В.Г. Короленко
Не раздувайте вражды59
II
КОММЕНТАРИИ
Не раздувайте вражды, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1918
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Короленко В.Г. ‘Была бы жива Россия!’: Неизвестная публицистика. 1917-1921 гг.
Сост. и коммент. С. Н. Дмитриева.
М.: Аграф, 2002.
Есть европейски известный писатель, Ромен Роллан60. По национальности француз. С начала войны он издавал в Швейцарии газету. Он убежденный интернационалист, но не в том смысле, как понимают это слово у нас, например, Ленин и Троцкий или даже Мартов61 или Чернов62. Ромен Роллан не закрывал глаза перед фактом страшного взрыва страстей и интересов, завещанных тысячелетиями, и для него защита родины не являлась преступлением, как для тех из наших соотечественников (к сожалению, не одних большевиков), для которых слово ‘оборонец’ представлялось позорной кличкой. Ромен Роллан всем сердцем сочувствовал защите Франции и желал ей победы. Он понимал, что проповедовать немедленный отказ от защиты отечества во имя всеобщего мира — значит становиться певцами ‘зимой погоды летней’, что, с одной стороны, смешно, с другой — вредно. Смешно, потому что таким чириканием под грозные раскаты войны не приносишь пользы объединению человечества, вредно потому, что, ослабляя силу сопротивления своего отечества, — отдаешь его на жертву чужих империализмов… Людям, подобным Роллану, оставалось только бороться с крайностями захватных вожделений и шовинизма в своем отечестве…
Но вместе с тем он понимал, что война — мрачная и великая трагедия и что к ней не идут фарсы дешевого уличного шовинизма и пошлых клевет, которыми почти вся пресса обеих стран осыпала друг друга. Он опровергал клевету даже на врага, с какой бы стороны она ни исходила, и напоминал о том времени, когда воюющие народы работали сообща на пользу человечности и культуры и когда им опять придется работать вместе… Своим соотечественникам французам он говорил о том, что немцы дали человечеству Шиллера, Гёте, Бетховена, Канта, а немцам из нейтральной Швейцарии напоминал имена великих англичан и французов…
За это на него нападали, и одно время он вынужден был даже закрыть свою газету. Французская желтая пресса, выставлявшая вначале немцев ордой пьяных трусов, которых приходится напаивать до забвения перед всякой атакой, — сама стремилась напоить своих соотечественников гашишем клеветы и всяких выдумок. То же, разумеется, делала и желтая пресса Германии, считая, очевидно, что пьяное озверение и пьяная ярость, отчего бы они ни происходили, — от водки или от клеветы,— полезна и содействует победе.
Как будто в самом деле для всякой борьбы и для всякой победы необходимо и полезно озверение. История войн видела целые периоды рыцарства, поставившего девизом ‘мужество в бою, уважение к побежденному противнику’. Казалось в дыму первых столкновений, это совершенно забыто, и современные европейцы стали в войне большими дикарями, чем были даже во времена средневекового варварства. В этом, к сожалению, принимают участие не только газетные публицисты, но и ученые разных стран. На фронте стреляли разрывными пулями и удушливыми газами, цвет интеллигенции воюющих стран осыпал врагов аргументами, отравленными заведомой клеветой.
Но были и другие голоса, в роде Ромена Роллана… В Германии социалистическая газета Форвэртс старательно опровергала клеветы своих соотечественников, вроде того, что французские враги в госпиталях ослепляют немецких военнопленных. Она требовала точных указаний и, если такие указания давались, снаряжала своих корреспондентов на места, опрашивала, исследовала — и каждый раз разоблачала клевету…
Разумеется, ни Ромен Роллан, ни те немецкие социалисты, которые старались устранить клевету на противников — вообще все, напоминавшие об уважении к человеку, к человечности и правде даже во время войны, — не вредили каждый своей родине. Разумный и справедливый человек может тоже защищать родину, а для литературы всегда обязательна правда. Если литература не может сделать очень много для немедленного прекращения войны, потому что страсти и интересы, вызвавшие страшнейшее из международных столкновений, лежат глубже той сферы, на которую может воздействовать одно только слово и убеждение, — то все-таки она по крайней мере <может> не изменить своей сущности. А сущность литературы — религиозное уважение к истине и человечности.
Все эти мысли теперь часто приходят мне в голову. Европейская война идет своим чередом… Огромный пожар все еще горит и не потухает, не давая на западе ничего нового. Но у нас, на востоке, результаты этого пожара неожиданны и непредвиденны…
Мы поняли по-своему интернационализм, вернее совсем не поняли, обратив его лозунги против отечества. И вот среди общего пожара, — на востоке Европы произошел огромный обвал: рухнуло огромное русское (пропуск текста. — Сост.) великое объединение людей распалось и еще продолжает распадаться на составные части. Одновременно распадаются уже и элементарные общественные связи, уступая место стихийному анархизму…
Да, это неожиданность, которую, вероятно, не могли предвидеть самые дальновидные политики. Но это печальный факт… Мы, например, живем в Украине, которая еще недавно жила общей жизнью с Россией, страдала с русским народом от одного гнета, питала с ним общие освободительные надежды… Теперь между Украиной и Россией — война… Идут нерешительные, вялые переговоры о мире, а пока…
Пока, отказавшись под влиянием безумно понятых интернациональных лозунгов от защиты общей родины, — Россия не добилась мира, а только вогнала войну внутрь, вместо одного внешнего фронта получилось много фронтов внутренних, и повсюду льется кровь, погибают жизни, разрушаются дороги, гибнет народное достояние… И над всеми этими фронтами несутся мрачным призраком стихийные бедствия: голод, безработица, болезни, междоусобие, общественный распад… Они висят одинаково над всеми отдельными частями великой России…
В это время с особенной силой вспоминаются благородные призывы Ромена Роллана… Если они были уместны в отношении враждебно-воюющих стран, каковы Франция и давний ее ‘национальный враг’ Германия, — то еще более уместны они у нас, в отношении народов-братьев, которых лишь явная неожиданность военных судеб поставила в положение воюющих врагов…
Какова же должна быть в этих условиях роль литературы обеих стран. Неужели и здесь разовьется опьяняющий гашиш шовинизма и желтой прессы, не довольствующейся печальным фактом дипломатической и стратегической войны ‘государств’ и старающейся еще вовлечь в сферу вражды и озверения также два братских народа?..
К сожалению, есть с обеих сторон признаки, что это так и что желтая пресса работает не без успеха…
59. В архиве писателя сохранилось три редакции этой незаконченной статьи. Ее различные редакции и первоначальные подзаголовки: ‘Статья 1-я. Кое-что из воспоминаний’ и ‘Письмо первое’ — говорят о том, что под этим названием писатель хотел написать целый цикл статей с осмыслением событий ‘смутных лет’. Многие мотивы трех вариантов статьи, которая, судя по содержанию, может быть датирована апрелем—октябрем 1918 года, созвучны ‘Письмам к Луначарскому’, написанным через два года. Впервые была напечатана в журнале ‘Волга’ (1991, No 1, с. 132—133) третья, наиболее полная редакция статьи. Она же воспроизводится и в настоящем издании по черновику, хранящемуся в архиве писателя: ОР РГБ, ф.135/II, к. 17, д. 1003, л. 1-5.
60. Короленко и Р. Роллан долгое время испытывали взаимную симпатию и тяготение друг к другу, что объяснялось во многом сходством их взглядов, общественных пристрастий, обоюдной приверженностью к идеалам гуманизма и добра. По этому поводу Р. Роллан писал дочери Короленко, Софье Владимировне, 12 октября 1926 года: ‘Имя Короленко внушает мне глубокое уважение… Меня всегда поражало, что все русские, с которыми приходилось иметь дело — к какой бы партии они ни принадлежали, — говорили о Вашем отце с одинаковой искренней любовью, относящейся не только к писателю, но и к нему, как человеку высокой морали, стоящему над партиями’ (Дружба народов, 1971, No 2, с. 284—285). Начало первой мировой войны застало Р. Роллана в Швейцарии, где он в цикле статей (‘Над схваткой’, 1915 г.) заклеймил милитаристов, возмущаясь варварским истреблением культурных ценностей. В это время писатель сблизился с большевиками, жившими в Швейцарии, в том числе с A.B. Луначарским.
61. Мартов Лев (Цедербаум Юлий Осипович) (1873—1923) — один из лидеров меньшевизма. После Февральской революции перешел на позиции меньшевиков-интернационалистов. К Советской власти относился враждебно, хотя и играл некоторое время со своими сторонниками роль легальной оппозиции большевикам. С 1920 г. — в эмиграции. Короленко неоднократно критиковал позицию Мартова. 11 (24) марта 1918 г. он записал в дневнике: ‘Самая глупая теперь позиция этих антиоборонцев, так называемых (неправильно) ‘интернационалистов’. Самый талантливый из них Мартов. Теперь громит большевиков за тягостный и позорный мир. Но еще недавно восставал против ‘оборонцев’ и ‘соглашателей’, как будто можно было защитить Россию иначе, как дружным сплочением всех на защиту отечества! Великую задачу защиты родины они сделали задачей узкопартийной. Внушили народу, что война — дело исключительно капиталистов и буржуев, а для рабочего народа она безразлична. Теперь оказывается, не безразлична… И они винят одних большевиков, когда и для них кличка оборонцев была позорной’ (Негретов П.И. Указ. соч., с. 56).
62. Чернов Виктор Михайлович (1873—1952) — один из организаторов партии эсеров, публицист и философ. После Февральской революции вернулся из эмиграции в Россию. В мае—августе 1917 г. — министр земледелия Временного правительства. Активный противник Советской власти. Председатель Учредительного собрания (5 (18) января 1918 г.). С 1920 г. в эмиграции. Во время Второй мировой войны участник движения Сопротивления во Франции. Умер в Нью-Йорке. Короленко не один раз обращал внимание на ‘политическое непостоянство’ Чернова, назвав его ‘двуликим лидером’. 19 января (1 февраля) 1918 г. он заметил в письме к Горнфельду: ‘Вдобавок ко всему — выступает террор с одной и другой стороны. Какие-то злые пауки, пожирающие друг друга. Какая польза была бы от убийства Ленина? Впрочем, кажется, и покушение — по-видимому, проблематично. Но было глупо со стороны Чернова грозить террором. Вообще, я считал его умнее’ (Письма В.Г. Короленко к А.Г. Горнфельду, с. 149).