Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ
Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.
НЕ ТО…
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
IV.
V.
Не то…, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
Время на прочтение: 88 минут(ы)
— Прекрасная картина: дама съ кошечкой!— какимъ-то шипящимъ, выцвтшимъ голосомъ повторялъ маленькій, сденькій стариковъ, походившій на сдого ежа.— Умиляюсь, Леонида Гавриловна… Кстати, дама съ кошечкой читаетъ книжку съ чувствительными стихами.
‘Дама съ кошечкой’ черезъ плечо презрительно взглянула на ядовитаго старичка и опять углубилась въ чтеніе лежавшей на стол книги. Этотъ взглядъ заставилъ старичка съежиться, и онъ какъ-то по-дтски хихикнулъ себ въ кулачокъ. Они сидли на небольшой террас, выходившей въ старый тнистый садъ пузатыми колонками quasi-русскаго стиля и крутой деревянной лсенкой съ раскрашенными перилами. Дв стеариновыхъ свчи въ стеклянныхъ колпакахъ освщали только столъ, за которымъ сидла ‘дама съ кошечкой’, а дальше разсянный свтъ точно замиралъ— въ мягкомъ сумрак лтней ночи, окутывавшей и садъ, и террасу, и блесоватую полоску воды, проглядывавшую въ конц-главной аллеи. Гд-то нершительно посвистывалъ соловей, точно музыкантъ, настраивавшій свой инструментъ., для концерта… Пахло сиренью, акаціей и свжей травой. Со своего кресла-качалки сердитый старичокъ-ежъ видлъ клочокъ неопредленнаго, сро-сине-фіолетоваго неба, съ мигавшей на немъ парой бойкихъ звздочекъ, а съ другой стороны, въ отворенную дверь, ярко освщенную столовую. Центръ его доля зрнія занимала ‘дама съ кошечкой’, хотя она и сидла къ нему въ три четверти, какъ говорятъ фотографы.
— Въ сущности, если разобрать серьезно, такъ вся наша жизнь…— началъ опять старикъ, отчеканивая слова и хлопая сухой, сморщенной ладонью по ручк кресла.— Леонида Гавриловна, вы, вроятно, думаете, что живете или, по крайней мр, жили, какъ изъ вжливости думаютъ дамы вашего возраста? Успокойтесь: это только скверная иллюзія… Живетъ вотъ котъ, который стъ и спитъ до одурнія, живетъ цпная собака, лошадь, а вс мы, человки, только притворяемся, что живемъ. Это ‘насъ возвышающій обманъ’ — не больше того… Да!.. Въ сущности вы, напримръ, платите вотъ за этотъ домъ, на террас котораго мы сейчасъ имемъ удовольствіе бесдовать, платите по книжкамъ мяснику, въ мелочную лавочку, дровянику и каждый день ложитесь спать съ мыслью, гд бы завтра призанять денегъ. Эта комедія жизни логически закончится платой за визитъ доктору, который и васъ и меня отправитъ на тотъ свтъ. Разв это жизнь, Леонида Гавриловна? Это подлогъ, дама съ кошечкой, а не жизнь, и мы родимся на блый свтъ злостными банкротами…
— Если бы все это не повторялось вами каждый день, Ефимъ Иванычъ, то я назвала бы вашу мысль остроумной,— грубовато отвтила Леонида Гавриловна, раскуривая папиросу и по-мужски закладывая ногу на ногу,— повторяться для умнаго мужчины то же самое, что блила и румяна для перезрлой красавицы…
— Пріасходно, дама съ кошечкой!..— прошиплъ Ефимъ Иванычъ,— для пущей язвительности онъ коверкалъ слова и, находя это очень остроумнымъ, самъ первый заливался сухимъ, дребезжащимъ смхомъ,— пріасходно, Леонида Гавриловна… Вотъ вы и стишки чувствительные читаете кстати. Самое подходящее занятіе… Жизни нтъ, такъ будемъ ее изъ книжки вычитывать.
Леонид Гавриловн было подъ пятьдесятъ, но для этого рокового возраста она сохранилась замчательно. Если что ее портило, такъ это излишняя полнота и нкоторая небрежность въ костюм. Впрочемъ, теперь, при колеблющемся освщеніи, она казалась гораздо моложе, и Ефимъ Иванычъ, пристально вглядываясь въ крупныя, характерныя черты ея лица, точно старался припомнить что-то такое хорошее, но не могъ и только жевалъ сухими, тонкими губами. Въ своей лтней пар изъ китайскаго шелка онъ казался еще меньше, чмъ былъ на самомъ дл, особенно, когда горбился и подгибалъ свои короткія ножки подъ качалку. Остриженные подъ гребенку сдые, жесткіе волосы придавали ему какой-то колючій видъ. Странный былъ человкъ этотъ Ефимъ Иванычъ. Являвшійся почти каждый день къ Леонид Гавриловн, чтобы подразнить ее. Это доставляло ему какое-то обидное удовольствіе. Языкъ Ефима Ивановича жегъ, какъ крапива, а мозгъ точно былъ утыканъ булавками. Сама Леонида Гавриловна не только терпла его присутствіе, но даже скучала безъ него, потому что въ своемъ одиночеств рада была всякому живому существу. Вдь одиночество такая страшная вешь, особенно для людей, жизнь которыхъ въ прошломъ, въ воспоминаніяхъ, переливающихся въ мозгу, какъ китайскія тни на экран волшебнаго фонаря. Поддразниванья Ефима Иваныча даже нравились Леонид Гавриловн, потому что вызывали такое щемящее и ноющее чувство, которое служило острой приправой въ скучающему одиночеству. Такимъ образомъ Ефимъ Иванычъ являлся каждый вечеръ, усаживался въ ‘свою’ качалку и наблюдалъ за Леонидой Гавриловной, которая не обращала на него, повидимому, никакого вниманія и въ его присутствіи продолжала свою безыменную женскую работу кроила, шила, вязала, ухаживала за цвтами, возилась съ любимымъ старымъ котомъ, который постоянно лежалъ у нея на колняхъ и вообще пополняла свой женскій день механизмомъ работы. Сегодняшній вечеръ походилъ на вс другіе вечера.
— Ну-съ, что же говоритъ вашъ, разслабленный поэтикъ?— спрашиваетъ Ефимъ Иванычъ посл длинной паузы,— т.-е., поэтъ съ позволенія сказать…
— Это Надсонъ,— отвтила коротко Леонида Гавриловна и прочла съ аффектаціей старинныхъ чтецовъ:
Тшетно въ сердц уставшемъ отъ мукъ и тревогъ,
Исцляющихъ звуковъ я жадно ищу
Онъ растоптанъ и смятъ, мой душистый внокъ.
Я безъ псни борюсь и безъ псни грущу!..
— Ха-ха! Сладенькое чиликанье моднаго поэтика?..— язвилъ Ефимъ Иванычъ, заливаясь своимъ ядовитымъ смшкомъ.— Исцляющіе звуки… душистый внокъ… однимъ словомъ, все на своемъ мст, а вмст это называется поэзіей! Ха-ха…
— А что же по-вашему?
— По-моему? По-моему, милая моя дама съ кошечкой, это нытье, сапоги въ смятку и вообще галиматья. Да-съ… Что-то такое худосочное, больничное и, вообще, противное здоровому человку. Плачутъ только женщины — въ этомъ ихъ главная сила, а поэтъ долженъ возбуждать во мн высокія чувства, поднимать духъ… Что жить скверно — я знаю и безъ него. Истинная поэзія не должна знать слезъ… По-моему вотъ гд поэзія: законъ Мальтуса, законъ борьбы за существованіе, теорія утилитаризма, но для такихъ вещей еще не родилось поэтовъ. Ваши поэты — поэты человческаго вырожденія и существуютъ они только для такихъ же выродившихся человковъ и человчицъ. Посмотрите на лсного звря или лсную птицу — каждый экземпляръ въ своемъ род совершенство, какъ выразитель господствующаго типа, наиболе приспособившагося къ существованію при наличности данныхъ условій. Тамъ все бодро, свжо, красиво, и только одинъ человкъ хнычетъ, потому что онъ извратилъ вс основныя требованія природы и поддерживаетъ свое гнилое существованіе искусственными средствами. Вотъ гд источникъ всхъ этихъ ‘исцляющихъ звуковъ’ и ‘душистыхъ внковъ’… Хи-хи!..
— Неправда!.. Поэтъ говоритъ мн то, что я сама пережила и перестрадала, и я люблю его именно за это. Это не вырожденіе, а откликъ живого человка на то, чмъ вы болете и страдаете… Мн доставляетъ наслажденіе перечитывать вотъ именно такія наболвшія строфы.
— Точь-въ-точь, какъ во времена Карамзинской ‘Бдной Лизы’… Сентиментализмъ! Хе-хе…
— Такъ можетъ разсуждать только такой узкій эгоистъ, какъ вы… Да!.. Вы извращаете великія поученія, факты и клевещете на самую жизнь, на человческую природу, потому что вы еще разъ эгоистъ.
— Пріасходно!.. Вамъ не нравятся мои слова? Всякая трезвая мысль для васъ является личнымъ оскорбленіемъ, и вы будете вчно жить въ сумеркахъ собственной нездоровой фантазіи.
Это уже взбсило Леониду Гавриловну, такъ что она швырнула книгу и прогнала кота. Ефимъ Иванычъ продолжалъ ехидно улыбаться, счастливый вызваннымъ эффектомъ.
— А вы, вы что такое представляете своей особой?— уже съ азартомъ накинулась на него Леонида Гавриловна.—Вы — дрянной человкъ, и, если хотите знать, я искренно презираю васъ. Да!.. Вдь я жила, любила, длала, можетъ-быть, ошибки, страдала и радовалась и дала жизнь другимъ… За каждою женщиной остается будущее, купленное муками материнства, а вотъ вы… Гд т женщины, которыхъ вы любили? Что я говорю: любили… Разв могли вы когда-нибудь хотя приблизительно почувствовать смыслъ этого святого слова? Ваша любовь — это легкія интрижки и еще боле легкіе цвты удовольствій, о которыхъ вамъ самимъ стыдно сейчасъ вспоминать… Я удивляюсь только одному, какъ вамъ не стыдно смотрть прямо въ глаза мн, матери семейства? Въ жизни природы вы были карманнымъ воришкой, таскавшимъ чужіе носовые платки,— вотъ ваша любовь, ваша жизнь, вашъ эгоизмъ, и вотъ почему вы никогда не поймете настоящей поэзіи, и вотъ почему я глубоко презираю васъ, несчастный!
— Это называется изъ пушки по воробью, Леонида Гавриловна…
Взбшенная этимъ разговоромъ, Леонида Гавриловна, съ выступившими на лиц красными пятнами и горвшими глазами, хотла сказать кавалеру еще какую-то круппую дерзость и уже раскрыла ротъ, какъ въ этотъ критическій моментъ, точно у нея въ самомъ ух, дрогнулъ и замеръ почтовый колокольчикъ. Дорожный тяжелый экипажъ съ грохотомъ подкатился къ крыльцу, и въ отвтъ по всему дому захлопали двери, точно влетла какая-то фантастическая птица-вщунья съ деревянными крыльями. Раздались молодые, легкіе шаги, мелькнули дв тни, и на террасу ворвались молодой человкъ и молодая двушка.
— Мамочка… милая!..
— Нина!.. Вадя!..
Ефимъ Иванычъ поднялся съ кресла и отвернулся лицомъ въ садъ, чтобы не видть этой нжной сцены встрчи. Онъ даже фукнулъ носомъ, какъ старый котъ, на котораго брызнули холодною водой. Поздоровавшись съ молодыми людьми довольно сухо, онъ отыскалъ свою соломенную шляпу и какъ-то неловко началъ прощаться.
— Ефимъ Иванычъ, куда вы бжите?— заговорила двушка, ухвативъ его за рукавъ.— Неужели мы съ Вадей такъ напугали васъ?.. =
— Нтъ, мн, барышня Ниночка, пора домой… Не въ пору гость хуже татарина. Адью, monsieur et mesdames…
Круто повернувшись на каблукахъ, Ефимъ Иванычъ маленькими шажками спустился съ террасы въ садъ и по широкой центральной алле направился въ сгустившуюся молочную мглу весенней душистой ночи. ‘Барышня Ниночка’ удивленными глазами проводила убгавшаго друга дома, а потомъ вопросительно посмотрла на мать, почему сна, мама, не сказала ни одного слова, чтобы удержать старика? Леонида Гавриловна чутьемъ поняла охватившее дочь чувство молодой, хорошей жалости и сухо отвтила на ея нмой вопросъ:
— Пусть его уходитъ…
— Мамочка, и теб его не жаль?
— Нисколько, это эгоистъ.
А ‘эгоистъ’ быстро шагалъ по алле, размахивая своею камышевою палкой, и повторялъ вслухъ съ особеннымъ ожесточеніемъ:
— Пріасходно!.. Красныя дтки пріхали… А мы не желаемъ бытъ лишними, чортъ возьми!
Онъ не чувствовалъ, охватывавшей его душистой весенней мглы, не слышалъ громкихъ соловьиныхъ поцлуевъ, которыми отдавалъ старый садъ, не видлъ взвшенной въ воздух серебристой пыли луннаго свта и быстро шагалъ впередъ, точно хотлъ скрыться отъ самого себя, только бы не слышать и не чувствовать этой глупой радости, которая гналась за нимъ молодымъ смхомъ и радостными, молодыми голосами.
— Мама, милая, дорогая!..— повторяла Нина въ сотый разъ, обнимая мать и покрывая поцлуями ея лицо, шею и руки.— Какъ я соскучилась о теб, родная…
— Нина, ты меня задушишь…— какимъ-то упавшимъ голосомъ отвчала Леонида Гавриловна, слабо защищаясь.— А ты что же, Вадимъ?.
— Я?.. Я ничего, мама…
— Ты, кажется, и не поздоровался со мной?
— Ахъ, мама, какія ты вещи говоришь: я знаю свои, обязанности и проявилъ сыновнія чувства довольно ярко… Наконецъ одна Нина тебя задушитъ.
Этотъ сухо-ироническій отвтъ подйствовалъ на Леониду Гавриловну непріятно,— она, какъ большинство матерей, любила сына больше, чмъ дочь, а теперь была немного обижена.
— Впрочемъ, я забыла, что ты уже совсмъ большой мужчина…— отвтила она съ плохо скрываемымъ раздраженіемъ.— А вс большіе мужчины… Ну, однимъ словомъ, объ этомъ въ другой разъ.
Изъ сада Ефимъ Иванычъ вышелъ прямо въ переулокъ, узкій и кривой, какіе сохраняются только по глухимъ провинціальнымъ городкамъ. До его холостой квартиры было около версты, что по провинціальной ариметик составляло очень большое разстояніе.
— Красныя дтки пріхали…— повторялъ старикъ вслухъ, размахивая палкой, точно расчищалъ передъ собой дорогу отъ обступившихъ ее призраковъ.— Семейная радость… хи, хи!..
Уздный городокъ Сысольскъ, стоявшій на сплавной хлбной рк Смолк, давно уже спалъ, и только кой-гд мелькали еще запоздалые огоньки — въ дом у соборнаго протопопа, въ аптек, у адвоката Биряева, у купца Егорова. Ефимъ Иванычъ тысячу разъ проходилъ по этой дорог и отлично зналъ каждый камешекъ, каждый переулокъ, каждый заборъ. Онъ отъ души всегда ненавидлъ свое родное захолустье, а судьба точно въ насмшку устроила такъ, что Ефиму Иванычу въ этомъ вороньемъ гнзд привелось жить все время и, вроятно, приведется кончить здсь же и дни живота. Эта мысль убивала его и старикъ впадалъ иногда даже въ трагическое настроеніе.
— Помилуйте, разв это не трагедія: цлую жизнь прожить въ какомъ то лягушатник?— возмущался онъ.— Да… И не видть ничего — ршительно ничего. Между тмъ гд-то люди живутъ настоящею жизнью, гд-то постоянно свтитъ солнце… э, да что тутъ говорить. Это настоящая трагедія, когда свтъ сходится клиномъ вотъ именно въ такой мурь… Прожить двадцать лтъ на одной улиц и тутъ же умереть…
Этотъ ропотъ имлъ основанія, какъ увидимъ ниже. Сейчасъ Ефиму Иванычу особенно грустно было возвращаться подъ свою смоковницу, и онъ даже остановился на углу одной улицы, раздумывая, гд бы провести остатокъ вечера. Просто взять и зайти въ первый попавшійся домъ ‘на огонекъ’ благо онъ зналъ всхъ въ Смольск и его вс знали. А то зайти въ трактиру гд поютъ арфистки… Послдняя мысль просто устыдила Ефима Иваныча своимъ безобразіемъ, и онъ какою-то виноватою походкой побрелъ къ своему пепелищу. Низенькій деревянный домикъ въ три окна глядть на улицу съ такимъ добродушіемъ. Ефимъ Иванычъ медленно подошелъ по деревянному тротуару къ своей калитк и началъ стучаться,— цлыхъ десять лтъ Ефимъ Иванычъ собирался завести звонокъ, да такъ и не могъ собраться.
— Умерли вы, что ли?— закричалъ онъ, когда на двор послышалось шлепанье босыхъ ногъ.
Калитку отворилъ заспанный кучеръ едька, глупый малый, котораго Ефимъ Иванычъ собирался прогнать съ глазъ долой ровно десять лтъ, какъ и устроить звонокъ. Обругавъ врнаго раба, Ефимъ Иванычъ вошелъ на крыльцо, нащупывая поручни лстницы, знакомую стну и обитую зеленою клеенкой дверь. Онъ долго не могъ попасть ключомъ въ замокъ и еще разъ обругался. Въ передней было темно, и это ничтожное обстоятельство возмущало Ефима Иваныча каждый разъ. Ну, что стоило купить стнную лампочку и заставлять едьку зажигать ее каждый вечеръ? Подъ столомъ въ передней послышались нершительная возня и удары хвостомъ по деревянному полу,— это зажирвшій старый сеттеръ Трезоръ выражалъ дружескія чувства. Прежде онъ прыгалъ на грудь, скакалъ по мебели, а теперь состарился, оглохъ, поглуплъ и едва шевелился.
‘Неужели и я такой же буду?’ — въ ужас подумалъ старикъ, чиркая спичкой.
Квартира Ефима Иваныча состояла изъ трехъ комнатъ — гостиная, кабинетъ и спальня. Изъ передней вторая дверь вела въ кухню, гд обиталъ едька съ кухаркой Лукерьей. Обстановка комнатъ была самая простая, на провинціальный ладъ, за исключеніемъ кабинета, гд шелъ рядъ шкаповъ съ книгами, полки съ книгами, столы и стулья, заваленные книгами. Старинный большой письменный столъ составлялъ главный центръ всей этой обстановки, его душу,— двадцать лтъ Ефимъ Иванычъ проработалъ за нимъ и свыкся настолько, что не могъ даже себя представить безъ своего письменнаго стола. На полу сложены были кипы газетъ, папки съ разными бумагами и картоны съ вырзками изъ газетъ, объявленіями и всевозможными брошюрами.
По обычаю, на отдльномъ столик въ гостиной Лукерья приготовила холодный ужинъ, по Ефимъ Иванычъ не прикоснулся къ нему, а машинально прошелъ къ своему столу и слъ въ рабочее кресло. На стол предъ его носомъ лежала начатая вчера статья о земскомъ хозяйств въ Смольевскомъ узд,— она теперь почему-то непріятно подйствовала на Ефима Иваныча, и онъ сердито сунулъ нсколько написанныхъ листовъ въ ближайшую папку, гд хранились недоконченныя статьи.
— Къ чему?— вслухъ спросилъ самого себя Ефимъ Иванычъ и разсмялся своимъ сухимъ смхомъ.— А вдь Леонида Гавриловна сказала правду: гд т женщины, которыхъ я любилъ?
Ему, по ассоціаціи идей, припомнилась знаменитая фраза изъ ‘Фру-фру’: ‘нтъ женщины’… Да, ея не было, и мертвымъ холодомъ вяло отъ этихъ стнъ и отъ всей этой печатной и писаной бумаги, представлявшихъ собой фикцію жизни. Въ сущности, ко всмъ бабамъ Ефимъ Иванычъ относился съ легкимъ оттнкомъ, холостого презрнія, но въ тяжелыя минуты своей холостой хандры онъ сознавалъ, чего ему недоставало для полноты жизни, и начиналъ злиться, какъ было и сейчасъ. Всю-то жизнь онъ положилъ вотъ на эту писаную бумагу…
Кое-какъ раздвшись, Ефимъ Иванычъ улегся на диван въ кабинет и началъ дремать съ открытыми глазами. Иногда достаточно ничтожнаго факта, чтобы вызвать цлую вереницу непрошенныхъ видній, какъ было и. сейчасъ. Пріздъ ‘красныхъ дтокъ’, нарушившій обычный вечеръ, вызвалъ это тяжелое душевное настроеніе Ефима Иваныча. Чужая радость отозвалась въ душ старика глухою, застарлою болью.
Онъ лежалъ и видлъ себя молодымъ, совсмъ молодымъ, когда еще слушалъ лекціи въ казанскомъ университет въ начал шестидесятыхъ годовъ. Хорошее было время, кругомъ хорошіе люди, и самого себя Ефимъ Чакушинъ чувствовалъ тоже хорошимъ человкомъ. Такое уже было общественное настроеніе, когда хотлось врить всему хорошему. Сынъ бднаго узднаго врача, Ефимъ Чакушинъ мечталъ о міровыхъ вопросахъ, о правд жизни и лютой борьб съ господствующимъ зломъ. Тогда о себ, о своемъ- счасть, о своемъ положеніи мало заботились, потому что интересы жизни лежали вн отдльной личности. Чакушинъ былъ уже на послднемъ курс юридическаго факультета, когда по одной студенческой исторіи долженъ былъ оставить aima mater. Это былъ первый житейскій ударъ, слдствія котораго распространились на всю послдующую жизнь… Что такое дипломъ — пустая формальность, не больше, и не всмъ же жить на бломъ свт съ университетскими дипломами. Чакушинъ попробовалъ служить тамъ и сямъ, но везд его преслдовали неудачи, и онъ кончилъ тмъ, что вернулся въ родной городъ, гд и поселился. Движеніе изъ столицъ и университетскихъ центровъ по радіусамъ разошлось тогда по провинціи, и въ сферу его дйствія попалъ между прочимъ Смольскъ, гд открывалось земство, устраивались школы и т. д.
Странная и какая-то роковая эта тяга къ себ домой, въ родныя мста, какъ проявленіе чего-то такого, что стоитъ выше насъ и что владетъ нами. Съ мыслью о родин всегда связано представленіе, что именно тамъ хорошо, тамъ тепло и уютно, а все остальное нехорошо уже тмъ, что оно чужое. Именно съ этими чувствами Чакушинъ възжалъ въ Смольскъ, гд у него никого и родныхъ не оставалось. Въ самомъ дл, послужить родин, приложить здсь свои силы и знанія — что можетъ быть лучше, чище и выше? Отъ отца оставался тотъ самый домишко, въ которомъ Чакушинъ жилъ и сейчасъ, и въ немъ онъ пережилъ и своё хорошее время, какъ теперь короталъ старческое лихолтіе. Господи, чмъ онъ только ни былъ, гд ни служилъ и за что ни брался? И такъ до старости, до сдыхъ волосъ, до старческаго брюзжанья и злости, а когда-то и Ефимъ Иванычъ чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, былъ душой компаніи, весельчакомъ и балагуромъ. Послдовательно онъ служилъ въ земств, инспекторомъ народныхъ училищъ, предсдателемъ мстнаго статистическаго комитета, агентомъ страхового общества, членомъ городской управы, мировымъ судьей — везд его любили, везд онъ быстро длался своимъ человкомъ и везд долженъ былъ бросать службу по какой-нибудь исторіи, которую самъ создавалъ и которая въ конц концовъ обрушивалась всею тяжестью на его же голову. Все время онъ слдилъ за литературой и запоемъ читалъ газеты, посылая время отъ времени въ разныя изданія свои корреспонденціи, замтки и маленькія статейки. За недосугомъ онъ не могъ создать ничего капитальнаго, а несъ на себ развдочную мелкую службу для текущей прессы и постепенно сдлался мстнымъ корреспондентомъ, обличителемъ и горюномъ, какъ его называла въ насмшку близкіе люди. Во всякомъ случа, это былъ интересный типъ, созданный послдними тремя десятилтіями и неизвстный раньше. Теперь Чакушинъ былъ только корреспондентомъ и больше ничего, а поэтому вмсто ‘горюна’ его враги называли его уже прямо ‘бльмомъ’.
— А что же, это для меня самое подходящее названіе!— соглашался Ефимъ Иванычъ.— Такъ до смерти и останусь ‘бльмомъ’…
Но все это была вншняя сторона, та скорлупа, подъ которой остается человкъ для себя, со своими личными чувствами, горемъ и радостями.
По прізд въ Смольскъ, Ефимъ Иванычъ на первомъ же, кажется, выход въ свтъ, въ кружокъ своихъ близкихъ единомышленниковъ, познакомился съ Леонидой Гавриловной, тогда еще молоденькою двушкой, извстной въ кружк подъ именемъ ‘цвтущей Ленушки’. Это была милая русская двушка изъ мелкой чиновничьей семьи, такая простая, искренняя я вообще хорошая — такъ и назвалъ ее Ефимъ Иванычъ въ первую же встрчу. Его поразила въ цвтущей Ленушк необыкновенная чистота русскаго типа — эти большіе срые глаза, блый большой лобъ, овалъ лица, тяжелая русая коса и немного лнивыя движенія. Но и здсь Ефима Иваныча постигла жестокая неудача: сердце Ленушки уже принадлежало другому счастливцу. Ефимъ Иванычъ приходилъ въ отчаяніе, рвалъ на себ волосы и даже хотлъ застрлиться. Ленушка вышла за военнаго врача Горбылева, который оказался большимъ негодяемъ,— пьянствовалъ, развратничалъ, а главное, совсмъ не раздлялъ хорошихъ увлеченій жены и даже смялся надъ ними. Результатомъ этого супружества явились дти — сынъ Вадимъ и дочь Нина, и затмъ супруги, посл пятилтняго супружества, разошлись. Все это происходило на глазахъ Ефима Иваныча, и онъ вдвойн боллъ и за свою несложившуюся жизнь и за свою первую любовь.
Ахъ, какъ страдалъ Ефимъ Иванычъ, страдалъ издали, какъ многіе хорошіе люди, которые стсняются даже высказать свое участіе. Леонида Гавриловна въ это время занималась въ народной школ и оставалась все такой же ясною и свтлою — всю любовь, вс непріятныя чувства и женскую нжность она перенесла теперь на своихъ дтей, воспитаніемъ которыхъ занималась запоемъ. Ефимъ Иванычъ часто бывалъ у нея, принималъ довольно живое участіе въ судьб дтей и выжидалъ терпливо случая, когда уляжется, горе цвтущей Ленушки. Но его и на этотъ разъ предупредили — выискался такой человкъ, который сразу завладлъ еще не остывшимъ сердцемъ соломенной вдовушки. Это былъ земскій статистикъ, пріхавшій въ Смольскъ изъ столицы. Ленушка съ нимъ и ухала изъ Смольска, а черезъ пять лтъ вернулась: второй опытъ супружества оказался неудачне перваго, такъ что она даже пробовала отравиться. На сцен опять появился все тотъ же Ефимъ Иванычъ, но это былъ уже озлобленный и тяжелый человкъ, который слишкомъ много пережилъ, чтобы шутить и улыбаться попрежнему. Разъ, въ откровенную минуту, онъ признался Леонид Гавриловн:
— Эхъ, Леонида Гавриловна, если бы вы тогда..
— Что тогда?..
— Однимъ словомъ, я разсчитывалъ, что вдвоемъ мы прожили бы недурно.
Леонида Гавриловна съ удивленіемъ посмотрла на него и только никачала головой.
— Все къ лучшему, Ефимъ Иванычъ,— замтила она.— Вотъ мы теперь остаемся съ вами друзьями, а тогда еще неизвстно… У васъ, по крайней мр, теперь нтъ тяжелыхъ воспоминаній и позднихъ сожалній. А какъ я ненавижу самоё себя иногда, если бы вы только знали…
Ефимъ Иванычъ грустно поникъ головой. Леонида Гавриловна разсуждала съ чисто-женскимъ эгоизмомъ и заднимъ числомъ дула на чужую горячую воду. Драматизмъ положенія для Ефима Иваныча усложнялся дтьми, которыя говорили ему о пережитыхъ радостяхъ не имъ, а другимъ, о неиспытанномъ счасть и волненіяхъ. Онъ и любилъ ихъ, какъ дтей Ленушки, и точно ненавидлъ, какъ представителей фамиліи Горбылева. Это двойное чувство оскорбляло его и доставляло новыя мученія. Въ заключеніе, Ленушка на его глазахъ состарилась… Да, этотъ роковой процессъ совершался на его глазахъ и разрушалъ каждый день одну иллюзію за другой. А впереди больше не оставалось ничего — это было ужасное слово, которое давило, какъ могильная плита.
Ежедневныя посщенія Леониды Гавриловны давали исходъ наболвшему чувству. Ефимъ Иванычъ, подъ видомъ своихъ сарказмовъ и ядовитыхъ выходокъ, пряталъ многое, о чемъ Леонида Гавриловна, можетъ-быть, и не догадывалась. Появленіе ‘красныхъ дтокъ’ явилось только лишней каплей этихъ тяжелыхъ испытаній, напоминало о далекомъ прошломъ, объ его несбывшихся надеждахъ и непережитыхъ радостяхъ.
— Пріасходно…— шепталъ старикъ, лежа у себя на диван.— Что же, я никому не желаю мшать и никому не мшалъ!
Въ первую минуту, когда Леонида Гавриловна увидла дтей, ее охватилъ страхъ, тотъ инстинктивный страхъ, когда человкъ не ршается признаться самому себ, что онъ боится. Шумная радость перваго свиданія хотя на время избавляла ее отъ страшнаго призрака, который все больше и больше отдлялъ ее отъ дтей, по мр ихъ роста. Сейчасъ она старалась быть счастлива счастіемъ насдки. Сынъ Вадимъ сильно похудлъ, но вмст и возмужалъ,— юношеская полнота исчезла вмст съ молодымъ пушкомъ усовъ и бороды. Теперь это былъ почти настоящій мужчина, съ настоящими усами и настоящею бородой. Онъ держатъ себя тоже какъ большой человкъ, т.-е. больше молчалъ, предоставляя Нин проявлять нжныя родственныя чувства. Вадимъ лицомъ напоминалъ мать и для мужчины былъ почти красавецъ. Зато Нина выросла дурнушкой и, какъ показалось матери, еще больше подурнла за этотъ годъ, потому что сильно пополнла,— она отъ матери унаслдовала только цвтущее здоровье. Все время, пока пила чай, Нина щебетала, какъ птица, которую выпустили полетать въ комнат, пока чистятъ клтку.
— А я не ждала васъ такъ рано,— говорила Леонида Гавриловна, съ тайной материнской грустью поглядывая на дурнушку-дочь.
— А мы нынче раньше кончали, мама… т.-е. кончила я со своей консерваторіей,— отвчала Нина.— А Вадимъ отложилъ свои экзамены до осени. У нихъ тамъ что-то опять вышло въ Петровской академіи…
— Ничего не вышло: это ты придумываешь,— сумрачно отвтилъ Вадимъ, закуривая новую папироску.
— Ну, объ этомъ мы еще успемъ поговорить,— тактично замтила Леонида. Гавриловна, поднимая брови.
Ниночка принялась разсказывать, какъ они хали: сначала по желзной дорог, въ третьемъ класс, а потомъ на пароход, во второмъ. На пароход вмст съ ними халъ Сережа Бизяевъ,— онъ бросилъ университетъ и теперь сотрудничаетъ въ какомъ-то ужасномъ листк.
— Мама, у Сережи талантъ… ей-Богу!— наивно увряла Нина.— Ему платятъ большія деньги за его статьи… очень большія деньги!.. Онъ такимъ франтомъ детъ, особенно по сравненію съ Вадимомъ…
— Набитый дуракъ,— процдилъ сквозь зубы Вадимъ.— И газета дрянь, и статьи Сережи сплошная глупость. Просто кувыркается передъ публикой за мдный пятачокъ…
— Вотъ и врешь!— спорила Нина, лицо у нея вдругъ покрылось красными пятнами.— Дуракамъ такихъ денегъ не платятъ, а Сережа зарабатываетъ, мама, что-то около пяти тысячъ…
— Не можетъ быть!— изумилась Леонида Гавриловна и вопросительно посмотрла на сына.— Пять тысячъ…
— Да, что-то около этого,— небрежно отвтилъ Вадимъ на нмой вопросъ.
— Да, да… И все такой же скромный,— продолжала Нина.— Потомъ на пароход мы познакомились съ однимъ купчикомъ, мама… Знаешь торговца хлбомъ Егорова,— его сынъ. И представь себ, онъ совсмъ не глупый, хотя и безъ всякаго образованія… да, совсмъ порядочный…
— Прибавь, что онъ ухаживалъ за тобой,— замтилъ Вадимъ съ покровительственною улыбкой.— Конечно, отъ скуки…
Нина совсмъ покраснла, встртивъ любящій материнскій взглядъ,— вдь за ней никто и никогда не ухаживалъ, какъ за другими двушками.
— Зовутъ его Сосипатромъ Ефимычемъ, мама,— продолжала Нина посл паузы.— Такое смшное имя… А онъ простой, этотъ Сосипатръ Ефимычъ, и все разсказываетъ про свою торговлю, какъ они живутъ у себя дома, какъ обманываютъ крестьянъ, покупателей,-другъ друга.
— Ничего и смшного нтъ: кулачье гнздо,— авторитетно замтилъ Вадимъ и прибавилъ: — этотъ Егоровъ просто соврасъ и купеческій оболтусъ…
— Нтъ, въ немъ есть что-то такое,— спорила Нина.— Мама, милая, вотъ интересно будетъ посмотрть, какъ встртятся Сережа и Ефимъ Иванычъ… ха-ха!.. Оба писатели… А Сережа ужасно походитъ на своего отца и такой же застнчивый, а пишетъ бойко и остроумно.
И за ужиномъ Нина разсказывала все время про Сережу и молодого купчика, и сама первая смялась, когда успвала сказать какое-нибудь смшное словечко. Леонида Гавриловна слушала ее со вниманіемъ,— право, совсмъ славная эта ‘барышня Ниночка’. Ей даже захотлось поцловать дурнушку-дочь, но она стснялась сына, серьезнаго не по лтамъ, да и телячьи нжности въ ихъ семь какъ-то были не приняты.
— Ну, дти, на сегодня достаточно: идите спать,— проговорила она своимъ обычнымъ материнскимъ тономъ, какъ говорила имъ маленькимъ, и сконфузилась.— Утро вечера мудрене…
Вадимъ и Нина переглянулись и улыбнулись: мать принимаетъ ихъ за маленькихъ.
— Зачмъ ты, мама, отпустила Ефима Иваныча?— говорила Нина на прощанье, потягиваясь и звая,— Онъ такой славный, и я соскучилась о немъ…
— Скверный эгоистъ,— сурово отвтила Леонида Гавриловна.
Леонида Гавриловна провела не мене тревожную ночь, чмъ Ефимъ Иванычъ.
Неожиданный пріздъ дтей взволновалъ ее и поднялъ цлую тучу полузабытыхъ воспоминаній. Она лежала въ своей постели до благо свта съ открытыми глазами, еще разъ переживая свое прошлое. Ей было душно, и она распахнула окно спальни, выходившее въ садъ. Соловей плъ всю ночь, и такъ сильно пахло сиренью, что у Леониды Гавриловны закружилась голова. Она такъ и задремала у окна, почему-то думая о Сереж Бизяев, о молодомъ купчик Егоров, о которыхъ разсказывала Нина. Свои мысли точно задернуло дымомъ.
Пробужденіе Леониды Гавриловны тоже было необычно, ее кто-то обнялъ, крпко и горячо обнялъ, и чье-то горячее лицо прижалось къ ея лицу. Она даже вскрикнула спросонья.
— Мама, миленькая, это я…
— Ахъ, Нина, какъ ты меня напугала!..
— Миленькая мамочка, я вышла въ садъ прогуляться — я нынче рано встаю — и вдругъ вижу тебя въ окн. Мн такъ захотлось обнять тебя, крпко-крпко обнять… Вотъ такъ!
Сильныя руки такъ крпко обхватили шею Леониды Гавриловны, и она начала смшно барахтаться, напрасно стараясь вырваться изъ объятій Нины,
— Сумасшедшая, ты меня задушишь!..
— Ахъ, мама, какъ я тебя люблю, если бы ты знала… Мама, ты пока умоешься, а потомъ я принесу теб чаю. Понимаешь, какая трогательная картина: мать, пьющая чай съ дочерью. Нтъ, это какъ-то нескладно выходитъ: ‘чай съ дочерью’. Лучше такъ: ‘дочь, пьющая чай съ матерью…’ Опять глупо! Просто: въ гостяхъ у матери. Мамочка, миленькая, не сердись на мою болтовню: мн ужасно весело, и потомъ я такъ соскучилась о теб.
Леонида Гавриловна не привыкла, чтобы дти ухаживали за ней, поэтому чувствовала себя точно виноватой передъ кмъ-то. Въ самомъ дл, она больше любила Вадима, а дочь ей напоминала перваго мужа, да и сама по себ Нина была такая некрасивая. Можетъ-быть, это было простое физическое отвращеніе, которое иногда появляется въ семьяхъ въ самыхъ ужасныхъ формахъ. Все это Леонида Гавриловна передумала, пока умывалась, и ей припомнились разные мелкіе случаи изъ дтской жизни, когда она была несправедлива къ Ниночк, а вдь дти чувствуютъ такую несправедливость съ болзненною яркостью. Ребенокъ тянется къ любящей рук, какъ растеніе къ свту. И вотъ теперь точно въ наказаніе эта нелюбимая Нина ласкается къ матери, говоритъ ласковыя слова, а баловень-сынъ и вниманія не обращаетъ. Эта горькая мысль отравила пробужденіе Леониды Гавриловны.
— А вотъ и чай,— громко заявила Нина, появляясь съ подносомъ въ дверяхъ.— Теб, мама, какихъ сливокъ: вареныхъ или сырыхъ?
— Не лучше ли въ столовой, Нина?
— Нтъ, здсь, потому что здсь намъ никто не помшаетъ, моя милая, моя родная. А тамъ можетъ Вадимъ прійти — онъ рано встаетъ, какъ и я,— или Ефимъ Иванычъ. Какъ онъ смшно вчера убгалъ, мама?
— Съ чего ты взяла, что Ефимъ Иванычъ придетъ рано утромъ?
— Да такъ, языкъ сболтнулъ. Я его даже во сн видла: такой старый-старый и такой жалкій. Если старыя двы смшны, то старые холостяки просто жалки. А что же ты сухарей не берешь, мама? Можетъ-быть, ты любишь т маленькія кругленькія булочки, которыя лежатъ въ корзинк въ буфет? Ну, не буду, не буду больше приставать!..
За первою же чашкой чая Нина успла повторить матери все то, о чемъ разсказывала вчера вечеромъ. Леонида Гавриловна любила въ дочери задумчивое настроеніе, которое скрадывало ея некрасивость, и намренно длала паузы, наблюдая ее. Въ ея душ поднималось такое радостное и вмст горькое чувство.
— Мамочка, мн кажется…— нершительно заговорила Нина,— мн кажется, что ты иногда жалешь меня. Да? Я это чувствую, и мн длается такъ тяжело-тяжело… Я видла у тебя Надсона, у него есть прекрасное стихотвореніе:
Бдный ребенокъ,— она некрасива!..
То-то и въ школ и дома она
Такъ не смла, такъ всегда молчалива.
Ахъ, красота — это страшная сила!..
— Не всмъ же быть красавицами, Нина…
— Нтъ, мама, это просто несправедливо! Да… И знаешь, какой со мной случай былъ нынче дорогой. Я уже теб разсказывала про Егорова, Онъ, представь себ, много читалъ, хотя и безъ всякаго порядка. Хорошо. Я и спрашиваю его (хотла испытать), читалъ ли онъ тотъ извстный романъ, который въ ваше время, мама, произвелъ такую сенсацію. И представь себ, мама, онъ читалъ… Я и спрашиваю его: ‘а какъ вамъ нравится Вра Павловна?’ Онъ засмялся — понялъ, что я его экзаменую — и говоритъ: ‘вамъ правду сказать?’ — ‘Конечно, правду’. Онъ посмотрлъ на меня такъ умненько и говоритъ: ‘Весьма читалъ я вашу Вру Павловну и по своей глупости не понялъ’.— ‘Чего не поняли?’ — ‘А вотъ этого самаго: ежели, сказать къ примру, эту бы самую Вру Павловну воспой обезобразило (такъ, мама, и говоритъ: ‘воспой’), такъ что бы тогда было? Вс ихніе разговоры около красоты держатся, а нтъ этой самой красоты — нтъ и умныхъ разговоровъ’. Знаешь, мама, я даже растерялась и не знаю, что ему сказать, а онъ умненько такъ смотритъ на меня и опять улыбается. Не договорилъ, однимъ словомъ…
— По-своему, по-купечески онъ правъ, Нина. У нихъ все по-своему…
Нина замолчала и старалась не смотрть на мать. Она тоже чего-то не договаривала.
— Мама, онъ не только по-купечески правъ, а правъ вообще,— тихо заговорила Нина съ подавленнымъ вздохомъ.— Счастье существуетъ только для хорошенькихъ женщинъ… Никакой умъ, никакой талантъ не сдлаетъ дурнушку счастливой,— это тоже врно, что тамъ ни говори. Если даже такая дурнушка выходитъ замужъ, то ее преслдуетъ печать безобразія въ собственныхъ дтяхъ. Это ужасно, мама!.. Мн теперь опротивла музыка, которою я раньше такъ увлекалась, потому что она тоже говоритъ только о счасть и красот. Это несправедливо, мама, т.-е. несправедлива природа, которая однимъ даетъ все, а другимъ ничего. А люди еще усиливаютъ эту несправедливость…
Замтивъ, что ея слова производятъ на мать непріятное впечатлніе, Нина сразу перемнила тонъ и даже весело засмялась.
— Какая ты странная, Нина!— удивлялась Леонида Гавриловна.— Никакъ я тебя не пойму…
— Да и понимать нечего, малюсенькая мамулечка!.. плевать мн и на красоту и на красавицъ. Изживемъ вкъ не хуже другихъ… Знаешь, что я теб скажу, мама?.. Вдь это мы, цивилизованные люди, не умемъ жить, а посмотри на мужиковъ — тамъ цнится не красивая кукла, а женщина-работница, мать здоровыхъ дтей. Вотъ я и пойду въ деревню замужъ… Меня и то одинъ мужикъ на желзной дорог похвалилъ: ‘Вотъ такъ двка,— говорите,— хоть сейчасъ на ней воду вози!’ Это онъ насчетъ моего здоровья… А помнишь, мама, у Некрасова: ‘Что ни двка, то малина!’ Вотъ это настоящая, здоровая поэзія здороваго рабочаго человка… Тутъ и жизнь, и смыслъ, и здоровое счастіе.
Чакушинъ просидлъ дома безвыходно цлыхъ два дня. Одъ все время ужасно злился, что должны были чувствовать и кучеръ едька, и кухарка Лукерья, и собака Трезоръ. Особенно тяжело ему было по вечерамъ,— его такъ и тянуло къ Леонид Гавриловн, но какая-то непонятная гордость удерживала дома. Что онъ пойдетъ длать туда? Старикъ шиплъ, злился и строчилъ одну корреспонденцію за другой, причемъ всмъ сестрамъ досталось по серьгамъ — и земству, и городскому управленію, и торговой депутаціи, и санитарному комитету, и мстной газет ‘Смольскій Листокъ’. Правда, на третій день Чакушинъ получилъ коротенькую записочку отъ Леониды Гавриловны (‘Куда вы пропали, сумасшедшій человкъ? Если желаете осчастливить насъ своимъ посщеніемъ, то мы будемъ готовиться къ торжественному пріему’ и т. д.), но отвтомъ не удостоилъ.
— Что прикажете отвтить господамъ?— спрашивала горничная, принесшая записку.
— Скажи: пріасходно.
Эта записка взбсила старика окончательно, такъ что онъ даже плюнулъ вслдъ горничной. Въ самомъ дл, за кого они его принимаютъ? Поманили пальчикомъ, Ефимъ Иванычъ и побжалъ птушкомъ… Въ озлобленіи старикъ даже пнулъ ногой ни въ чемъ неповиннаго Трезора, а когда вошла Лукерья спрашивать ‘насчетъ обду’, онъ неистово затопалъ на нее ногами и выгналъ вонъ… Собственно прислуга ни въ грошъ не ставила своего барина, и Лукерья помирала со смху, когда вернулась въ кухню.
— Какъ индйскій птухъ кинулся на меня!— разсказывала она.— Ножками топчетъ, ручки кулачками сдлалъ, головка трясется. Напугалъ до смерти. Ха-ха…
Лукерья и едька долго помирали со смху, а баринъ шагалъ у себя по кабинету, какъ часовой, и все ворчалъ что-то себ подъ носъ. Къ обду онъ едва притронулся, а вечеромъ веллъ подать стаканъ чаю прямо въ кабинетъ. Работа, какъ извстно, лучшее утшеніе во всхъ житейскихъ горестяхъ, и Ефимъ Иванычъ писалъ безъ устали, до того, что правй рука отекла. Онъ длитъ легкія передышки, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. Въ одинъ изъ такихъ моментовъ стукъ въ окно заставилъ его вздрогнуть. Когда онъ взглянулъ, то увидлъ въ окн одинъ шелковый дамскій зонтикъ.
— Ефимъ Иванычъ…
Это была Нина, улыбающаяся, свжая и почти красивая.
— Я за вами, Ефимъ Иванычъ: одвайтесь сейчасъ и идемте къ намъ. На что это похоже: убжали тогда и носу не показываете… Я это принимаю лично на свой счетъ…
— Работа, барышня Ниночка… старческіе недуги… вообще свинство.
— Хорошо, одвайтесь, а я васъ за воротами подожду.
Ефимъ Иванычъ взмолился и едва выговорилъ себ право прійти черезъ часъ, ссылаясь на спшное окончаніе какой-то важной работы. Врать онъ не умлъ, и Нина это чувствовала потому его голоса, по неловко бгавшимъ взглядамъ и каждому движенію.
— Хорошо…— коротко согласилась она.— Если вы измните слову, данному женщин, то…
— …то пошлите мн шелковый шнурокъ, и я повшусь на немъ, какъ длаютъ вс порядочные люди въ Турціи.
— Черезъ часъ,— слышите?..
Когда-то Ефимъ Иванычъ занимался съ маленькою Ниной — училъ ее читать и писать, а поэтому сохранилъ къ ней боле теплыя чувства, чмъ къ Вадиму. Сама Леонида Гавриловна не умла учить своихъ собственныхъ дтей и ужасно горячилась.
Черезъ часъ Чакушинъ подходилъ къ дому Леониды Гавриловны,— для сокращенія пути онъ пользовался садовою калиткой, никогда не запиравшейся. Еще издали онъ заслышалъ громкій говоръ молодыхъ голосовъ и какой-то неестественный смхъ Нины. Завидвъ его, она бгомъ отправилась къ нему навстрчу, какъ длала это маленькою двочкой.
— У васъ гости?— хмуро спрашивалъ Чакушинъ, останавливаясь.
— Сережа Визяевъ, потомъ Егоровъ…
— Это еще что за фруктъ?
— А сынъ извстнаго купца Егорова. Мы съ нимъ на пароход познакомились… Очень интересный колодой человкъ.
— Соврасъ?
— Вроятно, есть и это.
Леонида Гавриловна встртила Ефима Иваныча довольно сухо, такъ что послдній мысленно покаялся, зачмъ согласился на любезное приглашеніе Нины. Онъ какимъ-то ежомъ посмотрлъ на притихшую молодую публику и, сдлавъ общій поклонъ, проговорилъ офиціальнымъ тономъ:
— Имю честь представиться: Ефимъ Чакушинъ.
— Что это какой у васъ сегодня видъ: точно вы муху проглотили:— язвительно замтила Леонида Гавриловна.
— Позвольте представиться, потому какъ много наслышаны про васъ, Ефимъ Иванычъ…— заговорилъ блобрысый молодой человкъ, во-время прерывая ядовитую реплику Чакушина.— Меня зовутъ Сосипатръ Ефимычъ Егоровъ. Какъ-то не приходилось встрчаться раньше…
Къ Чакушину протянулась пухлая, блая рука, украшенная кольцами, и снъ брезгливо протянулъ свою руку.
— Страннаго въ этомъ ничего нтъ,— отвтилъ онъ, саркастически разглядывая, ‘субъекта’:— въ трактирахъ я не бываю, по ярмаркамъ не зжу, хлба не скупаю…
— Однимъ словомъ, разныхъ приходовъ,— весело подхватилъ Егоровъ, стараясь не замчать непріятнаго тона.— А что касаемое трактировъ, такъ это точно-съ, есть такой грхъ… При нашей дикости это первое дло въ трактиръ, особливо, ежели тамъ приспособлены арфянки. Такое ужъ колесо заведено, Ефимъ Иванычъ: у васъ свое удовольствіе, а у насъ свое.
Средняго роста, коренастый и плотный, молодой купчикъ ничмъ не отличался отъ другихъ купчиковъ — ни наружностью ни манерами. Что-то такое рыхлое и приторное было въ этомъ полномъ лиц, особенно когда оно улыбалось съ галантерейною слащавостью. Одтъ онъ былъ вполн прилично, безъ излишней пестроты, какъ одваются богатые провинціалы. Вообще, приличный молодой человкъ, какъ Ефимъ Иванычъ ни оглядывалъ его. Сережа Визяевъ походилъ на мальчика, такой розовый, съ удивительно блою кожей на ше и на рукахъ. Онъ сидлъ за Вадимомъ и какъ-то по-дтски выглядывалъ на Ефима Иваныча, котораго почему-то боялся съ дтства. Сейчасъ ему было какъ-то совстно и за свою лтнюю пару изъ шелка, и за выхоленныя руки, и за свой, румянецъ, и за ту развязность, съ какой Егоровъ рекомендовался Ефиму Иванычу. Свое личное впечатлніе онъ проврялъ по лицу Нины, которая улыбалась ему одними глазами.
— Что же, пріасходно!— неожиданно проговорилъ Ефимъ Иванычъ, прерывая Егорова.
— Т.-е. въ какомъ же это смысл превосходно?— спрашивалъ купчикъ, нимало не смутившись.
— А то, что прежде купцы могли только обманывать да безобразничать, а вотъ вы купецъ съ разговоромъ… Меня это радуетъ.
Егоровъ засмялся и, прищурившись, обвелъ публику своими безцвтными глазами.
— Очень ядовито-съ для перваго знакомства,— проговорилъ онъ совершенно другимъ тономъ.— По-нашему это называется: оптомъ дешевле. Обругали все купеческое сословіе за-разъ, и достаточно… А между прочимъ-съ, Ефимъ Иванычъ, могу вамъ сказать, что вы даже весьма его мало понимаете, т.-е. нашу то купеческую-то черноту. Что тамъ говорить про обманъ да безобразіе — это цвточки… Вы вотъ всю жизнь книжки читали да газету писали, гд же вамъ все знать, значитъ, то самое, что ни въ какой книг не пропечатано. И даже весьма не знаете, могу васъ уврить-съ…
— Сосипатръ Ефимычъ, бросьте вы свой купеческій жаргонъ,— обратилась къ нему Нина,— и говорите по-человчески… Вдь это вы нарочно поддразниваете Ефима Иваныча и напускаете на себя.
— Что же, можно и по-другому,— какъ-то просто согласился Егоровъ и, придвинувшись къ Чакушину, заговорилъ:— Мн давно хотлось познакомиться съ вами, Ефимъ Иванычъ, а вы меня хотли поставить сразу въ неловкое положеніе. Но это пустяки…
— А что же не пустяки, по-вашему?— въ свою очередь другимъ тономъ спрашивалъ Ефимъ Иваанычъ, внимательно вглядываясь въ страннаго купеческаго ‘совраса’.
— А не пустяки то, что мы готовы сдлать несправедливость каждую минуту, и нисколько намъ не совстно…
— Ого!— изумился Чакушинъ.
Вс смотрли теперь на Егорова съ невольнымъ страхомъ, что онъ скажетъ испытанному спорщику. Вадимъ и Сережа переглянулись, сдерживая улыбку.
— Вотъ вы о купечеств заговорили, Ефимъ Иванычъ, а сами видли его только издали,— продолжалъ Егоровъ спокойно и увренно.— Вы знаете, кто живетъ сейчасъ на Руси? Купецъ… Не смшивайте старыхъ купцовъ и ныншнихъ, а затмъ купцы т же люди, какъ и вс другіе, слдовательно между нами есть и хорошіе, и дурные, и средніе. Да… У насъ вдь только три сословія: мужикъ, купецъ да баринъ. Мужикъ въ темнот своей остается всю жизнь, баринъ ищетъ благороднаго да легкаго хлба, а живетъ одинъ купецъ. Вдь у него ни земли, ни ученаго диплома, ни выгодной службы, живи своей собственной смекалкой. Вотъ онъ и живетъ… Посмотрите-ка, какъ онъ работаетъ, какъ рискуетъ, какъ изворачивается, приспособляется, вылетаетъ въ трубу и опять на ноги. Никто такъ не знаетъ Россіи, какъ купецъ, и нтъ такого уголка, котораго бы онъ по обнюхалъ и не обшарилъ. Денегъ у него мало, пути сообщенія его губятъ, плохой кредитъ, медленные обороты капитала, волокита разная, а вдь онъ выворачивается… И чугунка гремитъ, и пароходъ по рк съ баржей бжитъ, и фабрика дымитъ, и храмъ Божій красуется, и мало ли еще чего длается купеческой рукой. А вы вотъ этого и не видите, Ефимъ Иванычъ, а только одинъ обманъ да безобразіе. А господа, настоящіе господа, позвольте васъ спросить, не обманываютъ и не безобразничаютъ?.. Еще похуже купцовъ, только вся разница и томъ, что купецъ все длаетъ въ свою голову, на свои собственныя деньги, а господа и безобразничаютъ на чужія…
— Браво!— крикнула первой Леонида Гавриловна, и ее поддержала молодежь дружнымъ смхомъ.
— А что же, вдь дйствительно того… вы совершенно правы!— неожиданно проговорилъ Чакушинъ и, протягивая руку Егорову, прибавилъ:— очень и очень, радъ познакомиться, г. Егоровъ.
Нина горвшими глазами смотрла на мать, провряя по выраженію ея лица общее настроеніе: странный купчикъ сдлался сразу своимъ въ этой компаніи. Онъ выросъ такъ же неожиданна, какъ молодой дубъ. Вс сразу оживились, заговорили и почувствовали себя легче, точно вотъ этотъ новый человкъ снялъ какую-то невдомую тяжесть. Молчалъ одинъ Сережа и внимательно слушалъ, его розовое лицо длалось умнымъ именно въ такіе моменты, какъ у Нины въ минуты раздумья. Чакушипънъ совсмъ разошелся и, хлопая Егорова по плечу, повторялъ:
— Пріасходно: сила, паровая машина, черноземъ… такъ, ваше степенство?
— Именно, паровая машина,— соглашался Егоровъ, улыбаясь: — она бываетъ несправедлива только тогда, когда плохо работаетъ, а сама по себ она машина и больше ничего. А другое, напримръ, воздушный шаръ: взлетитъ онъ высоко, а толку отъ этого на расколотый грошъ, никому ни тепло ни холодно.
— Ха-ха!— заливался Чакушинъ,— это вы по нашему адресу, ваше степенство?.. Недурно сказано.
— Ужъ это какъ вамъ угодно, Ефимъ Иванычъ.
Хорошее общее настроеніе все-таки было нарушено неожиданною выходкой Ефима Иваныча противъ Сережи,— онъ безъ всякаго повода напалъ на него, какъ на сотрудника уличной газеты.
— Въ наше время молодежь думала о другомъ въ ваши года, молодой человкъ. Да-съ… Чистоту свою блюла и идеалы создавала, о нескверномъ житіи думала, а вы что?.. Вотъ я гроши получаю, хотя тысячу разъ больше вашего знаю, а душу свою ни за какія тысячи не продамъ. Да-съ… Мн жаль васъ, жаль живого и по-своему способнаго человка.
Леонида Гавриловна, противъ обыкновенія, почти все время молчала, занятая своими собственными мыслями. Все, что происходило сейчасъ, служило выраженіемъ чего-то недоказаннаго, что можно было чувствовать только между строкъ. И Ефимъ Иванычъ, и Сережа, и Егоровъ сошлись здсь не даромъ. Ее это и радовало и пугало, и въ то же время она старалась не выдать себя, чувствуя наблюдавшій ее взглядъ дочери.
Большой двухъэтажный каменный домъ присяжнаго повреннаго Бизяева стоялъ на углу Соборной площади. Онъ былъ купленъ еще въ золотое время введенія въ Смольск новыхъ судебныхъ учрежденій, когда пріхавшій сюда новый адвокатъ Бизяевъ наживалъ десятки тысячъ. Однихъ векселей сколько протестовалось, и боявшіеся незнакомыхъ порядковъ купцы платили налетвшимъ адвокатамъ дикую пошлину. Но — увы!— золотое время прокатилось, а купцы научились сами протестовать векселя, и адвокатскіе гонорары понизились. Явилась конкуренція въ молодыхъ присяжныхъ повренныхъ, въ ихъ помощникахъ и просто въ ходатаяхъ по дламъ. Адвокатъ Бизяевъ, плотный, высокій и вообще массивный мужчина, съ красивымъ лицомъ и замчательно сохранившимся цвтомъ кожи, считался лучшимъ адвокатомъ въ Смольск. Этотъ солидный человкъ рдко гд показывался, потому что находился подъ домашнимъ игомъ у своей тщедушной и некрасивой жены Анны едоровны, бывшей вдобавокъ старше его лтъ на пять. У себя дома адвокатъ Бизяевъ ршительно не имлъ никакого значенія, а когда выходилъ изъ дому, то Анна едоровна выдавала ему на извозчика и мелочи по расчету изъ копейки въ копейку. Въ адвокатскомъ дом все держалось и жило именно этими копеечными расчетами, и Анна едоровна дребезжала съ утра до ночи, разсчитывая, высчитывая и пересчитывая вс расходы и приходы. Когда приходилъ кліентъ и когда нужно было назначить размръ гонорара, Бизяевъ извинялся и выходилъ въ сосднюю комнату, чтобы посовтоваться съ женой. Когда прізжалъ на каникулы сынъ, Анна едоровна, кое-какъ поздоровавшись, производила сейчасъ же самую строгую ревизію его имущества и путевыхъ расходовъ. Такъ же точно было и въ этотъ разъ, хотя Сережа пріхалъ домой уже вполн самостоятельнымъ человкомъ. Производя слдствіе имущества сына, Анна едоровна сдлала открытіе, которое заставило ее онмть. Это прочемъ, общая странность всхъ матерей, которыя никакъ не хотятъ видть въ своихъ дтяхъ большихъ людей, имющихъ право поступать, какъ поступаютъ большіе люди. Однимъ словомъ, Анна едоровна нашла въ бумагахъ сына ни больше ни меньше, какъ любовную записку, написанную неизвстною женскою рукой.
— Это что такое?— строго спросила она, показывая записку,— а?
— Это… это, maman, записка,— пролепеталъ Сережа виноватымъ голосомъ, какъ пойманный школьникъ.— Да, записка.
— Вижу, что записка… И даже подписана: ‘Твоя Нина’.
— Да, подписана…
Сережа весь покраснлъ вмст съ шеей и не впалъ, куда двать свои виноватые глаза. Мать смотрла на него съ такимъ изумленіемъ, точно Сережа кого-нибудь отравилъ, а потомъ рухнулась на ближайшій стулъ и залилась слезами.
— Вотъ… благодарность… вотъ результаты нашихъ заботъ, огорченій, слезъ…— шептала она, заламывая руки.— Достаточно было явиться какой-то негодяйк, и все пошло прахомъ!.. ‘Твоя Н—ина…’ Ха-ха!.. А ты ей пишешь, вроятно: ‘Твой Сергй…’ До чего я дожила? Боже мой, Боже!.. Все погибло, все пропало… Для чего наконецъ я жила?
Посл слезъ, просьбъ и материнскихъ увщаній Анна едоровна приступила къ главному, именно, кто была авторъ записки. По тутъ розовый Сережа оказалъ самое непонятное упрямство и только отрицательно качалъ головой.
— Такъ ты не желаешь сказать, кто она?— наступала она на сына въ припадк чисто-материнской ярости.— Не желаешь?
— Я не имю права, maman…
— Да вдь я-то мать, а не чужая. Ты это забылъ, Сережа?.. Да, мать… твоя мать. А она теб чужая… да, чужая. Она хочетъ отнять тебя у семьи, такъ это ей не удастся. Такъ пусть и знаетъ… Какая-нибудь шлюха, проходимка…
— Maman…
— Молчать! Я знаю все, если хочешь… Это нигилистячье отродье, m-lle Горбылева. А ты думалъ, что мать дура и ничего не пойметъ…
Сережа уже не краснлъ, а только отрицательно покачалъ годовой. Истощивъ вс способы, Анна едоровна обратилась къ послднему средству и принялась уговаривать Сережу ласково и нжно, но и это было безуспшно.
— А, такъ ты вотъ какъ,— проговорила она въ заключеніе и прибавила:— но я въ моемъ собственномъ дом разврата не потерплю. Да…
Эта сцена закончилась въ кабинет мужа. Анна едоровна обрушилась на своего супруга всею тяжестью материнскаго горя.
— Вотъ достойный плодъ вашего собственнаго развратнаго поведенія!— гремла она, простирая худыя руки.— Да… Сынъ пошелъ по дорожк своего папаши. Да и чего другого можно было ожидать?..
— Аня, Анечка, успокойся,— бормоталъ Бизяевъ.— Не слдуетъ такъ волноваться изъ-за всякаго пустяка… Молодой человкъ… Однимъ словомъ, мало ли что бываетъ въ юности.
— Значитъ, вы открыто покровительствуете разврату родного сына? И это въ моемъ дом… А мн совтуете успокоиться, какъ сумасшедшей?!.. О, чудовище разврата!.. извергъ!..
Съ Анной едоровной сдлалась истерика. Бизяевъ совершенно растерялся и въ довершеніе бды облилъ ее какимъ-то спиртомъ. Этотъ скромный человкъ дома постоянно находился въ подозрніи относительно нравственности, и ни одного выхода въ свтъ супруговъ не обходилось безъ скандала. Анна едоровна ревновала мужа даже къ кухаркамъ, не говоря уже о его кліенткахъ. Несчастный человкъ вчно оправдывался въ несдланныхъ никогда преступленіяхъ, а это вело къ новымъ сценамъ. Даже окна въ его кабинет были заставлены непроницаемыми ширмочками, чтобы онъ не могъ въ окно переглядываться съ проходившими по тротуару женщинами. Кажется, въ конц концовъ Бизяевъ и самъ начиналъ подозрвать себя въ разныхъ дурныхъ похожденіяхъ.
Когда Анна едоровна пришла въ себя, она изрекла слдующій приговоръ:
— Ты сегодня же отправишься къ Горбылевой… понимаешь? И объяснишь ей прямо, что намъ все извстно… что Сережа еще мальчикъ и нехорошо пользоваться его неопытностью, что наконецъ я не желаю имть своего дочерью это нигилистячье отродье. Понимаешь? Такъ и скажи… Конечно, я приму свои мры, но пусть эти нигилистки знаютъ, что я ихъ знать не хочу… И притомъ эта Нина такая рожа, что на огородъ чучеломъ поставить, а Сережа красавецъ. Понимаешь? Такъ и скажи… Да самъ-то, самъ-то не длай сладкихъ глазъ, когда будешь разговаривать съ нигилистками… Теб вдь все равно, только была бы юбка. Да… Не кокетничай и не заигрывай.
Бывали у Бизяева щекотливыя порученія и непріятныя передлки, но такого случая еще не подвертывалось. Грозила двойная непріятность: съ одной стороны, непріятное объясненіе съ дамой, а съ другой, предвидлись еще домашнія сцены изъ-за этого объясненія. Анна едоровна будетъ точить его и сть цлую недлю.
— Подождать бы, Аня…— пробовалъ онъ заявить.
— Нтъ, сейчасъ же… Слышишь!..
Бизяевъ такъ привыкъ повиноваться жен, что и самъ наконецъ поврилъ, что нужно итти и объясниться. У Бизяевыхъ были свои лошади, но самъ владыка ходилъ пшкомъ или здилъ на извозчикахъ, а на своихъ лошадяхъ вызжала только сама Анна едоровна. Такъ же было и теперь. Бизяевъ выбралъ для перваго визита послобденное время, въ надежд застать Леониду Гавриловну одну,— онъ ее видалъ раза два, но сейчасъ плохо помнилъ, какая она. Въ Смольск ее вс называли просто нигилисткой. Когда Бизяевъ былъ уже совсмъ близко къ цли своего посщенія, имъ вдругъ овладла почти дтская нершительность. Что онъ будетъ говорить по такому казусному длу? Храбрости ему придала только мысль о жен: возложенное порученіе нужно исполнить свято.
Леонида Гавриловна послобденное время проводила на террас, гд Бизяевъ и нашелъ ее. Она встртила его довольно сурово и нсколько разъ оглядла съ ногъ до головы самымъ подозрительнымъ образомъ.
— Я къ вамъ, Леонида Гавриловна, по одному длу… да…— тянулъ Бизяевъ, повертывая лтнюю соломенную шляпу въ рукахъ.
— По длу! — удивилась Леонида Гавриловна.— У меня въ суд, насколько помню, никакихъ длъ нтъ… Впрочемъ, говорите.
— Нтъ, зачмъ судебное… Врне: домашнее дло. Во всякомъ случа, этотъ разговоръ долженъ остаться между нами.
Леонида Гавриловна видла Бизяева-отца вблизи еще въ первый разъ и находила, что это совсмъ не такой человкъ, какого она себ представляла по разсказамъ. Онъ даже ей нравился своей мужской неловкостью,— такой массивный мужчина и конфузится.
— Я къ вашимъ услугамъ,— проговорила она уже смягченнымъ тономъ и даже придвинула свое кресло ближе, чтобы удобне слушать.
Спокойный, увренный тонъ хозяйки въ свою очередь ободрилъ Бизяева, и онъ въ первый разъ прямо въ глаза посмотрлъ на Леониду Гавриловну. Она тоже ему понравилась,— женщина еще хоть куда, несмотря на свои роковые года.
— Ну-съ, я жду,— проговорила Леонида Гавриловна, заинтригованная таинственнымъ приступомъ.
Бизяевъ выпрямился, откашлялся, посмотрлъ на дверь въ столовую и заговорилъ:
— Вы извините меня, Леонида Гавриловна… Можетъ-быть, вамъ покажется страннымъ моя миссія…
— Послушайте, да будетъ вамъ жилы-то изъ меня тянуть! Ну, въ немъ дло?..
— Видите ли, я… т.-е. моя жена… вообще, мы… однимъ словомъ…
Дальше Бизяевъ окончательно подавился, покраснлъ и безъ всякихъ предисловій подалъ роковую записку. Леонида Гавриловна пробжала ее, вся вспыхнула и покраснла въ свою очередь.
— Что же вы хотите отъ меня?— глухо прошептала она, машинально перечитывая записку.
— Я, т.-е. жена… Видите ли, дло въ томъ, что все это крайне неудобно,— бормоталъ Бизяевъ уже совершенно безпомощно.— Поставьте себя на наше мсто, т.-е. на мсто родителей… Конечно, съ другой стороны, молодые люди… увлеченіе… Если предупредить во-время…
— Я знаю только то, что вы заставляете меня краснть, какъ мать и какъ женщину!— рзко оборвала! его Леонида Гавриловна.— Но еще больше мн стыдно за васъ, потому что вы баба… Нтъ, хуже бабы! Да… Вдь вы сами не пошли бы съ подобнымъ нелпымъ объясненіемъ, я въ этомъ уврена. Васъ подослала ваша жена, и это самое худшее… Такъ вы и передайте ей, что подобныя записки больше всего компрометируютъ двушку, а ужъ никакъ не вашего Сережу. Если хотите знать, такъ я сама первая не желаю этого брака. Да, не желаю… Я не для вашего Сережи растила дочь, да онъ и не стоитъ ея.
— Позвольте, Леонида Гавриловна…
Но Леонида Гавриловна уже разошлась, и удержать ее не было никакой возможности. Сгоряча она изъ оборонительнаго положенія перешла въ наступательное и высказала Бизяеву все, что знала про его семейную жизнь. А знала она гораздо больше, чмъ онъ могъ когда-нибудь предполагать. Онъ слушалъ съ опущенною головой и не возражалъ ни одного слова, потому что все было правда.
— Если я позволяю себ все это говорить, то потому только, что отъ души жалю васъ,— продолжала Леонида Гавриловна. — По натур вы, вроятно, не злой и не дурной человкъ, но длаетесь хуже всякаго дурного… У васъ полная атрофія воли, и вы играете въ жизни самую унизительную роль. Вы только подумайте о сегодняшнемъ своемъ поступк: вы изъ простой вжливости, изъ чувства простой деликатности не должны были длать того, что сдлали. Во мн вы оскорбили мать. Я красню теперь за васъ, милостивый государь. А что касается этой несчастной записки, то…
— Могу сказать только одно, Леонида Гавриловна: вы правы… Я имлъ несчастіе думать до сихъ поръ, что о моихъ домашнихъ ддахъ зналъ только я одинъ. Да… Обвинять женщину вообще, жену въ частности, по-моему, очень некрасиво для мужчины: это оскорбительне даже того, что вы сейчасъ мн высказали. Однимъ словомъ, въ своемъ положеніи виноватъ одинъ я… Но, съ другой стороны, и вы позволяете себ слишкомъ много. Да… Мало ли что вы могли знать про то, что касается меня одного, но это еще не даетъ вамъ права вмшиваться въ мою семейную жизнь.
— Я и не вмшивалась, пока вы сами не вызвали меня на это. Да, сами… Вашъ сегодняшній поступокъ я хотла только объяснить, въ вашу же пользу. Ни васъ ни вашей жены я не имла до сихъ поръ чести знать лично, а Сережа бывалъ у насъ еще гимназистомъ, когда учился вмст съ моимъ сыномъ Вадимомъ. Онъ у насъ бывалъ въ дом запросто, какъ свой человкъ. Полагаю, что въ этомъ ничего дурного нтъ… Что произошло потомъ и какъ произошло — я знаю столько же, какъ и вы. Повліять на дочь въ ту или другую сторону — въ этомъ, кажется, сейчасъ вопросъ? Да?.. Но я скажу вамъ откровенно, что сама я столько пережила и такъ неудачно сложилась моя личная жизнь, что брать на себя отвтственность за будущность дочери мн просто страшно. Мн кажется, что стоитъ мн вмшаться въ это дло, чтобы сдлать молодыхъ людей несчастными. У меня даже есть относительно этого что-то въ род предчувствія, какъ это ни странно говорить. Я старалась воспитывать дтей по своимъ идеямъ и въ большинств случаевъ не достигла желаемыхъ результатовъ. Видите, какъ я откровенна… Можетъ-быть, это происходило оттого, что мн недоставало мужского авторитета. Впрочемъ, къ чему я все это говорю?
— Нтъ, говорите…
— Дочь я, конечно, люблю и знаю ея главные недостатки, какъ невсты: она некрасива и бдна. А вдь это все въ глазахъ вашей жены… Но, съ другой стороны, я сама не желаю этого брака, потому что въ характер Сережи много вашихъ, отцовскихъ чертъ: онъ безхарактерный человкъ, а для мужчины это синонимъ человка погибшаго. Мой жизненный опытъ привелъ меня къ заключенію, что равноправность, конечно, хороша, но твердая воля должна преобладать въ мужчин. Онъ даже можетъ заблуждаться, можетъ быть немного деспотомъ, но на своемъ семейномъ корабл онъ все-таки долженъ быть капитаномъ, и, разъ жена потеряла къ нему свое женское уваженіе — потеряно все. Вроятно, васъ удивляетъ слышать такія мысли отъ нигилистки? Но я такъ много думала объ этомъ, и вотъ почему вашъ Сережа не годится въ мужья моей дочери, двушк немного экспансивной, но съ характеромъ. Да, я не желаю, чтобы они повторили вашу жизнь: преобладаніе еще не длаетъ женщину счастливой…
Они сидли и разговаривали самымъ мирнымъ образомъ, какъ хорошіе старые знакомые. Леонида Гавриловна увлеклась общими вопросами и развивала занимавшіе ее вопросы воспитанія, нравственности и счастія. Бизяевъ слушалъ ее съ сосредоточеннымъ вниманіемъ, и все, что говорила Леонида Гавриловна, служило новымъ обвиненіемъ противъ него. Онъ съ глухою болью сознавалъ, какъ по-свински прожилъ почти всю жизнь и что можно вдь было бы прожить нсколько иначе. Несмотря на свое покаянное настроеніе, онъ чувствовалъ себя сейчасъ точно лучше и бодре, и ему хотлось сидть здсь, на террас, хотлось, чтобы Леонида Гавриловна говорила. ‘Она хорошая’, думалъ онъ, опуская глаза. Но по привычк онъ взглянулъ на часы и ужасался, ддовой визитъ продолжался уже цлыхъ два часа. Бизяевъ поднялся такой смущенный и неловко началъ прощаться.
— Послушайте, да вдь я должна была сердиться на васъ,— проговорила съ печальною улыбкой Леонида Гавриловна.
— Лежачаго не бьютъ…
— И это говоритъ мужчина?.. Стыдитесь… Какъ это странно: мужчин все дано, и какъ рдко онъ можетъ воспользоваться этимъ. Природа точно мститъ ему и самыхъ хорошихъ мужчинъ отдаетъ въ руки дурнымъ женщинамъ.
— И наоборотъ… Необходимо извстное равновсіе, Леонида Гавриловна, а природа самая экономная хозяйка.
Она молча протянула ему руку и отвернулась къ окну. Почему-то ей теперь бросились въ глаза необыкновенно блая шея Бизяева и его блыя руки, точно у женщины. Онъ постоялъ, еще разъ поклонился и быстро вышелъ, точно хотлъ убжать отъ чего-то. А Леонида Гавриловна стояла у окна и смотрла въ садъ, на деревья, на куртины съ цвтами и по необъяснимой ассоціаціи припоминала странный афоризмъ, что ‘деревья счастливы уже тмъ, что не знаютъ скуки’.
Какъ это ни странно, но Леонида Гавриловна какъ-то совсмъ не могла сейчасъ сосредоточиться на мысли о дочери.
Открытіе Анны едоровны имло такія послдствія, которыхъ она на могла предугадать. Во-первыхъ, ее поразилъ слишкомъ затянувшійся визитъ мужа и вообще странное настроеніе, въ какомъ онъ вернулся домой.
— Ты, кажется, съ ума сошелъ?— встртила она его по обыкновенію.
Но онъ только посмотрлъ на нее непонимающими глазами и даже улыбнулся. Затмъ онъ довольно безсвязно передалъ свой разговоръ съ ‘нигилисткой’ и, по малодушію, привралъ: какъ онъ наступилъ на ‘нигилистку’, какъ ‘нигилистка’ смутилась и т. д. Въ послдніе годы врать вошло уже у него въ привычку, потому что этимъ путемъ онъ избавлялся отъ разныхъ, семейныхъ непріятностей, какъ было и теперь. Затмъ, когда Анна едоровна успокоилась, Бизяеву вдругъ сдлалось совстно за собственное вранье. Для чего онъ это сдлалъ, когда и безъ того онъ ни въ чемъ не былъ виноватъ? Въ конц концовъ онъ почувствовалъ себя обычно скверно и невольно вспомнилъ о томъ, какъ онъ легко себя чувствовалъ тамъ, на террас. Анна едоровна не обратила особеннаго вниманія на мужа по той простой причин, что была всецло поглощена своимъ Сережей, котораго пилила съ утра до ночи. Сережа даже поблднлъ отъ этой пытки и старался незамтно куда-нибудь скрыться изъ дома. Онъ поддавался матери, но не могъ ршиться на серьезное объясненіе съ Ниной: ему было жаль и матери и Нины. Съ другой стороны, являлась предательская мысль о томъ, какъ бы только дотянуть до осени, а тамъ онъ удетъ, и всему конецъ. Отецъ молчалъ, какъ всегда, и только нсколько разъ пытливо посмотрлъ на сына. У Горбылевыхъ Сережа старался бывать только при чужихъ или когда дома Вадимъ, чтобы не встрчаться съ Ниной съ глазу на глазъ.
Благодаря этимъ обстоятельствамъ, Сережа какъ-то странно сошелся съ Егоровымъ. Этотъ купчикъ затащилъ его къ себ въ домъ и принялся душить виномъ.
— Живи веселе, скоре повсятъ,— повторялъ Егоровъ, похлопывая гостя по плечу.— Такъ-то, Сергй Леонидычъ…
Купеческій домъ былъ устроенъ, какъ вс купеческіе дома: богато и неудобно. Самъ старикъ Егоровъ жилъ въ нижнемъ этаж, а сынъ занималъ верхній, т.-е. у него была спальня, она же и комната жены, а остальныя комнаты оставались парадно-необитаемыми. Дорогіе обои, шелковая мебель, драпировки, ковры — все было нагромождено съ чисто-купеческимъ безвкусіемъ, и добавленіемъ къ этой меблировк служила жена Егорова-сына, еще молодая женщина, но какая-то совсмъ безцвтная и точно пришибленная.