должно кончиться пустяками, но что за отношенія! Чего достигнешь при такихъ отношеніяхъ? Того ли я желалъ? Говорятъ: перемелется — мука будетъ. Но когда же все это перемелется? Да и перемелется ли? Еслибы зависло отъ меня одного, а то вдь здсь взаимодйствіе нсколькихъ силъ… Тяжело… За что?!’.

Между тмъ жалоба пошла въ ходъ — ‘по начальству’. Антонъ торжествовалъ. Однако, союзники его раздляли съ нимъ побдное настроеніе лишь до тхъ поръ, пока вмст съ нимъ пировали и опохмлялись. Но когда жизнь ихъ вошла въ свою обычную колею, ими овладло чувство раскаянія. Случайно сойдясь вдвоемъ или втроемъ, они обыкновенно перекидывались словами, въ род слдующихъ:

— Какъ разсудишь, такъ мы батьку своего… такъ… зря.

— Да, надо правду сказать, попутались маленько. Антонъ этотъ… И шутъ его знаетъ, какъ это мы опрокинулись.

— Что-жь теперь длать? Теперь ужь пошло… Ничего не подлаешь.

— Опять же и писарь этотъ затянулъ.

— Ну, да вдь… Что-жь теперь?.. То-то вотъ глупость-то наша. И батьку, и себя, выходитъ, подвели… такъ… зря. Теперь вотъ отвчать будешь.

— И будешь…

Сознаніе нкоторой виновности передъ ‘батькой’ выразилось у ‘жалобщиковъ’ тмъ, что они стали избгать встрчи съ нимъ. Когда же имъ нужно было о чемъ-нибудь попросить его, они посылали къ нему съ этою цлью бабъ. Если же батюшк приходилось быть у кого-нибудь изъ жалобщиковъ съ требой, то жалобщикъ на это время обыкновенно удалялся изъ дома. Посл этого бглецъ спрашивалъ у своей бабы:

— Ну, что батька? Ничего?

— Ничего.

— Не говорилъ этакого-такого?

— Ничего не говорилъ.

— Оказія!.. Ну, челов-къ!.. И нелегкая насъ попутала! Вотъ ужь подлинно!

——

Недль черезъ пять посл подачи знаменитой жалобы, консисторія назначила надъ о. Петромъ слдствіе. Слдователемъ явился о. Измаилъ, пожилой и многоопытный батюшка, видавшій на своемъ вку виды поважнй тхъ, которые представились ему въ ‘дл’ о. Петра. Въ сред мужиковъ неожиданно выросъ новый вопросъ: о томъ, куда помстить ‘слдственника’. Никому не хотлось пріютить его въ своей хат. У кого либо изъ лицъ заинтересованныхъ, о. Измаилъ самъ не пожелалъ остановиться. Т же, которые были незаинтересованы настоящимъ казусомъ, отрекались отъ чести видть у себя важнаго гостя—изъ безотчетнаго страха, какъ бы ихъ самихъ не притянули. ‘Дло опасное, разсуждали они:— все равно, что около огня ходишь… слдствіе!..’ Слдователь почти полдня провелъ безпріютнымъ странникомъ, не имя возможности приступить къ длу. Наконецъ, посл шумныхъ пререканій ‘міра’, онъ былъ помщенъ въ церковную караулку. Сюда-то были созваны лица, имющія прикосновеніе къ длу.

‘Жалобщиковъ’ стали приводить къ присяг. Стоя съ поднятыми руками, они какъ-то нмо и глухо повторяли грозныя слова. Глядя на ихъ мрачныя раскраснвшіяся лица, потупленные взоры, можно было подумать, что это подсудимые, которымъ угрожаетъ неминуемая кара. Когда присяга кончилась, ‘жалобщики’ подняли страшную толкотню и давку, стараясь спрятаться другъ за друга. Одни молча вздыхали и принужденно откашливались, другіе, ни къ кому не обращаясь, шептали: ‘Вонъ оно, дло-то… Этакую страсть принять… Господи!’

Приступлено было къ допросу.

— Ну, Антонъ Жмыховъ, разскажите, какъ было дло, но которому вы принесли на о. Петра жалобу, возгласилъ о. Измаилъ, усаживаясь за крошечный, шатающійся столикъ.

— Да какъ оно было-то? Такъ и было… началъ Антонъ.— Дюже притсняетъ.

— Чмъ же онъ притсняетъ?

— Да внчать не сталъ. Вотъ это собственно и есть. Ну, а я, выходитъ, не стерплъ. Потому, сами посудите, все въ готовности… Женихъ, невста, сродственники… Припасено всего видимо-невидимо… и все хинью пошло.

— Почему же священникъ отказаіся внчать твоего сына? Онъ не говорилъ теб объ этомъ?

— Ничего не говорилъ. Я туда-сюда: батюшка-кормилецъ… такой-сякой… Нтъ! Уперся на своемъ: не пойду, да и шабашъ. Все положеное ему выдавалъ по чести, какъ должно. Чего ему еще хотлось — это мн неизвстно.

— А много-ль онъ съ тебя требовалъ за свадьбу?

— Онъ не требовалъ, я самъ давалъ… все какъ слдуетъ, а онъ не беретъ. Вотъ это-то и больно. Ужь ежели бы недостача какая…

— Можетъ быть, бракъ не совсмъ законный? Не всякаго же можно внчать. Можетъ быть, по бумагамъ чего-нибудь не доставало?

— Это что? Что я выпись-то отъ Жорновскаго попа не взялъ? Это онъ вретъ. Я ему тогда же предоставилъ, да онъ не принялъ. А я въ ту же пору… Разв я не знаю? Вдь она… вотъ она, вотъ, выпись-то… (Антонъ досталъ изъ-за пазухи ‘выпись’ и подалъ слдователю).

— Въ какой день ты хотлъ повнчать своего сына? спросилъ о. Измаилъ, внимательно разсмотрвъ документъ.

— Въ воскресенье, извстно, отвтилъ Антонъ.

— Давно это было?

— Да недль, выходитъ, пять… не то четыре… Постой… Нтъ, такъ… пять. Какъ сейчасъ помню, за дв недли до заговнъ.

О. Измаилъ взглянулъ на потолокъ, немного подумалъ и продолжалъ:

— А на этомъ свдніи выставлено такое число, которое приходилось во вторникъ… уже посл твоего воскресенья. Значитъ, въ воскресенье ты являлся къ о. Петру безъ этого свднія, потому, онъ и отказалъ теб.

— Нтъ, я все въ точности… въ ту-жь пору. А онъ не взялъ: ‘не хочу’, говоритъ.

— Въ ту-жь пору… Какъ же число-то поставлено спустя пору?

— Этого я ужь не знаю. Это дло не наше. Мы люди не граматные, и числовъ этихъ никакихъ не знаемъ. Пропишутъ намъ, мы и тово…

— Гм-гм, произнесъ о. Измаилъ и принялся что-то писать.

Антонъ стоялъ молча, переминался съ ноги на ногу, озирался по сторонамъ, сморкался, перемщалъ руки изъ-за спины въ карманы полушубка и обратно, и наконецъ проговорилъ:

— Ваше благословеніе! теперь мн можно уволиться?

— Нтъ, погоди, ты мн еще нуженъ.

— Та-жъ… протянулъ Антонъ и, немного помолчавъ, прибавилъ:— а испить мн можно?

— Испить можно, разршилъ слдователь.

Пока Антонъ утолялъ жажду, о. Измаилъ усплъ кончить изложеніе добытого имъ на допрос ‘по первому пункту’. Но вотъ Антонъ установился на прежнемъ мст, и слдователь продолжалъ вопросы:

— Теперь разскажи, какъ о. Петръ билъ тебя?

— Что-жь тутъ разсказывать? Вдь это все тамъ прописано, уклончиво проговорилъ Антонъ.

— Нельзя… требуется. Ты долженъ разсказать все подробно. Ну, какъ же онъ тебя билъ?

— Да онъ не то чтобъ билъ, а такъ… ровно бы попхнулъ.

— Подробно, подробно разсказывай.

— Да какъ же. еще? Я говорю, что попхнулъ. А я ему: ахъ вы, говорю, батюшка-батюшка… А еще священникъ!..

— Ты въ это время разговаривалъ съ нимъ, или уже уходилъ?

— Нтъ, я разговаривалъ. Я ему вс резоны приводилъ. Стою эдакъ возл печки, а онъ поодаль. Вотъ какъ сейчасъ вижу.

— И больно пхнулъ?

— Да, порядкомъ-таки.

— Во что же: въ грудь, въ бокъ или въ спину?

— Въ спину, ваше благословеніе, прямо въ спину… вотъ это самое мсто.

— Гм-гм… И всхъ васъ также пхнулъ въ спину?

— Кого ‘всхъ’? Вдь я одинъ къ нему приходилъ.

— Написано, что и другіе съ тобой приходили.

— Какіе-жь другіе?.. А можетъ, и были. Кто ихъ знаетъ… Да такъ… были, были.

— Не помнишь, кто?

— Признаться — не помню, а были. Это точно, что были.

— Что-жь, о. Петръ и другихъ такъ же пхалъ, какъ и тебя?

— Другихъ-то? Гм… не примтилъ. Должно быть, такъ же. Потому онъ у насъ, коли осерчаетъ, такъ ему все едино.

— Хорошо. Ну, погоди пока, сказалъ о. Измаилъ и что-то еще записалъ.— Теперь разскажи, гд, когда и съ кмъ о. Петръ игралъ въ карты? снова обратился онъ къ Антону.

— Разно… гд подойдетъ, отвтилъ Антонъ, утирая со лба потъ.

— Напримръ?

— А? переспросилъ Антонъ.

— Я говорю: укажи хоть одинъ случай, когда ты… ты лично, своими глазами видлъ, какъ о. Петръ игралъ въ карты, пояснилъ слдователь.

— Да вдь… Разв онъ покажется? Гд жь нашему брату за нимъ усмотрть.

— А какъ же въ жалоб написано, что ты самъ это видлъ?

— Видлъ не я, Никанорычъ видлъ, дьячокъ нашъ, а я только слышалъ. Извстно, слухомъ земля полнится. Да и такъ разсудить: съ чего-жь ему не играть? Другіе играютъ, а онъ будетъ терпть! Что онъ, святой что-ль?

О. Измаилъ еще что-то записалъ.

— Теперь будетъ, что ли? освдомился Антонъ значительно упавшимъ голосомъ.

— Погоди, мы еще поговоримъ.

— Да что-жь все меня одного? Тамъ вонъ есть другіе, которые… возразилъ Антонъ.

— Спрошу и другихъ, дойдетъ чередъ. А ты вотъ скажи теперь, какъ о. Петръ пьяный служилъ въ церкви.

— Когда? спросилъ Антонъ.

— Да вотъ тогда, когда ты это видлъ.

— Это опять же все Никанорычъ. Дюже, вишь, хмленъ былъ объ Святой, на утрени.

— Ты былъ тогда въ утрени?

— А какъ же? нехристь, что ли?

— Самъ-то ты замтилъ, что батюшка былъ ‘хмленъ’?

— Въ ту-то пору не замтилъ, а какъ Никанорычъ посл сказалъ, такъ я и мекаю: чуть ли и вправду не былъ хмленъ.

— Если онъ былъ дюже хмленъ, такъ этого нельзя было не замтить.

— Да вдь какъ его замтишь? Ежели-бъ я возл него былъ, служилъ бы съ нимъ. А то поди-ка… издаля то…

— А у васъ народъ христосуется съ священникомъ въ конц свтлой утрени?

— А то какъ же? Это ужь положено.

— И ты христосовался?

— А то какъ же?

— И все-таки не замтилъ, что о. Петръ былъ сильно пьянъ?

— Да вдь… какъ замтить-то? Опять же когда это было-то? Еще вонъ когда! Разв все упомнишь?

— А въ другое время ты часто видлъ его пьянымъ? продолжалъ о. Измаилъ.

— Я за нимъ не подсматривалъ, огрызнулся Антонъ:— часто онъ пьетъ или не часто. По моему, лучше бы пилъ, да посходне бы былъ. Главное дло, дюже не сходенъ. Житья нтъ!

О. Измаилъ снова принялся писать, а Антонъ, постоявъ съ минуту, продолжалъ:

— Ну, такъ теперь я пойду, ваше благословеніе.

— Нтъ, еще не пойдешь.

— Да что-жь мн тутъ… до завтрева что-ль?

— Можетъ быть, и до завтра. Жди и лишняго не болтай! строго замтилъ слдователь.

Антонъ замолчалъ. На лиц его выражалось и утомленіе и недовольство и опасеніе чего-то.

— Въ жалоб еще прописано, что о. Петръ возбуждаетъ крестьянъ противъ начальства, продолжалъ слдователь, вскинувъ глаза на Антона.— Объясни мн, въ чемъ тутъ дло…

Антонъ молчалъ.

— Противъ какого это начальства возбуждалъ васъ о. Петръ?

— Какое же у насъ въ деревн начальство? проговорилъ наконецъ Антонъ.— Противъ писаря нашего онъ кой кого подбивалъ, это точно.

— Какъ же онъ подбивалъ?

— Да такъ. Не по закону, вишь, поступаетъ этотъ писарь… Ну, а писарь это узналъ, и пошла перепалка. Писарь говоритъ: живъ не буду, коли его не пугну. И насъ всхъ притянуть хочетъ… А что подбивалъ — это точно. Спросите хоть прочихъ.

Этимъ и закончилось снятіе показаній съ главнаго виновника жалобы. Записавъ слова Антона по послднему пункту, о. Измаилъ прочиталъ ему все показаніе цликомъ, и Антонъ призналъ записанное врнымъ. Затмъ о. Измаилъ приказалъ позвать къ нему съ улицы слдующаго свидтеля. (За тснотой судебной камеры, свидтели, въ ожиданіи допроса, стояли на улиц).

Подъ гнетомъ собственныхъ тревожныхъ чувствъ и въ виду хмураго и пришибленнаго Антона, вс остальные свидтеликрестьяне нетолько не подтверждали ‘сіе’, но даже хвалили о. Петра. Въ отвтъ на различные вопросы то и дло слышалось:

— Этого не умю сказать. Дло прошлое… не видалъ…

Или:

— Надо прямо сказать: не слыхалъ. А отецъ Петръ… что-жь… батька какъ батька. Далъ бы Богъ всякому.

Или:

— Я, ваше благословеніе, какъ передъ Богомъ, потому — крестъ Христовъ цловалъ… Души марать не хочу. Все это языки одни и больше ничего. Антонъ этотъ зашумлъ тогда, мы и вступились. Дло свадебное — извстно… Ну и попутались… и вышло, будто о. Петръ намъ неудобенъ. А мы отъ него, кром хорошаго, ничего не видли. Что-жь… Грхъ сказать… Ей-Богу. Посл-то и спохватились, да что-жь сдлаешь! А тутъ еще писарь грозитъ… Вы ужь, ваше благословеніе, заступитесь.

Тверже и выдержанне всхъ оказался Никанорычъ. Онъ сильно поддерживалъ обвиненіе о. Петра по всмъ пунктамъ, причемъ свободно рисовалъ самыя фантастическія картины мнимыхъ безобразій своего настоятеля.

— Полно врать-то! Что ты въ самомъ дл? не разъ останавливали его нкоторые изъ допрошенныхъ свидтелей.

— Нтъ, я не вру, ваше высокоблагословеніе, не смущаясь продолжалъ Никанорычъ.— Они что? Много ли они знаютъ? Разв они вхожи къ нему? Служатъ что ли они съ нимъ? А у меня онъ, можно сказать, день и ночь на глазахъ. Четырехъ священниковъ пережилъ, слава Богу, могу понимать…

Отпустивъ свидтелей, слдователь пригласилъ къ себ о. Петра. О. Петръ явился взволнованный и угрюмый. Торопливо подойдя къ о. Измаилу, онъ молча сунулъ ему руку. Слдователь потянулся цловаться. О. Петръ, въ смущеніи, чуть шмыгнулъ по его губамъ краемъ своего уса.

— Скажите, пожалуйста, въ чемъ тутъ дло? началъ о. Петръ.

— Кляузное дло, кляузное, отвтилъ о. Измаилъ.— Признаться, я даже и ожидалъ. Впрочемъ, вы не смущайтесь. Вотъ не угодно ли вамъ… (Онъ подалъ о. Петру ‘бумаги’). Потрудитесь прочитать все дло.

О. Петръ взвсилъ ‘дло’ на рук, мелькомъ взглянулъ на первую страницу, перевернулъ на послднюю и, уставившись на одну какую-то строку, молча потрогивалъ мякишемъ большого пальца края большой тетради. Между тмъ, о. Измаилъ продолжалъ:

— Обвиненія весьма серьзныя, важныя… вскія обвиненія! Но дло направлено, кажется, такъ, что… Вотъ вы увидите. Извольте, извольте читать! Потомъ, вы должны будете изъяснить, довольны вы слдствіемъ или нтъ. Если недовольны, то всми ли пунктами или только нкоторыми. Если нкоторыми, то какими именно. Буде же вы окажетесь слдствіемъ довольны, то такъ прямо и напишите: ‘дло читалъ и слдствіемъ по оному доволенъ. Священникъ такой-то’. Тогда и конецъ. Ну-съ, такъ извольте прочесть.

О. Петръ началъ читать дло уже подрядъ. Прочитавъ полстраницы, онъ досталъ изъ кармана платокъ и нсколько разъ провелъ имъ по лицу.

— Продолжайте, продолжайте! ободрительнымъ тономъ произнесъ слдователь.— Дло, какъ увидите дале, направлено такъ, что кажется… Продолжайте… И потомъ изъясните, какъ я вамъ сказалъ.

О. Петръ кончилъ первую страницу, пробжалъ глазами вторую и отложилъ тетрадь въ сторону.

— Что же вы?

— Не могу! сказалъ о. Петръ, снова утираясь платкомъ.

— Нечетко написано? Ну, позвольте, я самъ… Я ужь вчитался, сказалъ о. Измаилъ и взялъ связку бумагъ въ руки.

О. Измаилъ читалъ довольно быстро, громкимъ баритономъ оканчивая каждую точку обрывистой, низкой нотой. О. Петръ слушалъ, облокотившись на столъ обими руками и низко наклонивъ голову. По мр ознакомленія его съ содержаніемъ ‘дла’, физіономія его принимала боле и боле страдальческое выраженіе. Тогда, на нкоторыхъ пунктахъ ея длались нервическія подергиванія. Когда же чтеніе дошло до наиболе пикантныхъ мстъ обвиненія, онъ быстро вскочилъ и началъ шагать взадъ и впередъ близь стола. О. Измаилъ, не переставая читать, поворачивалъ голову и двигалъ въ воздух тетрадь, соотвтственно поворотамъ, совершаемымъ о. Петромъ при ходьб. Онъ читалъ все громче и громче и даже съ нкоторымъ воодушевленіемъ, но энергія чтенія оказалась обратно пропорціональною сил воспріятія со стороны о. Пегра. Начиная со второй половины ‘дла’, онъ слушалъ уже съ недостаточнымъ вниманіемъ, наконецъ, вовсе пересталъ слушать. ‘Кляузное дло, кляузное!’ мелькало у него въ голов, и сердце его болзненно сжималось. ‘Дло направлено, кажется, такъ, что’… припоминалось ему черезъ минуту, и онъ старался уловить въ этой фраз нкоторое утшеніе. Но тутъ же припоминалась ему иная фраза слдователя: ‘обвиненія серьзныя, вскія обвиненія’… и онъ снова чувствовалъ себя подавленнымъ. Собственно его подавляла не громадность возможной опасности, а та грубая, наглая подлость, которая такъ пышно развертывалась на ‘кляузныхъ’ листахъ и по отношенію къ которой онъ считалъ непримнимыми средства разумной честной борьбы. Показанія, какія дало слдователю большинство крестьянъ, показанія конфузливыя, совстливыя, могли бы порадовать о. Петра, могли бы примирить его, по крайней мр, съ паствой, но эти показанія были ‘изображены’ въ конц дла, а онъ, какъ сказано, не слушалъ этого конца. Нравственно истерзанный, о. Петръ изнемогъ и физически, и снова прислъ на табуретъ.

О. Измаилъ дочитывалъ уже послднія строки. Кончивъ чтеніе, онъ набралъ цлыя легкія воздуху и, раздувъ щеки, медленно выпускалъ его тонкою струею. Потомъ слдователю захотлось расправить члены: заложивъ ладони на затылокъ, онъ отклонился назадъ.

— Ну-съ, такъ вотъ-съ… проговорилъ онъ наконецъ.— Теперь вы изволили узнать все. Потрудитесь обдумать, взвсить и изъяснить мн, какъ вы намрены къ этому отнестись. Соотвтственно этому мы и… тово…

О. Петръ молчалъ.

Принявъ это молчаніе за признакъ ‘обдумыванія’ и ‘взвшиванія’, о. Измаилъ ршилъ не мшать психическимъ процессамъ коллеги. Онъ поднялся и тихо, на цыпочкахъ, точно въ присутствіи умирающаго, отошелъ къ окну. Здсь о. Измаилъ досталъ изъ кармана массивный и лишенный многихъ зубовъ гребень и методически расчесалъ свои длинные, густые волосы.

О. Петръ продолжалъ сидть неподвижно, въ однажды принятой поз.

Слдователь обозрлъ изъ окна караулки все, что можно было изъ него обозрть, справился по своимъ карманнымъ часамъ относительно времени и, поднесши къ носу сильный зарядъ табаку, осторожно, искоса взглянулъ на коллегу. О. Петръ всталъ и разслабленнымъ шагомъ направился къ слдователю.

— Поршили? спросилъ слдователь, насытивъ одну ноздрю.

— Поршилъ, какъ-то беззвучно отвтилъ о. Петръ.

— Ну, и прекрасно! одобрилъ слдователь и съ энергической поспшностью препроводилъ по адресу оставшуюся на большомъ пальц часть табачнаго заряда.— Да и пора ужь, добавилъ онъ, идя къ столу.— Времени-то ужь вонъ сколько, а я — совстно сказать — ничего еще не лъ, утромъ пожевалъ кое-что… дома… да вотъ до сихъ поръ… Такъ на чемъ же вы поршили? Довольны слдствіемъ? Или имете что возразить?

— Доволенъ, глухо проговорилъ о. Петръ.

— Всми пунктами, или…

— Всми.

— Ну, слава Богу! обрадовался слдователь.— Значитъ, вамъ остается въ этой сил расписаться и… Богу слава! Такъ потрудитесь, пожалуйста. (Онъ обмакнулъ перо и подалъ его о. Петру). Вотъ здсь вотъ… Пишите: д-ло сі-е…

О. Петръ съ усиліемъ вывелъ букву ‘Д’ и остановился.

— Ну-те, ну-те! поощрялъ слдователь.— Тутъ вдь немного: ‘Дло сіе читалъ и слдствіемъ по оному доволенъ’. А потомъ съ особой строки: Священникъ такой-то.

Руки о. Петра сильно дрожали, и онъ съ трудомъ кончилъ несложную диктовку слдователя. Между тмъ, начинало смеркаться.

— До свиданія! кротко произнесъ о. Петръ, подавая руку слдователю.

— Будьте здоровы! отвтилъ тотъ. Онъ облобызалъ подсудимаго и, придерживая его руку, продолжалъ:— Дло направлено, кажется, такъ, что… Но представьте себ: съ самаго ранняго утра не лъ… ей-богу! Вотъ вдь наше дло какое.

— И это все изъ-за меня! замтилъ о. Петръ.— При другихъ обстоятельствахъ я бы съ удовольствіемъ помогъ вашему горю, но теперь не могу. Извините, пожалуйста. Я положительно боленъ. Не чаю до дома дойти.

Онъ началъ разыскивать шапку, а о. Измаилъ, заматывая ниткой свернутыя въ трубку бумаги, бормоталъ: ‘Длать нечего, придется завернуть на постоялый дворъ. Вотъ этакъ трудишься-трудишься, да на свой же счетъ и тово’…

О. Петръ дйствительно едва добрался до дома. Его, какъ говорится, всего сварило. Онъ торопливо раздлся, бросился въ постель и съ головой укрылся одяломъ. Настасья Поликарповна, несмотря на настойчивыя требованія разъяснить ей, въ чемъ дло, ничего не могла отъ него добиться.

Батюшка заболлъ весьма серьзно, такъ что недли три нетолько не могъ служить, но и подняться съ постели. Продолжительное домашнее заключеніе о. Петра объяснялось ‘въ приход’ различно. Антонъ пустилъ молву, что ‘батьку уже отставили’ и что онъ теперь ‘сидитъ и все пишетъ въ разныя мста просьбы, чтобы ему дали хоть какое ни-на-есть мстишко’. Другіе настаивали на дйствительномъ факт, что ‘батюшка хвораетъ и больше ничего: вдь и онъ тоже человкъ’… Никанорычъ, въ свою очередь, уврялъ, что ‘попъ съ досады запилъ не наживо-насмерть’…

Произведенное по ‘длу’ о. Петра слдствіе породило въ сел своего рода расколъ, сопровождавшійся сильнымъ антагонизмомъ. Т изъ крестьянъ, которые или смягчили на слдствіи свои отзывы объ о. Петр, или вовсе отказались подтверждать прописанное съ ихъ словъ въ жалоб, возбудили противъ себя вражду и ненависть, главнымъ образомъ, со стороны Антона и писаря. Антонъ не могъ себ простить тхъ расходовъ, какіе онъ длалъ на пріобртеніе сторонниковъ, и часто съ вскими ругательствами повторялъ: ‘Лучше бы я это самое вино на дорогу тогда вылилъ, чмъ этакихъ измнниковъ поить?’ Писарь тоже изъ себя выходилъ — и все на тхъ же ‘неискусныхъ’ свидтелей, обзывалъ ихъ неотесанными и безсовстными и грозилъ согнуть въ бараній рогъ.

——

Консисторское судилище представляло собой продолговатую комнату въ три окна. Налво отъ входа, у стны, что-то въ род каедры — для секретаря. Посредин комнаты длинный, покрытый клеенкой столъ. На немъ полинявшее зерцало, кипы бумагъ, справочныя книги и массивные счеты. Возл стола, по одну сторону два кресла, и по другую столько же, для ‘членовъ’. На креслахъ возсдаетъ украшенная камилавками, крестами и орденами ‘коллегія’. За спиной одного изъ ‘членовъ’ стоитъ его столоначальникъ съ связкою бумагъ и громко ‘докладываетъ’ ‘извлеченіе изъ дла, возникшаго въ — комъ узд’. ‘Члены’ слушаютъ докладъ. Секретарь, между тмъ, просматриваетъ еще какія-то бумаги, длая на нихъ по временамъ помтки краснымъ карандашомъ. Изрдка онъ прерываетъ свои занятія и, повернувшись ухомъ въ сторону чтеца, глубокомысленно подтягиваетъ нижнюю губу подъ верхнюю и сдвигаетъ брови.

Читалось дло о священник села Воротни, Петр Богородицкомъ.

Сухопарый столоначальникъ, кончивъ докладъ, осторожно подложилъ ‘дло’ своему ‘члену’ и на досуг принялся на вс лады откашливаться и сморкаться. Начался ‘обмнъ мнній’.

— Вотъ такъ молодые попы! началъ первоприсутствующій, рыжій бородатый протоіерей, съ синеватыми сумками подъ глазами.— Это хуже всякихъ старыхъ. Ишь вдь какую совокупность учинилъ! Не усплъ еще какъ слдуетъ на мст уссться, и ужь… этакой позоръ!

— Я тутъ не вижу особеннаго позора, возразилъ о. Борщевъ, (добрякъ, съ маленькой сденькой бородкой, держащій всегда голову на бокъ и относящійся къ ‘дламъ’ sine ira et studio). Мн кажется, что это дло ‘дутое’, искуственно возбужденное и искуственно построенное. Это сейчасъ видно. У меня не мало такихъ длъ перебывало.

— Да вдь тутъ голословнаго ничего нтъ, сказалъ первоприсутствующій: — все опирается на свидтельствахъ, и слдствіемъ жалоба не опровергнута. Гд же тутъ ‘дутое’?

— А гд же собственно тутъ свидтельства? снова возразилъ о. Борщевъ.— Тотъ не видалъ, другой не слыхалъ: вотъ что добыто слдствіемъ.

— Такъ вы стало быть не весь докладъ выслушали, продолжалъ обвинитель.

— Нтъ, весь.

— Нтъ, позвольте, я вамъ докажу. (Первоприсутствующій началъ рыться въ ‘дл’. Столоначальникъ совалъ изъ-за его плеча то ту, то другую руку, чтобъ помочь ему перевернуть листъ). Вотъ напримръ: ‘Антонъ Жмыховъ показалъ’… (онъ прочелъ, что показалъ Антонъ Жмыховъ). Дале… Вы, Иванъ Иванычъ, идите тамъ… къ своимъ дламъ. Мы васъ тогда позовемъ. (Столоначальникъ откланялся и удалился). Дале: ‘Псаломщикъ Исаія Никаноровъ Могилинъ показалъ…’ (Онъ прочелъ, что показалъ Никанорычъ). Это что? Видите?

— Что-жь, только два лица… Да при томъ, что это за показанія? замтилъ о. Борщевъ.

— Нтъ-съ, извините, важныя показанія. Какъ но вашему, отцы святіи? обратился онъ къ остальнымъ двумъ членамъ.

— Н-да, показанія важныя, отозвался одинъ.

— Н-да, очень важныя показанія, повторилъ другой.

— Я нсколько знаю о. Петра, снова началъ Борщевъ.— Онъ такой славный былъ юноша. И эти обвиненія противъ него, по моему, ни съ чмъ несообразны.

— Стало быть, сообразны, коли вотъ возникли… продолжалъ главарь.— Мало ли кто прежде былъ хорошъ, а потомъ… Вдь и Рыковъ былъ хорошъ, и Мельницкій былъ хорошъ, а потомъ… Да что далеко брать? Возьмемъ родное-то свое племя. Давно ли въ черниговской епархіи судили попа за вымогательство? А теперь вотъ въ Кіев — одного судили за то, что работницу свою розгами выскъ… А тоже, небось, прежде хороши были, пожалуй еще пятерки въ поведеніи имли. Мало ли что было… Пока онъ на глазахъ у начальства, такъ онъ хорошъ. А какъ посадили его въ деревню, въ глушь, безъ всякаго присмотра (благочинный разв начальство для него?), такъ онъ на просторто и развернется, страсти-то и вскипятъ, и всплывутъ наружу… А тамъ… и дльце въ консисторію! Вотъ вдь это какъ бываетъ. Нтъ, такихъ обуздывать надо, и чмъ моложе провинившійся, тмъ строже нужно его приструнить. Отъ нихъ и владык скорбь, и анархіи поношеніе. Они… Они…

Тутъ ораторъ быстро выхватилъ изъ кармана темный ситцевый платокъ, воспользовавшись этимъ антрактомъ, о. Борщевъ замтилъ:

— Вы ныньче, о. Сильверстъ, что-то особенно строги. Мало ли намъ попадалось такихъ? И вы, какъ помнится, никогда такъ сильно не вооружались…

— Мало ли что… Мало ли что… подхватилъ о. Сильверстръ, комкая въ рукахъ платокъ.— То были времена, а теперь другія. Мн самъ владыка на дняхъ говорилъ, что мы должны въ настоящее время свое духовенство подтянуть. Теперь вотъ, слава Богу, школы опять намъ хотятъ отдать. Значитъ, довряютъ. Вотъ и нужно подтянуть. Въ самомъ дл: насъ хотятъ возвысить, а мы будемъ себя ронять! Нтъ, непремнно подтянуть, скрутить надо! Тогда и будетъ… А если у насъ нынч совокупность, завтра совокупность, а мы будемъ сквозь пальцы…

— Ну, вы ужь очень далеко зашли, замтилъ Борщевъ.

— Нтъ, не далеко, оппонировалъ первоприсутствующій.— Самъ владыка изволилъ выразить. Кром того, и въ газетахъ… тоже самое… Зашелъ-то я не далеко, а вотъ разв долго разговаривалъ. Прямо бы къ длу: наложить наказаніе въ высшей степени, да и все. Вы, очевидно, противъ этого, сказалъ онъ, взглянувъ на о. Борщева.— Значитъ, подавайте особое мнніе… (О. Борщевъ молча кивнулъ головой). Ну, а вы какъ, отцы святіи?

— Слдуетъ наказать, отвтилъ одинъ.

— Разумется, стоитъ, отвтилъ другой.

— Ну, вотъ! произнесъ о. Сильверстъ.— Опредленіе по сему длу составлю я, такъ какъ мой столоначальникъ докладывалъ его. Только вотъ нужно уяснить и получше обосновать нкоторые пункты. Собственно вотъ — относительно картъ. Остальныя обвиненія таковы, что намъ ужь приходилось имть съ ними дло: подвести ихъ подъ статьи не трудно. А карты какъ-то до сихъ поръ у насъ не опредлены. Между тмъ, это такое зло, такое поношеніе въ духовенств, что… Я бы всхъ этихъ играющихъ въ священномъ сан… просто ужь и не знаю, что бы я съ ними сдлалъ… Давно бы пора вывести эту мерзость, а въ настоящее время тмъ паче. Непремнно нужно пресчь. Только бы вотъ статью подыскать. Быть не можетъ, чтобъ такой статьи не было. Это только небреженіе наше…

И онъ началъ рыться въ книг. Минутъ черезъ десять, онъ съ торжествомъ провозгласилъ:

— Вотъ, напримръ… Разв это не подходитъ? между преступленіями священнослужителей, навлекающими на виновнаго жестокую кару, упоминается игра въ тавлеи. А что такое тавлеи? Несомннно, это — карты. И какъ это мн прежде въ голову не приходило?.. Тавлеи, отъ латинскаго tabula — табличка. А карты и суть таблички. Въ какія еще таблички можно играть? Не въ таблицы же умноженія! Вотъ подъ это и подведемъ.

— Это будетъ произвольное толкованіе, замтилъ о. Борщевъ.

— Совершенно врно, вступился, наконецъ, секретарь.— Прямого указанія на карты въ церковныхъ узаконеніяхъ нтъ, да и быть не могло, потому что какія же карты… въ древности? А мы должны основываться на буквальномъ смысл законовъ.

— Ну, а что-жь это такое тавлеи-то? напиралъ о. Сильвестръ.— Не таблички же умноженія, въ самомъ дл… не хронологическія же или пасхальныя таблицы.

— Что такое тавли — неизвстно, продолжалъ секретарь: — но я считаю долгомъ обратить васъ къ смыслу законовъ.

Произошла нкоторая пауза, во время которой было произведено нсколько облегчительныхъ вздоховъ и израсходовано нсколько понюшекъ табаку. Наконецъ, о. Сильвестръ, собравъ на лбу кожу въ крупныя морщины, тихо проговорилъ:

— Вотъ разв лото… Тоже вдь таблички… Что-жь, хоть и лото. Если ужъ за лото опредляется… этакое, то за карты тмъ паче надлежитъ… Я все-таки такъ полагаю, закончилъ онъ уже громко и тряхнулъ головой. Кожа у него на лбу снова расправилась, и глаза быстро обжали всхъ присутствующихъ.

— Опять-таки скажу: неосновательно, возразилъ секретарь.

— Что-жь, стало быть — пускай играютъ? Стало быть, это подобаетъ священному сану? иронизировалъ о. Сильвестръ.

— Кто говоритъ, что ‘подобаетъ’? отозвался секретарь.— Занятіе, конечно, неодобрительное. Только подъ букву подвести нельзя, вотъ въ чемъ дло. Естественнй всего отнести это просто къ неодобрительнымъ поступкамъ. Такъ и изложить въ опредленіи: ‘и нкоторые другіе неодобрительные поступки’. Выйдетъ глухо и въ тоже время врно.

— ‘Неодобрительные поступки’… съ разстановкой повторилъ о. Сильвестръ.— Оно пожалуй, но вдь это слабо. За тавлеи-то вдь — лишеніе сана… вотъ вдь что!

— Ну, что о вы! удивился о. Борщевъ.— Разв о. Петръ заслужилъ такое страшное наказаніе?

— ‘Что вы’.. Я ужь вамъ говорилъ, что я… Повторять не буду, внушительно произнесъ о. Сильвестръ.— Да и за кого вы заступаетесь? Человкъ самъ на себя рукой махнулъ, а вы его очищаете.

— Какъ это ‘рукой махнулъ’? Почемъ вы знаете?

— Это очевидно. До сихъ поръ глазъ не кажетъ. Значитъ, очень ужь стыдно ихъ показать, значитъ, на дл-то еще больше нечистъ, чмъ на бумаг. Другой чуть что, сейчасъ явится, проситъ, убивается. А этотъ и знать не хочетъ!

——

Недли черезъ три, о. Петру былъ объявленъ чрезъ благочиннаго указъ. Указъ этотъ занималъ нсколько листовъ и изложенъ былъ довольно безтолково. Свидтельскія показанія были въ немъ безжалостно оборваны и неимоврно искажены. ‘На что воспослдовала — стояло въ конц указа — таковая резолюція: хотя данныя на слдствіи показанія большей части свидтелей не вполн согласуются съ содержаніемъ жалобы, но, принимая во вниманіе вообще важность прописаннаго въ семъ дл, нельзя не подвергнуть сомннію невинность обвиняемаго іерея, Петра Богородицкаго, а посему, въ предупрежденіе и пресеченіе неблагопристойностей съ его стороны на будущее время, а также для устраненія соблазна въ прихожанахъ, уже поколебавшихся въ довріи къ своему пастырю, предписать іерею Богородицкому указомъ пріискать себ въ теченіе двухъ мсяцевъ какое-либо иное мсто, не ближе семидесяти верстъ отъ губернскаго города, причемъ поставить ему на видъ, что такая мра примняется къ нему лишь по младости его и въ уваженіе прежней, доброй о немъ аттестаціи, и что, при первомъ же слдующемъ обнаруженіи его неблагонадежности, онъ будетъ подвергнутъ боле строгой кар’.

Пока о. Петръ читалъ указъ, Настасья Поликарповна смотрла ему черезъ плечо.

— Что же я буду длать? обратился батюшка къ разсыльжому.

— Обыкновенно-съ… отозвался разсыльный, изъ дореформенныхъ дьячковъ.

— Да я не знаю… Указъ этотъ у меня что ли, останется?

— Нтъ-съ, отецъ благочинный приказали, чтобы вы подписались и отдали опять мн. А я ему передамъ.

— Написать, что читалъ, и больше ничего?

— Ну, да-съ. Обыкновенно-съ…

— Какъ же это… Хоть бы копію снять… въ раздумьи проговорилъ о. Петръ.

— Ужь этого я не знаю-съ. Только указъ велно возвратить.

О. Петръ прошелся по комнат, немного подумалъ, потеръ лобъ и, махнувъ рукой, прислъ къ столу подписываться. Чрезъ нсколько минутъ, разсыльный, уже засунувъ за пазуху указъ, съ низкими поклонами твердилъ ‘покорнйше васъ благодарю-съ’ за пожертвованный ему двугривенный.

— Что тамъ такое написано? освдомилась матушка.

— Велно пріискать другое мсто… втеченіе двухъ мсяцевъ, запинаясь, изъяснилъ о. Петръ.

— О, Боже мой! воскликнула Настасья Поликарповна, всплеснувъ руками.— Вдь это ужасъ! До чего ты довелъ!

— Не обвиняй хоть ты то. Неужели ты серьзно убждена, что я совершилъ рядъ преступленій? замтилъ о. Петръ.

— Не говорю о преступленіяхъ, но все-таки…

Батюшка сдлалъ гримасу и пожалъ плечами.

— Тутъ кривляться нечего. Конечно, самъ виноватъ.

— Чмъ же?

— Тмъ, что не послушался. Русскимъ языкомъ говорила: ступай къ благочинному, ступай въ консисторію… Ничего бы этого не было. А теперь вотъ гонятъ. Шутка сказать…

Голосъ матушки оборвался, глаза наполнились слезами.

— Но я не пойду отсюда — такъ ты и знай! твердо продолжала она, оправившись.— Отдать за безцнокъ родной домъ, уступить родительское гнздо… ни за что, ни за что! Переселиться Богъ знаетъ куда… Будутъ смотрть какъ на ссыльныхъ… Униженіе, оскорбленіе… Не могу, не хочу, не согласна!.. Нужно всми силами добиваться, чтобъ удержать свое мсто: оправдываться, просить, послднее отдать кому нужно, лишь бы настоять на своемъ… Въ какихъ мерзавцахъ остались бы тогда вс эти негодяи! Какъ бы я ихъ тогда осрамила, стиснула, затерла… на твоемъ мст! Этихъ дьячковъ такъ бы осквернила, что ихъ въ два дня съ лица земли бы стерла! Такой бы страхъ на всхъ навела, что никто пикнуть бы не смлъ, не то что жаловаться. Охъ, Господи, представить себ не могу… ну, просто не могу представить! Пріискать мсто! Лучше ужь на край свта, къ невдомымъ людямъ, гд никто тебя не знаетъ, никто не слыхалъ объ этомъ срам! Боже ты мой! только что начала жить — и до чего дожила!..

При этихъ словахъ слезы покатились у ней по щекамъ. Она вскочила съ дивана и выбжала изъ залы.

О. Петръ во время послдняго монолога супруги, стоялъ подл окна и, шумно дыша черезъ носъ, смотрлъ въ даль, и долго оставался онъ въ такомъ положеніи. Во всю остальную часть дня онъ не сказалъ никому ни слова. Только передъ тмъ, какъ ложиться спать, онъ отдалъ работнику приказаніе задать лошадямъ побольше овса.

— Настя, я ду, объявилъ о. Петръ жен утромъ слдующаго дня.

— Куда? спросила Настасья Поликарповна.

— Хочу объясниться, отвтилъ супругъ.

— Хватился… Давно бы слдовало!

И больше этого супруги ни слова не сказали до самаго момента прощанія. Настасья Поликарповна, стораясь казаться серьзною и обиженною, въ тоже время весьма дятельно хлопотала о снаряженіи мужа въ дальній путь. Прощаясь же съ мужемъ, она даже улыбнулась, хотя довольно сдержанно, и перекрестила его большимъ крестомъ, за что о. Петръ порывисто и крпко поцловалъ ее.

VI.

Пріхавъ въ губернскій городъ, о. Петръ остановился на ‘Поповскомъ подворьи’, получившемъ такое названіе отъ того, что на немъ изстари останавливалось преимущественно прізжее духовенство.

Было одиннадцать часовъ утра. О. Петръ напился чаю, облекся во все чистенькое и, мысленно повторивъ проэктъ предстоящаго объясненія съ архіереемъ, взялъ шляпу и направился изъ своего ‘номера’. Когда онъ распахнулъ дверь въ корридоръ, то замтилъ какого-то духовнаго, въ полинявшей на плечахъ, коричневой ряс, запиравшаго свою дверь на противоположной сторон корридора. Когда о. Петръ проходилъ мимо неизвстнаго, тотъ обернулся къ нему лицомъ и… оказался изветнымъ. Это былъ о. Процеллинъ, изъ старинныхъ архіерейскихъ пвчихъ, служившій въ одномъ узд съ о. Петромъ.

— А-а, птенчикъ! воскликнулъ онъ, устремляясь къ о. Петру съ распростертыми объятіями. (Отцы поцловались). Слышалъ, слышалъ! продолжалъ онъ, вмсто обычныхъ распросовъ о здоровьи и тому подобномъ:— все слышалъ… и поскорблъ… и подосадовалъ за васъ. Да, батенька, поскорблъ! повторилъ онъ, глядя на ‘птенчика’ любовно и вмст насмшливо.— Что же вы теперь… какъ?

— Да вотъ пріхалъ объясниться, отвтилъ о. Петръ.

— М-м… Не напрасно ли? серьзно произнесъ о. Процеллянъ.— Я ваше дло знаю во всей подробности: вчера въ консисторіи разузналъ. Еслибы пораньше — ну, такъ. Нужно, батенька, ковать желзо, пока горячо. Лзь, приставай, изъ горла тяни, рви зубомъ, но только въ свое время—вотъ мое правило. А это что? Спустя пору, по малину… Еслибъ я такъ звалъ, какъ вы, такъ меня давно обратили бы въ ничто. Вотъ въ послдній-то разъ… вдь какъ было зацпили!

— Слышалъ, слышалъ! заявилъ въ свою очередь о. Петръ.

— А вдь вырвался! торжественно воскликнулъ Процеллинъ и захохоталъ.

— Неужели?

— Ей-Богу. Опять имю мсто, да еще какое мсто! А отчего? Все оттого, что во-время. А вы… ну, теперь едвали… Положительно могу сказать. Ужь поврьте.

О. Петръ сдвинулъ брови и потупился. Процеллинъ установилъ на него пристальный взглядъ, попрежнему выражающія сочувствіе и вмст насмшливость.

— Знаете что? таинственно началъ Процеллинъ, тронувъ коллегу за плечо.

— Ну? (О. Петръ поднялъ голову).

— Я имю сказать вамъ нсколько словъ… важныхъ для васъ словъ.

— Сдлайте милость.

— Только тутъ нсколько неудобно. Зайдемте пока ко мн… или къ вамъ… ну, хоть къ вамъ, это все равно.

— Право, не знаю… заколебался о. Петръ:— вдь я собрался было идти!

— Да вдь и я собрался идти… какъ видите. Для васъ же… какихъ-нибудь пять минутъ… Потомъ и пойдете, если ужь вамъ такъ хочется. А можетъ быть, и не пойдете, когда узнаете…

О. Петръ ввелъ гостя въ свой номеръ.

— Не мшало бы заперетъ… на всякій случай, посовтовалъ о. Процеллинъ.

О. Петръ щелкнулъ ключомъ. Оба батюшки услись на кожанный, просиженный въ вид гнздъ, диванъ. Гость кашлянулъ въ ладонь и началъ:

— Все, что я вамъ сейчасъ сообщу, есть великій секретъ. Предваряю васъ. Чтобъ ни Боже мой! Ни гу-гу! Я да вы… и больше чтобъ никто.

— Будьте уврены.

— То то… Ну-съ, а дло, батенька, вотъ въ чемъ. Наклевывается одно мстечко.

— Гд?

— Погодите, погодите. Это совсмъ не въ нашихъ палестинахъ. Мстечко, батенька, изъ ряда вонъ. Экстренное мстечко… Разсказчикъ отгородилъ ротъ ладонью, нсколько наклонился къ собесднику и почти шопотомъ продолжалъ:

— Въ Теплинск… раскольники… ищутъ себ попа.

— Ну-у… отозвался о. Петръ, махнувъ рукой.

— Да вы погодите, вы еще не знаете! громко сказалъ Процеллинъ и тутъ же снова зашепталъ:— раскольники эти… не какіе-нибудь тамъ… безобразники. Я не знаю, какого именно они толка… Вообще этихъ толковъ ихнихъ я до сихъ поръ не разберу… Но люди хорошіе, отличный народъ. Это я знаю доподлинно. Да. Такъ вотъ они ищутъ. Мстечко прямо райское: обезпеченіе великолпное, дла почти никакого, почетъ громаднйшій, уваженіе необыкновенное. Никакихъ этихъ дрязгъ, придирокъ… Житье — умирать не надо! Доподлинно знаю…

— Почемъ же вы это знаете?

— А у меня такіе посредники есть. Люди самые врные. Да. Между нами будь сказано, я самъ туда закидывалъ. Какъ длишки-то мои зашатались въ послднее время, вижу, исторія плохая, едва ли на этотъ разъ отверчусь. Я и махнулъ… Ужь все пошло было на ладъ. Дали слово… и съ готовностію. Только что-то еще хотли разузнать… зали… Такъ вотъ бы вамъ…

О. Процеллинъ выпрямился, откинулся на спинку дивана и пытливо посматривалъ на своего протеже.

— Что же вы сами-то не воспользовались? возразилъ о. Петръ, окинувъ значительнымъ взглядомъ вытянутую, жолтую, почти безъ всякой растительности физіономію благодтеля.

— Да я бы и воспользовался, непремнно бы воспользовался! оживленно подхватилъ Процеллинъ.— Вдь все ужь было готово. Но… вдругъ, не думано-негадано, получилъ мсто, и притомъ мсто очень хорошее. Подумалъ-подумалъ… Чего мн еще искать? Буду тереться до конца… между своими. Человкъ я ужь не молодой… какъ-то привыкъ… А ваше дло совсмъ другое. Васъ вотъ ошельмовали, вы и повсили голову. Подите-ка теперь… Нужное время проворонили. Порядочнаго мста вы себ не найдете, не сумете найти. Я вдь васъ знаю. Ныньче, батенька, только съ зубами и можно жить. А вамъ гд же, помилуйте! А ну те-ка… Махните!

Благодтель энергично махнулъ рукой и вскочилъ съ мста.

— Идетъ что-ль? Ну?

О. Петръ, сложивъ руки на колняхъ и потупя голову, продолжалъ сидть молча.

— Право, спасибо скажете! продолжалъ искуситель.— Ну? Эхъ, ей-богу, сейчасъ бы и магарычъ роспили! воскликнулъ онъ и ловко перевернулся на каблук.

— Вопросъ для меня совершенно новый и необычайный, началъ наконецъ о. Петръ.— Подумать на эту тему — я подумаю, но ршительнаго ничего не могу теперь сказать.

— Ну, что это такое! Вдь другой на вашемъ мст сейчасъ же бы побжалъ, съ завязанными глазами полетлъ бы. Вотъ ужь не понимаю! оживленно тараторилъ о. Процеллинъ.— Пока будете думать-то, тамъ ужь кто-нибудь слимонитъ… Сейчасъ же дйствуйте. Я вотъ вамъ… Погодите, гд это тутъ у меня… (Онъ принялся шарить въ карманахъ). Вотъ… На-те-ка. Это адресъ того лица, къ которому вы должны обратиться съ заявленіемъ своего желанія.

О. Петръ принялъ лоскутокъ исписанной бумажки и сталъ его разсматривать.

— Возьмите, возьмите! сказалъ благодтель:— онъ мн теперь не нуженъ. Ну, право — я за васъ радъ. Ей-богу, никому бы не уступилъ! Выпить-то у васъ есть что-нибудь?

— Выпить — нтъ, отвтилъ о. Петръ.— Закусочка есть… домашняя. Впрочемъ, я могу… (Онъ зазвенлъ въ карман мелочью).

— Ну, когда-то что будетъ… перебилъ Процеллинъ.— Постойте, я сейчасъ…

Черезъ минуту онъ притащилъ изъ своего номера бутылку водки и заторопился.

— Ну, такъ гд тамъ у васъ… Пора вдь и перекусить, въ самомъ дл.

Отцы закусили.

— Ого! воскликнулъ Процеллинъ, взглянувъ на часы.— Вотъ теб и на. Хотлъ кое-что купитъ, но теперь ужъ видно… Черезъ четверть часа поздъ отходитъ. Впрочемъ, это пустяки. Можно еще на денекъ остаться. Слава Богу, своего добился, да и вамъ вотъ добро сдлалъ. Такъ-такъ-то, батенька!..

Процеллинъ распростился и вышелъ въ корридоръ, но тотчасъ же вернулся и, слегка пріотворивъ дверь, кивкомъ подозвалъ къ себ о. Петра. Тотъ подошелъ.

— А все-таки секретъ! таинственно прошепталъ о. Процеллкнъ.

Разставшись съ гостемъ, о. Петръ слъ въ уголъ дивана, скрестилъ на груди руки и закрылъ глаза. Въ голов его кружились какіе-то клочкй разнообразныхъ мыслей. ‘Консисторія… Пріискать мсто… Жена… Писарь… дьячки… О. Процеллинъ… Раскольники’… Потомъ снова: ‘Пріискать мсто… Раскольники… Жена’… И т. п. Ему захотлось простора, свжаго воздуху, и онъ началъ отыскивать шапку. Шапка лежала на окн, загороженная столомъ. Батюшка подошелъ къ столу. Здсь на большомъ синемъ лист сахарной бумаги валялись обглоданныя косточки курятины и крошки сдобныхъ лепешекъ. Завернутая въ отдльномъ клочк соль была подмочена водкой и расползлась по столу. Окинувъ глазами всю эту картину, о. Петръ, порывисто схвативъ шапку, выбжалъ изъ своей кануры.

Очутившись на улиц, батюшка быстро зашагалъ по тротуару, вовсе не имя въ виду куда-нибудь заходить. Ему было легко, весело. Онъ даже напвалъ что-то дорогой. Самъ не замчая того, онъ дошелъ до воротъ архіерейскаго дома. Изъ воротъ, навстрчу ему, шелъ какой-то священникъ, страшно раскраснвшійся, съ блуждающимъ взоромъ, и на пути торопливо поправлялъ пазуху и одергивалъ полы.

— Преосвященный принимаетъ? полюбопытствовалъ о. Петръ.

— Я былъ послдній… Ужъ заперли… проговорилъ проситель, не останавливаясь.

О. Петръ почему-то даже обрадовался, когда услышалъ, что архіерей уже не принимаетъ. На церковной колокольн, почти надъ самой головой его, часы звонко и отчетливо пробили два. О. Петръ, постоявъ еще съ минуту на одномъ мст, повернулъ опять по направленію къ своему номеру. На возвратномъ пути онъ купилъ въ одномъ магазин письменныхъ принадлежностей и нсколько почтовыхъ марокъ. Прійдя въ номеръ, онъ проворно счистилъ со стола остававшуюся на немъ дрянь и, доставъ изъ кармана роковой адресъ, принялся строчить по немъ письмо. Письмо вышло длинное, обстоятельное и нечуждое по мстамъ краснорчія. Въ конц письма о. Петръ убдительнйше просилъ скораго отвта и прописалъ свой адресъ.

Когда онъ уже опустилъ письмо въ почтовый ящикъ и такимъ образомъ сдлалъ первый шагъ въ новомъ направленіи, онъ вспомнилъ о своей Наст и тревожное чувство снова закралось въ его душу и смутило его. Батюшка опасался, какъ бы Настасья Поликарповна своими возраженіями и упрямствомъ не разстроила карьеры. Онъ снова проврилъ вс доводы въ пользу перехода и наконецъ ршилъ въ объясненіяхъ съ супругой ударить главнымъ образомъ на два пункта: ‘обезпеченіе великолпное, почетъ громаднйшій’.

Вечеромъ къ нему опять заглянулъ о. Процеллинъ.

— Я забылъ еще вотъ что… началъ онъ хриплымъ голосомъ.

— Что такое?

— А насчетъ формуляра. Вамъ теперь должно быть попачкаютъ его. Такъ вы вотъ что: какъ поладите съ раскольниками-то, сейчасъ и просите его очистить, чтобъ тамъ никакого окаянства не было прописано. Понимаете? Желаю, молъ, въ другую епархію перейти. Это они охотно… какъ только въ другую епархію, такъ все простятъ. Непремнно такъ сдлайте. Покажете раскольникамъ, скажутъ: ‘вотъ такъ батька!’ До свиданія!

VII.

Дней черезъ шесть посл прізда о. Петра изъ губернскаго города, онъ получилъ съ почты письмо. Судя по незнакомому, старческому почерку и безграматности адреса, онъ сразу догадался, откуда это письмо. Торопливо разорвавъ конвертъ, онъ прочелъ слдующее:

‘Ваше благословеніе. Письмо ваше я получилъ и по оному отвтствую. Какъ собственно вамъ желательно, чтобы къ намъ, и мы тому рады. Докладывалъ я совту, и совтъ изъявилъ на оное согласіе. По словамъ вашимъ радостно уповать, что вы пастырь добрый. И такъ мы съ своей стороны дай Богъ. Только личности вашей не видавши и коротко не знавши, утвердить оное затруднительно. Потому какъ намъ несподручно и по дламъ недосугъ, то вы какъ-нибудь соблаговолите на свиданіе сообща. Тогда бы и поговорили обо всемъ. А заочно больше сказать вамъ не могу. А мшкать нечего: дло важное. Покорнищи просимъ и ожидаемъ. А въ случа — нельзя, то увдомить, въ какихъ мысляхъ бы находитесь касательно онаго. Купецъ Иванъ Шубевъ’.

Утромъ слдующаго дня о. Петръ уже катилъ по желзной дорог въ Теплинскъ. Мысли его вертлись все около одного предмета. Ему невольно припоминались разные эпизоды изъ исторіи раскола и газетныя корреспонденціи о современномъ его состояніи. То представлялась ему типическая фигура протопопа Аввакума, и припоминалось, какъ ‘ангелъ приносилъ еыу въ темницу штецъ зло пресладкихъ’ и какъ ‘курочка, смотрніемъ божіимъ, несла ему въ день по три яичка’, то воскресалъ въ его памяти курьзный разсказъ о томъ, какъ въ Тул раскольничій архіерей потерялъ ночью митру на мостовой и т. п. И батюшкой овладвала грусть. Потомъ эта грусть разсевалась, при воспоминаніи о другихъ, боле свтлыхъ явленіяхъ изъ жизни раскольниковъ, и онъ успокоивался. При этомъ его окрыляла мысль, что онъ можетъ ‘принести пользу’.

Въ размышленіяхъ о. Петръ и не замтилъ, какъ пріхалъ въ Теплинскъ. Домъ Шубева стоялъ въ конц одной изъ глухихъ улицъ города. Онъ былъ каменный, двухъ-этажный, очень длинный, но довольно узкій, съ маленькими окнами. Линія фасада была нсколько искривлена. Замтно было, что домъ, въ настоящихъ своихъ размрахъ, явился не сразу, но посредствомъ разновременныхъ пристроекъ и надстроекъ. Парадная дверь находилась сбоку, у самаго угла дома. Къ этому же углу примыкали окрашенныя въ пепельный цвтъ массивныя ворота, въ одной половин которыхъ была продлана калиточка. Подойдя къ передней двери, о. Петръ нашелъ ее запертою. Звонка не оказалось. Батюшка отворилъ въ воротахъ калиточку и заглянулъ на дворъ. Огромная мохнатая собака заметалась на цпи и ожесточенно залаяла густымъ басомъ. Изъ растворенной конюшни вышелъ кучеръ съ метлой.

— Кто тутъ? спросилъ онъ, идя къ воротамъ.

— Иванъ Савельичъ дома? освдомился о. Петръ.

— Вамъ на что?

— Нужно. Онъ приглашалъ меня повидаться съ нимъ.

— Вамъ самого нужно, или…

— Самого, самого. Дома онъ?

— Подождите, я схожу наверхъ, сказалъ кучеръ и, поставивъ метлу въ уголъ, удалился.

Долго что-то ходилъ онъ. Наконецъ, на парадной лстниц послышались чьи-то шаги, глухо застучалъ деревянный засовъ, щелкнулъ ключъ, и гостя впустила какая-то старушка въ повязк. О. Петръ вошелъ въ переднюю, слдомъ за нимъ торопливо вбжала и старушка. Гость прошелъ въ залъ. Старушка сопровождала его сбоку и засматривала ему въ лицо. Когда же батюшка остановился посреди зала, она зашла прямо противъ него и, сжавъ руки на груди, принялась разсматривать его уже во всхъ подробностяхъ. Это смутило о. Петра. Чтобъ не замчать пытливыхъ взглядовъ старухи, онъ началъ разсматривать залъ. Залъ былъ просторный, въ пять оконъ. Растеній никакихъ. Въ переднемъ углу, въ нсколько рядовъ, уставлены былъ темныя иконы. Нкоторыя изъ нихъ были въ дорогихъ ризахъ, съ жемчужными украшеніями. Передъ иконами висла большая мдная лампада. На самомъ верху иконостаса торчала вербная втка. Въ двухъ простнкахъ висли старинныя зеркала, черезъ каждое изъ нихъ перекинуто было длинное, чистое полотенце, съ расшитыми концами. На средин потолка висла люстра. Мебели по стнамъ было много: мягкія, неуклюжія кресла и стулья краснаго дерева перемшивались съ внскими гнутыми стульями. Возл одной стны стоялъ старинный диванъ съ высокою выгнутою спинкой. Передъ нимъ столъ, покрытый блой скатертью. Изъ зала вели дв двери въ невдомые покои: высокая двустворчатая и низенькая, одностворчатая, об были затворены. ‘Что-жь это онъ не выходитъ? подумалъ о. Петръ, остановивъ глаза на первой двери.— Быть не можетъ, чтобы онъ выдерживалъ меня для пущей важности’. Батюшка начиналъ чувствовать себя нсколько тоскливо. Онъ раза два прошелся по залу и прислъ на первый попавшійся стулъ.

Но вотъ половинки высокой двери отворились, и въ зал показался Шубевъ, въ наглухо застегнутой суконной поддевк, въ простыхъ личныхъ сапогахъ и съ ситцевымъ платкомъ въ рук, который онъ держалъ за одинъ уголъ. Это былъ старикъ лтъ шестидесяти, средняго роста, тонкій, худощавый. Лицо узкое, продолговатое и чрезвычайно блдное, небольшая, клиномъ, бородка — совершенно сдая, но въ усахъ сохранилось еще нсколько черныхъ волосъ. Носъ длинный, тонкій, съ сплюснутыми ноздрями. Щеки глубоко ввалились. На вискахъ также впадины, рзко обозначающія линіи высокаго лба, кожа на лбу туго натянута и блеститъ. Глаза маленькіе, черные, смотрятъ рзко и будто удивленно. Дв вертикальныя насчки между бровями придавали всей физіономіи оттнокъ вдумчивости и ршительности. Густые, совершенно блые волосы на голов обильно намаслены. На нихъ сохранился, въ вид рубца, слдъ отъ недавно снятой фуражки.

Прежде чмъ подойти къ о. Петру, онъ значительно мигнулъ караулившей гостя старушк, и та мгновенно скрылась. Батюшка отрекомендовался. Старикъ съ низкимъ поклономъ указалъ ему на диванъ и проговорилъ: ‘милости просимъ’.

— Такъ это вы самый и есть? началъ Шубевъ.— Оченно хорошо-съ. (Онъ отбивалъ слова такъ, что у него выходило удареніе на каждомъ слов). Вотъ и потолкуемъ. Извстно ли вамъ наше положеніе?

— Долженъ сознаться, что не совсмъ извстно, отвтилъ о. Петръ — Я просилъ бы васъ разъяснить мн все обстоятельно.

— Та-акъ-съ, произнесъ старикъ.

Онъ мелькомъ взглянулъ на батюшку и, немного подумавъ, продолжалъ:

— У насъ, изволите видть, были допрежь свои законные священники, отъ своего епископа. Потомъ епископъ этотъ преставился. На его мсто поставили намъ другого, да поставили-то не по правиламъ: нужно бы собору его посвятить, а его посвятилъ одинъ только епископъ. И почалъ онъ ставить поповъ. А мы этихъ поповъ не захотли. Иные, правда, пріемлютъ ихъ, а мы не пріемлемъ. Вотъ и пріискиваемъ себ.

— Ну-те, а служеніе у васъ какъ? спросилъ о. Петръ.

— Служеніе у насъ благолпное, исконное, по древнимъ истовымъ книгамъ. И напвы самые умилительные. У насъ ужь не полагается чего-нибудь эдакаго… да-съ. Такъ это вамъ не трудно будетъ? Вдь вы къ нашему непривычны?

— О, нтъ. Что-жь тутъ особеннаго! отозвался о. Петръ.— Вообще раскольники вдь мало рознятся отъ православныхъ. Собственно обрядовая часть… Ну, тамъ… перстосложеніе…

— Позвольте, какъ вы изволили сказать? съ разстановкой произнесъ Шубевъ, прищурясь и наклонивъ ухо въ сторону о. Петра.— Вы, кажется, сказали: ‘раскольники’? Что это такое — ‘раскольники’?

— То есть, старообрядцы, поправился батюшка, нсколько смутившись.— Вдь это давнее и общепринятое названіе. Я вовсе не соединяю съ нимъ что-либо оскорбительное.

— ‘Общепринятое’… Мало ли что! возразилъ старикъ, перекладывая платокъ изъ одной руки въ другую.— Общепринятое, да неправильное. Вотъ что. Раскольниковъ, сударь, нтъ. Это выдумалъ Никонъ, по надмнности своей. Мы, сударь, не раскольники, а содержащіе древлюю вру православную! Такъ-то… Опять же, вы говорите: ‘разница небольшая’. Нтъ, большая, сударь, разница. Ужь не одна сотня лтъ прошла, а мы все держимъ. Значитъ, не все едино. Вотъ хоть бы знаменіе креста… У васъ три перста, а у насъ два.

— Но вдь смыслъ-то тотъ же, замтилъ о. Петръ:— святая Троица и два естества.

— Тотъ же, да не тотъ же, продолжалъ старикъ.— У насъ все крпко, основательно, а у васъ нтъ. (Онъ положилъ платокъ на диванъ и вытянулъ правую руку съ перстами, сложенными для древляго крестнаго знаменія). Сказано: преклонъ небеса, съ вышнихъ соступи, дольняя соедини. Вотъ у насъ одинъ главный-то перстъ и сошелъ книзу. (Онъ снова подобралъ правую руку). Такъ-то. А у васъ что сказано? Ничего! Нтъ, у насъ, сударь, крпко. Какъ-то прізжалъ къ намъ Павелъ Прусскій. Ужь на что, кажись… Но мы его посрамили… Скажетъ что-нибудь супротивъ насъ, а мы ему сейчасъ книгу. Онъ еще, а мы опять книгу. Вертлся-вертлся… У насъ все есть, а у него нтъ ничего. Видитъ, дло-то плохо, выписалъ невсть откуда книгъ и началъ ужь по нимъ… А мы ему опять книги. Такъ ничего и не подлалъ. Такъ-то.

— Да я такъ себ замтилъ, сказалъ о. Петръ.— Не увщевать же я васъ пріхалъ, а послужить для васъ.

— Дай Богъ, дай Богъ. Самое лучшее. У насъ, сударь, хорошо: благочинно, мирно, любовно. Въ обид не будете. Положимъ вамъ полторы тысячи, домикъ отведемъ. За требы у насъ не полагается — не такъ, какъ у васъ — но желающимъ не возбранено… по усердію. И многіе даютъ. И самъ я всегда даю. Вотъ, Господь дастъ, и послужите, если усердіе ваше есть.

— Я бы съ удовольствіемъ.

— Самое лучшее… А что, бумага какая-нибудь есть при васъ? Я бы полюбопытствовалъ.

— Документы?

— Ну, да.

— Теперь нтъ, но я могу въ скоромъ времени доставить, если только вы меня обнадежите.

— Та-акъ-съ. Вы ужь простите меня. Я въ васъ не сомнваюсь, но, знаете, такъ… для совсти. Тогда бы я и совту-то вольнй доложилъ. Нельзя, знаете… Было время, когда наши прародители, по нужд, всякихъ принимали. Но то по нужд, а мы теперь въ благополучіи обртаемся. Намъ нужны люди хорошіе. Пастырь!— вы это возьмите! Дло высокое. Вы ужь простите. Я не то чтобы… а такъ… для совсти.

— Чтожъ такое… Дло естественное, сказалъ о. Петръ.

— Да-съ. Именно естественное… Вотъ, Богъ дастъ, устроимъ все, совтъ утвердитъ, тогда примете помазаніе и будете нашъ.

— Какъ, помазаніе? удивился батюшка.

— А какъ же? Безпремнно. Безъ этого нельзя, объяснилъ старикъ.— По нашему, совершеніе ваше не полное. Вотъ помазаніе-то васъ и очиститъ. Какъ же? Безъ этого нельзя.

О. Петръ надвинулъ брови и задумался. Шубевъ пристально смотрлъ на него сбоку. Въ забывчивости, батюшка медленно вытащилъ изъ кармана портсигаръ и досталъ изъ него папироску.

— Ай-ай-ай! воскликнулъ старикъ, такъ что о Петръ вздрогнулъ.— Какимъ вы дломъ занимаетесь! Это ужь напрасно… это вы напрасно! продолжалъ онъ, качая головой.

— Да это пустяки… Глупая привычка… Можно бросить, въ смущеніи оправдывался о. Петръ, снова пряча папиросу.

— Нтъ, не скажите этого… не скажите! наставительно отчеканивалъ старецъ.— Это не пустяки. ‘Привычка’! Привычка — дло великое. Съ ней совладать трудно и не всякому подъ силу. Это я на опыт знаю. Былъ у меня ддушка и нюхалъ онъ этотъ самый табакъ. И выбрали его старостой церковнымъ. Такъ вдь какую муку-то принялъ-съ! Страсть! Стоитъ это у ящика, и искушаетъ его понюхать. Ну, просто, говоритъ, смерть. А нельзя-съ. Стоитъ на возвышеніи… И зазорно, и гршно. Вотъ ему подступитъ-подступитъ… ежится, бдный, скорбитъ, терзается, а терпитъ, все терпитъ. Да вдь сколько мста бился-то! Ажь захворалъ. Но такъ-таки, царство ему небесное, и не понюхалъ… Вотъ что значитъ привычка. А вы говорите… Но вдь не всякому дано. Ддушка вотъ преодоллъ, а другой не можетъ. Онъ, по крайности, былъ мірянинъ… еще не такъ зазорно. А ужь батюшк-то заниматься этакимъ дломъ совсмъ непригоже. А у васъ теперь это у всхъ вълось. Эгта ду въ Москву, въ некурящемъ вагон, гляжу: какой-то батька сидитъ и куритъ-съ.— Э-э, говорю, вы, батюшка, ужь не извольте этого.— ‘А что?’ — Да первое дло, молъ, отъ начальства правилъ повшенъ, чтобъ не курить, а второе — вы, говорю, отецъ духовный, вамъ не подобаетъ.— ‘Я, говоритъ, здсь не священникъ’.— А кто же? говорю, баринъ-съ?— ‘Нтъ’.— Мужикъ-съ?— ‘Нтъ’.— Разв, говорю, вы не знаете, что на всякомъ мст владычествіе его? Такъ я ужь самъ ушелъ въ другой вагонъ.

— Табакъ я брошу курить. Вы напрасно безпокоитесь, сказалъ о. Петръ.

— Дай Богъ, дай Богъ! проговорилъ старикъ, утирая платкомъ носъ.— Только не всякому дано, прибавилъ онъ, глубоко вздохнувъ.— Вы какихъ будете лтъ?

— Мн тридцать лтъ.

— О о, какъ вы млада! По поличью-то, я думалъ, вамъ ужь сорокъ есть. Какъ млада, ай-ай-ай! Это неловко.

— Чмъ же неловко? возразилъ батюшка.— Дло не въ лтахъ. Теперь молодъ, но со временемъ буду и старъ, если Богъ дастъ пожить на свт.

— Это такъ-съ. Но намъ желательно бы пастыря пожилого, почтеннаго, чтобъ былъ потверже… Тридцать лтъ!

Старикъ задумался.

— Больше ничего мн не сообщите? спросилъ о. Петръ, подождавъ съ минуту.

— Больше ничего-съ, отвтилъ Шубевъ, встрепенувшись.

Проситель всталъ. За нимъ поднялся и хозяинъ.

— Такъ если вы ничего противъ меня не имете… изъяснилъ батюшка.— Условія ваши я принимаю. Документы я или вышлю по почт, или лично представлю, какъ угодно.

— Поговорю! поговорю совту. Какъ онъ разсудитъ… отвтилъ старикъ, устойчиво глядя о. Петру въ глаза.

— Затмъ… будьте здоровы! сказалъ батюшка, откланиваясь.

— Позвольте, остановилъ хозяинъ и ползъ въ карманъ.

О. Петръ подождалъ.

— Вотъ вамъ! сказалъ старикъ, подавая батюшк трехрублевую бумажку.

— Зачмъ это? возразилъ о. Петръ, сдлавъ шагъ назадъ.

— Это на извощика-съ.

— Богъ съ вами, съ какой стати? отговаривался батюшка.

— Нельзя-съ. Прошу принять, наступалъ старикъ.

— Не нужно, благодарю васъ.

— Нтъ, извольте-съ.

— Ну, право же, не возьму.

— Разв обидно-съ?

— Гм… Если хотите, обидно, брякнулъ въ торопяхъ о. Петръ.

— Да-а, ну… Въ такомъ случа — дло ваше. Мы обижать не желаемъ, серьзно проговорилъ старикъ, снова пряча бумажку.

— Нтъ, право, мн кажется…

— А мн кажется, перебилъ старикъ:— что ежели вы желаете быть нашимъ, такъ откачиваться отъ насъ не должны. Вотъ что мн кажется.

И старикъ значительно кивнулъ головой.

— Полноте, Иванъ Савельичъ, стоитъ ли толковать! успокоительно и съ улыбкной проговорилъ о. Петръ.— Богъ дастъ, поладимъ. Заслужу. Будьте покойны.

Иванъ Савельичъ молчалъ.

— До свиданія, заключилъ батюшка и двинулся въ переднюю. Прежняя старушка, въ повязк, снова откуда-то вынырнула и побжала отпирать о. Петру дверь.

——

Черезъ недлю о. Петръ получилъ отъ Шубева письмо слдующаго содержанія: ‘Ваше благословеніе. Совтъ много объ васъ обдумывалъ. И какъ собственно вы дюже млади, то сочли васъ неудобнымъ на оное. Собственно вотъ это и есть. Истинно соболзную и, можно сказать, скорблю насчетъ васъ. Но что длать. Воля Божія. Засимъ остаюсь купецъ Иванъ Шубевъ’.

О. Забытый.

‘Отечественныя Записки’, No 5, 1883

НЕ УГОДИЛЪ.

Читайте также: