НЕ СУДЬБА.
НЕ СУДЬБА.
(ПОВСТЬ).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Не судьба, Краснова Екатерина Андреевна, Год: 1881
Время на прочтение: 89 минут(ы)
Когда у Ивана Владиміровича Загребскаго родился сынъ, онъ очень этому радовался. Къ сожалнію, дома некому было раздлить его чувствъ, потому что супруг его, Зинаид Сергевн, всякія чувства были чужды. Еще въ двицахъ она была преимущественно languissante, а когда вышла замужъ, это качество окончательно сдлалось преобладающею чертою ея характера. Молодая мать довольствовалась сознаніемъ, что у ней есть un bb, котораго будетъ крестить mon oncle le gnral. Но отцу, называвшему bb Михайлой, такого сознанія было мало: онъ вообще не любилъ духовныхъ наслажденій и безъ шампанскаго ничего не понималъ. На радостяхъ необходимо было выпить, и Иванъ Владиміровичъ поспшилъ въ свой клубъ, куда давно уже привыкъ отправляться во вс важныя минуты жизни.
Съ тхъ поръ прошло много времени. Bb давно выросъ и называется большею частію Мишелемъ, хотя въ клуб ему по прежнему случается быть Михайлой. Его мать продолжаетъ быть languissante, тмъ боле, что помимо сына существуютъ еще les deux demoiselles — ея дочери.
Мишелю 26 лтъ. Онъ пользуется отличнымъ здоровьемъ и аппетитомъ, но, къ ужасу матери, онъ очень небольшого роста, хотя иметъ наружность удовлетворительную. Онъ росъ крайне балованнымъ мальчикомъ, какъ обыкновенно бываетъ въ семействахъ, когда среди женщинъ ростетъ единственный сынъ. Мать, бабушки, тетушки обожали Мишеля, но каждый членъ семейства смотрлъ на дло воспитанія и стремился ‘вести’ ребенка по своему. Среди всхъ этихъ воспитаній и направленій плачевно увязали безпомощные гувернеры и гувернантки, состоявшіе при Мишел. Но онъ, повидимому, ни мало не страдалъ отъ своего положенія и принялъ тактику — одинаково въ грошъ не ставить ни родовыхъ, ни благопріобртенныхъ воспитателей: онъ никогда никого не слушался, ни чему путемъ не учился и былъ очень доволенъ своей судьбой. Все это продолжалось до поступленія его въ корпусъ.
Пока онъ тамъ процвталъ, мать его обзавелась новымъ качествомъ, такъ какъ съ теченіемъ времени оказалась dlaisse. Это произошло оттого, что Иванъ Владиміровичъ уврялъ, будто въ присутствіи жены онъ себя чувствуетъ ‘какъ сливки на солнц’. Супруги всегда были недовольны другъ другомъ, хотя въ сущности во многомъ сходились. Особенно ссорились они изъ-за сына: отецъ желалъ, чтобы Михайло былъ военный и молодецъ, а мать мечтала о томъ, чтобы Мишель былъ военный и… mauvais sujet.
Относительно перваго пункта все устроилось по родительскому желанію: по выход изъ корпуса Мишель превратился въ то, что отецъ его называлъ ‘гвардіонцемъ’, а мать — les lanciers de Peterhoff. Остальное не удавалось: Мишель не попадалъ собственно ни въ ту, ни въ другую категорію. Напьется гд-нибудь Peterhoff, или съ отцомъ въ клуб, какъ прилично молодцу, а на другой день груститъ и терзается угрызеніями совсти, какъ баба, по выраженію Ивана Владиміровича, который терпть не могъ этой его черты и называлъ ее философіей.
Иногда бывалъ и на мамашиной улиц праздникъ: Мишель таскается по ресторанамъ, торчитъ за кулисами театра Буффъ, длаетъ долги, побждаетъ сердца, становится un brillant mauvais sujet, но вдругъ, ни съ того, ни сего, запрется въ своей комнат, засядетъ дома, задумывается и читаетъ. Когда Мишель принимался за книги, онъ длался нисколько не похожъ на mauvais sujet, не интересенъ, не блестящъ. Впрочемъ, чтеніемъ онъ никогда долго не занимался: это ему надодало, главное потому, что въ это время онъ самъ себя не понималъ.
Былъ у него пріятель, баронъ Влангъ, его товарищъ по полку. Влангъ былъ высокій, блокурый, приличный офицеръ остзейскаго происхожденія. Онъ отлично одвался, носилъ pince-nez въ золотой оправ и говорилъ скрипучимъ голосомъ, въ носъ. Характера онъ былъ спокойнаго и пользовался особымъ расположеніемъ Мишеля, который цнилъ въ немъ выше всего его невозмутимость и сильно злоупотреблялъ ею, когда находился въ припадк безпричинной и безпокойной тоски, нападавшей на него по временамъ. Подъ вліяніемъ этой тоски, Мишель болтался безъ дла, вралъ всякій вздоръ, нылъ и надодалъ всмъ. Въ такія минуты онъ шелъ къ Влангу и между ними происходили разговоры въ такомъ род:
— Влангъ, я къ теб: родители надоли.
— Здравствуй, говорилъ баронъ.— Кто теб надоли?
— Родители, душечка. Папаша съ мамашей.
— Очень странно. Чмъ же надодали?
— Преимущественно любовію и ненавистью, жаловался Мишель, стоя среди комнаты и раскачиваясь на каблукахъ.— Обожаютъ и дозжаютъ въ тоже время… Что, ты опять не понялъ? Возьми лексиконъ, отыщи тамъ глаголъ дозжать…
— Довольно, я уже слыхалъ такія шутки и он неумстны. Возьми это во вниманіе.
— Надоло? Ну, выгоняй меня… О, Влангъ! Влангъ, какая скучища!
— Займи себя чмъ-нибудь.
— Да чмъ же? Когда бы я зналъ…
И Мишель вдругъ затягивалъ во все горло: ‘Когда-бъ онъ зналъ, что пламенной душою…’
Влангъ медленно доставалъ черепаховый портсигаръ, вынималъ папироску, закуривалъ.
— Мало ли дла! произносилъ онъ, наконецъ.
— Что ты, что ты? Какое же у насъ дло? Хоть бы война, что ли… Влангъ! Кого бы намъ поколотить?
— Неговори такъ глупо. Если теб нечего длать въ военной служб, выходи въ отставку, занимайся своимъ имніемъ.
— Имніемъ? А какого чорта я тамъ буду длать? Я только и умю спать, да вздоръ молоть, вдь насъ съ тобой только этому и учили, переучиваться поздно! А
— Никогда и ничто не поздно. Не хочешь ли зельцерской воды? предлагалъ Влангъ.
— Зельцерской? Это еще что? Вина давай!
Вино приносилось, но на Мишеля никакіе напитки, кром коньяка, не дйствовали, отъ коньяка же онъ пьянлъ и становился еще мрачне. Когда находили на него припадки хандры, ничто не могло его развлечь, но въ свое время она проходила сама собою.
Находясь въ одномъ изъ такихъ пароксизмовъ, онъ былъ приглашенъ на именинный вечеръ къ одному изъ старшихъ офицеровъ полка и почему-то принялъ приглашеніе. Пиръ удался на славу: пили много, при дятельномъ участіи самого генерала. Генералъ былъ изъ молодыхъ, очень толстый и красный нмецъ, плохо говорившій по-русски. Мишель не чувствовалъ къ нему личной антипатіи, хотя былъ о немъ невысокаго мннія, но такъ какъ онъ вообще не охотникъ былъ до нмцевъ, то и на генерала смотрлъ недружелюбно. Къ концу ужина Мишель, впалъ въ меланхолію: вино, водка и товарищи ему надоли, а уходить было лнь, отъ нечего длать онъ взялъ свой бокалъ и подслъ къ генералу. Устремивъ внимательный взглядъ на своего начальника и разглядывая его, онъ началъ разсуждать вслухъ:
— Создатель, Создатель! И за что это его превосходительство попалъ въ генералы! Во-первыхъ, нмецъ, во-вторыхъ, глупъ… Будто ужь изъ русскихъ нтъ такихъ рожъ? Ну, за что его надъ нами поставили? Даже ‘хлбъ’ выговорить не уметъ…
Мишель такъ углубился въ свои разсужденія, что не замтилъ восторженнаго вниманія господъ офицеровъ. Съ своей стороны, генералъ не сразу разобралъ къ кому относились эти рчи, но потомъ спохватился и сильно разгнвался. Вышелъ скандалъ, вслдствіе котораго Мишель на другой день вынужденъ былъ подать въ отставку.
Посл этого онъ поступилъ ‘просто’ въ С… пхотный полкъ, къ невыразимой горести Зинаиды Сергевны. А Ивану Владиміровичу эта исторія такъ понравилась, что онъ даже не имлъ духу сердиться на сына.
Очутившись въ С… полку, Мишель на все махнулъ рукой и совершенно сбился съ толку, такъ что въ короткое время пріобрлъ обширную и печальную извстность. Родные были въ отчаяніи: дома онъ почти не бывалъ и, что всего хуже, никто не могъ разобрать, доволенъ-ли, по крайней мр, самъ Мишель своей судьбою? Онъ не хандрилъ, но и веселости въ немъ не замчалось. Онъ велъ безобразную жизнь какъ-то серьзно и систематично, точно дло длалъ. Зинаида Сергевна ршила, что ея сынъ — пропащій человкъ.
Такъ продолжалось до одного морознаго декабрьскаго вечера, когда Мишель отправился на благотворительный балъ.
Тетка Мишеля, баронесса Елена Владиміровна Шторхъ, устраивала благотворительный балъ. Она особенно любила Мишеля и въ угоду ей ‘пропащій человкъ’ здилъ иногда на танцовальные вечера, базары и тому подобныя учрежденія. Объ этомъ бал Мишель узналъ заблаговременно. ‘Прізжай, голубчикъ, непремнно, писала ему баронесса:— и выручи меня: дамъ будетъ пропасть, а кавалеровъ не знаю гд взять’. При этомъ извстіи Мишель поморщился и пожелалъ остаться дома, но тетка, какъ женщина предусмотрительная, помстила въ конц записки нсколько интересныхъ свдній о буфет и это ршило вопросъ въ ея пользу. Мишель ршилъ, что надо ей сдлать удовольствіе, и похалъ на балъ.
Морозъ былъ сильнйшій. Пока Мишель согрвался въ швейцарской и приходилъ въ нормальное состояніе, расположеніе его духа почему-то испортилось и мысли приняли критическое направленіе. Ему показалось, что вс прізжавшія дамы отличались безобразіемъ, а кавалеры — глупостью и нахальствомъ. Очевидно, скука будетъ страшная. Но тутъ изъ залы вышла на лстницу сама баронесса: она сіяла румянцемъ и весельемъ, и двигалась со всею быстротой, какую дозволяла ей пріятная, но неумренная полнота. За нею слдовали молодые люди. Они, повидимому, иначе смотрли на вещи, чмъ Мишель: имъ было везд весело.
Веселые глаза Елены Владиміровны прямо остановились на Мишел. Она накинулась на него тутъ же, поцловала его въ лобъ, взяла подъ руку, мимоходомъ кого-то радостно привтствовала, что-то приказала, чему-то посмялась и увлекла племянника наверхъ въ бальную залу, грозя немедленно представить его всмъ барышнямъ на вс кадрили.
Въ зал давно уже танцовали. Народу было множество, но въ вальс участвовало сравнительно мало. Мишеля отрекомендовали высокой, блдной и блорукой двиц, которую онъ немедленно назвалъ въ душ макароной и пригласилъ на туръ вальса. Посл вальса тетка подвела его къ другой дам, которую онъ пригласилъ на отдаленную кадриль. Оглядвъ залу, Мишель опять нашелъ, что хорошенькихъ нтъ, что балъ скучный, а мужчины все какіе-то дураки — и пошелъ бродить по гостиннымъ. Гостинныя почти пусты: кое-гд молодой человкъ, изучающій передъ зеркаломъ эффектъ пробора и фрака, нсколько парочекъ по угламъ, тамъ и сямъ скучающіе шапероны, временно отршенные отъ своихъ обязанностей, въ одномъ кресл храплъ толстый господинъ. Мишель взглянулъ на этого господина и вспомнилъ, что тутъ по близости должна быть голубая гостинная, а въ гостинной очень, очень покойный диванъ. Онъ направился къ этому убжищу, разсуждая, что, въ крайнемъ случа, и кадриль проспать можно, а время, между тмъ, до ужина пройдетъ. Ршительными шагами онъ вошелъ въ голубую гостинную и подошелъ къ дивану, но мсто было занято.
При мягкомъ свт стнныхъ лампъ, защищенныхъ матовыми шарами, Мишелю бросилось въ глаза что-то ярко красное, выступавшее за блдно-голубомъ фон дивана. Это красное оказалось корсажемъ бальнаго платья. Обладательница его уютно помстилась на диван, и когда Мишель вошелъ, она только что собиралась звнуть, откинувъ голову на спинку дивана. Услыхавъ шаги, она отказалась отъ своего намренія и быстро отвернулась, точно досадуя, что ей помшали. Такъ, по крайней мр, показалось Мишелю, который остановился какъ вкопанный, не спуская съ нея глазъ. Она, конечно, это замтила и сейчасъ же встала, собираясь удалиться.
Но Мишель остолбенлъ на мст и разсматривалъ незнакомую двушку, не заботясь о приличіяхъ. Онъ не могъ оторвать глазъ отъ ея лица, и это было дйствительно странное лицо. Въ немъ поражала не правильность чертъ, не строгость линій, которыя были, однако, очень изящны, но удивительная измнчивость выраженій и цвтовъ. Съ перваго взгляда оно уже производило такое впечатлніе, что обладательница его живетъ скоре, чмъ обыкновенные люди, что ея мысли и ощущенія скоре смняются и весь ходъ духовной жизни отражается физически въ глазахъ и чертахъ лица. Вообще ея наружность представляла рядъ контрастовъ: тонкія черты, маленькая головка и очень развитыя плечи, нжное, мягкое очертаніе лица и немного презрительное, надменное выраженіе губъ, свтлые пепельные волосы и темныя брови, нсколько блдный оттнокъ кожи и очень яркія губы. А глаза были всего удивительне. Мишель въ теченіи одной минуты увидалъ ихъ срыми, черными, зелеными… Мнялся ихъ цвтъ — мнялось и выраженіе. Съ удивленнымъ взглядомъ, съ высоко поднятой головкой, она стояла предъ нимъ, ожидая, что онъ, наконецъ, дастъ ей дорогу или уйдетъ, а онъ все стоялъ и смотрлъ. Это было дерзко, это становилось глупо. Она подняла брови, опустила глаза и направилась къ дверь, шурша длиннымъ трапомъ, составлявшимъ рзкій контрастъ съ кроваво-краснымъ бархатнымъ корсажемъ, изъ котораго выдлялись, какъ изъ рамки, ея обнаженныя плечи и руки. Она была почти у двери, когда въ гостинной появилось новое лицо.
Рослый, пожилой господинъ, слегка переваливаясь, переступилъ черезъ порогъ, сейчасъ же слъ на первое попавшееся кресло и громко обратился къ ней, съ оттнкомъ неудовольствія въ голос:
— Помилуй, Соничка, куда ты запропастилась? я тебя везд ищу!
— Сидла здсь и звала, спокойно отвчала Соничка.
— Что-жь это такое, мой другъ? Для чего ты тутъ звала, да еще одна, въ добавокъ? Отчего ты не танцуешь? Лучше поищемъ тетку и домой подемъ, если ужь соскучилась.
— Я потомъ буду танцовать, я не хочу домой. Я просто ушла отъ Калиновскаго…
Господинъ покосился на Мишеля, который не двигался съ мста, и продолжалъ:
— Ушла? Что за пустяки, къ чему ты ушла?
— А къ тому, что онъ пригласилъ меня на слдующую кадриль, а я его терпть не могу. Очень просто, папа.
— Ну, ужь ты меня извини, это вздоръ. Лучше было просто отказать. Engage — да и конецъ, возразилъ папа.
— Нельзя было, мн его баронесса сама подвела.
Дальше Мишель не слушалъ. Онъ поспшно отправился искать Елену Владиміровичу и нашелъ ее очень скоро: она сидла недалеко отъ оркестра въ зал и кушала мороженное съ блюдечка, которое держалъ передъ нею огромный кирасиръ, пока другой кирасиръ, поменьше, обмахивалъ ее веромъ. Всмъ троимъ было очень весело и они чему-то смялись.
Мишель сразу приступилъ къ длу:
— Ma tante, поскоре представьте меня одной барышн! Вы ее наврное знаете… Скоре, пока она не ушла… Пойдемте!
— Ты что? влюбился? Paul! подержите мороженое. Сейчасъ, пойдемъ… Давайте веръ, Друцкой. Иду, Мишель, иду. Гд? заторопилась она, опираясь на его руку.
Мишель привелъ ее прямо въ голубую гостинную, но тамъ уже никого не было.
Они вернулись въ бальную залу и — о радость! Мишель увидлъ ее почти тотчасъ же: при яркомъ освщеніи ея кровавый корсажъ издали бросался въ глаза. Она вальсировала съ высокимъ гусаромъ и оба составляли такую яркую, красивую группу, что Мишелю не трудно было указать Елен Владиміровн на предметъ своихъ поисковъ. Онъ съ трепетомъ освдомился, знаетъ ли она эту особу?
— Ахъ Боже мой, конечно знаю! Прехорошенькая, особенно teint — совершенный перламутръ… У тебя отличный вкусъ! весело сказала баронесса, направляясь къ тому мсту, гд остановилась, посл вальса, требуемая двица. Прежде, чмъ онъ усплъ опомниться, тетушка уже подвела его къ ней и, улыбаясь, проговорила:
— Позвольте вамъ представить моего племянника. Monsieur Загребскій — mademoiselle Муратова. Ему страшно хочется танцовать съ вами!
Бдный Мишель! Какое непріятное изумленіе отразилось въ странныхъ срыхъ глазахъ, строго устремленныхъ на него. Она очевидно, сразу узнала того несноснаго офицера, который такъ дерзко разсматривалъ ее въ голубой гостинной. Величавое пренебреженіе выразилось во всей ея фигур и тонкія брови высоко поднялись. Однако, должно быть, она вспомнила, что его опять-таки подвела ‘сама баронесса’, и ршилась слегка улыбнуться, наклоняя голову въ отвтъ на его поклонъ. Но онъ такъ смиренно пригласилъ ее на кадриль, что улыбка совсмъ расцвла на ея лиц и въ глазахъ забгало множество лукавыхъ огоньковъ. Уже совершенно милостиво она увдомила его, что приглашена на вс кадрили.
— Въ такомъ случа, позвольте васъ просить на мазурку.
— Мазурку я общала недлю тому назадъ, отвчала она, очевидно, чувствуя большое удовольствіе, что могла это сообщить.
Мишель чувствовалъ ея капризное наслажденіе и въ первый разъ въ жизни не находилъ, что кокетство и капризъ въ женщин — пренепріятныя учрежденія, которымъ противно подчиняться. И въ душ его въ первый разъ не поднялся протестъ противъ этой непрошенной власти.
Онъ сначала отороплъ, но вдругъ ему пришла счастливая мысль.
— Для перваго знакомства, танцуйте со мною слдующую кадриль, предложилъ онъ ршительно: — а Калиновскому мы скажемъ, что я васъ прежде пригласилъ.
— Калиновскому? А вы почему знаете, что я танцую съ Калиновскимъ? Ахъ, да! вы слышали…
Она вспомнила голубую гостинную, разсмялась и согласилась.
Все обошлось благополучно. Молодая двушка была очень весела и съ самаго начала кадрили озадачила своего кавалера, спросивъ, съ какой стати онъ вообразилъ, что ей съ нимъ пріятне танцовать, чмъ съ Калиновскимъ?
— Вы сами доказали это, согласившись танцовать со мною, храбро отвчалъ Мишель.
— Нисколько не доказала. Я танцую съ вами, чтобы сдлать удовольствіе вашей тетушк, которую очень люблю.
— Да? такъ это вы для тетушки…
— Конечно, для нея. А скажите, что это у васъ за манера разсматривать незнакомыхъ людей?
— У меня вовсе нтъ этой манеры…
— Нтъ? такъ это значитъ исключеніе въ мою пользу? Merci. Ну, еслибы вы не были племянникомъ вашей милой тетушки…
— Опять тетушка! Забудьте тетушку и мое глупое поведеніе, ради Бога. Я не имлъ ни малйшаго намренія быть дерзкимъ, но я такъ былъ пораженъ…
Мишель подумалъ, какъ бы это выразить, чмъ именно онъ поразился, и неожиданно для себя вдругъ совралъ: — Вашей прической!— и поспшилъ взглянуть на ея голову.
И взглянулъ не даромъ: дйствительно оказалось что-то необыкновенное въ убранств этихъ вьющихся пепельныхъ волосъ, украшенныхъ втками блыхъ цвтовъ.
— Такъ васъ поразила моя прическа… проговорила молодая особа, и такъ наивно и серьзно посмотрла на него вдругъ широко раскрывшимися срыми глазами, что Мишель счелъ необходимымъ оправдаться.
— Честное слово, у васъ совершенно необыкновенная прическа! заврилъ онъ:— волосы такъ оригинально расположены, что я поневол остановился и долго вспоминалъ, гд я это видлъ?
— Гд-же? вспомнили? спросила она серьзно, разсматривая своего vis vis сквозь рзьбу костяного вера.
— Вспомнилъ. На одной медали, изображающей французскую республику.
— У меня куафюра, какъ у республики?
— И да, и нтъ, республику, видите ли, всегда изображаютъ въ фригійской шапк — волосы почти закрыты. А у васъ именно волосы образуютъ что-то похожее на bonnet phrygien. Да, совершенно! говорилъ Мишель, очень серьзно оглядывая свою собесдницу.
Кадриль кончилась, Мишель отвелъ свою даму къ отцу и удостоился чести быть ему представленнымъ. Во весь слдующій вечеръ онъ протанцовалъ нсколько вальсовъ съ своей новой знакомой, а остальное время простоялъ за ея стуломъ. Его нескрываемое вниманіе, повидимому, не мало забавляло молодую двушку и время прошло незамтно для обоихъ до самаго ужина, за которымъ Мишель познакомился съ ‘ея тетушкой’.
Эта тетка оказалась сильно перезрлою двицей, направлявшей вс свои силы къ тому, чтобы казаться молодою дамой, объ этомъ свидтельствовали ея томныя, нсколько искуственныя очи, дорогіе шелковистые локоны, обильныя втки разноцвтныхъ розъ, разсянныя по ея особ, и чрезмрно-открытый корсажъ бальнаго платья. Она кокетливо повернула къ Мишелю свое смятое, напудренное лицо и, сжимая слишкомъ красныя губы, протяжно выразила ему свое удовольствіе, по случаю знакомства съ ‘интереснымъ молодымъ человкомъ, про котораго она столько уже слышала’…
— А ну, какъ и въ самомъ дл слышала, чортъ бы ее побралъ! подумалъ Мишель съ ужасомъ и безпокойно оглянулся на племянницу, соображая, какъ много нежелательнаго он могли про него слышать. Но тетка, вроятно, соврала: ужь еслибы слышали, то съ нимъ, пожалуй, и разговаривать бы не стали, вдь не даромъ же Зинаида Сергевна называла его ‘un compromettant’…
Мишель взглянулъ еще на старую двицу и положительно ршилъ, что она ничего объ немъ не слыхала.
Ужинъ прошелъ превесело. Посл ужина снова начались танцы, но Мурановы ухали. Мишель имлъ удовольствіе посадить ихъ въ карету и остался на мороз въ смутномъ, восторженномъ настроеніи, какого никогда не испытывалъ прежде. Онъ самъ хорошенько не понималъ, что именно онъ чувствуетъ, ясно было только одно, что спать онъ теперь не могъ и надо было куда-нибудь отнести свое небывалое настроеніе, кому-нибудь разсказать, разсказать хоть самому себ…
И Мишель пошелъ по тротуару, углубляясь въ морозный туманъ ранняго петербургскаго утра и разсказывая себ по порядку, со всми подробностями, все, что случилось за эту ночь.
Зинаида Сергевна была въ отчаяніи. Она приказала закладывать карету и похала но своимъ знакомымъ разсказывать, что она въ отчаяніи. Вторая дочь ея, Зиночка, отказала Романовичу, imaginez vous! Наканун вечеромъ, ce pauvre Романовичъ самъ сказалъ ей о своей dconfiture, когда она только что передъ тмъ оторизировала его поговорить съ Зиночкой. У Ивана Владиміровича нтъ сердца — онъ не понимаетъ этого, онъ даже радуется, узнавъ чмъ кончилось искательство бднаго молодого человка. Зинаида Сергевна здила по Петербургу и въ десятый, въ сотый разъ разсказывала свое горе — sa douleur maternelle.
Между тмъ, безчувственная Зина была очень весела, ея безсердечный отецъ хохоталъ на всю квартиру и безпрестанно приставалъ къ дочери, разспрашивая о подробностяхъ неудавшагося романа.
— Воображаю, какая у него была глупая рожа! Что же онъ сказалъ, когда ты ему носъ натянула, а? Зина!
— Ничего не сказалъ, папа, право! красня и смясь, отвчала Зина, немножко гордая тмъ обстоятельствомъ, что ей было сдлано предложеніе и довольная сознаніемъ своей самостоятельности въ этомъ случа.
— Ну, вотъ — ничего! У тебя все — ничего. Для такого необыкновеннаго случая могла бы быть пооткровенне.
— Тутъ нечего быть откровенной, папа, онъ ничего замчательнаго не сказалъ… Глупости какія-то!
— Онъ всегда глупости говоритъ. Онъ дуракъ, а ты у меня умница. Ты это хорошо сдлала!..
— Вотъ maman этого не находитъ, улыбаясь произнесла Зина и переглянулась съ сестрой.
— Maman твоя… началъ было Иванъ Владиміровичъ, но въ нершительности остановился. Къ счастію, Зина избавила его отъ труда продолжать начатую фразу и радостно объявила:— вотъ и Миша!
Дйствительно, Мишель вошелъ въ комнату. Тутъ ужь и безъ него было весело, благодаря ‘деконфитюр’ Романовича и отсутствію maman, а Мишель принесъ съ собою новый запасъ веселости и вс члены семьи сразу увидли это по его лицу. Съ небывалою нжностью онъ поцловалъ сестеръ и, тотчасъ же помстившись на качалк, принялся раскачиваться съ такимъ сіяющимъ, довольнымъ видомъ, какого давно не видали его домашніе.
— Миша! врно ты опять наслдство получилъ? освдомилась Зина.
— Представь себ, что нтъ. А что? спросилъ Мишель, очень хорошо чувствовавшій, что сестра имла основаніе найти особую причину его прекраснаго расположенія духа.
— А вотъ спроси-ка Зину, что она получила! съ торжествомъ посовтовалъ Иванъ Владиміровичъ. Тогда Мишелю сообщили о важномъ событіи, совершивпіемся въ дом, и онъ, какъ нжный сынъ, принялъ достодолжное участіе въ общемъ веселіи.
Боле или мене остроумныя варіаціи были въ полномъ разгар, когда въ гостинную вошла сама Зинаида Сергевна. При ея появленіи двицы съ необыкновенною живостью заговорили о французскомъ театр, Мишель мгновенно углубился въ чтеніе руководящей статьи ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’, а глава семейства, обезпокоивъ собственную особу, увязшую въ кресл передъ каминомъ, всталъ и исчезъ въ боковую дверь.
Зинаида Сергевна сегодня ршилась быть послдовательной. Она опустилась на козетку, по сосдству съ качающимся и читающимъ Мишелемъ, томно забилась въ уголокъ сиднья, согнувши необыкновенно тонкій и моложавый станъ, и съ подавленнымъ видомъ принялась за стягиваніе слишкомъ узкихъ перчатокъ.
Мишель читалъ. Дло шло объ ужасающихъ злоупотребленіяхъ гд-то, по какому-то вдомству — онъ не разобралъ хорошенько, потому что началъ съ третьяго столбца.
Мать подняла брови.
— Мишель, заговорила она протяжно:— ты знаешь?..
— Ахъ да, maman, деконфитюра, слышалъ, отвчалъ онъ, покорно оставляя газету.
— Да, именно, mon ami. La dconfiture de ce pauvre Romanovitch! Mesdemoiselles! вы бы пошли къ себ.
Двицы вышли и Мишель остался наедин съ матерью.
— Мишель, ты имешь на нее вліяніе! Я тебя прошу ее вразумить, сказала Зинаида Сергевна убдительно.
Мишель раскачивался, наблюдая лпные карнизы.
— Мой другъ, вся моя надежда на тебя… Ты общаешь, да? N’est-ce pas? продолжала мать, тревожно вглядываясь въ лицо возлюбленнаго сына.
Мишель вмсто отвта, раскачнулся съ новымъ усердіемъ, онъ чувствовалъ себя прекрасно, несмотря на приставанія матери, потому что усплъ побывать у своей дорогой тетушки и она общала устроить ему знакомство съ Мурановыми. Это обстоятельство положительно измняло вс его воззрнія: maman могла привязываться сколько угодно.
— Ахъ, ты меня вовсе не понимаешь, Мишель! ты мн на нервы дйствуешь aves cette affreuse качалка! Я тебя прошу: отнесись серьзно… отнесись серьзно! упрашивала Зинаида Сергевна.
Мишель раскачнулся отъ всего сердца и поршилъ какъ-нибудь удрать.
На его счастье, приблизился часъ обда и привелъ въ гостинную одного изъ привычныхъ постителей, безъ которыхъ не обходился почти ни одинъ обдъ. Иванъ Владиміровичъ терпть не могъ садиться за столъ безъ гостей, по многимъ причинамъ и главное потому, что присутствіе постороннихъ поддерживало хорошее расположеніе духа его жены. Въ настоящемъ случа появленіе друга дома оказалось не безъ пріятности: Зинаида Сергевна тотчасъ имъ завладла и приступила къ изложенію своей douleur maternelle.
Мишель съ облегченнымъ сердцемъ предался качалк и пріятнымъ размышленіямъ, пока изъ мамашинаго угла до него долетали слова: ‘dconfiture’, ‘камеръ-юнкеръ’ и проч., и проч. Онъ самъ не замтилъ, какъ глаза его сомкнулись и подъ тихій ропотъ материнскихъ жалобъ чуть было совсмъ не уснулъ, но тутъ доложили, что кушать подано.
Онъ сидлъ за обдомъ и радовался. Радовался тому, что было внутри его. Онъ никакъ не называлъ этого чувства, и можетъ быть даже не подозрвалъ, что это была любовь, но онъ ее чувствовалъ, и сіялъ. Зина не могла не обратить на это вниманія и замтила, что ‘Миша сіяетъ какъ мдный грошъ’, за что немедленно получила отъ матери замчаніе: Ann! quelle expression!!
А между тмъ это дйствительно было такъ, ему было до того хорошо, что онъ чувствовалъ потребность сдлать кому-нибудь пріятное и вообще подлиться своими чувствами.
Случай скоро представился. Можетъ быть, въ сотый разъ Зина стояла у окна, выходящаго на Англійскую набережную и толковала о томъ, какъ она любитъ эти чудные морозные, лунные вечера, какъ должно быть хорошо теперь гулять по набережной, какъ ей этого хочется, и вотъ нельзя! Потому что одну не пустятъ, а кто же съ ней пойдетъ? Не Миша-же… лнтяй!
Мишель не разъ слыхалъ такіе монологи своей младшей сестры, но обыкновенно они не производили на него дйствія. Онъ великодушно допускалъ называть себя лнтяемъ и не опровергалъ этого мннія. Но въ этотъ необыкновенный вечеръ онъ совершенно растаялъ отъ внутренней радости и готовъ былъ на всякія добрыя дла, а потому удивилъ Зину предложеніемъ сопровождать ее на желанную набережную, и еще куда-нибудь, и даже всюду, куда она захочетъ.
Зина въ восторг побжала одваться, и черезъ нсколько минутъ они шли по широкому гранитному тротуару, усыпанному пескомъ поверхъ искрящагося снга.
Дйствительно, былъ чудный зимній вечеръ. Воздухъ не отличался мягкостью, напротивъ, морозъ стоялъ порядочный, но это-то и было хорошо. Въ этомъ воздух, отъ этого мороза, было что-то необыкновенно пріятное, доброе, онъ подзадоривалъ скоро идти, твердо ступать на хрустящій, блестящій снгъ, прямо смотрть въ хрустально-прозрачное, серебристо-синее небо. На неб сіяла луна. Но это не была блднолицая, сентиментальная луна нмецкихъ романсовъ: это была яркая, сильная, мужественная луна, свтившая энергично и холодно. Ея не скрывали никакія легкія облачка, никакіе причудливые пары, всякимъ облачкамъ и парамъ было холодно, они съжились и спрятались отъ мороза, ей никто не мшалъ свтить. Очертанія домовъ и покрытыхъ инеемъ деревьевъ чисто выступали на фон вечерняго неба, рзкость и чернота тней, серебрянное сверканіе крышъ и оконъ, отражавшихъ луну, близна стнъ, освщенныхъ ея свтомъ — все вмст превращало срый, тусклый Петербургъ въ какой-то таинственный, чудный серебряный городъ. Даже печальная, при дневномъ освщеніи, блая скатерть Невы пріобртала необыкновенный, красивый колоритъ: она разстилалась и уходила вдаль, подъ темныя арки мостовъ, широкою серебряной дорогой, на которой мстами сверкали ряды вырзанныхъ льдинъ, отливавшихъ фантастическими зелеными цвтами. Лунный свтъ обливалъ все, проникалъ всюду и жестоко смялся надъ жалкими, безпомощными точками газовыхъ фонарей, пропадавшихъ въ его блыхъ потокахъ. Луна соглашалась свтить на весь Петербургъ вообще, но, казалось, ей нравился главнымъ образомъ Исакіевскій соборъ. Его она, должно быть, считала наиболе достойнымъ отражать свой свтъ и на его купол соединила цлый снопъ яркихъ лучей.
Зина находила, что никогда еще не бывало такого вечера, какъ сегодня, и Мишель вполн соглашался съ нею. Они шли вдоль по набережной все прямо, мимо Николаевскаго моста.
— Что можетъ быть лучше нашего свера! восклицала Зина.— Ну, гд еще есть такая зима, такой славный, веселый воздухъ? Нигд, нигд!
— Да, да. Я совершенно согласенъ… Впрочемъ, теперь мн ршительно все ужасно пріятно. Еслибы ты знала, Зина…
Мишель почувствовалъ приливъ необыкновенной откровенности, потребность много, много разсказать сестр, — но собственно что же разсказывать? Что случилось? Онъ самъ не зналъ, и потому остановился. Но Зина сейчасъ поняла то, чего онъ самъ въ себ не понималъ и прямо выговорила это.
— Ты влюбленъ, да? Милый, милый Миша! Ты мн все разскажешь? Какъ ее зовутъ?
— Ее зовутъ Соничкой, т. е. Софьей, отвчалъ онъ не задумываясь.
— Софья мн не нравится, а Соничка хорошенькое имя. Какая она? Блондинка, наврное?
Зина сама была почти что брюнетка, и потому первымъ условіемъ красоты считала цвта, противоположные своимъ.
— Какъ теб сказать… Она не блондинка, и не брюнетка, хотя скоре блондинка. Она — необыкновенная!
— И наврное страшная кокетка? продолжала спрашивать Зина, весело взглянувъ на брата.
Онъ шелъ съ блаженнымъ, задумчивымъ лицомъ, смотрлъ прямо передъ собою куда-то въ пространство, и видлъ въ этомъ пространств ее. Онъ разсматривалъ ее восторженнымъ мысленнымъ взоромъ, наслаждаясь этимъ созерцаніемъ и желая сообщить Зин самыя точныя свднія. Слова сестры заставили его улыбнуться.
— Да, она кокетка, ужасная. Но вмст съ этимъ она удивительно милая. Я ее видлъ одинъ разъ….
— Какъ, только разъ? удивилась Зина.
— Да, всю прошлую ночь, на бал. Теперь я съ ней познакомлюсь и надюсь, что ты ее также увидишь. Ее описать нельзя, надо видть. Лучше ея ничего не можетъ быть, честное слово, Зина.
— Ну, это, положимъ, ты влюбленъ, ты это и находишь, произнесла Зина тономъ опытной, солидной особы, искушенной въ подобныхъ длахъ.— А хотла бы я знать: ты влюбленъ, или ты ее любишь? прибавила она еще солидне.
— То есть какъ же?— конечно, люблю, если влюбленъ. Какая ты смшная, Зина!
— Нтъ, извини. Это большая разница! съ жаромъ возразила Зина:— влюбленнымъ можно быть тысячу разъ, и это очень скоро проходитъ, а настоящая любовь бываетъ только одинъ разъ и не проходитъ никогда… Никогда! съ увренностью сказала она.
— А ты почему знаешь? Ты испытала?
— Я, конечно, была влюблена, много разъ… Но любви… Нтъ, я еще слишкомъ молода. Да и ты, Миша, еще не доросъ!
— Сдлай одолженіе… не доросъ! обидлся Мишель.— Говори про себя, сударыня.
— Я говорю про себя, а потому и про тебя. Мн семнадцать лтъ, а теб двадцать шесть, слдовательно, ты годомъ моложе меня, заключила она серьзно.
— Это что же за ариметика? Объяснись, душа моя! И Мишель даже остановился отъ изумленія.
— Я не точно выразилась. Вотъ видишь: мужчины развиваются позже женщинъ…
— Ну, ужь извини!
— Позже! упорствовала Зина.— Такъ что мужчина въ 26 лтъ все равно, что двушка въ шестнадцать, а мн семнадцать — значитъ ты годомъ моложе меня. А, впрочемъ, разскажи мн лучше про Соничку. Что она, влюблена въ тебя?
— Не знаю. Не думаю, вздохнулъ Мишель.
— Тмъ лучше.
— Какъ, тмъ лучше?
— Конечно. Еслибъ она въ тебя сразу влюбилась, она бы теб сейчасъ разонравилась. А если она къ теб равнодушна, тутъ-то ты и привяжешься. Вс вы такіе.
— Вообще, это, пожалуй, правда, согласился онъ.— Но тутъ совсмъ другое: я буду ее любить, что бы она ни чувствовала ко мн, во что бы то ни стало.
— Значитъ, ты воображаешь, что ты серьзно любишь ее?
— Не воображаю, а дйствительно люблю.
— Значитъ, ты хочешь жениться на ней? продолжала Зина съ безпощадною логикой.
Мишель отороплъ. Жениться! Ахъ, впрочемъ… конечно!
— Да, хочу, непремнно хочу! ршительно заявилъ онъ.— И сдлаю для этого все на свт.
— Миша, дай Богъ, чтобы это у тебя было серьзно и чтобы удалось. Я бы ужасно желала этого. Но это не можетъ быть — это слишкомъ скоро… А мн очень хочется ее видть, прибавила она задумчиво.
— Я надюсь, что увидишь. Повернемъ назадъ, Зина: посмотри какъ мы далеко.
На обратномъ пути оба молчали. Трогательнаго изліянія не вышло, но такъ или иначе все было сказано, что Мишель хотлъ сказать. И довольные своей прогулкой, своими дружескими отношеніями, они шли быстро, наслаждаясь бодрымъ холодомъ воздуха и таинственною красотою зимней ночи.
Дома ихъ отсутствіе не было замчено. Иванъ Владиміровичъ пребывалъ въ клуб, Лена совершенно углубилась въ кресло и въ новый англійскій романъ. Мать, весьма languissante, сидла съ ногами на кушетк и курила пахитоски, невдалек помщался другъ дома, очень хорошо сохранившійся, видный, надушенный господинъ съ бакенбардами, подернутыми сдиной, и съ удивительнымъ проборомъ въ пордвшихъ волосахъ. Во всемъ дом господствовала приличная, комъ-ильфотная тишина, и среди этой тишины изъ гостинной доносился томный голосъ Зинаиды Сергевны, убдительно говорившей другу дома:
— Вы не можете меня понять! Vous n’avez jamais t mè,re!
Мишель пропалъ, однако, теперь его не называли пропащимъ человкомъ, хотя это дйствительно было бы кстати. По логик матери, онъ не былъ пропащимъ, потому что не длалъ долговъ. Мишель исчезъ для всего ‘своего’ міра, но за то проявился въ новомъ: онъ пропадалъ у Мурановыхъ. Что онъ тамъ длалъ — съ точностью опредлить было невозможно. Главнымъ образомъ, онъ влюблялся въ Соничку и игралъ въ шахматы съ ея отцомъ, который необыкновенно скоро привыкъ къ нему и находилъ очень естественнымъ, что нашъ герой почти поселился у него въ дом.
Расположеніе Петра Александровича Муранова къ молодому человку обусловливалось тремя обстоятельствами: во-первыхъ, Мишель нравился Соничк, во-вторыхъ — игралъ въ шахматы, въ-третьихъ — угодилъ Платону. А угодить Платону было великое дло, такъ какъ безъ его благосклонности человкъ ршительно ничего не значилъ въ этомъ дом.
Платонъ былъ камердинеръ, состоявшій при Петр Александрович для изнашиванія его платья, куренія его сигаръ, а также для глотанія его гомеопатіи. Петръ Александровичъ всегда лечился отъ неопредленныхъ болзней, и Платонъ помогалъ ему истреблять его лекарства, находя всякое леченіе для себя полезнымъ. Баринъ очень жаллъ бднаго Платона и часто съ меланхоліей объяснялъ своимъ знакомымъ, что его камердинеръ ужасно страдаетъ нервами. Платону иногда длалось дурно, особенно, если Петръ Александровичъ позволялъ себ сомнваться въ пригодности для него своихъ жилетовъ или носовыхъ платковъ. Впрочемъ, это случалось рдко. Сестриц барина, Прасковь Александровн, чрезвычайно нравились усы Платона, стало быть онъ былъ безопасенъ и съ этой стороны. Что касается до Сонички, она попробовала было избавить отца отъ диктатуры камердинера, но въ первый разъ въ жизни встртила со стороны Петра Александровича ршительный отпоръ. Объявивъ ему однажды, чтобы онъ выбиралъ между нею и Платономъ, она получила въ отвтъ: ‘Помилуй, мой другъ, ты можетъ быть надняхъ выйдешь замужъ, а Платонъ всегда при мн останется. Какже мн безъ него, сама посуди!’ Она покорилась, Платонъ утвердился на прочныхъ основаніяхъ и навки завладлъ бариномъ. Лтомъ, между нимъ и Петромъ Александровичемъ иногда возникали несогласія, потому что въ деревн Платонъ особенно любилъ отдыхать на лон природы, такъ что баринъ никогда не могъ удостоиться его лицезрнія. Въ такихъ случаяхъ Мурановъ съ неожиданнымъ геройствомъ отказывалъ ему отъ мста, Платонъ величественно удалялся на село къ священнику, тамъ оставался, по большей мр, два дня, и снова призывался на царство. Посл такихъ размолвокъ онъ снисходительно принималъ отъ барина, въ залогъ примиренія, запонки или серебряный портъ-сигаръ, и жизнь снова текла обычнымъ порядкомъ. Въ т же минуты, когда Мурановъ мимолетно сердился на своего камердинера, подъ вліяніемъ своего вспыльчиваго нрава, онъ имлъ обыкновеніе громогласно ругать его на французскомъ язык, чтобы все-таки не оскорбить его чувствительности и не разстроить его нервовъ. Неотъемлемое достоинство Платона составляла его честность: онъ никогда не воровалъ, и когда присвоивалъ себ барскія вещи, то всегда длалъ это открыто, предъ лицомъ всего свта, съ полною увренностью, что иметъ на то право. Нашъ герой почему-то пришелся ему по вкусу и сразу былъ принятъ подъ его покровительство. Между прочимъ, Мишель угодилъ ему за обдомъ, обнаруживъ глубокое познаніе и тонкое пониманіе винъ, чего, къ величайшему прискорбію Платона, ршительно недоставало Петру Александровичу, который предпочиталъ шампанское всмъ винамъ, а сладкую шипучку — шампанскому. Платонъ съ горечью сообщилъ Мишелю, что баринъ не уметъ отличить хереса отъ портвейна, и что съ полстакана лафита у него въ голов шумитъ. Мишель пожаллъ объ этомъ, вмст съ чувствительнымъ камердинеромъ, и съ этой минуты они стали друзьями. Это скоро замтила и Соничка.
— Ну, вы у насъ совсмъ получили право гражданства, смясь сказала она однажды посл обда.— Платонъ ршительно къ вамъ благоволитъ, значитъ, вамъ больше и желать нечего.
На это Мишель не замедлилъ отвтить очень глупо, что ему дла нтъ до Платона и что вовсе не въ томъ дло, чтобы Платонъ… Петръ Александровичъ явился во-время, чтобы выпутать его изъ затруднительной фразы и повелъ къ шахматному столику.
Игра въ шахматы продолжалась иногда цлый вечеръ. Мурановъ до крайности любилъ это занятіе и игралъ очень хорошо, распвая во все время тоненькимъ голоскомъ чувствительные романсы, преимущественно ‘Скинь мантилью, ангелъ милый’, и ‘Не искушай меня безъ нужды’. Случалось иногда, что, позабывъ о своемъ будто бы болзненномъ состояніи, онъ увлекался за обдомъ и до того надался, что не могъ играть въ шахматы и сладко спалъ въ кресл. Тогда Мишель блаженствовалъ: онъ разговаривалъ съ Соничкой или, лучше сказать, слушалъ ея разсказы, такъ какъ самъ онъ ужасно глуплъ въ ея присутствіи и просто не находилъ словъ. Иногда имъ мшала Прасковья Александровна, пускавшаяся въ безконечныя конфиденціи о томъ, какъ вся молодежь московскаго полка повлюблялась въ нее на одномъ бал, какъ баронъ Пельцъ не могъ безъ нея жить, а его кузина ужасная дура, и проч. Ея разсказы сильно надодали Мишелю, а главное мшали вполн наслаждаться присутствіемъ Сонички. Сколько бы онъ ни видлъ ее, сколько бы ни говорилъ съ нею, ему все казалось мало: весь интересъ его жизни сосредоточился на ней. Домой онъ заходилъ главное для того, чтобы поговорить о ней съ Зиной. Познакомить ихъ ему не удалось: он встртились однажды на танцовальномъ вечер, но обошлись другъ съ другомъ такъ церемонно и сухо, что каждая осталась недовольна. Зина объявила брату, что ‘его Соничка’ очень хорошенькая, но страшно надменная, и наврно холодная кокетка: а Соничка нашла, что Зина должно быть совсмъ пустая, легкомысленная двочка. Мишель сначала огорчился, но вскор позабылъ объ этомъ, такъ какъ ни о чемъ не думалъ, кром того, чтобы завтра пойти къ Мурановымъ, и это ‘завтра’ повторялось каждый день.
Такъ прошло два мсяца и наступилъ великій постъ. Мишель вдругъ точно очнулся и принялся размышлять о своей судьб. Случилось это съ нимъ потому, что у Мурановыхъ пошли толки объ отъзд въ деревню, и онъ вдругъ сообразилъ, что они скоро удутъ и ему больше нельзя будетъ къ нимъ ходить. Ужь и прежде, въ теченіи своего двухмсячнаго пребыванія въ семейств, онъ нердко слыхалъ разговоры о деревн и замчалъ, что Соничка съ необыкновенною любовью вспоминала свое Петровское. Но все это слушалъ онъ смутно, потому что пребывалъ въ какомъ-то чаду, и больше обращалъ вниманія на звукъ ея милаго голоса, чмъ на смыслъ того, что она говорила. Помнилъ онъ, напримръ, что одинъ разъ на ней все платье серебрилось и глаза ея были тогда почему-то зеленые, въ другой разъ онъ замтилъ въ нихъ совсмъ голубой оттнокъ, и но этому поводу началъ про себя сочинять стихи. Первая строчка сейчасъ же нашлась: ‘Твои лазурные глаза’… Но дальше онъ ничего не могъ придумать, и ему страшно надоло слово ‘аза’, которое не отвязно лзло въ голову и просилось въ риму.
Когда ему случалось бывать въ опер вмст съ Мурановыми, онъ сидлъ въ лож позади Сонички и совсмъ ничего не видалъ, кром ея, музыка куда-то исчезала, исчезали вс звуки, кром ея голоса, вс лица, кром ея лица. Такое состояніе было довольно безсмысленно, но очень пріятно, и вдругъ приходилось съ нимъ распроститься. Когда онъ ясно сообразилъ, что Соничка скоро удетъ, на него нашло глубокое уныніе.
Мишель заперся на своей половин и въ первый разъ въ жизни принялся анализировать свои чувства.
И такъ, она скоро удетъ, и надолго. Что же будетъ? Онъ, конечно, не перестанетъ о ней думать и ее любить, ну, а она? Онъ въ первый разъ спросилъ себя, любитъ ли она его? И началъ припоминать всевозможные разговоры и случаи, надясь отыскать какое-нибудь доказательство ея взаимности. Доказательства не нашлось ни одного — Мишель съ горечью сознался себ въ этомъ. Онъ могъ утшаться тмъ, что если она его не любила, то не любила еще и никого другого. У него столько же шансовъ на ея любовь, какъ и всхъ другихъ ея знакомыхъ, даже больше, потому что, насколько онъ могъ замтить, до сихъ поръ она предпочитала его общество всмъ другимъ. Правда, она относилась къ нему совершенно какъ сестра или какъ товарищъ, она даже совсмъ перестала съ нимъ кокетничать, что длала по привычк въ первое время ихъ знакомства. Но въ этомъ еще нтъ большой бды: пока она не влюблена ни въ кого другого, можно на все надяться. Всхъ ея городскихъ знакомыхъ Мишель видлъ и могъ съ увренностью сказать, что никого изъ нихъ она не любила. Вотъ разв въ деревн? Да кто же можетъ быть въ деревн? Попъ да становой, только и всего. Это соображеніе значительно утшило влюбленнаго, хоть и не совсмъ.
‘Какъ это я до сихъ поръ не знаю ея вкусовъ? размышлялъ Мишель.— Какъ я не узналъ, что ее тянетъ въ эту проклятую деревню, и нтъ ли тамъ чего особеннаго? Хорошо, она теперь ни въ кого не влюблена, но вдь это можетъ случиться каждый день, мало ли что бываетъ… Нтъ, такъ нельзя!’
Онъ убдился, что нельзя, и съ этою увренностью отправился поскоре къ Мурановымъ, посл трехдневнаго отсутствія.
Хозяинъ дома встртилъ его шумными изъявленіями радости, Платонъ — любезною улыбкой, Соничка очень мило протянула ему руку. Но Мишель страшно нахмурился. Какъ разъ, когда онъ собрался провести вечеръ семейнымъ образомъ и побольше поговорить съ нею, онъ засталъ у Мурановыхъ совершенно лишнихъ гостей. За чайнымъ столомъ, кром тетушки Прасковьи Александровны и пріятеля доктора, сидли два неизвстныхъ ему лицеиста, дальніе родственники. Мишеля сильно раздосадовали эти лицеисты, особенно одинъ, съ усиками, очевидно, фатъ страшный.
Еслибы Мишель не былъ влюбленъ, онъ бы тотчасъ замтилъ, что эти молодые люди, называвшіеся Полемъ и Жоржемъ, чуть не давились каждую минуту отъ изящества и употребляли такія изысканныя французскія выраженія, что всякаго француза непремнно бы стошнило отъ нихъ. Онъ увидлъ бы, что глаза его возлюбленной Сонички въ этотъ вечеръ совершенно зеленые, и полны то неудержимаго смха, то злого огня. Но ничего не понималъ злополучный влюбленный, и ему, напротивъ того, казалось, что Соничка очень весело слушаетъ Поля и съ великимъ удовольствіемъ смотритъ на Жоржа.
Жоржъ съ большимъ апломбомъ называлъ Соничку кузиной, а Поль услаждалъ ее интересными подробностями относительно нкоей гндой Фатимы, которая, по его словамъ, имла ‘des jarrets magnifiques’.
Мишель отъ негодованія пролилъ свой чай на скатерть, причемъ подмтилъ снисходительную улыбку на устахъ лицеистовъ, что окончательно привело его въ бшенство. На его счастье, эти очаровательные молодые люди, подлившись съ Соничкой свдніями о Фатим и сообщивъ всмъ присутствующимъ о своемъ близкомъ знакомств съ многими послами и посланниками, сочли за нужное вжливо распроститься и уйдти.
Мишель вздохнулъ свободно, а Петръ Александровичъ громогласно объявилъ, что ‘терпть не можетъ этихъ Полей и Жоржей’, длая удареніе на послднемъ слог. Только Прасковья Александровна вступилась за молодыхъ людей, запальчиво утверждая, что у Жоржа удивительно тонкая талія. На это ея братъ только пожалъ плечами, а Соничка разсмялась.
— Нечего сказать, удивительное достоинство для молодого человка! замтила она.
— Соничка, ты сама себ противорчишь! Ты всегда говорила, что для мужчины главное — фигура, а Жоржъ удивительно какъ сложенъ!
— Удивительно, удивительно! передразнилъ Мурановъ тонкимъ голосомъ.
— Пожалуйста, безъ глупостей, Пьеръ! обидлась Прасковья Александровна.— Терпть не могу несправедливостей! Какъ же, Соничка, ты сама говорила…
— Я совсмъ не то говорила, тетя. Я говорила, что мн нравятся мужественныя фигуры, что я не люблю мизерныхъ и мелкихъ мужчинъ…
— Ну да, невозмутимо продолжала старая два:— и я тоже говорю. Сложеніе, это главное. Да еще волосы… Я просто не понимаю, какъ можно носить фальшивые шиньоны? Я не скрываю, что у меня свои волосы, я этимъ горжусь!
Петръ Александровичъ слъ играть въ шахматы съ докторомъ, а Мишель предложилъ Соничк походить по зал. Она тотчасъ согласилась. У нихъ въ дом царила полнйшая свобода, что произошло частію отъ того, что Мурановъ очень рано овдовлъ и некому было вводить свтскую дисциплину. Прасковья Александровна жила большею частію за границей и хозяйкою дома, или лучше сказать, его царицею была Соничка, надъ которой никогда не бывало никакой власти. Отецъ находилъ всегда прекраснымъ все,что она длала, и баловалъ ее безконечно. У ней перебывало множество гувернантокъ и учителей, ее много учили, но никто не воспитывалъ. Ея умъ подвергся различнымъ вліяніямъ и обработкамъ, а характеръ выросъ и сложился самъ собою, почти по произволу судьбы. Можетъ быть, отъ этого происходила нкоторая рзкость и ршительность ея рчей и движеній, не смягченныхъ материнскимъ взглядомъ и словомъ. Матери своей она совсмъ не помнила, ей казалось, что ея и не было никогда. Все, что ей осталось отъ матери, былъ блдный дагерротипный портретъ и могила съ блымъ мраморнымъ ангеломъ на Петровскомъ сельскомъ кладбищ. Мать для нея была не воспоминаніемъ, а миомъ, и въ дтств, которое она все провела въ деревн, образъ матери неразрывно связался въ ея дтскомъ представленіи съ блой мраморной фигурой на ея могил. Она привыкла сама дйствовать и ршать за себя, сама отвчать за свои поступки, и часто сознавала всю тяжесть этой отвтственности. Лучше всего въ ея жизни была полная, безграничная свобода, свобода думать и дйствовать какъ она хотла. Теперь ей захотлось идти въ залу съ Мишелемъ, и ей въ голову не пришло, чтобы это могло считаться неприличнымъ. Они часто ходили взадъ и впередъ по этой зал и разговаривали тамъ въ полутьм, при слабомъ отблеск камина, освщавшаго красноватымъ свтомъ золотыя рамы картинъ, неясно-блвшія стны и группы широко-лиственныхъ растеній, рисовавшихся на фон оконъ и зеркалъ.
Очутившись въ этой спокойной, едва освщенной комнат, Мишель почувствовалъ приливъ необыкновенной храбрости и прямо заговорилъ о томъ, что его такъ сильно занимало.
— Софья Петровна, зачмъ вы такъ скоро дете въ деревню? спросилъ онъ.
— Совсмъ не скоро: я надялась ухать на вербной недл, а не знаю, удастся ли. Кажется, папа откладываетъ до еоминой, сказала она со вздохомъ.
— На вербной? Что же вы тамъ будете длать?
— Какъ, что длать? Да я только тамъ и длаю что-нибудь. Въ Петровскомъ мы всегда живемъ до ноября, а узжаемъ туда на вербной.
— Я ршительно не понимаю, какъ вы не скучаете въ деревн! Съ вашимъ живымъ характеромъ, съ вашей общительностью, вы должны были бы ненавидть деревенскую жизнь!
— Во-первыхъ, вспомните, что я выросла въ Петровскомъ: до двнадцати лтъ я никогда не вызжала оттуда — этого одного довольно, чтобы его любить. А скучать тамъ даже невозможно. Я вообще не знаю, что такое скука. Я иногда тоскую, но никогда не скучаю. У меня въ Петровскомъ такъ много хорошихъ занятій, такъ много дла…
— Вроятно, вы занимаетесь школами и больницами? Больше я ничего и придумать не могу для деревни.
— Да, у насъ тамъ есть школа, и больница есть. Но я сама этимъ не занимаюсь. У меня нтъ ни терпнія, ни охоты учить дтей. Я гораздо лучше умю возиться съ крошечными дтьми, съ новорожденными, чмъ поучать большихъ. А въ больниц у насъ отличный докторъ. Я туда и не показываюсь.
— Но позвольте, Софья Петровна, что же вы тамъ длаете? Вы говорите, что у васъ такъ много дла?
— Представьте себ — хозяйствомъ занимаюсь.
— Какъ, хозяйствомъ? не понимаю…
— Да такъ, хозяйствомъ. Папа ужасно любитъ садоводство и, кром того, вчно все строитъ и пристраиваетъ — у насъ чуть ли не двадцать балконовъ и пристроекъ въ дом. А я люблю большое сельское хозяйство. Вы не можете себ представить, какое наслажденіе жить на своей собственной земл, слдить за тмъ, какъ она обработывается, какъ на ней все всходитъ, растетъ, зретъ. Я всегда помню, что эта земля, это поле, этотъ садъ составляютъ частицу міра, и что въ этой частиц совершаются все т же таинства природы, какъ и во всей вселенной. Въ деревн ихъ лучше понимаешь и чувствуешь, потому что какъ-то ближе къ ихъ источнику. Я не люблю деревню зимой, когда все мертво, но весну я всегда страшно боюсь пропустить. Для меня ничто не можетъ быть лучше той минуты, когда все снова оживаетъ…
— Одна идеализація!
— Нтъ, извините, вы не испытали этого чувства только потому, что всегда жили испорченной городской жизнью, съ жаромъ возразила она.— Вы бы попробовали моей любимой жизни, той здоровой жизни, которую Богъ предназначилъ людямъ, не воображая, какъ они съумютъ испортить ее себ. Еслибы вы знали, какое это наслажденіе! Я съ каждымъ годомъ все больше привязываюсь къ своему Петровскому и интересуюсь имъ. Знаете, по моему, самый разумный взглядъ на жизнь былъ у египтянъ: они считали высшимъ благомъ на свт занятіе земледліемъ. Я думаю такъ же, какъ они. Посмотрите и на современную Европу: чмъ цивилизованне государство, тмъ выше стоитъ тамъ земледліе. Вотъ еслибы везд оно было на первомъ план и везд одинаково совершенно, еслибы и мужики…
— Ну, а мужиковъ-то вы такъ же любите, какъ частичку міра?
— Нечего вамъ смяться. И мужиковъ, конечно, люблю. Люблю, потому что много съ ними живу, потому что знаю ихъ…
— Ну, ужь и знаете! Воображаю, какое врное понятіе вы себ о нихъ составили!
— Врне вашего, ужь за это ручаюсь. Городскіе жители пробавляются тми истинами, что мужикъ пьяница, ходитъ въ красной рубашк и играетъ на гармоник. А мужикъ настоящій, будничный мужикъ, справляющій чуть не каторжную работу, переносящій ее терпливо, подъ часъ благоговйно…
— Опять идеализація!
— У насъ съ папой никакой идеализаціи нтъ, мы просто думаемъ, что образованные люди должны какъ можно ближе стоять къ народу. Многіе изъ нашихъ сосдей…
Мишель даже вздрогнулъ: сосди? Нтъ ли особенно интересныхъ? Но только что онъ собрался замчать, какіе сосди бываютъ въ Петровскомъ, какъ Прасковья Александровна безпощадно нарушила tte tte.
— Я совсмъ было заснула надъ книгой… О чемъ вы тутъ бесдовали, разскажите? сказала она, входя въ залу.
— Софья Петровна собиралась разсказывать мн о вашихъ деревенскихъ сосдяхъ, отвчалъ Мишель.
— Очень мило! Я думала, вы о чемъ-нибудь интересномъ, презрительно отозвалась старая два.— Нашла чмъ занять молодого человка, душечка! Ужь, конечно, бдный Жоржъ гораздо интересне.
— Не понимаю, тетя, что теб дался сегодня этотъ Жоржъ! нетерпливо возразила Соничка.
— А я не понимаю, что теб въ немъ не нравится. Ты до того разборчива, душечка, что просто ужасъ! Я просто представить не могу, кого теб нужно, чтобы понравился!
— Кого? повторила Соничка.— Михаилъ Ивановичъ, читали вы ‘Перлино’, сказку Лабулэ?
— Нтъ, не читалъ. А что?
— Да вотъ, я вспомнила о ней по поводу нашего разговора. Тамъ разсказывается объ одной разборчивой невст, Віолеттой, кажется, ее зовутъ. Отецъ выбиралъ, выбиралъ ей жениховъ, никто ей не нравился. Ей почему-то казалось, что вс они похожи на собакъ. Кстати, тетя: твой Жоржъ — совершенная левретка!
— Соничка! ужаснулась тетя.
— Отецъ Віолетты непремнно хотлъ видть свою дочь замужемъ. Наконецъ, она ршилась исполнить его желаніе: въ одинъ прекрасный день замсила миндальное тсто на розовой вод, сдлала себ изъ него мужа и украсила сахаромъ и изюмомъ. Вотъ еслибъ можно было сдлать себ мужа изъ чего хочешь! Вдь отлично бы, тетя?
— И вышелъ бы пряникъ, а не мужъ!
— Да я не говорю, что непремнно изъ миндальнаго тста. Мужъ Віолетты таялъ и раскисалъ безпрестанно, она была пренесчастная.
— А вы изъ чего сдлали бы себ мужа, Софья Петровна? весело спросилъ Мишель.
— Я? Я взяла бы самаго чистаго, прозрачнаго горнаго хрусталя, потомъ желза, кремня, много, много стали…
— Ну, а наружность какая? Брюнетъ или блондинъ? съ интересомъ перебила Прасковья Александровна, недоумвая, какіе бываютъ изъ себя желзно-хрустальные люди.
— Ужь этого, право, не знаю. Главное, не мелкій, не мизерный, фигура въ род античной. А лицо…
Она задумалась на секунду, и потомъ сказала совершенно серьзно:
— Лицо человка, умирающаго за идею, то-есть способнаго умереть.
— Ну, ужь выдумала! Это значитъ разбойникъ какой-нибудь! Что за дикая фантазія…
Мишель опять получилъ наслдство. Въ первую минуту онъ обрадовался, но потомъ это обстоятельство повергло его въ глубокое уныніе.
— И чортъ ее дернулъ умереть! говорилъ онъ про ту почтенную особу, которая оставила ему значительный капиталъ по смерти, въ знакъ особаго расположенія при жизни.— Что я буду длать съ этими деньгами?
— Послушай, Миша, ну, что ты ноешь? разсудительно замтила Зина: — вотъ нашелъ о чемъ горевать! Точно ты обязанъ сію минуту истратить эти деньги?
— Положимъ, что не сію минуту, а все-таки… Да ты не обращай вниманія, я скоро привыкну. Это меня только первое время мутитъ.
Но на другой день забота о помщеніи новой фортуны снова обуяла злополучнаго наслдника.
— Зина, не хочется ли теб чего-нибудь? неожиданно спросилъ онъ утромъ.
— Хочется, Миша: шелковыхъ чулокъ какъ можно больше!
— Какого цвта?
— Всякаго, только очень блдныхъ, mourant, знаешь?
— Знаю, знаю. Только на это много не истратишь. Ну, а еще чего?
Зина подумала.
— Право, у меня все есть. Не знаю! сказала она, качая головой.
— Подумай хорошенько.
— Въ циркъ хочу! съ торжествомъ возгласила Зина, старательно обдумавъ.
Мишель вздохнулъ съ облегченіемъ и въ тотъ же день абонировался въ циркъ: взялъ ложу у барьера на весь сезонъ. А шелковыхъ чулокъ накупилъ столько, что, по словамъ сестры, ‘на цлый эскадронъ хватило бы’. Онъ всмъ ршительно предлагалъ денегъ взаймы и, между тмъ, обратился съ этимъ предложеніемъ къ Влангу.
— А какіе проценты? не спша освдомился Влангъ.