Не тот коленкор, Салов Илья Александрович, Год: 1892

Повесть
Время на прочтение: 92 минут(ы)
Скачать в PDF

НЕ ТОТЪ КОЛЕНКОРЪ.

(Повсть).

(Посвящается H. Н. Саловой).

I.

На одной изъ боковыхъ дорожекъ городскаго сада, подъ тнью густыхъ тополей, на полусогнившей скамь сидли: земскій врачъ Наумъ Степанычъ Милентовъ и бывшій товарищъ его по университету Модестъ Яковлевичъ Фортунатовъ. Оба были лтъ по тридцати пяти, но первый былъ несуразный, толстенькій мужчина съ краснымъ, лоснившимся лицомъ, кривоногій и съ жирнымъ подбородкомъ, а второй, наоборотъ, довольно красивый, стройный, съ энергичнымъ открытымъ взглядомъ и жиденькою русою бородкой. На врач была легонькая шелковая пара и галстукъ, состоявшій изъ шнурка и двухъ кистей, а на Фортунатов что-то врод длиннаго пальто, замтно потертаго, и порыжвшая отъ времени шляпа съ громадными полями. Первый имлъ видъ сытаго плантатора, а второй — голоднаго актера. Оба они вели оживленную бесду.
— Ну, удивилъ, могу сказать!— чуть не кричалъ врачъ, пыхтя и отирая съ лица обильно выступавшую испарину.— До сихъ поръ глазамъ не врю! ‘Не писалъ двухъ словъ и грянулъ вдругъ, какъ съ облаковъ’! Я потерялъ даже надежду когда-либо встртиться съ тобой!
— Это почему?— спросилъ Фортунатовъ, весело улыбаясь.
— Считалъ тебя погибшимъ безвозвратно… Ты, вдь, всегда былъ фантазёромъ, а судьба фантазёровъ извстна. А вотъ оказывается, что ты живъ и здоровъ и даже въ наши палестины пріхалъ… Обношенный, правда… ну, а, все-таки, ничего, на человка похожъ.
— Спасибо и за это.
— Давно ли пожаловалъ?
— Съ мсяцъ.
— И до сихъ поръ не былъ у меня?
— Я даже не подозрвалъ, что ты здсь.
— Гд же проживаешь-то?
— Пока въ сел Батракахъ.
— У дяди, небось, у батраковскаго дьякона?
— Да, у него.
— Знаю, знаю, у Перепелкина, какъ не знать. Все еще живъ?
— Что ему длается!
— А, вдь, мы съ тобой лтъ десять не видались.
— Ежели не больше.
— Ну, а повинности вс отбылъ?
— Отбылъ, конецъ!
— А сдинка-то брызнула!— вскрикнулъ Милентовъ, поглядывая на виски своего друга.— Жиденькая, кое-гд, а, все-таки, серебрится.
— Серебрится,— согласился Фортунатовъ.
— Нтъ, у меня ни единаго сдого волоса! А, вдь, ровесники…
— Кажется…
— То-то и оно.
— Человкъ на человка не приходится…
— Скажи лучше: сама себя раба бьетъ, коли не чисто жнетъ,— проговорилъ наставительно Милентовъ.— Сколько разъ говорилъ: ‘Эй, не шали!’ Куда теб! И слушать не хотлъ!… По-моему и вышло… Ну, что, правъ я былъ?
— Можетъ быть,— согласился Фортунатовъ.
— Э-эхъ,— вздохнулъ Милентовъ.— Хорошій ты, братъ, человкъ и сердце у тебя отличное, а ужь въ голов у тебя всегда втеръ ходилъ. Экзальтація ты превеликая… Ну, разсказывай же про свои похожденія.
— Разсказывать нечего…
— А жилось-то какъ?
— Жилось ничего, хорошо… усталъ только.
— Еще бы!
— Пріхалъ на родину… Можетъ быть, она не пригретъ ли?
— Въ тепл жить, надо печку топить, а ты умешь ли?— подшутилъ Милентовъ.
— Поучусь.
— Хорошо, какъ займешься…
— Займусь.
— А какъ насчетъ рессурсовъ?
— Конечно, никакихъ.
— Дло плохо… Что же думаешь длать?
— Думаю адвокатурой заняться.
— Гд?
— Въ здшнемъ город, конечно.
Милентовъ захохоталъ даже.
— Это въ нашей-то трущоб? Не совтую.
— Надо же за что-нибудь приняться,— перебилъ его Фортунатовъ,— вдь, сть нечего… Дло извстное: если человку нечего сть, то надо либо въ адвокаты, либо въ актеры.
— Ужь лучше въ послдніе.
— Таланта нтъ.
— Теперь онъ не требуется… Смлость нужна.
— Ну, а ты какъ поживаешь?— спросилъ Фортунатовъ.
— Я, братецъ, не фантазёръ… Иду по вками пробитой тропинк.
— По-старому, какъ и во времена студенчества?
— Ничего новаго придумать не способенъ, но живу хорошо, безбдно… Покончивъ университетъ, почилъ на лаврахъ… Никакихъ диссертацій не писалъ и не защищалъ, предпочелъ удалиться сюда и врачевать народъ за земское жалованье… Да, виноватъ, есть и новое…
— Что такое?
— Женился.
— Давно ли?
— Да вотъ ужь двоихъ ребятъ имю, жду третьяго…— и, вдругъ повернувшись лицомъ къ Фортунатову, прибавилъ:— Слушай-ка! Давай покумимся!… Будь воспріемникомъ… Кстати, у меня побываешь, на мое житье-бытье посмотришь… Идетъ, что ли?
— Съ удовольствіемъ.
— Ну, вотъ спасибо… спасибо, дружище!
— Ну, а что жена твоя,— спросилъ Фортунатовъ,— хорошая, добрая женщина, любитъ тебя?
— Жена-то?— вскрикнулъ Милентовъ,— такая-то хлопотунья, что не приведи Господи! Даже ночью во сн про хозяйство бредитъ! Она, братецъ, изъ купеческихъ,— добавилъ онъ,— малограмотная, но за то религіозна и малокровіемъ не страдаетъ. Хорошая, здоровая самка, дающая хорошихъ, здоровыхъ дтей. Не то, что эти ученыя корсетницы… За ней были деньжонки, на которыя я и купилъ участочекъ земли и вотъ сдлался теперь землевладльцемъ. Я, вдь, сюда, въ городъ, только за полученіемъ жалованья зжу, а резиденція моя у меня же на хутор. Это тоже своего рода удобство…
— Такъ ты не здсь живешь?
— Нтъ, нтъ! Сегодня же опять домой.
— А участокъ большой купилъ?
Милентовъ расхохотался.
— Нтъ, маленькій,— проговорилъ онъ,— всего-то пятьсотъ десятинъ. За то есть небольшая рчонка, мельница крохотная… такъ, толкучка какая-то, больше стучитъ, чмъ мелетъ. Но, все-таки, питаетъ. Усадьбица, конечно, имется, садикъ фруктовый, яблоньки, вишенки, малинка… На хутор у меня хорошо, тихо… Курочки въ навоз копаются и вдругъ этакъ закудахчутъ: ко, ко, ко! И такъ это на душ легко сдлается… Бросишь имъ горсточку зерна: ципъ, ципъ, ципъ!— закричишь… И он къ теб сломя головы. Рчонка у меня такая сонная, омутистая, не всколыхнетъ никогда. Только изрдка лещъ шлёпнетъ, либо щука стрльнетъ… Купаленку крошечную соорудилъ и вплоть до заморозковъ купаюсь… Мн это необходимо… Да вотъ прідешь на крестины, все увидишь… Водочки выпьемъ, по наливочк пройдемся, знаешь, этакъ по-пріятельски… Загримируемся слегка и на сновалъ спать… Спанье у меня тамъ отличное: ни одной мушки… Смотри же, не обмани… Я за тобой лошадей пришлю.
— Пріду.
— А знаешь ли,— подхватилъ разболтавшійся врачъ,— я отъ души радъ встртиться съ тобой. Что ни говори, а, вдь, однокашники и по семинаріи, и по университету… Я всегда любилъ тебя… искренно говорю!
— Спасибо.
— А помнишь ли, какъ мы съ тобой въ университетъ отправлялись? Потха!… Ты тогда у Перепелкина жилъ, у того же батраковскаго дьякона, у котораго и теперь остановился… Платье дырявое, денегъ чуть-чуть… дьяконица лепешекъ намъ напекла, яицъ… А въ университет-то нужду какую терпли!— и, всплеснувъ руками, онъ прибавилъ: — Какъ это мы только съ голоду не подохли, удивительно!
— Да, удивительно.
— Эхъ, братецъ, большую ты ошибку сдлалъ съ своимъ фантазёрствомъ! За тебя досадно!— продолжалъ Милентовъ.— Ну, какъ это возможно?… Жизнь, братецъ, не шутка… Жизнь должна быть основана на разумныхъ началахъ, а ты фантазёрствовать началъ. Вдь, ты ужь на послднемъ курс былъ… годъ какой-нибудь оставалось… и вдругъ… Положимъ, почему и не пофантазировать, во, вдь, всему есть мра… Ты вотъ послушай-ка когда-нибудь, какъ мы здсь Татьянинъ день справляемъ! Нашего брата, вдь, здсь много: доктора, слдователи, судьи… Послушай-ка, какія мы рчи говоримъ, какіе тосты выкрикиваемъ, какія мннія высказываемъ… выпиваемъ сколько… А пройдетъ угаръ — и вс опять честно и благородно за свое дло… А, вдь, ты вонъ куда махнулъ!… И что же вышло? Товарищи твои за это время карьеру себ составили, а ты только что собираешься начинать… Словно сейчасъ только изъ яйца вылупился…
— Послушай!— перебилъ его Фортунатовъ, улыбаясь.— Ты мн все мораль читаешь, а ты лучше помоги мн, выручи меня… Не вкъ же мн, въ самомъ дл, батраковскаго дьякона объдать.
— Коли собираешься денегъ просить, — подхватилъ Милентовъ,— такъ лучше и не проси. Не дамъ,— жаденъ!
— Да чортъ тебя возьми съ твоими деньгами!
— Деньги достаются не легко…
— Не надо мн твоихъ денегъ.
— Обо всемъ остальномъ можешь просить сколько угодно, — забормоталъ Милентовъ,— и будь увренъ: сдлаю все, что только могу.
— У тебя здсь, конечно, масса знакомыхъ?
— И городъ, и уздъ… вс знакомы.
— И, конечно, ты со всми хорошъ?
— Я, братъ, человкъ покладистый и уживчивый,— подхватилъ Милентовъ.
— И отлично… Такъ, вотъ, ты замолви за меня словечко и похлопочи, чтобы мн не отказали въ должности повреннаго. Все-таки, я хоть что-нибудь да заработаю… Мн много не надо…
Милентовъ даже разсердился.
— Да выбрось ты изъ головы эту дурь!— вскрикнулъ онъ.— Смшное дло!… На родин отдыхать, согрваться собирается, а самъ въ ‘брехуны’ лзетъ!
— Что же въ этомъ?
— Вдь, это срамъ! Юристъ, образованный малый — и вдругъ въ ‘брехуны’!…Ты посмотри на нашихъ, что это за народъ такой… вдь, безграмотные вс… запятыя на другую строку переносятъ…
— А глядишь: сыты, обуты, одты и никакихъ дьяконовъ не объдаютъ. Авось и я что-нибудь заработаю… Повторяю, что мн многаго не нужно… Ну, а потомъ обживусь, огляжусь, познакомлюсь съ людьми, съ мстностью, можетъ быть, тогда найду и другое дло.
— Все это не тотъ коленкоръ,— проворчалъ Милентовъ.
— Знаю, что не тотъ. Но, вдь, ты самъ же сравнилъ меня съ только что вылупившимся цыпленкомъ… Ну, а цыпленку по-цыплячьи и шагать надо… Не соколомъ же подъ облака взлетть,— прибавилъ Фортунатовъ, засмявшись.
— А то-ли бы дло по-соколиному-то!— вскрикнулъ онъ, улыбаясь.
— Мало бы что!
— Вдь, цыплятъ-то даже ворбны обижаютъ.
— Житье плохое!
— Жениться бы теб слдовало,— продолжалъ Милентовъ, искоса взглянувъ на пріятеля проницательнымъ и пытливымъ взглядомъ.— Или, можетъ быть, расположенія къ супружескому сожитію не имешь? Ты, вдь, всегда независимости добивался, свободы.
— Есть тамъ одна,— проговорилъ Фортунатовъ, словно сконфузившись,— и нравится мн, и по душ… Замчаю, что и она меня полюбила… И женился бы… да у нея ничего и у меня ничего… А ноль на ноль какъ ни множь, все будетъ ноль… И себя сгубишь, и ее.
— Кто же это такая?— спросилъ Милентовъ.— Вдь, я въ Батракахъ-то всхъ знаю.
И, похлопавъ пріятеля по плечу, спросилъ, подмигивая и облизываясь:
— Ужь не внучка ли тамошней просвирни?
— Отгадалъ!
— Хороша, братецъ, прелестная двочка… Только,— прибавилъ онъ, вздохнувъ,— все это не тотъ коленкоръ. Это — конфетка, а намъ съ тобой кусокъ хлба нуженъ… А ты разв намекалъ ей что-нибудь?
— Никогда, ни полслова.
— И отлично!
И, опять пытливо посмотрвъ на пріятеля, проговорилъ:
— Намъ съ ‘цензикомъ’ бы какую-нибудь, чтобы солидную должность занять… Вотъ это —статья иная! ‘Цензикъ’, братецъ, великое дло… Охъ, какое великое! Что твоя Alma mater!… А, вдь, тамъ у васъ,— прибавилъ онъ,— есть и такая. Ты вдову Чеботареву знаешь, что ли? Вотъ бы теб!
Фортунатовъ даже расхохотался.
— Чего же ты хохочешь-то?
— Какая же она мн пара?
— Спариться не долго.
— Во-первыхъ, глупа…
— Тмъ лучше. Больше шансовъ на успхъ.
— А, во-вторыхъ, ей требуется мужъ съ положеніемъ… А у меня какое же?
— Съ ‘цензомъ’ добьешься и положенія.
И затмъ, чуть не вскочивъ съ мста, добавилъ:
— Да ты попытай. А я теб даю слово, что тогда ужь выхлопочу теб хорошенькую должность. Вкъ благодарить будешь… а то выдумалъ въ брехуны…
— Да не пойдетъ же за меня Чеботарева!
— А какъ же моя-то за меня вышла? Тоже, вдь, съ порядочнымъ капиталомъ.
— Ты — не я.
— Такой же поповичъ, какъ и ты.
— У тебя была будущность впереди… Ты — врачъ. А я даже университета не кончилъ.
— Какой же я тогда врачъ былъ?— вскрикнулъ Милентовъ.— Оборванный молокососъ — только и всего! Кое-какіе штанишки, кое-какой сюртучишко — только и всего!
— Ты имлъ должность…
— Даю теб слово, что должность будетъ и у тебя… Потомъ возьми въ соображеніе: мою морду и свою. Вдь, мн въ зеркало взглянуть совстно!
— И я не Аполлонъ бельведерскій.
— Ты красавецъ предо мной,— стоитъ только пріодться… парочку новенькую сшить, накидочку, ботиночки… Какого же ей рожна еще?… Баба она чувствительная… спитъ и видитъ, какъ бы только замужъ выдти… Да ты знакомъ, что ли, съ нею?
— Нтъ.
— Почему же ты знаешь-то ее?
— Въ церкви видлъ,— проговорилъ Фортунатовъ.— Вдь, она въ Батраки приходомъ, и потомъ она съ нашею попадьей въ большой дружб.
— Съ Алевтиной Николаевной?
— Да.
Милентовъ отъ изумленія даже руками всплеснулъ.
— Ахъ ты, простофиля, простофиля!— вскрикнулъ онъ.— Чего же ты смотрлъ-то? Скажите, пожалуйста,— добавилъ онъ какъ бы про себя.— Она съ попадьей дружна, а онъ рядомъ съ попадьей живетъ и хоть бы заикнулся… Да, вдь, попадья-то ваша,— обратился онъ къ Фортунатову,— давно бы тебя на Чеботаревой женила… Ты поговори съ попадьей-то.
— Съ какой стати?
— А съ такой, братецъ, что я попадью твою знаю. Барынька шустрая, бойкая и любую сваху за поясъ заткнетъ… Вотъ съ какой стати!
— Да я и жениться-то не думаю…
— Ну, это разговоръ другой! Такъ бы и говорилъ! А по-моему жениться на Чеботаревой необходимо!
— Только ради ценза!— вскрикнулъ Фортунатовъ.
Милентовъ даже разсердился на него.
— Какимъ ты былъ фантазёромъ, такимъ и остался!— крикнулъ онъ, махнувъ рукой.— А пора бы и опомниться. Вдь, мальчишкамъ фантазировать можно еще, а теб не простительно… Слава Богу, имлъ время насмотрться на жизнь… могъ бы, кажется, уму-разуму научиться.
— Ты мн помоги сдлаться ‘брехуномъ’,— проговорилъ, смясь, Фортунатовъ,— а тамъ увидимъ, что будетъ.
— Ну, ужь нтъ, слуга покорный! Срамить себя не буду!
— Такъ-таки и не будешь?
— Не буду!
— Ну, какую-нибудь иную должность найди… Вдь, надо же пристроиться. Вдь, я человкъ, а не волкъ, которому суждено и зиму и лто, и въ бурю и въ непогодь по голымъ степямъ шататься и голодныя псни распвать. Наконецъ, и у волка нора есть… а, вдь, у меня и норы нтъ.
— Да, вдь, волкъ-то,— перебилъ Милентовъ,— самъ себ нору выкопалъ!… А знаешь почему? Потому, что онъ не фантазёръ и шкуру свою бережетъ, вотъ почему!
И, посмотрвъ на часы, прибавилъ:
— Однако, вотъ что: двнадцать часовъ, а я въ этотъ часъ привыкъ водку пить… Пойдемъ-ка, выпьемъ!… Тутъ у насъ въ саду ресторанчикъ есть, подъ названіемъ ‘Кукушка’, тамъ и выпить можно, и закусить, и туда объ эту пору вс наши воротилы собираются…
— А ловко ли мн въ такомъ костюм?— спросилъ Фортунатовъ.
— Эко! Тамъ у насъ, братецъ, простота нравовъ. Въ халатахъ ходимъ, въ туфляхъ… даже одновременно съ женщинами въ рк купаемся и, купаясь, бесду ведемъ… Пойдемъ-ка, пойдемъ… выпьемъ и кстати я тебя со всми нашими познакомлю… Ты что тамъ ни толкуй, а водка много способствуетъ къ сближенію людей. Съ однимъ чокнулся, съ другимъ, съ третьимъ… глядишь — трехъ пріятелей и заполучилъ!
Но едва они успли встать со скамьи, какъ на улиц, вдоль ршетки сада, показалась тройка, запряженная въ почтовую телжку. Кони мчались, поднимая облака пыли, звенли колокольчики, гремди колеса, но весь этотъ гулъ, все-таки, не могъ заглушить голоса офицера, мчавшагося на телжк.
— Здравствуйте!— кричалъ онъ, махая фуражкой по направленію Милентова,— здравствуйте! Здоровы ли?
— А!— кричалъ Милентовъ.— Откуда?
— Изъ командировки.
— То-то васъ и не видно было!
— Цлый мсяцъ проздилъ!
Но голосъ офицера, постепенно слабя, наконецъ, былъ совершенно заглушенъ стукомъ колесъ и звономъ колокольчиковъ, и даже самъ офицеръ, продолжавшій махать фуражкой, затушевывался и, наконецъ, исчезъ въ облак вздымавшейся густой пыли.
— Кто это?— спросилъ Фортунатовъ.
— Офицерикъ,— отвтилъ Милентовъ,— нкто Хохловъ…
Немного погодя они входили уже въ ‘Кукушку’.
— А, пожалуйте, пожалуйте!— раздались голоса при вид вошедшаго Милентова.— Только васъ и недоставало! Пожалуйте!

II.

Только передъ разсвтомъ Фортунатовъ возвратился домой въ село Батраки. Онъ полагалъ найти всхъ спящими и потому, осторожно отворивъ ворота, отложилъ лошадь и, вынувъ изъ телжки какой-то довольно большой узелъ, еще осторожне вошелъ въ домикъ дьякона Перепелкина. Оказалось, однако, что дьяконица не спала и, стоя передъ квашней, усердно вымшивала руками тсто для хлбовъ. Фортунатовъ былъ очень радъ этому случаю, потому что въ голов у него скопилось такъ много разныхъ ‘фантазій’, что ему необходимо было съ кмъ бы то ни было подлиться ими. Онъ такъ тихо и осторожно вошелъ въ комнату, что дьяконица даже окрикнула, когда тотъ, подойдя къ ней, тронулъ ее за плечо.
— Господи-Батюшка!— забормотала она,— да что ты, ошаллъ, что ли?
— Ошаллъ, тетка,— проговорилъ Фортунатовъ, улыбаясь,— совсмъ ошаллъ.
Дьяконица пристально посмотрла на племянника и вдругъ замтила:
— Да ты никакъ пьянъ, сударикъ? Гд это тебя угораздило?
— Въ город.
— И всю дорогу не очухался?
— Вы посмотрли бы, сколько мы выпили-то… Уму не постижимо! Доктора Милентова чуть живаго въ тарантасъ уложили.
— Ну, тому не привыкать стать… трезвымъ-то только по утрамъ бываетъ. А ужь теб-то, батюшка, стыдно…
— За то со всмъ городомъ ознакомился, со всею аристократіей… Генералъ на что ‘шишка’ — и съ тмъ выпили… Тоже изъ нашихъ, изъ студентовъ… Ну, тетка, поздравьте!— прибавилъ онъ, да такъ громко, что дьяконица даже остановила его.
— А ты тише кричи-то,— проговорила она.— Али не знаешь, что дьяконъ за перегородкой спитъ? Вдь, ему утреню служить, дай выспаться-то!
— И то правда…
— Ну, съ чмъ же поздравлять-то?… Съ аблакатствомъ, что ли?
— Была нужда!— перебилъ ее Фортунатовъ презрительно.— Нтъ, не съ адвокатствомъ, а съ хорошимъ мстомъ.
— Съ какимъ такимъ?
— Съ хо-рошимъ, больно хорошимъ! Общали…
— Да! Общали, только-то!… Славны, значитъ, бубны за горами!
— Да, вдь, самъ генералъ общалъ… Чего же вамъ еще?.
— Ну, когда получишь, тогда и поздравимъ, а спозаранку и поздравлять не хочу.
— Ужь это врно… Только бы вотъ одну штуку обдлать,— прибавилъ Фортунатовъ.
— Какую такую?
— Нтъ, ужь это секретъ,— проговорилъ онъ весело.— Задумали и мы тоже ‘шишкой’ сдлаться…
— Скажите на милость,— перебила его дьяконица, презрительно покачивая головой,— какія еще фанаберіи съ пьяныхъ-то глазъ!
— Что же вы не врите въ мою башку?— вскрикнулъ онъ, ударивъ себя по лбу.
— Тише ты!
— Не врите… пустая, думаете?
— Башка-то у тебя умная, да самъ-то ты врозь идешь съ нею… Она по озимямъ, а ты по яровому… Съ малыхъ лтъ такимъ былъ.
— На все свое время,— перебилъ ее Фортунатовъ и, взглянувъ на квашню, прибавилъ:— даже вотъ этому глупому тсту, и то требуется время… Ну-ка, посадите-ка его сейчасъ же въ печку… ерунда и выйдетъ. А вотъ дадите ему побродить, подняться, тогда и хлбъ будетъ настоящій.
Затмъ онъ подошелъ къ узлу, развязалъ его и, вынувъ оттуда четыре блыхъ хлба, поднесъ ихъ тетк.
— А вотъ это вамъ гостинчикъ,— проговорилъ онъ.
Дьяконица была очень довольна и польщена этимъ подаркомъ.
— Спасибо, голубчикъ,— говорила она,— спасибо, что вспомнилъ старуху.
— Я и дьякону привезъ…
— А ему чего?
— А ему табачку нюхательнаго… березинскаго, самаго лучшаго.
— Вотъ ужь радъ-то будетъ!— чуть не вскрикнула дьяконица, утшенная подарками.— Вотъ ужь онъ теперь, родимый, заряжать-то начнетъ!
И дьяконица даже захихикала.
А Фортунатовъ тмъ временемъ снова подошелъ къ узлу, вынулъ оттуда новенькій сюртучокъ и, высоко поднявъ его на воздухъ, опять обратился къ дьякониц:
— А вотъ это видли?— проговорилъ онъ.
— Никакъ сюртукъ?— удивилась она.
Но Фортунатовъ, вмсто отвта, словно фокусникъ, принялся (вынимать изъ узла: брюки, жилетъ, ботинки, пуховую шляпу и закончилъ накидкой, которую наименовалъ ‘разлетайкой’. Дьяконица глазамъ не врила. Она даже вытащила руки изъ квашни и словно остолбенла.
— Это ты гд же взялъ-то?— спросила она.
— Укралъ,— прошепталъ таинственно Фортунатовъ.
Дьяконица принялась креститься.
— Врешь ты все!
— А на какія бы деньги я купилъ?— продолжалъ Фортунатовъ тмъ же тономъ.
— Да врешь, говорятъ.
— Не врите, какъ знаете.
— Правда?
— Извстно, правда.
Дьяконица ужаснулась и забормотала торопливо:
— А коли правда, такъ ты не смй ко мн и въ домъ приходить съ такими вещами… Чтобы сейчасъ же тебя здсь не было!… Уходи, уходи!… И хлбы свои возьми… не надо мн ихъ!…
— А вы и поврили?— вскрикнулъ онъ, захохотавъ.
— Господь тебя знаетъ! Самъ же сказалъ!
— Пошутилъ, успокойтесь…
— Откуда же ты деньги-то взялъ?… Вдь, тутъ рублей на сто!
— Вотъ откуда…
И Фортунатовъ ударилъ себя по лбу.
— Что же у тебя тамъ, казначейство, что ли?— спросила напуганная дьяконица.
— Башка, вотъ что! Одно слово: башка!
Дьяконица посмотрла на племянника и съ какимъ-то сожалніемъ покачала головой.
— Ты вотъ что,— проговорила она,— ступай-ка, прилягъ лучше, да усни. А то, я вижу, у тебя въ твоей башк-то все еще угаръ стоитъ.
Фортунатовъ захохоталъ, увязалъ опять все въ узелъ и ушелъ спать въ свтлицу, а дьяконица, снова нагнувшись надъ квашней, принялась мсить тсто.
Ударили въ колоколъ. Дьяконъ мигомъ проснулся, умылся, одлся и пошелъ въ церковь, а дьяконица, вымсивъ тсто, накрыла квашню холстиной и принялась топить печь. Часамъ къ восьми хлбы были уже испечены, а въ переднемъ углу на стол киплъ самоваръ. Дьяконъ еще не возвращался, но такъ какъ на колокольн успли прозвонить къ ‘достойной’, то дьяконица ожидала его съ минуты на минуту. Утро было превосходное, солнечное, веселое. Комнатка дьякона, обращенная двумя окнами на улицу и носившая названіе ‘чистой’, такъ и пронизывалась лучами солнца, падавшими сквозь зелень подоконныхъ ветелъ. Канарейка весело распвала въ клтк и словно перекликалась съ воробьями, шумно чирикавшими на ветл. Приготовивъ все нужное къ чаю, она принялась было рзать хлбъ, привезенный изъ города племянникомъ, какъ вдругъ къ окну подбжала какая-то молоденькая двушка, вспрыгнула на заваленку и, облокотись на подоконникъ, спросила:
— Ну, что, пріхалъ?
— А, Христя!— вскрикнула дьяконица,— здорова ли?!
— Что мн длается!— весело вскрикнула двушка и опять повторила свой вопросъ.
— Пріхалъ, пріхалъ…— успокоила ее дьяконица и потомъ прибавила:— Зайди чайку напиться.
— Ужь я напилась…
— Еще…
— Не хочется что-то… Я сейчасъ на рку купаться бгала.
— Ну, вотъ, опосля купанья-то и выпей…
— Вода какая теплая — прелесть!…Ужь я плавала, плавала… За гусями все гонялась… А потомъ двушки крестьянскія подошли… такъ-то весело было.
— А что бабушка?
— Теперь ничего, слава Богу… Сегодня и чайку попила, и по горниц раза два прошлась… Все на улицу просится, на заваленк посидть хочется, а я боюсь, не случилось бы чего.
— Ты бы съ фершаломъ поговорила.
— Ходила. Да пьянствуетъ все… больницу даже на замокъ заперъ.
— А все ты виновата,— замтила дьяконица, грозя пальцемъ.
Двушка даже руками всплеснула.
— Господи!… Да чмъ же?
— А тмъ, что замужъ за него не пошла… Вотъ онъ съ горя-то и запилъ.
— Да что же мн длать, ежели онъ не нравится мн, противенъ?
— Э, красавица! Не все за милыхъ выходить!… Ужь мн на что дьяконъ мой противенъ былъ, смотрть на него не могла, иначе, какъ ‘табачнымъ носомъ’ не называла его… Цловаться бывало ползетъ, а я его по хар… А вотъ, слава Теб, Господи, извковали свой вкъ, хоть бы съ милымъ такъ-то прожить! А теб, ласточка моя, — прибавила она внушительно, — замужъ-то выдти слдовало бы. Круглая ты сирота… Хорошо, бабушка жива, а помретъ, чего тогда длать-то? Народъ ноня озарной… какъ разъ съ толку собьютъ, съ пути истиннаго совратятъ… А фершалъ, все-таки, человкъ обстоятельный… Отъ земства жалованье хорошее получаетъ… купцы, помщики не забываютъ… мужички тоже самое: и яичекъ, и маслица, и курочекъ тащатъ… домикъ свой иметъ… небольшой хоша, а, все-таки, свой уголъ…
— Не пойду я за него. Счастье не въ деньгахъ… Не умру, поди, съ голоду… Я шить умю, вышиваю по канв… много-ль мн надо?
— Ну, на этомъ далеко не удешь… Какъ разъ съ голоду помрешь…— и потомъ прибавила:— Да зайди, чего же подъ окномъ! то стоять? Чаю не хочешь, ну, такъ посиди, поболтаемъ…
— На минуточку разв!— вскрикнула двушка, спрыгнула съ заваленки и словно птичка впорхнула въ комнатку.
— Ну, что же, налить, что ли, чайку-то?— спросила дьяконица.
— Право, не хочу!— и, взглянувъ на стоявшій тутъ же горшокъ съ молокомъ, прибавила:— Я молочка лучше…
— Ну, что-жь, молочка покушай.
Христя налила себ чашку.
— Чтой-то обдня долго идетъ,— замтила дьяконица.
— Да, вдь, нашъ-то ‘батюшка’ въ городъ ухалъ, замсто его старичокъ служитъ, ну, вотъ они съ дьякономъ-то по-стариковски и тянутъ… Этотъ хлбъ изъ города, видно?— спросила Христя, указывая на привезенный Фортунатовымъ хлбъ.
— Племянникъ въ гостинецъ привезъ. Не хочешь ли?
Христя взяла кусокъ.
— А вотъ этотъ,— прибавила дьяконица, подавая двушк непочатый хлбъ,— бабушк отъ меня въ гостинецъ отнеси.
— Спасибо.
— А чаекъ-то есть у васъ?— спросила дьяконица.
— Есть.
— И сахаръ?
— И сахаръ есть… Намедни ‘матушка’ Алевтина Николаевна подарила.
Раздался трезвонъ и вошелъ дьяконъ. Пахнуло ладономъ.
— Миръ честной компаніи!— крикнулъ онъ басомъ и, помолившись на иконы, снялъ съ себя рясу, повсилъ ее на гвоздикъ и услся за чайный столъ.
Это былъ совсмъ дореформенный дьяконъ, высокій, плечистый, съ мозолистыми руками, рябой и съ носомъ, напоминавшимъ большую красную луковицу. Волосы его были всклокочены, но, тмъ не мене, концы ихъ были заплетены косичкою, перевязанною бичевочкой. Ему было лтъ шестьдесятъ слишкомъ, но, все-таки, это былъ старикъ твердый, никогда не хворавшій, работящій и даже самъ, собственными своими мозолистыми руками обрабатывавшій свою землю. Нрава онъ былъ мягкаго, веселаго, сердце имлъ доброе. Любилъ пошутить, посмяться, при случа не прочь былъ выпить, но никогда не былъ пьяницей и до зеленыхъ змй не допивался. Когда-то, очень давно, онъ былъ пвчимъ въ архіерейскомъ хор, когда-то игралъ на скрипк и до старости лтъ сохранилъ любовь къ музык. Самъ онъ теперь на скрипк не игралъ, пальцы одервенли, но любилъ послушать, какъ играютъ другіе. ‘Матушка’ попадья Алевтина Николаевна, игравшая немножко на фортепіанахъ, и племянникъ Фортунатовъ, бряцавшій иногда на гитар и распвавшій романсы, доставляли ему своею музыкой величайшее наслажденіе, а заходившіе иногда въ село шарманщики были для него самыми желанными гостями. Зазоветъ, бывало, къ себ шарманку, уйдетъ съ нею въ свой садикъ, велитъ туда самоварчикъ принести, водочки, да такъ цлый вечеръ на пролетъ и наслаждается музыкой.
Усвшись за столъ, дьяконъ распоясался, пригладилъ руками волосы и, ласково потрепавъ Христю по плечу, спросилъ еще ласкове:
— Ну, что, миленькая, какъ дла?
— Дла, какъ сажа бда,— пошутила она.— Дьяконица твоя все ругается.
— Ахъ, она такая-сякая!— крикнулъ тотъ, топнувъ ногой.— Какъ это, за что?
— А вотъ за то, что замужъ за фершала не иду.
— И не ходи!— вскрикнулъ дьяконъ, принимая отъ жены налитую чашку.
— А куда дваться-то, когда бабушка-то помретъ?— перебила его дьяконица.— Домикъ развалился, въ печку только годится, денегъ нтъ…
— Какъ куда дваться? А дьяконъ-то Перепелкинъ?— вскрикнулъ онъ.— Дьяконъ Перепелкинъ не дастъ Христюш съ голоду помереть!… Не тужи, Христя,— прибавилъ онъ, обратясь къ двушк и ласково поглаживая ее по головк.— Помретъ бабушка, ко мн иди. У дьякона Перепелкина дтей нтъ, ну, вотъ ты и будешь у него замсто дочки.
И, понюхавъ табаку, онъ крякнулъ и спросилъ:
— А что, бабушка-то плоха ништо?
— Нтъ, теперь ей лучше.
— А коли лучше, такъ, значитъ, долго проживетъ. Опосля горячекъ-то люди крпчаютъ… А что, племянничекъ-то нашъ воротился, что ли?— спросилъ онъ дьяконицу, подавая ей выпитую чашку.
— Пріхалъ… Гостинцевъ привезъ.
— Ну?
— Мн хлбовъ французскихъ, а теб табачку нюхательнаго.
— Вотъ за это спасибо!— вскрикнулъ онъ, ударивъ по столу ладонью.— Это по нашей части! Ну, а какъ създилъ-то, удачно?
— Выпимши онъ былъ,— проговорила дьяконица, махнувъ рукой.— Не разобрала я, чего онъ болталъ-то…
Дьяконъ разразился хохотомъ, а Христя словно испугалась.
— Неушто пьяный?— вскрикнула она.
— А что-жь такое,— спросилъ дьяконъ,— хоша бы и пьяный!
— Не хорошо!— замтила двушка.
— Скажите, пожалуйста!— подхватилъ дьяконъ.— Встртилъ, можетъ, знакомыхъ какихъ… доктора Милентова, а они съ нимъ товарищи, еще кого-нибудь… ну, вотъ въ компаніи-то и выпили. На то и городъ… Ну, а лошадку-то отпрегъ, али нтъ?
— Отпрегъ и въ конюшню поставилъ, — отвтила дьяконаца,— смотрла я, и снца далъ.
Дьяконъ опять захохоталъ.
— Ага!— вскрикнулъ онъ.— Вотъ что значитъ пожурить-то! А то прідетъ, бывало, и броситъ. Я и давай его шпынять: ‘Ты, что-жь это такой-сякой?— говорю.— На лошадкахъ-то кататься любишь, а прибирать ихъ нтъ тебя? Что же, говорю, кучера доя тебя нанять прикажешь?’ Ну, вотъ онъ и того…
Принялись за чай. Въ комнатк воцарилась тишина, даже канарейка, спрыгнувъ къ ящику, принялась клевать кормъ. Только и слышалось щелканье сахара да громкое прихлебываніе. Дьяконъ осушалъ чашку за чашкой и потъ катился съ него ручьями. Не отставала отъ него и дьяконица. Сложивъ губы комочкомъ и держа блюдечко на всхъ пяти пальцахъ, она прищурила глаза и съ видимымъ наслажденіемъ втягивала въ себя жидкость. Молчаніе это словно прискучало Христ и она быстро встала съ мста.
— Однако, прощайте,— проговорила она.
— Куда торопишься?— спросили старики.
— Домой. У меня печка затоплена… бабушка просила супцу сварить ей изъ курочки…
— А курочка-то есть?
— Цлыхъ пять штукъ, да дв насдки сидятъ.
— Подарилъ кто?— спросила дьяконица.
— Старушки натаскали.
— То-то. А то у насъ возьми, у насъ много.
— Ну, прощайте пока… Я еще забгу…
И Христя опять словно птичка выпорхнула изъ комнаты. Однако, очутившись въ сняхъ, она пріостановилась, осторожно по дошла къ двери, ведущей въ свтлицу, приложила къ двери ухо и начала прислушиваться. Изъ свтлицы доносилось легкое сопніе.
— Спитъ!— шепнула Христя и побжала домой.
А въ комнатк тмъ временемъ дьяконица говорила таинственно:
— Сколько разнаго платья накупилъ…
— Откуда же денегъ-то взялъ?
— Ужь и я спрашивала.
— Что же онъ?
— Да что! Захохоталъ, а потомъ ударилъ себя по лбу и говоритъ: ‘Вотъ откуда, башка!’ — говоритъ.
Дьяконъ разразился хохотомъ. Вообще хохотать онъ былъ великій охотникъ.
— Теб смшно, — шептала тмъ временемъ дьяконица,— а мн такъ сумнительно…
— Чего сумнительно-то?
— Да то и сумнительно, что взять не откуда.
— Что же, по-твоему, укралъ, что ли?
— Я тамъ не была, почемъ я знаю…
— Ахъ, дура, дура!… Вотъ дура-то!… Ништо онъ станетъ изъ-за такой дряни, прости Господи, руки марать?… Вдь, онъ не дуракъ, поди… Небось, соображенія-то въ голов побольше твоего…
— Самъ говорилъ.
— Чего?
Дьяконица осмотрлась и едва слышно прошептала:
— Укралъ, говоритъ.
Дьяконъ захохоталъ.
— Ты мн вотъ что скажи лучше,— продолжалъ онъ,— должность-то себ онъ охлопоталъ, что ли?
— Говоритъ, общали. Самъ генералъ вишь…
— Какую же?
— Только и сказалъ, что хорошую, ‘больно, говоритъ, хорошую’.
— Ну, вотъ отчего онъ пьянымъ-то и пріхалъ!…
И, проговоривъ это, дьяконъ опрокинулъ свою чашку, положилъ на донышко огрызокъ сахара и, помолясь на божницу, вылзъ изъ-за стола. Затмъ онъ вынулъ изъ кармана тавлинку, пощелкалъ по ея крышк пальцами и, сдлавъ хорошую понюшку, снялъ съ вшалки старую рваную шляпу.
— Ты куда это?— спросила его дьяконица.
— Пойду лошадку попоить, а то, вдь, ‘башка-то’ опосля выпивки-то долго проспитъ, поди.
И онъ вышелъ изъ комнаты, а дьяконица принялась убирать со стола чайную посуду и самоваръ.

III.

Рядомъ съ дьяконскимъ домикомъ стоялъ и домъ батраковскаго священника, отца Николая. Только домъ священника рзко отличался отъ дьяконской хаты. Весь утонувшій въ зелени палисадника, онъ скоре походилъ на домъ небогатаго помщика. Палисадникъ пестрлъ цвтами и даже имлась бесдочка, вся заросшая лозами дикаго винограда, въ которой обыкновенно обдали и пили чай ‘батюшка’ съ ‘матушкой’. Домъ былъ покрытъ желзомъ, окрашенъ масляною краской, комнаты въ дом были чистенькія, прилично меблированныя и даже въ зал виднлось пьянино довольно изящной работы. Сейчасъ было видно, что въ домик живутъ люди молодые, образованные и не успвшіе еще омужичиться. Оба они любили почитать и потому выписывали два-три дешевенькихъ журнала и мстныя газеты, въ которыхъ ‘батюшка’ самъ даже пописывалъ. Сверхъ этого, въ книжномъ шкафу у ‘батюшки’ виднлось нсколько книгъ духовнаго содержанія, а равно и произведенія русскихъ первоклассныхъ писателей. Рясы онъ носилъ съ отложными воротниками, какъ у сюртуковъ, выправлялъ манжеты и рукавчики, курилъ папиросы и ради миловидности слегка подстригалъ бороду. Жена отца Николая, Алевтина Николаевна, была вполн изящная дамочка. Она кончила епархіальное училище и хотя по этому случаю старыя попадьи и называли ее изъ зависти ‘пархалкой’, но это было несправедливо. Она играла немножко на фортепіанахъ, немножко знала французскій языкъ и была большая рукодльница. По выкройкамъ Нивы она сама себ шила костюмы и, правду сказать, одвалась просто, но изящно. Она тоже курила папиросы и даже слишкомъ много. Это была барынька лтъ двадцати, невысокаго роста, тоненькая, стройненькая, съ красивымъ смуглымъ личикомъ и черными роскошными волосами. Манеры у нея были развязныя, говорила она скоро и, сознавая свою миловидность, любила пококетничать. Но какая же хорошенькая женщина не любитъ этого?… Жили супруги дружно, искренно любили другъ друга, но, тмъ не мене, все-таки, не обходилось безъ домашнихъ сценъ. Вся бда въ томъ, что отецъ Николай былъ страшно ревнивъ. Онъ былъ совершенно убжденъ въ врности своей ‘попадейки’, зналъ, что она любить его, а, между тмъ, каждый посторонній взглядъ, брошенный на нее мужчиной, возмущалъ его. Сколько разъ Алевтина Николаевна упрашивала его побороть эту слабость, доказывала, что ревностью онъ только позоритъ ее и себя, сколько разъ молодой попикъ клялся ей исправиться, но, конечно, вс эти общанія и клятвы забывались при первомъ же случа.
Съ пріздомъ въ село Батраки дьяконскаго племянника Фортунатова ‘батюшкина’ тревога усилилась еще боле. Какъ ни старался онъ отдалять отъ себя Фортунатова, но какъ же тутъ отдалить, когда человкъ живетъ рядомъ и когда окно его комнаты обращено прямо въ окна ‘батюшкиной’ залы? Только одинъ переулокъ отдлялъ эти дв усадьбы. ‘Батюшка’ поршилъ было построить въ этомъ переулк амбарчикъ, навозилъ бревенъ, явились плотники, принялись за постройку, но вдругъ налетлъ ‘страховой агентъ’, нашелъ возводимую постройку не соотвтствующею пожарному уставу, и мировой судья приказалъ ее разобрать. Фортунатовъ сперва не догадывался о настоящемъ назначеніи этой постройки, но за то Алевтина Николаевна знала и понимала всю суть дла и отъ души посмялась надъ мужемъ, когда постройка была снесена.
— Ты просто смшонъ!— укоряла его ‘попадейка’, и ‘батюшка’, соглашаясь съ женой, опять давалъ ей клятвы забыть про эту глупую ревность.
Разъ какъ-то Алевтина Николаевна наигрывала старинный романсъ Науфлера Прости на вчную разлуку. Играла она въ зал, а рядомъ съ залой, въ небольшомъ кабинетик, ‘батюшка’ спшилъ докончить къ завтраму свою проповдь. Онъ весь былъ погруженъ въ составленіе этой проповди, въ подысканіе подходящихъ текстовъ и не обращалъ ни малйшаго вниманія на музыку жены. Вдругъ до слуха его долетло какое-то отдаленное пніе. Онъ положилъ перо, началъ прислушиваться и узналъ голосъ Фортунатова. Кровь хлынула ему въ голову, онъ хотлъ было выбжать въ залу, чтобы прекратить это пніе, но какъ-то удержался и не двинулся съ мста. Голосъ становился все слышне и слышне… Это былъ очень пріятный и мягкій теноръ, захватывавшій душу. ‘Батюшка’ заслушался даже. Но когда голосъ заплъ: ‘Прости мн, если я минутно смутилъ твой сонъ когда-нибудь…’,— ‘батюшка’ не выдержалъ и выскочилъ въ залу. Онъ взглянулъ на домъ дьякона и, увидавъ въ окн фигуру Фортунатова, быстро подошелъ къ окну своей залы.
— Виноватъ-съ, — проговорилъ онъ, затворяя окно.— Вы, дйствительно, смущаете, но только не жену, а меня: я проповдь пишу…
— Простите, Бога ради, я не зналъ,— говорилъ Фортунатовъ.
Но онъ опять-таки не понялъ сути дла и былъ вполн убжденъ, что дйствительно помшалъ ‘батюшк’ писать проповдь.
За то на слдующій день, прослушавъ въ церкви проповдь отца Николая, онъ понялъ все. Вся проповдь только и говорила о томъ растлвающемъ вліяніи, какое производитъ музыка, а въ особенности пніе на добрую нравственность народа. Онъ говорилъ о хороводахъ и ‘засидкахъ’ и доказывалъ, что именно тутъ-то, во время этихъ псенъ безнравственныхъ и сильно дйствующихъ на нервы, подъ звуки гармоники, и совершается то сближеніе молодежи, которое впослдствіи доводитъ ее до паденія. Затмъ онъ говорилъ о свтскихъ псняхъ, о романсахъ, куплетахъ, серенадахъ, и кончилъ тмъ, что вывелъ то же заключеніе, какое вывелъ о хороводахъ и засидкахъ. Проповдь онъ говорилъ нервно, съ какимъ-то даже озлобленіемъ, и металъ суровые взоры на Алевтину Николаевну и Фортунатова, стоявшихъ рядомъ возл самаго аналоя.
‘Такъ вотъ что!’ — подумалъ Фортунатовъ и по окончаніи проповди, распростившись съ смущенною Алевтиной Николаевной, вышелъ изъ церкви.
Конечно, возвратясь домой, Алевтина Николаевна задала своему супругу приличную головомойку, конечно, отецъ Николай оправдывался, уврялъ, что у него даже и въ ум не было пріурочить эту проповдь ко вчерашнему инциденту, но, въ конц-концовъ, сознался, молилъ о прощеніи и опять далъ слово, что ничего подобнаго никогда не будетъ. Сцена эта продолжалась не особенно долго и къ обду между супругами все было позабыто. Но за то Фортунатовъ, прежде изрдка посщавшій ‘батюшку’, пересталъ съ того времени бывать у него.
— Что это вы насъ позабыли совсмъ?— крикнетъ, бывало, ‘батюшка’, ради одного только приличія, гд-нибудь встртившись съ Фортунатовымъ.
— Да все некогда…
— Заходите какъ-нибудь, побесдуемъ.
Фортунатовъ говорилъ, что зайдетъ, но, все-таки, не заходилъ.

IV.

Къ этой-то Алевтин Николаевн онъ теперь и направился.
Было часовъ одиннадцать утра. Фортунатовъ отлично выспался, пріумылся, пріодлся и явился въ попадь совершенно свжимъ и бодрымъ. Онъ засталъ Алевтину Николаевну за чайнымъ столомъ. Она очень обрадовалась его приходу, сдлала ему приличную натацію за то, что совершенно забылъ про нихъ, сказала ему какую-то обычную любезность и, усадивъ за чайный столъ, принялась разспрашивать о результатахъ его поздки въ городъ. Надо правду сказать, что Фортунатовъ хотя и казался бодрымъ и даже веселымъ, но, тмъ не мене, чувствовалъ какую-то неловкость, какое-то смущеніе, словно онъ совершалъ что-то такое предосудительное, чего порядочному человку совершать не подобало бы. Однако, наведенный ‘хорошенькою матушкой’ на тему разговора о город, мало-по-малу началъ оправляться и подавлять свое смущеніе. Началъ онъ, конечно, съ Милентова. Онъ передалъ ту радость, которую испытали они оба, совершенно неожиданно встртившись на бульвар… Разсказалъ, какъ они, встртившись, долго не врили глазамъ своимъ и какъ, затмъ, убдившись, что зрніе ихъ не обманываетъ, бросились другъ другу въ объятія и долго не могли придти въ себя отъ радости… Разсказалъ, какъ принялись они вспоминать свое дтство, юношество, свое житье-бытье въ семинаріи, переселеніе въ Питеръ,— словомъ, началъ чуть ли не съ Адама, но почему-то про свою студенческую жизнь и про свои тогдашнія убжденія и врованія не сказалъ ни слова, а равно умолчалъ и о своихъ дальнйшихъ похожденіяхъ. Онъ только удивлялся тому здравому взгляду на жизнь, выработанному за послднее время Милентовымъ, и его энергіи, которую тотъ не утратилъ, несмотря на свою тучность и постоянную одышку. Но все это мало интересовало ‘хорошенькую попадейку’ и, слушая его, она все ожидала чего-то боле интереснаго, но, не дождавшись, разсердилась и чуть не вскрикнула:
— Вы все не про то толкуете!
— Про что же?
— Вы мн скажите, удалось ли вамъ устроить свои дла? Я слышала,— продолжала она,— что вы устроились отлично…
— Почему вы знаете?— удивился Фортунатовъ.
— А потому,— подшутила Алевтина Николаевна,— что вы долго проспали, а я, наоборотъ, встала слишкомъ рано. Пока вы спали и отдыхали, я успла побывать у многихъ… Знаю, напримръ, что вы перезнакомились чуть ли не со всмъ городомъ, даже съ самимъ генераломъ, и что возвратились домой въ самомъ радужномъ настроеніи.
Фортунатову почему-то опять сдлалось неловко и, чтобы хоть чмъ-нибудь скрыть это смущеніе, онъ попросилъ позволенія закурить папиросу. Но смущеніе это опять-таки продолжалось недолго. Закуривъ папиросу, онъ принялся разсказывать Алевтин Николаевн про свое знакомство съ генераломъ, восхищался его дятельностью, разсказалъ объ общанномъ ему видномъ мст и затмъ незамтно перешелъ къ разспросамъ о Валеріи Ивановн Чеботаревой.
— Къ чему это вы заговорили о ней?— спросила вдругъ ‘матушка’, зорко взглянувъ на Фортунатова.
— Да такъ, къ слову, — отвтилъ тотъ.— О ней вчера говорили много…
— Что же именно?
— Удивлялись, что она до сихъ поръ вдовствуетъ.
— А ихъ это очень безпокоитъ?
— Не безпокоитъ, конечно… Но странно какъ-то… Женщина молодая, богатая…
— Ничего нтъ страннаго!— вскрикнула Алевтина Николаева.— Жениховъ нтъ, потому и вдовствуетъ!
— Можетъ быть, она слишкомъ разборчива?… Ищетъ дворянства, чиновъ?
— Я объ этомъ никогда съ ней не говорила, а потому и не знаю, чего она ищетъ.
Разговоръ на эту тему продолжался очень долго и кончился тмъ, что Фортунатовъ намекнулъ ей о своемъ намреніи жениться на Чеботаревой, ежели только она, Алевтина Николаевна, не откажется помочь ему въ этомъ дл.
— А не лучше ли вамъ самимъ познакомиться съ ней?— перебила его Алевтина Николаевна.— Пойдемте, и я васъ представлю. Она очень простая и не церемонная женщина.
Но Фортунатовъ на такой ршительный шагъ не согласился, объяснивъ это несогласіе весьма понятною, въ данномъ случа, осторожностью и боязнью получить отказъ.
— А ежели я вамъ скажу, что вы ей нравитесь?— замтила Алевтина Николаевна, засмявшись.
— Разв вы говорили съ ней обо мн?
— Не говорила, но… она васъ знаетъ… встрчала въ церкви… и, конечно, разспрашивала: кто вы? откуда пріхали? долго ли пробудете здсь?… И нсколько разъ говорила, что вы очень красивый и видный мужчина. Затмъ,— прибавила она,— не мшало бы и вамъ предварительно ознакомиться съ ней… Вдь, этого еще не достаточно, что вы видли ее раза два-три, въ церкви…
— О ней говорилъ мн много хорошаго Милентовъ… Онъ и знаетъ…
— То Милентовъ, а то вы.
— Наконецъ, вс говорятъ, что она прекрасная женщина.
И онъ опять принялся умолять Алевтину Николаевну помочь ему въ этомъ дл, причемъ намекнулъ даже, что отъ этой помощи зависитъ все его благосостояніе, можетъ быть, даже вся будущность. Онъ просилъ ее, прежде всего, поразвдать, поговорить съ ней о немъ, Фортунатов, сообщить ей объ общанной ему должности, а потомъ уже и приступить къ длу.
— Но,— прибавилъ онъ весело,— васъ учить нечего. Вс эти юрядки вамъ извстны лучше, чмъ мн.
— Почему вы это думаете?
— А потому, что, по-моему, женщины, ей-Богу, умне мужчинъ.
Алевтина Николаевна была очень польщена возложеннымъ на нее столь серьезнымъ порученіемъ и, въ то же время, внутренно восхищалась цлымъ рядомъ увеселеній, на которыхъ она будетъ имть возможность ‘играть роль’ и вообще показать себя, а когда терпливый Фортунатовъ попросилъ ее немедленно же приступить къ длу, то Алевтина Николаевна въ ту же секунду вскочила со своего мста, побжала въ спальную, а немного погодя вернулась и начала передъ зеркаломъ надвать шляпку.
Фортунатовъ стоялъ сзади и, смотря на нее въ зеркало, говорилъ:
— Боже мой, да какая же вы хорошенькая!…
— Поберегите свои комплименты для Валеріи Ивановны!— вскрикнула она весело.
— Я вами просто очарованъ!— продолжалъ тотъ, дйствительно любуясь хорошенькимъ личикомъ молоденькой ‘попадейки’.
Въ другое время она всенепремнно бы обидлась, по крайней мр, сдлала бы видъ обиженной, но теперь они были какъ будто ‘свои люди’ и потому ограничилась тмъ только, что зажала ему ротъ рукой и строго-настрого запретила ‘говорить глупости’.
Онъ и замолчалъ, но за то, схвативъ ея руку, принялся осыпать ее поцлуями.
— Довольно, довольно!— кричала Алевтина Николаевна и, вырвавъ свою руку, шутя ударила его по голов зонтикомъ.
— Вотъ вамъ за это!
А немного погодя, распростившись съ Фортунатовымъ, она почти бжала по дорог, ведшей на хуторъ Чеботаревой. Фортунатовъ глазъ не сводилъ съ нея и вдругъ закричалъ ей вслдъ:
— Алевтина Николаевна!
— Ну?— послышался голосъ.
— Позвольте проводить васъ…
— Не… надо…
— Позвольте!… День такой прелестный, дорога такъ живописна… Луга усяны цвтами… Я бы сплелъ вамъ внокъ изъ цвтовъ…
— Не на-до!— зазвенлъ опять голосокъ Алевтины Николаевны и она скрылась, завернувъ за небольшую березовую рощицу.

V.

Фортунатовъ былъ въ очень хорошемъ расположеніи духа. Счастливая звзда его разгоралась все сильне и сильне и ласкающій лучъ ея такъ много хорошаго сулилъ ему. Идти домой ему не хотлось. Ему было тсно въ душной комнат и онъ жаждалъ простора и воздуха. Онъ повернулъ налво и пошелъ по направленію къ церкви. Кто-то окликнулъ его. Онъ услыхалъ знакомый ему голосъ и быстро оглянулся.
— А, Христя!— вскрикнулъ онъ, привтливо протягивая ей об руки.— Милая моя Христя, какъ давно я не видалъ тебя… Ты куда это?
— Нтъ, никуда,— весело отвтила та.— Увидала васъ и вышла.
— Хочешь гулять?
— Пойдемте.
И они пошли рядомъ.
— Ну, что бабушка?
— Господи Боже мой!— вскрикнула двушка,— да что же это такое? Только и спрашиваютъ вс про бабушку! А меня-то словно, и на свт нтъ!… Хоть бы кто-нибудь спросилъ: ‘Ну, что, Христя, теб какъ живется?’
— Прости!— перебилъ ее Фортунатовъ.— Но… что же спрашивать о теб, когда ты сама передо мной, когда я вижу твое веселенькое, здоровое личико, эти добрые, милые глазки, которые умютъ такъ спокойно и ласково смотрть въ глаза каждому?
— Ну, ну, захвалили, захвалили!— перебила его зардвшаяся румянцемъ Христя.
— Ты стоишь того…
— Вы лучше разскажите мн, хорошо ли въ городъ създили… Все, вишь, съ господами возились тамъ…
— Откуда ты слышала?
— А я ужь соскучилась объ васъ… не видала давно… Теперь ужь не то, и учить меня бросили…
— Когда же было? Ты все съ бабушкой возилась.
— Теперь ей лучше…
— А вотъ и начнемъ опять!
— Вы зачмъ это въ городъ-то здили?
— Мало ли зачмъ, Христя… Нуждъ у меня много… Нельзя же на чужихъ хлбахъ жить… Надо и о собственномъ куск подумать. Чужой-то хлбъ горекъ, говорятъ… Ну, вотъ я и похалъ въ городъ разузнать, нельзя ли какъ на службу поступить.
— Что-жь, узнали?
— Наобщали много.
— А когда на службу поступите, въ городъ удете?
— Можетъ быть, и уду.
— Зачмъ же?— проговорила она грустно.— Разв нельзя здсь найти должность?… Вонъ, я слышала, учитель здшній уходитъ… Чего бы лучше вамъ на его мсто поступить!… жалованья онъ тридцать рублей въ мсяцъ получаетъ… вдь, это рубль въ день! Разв этого мало?… Квартира готовая, топка мірская, сторожъ въ услуженіи… правда, старенькій, хиленькій, а, все-таки, и дровецъ нарубитъ, и печку истопитъ, и водицы принесетъ. Вотъ вамъ и свой кусокъ хлба.
— Все это не то, Христя.
‘Не тотъ коленкоръ’,— хотлъ онъ было добавить, но почему-то устыдился и не добавилъ.
— Неужели мало по рублю-то въ день?— удивилась Христя, всплеснувъ руками.— Какже другимъ-то не мало? Какже теперешній-то учитель живетъ, да не одинъ, а съ матерью-старухой, да сестра еще при немъ была? Теперь сестру-то онъ замужъ выдалъ. И посмотрли бы, какъ выдалъ!… Всего нашилъ ей: и блья, и платьевъ… Даже шубку на кошачьемъ мху справилъ.
— Ужь не знаю, какъ это онъ ухитрился.
— Старался!… Онъ, вдь, еще кром школы къ помщику къ одному здилъ, барчонка къ гимназіи готовилъ… Днемъ-то въ школ, а вечеромъ къ помщику. Жилъ скромно… Чаю не пилъ, замсто чаю тепленькое молочко… Но, вдь, это онъ ради сестренки длалъ… хотлъ сестренку пристроить… А теперь онъ хорошо живетъ… И чай у него, и сахаръ…
— За кого же онъ сестру выдалъ?
— Тоже за учителя.
— Добрый человкъ!— замтилъ Фортунатовъ.
— Ужь такой-то добрый, что на рдкость!… Хорошій души человкъ!… За то посмотрите-ка какъ мужички полюбили его… Нтъ,— прибавила она вздохнувъ,— здсь въ нашемъ сел хорошо можно жить!… Похлопочите-ка, чтобы васъ здсь оставили. Учить вы умете… Ужь на что я непонятливая, а, вдь, живою рукой и читать, и писать научилась… Народъ здсь добрый, ласковый… Село большое, веселое… И базаръ есть, и рка, и дуга… Зачмъ узжать отсюда? Я, кажется, никогда бы не ухала… Хорошо здсь. Сегодня я рано встала, выбжала на огородъ и любовалась, какъ солнышко вставало. Заглядлась я на него… Облокотилась на плетень и все смотрла, а солнышко все выше и выше… и стало уже больно смотрть на него… Оглянулась я на село, а оно все словно въ золот купается… Надо мною ракита стояла… взглянула я на ракиту — и та тоже огнемъ горла… Вдругъ тучка налетла… такъ маленькая, круглая… неоткуда взялась — неизвстно. Зашумла она, загремла и вдругъ дождикъ… Кругомъ солнце горитъ, а на меня дождикъ сыпется, словно жемчугъ крупный… Такъ хорошо было! Или ужь это потому хорошо-то показалось, что на душ-то у меня спокойно было… ужь не знаю, право… Такъ-то, Модестъ Яковлевичъ, оставайтесь-ка здсь, да въ учителя поступайте… Чмъ плохо-то? Положимъ, зимой трудновато, за то все лто на свобод… Занятій въ школ нтъ… Хотите дломъ какимъ-нибудь займетесь, а не хотите — гуляйте себ… Завсегда у васъ будетъ свой кусокъ.
— Отчего же учитель-то уходитъ отсюда?
— Мсто спокойне нашелъ… Вдь, онъ больной такой, кашляетъ все.
— А отчего кашляетъ? Оттого и кашляетъ, что служба тяжелая… что кусокъ-то черствый,— и потомъ, подумавъ, прибавилъ:— Да и толку-то никакого нтъ отъ этого ученья.
— Какъ такъ?— удивилась Христя.
— Здоровье-то потратишь,— продолжалъ Фортунатовъ, словно не слушая Христю,— либо чахотку, либо ревматизмъ наживешь, а путному-то, все-таки, ничему не научишь… На кой мужику грамота, безъ нея много спокойне… Безъ нея скоре своимъ кускомъ сытъ будешь… за чужимъ не ползешь…
И они оба замолчали. Такъ, молча, они и дошли до церкви.
— Хотите за ограду?— спросила Христя, подойдя къ калитк.
— Пойдемъ.
И они вошли въ калитку.
— Я люблю это мсто,— говорила Христя.— Хорошо здсь. Деревья такія густыя, тнь всегда, травка зеленая, галки кричатъ, голуби воркуютъ… И шумятъ, кажись, а, все-таки, тишина какая-то. Не перекричать имъ, видно, могильнаго-то молчанія… Люблю я и эти камни надгробные. Хорошо тмъ, которые лежатъ подъ ними… Хорошо праведникамъ… Кости ихъ покоятся, а душа у Божьихъ ножекъ сидитъ… Давайте-ка присядемъ на этотъ камень.
— Присядемъ.
И они сли.
— Здсь дьячокъ Меркулычъ схороненъ,— прибавила она.— Выпить любилъ покойникъ, а души былъ добрйшей, царство ему небесное!
— У тебя, Христя, кажется, злыхъ-то и нтъ. Вс добрыми кажутся.
— А что же, не правда разв? У каждаго злодя что-нибудь доброе найдется. Добрымъ-то сдлаться легче…
— Это почему?
— А потому, что Богъ указалъ намъ, какъ надо добро творить:
— Да, но, вдь, и дьяволъ указалъ, какъ творить зло.
— А храмы-то Божьи зачмъ, а монастыри-то? Ходите почаще въ церковь, молитесь, и дьяволъ тогда ничуть не страшенъ. Разв ему возможно съ Христомъ бороться? Вотъ у насъ на сел женщина была бсами одержимая. Какъ только придетъ въ церковь, такъ и упадетъ, бывало. Корчи начнутся, пна изо рта, въ кровь изобьется, бывало. И вотъ сталъ ‘батюшка’ молитвы надъ ней читать. Долго читалъ, говорить нечего, а, все-таки, отчиталъ, изгналъ бсовъ-то.
И вдругъ, взглянувъ на Фортунатова, она спросила:
— Да что это вы задумались какъ-то?
— Тебя заслушался, Христя… Давно ужь я такихъ словъ не сдыхалъ. Простыя они, а хорошія… Ни одинъ патентованный проповдникъ своими проповдями не трогалъ меня такъ, какъ тронули меня твои простыя слова.
И, взявъ Христю за об руки и ласково смотря ей въ глаза, онъ прибавилъ:
— Да, милая, ежели есть на неб ангелы, то они должны быть именно такими, какъ ты.
— Господи!— испуганно вскрикнула она.— Разв можно такъ говорить?… Что вы, грхъ какой!
— Нтъ, не гршно… Ты ангелъ. Съумй только сохранить эту чистоту души.
— Нтъ, нтъ,— бормотала она,— такъ нельзя… Какъ это возможно… что вы?… Страшно даже…
И, желая прекратить этотъ ‘страшный’ для нея разговоръ, она вскочила на ноги и проговорила:
— Однако, я заболталась съ вами, а про бабушку-то и забыла.
— Куда ты? Посиди, Христя!
— Пора, Модестъ Яковлевичъ. Надо чайкомъ попоить ее.
— Успешь. Посидимъ еще…
Но, видя, что Христя собирается уходить, онъ заговорилъ съ ней про фельдшера.
— Ну, вотъ еще вспомнили!— вскрикнула она весело.
— Длалъ предложеніе?
— Еще бы!
— Ну, что же?
— Отказала, вотъ что…Какое же можетъ быть счастье съ немилымъ человкомъ?— и, опять засуетившись, прибавила:— До свиданія, будьте здоровы.
— Ты опять за свое.
— Нельзя, Модестъ Яковлевичъ, право, нельзя… Я съ великимъ бы удовольствіемъ…
— Ну, Господь съ тобой.
И, притянувъ ее къ себ, онъ нжно поцловалъ ее въ голову.
— Милая моя, хорошая…
— Прощайте, прощайте,— говорила она.— Благодарю васъ за ваши ласки.
И, шумно гремя своимъ ситцевымъ платьемъ, она выбжала изъ ограды.
А Фортунатовъ остался тамъ и продолжалъ сидть на камн. И опять на душ его зашевелилось что-то такое, отъ чего онъ старался отдлаться и никакъ не могъ. Свтлый образъ Христи, почти неразвитой двушки, смутилъ розовыя мечты этого вполн развитого и образованнаго человка: ‘Свой кусокъ,— припоминалъ онъ слова Христи.— Свой кусокъ,— шепталъ онъ.— Разв можетъ быть счастье съ немилымъ человкомъ?’ — и ему было очень нехорошо, очень тяжело… Надъ нимъ звонко кричали галки, шумно дрались голуби, хлопая крыльями и царапая когтями по желзнымъ карнизамъ церкви, но онъ ничего не видалъ, ничего не слыхалъ. Голова его поникла на грудь, руки изнеможенно лежали на колняхъ и весь онъ какъ-то опустился и осунулся. Такъ просидлъ онъ съ полчаса, наконецъ, всталъ и вышелъ за ограду. Церковь стояла на полугор, вн села, и передъ нимъ открылся обширный горизонтъ. Ему какъ-то стало легче вн ограды… Здсь, на открытокъ мст, было больше воздуха и свободне дышалось. Онъ снялъ шляпу, откинулъ назадъ волосы и сталъ смотрть на окружавшую его картину. Почти подъ ногами у него зеленла крыша священникова домика, хаты дьякона и причетниковъ, а дале тянулось село съ базарною площадью. Эта базарная площадь, словно смлый, яркій бликъ на картин, такъ и выдлялась изъ груды крытыхъ соломой крестьянскихъ хатъ. Вся кругомъ застроенная каменными лавками, трактирами и красивыми домиками лавочниковъ, кабатчиковъ и трактирщиковъ, она смотрла маленькимъ городомъ. Тамъ и жизнь иная, чмъ въ сел, и люди иные. Базарники разгуливали въ суконныхъ поддевкахъ, въ щегольскихъ сапогахъ, въ калошъ, лица у всхъ довольныя, жирныя, словно вымазанныя саломъ… Разговоръ бойкій, жестъ развязный. Тамъ и воздухъ совсмъ иной. Пахнетъ бакалеей, водкой, селедкой, самоварнымъ чадомъ, а соломы словно и не слыхать. Тамъ вс дома крыты желзомъ, выкрашены краской. На всхъ домахъ, словно кокарды на фуражкахъ, блестятъ ярлыки страховыхъ обществъ. Изъ трактира доносится хриплый звукъ шарманки, изъ кабаковъ — шумный говоръ, похожій на крикъ. Тамъ вывски, флаги кабацкіе… Тамъ даже имется оптовый складъ вина завода генерала, того самаго генерала, который такъ приласкалъ и ободрилъ Фортунатова. Словомъ, тамъ все было по-иному, чмъ въ сел,— тамъ жила сельская интеллигенція… Долго стоялъ Фортунатовъ на гор, съ обнаженною головой, съ разввающимися волосами и, проводя параллель между жителями села и площади, вскрикнулъ:
— Да разв же это не свой кусокъ?!

VI.

Хуторъ Калеріи Ивановны Чеботаревой былъ расположенъ въ очень красивой мстности, да и самая дорога, ведшая туда, была весьма живописна. Пролегала она лугами, вдоль рки, мстами блествшей какъ зеркало, а мстами заросшей темнымъ камышемъ. Рка эта, окруженная болотами и изобиловавшая затонами, представляла собою очень удобное мсто для вывода всевозможной болотной дичи. Хуторъ Калеріи Ивановны помщался на опушк довольно большой березовой рощи, начинавшейся отъ самой батраковской грани. Несмотря на то, что хуторъ былъ построенъ на купеческій ладъ, безъ малйшаго вкуса, несмотря на то, что нсколько лтъ сряду прилагались усиленныя старанія обезобразить постройками мстность, но, все-таки, изящная природа брала верхъ надъ безвкусицей человка. Домъ, въ которомъ жила Калерія Ивановна, раздленный большими холодными снями на дв половины — ‘чистую’ и ‘черную’, съ крутою тесовою крышей и маленькими окнами, походилъ скоре на какой-то поташный заводъ, чмъ іа жилое помщеніе. Въ ‘чистой’ половин проживала сама Калерія Ивановна, а въ ‘черной’ помщалась кухня съ перегородкой, на которой, съдаемая клопами и тараканами, доживала свой вкъ мать Калеріи Ивановны, Акулина Кузминишна, дряхлая старушка съ слезившимися больными глазами и лицомъ, покрытымъ цлою сткой морщинъ. ‘Чистая’ половина, состоявшая изъ четырехъ крошечныхъ комнатъ, отдлявшихся одна отъ другой перегородками, бросалась въ глаза своими салфеточками, занавсочками и вообще разнымъ женскимъ рукодліемъ. На окнахъ стояли горшки съ бальзаминами, по зеркаламъ и окнамъ извивался плющъ, въ переднихъ углахъ блестли иконы въ цнныхъ окладахъ, а надъ стариннымъ диваномъ залы, замнявшей и гостиную, вислъ портретъ умершаго Чеботарева въ военномъ мундир съ Георгіемъ въ петлиц, съ высоко приподнятыми плечами и съ лихо закрученными усами. Вокругъ дома лпились плетневые клвушки и сарайчики, въ которыхъ размщались свиньи, коровы, телята и проч. Благодаря этому сосдству, въ дом Калеріи Ивановны царилъ такой ароматъ, что ‘не продохнешь’, и такое изобиліе мухъ, что пребываніе въ комнатахъ становилось невозможнымъ. Дв, три избы, крытыя соломой, и громадный хлбный амбаръ, срубленный изъ прекраснаго сосноваго лса и крытый желзомъ, заканчивали собою постройки хутора. За то фруктовый садъ, обнесенный прочнымъ высокимъ плетнемъ, содержался въ такомъ порядк и въ такой чистот, что любо было взглянуть на него. Стройные ряды яблонь и грушъ были осыпаны плодами, а вишни, окаймлявшія собою плетень, казались покрытыми темнымъ пурпуромъ.
Калерія Ивановна хотя вдовствовала, но, тмъ не мене, въ крошечной ея спальн все еще виднлась двойная кровать съ цлою горой пуховиковъ и подушекъ. Обстоятельство это она объясняла простою привычкой къ этой кровати, но другіе усматривали въ этомъ твердую надежду ея выйти замужъ вторично. Надъ кроватью было развшено разное вооруженіе покойнаго Чеботарева, а рядомъ помщался громадный сундукъ, окованный желзомъ и накрытый ковромъ. Сундукъ этотъ, какъ говорятъ, былъ наполненъ разнымъ бльемъ и нарядами, между которыми въ разныхъ мстахъ сохранялись деньги Чеботаревой, потерявшей всякую вру въ благонадежность банковъ, но сколько именно было этихъ денегъ, никто, конечно, не вдалъ.
Калерія Ивановна, рожденная Кособрюхова, была дочь богатаго купца, всю жизнь свою посвятившаго удовлетворенію ненасытной алчности къ деньгамъ и имвшаго, кром Калеріи Ивановны, еще нсколько дочерей и сыновей. Нкоторые изъ сыновей, забитые отцомъ (варваръ это былъ примрный) зачахли и умерли, а нкоторые, которымъ отцовская палка пошла впрокъ, осталисъ въ живыхъ и, подобно ‘незабвенному’ родителю, продолжали наживу. Дочерей своихъ отецъ тоже училъ хозяйству, но уцлла только одна Калерія Ивановна, и то потому единственно, что въ одну темную осеннюю ночь была похищена изъ родительскаго дома маіоромъ Чеботаревымъ. Похитивъ двушку, маіоръ въ ту же ночь повнчался съ нею, а утромъ на лихой тройк, вмст съ супругой, прикатилъ къ Кособрюхову, въ дом котораго и поселился, какъ въ слоемъ собственномъ. Поселившись, маіоръ вышелъ въ отставку и, принялся обучать старика. Обучалъ онъ его по-военному — то чубукомъ, то нагайкой, пока тотъ не выдлилъ, наконецъ, дочери пяти сотъ десятинъ земли и сколькихъ-то тысячъ денегъ. Тогда маіоръ перекочевалъ на участокъ жены, принялся за постройку хутора, а старика Кособрюхова началъ величать ‘милйшимъ папашей’. Такъ прожили супруги лтъ пять, какъ вдругъ маіоръ посл лихой попойки заболлъ, слегъ въ постель и затмъ умеръ. Калерія Ивановна увидала себя молодою вдовушкой… Она нарядилась въ трауръ, долго оплакивала потерю любимаго мужа, но потомъ успокоилась и предалась хозяйству. Тмъ временемъ, досыта набивъ свои карманы и сундуки деньгами, умеръ и отецъ Калеріи Ивановны, не захвативъ съ собой ни гроша. Раздливъ наслдство, дти, по ненадобности, отпустили ‘мамашу’ на жительство къ Калеріи Ивановн, которая ‘изъ жалости’ и пріютила у себя старуху, отведя ей теплый уголъ за перегородкой.
Въ настоящее время Калеріи Ивановн лтъ тридцать. Это женщина высокаго роста, полная, довольно красивая, съ блокурыми волосами и большими голубыми глазами. Въ будни одвалась она очень просто, даже грязновато, за то по праздникамъ, когда собиралась въ церковь въ село Батраки или въ гости, она наряжалась въ шелковыя платья (каковыя называла ‘матерчатыми’), нанизывала на пальца множество колецъ и перстней, вдвала въ уши дорогія серьги и, распустивъ зонтикъ, важно садилась въ тарантасъ. Насколько хорошенькая попадейка была жива и подвижна, настолько движенія Калеріи Ивановны были вялы, лнивы и даже сонливы. Говорила она нараспвъ, переходя изъ тона въ тонъ, и пвучую рчь свою сопровождала то опусканіемъ, то подыманіемъ вкъ. Алевтина Николаевна ходила словно бгала, а Калерія Ивановна словно струилась соннымъ ручейкомъ. Несмотря, однако, на такую противуположность характеровъ и манеръ, дамы эти были очень дружны, часто видлись и много болтали и смялись.
Калерію Ивановну ‘хорошенкая попадейка’ разыскала въ лсу. Она вмст съ кухаркой собирала грибы, которыхъ и набрали два кузова.
— Вотъ не ожидала-то!— вскрикнула вдовушка, увидавъ Алевтину Николаевну.— Ахъ, какъ я рада! Посмотрите-ка, душечка, грибы-то какіе…
— Ахъ, какая прелесть!
— Не правда лй, душечка?
— И все блые, кажется?
— Только одни блые.
— Вотъ бы изжарить-то,— замтила Алевтина Николаевна.
— Что-жь такое? Пошлемъ стряпуху домой, она намъ въ смтанк и изжаритъ,— и, обратясь къ кухарк, она сдлала распоряженіе, чтобы та шла домой и приготовила имъ грибы.
— Только ты заране не жарь. Приготовь все, а когда мы вернемся, тогда и начнешь жарить,— наставляла ее Калерія Ивановна.— Грибъ не любитъ, чтобы его пережаривали.
Стряпуха ушла.
— А мы съ вами, душечка, знаете что сдлаемъ?
— Что такое?
— Искупаемся… Какъ вы насчетъ этого?
— Отлично… Только надо сперва отдохнуть.
— Конечно, душечка, конечно… Посидимъ немножко, а тогда и пойдемъ.
— Какъ ужь это вы въ лсъ-то ршились идти?— спросила Алевтина Николаевна, опускаясь на траву и прислоняясь спиной къ серебристому стволу березы.
— Я чуть не каждый день хожу, душечка,— отвтила та.
— Давно ли?
— Какъ купаться зачала.
— Да вдь вы прежде волковъ боялись?
— Ну, положимъ, волковъ у насъ здсь не слыхать что-то,— запла Калерія Ивановна,— а вотъ злыхъ людей, точно, побаиваюсь…
— Да и про нихъ не слышно.
— Они, душечка, осторожне волковъ, тайче, а то какъ не быть. Вотъ этихъ, точно, боюсь. Какъ разъ оберутъ… Въ лсу, конечно,— продолжала она, закрывъ глаза,— обобрать нечего,— вотъ этотъ ништо кузовокъ съ грибами,— ну, а вотъ жить-то одной боязно, душечка. Сами знаете мое житье сиротское, мужчины нтъ… Трудно ли ограбить? Приходи и бери все… Пожалуй еще и заржутъ какъ разъ… Ныньче какой народецъ-то? Ничего не боится…
— Такъ ужь и зарзали!
— А что вы думаете?— подхватила Калерія Ивановна, вскинувъ глазами.— Не случается ништо? Недавно я въ Листк читала… Представьте, случай какой… Забыла только, въ какой губерніи… Жила на хутор, вотъ, также вдова одна… Сидитъ она разъ вечеромъ у себя въ комнат, а на двор вьюга была страсти какая…
Вдругъ прізжаетъ монахъ какой-то, въ снгу весь, и просится переночевать… ‘Чуть не замерзъ!’ — говоритъ. Ну, дло вдовье, конечно,— прибавила Чеботарева, опустивъ глаза,— поопаслась, конечно, однако, сжалилась и пустила. Поужинали вмст честь честью и разошлись… Монахъ въ свою комнату пошелъ, а вдова въ свою… Вдругъ, ночью, слышитъ она, что кто-то съ нея одяло стащилъ… Она вскочила и видитъ, что монахъ со свчкой стоитъ… Она схватила одяло, прикрылась опять… Монахъ-то нтъ, постой, говоритъ, снова раскрылъ ее да на нее кинжалищемъ, да за горло… ‘Вс, говоритъ, кишки распорю!’…
— Господи, страсти какія!— вскрикнула Алевтина Николаев-на, закуривъ папиросу.
— И что же, душечка?— продолжала Калерія Ивановна, опять раскрывъ глаза.— Вдь, вс деньги, какія только у ней были, сама монаху и отдала, да еще Господа Бога благодарила, что по крайности въ живыхъ-то оставилъ…
— Такъ и слдъ простылъ?— спросила Алевтина Николаевна.
— Нтъ, поймали злодя и денегъ не усплъ растратить. И что же оказалось-то? Подумайте-ка!… Бглый каторжникъ!… А монахомъ-то только нарядился… Вотъ такое-то, милочка, и мое житье,— прибавила она, вздохнувъ и опустивъ глаза.— При муж, при покойник, я ничуть не боялась,— человкъ храбрый былъ,— а теперь душа не на мст… Ужь хочу черкеса взять… Недавно одинъ… приходилъ ко мн наниматься…
— Чмъ черкеса-то брать,— подхватила Алевтина Николаевна,— лучше замужъ выдти.
Калерія Ивановна вздохнула, опустила глаза, но сейчасъ же, закативъ ихъ подъ лобъ, запла:
— Извстно, лучше, кто говоритъ… Только, вдь, и мужа-то надо съ оглядкой выбирать.
— Конечно.
— Вонъ покойникомъ-то мужемъ увлеклась я, даже тайно бжала съ нимъ.
— Что же, плохо жили, что ли, не любилъ, что ли?
— Любить-то любилъ и жили согласно… Но ужь бывало какъ попадетъ ему за галстукъ, хошь изъ дому бги…
— Говорятъ, онъ и отца-то вашего чубукомъ утюжилъ?— вскрикнуна Алевтина Николавна, весело засмявшись.
— Ну… папашу, душечка,— затянула Калерія Ивановна жалобнымъ голосомъ,— нельзя было, чтобы… Самъ былъ виноватъ… Надо же было мужу мое приданое охлопотать, а когда охлопоталъ, такъ онъ даже очень почтителенъ былъ къ нему… Каждый, бывало, праздникъ въ полной парадной форм поздравлять здилъ… а вотъ меня-то ужь и не знай за что…
— У военныхъ характеръ вспыльчивый.
— Извстно, служба такая, съ врагами, вдь, больше… Ну, а, все-таки, люблю я ихъ… Разбитной народъ!
— Выберите себ человка хорошаго, разузнайте его…
— Разузнаешь ихъ, какже!… Женихами-то вс они словно телята, а потомъ и зачнетъ бодать…
— Ну, а, все-таки… вы не прочь бы?— спросила Алевтина Николаевна, лукаво посмотрвъ на вдовушку.
— Это замужъ-то?
— Да.
— Почему же не выдти, милочка?— замтила Калерія Ивановна, вся вспыхнувъ и опустивъ глаза.— Женщина я въ самой пор, не уродъ какой, не хворая… Только бы человкъ былъ хорошій…
— Конечно. За дурного и выходить не стоитъ.
— Ну… и чтобы красивый былъ.
И, закативъ глаза подъ лобъ, она чуть не вскрикнула:
— Ахъ, покойникъ-то хорошъ былъ!…
— Красивый?
— Писаный! Дло прошлое, душечка, такъ-то я влюбилась въ него, что даже сама подговорила его похитить меня… а когда, ночью-то, я выбжала къ нему, какъ сла въ сани, какъ запахнул онъ въ шубу-то свою, какъ обнялъ… ну, я про все и забыла… Вотъ какъ я любила его!
Алевтина Николаевна выждала время, когда Калерія Ивановна нсколько успокоилась, и проговорила какимъ-то особенно вкрадчивымъ голосомъ:
— А я знаю одного, который очень, очень интересуется вами.
Калерія Ивановна даже перевернулась вся.
— Кто это, милочка? кто? кто?
— Одинъ человкъ.
— Молодой?
— Лтъ тридцати пяти.
— Онъ видлъ меня?
— Конечно. Иначе не могъ бы и заинтересоваться.
— Красивый?
— Очень.
— И высокій?
— Высокій.
— Ну, а характеромъ какъ… смирный?
— Тотъ, о которомъ я говорю, человкъ образованный, а вы знаете, образованіе облагороживаетъ человка. Ежели бы онъ былъ даже и буйнаго нрава, а въ немъ этого нтъ, то и тогда бы съумлъ удержать себя въ предлахъ приличія.
— Ну, тоже, душечка, не говорите! Вырываются и изъ образованныхъ… Ну, а волосы у него черные?
— Нтъ, онъ скоре блондинъ.
— Я больше черныхъ люблю, чтобы слегка на черкеса походилъ…
И, опять закативъ глаза подъ лобъ, замтила:
— Ахъ, у мужа-то колеръ былъ хорошъ!… Черный, да съ отливомъ съ какимъ-то!…
— Нтъ, этотъ блондинъ…
— Ну, что-жь?— проговорила Чеботарева.— Для разнообразія и блондинъ ничего.
— За то этотъ въ хорошемъ обществ вращается, съ нашимъ генераломъ другъ и пріятель.
— Неужто другъ?
— Генералъ даже очень видное мсто общалъ ему… съ большимъ жалованьемъ!
— Онъ ништо служитъ?
— Нтъ еще, но скоро будетъ.
— Значитъ, въ деревн жить нельзя будетъ?
— Почему же? Можно служить и жить въ деревн.
— То-то… А онъ изъ какихъ самъ-то?
— Изъ духовнаго званія.
Это нсколько не понравилось Калеріи Ивановн и она даже сдлала легкую гримасу.
— Ну, душечка, посл маіорскаго-то чина это какъ-то не того!
— Но, вдь, онъ можетъ и до генерала дослужиться…
— Да, жди поди!… Тогда ужь, пожалуй, и не до чиновъ! Въ молодости лестно, а тогда-то…
— А за то влюбленъ-то какъ!…
Это очень понравилось Калеріи Ивановн и недовольная гримаса не замедлила смниться пріятною улыбкой.
— Все приставалъ ко мн,— продолжала Алевтина Николаевка,— чтобъ я познакомила его съ вами…
— Что же вы, душечка? Взяли бы, да и познакомили. Можетъ быть, человкъ-то и понравился бы.
— Хорошо, познакомлю…
— Познакомьте, душечка! Понравится, придетъ по душ — хорошо, а не понравится, такъ тому длу и быть… Нтъ, милочка познакомьте, я буду очень рада… Поскоре познакомьте…
— Хорошо, хорошо… А теперь,— вскрикнула Алевтина Николавна, быстро поднявшись на ноги,— пойдемте купаться…
Искупавшись, он пошли на хуторъ.
Подойдя къ домику, он увидали мать Чеботаревой. Дряхлая старушка сидла на крылечк, скукожившись комочкомъ, и словно грлась на солнышк. Она хотя и выдлывала губами какія-то движенія, но, въ сущности, спала, и, притомъ, такъ крпко, что даже не слыхала, какъ подошли къ ней пріятельницы.
— Мамаша!— окликнула ее вдовушка.
— Не будите ее… Пусть отдохнетъ…
Но Калерія Ивановна, все-таки, разбудила старушку. Та подняла голову и уставилась на подошедшихъ мутными оловянными глазами, окаймленными красными вками.
— Мамаша!— повторила Калерія Ивановна, дотронувшись до ея костляваго плеча.
— А?… что?…— пробормотала старушка.
— Проснитесь! Будетъ вамъ спать-то!
— Что?… а?
— Проснитесь, молъ… Это я!
— А!… Ты?
— Встаньте-ка.
— Слышу.
— Я стряпух грибы отдала… Скажите, чтобы жарила… Она знаетъ какъ.
— Жарить?— переспросила старушка.
— Да.
— Ладно… Сейчасъ…— зашамкала старушка, силясь встать на ноги.
Алевтина Николаевна приподняла ее.
— А варенье сварили?— допрашивала Чеботарева.
— На полу…
И старушка махнула рукой.
— Какъ на полу?
— Тю-тю!… Тазикъ опрокинула!…
— Весь тазъ?— ужаснулась Чеботарева, всплеснувъ руками.
— Весь тю-тю, пропало!…
— Только на это вы и годитесь!— вскрикнула дочь.
Но старушка не слыхала этихъ нехорошихъ словъ дочери и, цпляясь руками за косяки, двери и стны, вошла въ темныя сни.
— Вотъ, милочка, видите,— проговорила Калерія Ивановна какимъ-то плаксивымъ тономъ и закативъ глаза подъ лобъ,— мать изъ ума выжила и остаюсь я совсмъ одна… Помочь не кому, а, вдь, у меня, сами знаете, большое на рукахъ хозяйство… Поневол черкеса возьмешь.
— Ей бы на покой пора!— замтила Алевтина Николаевна.
— И я говорю: пора бы,— подхватила Чеботарева, — да вотъ Господь часу не посылаетъ… Живетъ все.
Алевтина Николаевна даже нахмурилась.
— Я не про смерть говорю, а про покой… Комнатку бы ей свтленькую, чистенькую, прислугу, которая бы ухаживала за ней… А, вдь, она въ чуланчик какомъ-то…
— Д-а-а-а-а-а-а, вы вонъ что!…
И он вошли въ домъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ тотъ же день вечеромъ ‘хорошенькая попадейка’, возвратясь отъ Чеботаревой и увидавъ огонь въ окн Фортунатова, постучала ему въ стекло. Онъ быстро распахнулъ окно и чуть не по поясъ высунулся наружу.
— Ну, что?— прошепталъ онъ, озираясь.
— Очень желаетъ познакомиться съ вами.
— А разсчитывать на успхъ можно?
— Ужь не безпокойтесь, все улажено и все подстроено… Не даромъ весь день только про васъ и говорила. Завтра утромъ,— продолжала Алевтина Николаевна шепотомъ,— приходите ко мн и вы вмст отправимся къ Чеботаревой.
— Въ которомъ часу?
— Часовъ въ десять, въ одиннадцать.
— Приду…
— А пока до свиданія.
И, прошептавъ все это, ‘хорошенькая попадейка’ побжала къ себ. Но ее окликнула Христя:
— Матушка! Это вы?
— А, Христя! Ты еще не спишь?
— Нтъ еще.
— Ну, что бабушка?— спросила Алевтина Николаевна подошедшую къ ней двушку.
— Ничего… спитъ…
— А я тебя побранить собираюсь.
— За что это?— спросила Христя весело.
— Зачмъ ты отказала фельдшеру?
— Затмъ, что не люблю его.
— Ахъ, Христя! Нехорошо, безразсудно!… Сдлавшись его женой, ты бы себя обезпечила на всю жизнь. Вдь, такого жениха не скоро дождешься… Нтъ, Христя, нехорошо, нехорошо…
— Ну, что будетъ, то и будетъ, — замтила Христя.— Бог милостивъ, авось не пропаду… Съ голода не умру.
— Дай Богъ, дай Богъ… А, все-таки, замужемъ лучше.
И, ласково погладивъ Христю по щек, Алевтина Николаевна поцловала ее и побжала домой.
Разговора этого Фортунатовъ не слыхалъ, ибо, проводивъ ‘матушку’, тотчасъ же затворилъ окно и потушилъ огонь.
На слдующій день часовъ въ десять утра Фортунатовъ былъ уже у Алевтины Николаевны.
— Ну,— проговорилъ онъ,— я готовъ. Пойдемте.
— Не рано ли?
— Одиннадцатый часъ… Пока дойдемъ, пока что…
— Вамъ не терпится, я вижу.
— Хотлось бы поскоре все это кончить. А что, супругъ вашъ не воротился еще?
— Нтъ, да я его не жду сегодня,— отвтила ‘матушка’, наи двая шляпку.— Вдь, у нихъ епархіальный създъ, а създъ этотъ только завтра кончится.
— Ну, онъ и до конца удетъ!— засмялся Фортунатовъ.
— Это почему?
— Такіе мужья, какъ вашъ,— подшутилъ Фортунатовъ,— всегда стараются прізжать къ своимъ женамъ внезапно.
‘Хорошенькая попадейка’ хотла было разсердиться, но Фортунатовъ не допустилъ ее до этого.
— Посл, посл,— заговорилъ онъ,— посл обругаете, а теперь пойдемте.
На хуторъ пришли они часу въ двнадцатомъ, но Калерія Ивановна все еще почивала.
— Неужели спитъ?— спросила Алевтина Николаевна снова дремавшую на крылечк старушку.
— Спитъ,— прошамкала она,— спитъ…
— Это ужасно!
— И чаю не пила… Жду все… сижу и жду… Не пила…
— Зачмъ же вы ждете?… Взяли бы, да и напились…
— Заперто все… все… тлинь-тлинь… да…
И старушка завертла рукой, представляя, какъ запираютъ замки.
— Тлинь-тлинь… и чай, и сахаръ… да…
— Нтъ, это безобразіе — спать до сихъ поръ!— вскрикнула Алевтина Николаевна.— Я пойду разбужу ее.
И, проговоривъ это, она вошла въ домъ, а Фортунатовъ подслъ къ старух и вступилъ съ нею въ бесду.
Но бесдовать съ ней ему пришлось недолго, ибо немного погодя Алевтина Николаевна снова появилась на крылечк.
— Пожалуйте!— проговорила она, весело улыбаясь.— Хозяйка проситъ васъ пожаловать въ комнату!

VII.

День клонился къ вечеру, когда по батраковской дорог, въ небольшомъ тарантасик, на парочк сытенькихъ лошадокъ, халъ ‘молодой попикъ’, дйствительно не дождавшійся конца създа. Его лицо и вообще вся фигура выражали какое-то тревожное нетерпніе. Хотя лошадки и бжали довольно спорною рысцой, хотя и были покрыты пной, но, тмъ не мене, отецъ Николай поминутно понукалъ сидвшаго на козлахъ батрака, заставляя его то ‘подхлестнуть лнтяя’ коренника, то ‘плясунью’ пристяжную. Въ одной рук онъ держалъ палку съ серебрянымъ набалдашникомъ, а въ другой нсколько связанныхъ картонокъ съ дамскими, повидимому, принадлежностями. Село было въ виду и нетерпніе хавшаго возрастало съ каждымъ поворотомъ колеса. Ему словно не сидлось. Онъ готовъ былъ каждую минуту выскочить изъ тарантаса и пуститься по дорог бгомъ. Наконецъ, они въхали въ околицу, миновали нсколько избъ и остановились у крыльца.
‘Батюшка’ обжалъ весь домъ и, не найдя въ комнат ‘матушки’, бросился въ кухню.
— Попадья дома?— спросилъ онъ стряпуху, стиравшую въ корыт блье.
— Ахъ, это вы, батюшка!— вскрикнула та,— что рано вернулись?
Она поспшно отерла руки и подошла ‘подъ благословеніе’.
— Попадью не видала?
— Ихъ дома нтъ… ушли куда-то…
— Куда?
— Племянникъ дьяконовъ у нихъ тутъ былъ, съ нимъ ништо.
Кровь хлынула ему въ лицо.
Онъ пошелъ въ кабинетъ, бросилъ на полъ картонки и вышелъ на крыльцо. Тамъ, возл крыльца, на песочк онъ увидалъ два слда: мужской и женскій. Разглядвъ слды, онъ убдился, что первый принадлежалъ Фортунатову, а второй его попадь. Это былъ отпечатокъ именно тхъ самыхъ ботинокъ, которыя онъ такъ не давно еще купилъ ей у зазжаго венгерца. По слдамъ этимъ ‘батюшка’ вышелъ на улицу, но на улиц, поросшей муравой, слды пропали.
Онъ пошелъ къ дьякону.
— Племянникъ дома, что ли?— спросилъ онъ дьякона, стараяе придать своему голосу какъ можно боле спокойствія.
Дьяконъ тоже подошелъ ‘подъ благословеніе’.
— Пріхали!— вскрикнулъ онъ.
Но ‘батюшка’ перебилъ его:
— Дома, что ли?
— Ушелъ куда-то.
Батюшка повернулъ назадъ и выбжалъ на улицу. Встрчавшіеся мужики и бабы почтительно кланялись ему и тоже подходилі ‘подъ благословеніе’. Но ‘батюшк’ было не до того. Онъ благословлялъ только тхъ, отъ которыхъ нельзя было отдлаться, остальнымъ же просто махалъ рукой, словно говорилъ: ‘Отстаньте, некогда!’
Достигнувъ базарной площади, онъ обошелъ всхъ знакомыхъ,, которыхъ бывала ‘матушка’, но нигд ея не оказалось.
Домой воротился онъ весь мокрый, обошелъ вс комнаты, за глянулъ въ палисадникъ, въ бесдку и, не найдя жены, пошелъ къ просвирн. Въ сняхъ онъ встртилъ Христю.
— Попадью не видала?
— Видла, батюшка,— проговорила Христя, подходя подъ благословеніе.
— Гд она?!
— Къ Калеріи Ивановн на хуторъ пошли.
Отецъ Николай быстро повернулся и пошелъ назадъ. ‘Что это съ нимъ?— думала Христя, провожая его глазами,— и про бабушку не спросилъ, и къ намъ не зашелъ’.
Возл околицы ‘батюшка’ увидалъ старика караульщика.
— Попадья проходила?— спросилъ онъ.
Старикъ снялъ шапку и протянулъ сложенныя руки. Батюшка благословилъ его.
— Попадья, молъ, проходила?
— Прошла.
— Давно?
— Да такъ, передъ обдомъ.
— А племянникъ дьяконовъ?
— И онъ съ ней.
— Вмст?
— Вмст, подъ ручку.
‘Ну, постой же,— размышлялъ отецъ Николай, направляясь по дорог на хуторъ,— ну, постой же, я вамъ задамъ! А я-то, глупый, думалъ, что ждать меня будетъ, на встрчу выбжитъ… Подарковъ купилъ: шляпку, жерсе, накидку, зонтикъ… все въ лучшихъ магазинахъ купилъ… себ было соломенную шляпу купить хотлъ, и то не купилъ,— денегъ недостало… А она вонъ какъ поджидаетъ-то!’
А между тмъ совершенно смерклось. На темномъ неб загорлись звзды, пушистыя тни дрожали въ воздух и легкій туманъ вился надъ ркой и лугами. Посл знойнаго дня вся природа отдыхала, словно душу отводила въ нжныхъ объятіяхъ ласковой руки… Все утихло, успокоилось и только въ сердц отца Николая бушевала буря. Его не прельщали ни тишина ночи, ни ея опьяняющее дыханіе, полное аромата.
Такъ прошелъ онъ лугами и, наконецъ, достигъ опушки лса. Онъ пошелъ по лсной дорог и мракъ окуталъ его со всхъ сторонъ. Онъ даже съ напряженіемъ различалъ дорогу и ему волей-неволей приходилось замедлять шаги. Вдругъ, въ сторон, словно кто-то кашлянулъ… кашлянулъ и замолкъ. Онъ остановился и замеръ… Все было тихо… ‘Почудилось!’ — подумалъ ‘батюшка’ и хотлъ было идти дальше, какъ тамъ же, въ той же сторон, гд стукнулъ кашель, кто-то чиркнулъ спичкой и вспыхнулъ огонекъ. Отецъ Николай вздрогнулъ, сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и, прижавшись къ стволу березы, замеръ и притаилъ дыханіе… Онъ только глазами искалъ чего-то въ чащ лса, но царившій мракъ все застлалъ своимъ таинственнымъ покровомъ.
Послышался шепотъ.
— Какая, однако, ночь-то прелестная!
Даже дрожь пробжала по тлу ‘батюшки’, узнавшаго голосъ Фортунатова.
— Какое небо!… Какъ таинственно мигаютъ звздочки въ листв деревьевъ!… Если бы со мной была гитара,— продолжалъ онъ,— я бы сплъ вамъ серенаду Шуберта.
— Можно и безъ гитары.
И сердце ‘батюшки’ облилось кровью. Это былъ голосъ Алевтины Николаевны.
— Можно, конечно, да выйдетъ-то не тотъ коленкоръ.
— Со мной, дуэтомъ.
— Споете?
— Конечно.
Давайте попробуемъ.
И онъ откашлялся.
— Вы пойте прямо,— продолжалъ онъ,— а я буду вамъ вторить.
— Отлично!
И они запли.
Бдный отецъ Николай стоялъ, прижавшись къ берез, крпко охвативъ ее руками, и словно потерялъ сознаніе… А серенада стройно разливалась по лсу и наполняла его звучною мелодіей. Весь лсъ словно замеръ, притаился, боясь хоть единымъ листкомъ нарушить гармонію. Даже перепелъ, дотол твердившій въ лугахъ свою однообразную стукающую псню, и тотъ замолкъ… Только одинъ соловей не умолкалъ и громко акомпанировалъ пвцамъ. Они пли:
‘Слышишь, въ рощ зазвучали
Псни соловья…
Звуки ихъ, полны печали,
Молятъ за меня.
Въ нихъ понятно все томленье,
Вся тоска любви…’
‘Боже мой, Боже мой!— шепталъ ‘батюшка’,— за что же, и что же?’
Но шепотъ его заглушался серенадой, заглушался трелью соловья и никто не слыхалъ его: ни пвцы, ни соловей, ни даже та плакучая береза, подъ которой онъ такъ горько плакалъ.
Наконецъ, пвцы смолкли.
— Ну, что, разв плохо?— раздался звонкій голосъ Алевтины Николаевны.— Плохо?
— Отлично, превосходно!— говорилъ Фортунатовъ,— ай да мы!
— То-то и есть!… А вы все — не тотъ коленкоръ! Чего же вамъ еще?… Ночь, звзды, лсъ, любимая женщина… Мало все!…
У ‘батюшки’ даже въ глазахъ помутилось.
— Правда, правда!— вскрикнулъ Фортунатовъ.
И потомъ страстный, продолжительный поцлуй.
— Еще!— крикнула Алевтина Николавна.— Еще, крпче…— и весело захохотала.
— Такъ, что ли?— шепталъ Фортунатовъ, сыпля поцлуи.
— Однако, вотъ что,— замтила Алевтина Николаевна.— Надо и честь знать! Довольно, домой!
— Неужели домой?
— Пора, пора.
Отецъ Николай хотлъ было броситься на нихъ, преградить съ дорогу, задушить ихъ, но послышались шаги и онъ поршилъ выждать боле удобную минуту.
— Кто здсь?— вдругъ раздался окликъ Фортунатова, чуть не надъ ухомъ отца Николая.— Кто здсь?
‘Батюшка’ вздрогнулъ, хотлъ было ринуться на виновника всхъ своихъ терзаній, но вдругъ остановился, увидавъ передъ собой Фортунатова подъ руку съ Калеріей Ивановной, а нсколько подаль Алевтину Николаевну.
— Это вы?— вскрикнули вс въ одинъ голосъ.— Какими судьями?
Самымъ пламеннымъ желаніемъ отца Николая въ эту минуту было провалиться сквозь землю, но такъ какъ трапа подъ ногами не оказалось, то и пришлось лицомъ къ лицу предстать предъ компаніей. Такъ онъ и сдлалъ. Предсталъ и поникъ головой. Но бойкая матушка, сразу все понявшая, живо выручила мужа.
— Ты это къ намъ шелъ?— спросила она весело.— Къ намъ, да?
‘Батюшка’ воспрялъ.
— Да, да,— заговорилъ онъ,— къ вамъ… На встрчу теб,— началъ со всми здороваться.
— Ну, вотъ и отлично!— вскрикнулъ Фортунатовъ.— Теперь васъ есть провожатый, а я провожу Калерію Ивановну.
— Да, проводите, а то я боюсь одна…
— Однако, постойте!— вскрикнула Алевтина Николавна.— Вдь, мужъ-то ничего еще не знаетъ!
— А что такое?
И, взявъ подъ руки Калерію Ивановну и Фортунатова, она подала ихъ къ отцу Николаю и торжественно провозгласила:
— Представляю теб жениха и невсту.
Немного погодя вс разошлись. Фортунатовъ пошелъ проводить Калерію Ивановну до хутора, а отецъ Николай съ женой отправить домой. Войдя въ домъ, отецъ Николай бросился въ свой кабинетъ, забралъ вс картонки и поспшилъ съ ними въ гостиную къ жен. Она стояла передъ зеркаломъ и, только что снявши шляпку, приглаживала волосы. Отецъ Николай воспользовался этою минутой и подалъ жен новую, только что привезенную шляпку. ‘Maтушка’ даже ахнула отъ удовольствія. Шляпка ей очень понравилась. Она надла ее на голову, посмотрлась въ зеркало, но вдругъ круто повернулась къ мужу и, грозя пальцемъ, спросила:
— А позвольте васъ спросить, зачмъ притаились вы за березой?
Но ‘батюшка’, вмсто отвта, замахалъ только руками, а потомъ обнялъ жену и крпко поцловалъ ее въ голову. Словно гора свалилась съ плечъ его, и онъ, счастливый и довольный, не зналъ, какъ и чмъ угодить жен.
Прогудлъ на колокольн колоколъ и прозвонилъ двнадцать, часовъ ночи.

VIII.

На слдующее утро Фортунатову предстояло хать въ городъ. Въ виду этого было поршено, впредь до его возвращенія, содержатъ въ секрет сдланное имъ предложеніе. Такъ поршили вс и ршеніе это было сообщено ‘батюшк’. Ради шутки (извстно, что вс женихи и невсты шутники большіе), ршеніе это было изложено на бумаг, въ вид протокола, и подписано какъ вступающими въ бракъ, такъ и Алевтиной Николаевной, а затмъ, потомъ, скрплено и отцомъ Николаемъ. Проводивъ Калерію Ивановну, Фортунатовъ возвратился домой только передъ разсвтомъ, а часовъ въ девять утра былъ уже у ‘батюшки’. Пошелъ онъ къ нему собственно за тмъ, чтобы позаимствовать денегъ на поздку. Отецъ Николай встртилъ его съ распростертыми объятіями, облобызался съ нимъ трехкратнымъ лобзаніемъ и усадилъ его пить чай. Алевтина Николаевна еще спала и потому чай разливалъ самъ ‘батюшка’, и, надо отдать ему справедливость, весьма умло. Онъ тщательно перемылъ и перетеръ посуду, ополоснулъ кипяткомъ чай, заварилъ его и прикрылъ чайникъ салфеткой. Длалъ онъ все это аккуратно, не торопясь, потиралъ себ руки, отличавшіяся необыкновенною близной и нжностью кожи, и, въ то же время, не переставалъ разговаривать съ Фортунатовымъ. Онъ очень похвалилъ его выборъ нашелъ его вполн разумнымъ и общающимъ согласное сожитіе. Согласіе это онъ основывалъ на томъ ‘обоюдномъ пополненіи’, которое неминуемо, въ силу извстныхъ законовъ, должно будетъ установиться между ними и связать ихъ ‘добрымъ цементомъ согласія’. Онъ даже привелъ въ примръ, что недостаточность образованности Калеріи Ивановны всенепремнно пополнится образованностью мужа, а какіе-либо недостатки послдняго — ‘достоинствами’ жены. Опредленно выражаться отецъ Николай вообще не любилъ, но изъ этихъ словъ его можно было догадаться, что подъ ‘достоинствами’ Калеріи Ивановны онъ разумлъ землю, деньги и вообще обезпеченное ея состояніе. Такъ понялъ его и Фортунатовъ и мысленно согласился, что подобное ‘пополненіе’ и есть самый настоящій коленкоръ. Отецъ Николай, посл пережитой вчера передряги теперь вполн успокоившійся, былъ въ особенномъ удар и говорилъ очень много. Онъ одобрялъ этотъ выборъ и потому еще, что между женихомъ и невстой имется полное равновсіе какъ относительно возраста, такъ и житейской опытности, успвшей уже вполн установиться и окрпнуть. Онъ даже не преминулъ ‘намекнуть’ при этомъ, что въ душ и мысляхъ онъ опасался совсмъ иного выбора, крайне не подходящаго ни по возрасту, ни по положенію, но что теперь считаетъ себя вполн покойнымъ, разубдившись въ своихъ опасеніяхъ. Намекъ этотъ, конечно, касался Христи, но такъ какъ имени ея онъ не помянулъ, то и Фортунатовъ все высказанное ‘батюшкой’ обошелъ молчаніемъ. Затмъ они разговорились по поводу поздки Фортунатова въ городъ. Фортунатовъ говорилъ, что въ городъ хать ему необходимо… ‘Вотъ какъ!’ — пояснилъ онъ, махнувъ себя рукой по горло, что въ город ему предстоитъ бездна хлопотъ, но что, прежде всего, ему необходимо повидаться съ княземъ и обстоятельно переговорить съ нимъ по поводу общаннаго мста.
— Теперь,— говорилъ Фортунатовъ,— когда положеніе мое боле или мене обрисовывается въ иномъ вид, мн необходимо убдиться, что общанная должность будетъ непремнно за мною.
— Конечно,— согласился ‘батюшка’.
— Положимъ,— продолжалъ Фортунатовъ,— генералъ далъ мн честное слово… но… можно, вдь, и забыть.
Однако, на этотъ счетъ отецъ Николай успокоилъ его. Онъ сообщилъ, что знакомъ съ генераломъ, знаетъ его за человка солиднаго и что слова своего онъ никогда не забудетъ и не измнитъ.
— Можете вполн положиться, — прибавилъ онъ, закуривая папиросу.
— Только вотъ горе-то…— проговорилъ Фортунатовъ и, не докончивъ фразы, засмялся.
— Что такое?
— хать необходимо, а денегъ ни гроша.
— Далеко не удешь!— замтилъ ‘батюшка’и тоже засмялся.
— Не доврите ли мн сколько-нибудь?
— А именно?
— Рублей пятьдесятъ.
— И больше бы доврилъ, — подхватилъ ‘батюшка’, — да у самого плохо! Самъ только что изъ города, а, вдь, городъ, сами знаете, чиститъ ловко… Покупочки кое-какія… За номеръ, за обдъ, извощику, дорога… Туда-сюда… Тому на чай, тому на водку,— глядишь, въ карман-то и пусто… Только вотъ и осталось,— прибавилъ онъ, вынувъ изъ портмонэ красненькую бумажку и показывая ее Фортунатову.— Коли хотите, возьмите… послднюю отдаю…
— Можетъ быть, это стснить васъ?— спросилъ Фортунатовъ, протягивая руку.
— Берите, берите… Обойдусь какъ-нибудь…
— Ну, спасибо!
И онъ спряталъ бумажку въ карманъ.
— Да вы что же у дяди-то, у дьякона-то?
Фортунатовъ сдлалъ гримасу.
— Одолжаться разв не хотите?… А то, вдь, у него деньжонки есть… скудныя, конечно, а коли захочетъ поискать рубликовъ сто, двсти, найдетъ…
— Я знаю. Но, во-первыхъ, я уже по мелочамъ задолжалъ ему рублей двадцать, а, во-вторыхъ, вы, вдь, знаете, каковъ онъ. Начнетъ разспрашивать: зачмъ да на что?… Умолчать о женитьб — онъ денегъ не дастъ, а сказать — по всему селу растрезвонитъ…
— Правда, правда!— подхватилъ ‘батюшка’, громко захохотавъ, но вдругъ оборвалъ свой хохотъ и, взглянувъ на дверь въ спальную, весь какъ-то скукожился.— И забылъ, что баба-то спитъ!— прошепталъ онъ, прикрывъ ладонью ротъ.
А какъ разъ въ это время дверь распахнулась и въ комнату вошелъ дьяконъ Перепелкинъ.
— Миръ честной компаніи!— грянулъ онъ.
‘Батюшка’ даже съ мста вскочилъ.
— Тише ты ори-то,— замтилъ онъ,— попадья спитъ!— и, обратясь къ Фортунатову, заговорилъ шепотомъ: — Знаете что? Перейдемте-ка лучше въ палисадникъ… А то теперь этотъ дьяконъ такъ забаситъ, что не только бабу мою, но и мертвыхъ-то всхъ перебудить.
Это очень понравилось Перепелкину и онъ было захохоталъ, но ‘батюшка’ подскочилъ къ нему, зажалъ ему ротъ, повернулъ назадъ и вмст съ нимъ вышелъ въ переднюю. За ними послдовалъ и Фортунатовъ.
— Ну, вотъ здсь сколько хочешь глотку дери,— проговорилъ ‘батюшка’, когда вс они вышли въ бесдку, и тотчасъ же прибавилъ:— А ты кстати пришелъ.
— Я всегда кстати… Дьяконъ Перепелкинъ знаетъ, когда приходить…
— Вотъ что,— проговорилъ ‘батюшка’,— денегъ давай!
Дьяконъ даже глаза вытаращилъ отъ столь неожиданнаго оборота.
— Денегъ, молъ, давай!
— Денегъ?
— Да,— подтвердилъ ‘батюшка’, засмявшись при вид дьяконскаго смущенія.
— Да вы что, сметесь, что ли?— пробасилъ онъ и тоже захохоталъ.
— Нтъ, не шучу.
— А своихъ-то нтъ у васъ?
— Промотался! Послднія племяннику отдалъ!
Дьяконъ опять захохоталъ.
— На орхи, что ли?
— Давай, говорятъ!— продолжалъ ‘батюшка’.
Дьяконъ посмотрлъ на хохотавшихъ священника и Фортунатова и махнулъ рукой.
— Эхъ, чтобъ пусто вамъ было!— проговорилъ онъ.— Я за дломъ пришелъ… Мужичокъ одинъ выписку изъ метрики требуетъ, а они вонъ чего…
Но тутъ ужь обратился къ дьякону самъ Фортунатовъ:
— Да,— проговорилъ онъ,— вы мн дайте…
— Чего теб дать-то?
— Денегъ.
— На кой теб?… Чего теб покупать?…Чаемъ, что ли, тебя не поятъ? Аль съ голоду помираешь?
— Нужно, очень нужно!
— На что, говори?
— А вотъ на что, — снова вмшался ‘батюшка’.— Сегодня въ въ городъ детъ.
— Какъ въ городъ?— вскрикнулъ дьяконъ во всю глотку.— Только что изъ города и опять въ городъ!… Это что же за ‘Перепетуя мобиля’?— съострилъ онъ.
— Постой, постой,— перебилъ его ‘батюшка’.
— Зачмъ ‘постой’, я и ‘посижу’, — опять съострилъ дьяконъ.
— Постой, не остри. Ты мн вотъ что скажи лучше: когда ты о своемъ мст хлопоталъ, ты сколько разъ въ городъ създилъ?
Дьяконъ Перепелкинъ почесалъ въ затылк.
— Разовъ пятокъ, мотри, прокатился,— проговорилъ онъ.
— А денегъ на поздку не занималъ?
— Занимать не занималъ, а свои, кои были, вс тамъ остались.
— Ну, вотъ то-то и дло-то!… А теперь ему нужно хлопотать.
Дьяконъ помолчалъ немного, подумалъ, а потомъ вскрикнулъ:
— Что-жь такое?… Коли на дло, ништо я не дамъ?… Можно.
— Пожалуйста…— проговорилъ Фортунатовъ.
— Только, вдь, за тобой, — проговорилъ онъ, грозя пальцемъ,— и безъ того есть малая толика.
— Знаю, знаю… Отдамъ, не безпокойтесь.
— А когда отдашь-то?
— Какъ мсто получу, такъ и отдамъ.
— То-то смотри!… А сколько теб надо-то?
— Рублей пятьдесятъ.
— Куда это такую прорву?— рявкнулъ дьяконъ.
— А ты ужь давай!— перебилъ его ‘батюшка’.— Нечего торговаться-то!
— Ну, ладно,— проворчалъ дьяконъ,— такъ и быть ужь, пойдемъ, дамъ пятьдесятъ рублей.
И они встали.
— Ну, вотъ и отлично!— проговорилъ ‘батюшка’, тоже вставая.— Дло-то и сладилось!
— Только вотъ что,— замтилъ дьяконъ.— Лошади и не проси лучше, не дамъ.
— Почему это?— спросилъ ‘батюшка’.
— Да явите божескую милость!— закричалъ дьяконъ.— Третеводни только домой пришла, а сегодня опять! Ништо это возможно?
— Ну, ладно, ладно, — перебилъ его Фортунатовъ, — ямщика найму.
И, распростившись съ отцомъ Николаемъ, который проводилъ ихъ до калитки, они пошли домой.
Дьяконица была очень удивлена, узнавши, что племянникъ опять въ городъ детъ.
— Вишь разлакомился,— проговорила она, — этакъ ты, чего добраго, совсмъ свертишься!
Но дьяконъ разсказалъ ей, въ чемъ дло, и старуха успокоилась. Она даже безъ особенныхъ споровъ ‘слазила’ въ сундукъ, въ которомъ сохранялись деньги, и, вынувъ оттуда пятьдесятъ рублей, передала ихъ Фортунатову. Не мало удивилась этому отъзду прибжавшая къ дьякону Христя. За то, когда она узнала, что Модестъ Яковлевичъ детъ на ямскихъ, она вызвалась сбгать за лошадьми.
Фортунатовъ возсталъ противъ этого, объявилъ, что онъ никогда не допуститъ, чтобы Христя изъ-за него бгала по станціямъ, что онъ дойдетъ до ямскаго двора и самъ, но Христя чуть не со слезами на глазахъ умоляла его поручить ей это дло.
— Пожалуйста…— упрашивала она.— Сдлайте мн такое удовольствіе…
— Да какое же это удовольствіе?— удивлялся Фортунатовъ.— По такой духот и вдругъ идти чуть не за версту…
— Ну, пожалуйста… Мн прокатиться хочется.
— Какъ прокатиться?
— Извстно какъ!— чуть не вскрикнула она.— Вдь, лошадей-то вамъ сюда подадутъ… вотъ я и прокачусь… Модестъ Яковлевичъ, позвольте сбгать…
— Да позволь ужь!— вступилась дьяконица.— Видишь, двк то съ колокольчикомъ на ямскихъ прохать захотлось,

IX.

Фортунатовъ согласился и Христя въ ту же минуту выбжала отъ дьякона. Она, однако, завернула домой, накинула на голову платочекъ, надла кофточку и, прифрантившись такимъ образомъ, отправилась на базарную площадь, на которой помщался ямской дворъ. Она была очень счастлива. Но ей пришлось вскор разочароваться. Не успла она миновать нсколько домовъ, какъ ее догналъ возвращавшійся откуда-то земскій фельдшеръ.
— Куда это вы, Христина Васильевна?— спросилъ онъ, поровпявшись съ нею.
Она сказала.
— Вотъ какъ-съ!— замтилъ онъ.— На побгушкахъ служите!
Замчаніе это очень огорчило Христю и у нея чуть не навернулись слезы. Однако, она какъ-то подавила ихъ и ничего не возразила фельдшеру. Они пошли рядомъ.
Это былъ мужчина лтъ сорока, съ развязными манерами, рыжеватою бородой и довольно высокаго роста. Одтъ онъ былъ въ парусинную пару, изъ-подъ которой выглядывала русская вышитая рубашка, на голов дешевая соломенная шляпа, въ рукахъ тросточка.
— Ну, что бабушка?— спросилъ онъ.
— Ужь очень слаба,—отвтила Христя.— Глядть, какъ будто и здорова, а сама насилу ноги переставляетъ.
— Старческая немощь!— замтилъ фельдшеръ.— Надо придти, какъ-нибудь, взглянуть…
— Все ей на улицу хочется… На заваленк посидть…
— Такъ что-жь такое?… Пускай ее!
— Ужь такъ-то слаба…
— Приду посмотрю.
— Приходите… А вы это откуда?
— Отъ Надежды Капитоновны.
— Больна разв?
— Да.
— Что съ ней?
— Metritis въ слабой форм,— важно замтилъ фельдшеръ.— Прописалъ ей компрессы согрвающіе, semen licopodii, а теперь къ Григорію Гавриловичу направляю стопы.
— Тоже захворалъ?
— Да. Myosis легонькій.
— Это что же такое?— спросила Христя.
— Расширеніе глазного зрачка.
— Господи! Какихъ только на свт болзней нтъ!
— Да и самъ-то я весь какъ разслабленный хожу… Вся нервная система потрясена.
— Ну! И вы даже захворали!… Самъ докторъ!…
— Сколько не алкогольничать!… Спасибо во-время спохватился…Чуть было до фебрисъ альба не допился. Чего же подлаешь? ‘Omnis amans amens’,— говоритъ пословица… Вчера ипекакуаны принялъ, а сейчасъ natrum sulfuricum, чтобы, значитъ, прочистило хорошенько.
И немного погодя онъ заговорилъ:
— Удивляюсь я вамъ, Христина Васильевна… Какого вамъ еще жениха надо?… Положимъ, что я изъ мужиковъ, а вы личная почетная гражданка, на манеръ, значитъ, барышни. Но, вдь, и во мн никакой этой мужиковщины не осталось. Я и прежде всегда держалъ себя подальше отъ нихъ, а теперь, когда получилъ образованіе, такъ и вовсе, вовсе…
— Да кто же вамъ сказалъ, что я мужикомъ гнушаюсь?— перебила его Христа.—Напротивъ, я всю жизнь свою провела съ ними. Какая я барышня, такая же мужичка, какъ и вс! Только разв что не въ сарафанахъ, а въ платьяхъ хожу.
— Ну, все-таки, духовнаго званія!… А я бы вамъ вс удобства предоставилъ… У меня и домикъ свой, и лошадка, и коровка… Живу я чисто… Этихъ самыхъ мужланьевъ въ домъ не пускаю… Даже изъ купечества-то изъ здшняго не всякаго… У меня бываютъ господа, иной разъ даже въ винтъ поиграемъ, выпьемъ, закусимъ… Человкъ я работящій, не пьющій… Можетъ, вы тмъ обижаетесь, что я не докторъ, а фельдшеръ, такъ я вамъ долженъ сказать на это, что свою медицину лучше каждаго доктора знаю… Ничего они не смыслятъ, доктора-то наши, и практики у меня больше, чмъ у нихъ… Я имъ поперекъ горла торчу… Не даромъ же имъ хочется выжить меня отсюда… Вдь, подлецы, каждое земское собраніе хлопочутъ объ этомъ… Да, спасибо, собраніе-то насквозь ихъ видитъ, да каждый разъ имъ кукишъ съ масломъ… Вотъ, вдь, я фельдшеръ-то каковъ!… Не заурядный!… Впрочемъ, — спохватился онъ,— что же это я самъ-то себя расхваливаю? Правду пословица говоритъ: ‘Propria laus sordet’.
— Вы хорошій человкъ, Максимъ Иванычъ, что и говорить,— перебила его Христя.— Науку свою знаете до тонкости, вс говорятъ это…
— А ужь зажили бы съ вами за первый сортъ, — чуть не вскрикнулъ фельдшеръ, польщенный похвалой Христи.— Одно слово, по-господски, какъ хорошіе господа живутъ… Вы, можетъ быть, думаете, что я васъ стряпать заставлю или, къ примру, полы мыть, либо блье стирать, такъ это вы не безпокойтесь, у меня на все это спряну ха имется… А вы бы только украшеніемъ моего дома были… Разцвтали бы, какъ хорошенькій цвтокъ… Наряжалъ бы я васъ какъ куколку, покоилъ бы… Наскучило въ деревн — въ губернію създили бы.
И фельдшеръ, совсмъ уже расчувствовавшійся, спросилъ, умильно поглядывая на Христю:
— Ну, скажите же мн sine ira et studio, чмъ я не женихъ?
— Да разв я говорю, что вы не хорошій — проговорила, наконецъ, смущенная Христя.— Женихъ вы хорошій, только я-то вамъ не пара… Вы ученый, а я даже и грамот плохо знаю.
— Да ужь это не ваше дло, про то я знаю… Вы только согласитесь на мое предложеніе, а ужь мы будемъ счастливы съ вами… Ежели вы сейчасъ не хотите мн отвчать, такъ, вдь, я и подожду… подумайте…Вы только не отнимайте у меня надежды.
И, пригнувшись къ Христ, онъ нжно прошепталъ:
— Да?… Подумаете?
Бдная Христя чувствовала себя въ очень затруднительномъ положеніи и не знала, какъ изъ него выдти. Ей и человка-то жаако было, и обманывать-то его не хотлось. Она все посматривала, не встртится ли кто-нибудь, не выручитъ ли ее изъ бды, но, какъ нарочно, улица, по которой они шли, была совершенно пуста. А фельдшеръ все приставалъ съ отвтомъ.
— Не хотите дать отвта?— говорилъ онъ.
— Зачмъ же я буду обманывать васъ?— проговорила она, наконецъ.
— Такъ это ваше statu quo?
Христя не поняла этого вопроса, такъ же какъ и другихъ иностранныхъ изреченій фельдшерами упорно замолчала. Она только ускорила шаги, чтобы отдлаться поскоре отъ докучныхъ приставаній этого ‘ученаго человка’.
Фельдшеръ шелъ рядомъ и посл долгаго молчанія проговорилъ:
— И то правда! Насильно милъ не будешь… Ну, простите, что потревожилъ васъ своими объясненіями… Можетъ, вы прогуляться хотли, поразвлечься, а я вздумалъ надодать вамъ…
— Ахъ, что вы!
— Простите Бога ради!
И фельдшеръ, очень разогорченный, распростился съ Христей.
Немного погодя она мчалась уже на ямской телжк, запряженной парою лихихъ киргизокъ, и наполняла базарную площадь звономъ колокольчиковъ и громомъ бубенцовъ и глухарей. Заслышавъ этотъ шумъ и этотъ громъ колесъ, сопровождавшійся лихимъ посвистомъ ямщика, вс торговцы повыскакали изъ своихъ лавокъ и долго провожали глазами пролетвшую телжку. А Христя сидла въ этой телжк и лицо ея дышало дтскою радостью.

X.

Фортунатовъ разсчитывалъ проздить дня два, не больше, но разсчеты его оказались далеко не врными. Во-первыхъ, пришлось цлый лишній день пробыть въ город, чтобы окончательно привести дла въ порядокъ, а, во-вторыхъ, какъ нарочно, родила жена Милентова и надо было хать на крестины. Отказаться отъ этихъ крестинъ не было возможности, ибо Милентовъ даже прислалъ за нимъ своихъ лошадей.
— Почему же ты зналъ., что я въ город?— допрашивалъ Фортунатовъ присланнаго за нимъ кучера.
— Да, вдь, я въ Батракахъ побывалъ,— объяснилъ тотъ.— Тамъ мн сказали, что вы здсь, — я домой на хуторъ, а Наумъ Степанычъ меня сюда прогнали… ‘Ступай, говоритъ, въ городъ и безпремнно привези его!’ Ужь вы пожалуйте-съ…
Длать было нечего, надо было хать.
Изъ города онъ выхалъ часа въ два. Но теперь онъ халъ не на тряской ямской телжк и не на парочк какихъ-то горбатыхъ киргизокъ, а въ щегольскомъ тарантас и на тройк срыхъ заводахъ лошадей, разукрашенныхъ бляхами и подвсками. Кучеръ сиделъ на козлахъ въ суконномъ кафтан, подпоясанный наборнымъ ремнемъ, и въ шляп, кругомъ утыканной павлиньими перьями. Тройка бжала крупною рысью, гулко побрякивая крошечными бубенчиками, и тарантасъ, слегка покачиваясь на рессорахъ, неслышно катился по дорог.
‘Совсмъ другой коленкоръ!— соображалъ Фортунатовъ, покуривая папиросу и видимо наслаждаясь спокойствіемъ экипажа.— дешь и словно на мягкомъ диван сидишь! Да, комфортъ — великое дло! Это опять-таки признакъ цивилизаціи и прогресса… Вотъ оно что значитъ жить не фантазіями, а здравымъ разсудкомъ!’
И, разсуждая такимъ образомъ, онъ мечталъ о своемъ будущемъ, и мечтамъ его не было предловъ. Теперь онъ былъ совершенно спокоенъ. Общанную ему должность онъ получилъ, на поданномъ имъ заявленіи имлась уже надлежащая резолюція и оставалось одно только: жениться на Калеріи Ивановн и заполучить ‘цензикъ’. Съ свадьбой онъ поршилъ не мшкать и сыграть ее тотчасъ же по возвращеніи въ село Батраки.
Онъ даже не замтилъ, какъ прохалъ двадцать пять верстъ.
— А вонъ и нашъ хуторъ!— вскрикнулъ вдругъ кучеръ, указывая на зеленвшую вдали рощицу, изъ-за которой постепенно выползали красныя кровли хутора.
— Какъ же онъ мн говорилъ, что у него нтъ лса?— замилъ Фортунатовъ, смотря на рощу.
— Это ветлы! Все самъ, колышками сажалъ… Всю лощину засадилъ… А теперь эвона лсъ какой выросъ!… Рубить ужь зачалъ, дуги гнуть…
— Хозяинъ, значитъ?
— Наумъ-атъ Степанычъ?— вскрикнулъ кучеръ.
— Да.
— Еще бы!… А сады-то какіе развелъ — страсть!… Большія деньги загребаетъ!… Мельница то же самое… Хорошій доходъ даетъ… Кабаковъ съ пятокъ иметъ… Только, значитъ, на другого записаны, а не подъ его фамиліей… Хозяйственный человкъ… толковать нечего! Каждая копечка на счету… Ни одно червивое яблочко не пропадетъ…
А крыши все выползали и съ каждою минутой все ясне и ясне вырисовывались на зеленомъ фон окружавшихъ луговъ. Наконецъ, они подъхали къ хутору, миновали мельницу, работавшую на вс снасти, прохали плотину, спугнули стадо голубей и какую-то бабу, полоскавшую въ рк грязныя рубахи, обогнули садъ, кругомъ обнесенный высокою изгородью, пролетли мимо нсколькихъ флигелей и, наконецъ, встрченные дикимъ лаемъ громадныхъ собакъ, остановились у крылечка дома.
Милентовъ выскочилъ на встрчу.
— Насилу-то!— кричалъ онъ и, обнявъ друга, потащилъ его кабинетъ, а въ кабинет опять принялся обнимать и, крпко цлуя его то въ одну, то въ другую щеку, бормоталъ, захлебываясь
— Поздравляю, поздравляю!….
— Съ чмъ?— удивился Фортунатовъ.
— Слышалъ, все слышалъ…
— Что?
— Слышалъ, поздравляю и душевно радуюсь за тебя… Насилу то опомнился, насилу-то!
— Я ничего не понимаю…
— Врешь, понимаешь… Дай Богъ теб, дай Богъ,— продолжай Милентовъ.— Баба она простая, но и хозяйственная, а, главное, съ хорошимъ состояніемъ.
Наконецъ, Фортунатовъ убдился, что Милентовъ все знаетъ и что скрывать отъ него о своей женитьб становится излишними
— Но откуда же ты узналъ объ этомъ?— спросилъ онъ.
— Да, вдь, кучеръ сказалъ… Онъ былъ въ Батракахъ, тамъ теперь только объ этомъ и говорятъ.
— Это непремнно попадья разболтала!— вскрикнулъ Фортунатовъ.
— А какая надобность молчать-то?— перебилъ его Милентовъ. И вдругъ, засуетившись, онъ заговорилъ торопливо:
— Однако, вотъ что. Умывайся и крестить пойдемъ… Эй, Парашка, Парашка!— закричалъ онъ.— Тащи скорй умываться. Мы, братецъ, заждались тебя… не закусывали даже…
— А отъ тебя-то, все-таки, попахиваетъ.
— Выпилъ, братецъ, рюмочки дв-три выпилъ… Ничего не подлаешь… Съ ногъ смотался, насилу хожу.
И, выбжавъ въ сосднюю комнату, онъ принялся кричать Парашку, а немного погодя снова возвратился въ кабинетъ, дери за шею Парашку, въ рукахъ у которой были лоханка и рукомойникъ.
— Вотъ, вотъ!— кричалъ онъ,— умывайся, умывайся! А я побгу попа предупредить, чтобы все было готово… Скорй, скорй!
— Это вотъ тебя поздравить-то надо,— проговорилъ Фортунатовъ, принимаясь умываться и только теперь вспомнивъ о новорожденномъ.
Но Милентовъ замахалъ руками и опять куда-то выбжалъ.
— Сюда, сюда тащи! —кричалъ онъ въ прихожей,—сюда, сюда!
И, отворивъ дверь въ кабинетъ, пропустилъ кучера съ чемоданомъ.
— Вотъ теб чемоданъ принесли!— крикнулъ онъ и опять, скрылся.
Немного погодя Фортунатовъ былъ уже совсмъ одтъ и, стоя передъ зеркаломъ, осматривалъ свой костюмъ.
Прибжалъ Милентовъ.
— Ну, что, готовъ?— спросилъ онъ.
— А ты сегодня въ какомъ-то особенно суетливомъ настроеніи,—замтилъ Фортунатовъ, поправляя галстукъ.
— А вотъ погоди, родитъ твоя Калерія, узнаешь тогда… Жена лежитъ…
— Больна разв?
— Ну, вотъ!— вскрикнулъ Милентовъ.— Моя жена хворать не уметъ. А лежитъ только изъ одного приличія,— неприлично какъ-то… Ну, вотъ, по милости этого-то приличія и приходится всюду самому… Однако, пойдемъ, пойдемъ… Смерть жрать хочется!
И, подхвативъ Фортунатова подъ руку, онъ притащилъ его въ небольшую залу, въ которой стояла уже купель и расхаживали гости.

XI.

— Вотъ онъ, вотъ онъ! —кричалъ Милентовъ, указывая гостямъ на Фортунатова.— Вотъ онъ, виновникъ всхъ нашихъ мукъ и страданій! Это мой будущій кумъ! А это,— прибавилъ онъ, подводя Фортунатова къ гостямъ,— мои дорогіе гости и друзья… Впрочемъ,— вскрикнулъ Милентовъ, что-то вспомнивъ,— вы, пожалуйста, сами познакомтесь, а мн, право, недосугъ съ зтими церемоніями… Всюду самому приходится… Пожалуйста, пожалуйста… сами, сами!…
И, недоговоривъ фразы,убжалъ въ корридоръ, крича:
— Готово! Скорй, скорй!
Гостей было немного. Какой-то офицеръ съ блестящими эполетами, повидимому, большой любитель женскаго пола, какой-то лохматый господинъ въ большихъ синихъ очкахъ, да старичокъ священникъ съ крымскимъ крестомъ на груди и значкомъ ‘Краснаго Креста’. Офицеръ оказался поручикомъ квартировавшаго въ узд полка Хохловымъ (это былъ тотъ самый офицеръ, который промчался на тройк мимо бульвара, крича Милентову: ‘здравствуйте! ‘), лохматый господинъ — врачемъ Дилигентовымъ, тоже ‘изъ приличія’ приглашеннымъ присутствовать при родахъ, а старичекъ священникъ — мстнымъ ‘батюшкой’, долженствовавшимъ окрестить новорожденнаго. Не усплъ Фортунатовъ перезнакомиться съ названными гостями, какъ Милентовъ опять уже выбжалъ изъ-корридора, таща за руку какую-то толстую даму, уродливо разряженную въ пестрое шелковое платье, и, крикнувъ: ‘А вотъ и кума!’—снова убжалъ обратно.
— Скорй, скорй!— кричалъ онъ, топая по корридору.
— Однако, погоняетъ! — замтилъ ‘батюшка’, покачавъ головой.
— Голодъ не тетка!— подхватилъ офицеръ, покручивая усики.
Фортунатовъ познакомился и съ ‘кумой’. Это была какая-то дальняя родственница жены Милентова, дама лтъ тридцати, румяная, полная, недавно овдоввшая и видимо жаждавшая выдти снова замужъ. Звали ее Прасковьей Семеновной, а по фамиліи Крылова. Только было Фортунатовъ вступилъ съ нею въ бесду, какъ Милентовъ опять уже тащилъ изъ корридора какую-то бабу, въ кубовомъ ситцевомъ сарафан, державшую на рукахъ завернутаго въ нсколько одялъ ребенка.
— А вотъ и самъ новорожденный!— крикнулъ Милентовъ и, подскочивъ къ ‘батюшк’, проговорилъ, отирая платкомъ катившійся съ лица потъ:— А гд же дьячки-то?
Но, не дождавшись отвта, снова убжалъ.
— Идите, идите!— кричалъ онъ, вводя въ залу двухъ причетниковъ, почему-то державшихся за свои носы.—Скорй, скорй!… А, вдь, мн не полагается присутствовать-то при крещеніи?—спросилъ онъ, подбжавъ къ ‘батюшк’, надвавшему эпитрахиль.
— По каноническимъ правиламъ…—заговорилъ было тотъ, но Милентовъ перебилъ его:
— Знаю, знаю! Уйду, уйду!
И на этотъ разъ онъ выбжалъ уже не въ корридоръ, а въ сосднюю комнату, хлопнувъ какою-то стеклянною дверью, и тотчасъ же закричалъ:
— А гд же соусникъ? Соусникъ давай!
— Пожалуйте,— проговорилъ священникъ, обращаясь къ воспріемникамъ и приглашая ихъ жестомъ руки приблизиться къ купели.
Они подошли и стали рядомъ, а съ ними вмст подошла и баба съ рбенкомъ.
— Господу помолимся!— зачиталъ батюшка.
— Господи помилуй!— подхватили дьячки и одинъ изъ нихъ алъ раздавать свчи и воспріемникамъ, и баб.
‘Батюшка’ читалъ ‘запрещающія’ молитвы. Читалъ онъ ихъ благоговйно, старенькимъ ласковымъ баскомъ, а дьячки посл каждаго возгласа ‘Господу помолимся’ пли говоркомъ ‘Господи помилуй!’. Продолжалось это довольно долго и Фортунатовъ почувствовалъ даже нкоторую усталость въ ногахъ. Наконецъ, ‘батюшка’ обратился къ Фортунатову и предложилъ ему взять младенца на руки. Баба подала ему ребенка, развернула одяльце и глазамъ его представился красный, какъ ракъ, ребенокъ. Почувствовавъ холодъ, онъ завозился руками и ногами. ‘Батюшка’ подулъ на него и прожалъ тмъ же старческимъ баскомъ:
— Изжени изъ него всякаго лукаваго, нечистаго духа… духа лести, духа лукавства, идолослуженія и всякаго лихоимства…
Фортунатовъ даже вздохнулъ, услыхавъ эти слова, и ему почему-то сдлалось очень тяжело на душ.
‘Боже мой,— думалъ онъ,— какъ много благихъ пожеланій и какъ мало потомъ руководятся ими люди!’
— Горчицу, масла, уксусу!— кричалъ гд-то Милентовъ.
А ‘батюшка’ допрашивалъ:
— Отрицаешься ли сатаны и всхъ длъ его?
— Говорите: ‘отрицаюсь’,— подсказалъ дьячокъ.
— Отрицаюсь — повторили воспріемники.
— Отрекхся ли сатаны?— продолжалъ ‘батюшка’.
— Говорите: ‘отрекохся’…
— Отрекохся,— отвтили воспреемники.
— И дуни, и плюни на него,— приказалъ ‘батюшка’.
Они дунули и плюнули.
Дьячокъ зачиталъ ‘врую’, а въ это время Милентовъ на цыпочкахъ подкрался къ Фортунатову и прошепталъ ему на ухо:
— Помни, другъ, помни свое отреченіе отъ сатаны и всхъ длъ его! Это твои фантазіи и твое фантазерство… Плюни на нихъ! И онъ опять ушелъ также на цыпочкахъ, какъ и приходилъ, а немого погодя кричалъ уже:
— Что же вы квасу-то не поставили?… Квасу, квасу скорй! Наконецъ, крещеніе было покончено и Милентовъ съ торжествующимъ видомъ возвратился въ залу. На этотъ разъ онъ вошелъ уже съ сіящимъ лицомъ и самодовольно потирая руками. Раздали поздравленія и добрыя пожеланія.
— Дай Богъ, дай Богъ!— бормоталъ онъ, пожимая всмъ руки.
Затмъ направились въ комнату роженицы. Во глав шествія шелъ счастливый Милентовъ, за нимъ Фортунатовъ съ младенцемъ на рукахъ, а потомъ и гости.
Роженица лежала на постели, но по всему было замтно, что дйствительно, лежаніе это производилось только ради одного ‘приличія’. Она весело встртила вошедшихъ гостей, познакомилась съ Фортунатовымъ, поблагодарила его за согласіе быть воспріемникомъ ея сына и поздравила его съ крестникомъ.
— Никакъ вы квасу выпили?— вскрикнулъ вдругъ лохматый докторъ, осматривая стоявшую на столик большущую кружку.
— Выпила.
— Всю?
— Всю… ужь очень пить захотлось.
— Да разв это возможно?
— Это у насъ плёвое дло!— подхватилъ расхохотавшійся Милентовъ.— Мы этого не боимся!
И тотчасъ же прибавилъ:
— Однако, вотъ что! Пойдемте-ка, братцы, обдать… Нече золотое-то время терять.
И вся компанія перекочевала на балконъ, густо заросшій дикимъ виноградомъ, и, выпивъ по нсколько рюмокъ водки, услась, наконецъ, за обденный столъ.
‘Золотое время’, конечно, потеряно не было и вся компанія, того плотно пола и основательно выпила, что къ концу обда столомъ чуть не стонъ стоялъ. Вс говорили разомъ, не слушая другъ друга, каждый про свое, и всячески старались перекричать одинъ другаго. Офицеръ разсказывалъ ‘кум’ про свою командировку, изъ которой только что возвратился, ‘кума’ въ свою очере перечисляла ему свои побды и поклонниковъ, Фортунатовъ о своей будущей должности и о тхъ реформахъ, которыя онъ надялся ввести не только въ кругъ своей собственной дятельности, но вообще въ кругъ всего узда. Милентовъ кричалъ, что нтъ ничего выгодне кабацкой и хлбной коммерціи, а старикъ ‘батюшка’ высказывалъ свои восторги по поводу проповдей нашихъ знаменитыхъ проповдниковъ и, сравнивая ихъ съ ‘заграничными’, называлъ послднихъ неучами и мальчишками. Только одинъ лохматый докторъ, ничего не пившій, кром одного бокала за здоровье новорожденнаго, закинувъ ногу на ногу, сидлъ все время молча и молча наблюдалъ за всмъ происходившимъ во время обда. Но боле всхъ его, какъ видно, интересовалъ Фортунатовъ, ибо онъ чаще всего останавливалъ на немъ выпуклыя стекла своихъ очковъ и особенно внимательно прислушивался къ его разговорамъ и сужденіямъ.
По выход изъ-за стола, веселая компанія принялась качать Милентова и качаніе это сопровождала громкими криками ‘ура’.
— Ой, ой!— кричалъ Милентовъ, вскидываемый на воздухъ.— Ой, умру, пощадите!…
Но пощады не было и его закачали чуть не до тошноты.
Наконецъ, восторги кончились и вс, за исключеніемъ лохматаго доктора, отправились спать на сновалъ.
— А вы-то что же?— спросилъ Фортунатовъ доктора.
— Я рдко отдыхаю,— отвтилъ тотъ.
— Нтъ, вдь, этотъ не изъ нашихъ!— кричалъ Милентовъ.— Это, вдь, ‘дикій человкъ’, какъ прозвалъ я его! Не отъ міра сего!…
И вс отправились на сновалъ.

XII.

Нечего говорить, что всть о женитьб Фортунатова на вдов Чеботаревой въ тотъ же день сдлалась достояніемъ всего села Батраковъ. ‘Хорошенькая попадейка’ крпилась только до тхъ поръ, пока спала, а проснувшись часу во второмъ пополудни, она отправилась взглянуть, что длается въ кухн. Тамъ она увидала стряпуху, заправлявшую зеленыя щи, и, пробуя эти щи, какъ-то совершенно нечаянно сообщила ей о всемъ случившемся вчера на хутор. Затмъ, покушавши, ‘матушка’ захотла орховъ и послала въ лавочку ту же стряпуху, а та, придя въ лавочку, поспшила сообщить новость жен лавочника. Такимъ образомъ, къ вечеру того же дня о женитьб Фортунатова знала уже вся ‘площадная’ интеллигенція.
Къ вечеру же дошла эта всть и до Христи, но она не поврила ей и тотчасъ же побжала въ домъ дьякона навести справки. Дьяконицы не было, а дьяконъ сидлъ на какомъ-то обрубк и усердно перетиралъ въ ступ нюхательный табакъ. Христя быстро распахнула дверь и остановилась на порог.
— Правда?— чуть не вскрикнула она, даже не входя въ комнату.
— А, Христюша!— вскрикнулъ дьяконъ.— Здравствуй!
И хотлъ было спросить про бабушку, но Христя предупредила его.
— Правда, что ли?— повторила она.
— Что такое?
— Что Модестъ Яковлевичъ женится?
— Болтаютъ!— вскрикнулъ онъ весело.
— А самъ-то онъ вамъ ничего не говорилъ?
— Ничего.
У Христи отъ радости даже личико вспыхнуло.
— Я такъ и знала, что все это вздоръ!— вскрикнула она ы, войдя въ комнату, услась на скамью.
— Извстно, вздоръ!— согласился дьяконъ, подбросивъ въ табакъ щепотку золы ‘для крпости’.— Ужь что-то больно чудно!
— Конечно.
— Пойдетъ она за такого!— продолжалъ дьяконъ.— Захочетъ замужъ, такъ и почище найдетъ. Этакая дама и вдругъ за какого-то кутейника… Нешто это возможно?
— А я такъ совсмъ по иному разсуждаю.
— Какъ же?
— А по-моему она его не стоитъ.
Дьяконъ даже расхохотался.
— Тоже, — вскрикнулъ онъ, — выдумала! Подика-съ фигура какая!
— Какая же она ему пара?… Разв онъ можетъ любить ее?
— Тебя, небось, любитъ?
— Не меня,— я такая же мужичка, какъ и она…
— А онъ-то баринъ, что ли?
— Онъ человкъ ученый, а она безграмотная… Только что денегъ много иметъ.
— И деньги иметъ,— подхватилъ дьяконъ,— и землицу, и хуторъ, и лсочекъ… А сколько этой скотины… коровъ, овецъ, свиней!
— И, все-таки, онъ на ней не женится,— перебила его Христя.
— Извстно, не женится, коли не по носу табакъ.
— Хотя бы и по носу,— продолжала Христя, все боле и боле воодушевляясь.— Не такой онъ человкъ, Модестъ Яковлевичъ, что бы женился ради только куска хлба… Онъ и свой кусокъ найдетъ… не пойдетъ въ нахлбники… Онъ человкъ гордый…
— Будетъ теб чепуху-то городить!— вскрикнулъ, наконецъ, раздосадованный дьяконъ.— Да что ты, блены, что ли, обълась? Земля, хуторъ, деньги… и онъ не женится? Съ руками бы оторвалъ… Вдь, это ты только, дура, отъ своего участья отказалась… за фельдшера не пошла.
Но Христя перебила его.
— А не сами ли вы похвалили меня за это?… А коля похвалили, значитъ, хорошо сдлала.
— Хорошо, да глупо.
— Точно такъ же похвалилъ меня и Модестъ Яковлевичъ. ‘Коли не любишь, говоритъ, не выходи,— съ немилымъ человкомъ жить, говоритъ, тяжело и деньгамъ не обрадуешься!’ — и посл этого,— продолжала она,— вы говорите, что онъ на Чеботаревой женится… Никогда я этому не поврю, никогда, никогда!
Въ эту самую минуту дверь съ шумомъ распахнулась и въ комнату, какъ бомба, влетла дьяконица.
— Каковъ негодяй-то,— кричала она,— вдь, правда!
— Женится?— подхватила Христя.
— Женится.
— На Чеботаревой?— вскрикнули въ одинъ голосъ дьяконъ и Христя.
— На ней!— подтвердила дьяконица.— Сама попадья говорила… Она и сосватала ихъ. Каковъ негодяй!…
— Молодецъ,— кричалъ дьяконъ,— молодецъ… ай-да Модестъ!
— Нтъ, каковъ негодяй-то, хоть бы слово!… Намъ-то, родн-то своей!
— Такъ вотъ зачмъ онъ у меня и денегъ-то занялъ!
— Изъ-за этого изъ-за самаго.
— Ну, теперь и я скажу, что ‘башка’!— восхищался дьяконъ.
Между тмъ, дьяконица, оскорбленная молчаніемъ племянника, принялась передавать дьякону вс подробности, слышанныя ею отъ попадьи. Говорила она задыхаясь, торопливо и иначе не называла Фортунатова, какъ негодяемъ.
Христя сидла за столомъ словно мертвая. Ей было очень нехорошо. Сердце ея словно замерло и дыханіе спиралось въ груди. Она чувствовала, что слезы душатъ ее, и она не хотла, чтобы кто-либо видлъ эти слезы. Но она напрасно боялась этого. Ни дьяконъ, ни дьяконица не обращали на нее ни малйшаго вниманія и разговорились до того, что даже забыли зажечь керосиновую лампочку, несмотря на темноту, воцарившуюся въ комнат. Темнотой этой воспользовалась Христя и незамтно ушла отъ дьякона. Она сошла съ крылечка и направилась было къ бабушкиной избенк, но, какъ будто что-то вспомнивъ, остановилась, ощупала свою голову, ощупала сердце и побжала мимо. Бжала она очень шибко, задыхаясь, гремя своимъ ситцевымъ платьемъ, и словно боялась опоздать куда-то. Встрчавшіеся смотрли на нее съ удивленіемъ, опрашивали ее: куда она такъ торопится, не хуже ли опять бабушк, но, не получивъ отвта, долго провожали ее глазами.

XIII.

Такъ пробжала она до половины улицы и, добжавъ до переулка, повернула направо. Вдали ярко блеснули три освщенныхъ окна. Увидавъ ихъ, Христя словно успокоилась и, прошептавъ: ‘Слава Богу, дома!’ — направилась на эти три окна. Немного погодя Передъ нею словно выплылъ изъ мрака флигель, крытый желзомъ обсаженный палисадничкомъ. Во флигел горла лампа и ярко освщала внутренность комнаты. На окнахъ красовались кисейныя занавсочки, а на стнахъ комнаты блестли своими дешевенькими рамочками олеографическія картины. Наконецъ, Христя такъ близко подбжала къ флигелю, что вырывавшіеся изъ оконъ снопы свта ярко освтили ея лицо. Она была блдна, какъ полотно, и тяжело дышала. Головной платочекъ ея вислъ на ше, а распустившаяся коса прядями разсыпалась по плечамъ. Но она ничего этого не замчала и, торопливо перекрестившись, быстро взбжала на крылечко… Щелкнула щеколда, распахнулась дверь и Христя скрылась въ темныхъ сняхъ.
Это былъ домикъ фельдшера.
Немного погодя она была уже въ ярко-освщенной комнат и стояла передъ изумленнымъ хозяиномъ.
— Что съ вами?— вскрикнулъ онъ, испуганный ея болзненнымъ видомъ.
— Ничего…— прошептала она, придерживаясь за косякъ.
— На васъ лица нтъ… Ужь не бабушка ли померла?
— Нтъ. Я къ вамъ пришла…
Но здсь силы ее покинули, она зашаталась и фельдшеръ поспшилъ усадить ее въ кресло.
— Посидите, я за водой сбгаю,— проговорилъ онъ, но Христя остановила его.
— Погодите… не надо…
Но продолжать дальше она не могла. Она потеряла сознаніе и голова ея немощно запрокинулась назадъ.
Фельдшеръ растерялся окончательно. Онъ бгалъ по комнат, кричалъ стряпуху, но, вспомнивъ, что онъ услалъ ее за табакомъ и что поэтому въ дом онъ совершенно одинъ, онъ снова подбжалъ къ Христ и, бережно поднявъ ее на руки, уложилъ, на диванъ. Затмъ онъ бросился за перегородку, принесъ оттуда подушку и, осторожно подсунувъ ее подъ голову Христи, принялся щупать пульсъ. Онъ до того растерялся, что даже забылъ про вс свои стклянки, про спиртъ, про уксусъ и всю свою медицинскую помощь ограничилъ тмъ, что принялся разстегивать ей платье и сорочку и припалъ ухомъ къ обнаженному сердцу двушки. Но тутъ кровь хлынула ему въ голову, въ глазахъ завертлись какіе-то огненные круги, въ вискахъ что-то застучало.
Водворилась тишина. Такъ прошло нсколько секундъ. Наконецъ, послышался продолжительный, глубокій вздохъ, и фельдшеръ вскочилъ на ноги. Дрожавшими отъ волненія руками онъ запахнулъ платье, кое-какъ застегнулъ его и въ одинъ прыжокъ очутился возл своей аптечки. Тамъ онъ принялся разыскивать какое-то лкарство, но пузырьки выпадали у него изъ рукъ и, упавъ на полъ, разбивались. Такъ переколотилъ онъ нсколько стклянокъ… Наконецъ, разыскавъ лавровишневыя капли, онъ накапалъ нсколько капель въ рюмку, развелъ водой и поспшно проглотилъ эту смсь.
Тмъ временемъ очнулась Христя. Она опять вздохнула и, широко раскрывъ глаза, остановила ихъ на фельдшер. А тотъ, ухвативъ какой-то другой пузырекъ, быстро подбжалъ къ ней.
— Нюхайте,— шепталъ онъ, задыхаясь,— нюхайте хорошенько… А я побгу за водой.
И онъ бросился за перегородку и принесъ оттуда воду и стаканъ.
— Сейчасъ я вамъ дамъ Aqua lauro-cerassi,— говорилъ онъ, накапавъ въ рюмку капель,— и все какъ крыломъ смахнетъ. Примите-ка,— прибавилъ онъ, подавая рюмку.
Христя проглотила капли.
— А теперь выпейте воды,— говорилъ онъ, подавая ей стаканъ.
Христя припала къ нему сухими губами и съ жадностью принялась глотать холодную воду.
Выпилъ и фельдшеръ нсколько стакановъ.
— Ну, вотъ и прошло,— проговорилъ онъ,— и нтъ ничего… Говорю, какъ крыломъ смахнетъ.
И онъ принялся щупать пульсъ.
Но онъ напрасно утшалъ и Христю, и себя. Лаврововишневыя капли не успокоили ни ее, ни его. Она, попрежнему, была блдна, какъ смерть, а онъ, попрежнему, дрожалъ и задыхался.
— Пульсъ ничего,— говорилъ онъ, отирая съ лица градомъ катавшійся потъ.— Почти нормальный, 105,— и затмъ, помахавъ себ на лицо платкомъ, спросилъ:— Скажите, вамъ не знакома Herculeus morbus, сиречь падучая?
Христя покачала головой.
— А Lunaticum morbus?
Но Христя махнула рукой и, осторожно приподнявшись съ подушки, сла на диванъ.
— Послушайте,— проговорила она едва слышнымъ голосомъ,— я къ вамъ по длу.
— Что прикажете?
— Помните, вы мн предложеніе длали.
— Еще бы не помнить!… Такія вещи не забываются, Христива Васильевна.
— Я вамъ отказала?
— Не забылъ и этого.
— Ну… а теперь…— проговорила Христя.
Багровый, воспаленный цвтъ лица фельдшера мгновенно исчезъ и замнился блдностью.
— Что хотите вы сказать?— спросилъ онъ нмющимъ языкомъ.
— А то хочу сказать, что прежде я глупа была.
— А теперь?
— Теперь поумнла.
— Возможно ли?
— И вотъ… ежели вы не раздумали… я теперь согласна…
И, проговоривъ это, она немощно опустила голову на грудь.
Фельдшеръ упалъ къ ея ногамъ и горячо цловалъ ея руки и колни.
— Боже мой!— восклицалъ онъ.— И вы не сметесь надо мной, вы правду говорите?
— Правду…— прошептала Христя.
— Да за что же мн такое счастіе?
И онъ опять припалъ къ ея рукамъ, но Христя остановила его.
— Только вотъ что,— проговорила она, приподнимаясь съ дивана.— Вы теперь ничего про это со мной не говорите. И рукъ не цлуйте,— прибавила она, вырывая руки.
— Но, помилуйте, разв это возможно?
— Посл… Завтра, что ли, приходите… Или нтъ, нтъ, не завтра, когда-нибудь… А теперь,— прибавила она,— отведите меня домой.
— Да вы отдохните прежде, Христина Васильевна.
Но Христя молча покачала головой и направилась къ двери. Фельдшеръ накинулъ на себя пальто, надлъ шляпу и подалъ Христ руку.
Немного погодя они были уже на улиц. Ночь была прохладная, звздная, и Христя вздохнула свободне. Огни были потушены и все село погрузилось въ сонъ. Не спалъ только на базарной площади ночной караульщикъ и мрно постукивалъ своею колотушкой, да не спалъ еще сторожъ церковный, вызванивая двнадцать часовъ ночи. Гулко гудлъ колоколъ и звукъ его, разливаясь волной по спавшей окрестности, медленно замиралъ и сливался съ молчаніемъ ночи. Христя во всю дорогу не сказала ни слова. За то счастливый фельдшеръ говорилъ безъ умолку. Онъ яркими красками рисовалъ ей картину будущей ихъ супружеской жизни, клялся въ вчной любви, сулилъ ей счастье, полное спокойствіе и далъ клятву быть вчнымъ ея рабомъ.
— Только любите меня, — шепталъ онъ страстнымъ голосомъ,— любите хоть сколько-нибудь.
Когда они подошли къ бабушкиной избенк, гд-то далеко послышался стукъ экипажа. Христя первая услыхала этотъ стукъ и мгновенно остановилась.
— Кто-то детъ,— проговорила она, вздрогнувъ.
— Да, какъ будто,— замтилъ фельдшеръ.
— Подождемъ, посмотримъ,— прошептала Христя и, выдернувъ свою руку у фельдшера, забжала за уголъ избушки.— Идите сюда!— прибавила она, задыхаясь.
— Не хотите, чтобъ насъ видли?
— Такъ лучше.
И оба они прижались за уголъ.
А стукъ все приближался, послышался вскор и конскій топотъ.
— Это съ хутора дутъ,— шепталъ фельдшеръ, незамтно обнимая Христю за талію,— съ хутора Чеботаревой. Тамъ, вдь, тоже свадьба,— продолжалъ онъ,— только тамъ не ради симпатій и любви, а просто-на-просто lucri causa!…
Но Христя не слушала его болтовни и, вся обратившись въ слухъ, даже не чувствовала, какъ фельдшеръ, обнявъ ея талію, все крпче и крпче прижималъ къ себ. Экипажъ, между тмъ, приближался, заскрипла околица, послышались веселые женскіе голоса, а немного погодя изъ-за угла ‘батюшкиной’ усадьбы показался тарантасъ Чеботаревой и остановился у крылечка дома.
— Ну, прощайте!— раздался голосъ ‘матушки’,— покойной ночи!
— Прощайте, милочка,— отозвалась Чеботарева,— и вамъ того же желаю!
‘Матушка’ выскочила изъ тарантаса и принялась стучать кулакомъ въ запертую дверь.
— Аль заперто?— спрашивала Чеботарева.
— Заперто,— отвтила ‘матушка’, продолжая стучать.— Сколько разъ говорила этому попу звонокъ, устроить,— прибавила она съ досадой.
— Ну, смотрите же, душечка,— говорила тмъ временемъ Чеботарева,— какъ только воротится, сію же секунду присылайте его ко мн. Страсть какъ соскучилась!
— Неужели?
— Ей-Богу!
— Хорошо, пришлю.
— Безпремнно присылайте. Очень, молъ, нужно.
— Хорошо, хорошо.
Наконецъ, дверь отворили. ‘Матушка’ еще разъ крикнула: ‘покойной ночи!’ и скрылась въ домъ, а Чеботарева приказала кучеру поворотить лошадей и хать на хуторъ.
Только въ это время почувствовала Христя объятія фельдшера и какъ рыбка выскользнула изъ его рукъ.
— Оставьте!— крикнула она.
— Неужели нельзя?
— Нельзя!
— Но, вдь, мы женихъ и невста,— шепталъ фельдшеръ, задыхаясь и ловя ея руку.
— А вотъ повнчаемся,— перебила его Христя,— тогда ужь ваша воля будетъ… тогда обнимайте.
— Хоть разокъ въ щечку,— умолялъ фельдшеръ.
Но Христя вбжала въ сни, заперла за собою дверь и оставила фельдшера одного среди улицы.
Придя домой, онъ, не раздваясь, бросился на диванъ, уткнулъ лицо въ подушку, на которой такъ недавно еще лежала Христя, и принялся осыпать эту подушку поцлуями.
Не то было съ Христей. Войдя въ избушку и убдившись, что бабушка спитъ на печк, она улеглась въ свою постель и только тогда дала волю своимъ слезамъ.

XIV.

Въ дом Милентова все еще пировали. Выспавшись на сновал, вся компанія пошла купаться, а потомъ, освжившись, принялась за чай. Чай пили въ саду, подъ развсистою черемухой, и чай разливала сама хозяйка. Ей, наконецъ, надоло соблюдать приличія и она, расфранченная и разодтая, явилась раздлить веселую компанію. Лохматый врачъ, или, какъ прозвалъ его Милентовъ, ‘дикій человкъ’, началъ было протестовать противъ такого молодечества, но вс его протесты оказались напрасными. Время шло незамтно. Чай пили, конечно, съ коньякомъ и разговорамъ не было конца. Посл чая вс отправились гулять по саду. Садъ содержался въ наилучшемъ порядк. Фруктовыя деревья были тщательно окопаны, подчищены, штамбы вымазаны глиной, а кроны имли правильный и красивый видъ. Были въ саду и темныя аллеи изъ густо-разросшихся кустовъ акаціи и сирени. Въ аллеяхъ этихъ царствовала тнь и прохлада. Фортунатовъ былъ въ восторг отъ сада и все боле и боле убждался, что подобный уголокъ дйствительно ‘настоящій коленкоръ’. Онъ мысленно сравнивалъ его съ своимъ и не безъ удовольствія находилъ, что его уголокъ, пожалуй, будетъ ‘покаленкористе’ этого. Гуляя по саду, разговорился даже и ‘дикій человкъ’. Оказалось, что онъ былъ хорошій ботаникъ, тщательно изучившій садоводство и страстно любившій это дло. Фортунатовъ словно обрадовался, что, наконецъ-то, докторъ разговорился и пересталъ наблюдать за нимъ сквозь синія свои очки, и всячески старался поддержать съ нимъ разговоръ. Онъ даже не отходилъ отъ него, и оживившійся ‘дикій человкъ’ прочиталъ ему чуть не цлую лекцію о садоводств. За то молодой офицеръ Хохловъ, облачившійся посл купанья въ блый, какъ снгъ, китель съ блествшими погонами и сіявшими пуговицами, на этотъ разъ исключительно занялся кумушкой Прасковьей Семеновной Крыловой. Онъ кончилъ тмъ, что какъ-то оттеръ ее отъ компаніи и незамтно очутился съ нею въ темной алле.
— Здсь,— говорилъ онъ, снявъ фуражку и помахивая платкомъ на лицо,— гораздо прохладне.
— Какое же сравненіе!— согласилась кумушка.
И затмъ, стыдливо опустивъ глаза, она прибавила:
— А, вдь, я васъ немножко знаю.
— Какъ такъ?— вскрикнулъ офицеръ.
— Видла васъ въ город… Ученье у васъ какое-то было и вотъ вы съ саблей на-голо впередъ солдатовъ маршировали.
— И вы запомнили меня?
— Еще бы не запомнить!
Это очень польстило офицера и онъ сдлался еще развязне.
— Вы меня просто очаровали своимъ вниманіемъ, — говорилъ онъ.
— Я люблю военныхъ…
— За что же именно?
— Народъ развязный… Съ ними завсегда весело…
Такъ бесдуя, они прошли всю аллею, въ конц которой разстилался мельничный прудъ. У берега пруда виднлась лодочка.
— Ахъ какая прелесть!— восхищался офицеръ.— Вы любите на лодк кататься?
— До смерти люблю!
— Такъ могу я предложить вамъ?
— Можете.
Это ‘можете’ нсколько покоробило офицера, но не надолго, к немного погодя они плыли уже по пруду. Офицеръ управлялъ веслами, а ‘кума’ рулемъ. Прудъ былъ довольно большой и представлялъ собою нчто похожее на озеро.
— Здсь даже дикія утки бываютъ,— говорила кума.
— Скажите!
— А вотъ у меня на хутор,— продолжала она,— хоша и есть прудъ, а утокъ нтъ. За то карасей до пропасти.
Услыхавъ, что у ‘кумы’ есть хуторъ, офицеръ насторожилъ уши.
— А у васъ тоже хуторъ?— спросилъ онъ.
— Имется.
— Далеко отсюда?
— Три версты считаютъ.
— И земля?
— Нельзя же безъ земли. Только у меня немного.
— А сколько?
— Десятинъ двсти съ небольшимъ.
Офицера передернуло.
— Что же,— заговорилъ онъ,— ежели земля не заложена…
— Нтъ, нтъ, сохрани Господи!— поспшила перебить его кума.— Нтъ, я насчетъ этого аккуратная. Лучше я недопью, не домъ, или, къ примру, въ нарядахъ себя лишу, а ужь землю не заложу!
— И отлично длаете!— вскрикнулъ офицеръ, подсаживаясь къ кумушк.— Отлично, превосходно!
— У меня и садикъ есть. Конечно, не такой большой, какъ здсь, а, все-таки, есть гд и прогуляться, и яблочковъ покушать.
— Ну, конечно, овцеводство, коровы, лошади,— говорилъ офицеръ.
— Это у меня все въ порядк.
— А дточки?— спросилъ офицеръ, навостривъ уши.
Кумушка даже вздохнула.
— Вотъ этимъ Господь не благословилъ.
— Конечно, это прискорбно,— заговорилъ офицеръ,— но ежели принять въ соображеніе распространившійся въ наше время упадокъ нравственности и непочтительность дтей къ своимъ родителямъ, то, пожалуй, и нтъ худа безъ добра… Вы посмотрите-ка, до какого безобразія дошли ныншнія дти…
— Нтъ, все-таки, безъ дтей скучно какъ-то, сиротливо…
— Врно, врно!— горячился офицеръ.— Это съ одной стороны, а съ другой… ежели принять въ соображеніе т горести, которыя такъ часто приходится родителямъ претерпвать отъ дтей…
— Вы любите карасей?— перебила его кума.
— Очень.
— Въ ух или подъ сметаной?
— И такъ, и эдакъ.
— Вотъ, зазжайте когда-нибудь ко мн,— проговорила она стыдливо.— Я угощу васъ.
— О, непремнно, непремнно!
А, между тмъ, лодка, никмъ не управляемая, ползла да ползла по стоячей поверхности пруда и заползла, наконецъ, въ камыши. Но ни офицеръ, ни кумушка, увлеченные бесдой, даже и не замчали этого. Они сидли рядомъ и офицеръ заговорилъ уже домашнемъ очаг. Говорилъ онъ объ этомъ очаг очень долго и очень много и весь идеалъ этого очага свелъ на то блаженное состояніе, въ которомъ находился въ настоящее время Милентовъ. Затмъ онъ не безъ зависти заговорилъ и о судьб Фортунатова. Судьба Фортунатова тоже рисовалась ему въ самыхъ радужныхъ краскахъ, и онъ не могъ не выразить своего удивленія, что такая ‘дама’, какъ Калерія Ивановна Чеботарева, обладающая такими прекрасными средствами, ршается соединить свою судьбу съ человкомъ, у котораго нтъ ни имени, ни положенія въ свт, ни даже чина… Словомъ, за какого-то кутейника, Богъ вдаетъ откуда появившагося.
— Нтъ, воля ваша, я этого не понимаю!— горячился онъ.
— Будутъ любить другъ друга и проживутъ счастливо,— замтила кумушка мечтательно.— Счастье не въ чинахъ, а въ любви.
— Конечно, это такъ, но… одно другому не мшаетъ.
Начинало смеркаться и вечерняя заря багровымъ заревомъ разлилась по торизонту. Надъ лодкой закружились утки, прилетвшія ночевать на прудъ, но, наткнувшись на лодку, испуганно шарахались въ сторону и со свистомъ кружились надъ прудомъ. Свистъ тотъ словно пробудилъ бесдовавшихъ.
— Однако, пора и домой,— заговорила кумушка.,
— Разв вы не здсь ночуете?— вскрикнулъ офицеръ.
— Нтъ, здсь.
— А говорите домой!
— То-есть въ садъ, къ гостямъ.
— А я ужь напугался.
— Чего это?— позвольте спросить.
— Испугался, что лишусь вашего пріятнаго общества.
— Насмшники вы вс.
— Только ужь не я… Нтъ-съ, нтъ-съ… Вы меня плохо знаете.
Они молча поплыли по направленію къ берегу.

XV.

Тмъ временемъ въ саду, подъ тою же черемухой, подъ которой пили чай, происходило оживленное приготовленіе закуски и ужина. И Милентовъ, и жена его, совершенно забывшая о своихъ родахъ, то и дло бгали въ домъ и цлыми подносами приносили оттуда всевозможныя закуски и бутылки, наполненныя разными настойками, наливками и запеканками. ‘Дикій человкъ’ усиленно отказывался отъ ужина и чуть не умолялъ Милентова отпустить его домой, но Милентовъ и слышать не хотлъ. Онъ махалъ руками, моталъ головой, зажималъ уши и чуть не кричалъ, что безъ ужина не отпуститъ, а ежели ‘онъ’ будетъ слишкомъ настаивать и не выброситъ изъ головы своихъ дикихъ замашекъ, то онъ, Милентовъ, не мудрствуя лукаво, прикажетъ отрзать гужи отъ его хомута. Все это сперва сердило ‘дикаго человка’, но потомъ онъ расхохотался и ршился покориться судьб. Фортунатовъ былъ очень доволенъ этимъ. Онъ весь вечеръ, не умолкая, бесдовалъ съ докторомъ и положительно пришелъ отъ него въ восторгъ. Оказалось, что это былъ не совсмъ дикій человкъ, какимъ на первыхъ порахъ представлялся онъ Фортунатову, а, напротивъ, весьма пріятный, образованный, скромный и очень симпатичный собесдникъ. Пока Милентовъ съ супругой суетились насчетъ закуски и выпивки, а садовникъ развшивалъ по деревьямъ разноцвтные фонарики, Фортунатовъ, не умолкая, бесдовалъ съ нимъ.
— Меня одно только удивляетъ,— говорилъ Фортунатовъ,— что вы, будучи медикомъ, бросили медицину.
— Я ее не бросалъ.
— Да… по вы сдлались, такъ сказать, медикомъ-филантропомъ, а не присяжнымъ, то-есть оставили службу.
— Не чувствую влеченія,— проговорилъ онъ, симпатично улыбаясь.
— Къ чему?— спросилъ Фортунатовъ,— къ наук или къ служб?
— Какъ вамъ сказать? Науку я люблю, любилъ бы и службу… но слишкомъ много алчности внесено въ эту дятельность… Точно биржа какая-то вышла,— прибавилъ онъ, разсмявшись,— биржа, на которой болзни сортируются какъ товаръ… продаются лихорадки, горячки, а боле сложныя болзни гарантируютъ точную цифру дохода, бронхиты и катарры котируются словно векселя и росписки, и не обходится дло безъ контрафакцій. Конечно,— говорилъ онъ,— молодежь тутъ не причемъ… Она не виновата… она только подражаетъ. Вся бда въ томъ, чтоніть учителей… Прежде учителя были… Были идеалы, любовь къ ближнему, чувство состраданія, понятіе о долг и чести. Все это исходило отъ учителей… И вотъ молодежь слдовала по ихъ стонамъ, преклонялась передъ ними и считала за своихъ боговъ… Ну, а.теперь,— прибавилъ онъ, улыбаясь,— боги низвергнуты и воздвигнуты кумиры…
— А вы не допускаете борьбы съ кумирами?
— Нтъ, почему же, но не всякому она подъ силу.
И, взглянувъ на Фортунатова, онъ опять улыбнулся.
— По вашимъ разсказамъ,— проговорилъ онъ,— вдь, вы бжали же отъ борьбы.
Фортунатовъ какъ-то сконфузился и не зналъ, что отвтить доктору, но на счастье пришелъ офицеръ, успвшій куда-то сбыть свою даму, и, развязно подсвъ къ собесдникамъ, спросилъ:
— Это о чемъ вы тутъ бесдуете?
‘Дикій человкъ’ разсказалъ, въ чемъ дло, и потомъ прибавилъ:
— Я человкъ нервный, больной, и потому предпочелъ удалиться отъ этой борьбы и ежели не сотворить блага, то хоть поберечь свое здоровье. Эгоистично это, правда, но за то здоровье мое теперь въ блестящемъ положеніи. Нервы мои окрпли и самъ я окрпъ.
— Чмъ же вы занимаетесь?— спросилъ офицеръ.
— Хозяйствомъ.
— Арендуете землю?
— Нтъ, у меня свой участокъ.
— Да!— вскрикнулъ офицеръ.— Такъ бы и говорили. Это и я бросилъ бы службу… Вы обезпечены?
— Вполн.
— А великъ у васъ участокъ?
— Пятьдесятъ десятинъ.
— Только-то?— вскрикнулъ опять офицеръ.
— Только.
— И вамъ достаточно этого клочка?
— Совершенно.
— Вы купили его?
— Нтъ. Я изъ духовнаго званія… я сынъ причетника… и вотъ этотъ клочокъ земли достался мн по наслдству отъ отца.
— Виноватъ,— говорилъ офицеръ, закуривая папиросу.— Что же вы длаете на этомъ участк?
— Пашу, сю.
— Сами?
— Самъ.
— Собственноручно?
— Собственноручно.
— Ну, это благодарю покорно!… Нтъ ужь, это не тотъ коленкоръ!
— У меня двнадцать быковъ,— продолжалъ, между тмъ, ‘дикій человкъ’,— два плуга, и вотъ однимъ плугомъ пашу я, а другимъ — работникъ.
— Понимаю!— вскрикнулъ офицеръ.— Толстовскаго ученія, значитъ, придерживаетесь.
— Какъ вамъ сказать?… Мн кажется, любовь къ земледлію я унаслдовалъ скоре отъ отца… Онъ былъ человкъ стараго закала и всю жизнь провелъ въ трудахъ.
— А вы женаты?
— Да.
— И жена помогаетъ вамъ?
— Теперь помогаетъ.
— А прежде?
— Вотъ изволите ли видть,— говорилъ докторъ, ухаясь,— жена моя изъ крестьянскаго сословія и, сдлавшись моею женой, захотла жить барыней.
— Но вы ее принудили сдлаться работницей,— спросилъ офицеръ,— заставили, такъ сказать?
— Нтъ, я не насиловалъ ея воли… ее просто передлало время… Она у меня очень смышленая и добрая бабенка…
— Ну, батенька!— вскрикнулъ офицеръ.— Вы совсмъ особенный человкъ!
— Сумасшедшій, хотите оказать?— подхватилъ докторъ и весело расхохотался.,
Все это время молчавшій Фортунатовъ и чутко прислушивавшійся къ словамъ доктора, поднялъ, наконецъ, голову и проговорилъ:
— Все это прекрасно… Я васъ отлично понимаю, ибо самъ когда-то былъ тхъ же воззрній на жизнь, какъ и вы… Но я — недоучившійся студентъ, между тмъ какъ вы кончили университетъ съ дипломомъ врача. Спрашивается, къ чему же вы зарываете въ землю т познанія, которыя далъ вамъ университетъ? Мн кажется, дятельность ваша, какъ врача, была бы для общества плодотворне, чмъ дятельность пахаря.
— И, наконецъ, выгодне!— подхватилъ офицеръ.
— Я бросилъ только службу,— перебилъ ‘дикій человкъ’, даже не обратившій и вниманія на слова офицера,— а науку я не бросалъ. Я слжу за ней, готовлю диссертацію на степень доктора медицины и даже занимаюсь практикой. Я имю маленькую аптечку, маленькую больничку и никому не отказываю въ медицинской помощи… По воскреснымъ и праздничнымъ днямъ вы увидите у меня достаточно больныхъ.
— И за это берете, конечно, деньги?— спросилъ офицеръ.
— Стоимость лкарства.
— Помилуйте,— возмутился офицеръ,— стоило посл этого учиться! Наконецъ, на все это у васъ средствъ не хватитъ… И книги выписывать, и газеты, и медикаменты… Разв это мыслимо при участк въ пятьдесятъ десятинъ?… Наконецъ, пить, сть надо…
— Я уже сказалъ вамъ, что медикаменты окупаются,— перебилъ его ‘дикій человкъ’,— а книги и журналы не Богъ знаетъ чего стоятъ. Вся суть въ томъ,— продолжалъ онъ,— чтобы умть регулировать свои потребности съ размромъ заработка. Какъ скоро вы этого достигнете, то вы будете неизъяснимо счастливы. Я, напримръ,— говорилъ онъ все боле и боле увлекаясь,— очень люблю цвты и вообще садоводство… Еслибъ я нанялъ на этотъ предметъ садовник, то я долженъ былъ бы лишить себя этого удовольствія, но я распорядился иначе. Я собственноручно устроилъ себ парнички и собственноручно же насадилъ садъ. Я даже не покупалъ плодовыхъ деревьевъ, потому что не имлъ на это денежныхъ средствъ, а выростилъ деревья изъ смянъ. И вотъ посмотрите, какіе у меня прелестные цвтники и какой у меня превосходный садъ. Садъ у меня, правда, небольшой, всего двсти деревьевъ, но за то вс эти деревья вырощены мною. Это мои дти, а не пріемыши, я я люблю ихъ, какъ родныхъ дтей. А какой аппетитъ, какой богатырскій сонъ посл этого физическаго труда! Теперь,— продолжалъ онъ, опять-таки улыбаясь обычною симпатичною улыбкой,— у меня имется еще одна завтная мечта… Это — выкупить свой участокъ земли…
— А онъ у васъ заложенъ?— спросилъ офицеръ.
— Нтъ, нигд.
— У кого же вы будете выкупать его?
— Виноватъ, я не совсмъ ясно выразился,— перебилъ его докторъ.— Мн хотлось бы уплатить за этотъ участокъ его стоимость.
— Кому же уплатить-то?— вскрикнулъ офицеръ, вскочивъ съ мста.
— Ахъ, мало ли кому! Можно передать эти деньги въ какое-нибудь благотворительное учрежденіе… на стипендіи… Мало ли есть нуждъ!… Вотъ тогда я былъ бы совершенно счастливйшимъ человкомъ… Я смло могъ бы сказать тогда, что жилъ я не сложа руки, что лъ не чужой, а свой собственный трудовой кусокъ хлба и что не воспользовался ни единою чужою копйкой.
— Да это вы что же, шутите, что ли?
— Нтъ, не шучу. Повторяю, это моя завтная мечта… Только бы поскоре покончить съ диссертаціей, а тогда я живо устрою это дло… И какая была бы выгодная операція!
— Что же въ ней выгоднаго-то?— недоумвалъ офицеръ.
— Помилуйте! Моя купчая не стоила бы мн ни гроша, безпошлинная!…
И онъ добродушно расхохотался. Расхохотался и офицеръ, и только одинъ Фортунатовъ, все время молчавшій и не проронившій ни слова, сидлъ съ опущенною на грудь головой и словно думалъ тяжелую думу. Ежели бы тусклые фонарики, развшанные садовникомъ по деревьямъ, горли боле яркимъ свтомъ, то можно было бы замтить, что лицо Фортунатова крайне измнилось. Брови были нахмурены, глаза словно помутились и весь онъ, словно ужаленный, поминутно вздрагивалъ. Но фонарики горли такъ тускло, что никто этой перемны не замтилъ. Прибжалъ Милентовъ въ сопрожденіи супруги и кумушки и, поставивъ на столъ какія-то тарелочки, принялся зажигать разставленныя на стол лампы.
— Тутъ у васъ такая тьма кромшная,— кричалъ онъ, хоть глазъ выколи.
А когда лампы были зажжены и ярко освтили площадку, онъ торжественно проговорилъ:
— Ну-съ, а теперь пойдемъ и закусимъ!
— Пожалуйте, пожалуйте!…— суетилась хозяйку
— Попробуйте, какъ я селедочку приправила,— шептала кумушка на ухо офицеру.
Фортунатовъ словно обрадовался такому исходу и, покинувъ скамью, на которой сидлъ, приблизился къ столу, заставленному всевозможными закусками и бутылками.
Началась выпивка, разговоры оживились, приняли совершенно иной характеръ, и счастливый Милентовъ не зналъ, какъ угостить своихъ гостей.
Посл ужина, во время котораго офицеръ и кумушка не бездйствовали подъ столомъ ногами, ‘дикій человкъ’ ухалъ домой, а Милентовъ пошелъ укладывать своихъ гостей на ночлегъ. Фортунатову и офицеру пришлось спать въ одной комнат. Имъ были приготовлены мягкія постели, возл каждой постели стояли столики съ заправленными свчами, съ кружками воды и квасу, спички, и Милентовъ чуть не самъ лично уложилъ обоихъ въ постель.
— Спите хорошенько!— проговорилъ онъ, когда т лежали подъ одялами.— Покойной ночи!
— Покойной ночи!— проговорилъ офицеръ.
— Полагаю, что усну какъ мертвый,— замтилъ Милентовъ,— ибо совсмъ съ ногъ смотался.
И онъ вышелъ изъ комнаты, притворивъ за собою дверь.

XVI.

Несмотря, однако, на то, что офицеръ и Фортунатовъ, достаточно выпившіе, тоже чувствовали значительное утомленіе, несмотря на то, что оба они лежали теперь на мягкихъ постеляхъ и на безукоризненно чистомъ бль, они, все-таки, долго не могли заснуть. У нихъ обоихъ почему-то не выходилъ изъ головы ‘дикій человкъ’.
— Нтъ, воля ваша,— возмущался офицеръ, лежа въ постели и закуривая папиросу,— что вы тамъ ни толкуйте, а я полагаю, что онъ человкъ ненормальный и что у него въ голов непремнно попортился какой-нибудь клапанъ.
— Вы думаете?— спросилъ Фортунатовъ.
— Убжденъ даже. Помилуйте, чуть не полжизни долбить разныя книги, кончить гимназію, университетъ, получить дипломъ, обезпечивающую должность, и вдругъ все это бросить и приняться за плугъ, за соху, за тяжелый черный трудъ! Разв это нормально?… ‘Надо, говоритъ, умть соразмрять свои потребности со средствами!’ Какъ же! Такъ вотъ и соразмришь! Ему хорошо на хутор-то съ коровами… надлъ себ рубаху, лапти и соразмряй сколько угодно… А попробуй-ка въ мою шкуру влзть… вотъ тогда бы я и посмотрлъ на его соразмренія!… Я вотъ пятьдесятъ рублей жалованья получаю, изъ котораго чуть не половина на разные вычеты уходитъ: на библіотеку, на столовую, на эмеритуру, на празднества разныя,— какъ же тутъ соразмришь-то?… Вдь, офицеру въ лаптяхъ ходить не дозволяется… Требуется, чтобы у него и муидиръ новенькій имлся, и эполеты, и погоны, и перчатки, и темляки разные… Одни сапоги одолютъ, а ужь про прачекъ и не говорю… Недавно какъ-то сорочку поношенную надлъ, такъ, вдь, комаидиръ сейчасъ же замчаніе сдлалъ… ‘Это вы что же, батенька, сорочкой-то, говоритъ, тротуары, что ли, чистили? Такъ, говоритъ, нельзя, вдь, вы не телеграфистъ какой-нибудь!’ Вотъ ты тутъ и соразмряй!… А ужь про ду лучше и не толкуй… Чуть позволилъ себ въ ресторан какой-нибудь хорошенькій бифштексикъ скушать,— ну, и пропалъ, какъ шведъ подъ Полтавой… Потомъ и наверстывай селедкой да колбасой цлую недлю… Поневол, вдь, именинниковъ да именинницъ поздравлять здишь… Въ одномъ дом пирожокъ, въ другомъ — закусочка, въ третьемъ — обдъ, а въ четвертомъ — глядишь, и на вечеринку пригласятъ… И вжливость соблюдешь, и, въ то же время, сэкономишь что-нибудь… либо темлячекъ новенькій купишь, либо портупею… А, вдь, мы, такъ сказать, лбы свои подъ пули подставляемъ!…
Но Фортунатовъ хоть бы слово возразилъ офицеру и только все какъ-то кряхтлъ, да ворочался съ одного бока на другой. За то офицеръ не умолкалъ. Онъ даже привсталъ съ подушки и, усвшись на кровати калачикомъ, продолжалъ критиковать ‘дикаго человка’.
— Помилуйте,— продолжалъ онъ,— что же это за нормальный человкъ, коли на простой крестьянк женился?… Что же, онъ другой невсты не нашелъ, что ли? Это съ университетскимъ-то образованіемъ, да съ дипломомъ… Да за него любая невста охотно пошла бы!… Изъ дворянскаго сословія могъ бы заполучить, изъ купеческаго, съ хорошенькимъ приданымъ… наконецъ, теперь даже и въ мщанскомъ сословіи встрчаются состоятельныя невсты… Могъ бы себ состояніе составить… вдь, ныньче женихи-то на всъ золота…
И вдругъ, что-то вспомнивъ, онъ вскрикнулъ:
— Да вотъ какъ-съ… Мщанинъ у меня въ город знакомый… такъ, разною дрянью въ разносъ по домамъ торгуетъ: ваксой, мыломъ, спичками… Представьте: рябой и, вдобавокъ, культяпый, сирчь безъ пальцевъ. И что же? Приходитъ на-дняхъ и улыбается… ‘Чего ты, дуракъ, смешься?’ — спрашиваю. Женился, оказывается! И представьте: на хорошенькой, пропасть разнаго приданаго взялъ, да деньгами двсти рублей… Культяпый, поймите!… А, вдь, онъ врачъ, дипломъ иметъ и вдругъ на простой крестьянк… Ну, чего онъ могъ взять за ней, позвольте спросить васъ? Вдь, ровно ничего!… Гд же тутъ нормальный человкъ? Вдь, вотъ вы,— продолжалъ онъ, вскочивъ съ постели и въ одномъ бль подбгая къ Фортунатову,— небось, на крестьянк-то не женились, а нашли себ невсту, которая вполн обезпечитъ васъ… Вы пріобртаете состояніе, значеніе въ обществ, можете себ жить бариномъ, наслаждаться, такъ сказать, жизнью…
— Ахъ, оставьте меня, пожалуйста!— чуть не простоналъ Фортунатовъ.
Это нсколько удивило офицера.
— Что, или спать захотли?— спросилъ онъ, перемнивъ тонъ.
— Спать.
— Значитъ, потушить свчку-то?
— Пожалуйста.
Онъ потушилъ свчу.
— Ну, спите, спите,— проговорилъ онъ и направился къ своей постели.
Онъ потушилъ и свою свчу. Но хотя онъ и улегся, хотя и прикрылся одяломъ, хотя и замолчалъ, но заснуть, все-таки, не могъ и долго еще въ темной комнат съ притворенными ставнями свтилась его папироска, то замирая, то вспыхивая яркимъ огонькомъ. На этотъ разъ офицеръ мечталъ уже о вдовушк Прасковь Семеновн Крыловой. Вдовушка эта во многомъ уступала, конечно, Калеріи Ивановн Чеботаревой, но, тмъ не мене, она, все-таки, нсколько соотвтствовала взглядамъ офицера. Двсти десятинъ земли, хуторъ, прудъ съ карасями,— все это, конечно, имло цнность и значеніе. Положимъ, что сравнительно съ приданымъ, полученнымъ культяпымъ мщаниномъ, приданое Крыловой, по офицерскому чину, являлось какъ будто и бдноватымъ, но гд же. взять лучше-то? ‘Все-таки,— думалъ онъ,— коленкоръ ничего себ, не особенно добротный, но жить можно безбдно’.
Не спалось и Фортунатову. Но, видя блествшую въ губахъ офицера папиросу, онъ боялся неосторожнымъ движеніемъ снова вызвать его на разговоры. Разговоры эти почему-то казались ему невыносимо противными. Онъ лежалъ и все думалъ о ‘дикомъ человк’ и чуть не до послдняго слова припоминалъ все сказанное имъ. Однако, онъ какъ-то забылся и неосторожно кашлянулъ. Офицеръ только этого и ждалъ.
— Не спите?— крикнулъ онъ.
Длать было нечего. Фортунатовъ сознался, что онъ еще не спалъ, но что спать очень хочетъ.
— А можно вамъ одинъ вопросъ сдлать?— заговорилъ офицеръ.— Только одинъ.
— Говорите.
— Какъ понравилась вамъ Крылова?
— Баба, какъ баба, съ придурью.
— Это все такъ!— подхватилъ офицеръ.— Я и самъ это замтилъ, но у нея двсти десятинъ нигд не заложенной земли.
— Не думаете ли жениться?
— А вы посовтуете?
— Валяйте.
— А не мало?
— Дло ваше.
— А знаете ли,— вскрикнулъ офицеръ, спустившись съ постели и босикомъ подойдя къ Фортунатову,— дло прошлое: не отправь меня полковникъ въ Москву, въ командировку, Калерія Ивановна Чеботарева была бы моею. Я ужь собирался нанести ей визитъ, новыя даже эполеты выписалъ отъ живаго, темлякъ, портупею… А мн говорятъ: ‘Пожалуйте въ командировку!’ Проздилъ недли дв, возвращаюсь и вдругъ слышу: ‘кончено!’ Тутъ я проклялъ и васъ, и полковника, и командировку…
— Ахъ, отстаньте вы отъ меня!— крикнулъ, наконецъ, Фортунатовъ, привставъ съ подушки.— Ну, какое мн дло до вашихъ проклятій, до вашихъ командировокъ и до всей этой чепухи, которую вы здсь нагородили? Дайте мн заснуть,— я спать хочу.
— Ну, ладно, спите, спите, — проговорилъ офицеръ, возвращаясь къ своей постели.— Спите, не сердитесь только… Экій вы сердитый какой, ей-Богу!
На слдующее утро Фортунатовъ чуть не поссорился съ Милентовымъ, когда тотъ не хотлъ безъ завтрака отпускать его домой. Онъ ухалъ тотчасъ же посл чая, имлъ какой-то сердитый, недовольный видъ и даже какъ-то наскоро и торопливо распростился со всми.
— Къ невст торопится,— говорилъ Милентовъ.
И вс поршили, что дйствительно онъ торопится къ невст.
За то офицеръ остался и завтракать, и обдать, посл обда отлично выспался и только вечеромъ, посл ужина, вмст со вдовушкой, отправился къ ней на хуторъ сть карасей.

XVII.

Фортунатовъ возвратился домой передъ вечеромъ и очень былъ доволенъ, что никого не встртилъ ни на базарной площади, ни на улиц, ни возл дьяконскаго дома. Выскочивъ поспшно изъ тарантаса, онъ еще поспшне вошелъ въ свою комнатку и тотчасъ же бросился въ постель. Онъ былъ счастливъ, добравшись до дома, ибо чувствовалъ, что весь онъ разбитъ и нравственно, и физически и что ему необходимъ отдыхъ. Онъ такъ много пережилъ за эти дни, такъ много перечувствовалъ, что ему непремнно слдовало разобраться въ этомъ хаос. Но и дома ему не дали покоя. Вошелъ дьяконъ.
— Эко ты, — кричалъ онъ, набивая носъ табакомъ,— эко ты сколько времени пропадалъ-то! Должно, ловко крестины-то справили?
— Отвратительно!— проворчалъ Фортунатовъ.
— Голова трещитъ?
— Не голова, а мозгъ, а пуще всего совсть…
— Переложилъ, значитъ, — проговорилъ дьяконъ.— Оно завсегда такъ-то. Чуть промахнешься, такъ она, хворь-то, тутъ и была…— и затмъ прибавилъ:— Ну, братецъ, дьяконица на тебя страсть какъ осерчала… Обидлъ ты ее…
— Чмъ?— удивился Фортунатовъ.
— А тмъ, что про свадьбу про свою ничего не сказалъ намъ.
— Только-то?
— Оно и впрямь обидно,— продолжалъ дьяконъ, подсаживаясь на постель Фортунатова.— Что мы теб чужіе, что ли?… И попъ зналъ, и попадья, а мы, родные, ничего.
— Ахъ, не говорите вы мн про эту свадьбу!— вскрикнулъ Фортунатовъ.
— Нехорошо, нехорошо,— продолжалъ дьяконъ.— Я человкъ смирный, не обидчивый, ну, а дьяконица, самъ знаешь, женщина съ характеромъ…
Влетла и дьяконица.
— Нечего сказать!— подхватила она, поймавъ послднія слова дьякона.— На все село осрамилъ, батюшка, есть за что поблагодарить. Отродясь такого срама не видала. Родной племянничекъ свадебку затялъ, а роднымъ хоть бы слово!.. Спасибо, спасибо!… Это за нашу-то за хлбъ-за соль, да за теплый-то уголъ…
— Ну, какъ вамъ не стыдно?…— заговорилъ было Фортунатовъ, но удержать дьяконицу было уже невозможно.
— Спасибо!— кричала она, побагроввъ.— За деньжонками, за лошадкой — это ты къ намъ, не забываешь насъ… А вотъ вниманіе оказать роднымъ, на это тебя нтъ! Да и то сказать,— вскрикнула она, разводя руками,— стоитъ ли на насъ и вниманіе-то обращать. Мужики такіе же… Только что не въ лаптяхъ ходимъ… Чего же съ нами и церемониться… Добро бы капиталы имлись, а то и этого нтъ… Куда же мы годны?… Теперь не прежнія времена… Наши гроши не нужны…
— Перестанете ли вы?
— Что, аль совсть зазрила?— продолжала дьяконица.— Аль стыдно стало на дядю, да на тетку глазами хлопать?
— Болнъ я, понимаете ли, болнъ… Неужели вы не видите этого?… Не до васъ мн.
— Извстно, не до насъ!— подхватила дьяконица.— Теперь ты самъ баринъ, досугъ ли съ нами возиться.
— Ну, да, да, не до васъ!— перебилъ ее Фортунатовъ.— Не до васъ, отстаньте!
Но дьяконица не унималась и продолжала изливать на Фортунатова всю накипвшую на него злобу. Она чуть не съ пеленокъ припомнила ему его житье-бытье, припомнила ему, какъ она его вспоила-вскормила, какъ изъ бды выручала, сколько перевязала чулковъ, носковъ, сколько перешила рубахъ и, кстати, припомнила и его послднее появленіе къ нимъ.
— Гд ты пропадалъ,— говорила она,— что длалъ, чмъ занимался, мы этого ничего не знаемъ и дла намъ до этого нтъ, а знаемъ, что ты чуть не босикомъ пришелъ къ намъ. Ни блья путнаго, ни сапогъ, ни одеженки порядочной,— ничего этогоне было. Срамно было посмотрть на тебя… Словно голышъ какой!… Однако, мы, все-таки, приняли тебя, уголъ дали. И за все за это, на мсто благодарности, вотъ чего дождались!
Дьяконъ принялся было унимать дьяконицу, взялъ ее за руку и хотлъ увести, но та выхватила руку и еще съ большею запальчивостью принялась ‘допекать’ племянника. Она перебрала это по косточкамъ и, наконецъ, коснувшись его женитьбы на Чеботаревой, вопреки всхъ своихъ убжденій и взглядовъ, обругала его чуть не мерзавцемъ. Подъ сердитую руку она была способна на все, лишь бы только допечь своего противника. Точно такъ же поступала она и теперь. Въ сущности, она вполн одобряла выборъ Фортунатова, гордилась имъ, но, тмъ не мене, все-таки, не задумалась поставить ему на видъ низость его поступка.
— Вдь, только ради денегъ женишься-то!— кричала она.— Бариномъ сдлаться захотлось, чужой хлбъ сть, чужими деньгами мотать… Вотъ ради чего женишься-то… вотъ, вотъ!…
Но тутъ уже Фортунатовъ не выдержалъ. Онъ вскочилъ съ постели и, весь дрожа отъ гнва и задыхаясь, крикнулъ:
— Вонъ, вонъ отсюда, иначе я силой выгоню вонъ!
— Пойдемъ, пойдемъ!— приставалъ дьяконъ.
— Отлично!— кричала дьяконица, отталкивая дьякона.— Отлично! Изъ нашего же дома да насъ же выгонять!… Не безпокойтесь, батюшка, уйдемъ и сами, только ужь и вы потрудитесь, коли такъ, въ собственное свое имніе перехать, да, кстати, — прибавила она, потряхивая головой,— не забудьте намъ и наши деньжонки возвратить!… Теперь у васъ ихъ много… большіе капиталы заработали!
И затмъ, яростно окинувъ взглядомъ Фортунатова и прошипвъ: ‘Эхъ, совсть, совсть!’ — она сперва вытолкала изъ комнатки дьякона, а затмъ ушла и сама.
Между тмъ, совсмъ уже смерклось. Но Фортунатову этого было мало. Ему хотлось, чтобы поскоре наступила ночь, темная, непроглядная, чтобы все погрузилось въ сонъ и чтобы ничто и никто не мшалъ ему думать его думу. Образъ ‘дикаго человка’ все ярче и ярче выступалъ передъ нимъ. Фортунатовъ словно видлъ его передъ собою и словно слышалъ его добродушный смхъ и весь его разговоръ, такъ глубоко запавшій въ его душу и заставившій его очнуться и пробудиться. Видлъ онъ рядомъ съ нимъ и ожирвшаго Милентова, и юркаго офицерика Хохлова, изъ силъ вонъ старавшагося устроить свою судьбу по образцу ‘культяпаго’ мщанина, и невольно сравнивалъ себя и съ этимъ офицеромъ, и съ этимъ мщаниномъ.
Такъ пролежалъ онъ въ своей постели около часа, какъ вдругъ ему послышался стукъ экипажа, сперва отдаленный, а потомъ постепенно приближавшійся и, наконецъ, остановившійся какъ будто возл дьяконскаго дома. Онъ заглянулъ въ окно и сквозь полумракъ лтней ночи увидалъ тарантасъ, остановившійся у крылечка священника. Оказалось, что пріхали Чеботарева, ‘батюшка’ и ‘хорошенькая попадейка’.
— Что, пріхалъ?— крикнулъ ‘батюшка’, обращаясь къ сидвшему на крыльц дьякону, выгнанному супругой вонъ изъ избы.
— Пріхалъ,— проворчалъ тотъ.
— Пріхалъ, пріхалъ!— раздались голоса Чеботаревой и попадьи.
— Посылай его къ намъ поскоре!— кричалъ ‘батюшка’.— Ждутъ, молъ, съ нетерпніемъ!
— Чтобы поскоре приходилъ!— добавила Чеботарева.
— И чтобы гитару захватилъ!— подхватила ‘матушка’.
— Спитъ онъ никакъ,— замтилъ дьяконъ.
— Разбуди!— кричалъ ‘попикъ’.
— Ладно.
— Только поскоре!— кричала Чеботарева.
И вся компанія вошла въ домъ священника.
Но идти къ ‘батюшк’ Фортунатовъ отказался на-отрзъ и, закутавшись въ одяло, старался заснуть. Онъ слышалъ, какъ прошагалъ дьяконъ въ домъ священника съ его, Фортунатовскимъ, отказомъ, слышалъ, какъ тотъ же дьяконъ простучалъ сапогами, взбираясь на крыльцо священника, какъ стукнулъ двернымъ замкомъ, и затмъ все стихло. Наступила ночь, замерцали на неб звзды и все успокоилось.
Но заснуть Фортунатовъ, все-таки, не могъ и продолжалъ, попрежнему, ворочаться съ боку на бокъ. Вдругъ подъ окномъ послышался какой-то шорохъ, чье-то хихиканье, а вслдъ затмъ чьи-то пальцы постучали по стеклу.
— Кто тамъ?— крикнулъ Фортунатовъ.
— Это мы!— послышался голосъ Чеботаревой.
‘Этого только недоставало!’ — подумалъ Фортунатовъ.
— Вы что же въ нашу-то компанію не идете?— продолжала Чеботарева.
— Не могу, нездоровится…
— Вздоръ, вздоръ!— раздался голосъ ‘матушки’.— Не смйте отказываться… Идите… у насъ ботвинья.
— Идите,— подхватила Чеботарева,— я соскучилась по васъ….
Но Фортунатовъ такъ-таки и не пошелъ.
Немного погодя Чеботарева ухала и Фортунатовъ слышалъ, какъ она, узжая, наказывала ‘матушк’ ‘безпремнно’ притащить его завтра же.
‘Наконецъ-то!— подумалъ Фортунатовъ, когда стукъ экипажа затихъ, и поршилъ встать и выйти на воздухъ.— Лишь бы только ни съ кмъ не встртиться!’
Онъ осторожно спустился съ постели, осторожно одлся и еще осторожне вышелъ въ сни. Тамъ, въ сняхъ, онъ тихо ощупалъ дверь, неслышно отперъ щеколду и вышелъ на крыльщо. На крыльц богатырскимъ сномъ спалъ дьяконъ (его такъ-таки и не впустили въ избу), но Фортунатовъ благополучно миновалъ его. Все село спало, даже въ дом священника все успокоилось и огни были потушены. Гд-то далеко тявкала собака, да и то какъ-то лниво и сонно. Только въ избушк просвирни мерцалъ тусклый огонекъ и тамъ какъ будто не спали. Фортунатовъ взглянулъ на этотъ огонекъ и что-то отрадное пробудилось въ его душ. Точно путеводная звзда, свтился онъ во мрак ночи, и онъ пошелъ по направленію этого огонька. Пробирался онъ неслышно, чуть ступая, и, подойдя къ окну, взглянулъ въ избу. Тамъ почти подъ самымъ окномъ лежала на постели старушка просвирня. Лицо ея было блдно, глаза закрыты, впалая грудь судорожно поднимались посинвшія губы шевелились и словно силились что-то сказать. Возл нея стояла Христя, а рядомъ съ нею фельдшеръ, державшій руку старушки.
‘Ужь не умираетъ ли?’ — подумалъ Фортунатовъ и поспшилъ въ избу.
— Что съ бабушкой?— спросилъ онъ Христю шепотомъ.
Но та, вмсто отвта, глухо зарыдала и, закрывъ лицо руками, отошла въ темный уголъ. За нее отвтилъ фельдшеръ:
— Извстно что, — проговорилъ онъ съ достоинствомъ.— Marasmus sinilis…
— Не понимаю я вашихъ терминовъ,— замтилъ Фортунатовъ.— Говорите русскимъ языкомъ.
— Истощеніе жизненныхъ силъ, — пояснилъ фельдшеръ, — старческое ослабленіе организма.
— Плохо, значитъ?
— Видите, агонія.
Дйствительно, старушка была безъ сознанія. Она лежала словно мертвая и только беззвучно шевелившіяся губы доказывали, что она еще жива.
— Ей какъ будто хочется сказать что-то,— проговорилъ Фортунатовъ, не спуская глазъ съ шевелившихся губъ.
— Можетъ быть,— замтилъ равнодушно фельдшеръ.— Кто-жь ее знаетъ, что у нея на ум-то? Только врядъ ли мозгъ ея въ состояніи еще функціонировать, — и, услышавъ сдержанные вопли, раздававшіеся въ углу, онъ прибавилъ: — Вы-то хоть не убивайтесь, Христинья Васильевна. Двухъ смертей не бывать, а одной не миновать. Будетъ, пожила… пора костямъ и на покой…
Слова эти не ускользнули отъ умиравшей и она, наконецъ, прошептала коснющимъ языкомъ:
— Пора… пора…
— Ишь, вдь,— замтилъ фельдшеръ, улыбнувшись,— слухъ-то все еще не пропалъ!
Христя бросилась къ бабушк и припала къ ея рук.
— Въ чулан, въ мшечк,— шептала умиравшая, едва ворочая языкомъ,— муки осталась… церковная она… печать просвирная… дрожи… все церковное… отдай… Слышишь?…
— Слышу.
— Не забудь.
— Отдамъ.
— Батюшку попроси: помолился бы… денегъ нтъ, скажи… ни копйки нтъ…
Христя не выдержала и опять зарыдала.
— Не плачь… грхъ…— шептала умиравшая.— Теперь ты не сирота… Женихъ есть… съ голоду не помрешь…
— Не безпокойтесь,— подхватилъ фельдшеръ, — не хуже людей проживемъ.
Фортунатовъ даже вздрогнулъ. Онъ ничего не слыхалъ еще о судьб Христи и лицо его поблднло. Онъ оглянулся на Христю, на фельдшера и немощно опустился на скамью.
А умиравшая продолжала черезъ силу:
— И ты помолись…
Но шепотъ ея прервался и замнился какимъ-то клокотаніемъ въ груди.
— Подними голову…— вскрикнула она.
Но когда Христя подняла голову, умиравшая захрипла и силы ее оставили. Она только взглянула на внучку, широко раскрывъ глаза, и голова ея упала на высохшую грудь.
Вс словно замерли, а когда голова старушки была опущена на изголовье, умиравшая вздрогнула, вытянулась и затмъ все смолкло…
Жизнь погасла, а утренняя заря занималась. Востокъ аллъ уже яркимъ блескомъ и призывалъ къ жизни все живое. Заря эта проникла и въ избушку умершей, наполнизшуюся прибжавшими на зрлище сосдями, коснулась и лица покойницы, но жизни пробудить въ ней не могла. Она только освтила его, какъ освщаетъ мраморъ, и покрыла бликами высохшую кожу.
Сосдки согрли воду и принялись ‘убирать’ покойницу, но выдержать этой сцены Христя не могла. Она выбжала изъ избы, какъ только подняли съ постели не успвшій еще окоченть трупъ бабушки, и побжала куда глядли глаза.

XVIII.

Христя воротилась домой, когда бабушка лежала уже на стол и когда ‘черничка’ читала надъ ней псалтырь. Покойница лежала со сложенными на груди руками и съ головой, повязанной чернымъ платкомъ. Христя поправила этотъ платокъ, спускавшійся козырькомъ до самыхъ бровей, посмотрла на лицо покойницы и опять бросилась вонъ изъ избы. На этотъ разъ она угодила за церковную ограду и услась на тотъ самый надгробный камень дьячка Меркулыча, на которомъ такъ недавно еще бесдовала съ Фортунатовымъ. Опять на церковной крыш ворковали голуби, опять кричали галки, но не то уже было на душ Христи, что было тогда. Въ эти послдніе дни она столько пережила, сколько не переживетъ иной во весь свой вкъ. Только теперь она познала всю горечь жизни и думала, что не выплакать ей никогда этого горя. Все рушилось надъ ней неожиданно: и смерть бабушки, и безпомощное сиротство, и предстоявшее замужство съ нелюбимымъ человкомъ… И все это разрывало на части ея дтское еще сердце. А что ждало ее въ будущемъ?… И, обдумывая это будущее, она содрогалась отъ ужаса. Такъ сидла она, опустивъ голову на руки, и даже не замтила, какъ подошелъ къ ней Фортунатовъ. Онъ былъ словно мертвый.
— Христя!— окликнулъ онъ ее.
Та взглянула на него глазами, полными слезъ.
— Такъ это правда?— спросилъ Фортунатовъ, присаживаясь рядомъ съ ней.
— Что такое, Модестъ Яковлевичъ?— спросила она, отирая глаза.
— Что ты замужъ выходишь?
— Правда, Модестъ Яковлевичъ.
— За фельдшера?
— За него.
— Но, вдь, ты сама же говорила мн, на этомъ самомъ мст, что ты не любишь его… не сама ли ты увряла меня, что не можетъ быть счастья съ немилымъ человкомъ?
— Сладко сть захотла, Модестъ Яковлевичъ,— проговорила Христя съ горькою усмшкой.
— Только изъ-за этого?— спросилъ Фортунатовъ, немного подумавъ и словно не довряя ея словамъ.
— Изъ-за чего же больше-то? Трудовой хлбъ, говорятъ, не легко достается, горекъ, а даровой, вишь, слаще меду. Какъ люди длаютъ, такъ сдлала и я… Своимъ умомъ я еще ни до чего не дошла. Надо же учиться у людей. Т же люди сказали мн, что къ работ я не пріучена, а та работа, какой меня обучали, до-сыта не накормитъ. И въ самомъ дл, что я знаю? Чулки вязать, кружевца, разныя прошивки… кое-какъ, пожалуй, платье смастерю. А, вдь, больше ничего. Прежде я думала этимъ трудомъ заработать кусокъ хлба… Ну, а люди говорятъ: ‘съ голоду помрешь!’ Прежде я и не помышляла о замужств. Хотла выйти тогда только, когда найду человка по душ, котораго бы любить могла, уважать, а люди увряютъ, что такъ длать нельзя и что все это не тотъ коленкоръ. А вотъ дьяконица, та даже приказывала скоре замужъ выходить: ‘Твое дло сиротское, говоритъ, долго ли до грха? Нон, говоритъ, народъ озарной, того и гляди съ толку собьютъ’. Ну, вотъ я и надумала людей послушать. Долго ли до грха, въ самомъ дл?… Одна моя товарка, сирота, вдь, такъ и погибла въ больниц. Тоже все любимаго человка ждала, а замсто того въ больницу попала.
— Ахъ, не говори мн этого, Христя!— вскрикнулъ Фортунатовъ голосомъ, полнымъ вопля.
— Съ кмъ же мн и поговорить-то, какъ не съ вами, Модестъ Яковлевичъ?— перебила его Христя.— Вы мой учитель… вы мн замсто брата родного…
— Христя!— вскрикнулъ опять Фортунатовъ.— Ужь коли говорить, такъ говори правду.
— Я правду и говорю.
— Нтъ, Христя, нтъ… Но я понимаю все, что теб хочется высказать, что у тебя на душ и что именно ты боишься сказать. Ты боишься оскорбить меня, но чего же бояться, коли я самъ прежде всхъ не задумался оскорбить себя?… Слушай, Христя,— продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ и прямо смотря ей въ глаза,— во всемъ виноватъ я одинъ. Не люди наговорили теб, что трудовой хлбъ достается потомъ и кровью, что онъ горекъ, а даровой слаще меда, не люди, а я, и даже не словомъ, а дломъ. Но не презирай меня, Христя. Я не такъ низокъ и гадокъ, какъ ты думаешь… Я всю жизнь свою былъ честнымъ человкомъ, всю жизнь свою боролся съ неправдой и стоялъ горой за правду… Мн хотлось сдлать многое, но силы мои надломились, я не выдержалъ борьбы, а среда и вино доканали меня… Да, Христя, я упалъ, но не настолько еще затянула меня эта грязь, чтобы я не могъ выбраться изъ нея… Время не ушло и я опять стану на свою прежнюю дорогу.
И, взявъ ея руку, Фортунатовъ продолжалъ:
— Но это еще не все, Христя, я докончу то, чего ты не досказала, и открою то, что я теб никогда не открывалъ.
— Говорите,— прошептала Христя,— я совсмъ не умю говорить.
— А отвчать?
— Отвчать легче.
— И будешь отвчать правду?
— Конечно, правду.
— Ну, смотри же… Вотъ ты сколько разъ говорила мн, что любишь меня какъ родного… Правда это?
— Правда, Модестъ Яковлевичъ..
— А ежели я скажу теб, что это не правда?
Христя, вмсто божбы, перекрестилась.
— Нтъ, ты любишь меня не какъ родного или близкаго теб человка,— продолжалъ Фортунатовъ,— а какъ того ‘хорошаго человка’, котораго ты ждала для своего замужства. Правда это?
— Ахъ, зачмъ вы мн говорите такія слова?— со слезами на глазахъ прошептала Христя.
Но Фортунатовъ безжалостно добивался отвта.
— Отвть,— шепталъ онъ.
— Перестаньте,— умоляла Христя,— не мучьте меня…
— Ты общала мн говорить правду.
Христя окончательно уже растерялась.
— Говори, Христя!
— Но ежели вы знаете…— едва слышно отвтила Христя.
— Нтъ, отвть: да или нтъ.
— Да, — отвтила Христя и, зарыдавъ, закрыла лицо руками.
— А теперь вотъ что выслушай,— продолжалъ Фортунатовъ взволнованнымъ голосомъ.— Я никогда ни единымъ намекомъ, ни единымъ словомъ не говорилъ теб, что люблю тебя… Отвть мн: догадывалась ты или нтъ?
— Но зачмъ же вамъ знать все это теперь, когда все кончено,— вскрикнула Христя какимъ-то груднымъ, рыдающимъ голосомъ,— когда я выхожу замужъ, а вы женитесь? Зачмъ вамъ знать про это?
— Нужно, Христя, нужно.
Христя помолчала немного, словно собирая остатки силъ своихъ, и, наконецъ, немощно проговорила:
— Знать не знала, а сердце говорило…
— Что я люблю тебя?
— Да.
— Зачмъ же мы разошлись съ тобой?
— Такъ, видно, Богу угодно.
— Нтъ!— вскрикнулъ Фортунатовъ,— Богъ такихъ поступковъ не благословляетъ. Коли мы любимъ другъ друга, такъ и будемъ же любить до гроба… Христя, Христя, будь моею!…
И, нжно обнявъ ее, онъ потянулъ къ себ и принялся осыпать поцлуями. Та упала головой на его плечо и зарыдала…
А въ это время въ воротахъ ограды показался фельдшеръ. Происходившаго между Фортунатовымъ и Христей разговора онъ не слыхалъ, но за то все остальное видлъ отлично. Словно громъ разразился надъ его головой… Онъ поблднлъ и замеръ на мст.

XIX.

Слдующій день былъ праздничный, народъ былъ свободенъ и потому на похороны просвирни явился чуть ли не весь приходъ. Старушку вс уважали. Чуть не столтіе пропекла она свои просвиры въ сел Батракахъ, вс привыкли видть ее въ своей сред, вс сжились съ ней такъ же, какъ и съ ея просвирами, а потому похороны ея произвели въ приход нкоторую сенсацію. Церковь была биткомъ набита народомъ, пріхала даже Калерія Ивановна Чеботарева, вся въ черномъ, но разукрашенная кольцами и серьгами. При отпваніи покойницы она не отходила отъ убитой горемъ Христи: давала ей нюхать какой-то спиртъ и вообще въ продолженіи всей процессіи оказывала ей самыя нжныя, чисто-материнскія попеченія. Она даже звала ее къ себ на хуторъ погостить это время, но Христя почему-то отказалась. Точно также отказалась она и отъ приглашенія ‘хорошенькой попадейки’, уврявшей, что на первыхъ порахъ Христ будетъ жутко жить одной въ пустой избушк. Но пустая избушка такъ и осталась пустою, ибо посл похоронъ бабушки Христя заперла дверь на замокъ, а сама перебралась въ домъ дьякона Перепелкина, гд и была радушно принята стариками.
Прошло дня два, возбужденные похоронами просвирни умы начали было успокоиваться, какъ вдругъ по селу разнесся слухъ, что свадьба Фортунатова съ Чеботаревой разстроилась и что взамнъ Чеботаревой онъ женится на Христ. Никто этому не хотть врить. Тмъ не мене, однако, только что засыпанная землей просвирня сошла со сцены и взамнъ ея выступили: Христя, Фортунатовъ, Чеботарева и фельдшеръ. Новые герои возбудили новую сенсацію и о нихъ вс заговорили. Однако, нельзя сказать, чтобы въ распространившихся о нихъ толкахъ не было нкоторыхъ основаній. Странно, напримръ, что Фортунатовъ, всегда дружелюбно относившійся къ просвирн, не былъ на ея похоронахъ и какъ будто убоялся встрчи съ Чеботаревой. Онъ объяснялъ все это болзнью, а обратиться къ помощи фельдшера не хотлъ. Ссылаясь на ту же болзнь, онъ даже не допустилъ къ себ, нсколько разъ прізжавшую навстить его, невсту. Послднее обстоятельство такъ огорчило Калерію Ивановну, что, придя въ домъ священника, она даже расплакалась. ‘Хорошенькая попадейка’, при вид слезъ своей пріятельницы, отправилась распекать виновника и высказать ему, что подобные поступки не тольло не приличны, но даже обидны. Но Фортунатовъ не принялъ и ‘матушку’. Тогда вступился за обиженную самъ отецъ Николай. Для приличія онъ надлъ рясу, вооружился своимъ посохомъ и отправился къ Фортунатову, но послдній, заложивъ дверь на крючокъ и притворившись спящимъ, не отперъ ему двери. ‘Батюшка’ принялся допрашивать дьяконицу, но добиться отъ нея требуемыхъ свдній не могъ. Онъ даже не радъ былъ, что вступилъ съ ней въ разговоры, ибо дьяконица, вмсто отвта, завела такую рацею о неуважительности ныншняго поколнія не только къ старшимъ, но даже къ близкимъ роднымъ, что ‘батюшка’ насилу отъ нея отдлался. Онъ обратился къ дьякону Перепелкину, но тамъ вышло еще хуже, такъ какъ дьяконъ на вопросъ отца Николая о причинахъ, побуждающихъ Фортунатова уклоняться отъ свиданій съ своею невстой Чеботаревой, высказалъ даже сомнніе въ существованіи такой сдлки.
— То-есть какъ же это?— удивился отецъ Николай.
— Очень просто,— глубокомысленно говорилъ дьяконъ.— Не врю я, чтобы Чеботарева могла быть невстой племянника… Не врю и — шабашъ! Все это одна только комедія,— прибавилъ онъ, набивая носъ табакомъ.
— Но она сама же объявила объ этомъ, принимала поздравленія… Наконецъ, попадья моя была свидтельницей, — говорилъ ‘батюшка’.
— Не бабьи ли это шашни?— продолжалъ дьяконъ, лукаво подмигивая.
Отецъ Николай опять ничего не понялъ.
— Ну, какой резонъ Калеріи Ивановн, маіорш, дам съ большими средствами, и вдругъ связать свою судьбу съ какимъ-то, прости Господи, прохвостомъ? Разсудите-ка здраво!
‘Батюшка’ задумался.
— А по-моему,— продолжалъ дьяконъ, самовольно улыбаясь,— бабамъ стало скучно, и вотъ отъ скуки он вс и сговорились, разыграть эту комедію, и разыграли!— прибавилъ онъ, захохотавъ во все горло.
Но ‘батюшк’ было не до смха. Вспомнилъ онъ свою ночную встрчу въ лсу, серенаду, страстный поцлуй, слышанный имъ. собственными ушами, и вдругъ мертвая блдность покрыла его лицо. ‘Неужели, неужели?…’ — думалъ онъ и подозрніе, что вся эта исторія была сочинена единственно для того только, чтобы спасти отъ скандала пойманную имъ врасплохъ ‘хорошенькую попадейку’, обдало кровью его сердце. Онъ наскоро распростился съ дьякономъ, и побжалъ домой. Чмъ кончилась вся эта исторія — неизвстно, но надо думать, что скандалъ былъ большой, ибо Чеботарева поспшила ухать домой, а ‘матушка’ почему-то слегла въ постель.
И такъ, положеніе дла нисколько не разъяснилось, а, напротивъ, еще боле запуталось, благодаря новому осложненію и скандалу, происшедшему въ дом священника.
Осложненіе это не замедлило, конечно, разлетться по селу, а, главное, по базарной площади, гд именно и принималось наибольшее участіе во всемъ совершавшемся. Тамъ толкамъ и пересудамъ не было конца. Прикащики, торговцы, а, главное, жены тхъ и другихъ въ сообществ трактирщицъ и кабатчицъ сбились съ ногъ, перебгая отъ одного дома къ другому. Тамъ уже было поршено, что никогда Фортунатовъ предложенія Чеботаревой не длалъ, но оставалось ршить: женится ли онъ на Христ? Нкоторые увряли, что этого никогда не будетъ, на томъ основаніи, что Христя выходитъ замужъ за фельдшера, а Фортунатовъ перезжаетъ въ городъ, гд ему общано самимъ генераломъ хорошее мсто. Другіе же, наоборотъ, доказывали, что за фельдшера Христя не пойдетъ, что она ему отказала на-отрзъ, почему будто бы фельдшеръ съ горя и запилъ. Пробовали было поразспросить обо всемъ самого фельдшера, но оказалось, что ему было не до того, ибо, окруживъ себя бабами и солдатками сомнительнаго поведенія, онъ не выходилъ изъ трактира. За кого же Христя выйдетъ замужъ?
Вдругъ новое событіе переполошило вс умы.
На лихой почтовой тройк съ колокольчиками, бубенцами и глухарями примчался въ Батраки какой-то офицеръ, подскакалъ къ первой попавшейся на глаза лавк, крикнулъ торговцу: ‘Эй, ты, поди сюда!’ — и, подробно разспросивъ торговца, гд живетъ Фортунатовъ, помчался къ дьяконскому дому, обдавъ пылью чуть не всю базарную площадь. Подлетвъ къ дьяконскому домику, офицеръ быстро соскочилъ съ телжки, взбжалъ на крыльцо и, встртивъ въ сняхъ дьякона Перепелкина, крикнулъ:
— Фортунатовъ дома?
— Болнъ онъ,— отвтилъ было дьяконъ.
Но каково же было его изумленіе, когда, услыхавъ голосъ офицера, Фортунатовъ самъ отворилъ ему дверь и вскрикнулъ:
— А, это вы!— и впустилъ его къ себ въ комнату.
У Фортунатова офицеръ пробылъ не долго, съ полчаса, не больше, а потомъ, посадивъ его въ телжку рядомъ съ собой, куда-то умчался.
‘Жандармъ, жандармъ!’ — разнесся слухъ по селу и вс въ одинъ голосъ заговорили, что Фортунатова за какія-то провинности схватилъ жандармъ и куда-то увезъ.
Такого событія въ сел Батракахъ не было никогда.
Правда, лтъ десять тому назадъ, ежели не больше, завелся было въ Батракахъ какой-то ‘смутьянъ’, но пріхавшій становой, пригласивъ его къ себ на взъзжую, живо привелъ въ надлежащій порядокъ. И вотъ съ тхъ поръ все было тихо и смирно. Но теперь запахло уже совсмъ не тмъ. Вс пришли въ ужасъ. Нкоторые соболзновали объ участи Фортунатова, но были и такіе (въ особенности изъ лавочниковъ и кабатчиковъ, причислявшихъ себя къ истиннымъ патріотамъ), которые, наоборотъ, возликовали, и, самодовольно потирая руками, увряли, что ‘такъ ихъ и надо!’ Начали разсуждать о томъ, куда же жандармъ повезъ Фортунатова? Нкоторые увряли, что въ губернскій городъ къ самому губернатору, Другіе — въ Питеръ, а третьи доказывали, что такихъ возить по городамъ нечего, что такихъ, не говоря ни слова, прямо отправляютъ въ Сибирь, а не въ Сибирь, такъ — ‘лучше того’ — на островъ ‘Махалинъ’. Лица боле сердобольныя и обладающія боле мягкими сердцами, способными понимать чужое горе, поспшили въ домъ дьякона, чтобы хоть сколько-нибудь утшить стариковъ. Пришли туда же и ‘молодой попикъ’ съ своею ‘хорошенькою попадейкой’ (они успли уже помириться, причемъ ‘попикъ’ чистосердечно созналъ всю неосновательность своихъ подозрній). Собравшись въ домъ дьякона, каждый по-своему принялся утшать стариковъ. Вс эти утшенія сводились къ тому, что ‘Богъ не безъ милости’. Старики были очень тронуты оказаннымъ имъ сочувствіемъ и только одна Христя, не имвшая никакого понятія о жандармахъ, никакъ не могла сообразить, въ чемъ дло.
— Да за что же его въ Сибирь-то?— допрашивала она, вполн убжденная, что ссылать Фортунатова не за что.— Ну, за что, за какія провинности? Что онъ зарзалъ, что ли, кого, ограбилъ, убилъ?
Вс стали втупикъ, ибо, дйствительно, не знали, за что именно ссылать его. Вс замолчали. Наконецъ, ‘батюшка’ прервалъ это молчаніе.
— Да кто это сказалъ-то, что его въ Сибирь?— спросилъ онъ.— Ты, что ли?— обратился онъ къ дьякону.
— И не думалъ,— отвтилъ тотъ, замахавъ руками.
— Кто же?
Но оказалось, что никто про Сибирь ничего не говорилъ.
— Откуда же эти слухи?
И на этотъ вопросъ опять-таки никто отвтить не съумлъ.
— Съ чего же взяли, что его въ Сибирь?— снова принялся допрашивать ‘батюшка’, обводя всю компанію вопрошающимъ взглядомъ.
Но вопросъ этотъ разршился самъ собою, ибо въ это самое время раздались колокольчики, бубенчики, грохотъ подкатившей телжки, чьи-то веселые и шумные голоса, а немного погодя въ комнату вошли Фортунатовъ и пріхавшій къ нему офицерикъ.
— А, здравствуйте!— вскрикнулъ весело Фортунатовъ.
— Откуда?— раздалось нсколько голосовъ.
— Отъ Калеріи Ивановны Чеботаревой,— отвтилъ хохотавшій Фортунатовъ и прибавилъ, указывая на офицерика:— рекомендую, пріятель мой поручикъ Хохловъ.
Это былъ тотъ самый офицерикъ, съ которымъ Фортунатовъ познакомился на крестинахъ у Милентова и который такъ недавно еще кушалъ карасей у вдовы Крыловой.
Прошло еще два-три дня и всему селу сдлалось извстнымъ, что Калерія Ивановна Чеботарева выходитъ замужъ за поручика Хохлова, а Христя — за Фортунатова, который вскор и получилъ мсто учителя батраковской земской школы.
Когда всть эта дошла до Милентова, то онъ не сказалъ ни слова, а только отвернулся и плюнулъ.

И. Саловъ.

28 марта 1892 г.
Усадьба Птушки.

‘Русская Мысль’, кн.X—XII, 1892

Салов Илья Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Македон и Душет, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  2. Маленький роман в селе Подкурганном, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  3. Ольшанский молодой барин, Салов Илья Александрович, Год: 1881
  4. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1879
  5. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1884
  6. Уютный уголок, Салов Илья Александрович, Год: 1890
  7. Владыка, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1912
  8. Баклажаны, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1927
Электронная библиотека