Не по правд.
Повсть.
Не по правд.
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
Не по правде, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1895
Время на прочтение: 122 минут(ы)
Въ степи холодно и пустынно. Пронзительный осеннй втеръ съ жалобнымъ воемъ разгуливаетъ по ней изъ конца въ конецъ, раскачивая тоще кусты полыни и чернобыльника и шурша почернвшею соломой, застрявшей на жнивь. Сырая тяжелая мгла стоитъ въ воздух, и въ ея холодныхъ волнахъ тонетъ и степь, и черточка дальняго горизонта, и кусты сухого бурьяна. А вверху безмолвно и безотрадно плачетъ угрюмое небо.
По грязной проселочной дорог, скрипя колесами и ныряя въ туман, еле тащится телга. Пара лошадей, тяжело дыша и помахивая мокрыми хвостами, едва бредетъ и поминутно останавливается, потому-что на колеса накатывается масса густой, липкой грязи. Идти невыносимо тяжко. Лошади отъ натуги разваютъ рты, отъ ихъ тлъ валитъ густой блый паръ, изъ ноздрей течетъ кровь. Въ телг два сдока: одинъ изъ нихъ правитъ и безпрестанно понукаетъ лошадей. ‘Ну, милыя, ну, малютки!’ Малютки на мгновене прободряются, натуживаются, и телга снова начинаетъ мрно нырять въ грязи и туман. Однообразно тянется дорога! Все т-же срыя пространства, т-же кусты бурьяна, та-же солома, щетиной торчащая по жнивью. Изрдка вынырнутъ изъ тумана силуэты стоговъ сна или курганъ со стаей растрепанныхъ воронъ и галокъ на вершин или хуторская втрянка — и снова исчезаютъ во мгл.
А небо все плачетъ. Сдоки тщетно кутаются въ свои халаты — сырость нижетъ до костей. Одинъ изъ нихъ — тотъ, что все понукаетъ лошадей — уже старикъ лтъ 50,— низко надвинулъ на лобъ свою шапку и поднялъ воротникъ халата выше ушей, но проклятая мгла и за воротникъ пробралась. Все лицо старика мокро, съ бороды течетъ и даже по спин ползутъ медленно холодныя струйки. Другой сдокъ — молодой парень,— лежитъ въ телг. Онъ совсмъ накрылся рогожей и не шевелится, даже лица его хорошенько не видать, только глаза широко открыты и, не мигая, глядятъ изъ-подъ рогожи на небо съ выраженемъ какого-то недоумня. Старикъ изрдка оборачивается и смотритъ на своего спутника… но сейчасъ-же снова отвертывается и съ усиленной энергей начинаетъ понукать лошадей.
Вотъ впереди что-то зачернло. Слышится скрипъ колесъ, шлепанье копытъ по грязи, смутные голоса… и изъ тумана выплываютъ какя-то безобразныя тни. Это обозъ. Медленно тащатся возы, тщательно увязанные веревками, покрытые холщевыми торпищами, рогожей и войлоками. Волы серьезно и не спша волокутъ эти возы, низко склонивъ головы подъ ярмомъ и нисколько не смущаясь комками грязи, налипшей у нихъ на ногахъ, на ше, на вдавленныхъ худыхъ бокахъ. Кое-гд на возахъ шевелятся безобразныя груды овчины и всякаго тряпья, изъ-подъ котораго нтъ-нтъ, да и выглянетъ либо клочковатая мужицкая борода, либо румяное молодое лицо блобрысаго паренька. Рядомъ съ переднимъ возомъ бжитъ-‘грется’ тщедушный мужичонка въ короткой овчин и накинутомъ сверху зипун. Онъ похлопываетъ галицами одна о другую, приплясываетъ лаптями по грязи и безпрестанно покрикиваетъ на воловъ. ‘Ну, цобъ-цобе, вислоухе’!— Поравнялись.
— Куда дете?— спросилъ старикъ, зорко и внимательно оглядывая обозъ.
— Въ городъ,— отвчалъ пшй мужикъ.
— Пшеничка, что-ль?
— Пшеничка.
Старикъ слзаетъ съ телги, и нкоторое время идутъ рядомъ молча.
— А почемъ?— спрашиваетъ наконецъ старикъ.
— Семь съ полтиной…— не вдругъ отвчаетъ мужикъ.
— Да что ты?— ужасается старикъ.
— А ты какъ думалъ?— Мужикъ вдругъ мрачно оживляется.— Коревое дло! Да это еще что! Анадысь наши Туркину по семи ссыпали! Чистый разоръ! Да погодка-то еще стоитъ,— мга, сиверко,— не приведи Богъ… Животовъ всхъ поржешь въ отдлку по эдакой дорог…
Опять молчанье и шлепанье лаптей по грязи.
— А ты — тоже въ городъ, значитъ?— спрашиваетъ мужикъ.
— Да-а,— уныло протягиваетъ старикъ и оглядывается на лежащаго въ телг парня. Мужикъ тоже смотритъ на него и догадывается, въ чмъ дло.
— Надо быть,— сдавать?
— Сдавать…
— Сынка, знать?
— Не… племяша…— неохотно отвчаетъ старикъ, потомъ торопливо садится на телгу, подбираетъ вожжи и снова начинаетъ понукать лошадей: ‘Ну, малютки, отдохнули! Потрогивай,— недалече осталось…’ Лошади прибавляютъ шагу, и обозъ остается позади.
А парень все также неподвижно лежитъ въ телг и смотритъ въ небо застывшими глазами. Онъ не чувствуетъ холода и сырости, не чувствуетъ тряски, не видитъ пустынныхъ полей, кургановъ и стоговъ сна. Съ того самаго дня, какъ надъ нимъ разразился неожиданный ударъ, онъ пересталъ думать, соображать, ощущать. Онъ какъ-будто окаменлъ: онъ не помнилъ дней, не видлъ, что длается кругомъ, не думалъ о будущемъ. Все для него пропало, исчезло, остались только одни воспоминаня… и какя хорошя воспоминаня! Вотъ и теперь, лежа подъ рогожей и глядя въ срое небо, онъ совсмъ не видитъ тяжелыхъ тучъ и мглы, нависшей надъ нимъ. Напротивъ, ему кажется, что небо такое синее, безоблачное, все залитое ослпительнымъ блескомъ золотого солнышка. А вонъ и рчка плещется, у рки шумятъ сдыя ветлы, зеленая осока глядитъ въ неподвижную глубь. На плоту, подъ ракитами, стоитъ Ольгунька… Она моетъ блье и хохочетъ,— зубы такъ и сверкаютъ, какъ жемчуги. Яшка стоитъ около нея и тоже хохочетъ. Дло, по поводу котораго они смются, очень хорошее и близкое для нихъ дло. Они оба обдумали его еще давно, въ тотъ самый день, когда дядя Авдй засталъ ихъ вмст за скирдами и отхлесталъ обоихъ свяслами по спин. Но свясла не подйствовали, а только еще боле сблизили ихъ и подвинули впередъ ихъ завтное обоюдное дло. Самъ дядя Авдй не препятствовалъ этому длу и, смясь, часто говаривалъ, что вотъ придется врно, обмолотивъ пшеничку, варить брагу, да и идти къ попу съ поклономъ. Однимъ словомъ, все шло, какъ по маслу… и вдругъ неожиданный ударъ… Съ этого времени все померкло для Яшки.
Дядя Авдй — тотъ самый старикъ, который везетъ теперь Яшку въ городъ,— былъ самый зажиточный и кряжистый мужикъ въ Захоперьи. У него своя собственная ‘вчная’ земля — 5 сотейниковъ (12 десятинъ), хорошая мельница на Хопр, большая пятистнная изба, огородъ и конопляники. Семья у него тоже порядочная: три дочери, два сына, да за хозяйку жила еще бдная дальняя родственница съ сыномъ — вотъ этимъ самымъ Яшкой. Старухи у него давно уже не было,— она померла вмст съ двумя старшими сыновьями въ холерный годъ, а онъ, хоть и былъ въ то время еще въ сил мужикъ, но жениться вдругорядь не захотлъ, не желая вносить раздоръ въ семью, гд были уже большя дочери. Вообще, дядя Авдй былъ старикъ съ разумомъ, справедливый старикъ, и очень гордился тмъ, что всю жизнь свою жилъ ‘по правд’, не совершивъ ни разу дурного дла. Напримръ, онъ при своемъ достатк, выдлявшемъ его изъ ряда другихъ его односельцевъ, могъ-бы легко сдлаться мродомъ, кулакомъ и держать въ рукахъ не только все свое село, но и окрестныя, но онъ этого не длалъ. А между тмъ ему ничего не стоило-бы увеличить свое состояне впятеро и вдесятеро,— стоило только поприжать хорошенько своихъ сосдей, которыхъ онъ отлично понималъ и зналъ всю ихъ подноготную. Но ни одна кулацкая продлка ни разу не омрачала свтлой совсти дяди Авдя, и откладывая ежегодно въ кубышку нсколько десятковъ лишнихъ рублей, онъ по всей справедливости могъ сказать, что деньги эти нажиты имъ ‘по-Божьему’, ‘по правд’, что никого онъ не прижалъ, не ограбилъ, никого не заставилъ пролить лишней слезы на свт. Но не будучи кулакомъ и мродомъ, Авдй въ то-же время не былъ и милостивцемъ, мрскимъ благодтелемъ. Онъ терпть не могъ нищенства и нищихъ, и никогда не подавалъ милостыни, за что его многе не любили и называли скаредомъ. Онъ не терплъ лни, распущенности, нужды и съ презрнемъ смотрлъ на бдныхъ и захудалыхъ мужиковъ. Онъ судилъ по себ, и его хотя смтливый, но узкй умъ не могъ примириться съ мыслью, что могутъ быть въ жизни человка такя обстоятельства, которыя, помимо его воли, разорятъ его и заставятъ выбиться изъ колеи. Дядя Авдй разсуждалъ приблизительно такъ: вотъ я мужикъ, я никогда никого не грабилъ, не надувалъ, не нищенствовалъ — и живу хорошо, ни въ чемъ не нуждаюсь. Слдовательно и всякй мужикъ, если захочетъ, можетъ также устроиться. А если онъ бдствуетъ, если ходитъ побираться,— стало быть, самъ и виноватъ. Этотъ силлогизмъ, выработанный имъ на опыт собственной жизни, былъ основанемъ всхъ его нравственныхъ устоевъ, и сбить съ него дядю Авдя было невозможно. Въ долгъ онъ тоже никогда никому не давалъ, хоть тутъ разревись передъ нимъ и цлый день валяйся въ ногахъ. Зато, нанявши работника, онъ кормилъ его какъ на убой, плату давалъ хорошую, и при разсчет, если работникъ ‘заслужилъ’,— не пьянствовалъ, не лнился, берегъ добро и скотину,— часто давалъ прибавку. Поэтому работники жили у него подолгу, а одинъ изъ нихъ — старикъ Левонъ,— такъ до того прижился, что считался совсмъ членомъ семьи, и Авдй во всемъ ему доврялъ, какъ родному брату. На мельниц у дяди Авдя тоже были свои порядки. За помолъ онъ лишняго не бралъ, какъ друге мельники, не прибавлялъ ничего, но и даромъ или въ долгъ никому не мололъ. Изъ-за этого тоже часто выходили непрятности.
— Смели, Авдй Семенычъ, въ долгъ!— умоляетъ его мужикъ, привезшй на мельницу послднй куль ржи.— Я теб, родимый, осенью все отсыплю, да еще съ походомъ, убей меня Богъ, отсыплю!
Авдй Семенычъ молчитъ.
— А, Авдй Семенычъ?— ноетъ мужикъ.— Ей Богу, послднй куль додаемъ! Вдь съдимъ, тогда хоть околвай! Не убудетъ у тебя, отъ гарнца-то… А?
— Сказано, не буду въ долгъ молоть,— говоритъ наконецъ дядя Авдй.— Знаешь вдь мое положенье-то, чего-же разговаривать.
— А то смели,— уговариваетъ мужикъ.— Лопни мои глаза, отдамъ ужо. И съ походомъ.
— Ну нечего калякать-то! Коли хочешь — засыпай, а не хочешь — проваливай. И походу твоего мн не надоть. А насильно я тебя незаставляю.
Мужикъ, нечего длать, засыпаетъ и, смоловъ рожь, отъзжаетъ отъ мельницы, разражаясь бранью.
— Погоди, старый чортъ! погоди!— стоитъ въ воздух его вымученная голодомъ ругань.— Погоди, накажетъ Господь, все хлынью пойдетъ! Не разживешься отъ моихъ сиротскихъ гарнцевъ, убей меня Богъ, не разживешься! Господь-то онъ видитъ!
А Авдй Семенычъ стоитъ на крыльц и, нисколько не смущаясь проклятями мужика, посмивается себ въ бороду. ‘Ладно, ругайся! Знаю я тебя, кабашника, все равно пропьешь гарнецъ-то! Эхъ, чудной народецъ!’
И онъ съ спокойной совстью садится за столъ, съ спокойной совстью спитъ по ночамъ, и никакя тяжелыя видня не безпокоятъ его сна. Да и отчего ему не спать? Конечно, онъ хорошо знаетъ, что для бднаго мужика гарнецъ ржи значитъ очень много — гораздо больше, чмъ для него, у котораго 5 сотейниковъ ‘вчной’ земли и амбары полны хлба, но еще лучше ему извстно, что мужикъ все равно отъ гарнца не разбогатетъ и что, давши одному льготу, надо ужъ и другимъ тоже давать, а это для собственнаго кармана будетъ накладно. И сладко спится Авдго Семенычу!
Мужики, впрочемъ, ругая его при случа, все-таки уважали своего суроваго мельника. Они сами хорошо понимали, что не давать въ долгъ — резонъ, потому что вс они въ одинъ прекрасный день могутъ оказаться банкротами и не заплатить своихъ долговъ. Притомъ многе изъ нихъ въ душ сознавали, что очутись они на мст Авдя, точь въ точь стали-бы поступать такъ-же, какъ и онъ. И поэтому, когда первое зло сходило, вс снова хали на мельницу къ Авдю, зная, что онъ-то уже не обочтетъ, не обмритъ, а поведетъ дло по Божьему. ‘Справедливый мужикъ!’
Въ общественныхъ длахъ Авдй велъ себя не мене своеобразно. Онъ презиралъ, напримръ, учреждене общественныхъ запасныхъ магазиновъ, потому что они были всегда пусты, и часто на сходкахъ предлагалъ ихъ уничтожить, не врилъ въ благодтельность хлбныхъ ссудъ крестьянамъ, которыя, по его мнню, только способствуютъ пьянству и распущенности, и совершенно не раздлялъ мужицкихъ надеждъ на мифическй ‘черный передлъ’, который въ будущемъ долженствовалъ ‘всхъ уровнять’ и всхъ осчастливить. ‘Сказки это все!— говорилъ онъ.— Дожидайся! Виданное-ли это дло, чтобы землю взяли, да мужикамъ всю и отдали! Гд это таке мужицке радтели существуютъ? Нтъ, ты на это не надйся, а не будь-ка самъ плохъ, да держись за свое и зубами и когтями, вотъ теб хорошо и будетъ!’
И когда на сходк ршался какой-нибудь вопросъ относительно ссуды, или сложеня недоимокъ, или чего-нибудь еще въ этомъ род, Авдй всегда былъ одинъ противъ цлаго общества и шелъ въ разрзъ съ мннемъ всего села.
— Обидно, Авдй Семенычъ!— говорили ему мужики.— Ты ровно и не нашъ, не общественникъ. Неужто ужъ теб не порадть за своихъ-то, за общество? Неужто мы теб чуже, что ты намъ добра не желаешь?
— А, ну васъ!— осаживалъ ихъ Авдй.— Пустое все это вы затваете, потому я и не радю. Какое вы общество, когда сами себ помочь не можете? Тамъ, глядишь, дыра, тутъ прорха, а вы хотите на старое новую заплату накладывать. Пуще разорвется, врно говорю!
— А какъ-же, по твоему?
— Да такъ-же! Вы вонъ лучше-бы взяли, да кабаки и закрыли, глядишь, въ каждомъ дому за годъ-то прибавка и объявится. Вдь изъ васъ каждый, чай, цлковыхъ на полтора, а то и на два, вина выпьетъ. А на эти денежки взять-бы, да у Крутцовскаго барина землю и арендовать, да общественную запашку сдлать, вотъ-бы дла-то и пошли. Такъ-то! Извстно, свой кусочекъ малъ, да дорогъ, а чужой коровай и великъ да проку въ немъ нтъ, потому, чужого добра не жалко. Врно-ли я говорю?
Мужики поддакивали, но ссуду все-таки брали, и когда на будущй годъ имъ, кряхтя и почесывая спины, приходилось возвращать ее, Авдй посмивался. ‘Что, говорилъ я вамъ давишь? Великъ чужой коровай, а сытости въ немъ нту! Припасайте-ка, Господи благослови, свой!’
— Да, хорошо теб, старому чорту, пть, когда у тебя куры не клюютъ!— ворчали мужики.
Одинъ только разъ Авдй Семенычъ явился благодтелемъ, да и то къ своей собственной выгод. У него была дальняя родственница, вдова, которая жила больше по людямъ и нищенствовала. Но однажды она заболла ревматизмомъ, и пришлось ей очутиться чуть не на улиц. Нечего длать, надо было идти къ сватьюшк, Авдю Семенычу, хотя и не надялась она на него, потому что хорошо знала его нравъ нз обычаи. Ударилась она ему въ ноги и съ воемъ просила принять еевъ домъ.
— Все теб буду робить, родименькй! Полы мыть, стирать, стряпать, за скотиной ходить по сил-мочи, только не оставь меня, безталанную…
‘Ну, какая отъ тебя работа?’ подумалъ Авдй и хотлъ было отказать. Но съ бобылкой былъ сынъ, мальчикъ лтъ 12-ти, старикъ взглянулъ на него попристальне, задумался и сказалъ: ‘ну Богъ сътобой — оставайся!’
Старуха разсыпалась въ благодарностяхъ, величала его благодтелемъ, защитникомъ… но она и не подозрвала, что у Авдя Семенычабылъ особый разсчетъ, что не даромъ онъ такъ скоро согласился принять ее къ себ въ домъ. Дло въ томъ, что при большомъ хозяйству Авдя въ дому былъ недостатокъ въ работникахъ. Дочерей считать нечего, двка, извстно, отрзанный ломоть, а сыновей только двое, да одинъ изъ нихъ еще по улиц безъ штановъ бгалъ. Конечно, пока, самъ онъ въ сил, хозяйство будетъ крпко стоять, но когда старшй сынъ подростетъ, а онъ захиретъ, дла должны непремнно пошатнуться. Сынъ еще молодъ будетъ, чтобы управляться одному, а на наемныхъ, исключая разв одного Левона — плоха надежда. Да и Левонъ уже старъ становится, помретъ — другого такого не скоро найдешь. Прютивъ-же у себя, какъ родного, посторонняго мальчика, онъ вводилъ въ домъ лишняго работника, который, работая не по найму, а будучи самъ заинтересованъ въ дл, конечно, будетъ усердствовать и радть о хозяйств, какъ о своемъ собственномъ. А мальчикъ былъ, видно, шустрый, смышленый и очень понравился Авдю Семенычу. ‘Славный работникъ будетъ!’ думалъ Авдй Семенычъ, глядя въ подвижное личико и бойке каре глазенки премыша. И дйствительно Яшка былъ парень хоть куда. Онъ такъ и носился по двору, по изб, по огороду, тамъ скотину сводитъ на водопой, тутъ хлвъ вычиститъ и соломки свжей коровамъ подстелетъ, здсь грядки вскопаетъ и плетень приладитъ, что твой большой работникъ. Авдй былъ доволенъ…
Время шло, дла Авдевы шли въ гору, дти подростали. Яшка и Гаврилка, старшй сынъ Авдя, были однолтки, и старикъ сталъ подумывать о томъ, чтобы ихъ женить. Оба парня выросли молодцами и хорошими работниками, старшая дочка, Ольга, тоже выровнялась въ красивую, статную двку. И когда для нея наступила 17-я весна — Авдй своимъ зоркимъ глазомъ сталъ замчать у себя въ дому, что-тонеладное… Охъ, вы, весення ночки душистыя, соловьиныя!..
Но на Авдя Семеныча эта душистая весна подйствовала совсмъ, не такъ, какъ на его дочку, Ольгуньку. Онъ сильно нахмурился… Потомъ подумалъ, снова поразмыслилъ, и лицо его прояснилось. Въ голов старика сложился новый планъ. Онъ пересталъ обрывать Ольгу, пересталъ коситься на Якова и только добродушно ухмылялся въ бороду, когда заставалъ ихъ за какими-нибудь невинными шалостями. Разъ выйдя на огородъ тесать колья, онъ наткнулся на такую сцену. Яшка норовилъ подойти къ Ольгупьк, а Ольгунька изо всхъ силъ колотила его лопатой по спин. Наконецъ Яшка какъ-то изловчился и схватилъ таки ее въ охапку, Ольгунька при этомъ ужасно визжала и отбивалась, и кончилось все это дло тмъ, что оба поцловались такъ крпко, что Авдй, наблюдавшй изъ-за плетня всю эту сцену съ начала до конца, только сказалъ: ‘эхъ’! Но вмсто того, чтобы хорошенько припугнуть ихъ и разругать, онъ только цыкнулъ такъ громко, что они разбжались въ разныя стороны, а самъ пошелъ домой, ласково улыбаясь и твердя про себя: ‘Ахъ, шельмецы эдаке, ну, шельмецы! Ахъ, курицыны дти, гляди, что удумали, а? Что ты съ ними подлаешь’…
Однако онъ до поры, до времени наказалъ Яшкиной матери строго слдить за молодежью, а Яшк объявилъ, что если онъ будетъ держать себя поскромне, то черезъ годикъ-другой можно будетъ и свадьбу сыграть. При этомъ Авдй Семенычъ прибавилъ, что какъ только Яковъ женится на Ольгуньк, такъ онъ совсмъ войдетъ въ ихъ домъ на правахъ сына и дольщика въ общемъ труд и капитал.
Яковъ и Ольгунька были на седьмомъ неб и у нихъ только и разговору было, что о будущей свадьб. Они перестали прятаться за плетнями и одоньями, а чаще всего въ сумерки садились гд-нибудь на приступочк, у крыльца, и шушукались. Чего-чего только они не переговорили, какихъ плановъ не строили. Иногда къ нимъ подсаживался и Гаврила, и они втроемъ принимались мечтать, какъ они хорошо и счастливо заживутъ, когда поженятся… А тмъ временемъ Авдй, прислушиваясь къ разговорамъ молодежи, исподволь прискивалъ невсту и Гаврил.
Прошелъ годъ. Однажды Авдю пришлось быть по длу въ волостномъ правлени и тамъ, между прочими разговорами, волостной писарь сказалъ ему:— а кстати, Авдй Семенычъ, Гаврила-то твой въ будущемъ году на призыв?
Авдя точно обухомъ по голов ударили.
— Какъ такъ на призыв? вымолвилъ онъ.
— Да такъ. Что это ты, аль позабылъ. Вотъ гляди ка…
И писарь сталъ рыться въ книгахъ. Но Авдй его не слушалъ больше и самъ не свой вышелъ изъ волостного. Устраивая судьбу своихъ дтей, онъ совершенно позабылъ о солдатчин, да притомъ-же ему всегда почему-то казалось, что Гаврила — льготный. И вдругъ ему объявляютъ, что никакой льготы нтъ и что Гаврила,— этотъ золотой работникъ, отцовъ любимецъ, надежда семьи — долженъ идти подъ красную шапку. Авдй былъ ошеломленъ. Придя домой, онъ никому ничего не сказалъ и залегъ на печь. Тоска грызла его, сердце ныло.
‘Какъ такъ, думалъ онъ, ворочаясь на печи. Гаврюху въ солдаты… Съ кмъ-же я-то тогда останусь? Положимъ, Яшка… и едька подростаетъ — 15-й годокъ пошелъ съ Успенья. Но что Яшка? Яшка — чужакъ, а едька малъ еще, въ силу не взошелъ, да и далеко ему до Гаврюхи. Гаврюха — золото, онъ въ едькины-то года вонъ какъ ворочалъ. А едьк только-бы на улиц погулять, псни пть… Нтъ, никакъ невозможно безъ Гаврюхи. Сыночекъ ты мой родненькй, неужто-же теб горе горевать на чужой сторонк’…
И скудная старческая слеза въ первый разъ въ жизни выступила на глазахъ Авдя. Всю ночь не спалъ Авдй,— все ворочался, а когда всталъ — семейске его не узнали. Подался мужикъ,— осунулся и поблднлъ. Когда сли завтракать, и Гаврила сталъ рзать хлбъ,— Авдй взглянулъ на него, и ему сдлалось тошно. Онъ вышелъ изъ за стола и снова ползъ на печь.
— Ты что это, батюшка, аль неможется?
Авдй только рукой махнулъ.
Скоро по всему селу стало извстно, что Авдева Гаврюху въ будущемъ году забреютъ. Семейске горевали, Авдй былъ неузнаваемъ. Старый крпкй дубъ въ одночасье пошатнулся. Онъ сдлался разсянъ, часто на мельниц перепускалъ муку, забывалъ брать за помолъ, а его самодовольная гордая усмшка смнилась двумя глубокими морщинами на щекахъ. Въ семь онъ сталъ придирчивъ и на всхъ постарчески брюзжалъ, чего съ нимъ прежде небывало. Засмется кто-нибудь — зачмъ смешься, заплачетъ, задумается кто-нибудь изъ двокъ,— зачмъ скулятъ,— ‘сердце вымаютъ’. Въ особенности онъ преслдовалъ Яшку, и бдный парень, случалось, шагу ступить не могъ безъ того, чтобы не получить окрика. А иной разъ вдругъ уставится на Яшку и смотритъ пристально такъ… и задумается… Что онъ такое думалъ въ эти минуты — Богъ его знаетъ, но видно нехорошя это были думы, потому что у Яшки отъ его взгляда даже морозъ по кож подеретъ.
Впрочемъ, Яшка не очень задумывался и смущался. Сначала они съ Ольгунькой погоревали тоже, заодно съ семьей, объ участи Гаврюхи, то мало-по-малу утшились и снова предались мечтамъ о свадьб, которая была уже не за горами. Ихъ счастье было слишкомъ велико, чтобы въ душ ихъ оставалось много мста для чужого горя. И также свтлы были ихъ мечты, также жгучи и ласковы взгляды, также сладки поцлуи, которыми они обмнивались украдкой, гд-нибудь въ снцахъ или сидя на приступк въ потемкахъ. Вмст съ семейнымъ горемъ надзоръ за ними ослабъ,— не до нихъ было,— и они жадно ловили каждую минутку, чтобы побыть вдвоемъ, досыта нацловаться, досыта наглядться другъ на друга.
А Авдй все думалъ… Цлыя ночи напролетъ проводилъ онъ безъ сна, ворочаясь съ боку на бокъ.— ‘Не дамъ, не дамъ… шепталъ онъ, неподвижно устава глаза въ ночную тьму.— Не бывать этому,— не таковскй Авдй Семенычъ! Что-жъ, я даромъ что-ли деньги-то копилъ? Даромъ горбъ гнулъ 50-го слишкомъ лтъ! Нтъ, постой,— неладно эдакъ-то будетъ… Постой,— вызволю я тебя, ‘аврюха, отъ солдатчины… Не уйдешь ты отъ меня’…
И онъ придумалъ… Авдй Семенычъ, ‘справедливый мужикъ’, такъ гордившйся своей честностью и ни разу въ своей жизни не покривившй душой,— задумалъ темное дло и ршился сдлать ‘не по Божьему’.
Какъ это случилось — объ этомъ знаетъ только темная ночь, да завтная кубышка съ деньгами, только передъ самымъ наборомъ вдругъ оказалось, что идти въ солдаты придется не Гаврил, а премышу — Яшк. Гаврил будто-бы вышла какая-то льгота, а Яковъ — премышъ очутился на очереди. Такъ слдовало по закону. Правда, на сел смутно толковали, что дло тутъ не чисто, что Авдй ‘откупился’ и не по правд сдлалъ, но слухи эти были черезчуръ туманны и бездоказательны, чтобы имъ можно было придавать какую-нибудь вру. Кто говорилъ и почему — никому хорошенько не было извстно, да и мало-ли чего зря болтаютъ? Поди, доказывай, когда самъ писарь говоритъ, что по закону надо Якову идти въ солдаты. И бднаго Яшку забрили, а Гаврила, къ своему великому удивленю, остался въ дому хозяиномъ.
Ольгунька и Яковъ были какъ громомъ пришиблены. Яшка ходилъ какъ полоумный и совсмъ лишился языка, Ольгунька то плакала, колотясь годовой объ стну, то замирала и по цлымъ часамъ лежала неподвижно, безъ звука и дыханя. Авдй былъ мраченъ и молчаливъ. Онъ избгалъ смотрть на Якова и Ольгу и то уходилъ изъ дому и пропадалъ цлыми днями на мельниц, то вдругъ начиналъ за ними ухаживать, покупалъ имъ разныхъ гостинцевъ на базар и самъ плакалъ, когда Ольгунька, задыхаясь и охрипши отъ визгу и причитанй, вдругъ падала на полъ какъ мертвая. Хладнокровне всхъ къ Яшкину несчастю отнеслась его мать. Она поплакала, повыла себ втихомолку, потомъ дятельно принялась собирать сыну въ дорогу блье, каке-то узелки, образочки, и напекла пироговъ и ватрушекъ. Ей, въ ея многострадальной жизни, уже такъ привычны были всякя бды и несчастя, что и это послднее она принимала какъ должное и неизбжное.
Но больше всхъ изъ семьи былъ огорченъ и пораженъ Гаврюха. Онъ и всегда былъ парень неговорливый и сосредоточенный, а тутъ и совсмъ затихъ и только вздыхалъ, глядя на сестру и ‘брательника’,— какъ онъ называлъ Якова. Въ его большой кудрявой голов бродили какя-то странныя мысли… и однажды, оставшись наедин съ отцомъ, онъ вдругъ заговорилъ:
— Батюшка, а что я думаю?
— Ну? спросилъ Авдй разсянно.
— Что кабы мн за Яшку въ солдаты идти… чай, вдь можно это? Я желаю… чего мн? Кабы еще женатый, ну тогда такъ… а то не могу я смотрть, какъ они съ Ольгунькой убиваются…
Авдй весь поблднлъ и затрясся,— лицо его исказилось. Гаврюха никогда еще не видалъ его такимъ…
— Поговори еще у меня… проговорилъ онъ удушливо и, погрозилъ сыну кулакомъ, вышелъ изъ избы. Тмъ дло и кончилось.
…И вотъ, наконецъ. Яковъ съ Авдемъ дутъ въ городъ. Холодная сырость осенняго дня и однообразе пустынной степной дороги смнили дико-безобразную сцену прощанья. Въ ушахъ не слышно боле криковъ и воплей, передъ глазами нтъ искаженныхъ отчаяньемъ лицъ. Тихо въ степи… но на душ у Авдя еще тяжеле, чмъ было дома. Передъ нимъ неотступно стоитъ какой-то огромный, безобразный призракъ — и насмхается ему въ глаза, и киваетъ, и указываетъ на него пальцемъ. По временамъ Авдго длается страшно… Въ его ушахъ до сихъ поръ стономъ отдается пронзительный крикъ Ольгуньки: ‘Батюшка родимый, воротись’… ‘Нтъ, поздно, дочка, воротиться… Господи, прости меня, гршнаго’… шепчетъ Авдй и, чтобы отогнать отъ себя страшныя мысли, начинаетъ нажаривать лошадей. Но и лошади плохо идутъ. Мгла длается все гуще и непроглядне…
А Яшк все солнышко видится.— Вотъ они съ Ольгунькой одонья кладутъ. Онъ стоитъ наверху, а Ольгунька снизу подаетъ ему на вилахъ большуще снопищи. Да все, шельма, норовитъ въ него снопомъ попасть. То какъ слдуетъ подаетъ, а то нтъ-нтъ да какъ размахнется — Яшка такъ кубаремъ и покатится. Хохочетъ Яшка — весело ему. Подымется онъ, отряхнется, да въ свою очередь тоже снопомъ въ Ольгуньку…
— Перестань, меринъ гладкй! слышится снизу веселая брань.— Вонъ батюшка-то идетъ,— онъ-те задастъ…— А онъ ржетъ,— и-ихъ!
Оба на минутку замолкаютъ и серьезно начинаютъ класть снопы.. А потомъ — глядь! опять снопъ взлетаетъ кверху, и опять Яшка кувыркается и ржетъ.
— Эхъ Ольгунька! Ольгунька, гд-ты? Ольгунька-а!..
— Яша, а Яша! расталкиваетъ его Авдй, услыша болзненный стонъ изъ подъ рогожи.— Калачика не хошь? На, закуси калачика…
Яковъ поднимаетъ голову изъ подъ рогожи и безсмысленно смотритъ на Авдя.
— Не, не хотца… говоритъ наконецъ онъ, понявъ вопросъ.
— Экой ты какой… Что ты? Ну Христосъ съ тобой, лежи.
Въ глазахъ Якова выражается кромшная тоска. На минуту эта дкая сырость осенней мглы и колючя иглы, сыплящяся съ неба, отрезвляютъ его и приводятъ къ сознаню дйствительности. ‘Господи, да неужто-же конецъ? И не вернемся въ Захоперье, не увижу я Ольгуньки… Да что-же это, Господи! За что? Будьте вы вс прокляты… Ольгунечка, прощай, родная’…
Онъ забирается подъ рогожу и начинаетъ беззвучно рыдать. Но мало-по-малу рыданя затихаютъ, глаза его опять становятся стеклянными, и сердце какъ будто деревянетъ. Снова срое небо уходитъ куда-то далеко-далеко… а надъ нимъ ярко сяетъ солнышко, и одна другой ярче встаютъ картины недавняго прошлаго.
Выхали на большую дорогу. Замелькали верстовые столбы, обозовъ стало попадаться больше, пронеслась почтовая тройка, звеня килокольчикомъ. Смеркалось. Вдали изъ тумана вырисовались неясныя очертаня пригороднаго женскаго монастыря и замигали огоньки. Городъ.
— Яша, прхали. Ты бы слъ, родимый, а то, чай, теб неловко, пристаетъ къ Якову Авдй. Но Яковъ молчитъ, неподвижные глаза его пугаютъ Авдя, и онъ отворачивается.— Вотъ и блая монастырская стна, столбъ съ образомъ Казанской Божьей Матери и около него низко кланяющаяся монахиня съ кружкой. Вотъ и знакомая базарная площадь, ряды лавокъ, соборъ. Авдй поднялъ было по привычк руку, чтобы перекреститься,— и вдругъ почувствовалъ, что не можетъ этого сдлать… Сердце его захолонуло… и приподнявшись на облучк, онъ что есть мочи принялся нахлестывать лошадей.
Былъ конецъ ноября. Безпрерывные дожди прекратились и солнце, наконецъ, кое-какъ выбралось сквозь тяжелыя тучи и какъ-то робко, однимъ глазкомъ, поглядываетъ на городъ. Стало повеселе. Блестятъ кресты на колокольняхъ, ярко блютъ стны домовъ, мокрыя крыши такъ и лоснятся. Везд лужи и грязь непроходимыя, но даже и въ нихъ сверкаютъ и разсыпаются веселые солнечные лучи. Базаръ волнуется и шумитъ. Кулаки въ длинныхъ грязныхъ чуйкахъ кучками ходятъ около возовъ съ зерновымъ хлбомъ и до одуреня торгуются съ мужиками въ тулупахъ и зипунахъ. Точно стая голоднаго воронья надъ падалью — вьется ихъ жадная толпа у возовъ, сбивая цны, устраивая стачки и за безцнокъ скупая пшеницу, просо, рожь. Мужики выхваляютъ свой товаръ, то и дло слышатся возгласы: ‘золото, а не пшеничка! Бисеръ, а не просо’! Но кулакъ повидимому совершенно равнодушно и даже съ нкоторымъ презрнемъ глядитъ на просо, пшеницу, и только внимательный глазъ можетъ замтить, какъ трясутся у него руки, когда онъ беретъ зерно въ горсть и начинаетъ пересыпать его съ ладони на ладонь. И въ самомъ дл,— словно золото сыплется крупная пшеница — и кулакъ невольно залюбовался, и въ глазахъ его бгаютъ огоньки. ‘Эхъ хороша!’ готово сорваться у него съ языка,— но онъ вдругъ овладваетъ собою, бросаетъ пшеницу обратно въ возъ и, отходя, сквозь зубы бормочетъ: ‘6 съ полтиной,— больше никакихъ’… Мужикъ безпомощно оглядывается, но вокругъ него все т-же волчьи, жадныя и холодныя лица, и тоскливо замахавъ руками, онъ кричитъ въ догопку уходящему… ‘Эй, эй, поштенный! Купецъ! Вернисъ… Постой-ка’!..
Хлбъ — центръ всего базара. Куда ни глянь,— все возы, возы, возы. За полцны идетъ и пшеничка — ‘словно золото’, и просо — ‘что твой бисеръ’,— и все то, изъ-за чего мужикъ цлое лто бился, потлъ и надрывался, какъ каторжный. Впрочемъ не съ однимъ только хлбомъ приходится ему сегодня разставаться,— есть у него кое-что а подороже хлба…
Миновавъ соборную площадь и пройдя нсколько зигзаговъ кривыхъ немощенныхъ улицъ,— выйдемъ за городъ. Среди кучи дряхлыхъ мщанскихъ домишекъ возвышается большое кирпичное здане. Это казармы. Около нихъ тоже что-то въ род базара,— толпится народъ, въ сторон тянется вереница телгъ,— иныя распряжены. Подъ телгами, у стнъ казармъ и просто на лужайк расположились отдльныя группы. Что ни группа, то сцена. Вотъ у телги, на земл, прислонясь къ поднятымъ оглоблямъ, сидитъ молодая баба въ красномъ платк и кормитъ грудью ребенка, около нея, облокотясь на грядку, стоитъ неуклюжй молодой солдатикъ. Мундиръ на немъ въ обтяжку, и видно, что солдату въ немъ тсно и неловко. Новенькое кепи постоянно слзаетъ на затылокъ. Поправитъ онъ его и даже съ сердцемъ надвинетъ на лобъ,— глядь, оно опять слзло, проклятое. У молодухи глаза припухли, у солдата — носъ красный. Глядятъ они другъ на друга, но молчатъ. Изрдка солдатъ протягиваетъ руку къ ребенку и бережно трогаетъ его, при этомъ у бабы навертываются слезы на глаза, и она начинаетъ всхлипывать и сморкаться. И опять молчане. Не до разговоровъ… Не вдалек отъ этой парочки расположились трое: старикъ со старухой и такой-же неуклюжй молодой солдатикъ. Старикъ ржетъ арбузъ, а старуха — огромные ломти благо ситника, и оба на перерывъ суютъ все это солдатику. ‘шь родименькй, шь досыта,— солдатская-то да, извстно, не скусна’… И солдатъ стъ добросовстно, хотя совершенно машинально. На глаза ему то и дло набгаютъ слезы и капаютъ на арбузъ, но онъ и не замчаетъ ихъ какъ-будто и продолжаетъ мужественно жевать ситникъ съ арбузомъ. Вдругъ вс эти люди вздрагиваютъ и оборачиваются, окружающую тишину прорзалъ чей-то оглушительный свистъ, сопровождающй мотивъ ухарской псни и отчаянные переливы гармоники.
Я-бы рада — перешла
Да переходу не нашла…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эхъ, да солдатикъ молодой,
Да прогуляемся съ тобой…
И опять разбойничй свистъ… Къ телгамъ приближается новая пара. Солдатъ, очевидно, изъ городскихъ мщанъ, сильно подъ хмлькомъ. Кепи на ух, мундиръ въ разстежку, красная рубаха на выпускъ и въ рукахъ гармоника. Рядомъ съ нимъ, тоже подъ хмлькомъ, молодая красивая бабенка въ ярко-зеленомъ шерстяномъ плать, плисовой корсетк и розовомъ шелковомъ платк. Она какъ-то глупо улыбается, безтолково машетъ руками и даже приплясываетъ, что-то визгливо приговаривая,
— Фитьфебель увидитъ… Вотъ теб будетъ отъ фитьфебеля, шальная башка!— проносится между солдатами испуганный говоръ.
— Фитьфебель?— говоритъ молодецъ, пошатываясь и сдвигая кепи еще боле на ухо.— А что мн фитьфебель? Плевать — больше никакихъ! Не боюсь я фитьфебеля — сичасъ умереть! Мн теперь все едино трынъ-трава, потому, я солдатъ… Ну, Фроська, небось, жарь, стерва.. дюжй,— погулямъ на послдахъ!
Ужъ я-жъ тебя не ждала,
Да перевозчика наняла…
Онъ обнимаетъ Фроську, и захлебывающеся звуки гармоники вмст съ свистомъ и псней замираютъ за казарменной стной.
Эта сцена произвела на всхъ общее удручающее впечатлне. У солдата, вшаго арбузъ, кусокъ остановился въ горл и лицо сдлалось тупое и безсмысленное, у старухи ситникъ выпалъ изъ рукъ, а молодуха, сидвшая по сосдству, такъ и залилась слезами. ‘Горевое дло! проговорилъ старикъ, кормившй сына арбузомъ.— Не красна, видно, солдатчина-то… ишь какъ съ волькой-то разстается’…
Въ этотъ-же день и Авдй прощался съ Яшкой. Яшка, какъ и вс ‘гоже’ — уже остриженъ по-солдатски и одтъ въ мундиръ и кепи, но лицо его попрежнему деревянно. Только въ глазахъ, когда ему случается взглядывать на дядю, нтъ того тоскливаго недоумня, съ которымъ онъ смотрлъ въ срое мглистое небо по дорог въ городъ. Что-то странное мелькаетъ въ нихъ, и губы его сжимаются, брови хмурятся… онъ словно желаетъ разршить какой-то мучительный вопросъ и никакъ не можетъ. Авдй избгаетъ глядть на Яшку, разговоръ между ними не клеится. Перебросятся словомъ-двумя, и замолчатъ. И въ душ обоимъ хочется поскоре покончить это прощане и разстаться.
Первый ршается Авдй. Онъ вынимаетъ изъ-за пазухи кошель и начинаетъ его развязывать.
— Ну что-же, Яша… На вотъ теб деньжонокъ… Ежели занадобится еще,— отпиши. Да не забудь адрестъ приложить, куда посылать. Чуешь, Яша?
Его рука дрожитъ, когда онъ протягиваетъ Яшк деньги. Яшка нкоторое время медлитъ ихъ брать, его лицо еще боле хмурится.
— Пошто ихъ — все казенное,— сквозь зубы говоритъ онъ, но Авдй настаиваетъ, и Яковъ наконецъ беретъ пачку скомканныхъ бумажекъ и небрежно суетъ ихъ въ боковой карманъ.
Авдй видимо страшно волновался. Онъ обнялъ Яшку, перекрестилъ его и троекратно поцловалъ… Яковъ почувствовалъ на лиц своемъ слезы.
Пошли къ телг. Пока Авдй усаживался — Яковъ все смотрлъ на него и хотлъ что-то сказать. Но только-что откроетъ ротъ,— губы затрясутся и слова такъ и застрянутъ въ горл. Но вотъ Авдй уже совсмъ готовъ, лошади, соскучившяся стоять на одномъ мст, нетерпливо перебираютъ ногами.
— Дяденька… Ольгуньк-то смотри… того…— вымолвилъ Яковъ и, запнувшись, отошелъ къ лошадямъ и сталъ поправлять на нихъ сбрую, хотя она и безъ того хорошо сидла.
Авдй завозился на мст и тряхнулъ вожжами.
— Ладно… прощай, Яша… Отпиши-же, не забудь… Ну, съ Богомъ!
Телга загремла по кочкамъ и свернула на дорогу. Видно было, какъ Авдй, отъхавъ на полсотенника, приподнялся, снялъ шапку и перекрестился нсколько разъ. Потомъ услся на мст половче, подобралъ вожжи и скоро совсмъ исчезъ изъ вида.
Яковъ долго смотрлъ ему вслдъ, и съ каждымъ оборотомъ колеса отъ его сердца что-то отрывалось и отрывалось. Прощай Ольгунька… прощай, матушка… прощай и ты, дядя Авдй!.. Конецъ всему… начинается новая, незнакомая жизнь…
На казарменномъ двор, загремлъ барабанъ, между новобранцами произошла суматоха. Кто-то завылъ… Лицо Якова приняло злое выражене и онъ, стиснувъ губы, пошелъ въ казармы.
Прошло 7 лтъ, какъ одинъ день. Много перемнъ произошло въ эти 7 лтъ въ семь Авдя Семеныча. Вскор посл того, какъ Яшку угнали куда-то далеко, Ольгунька померла. Съ ней приключилась болзнь, каждый день раза по два и по три она обмирала. Сидитъ-сидитъ ничего себ, и работаетъ, потомъ вдругъ и хлопнется на полъ, точно мертвая. Очнется, выйдетъ, шатаясь, на дворъ и примется кричать въ голосъ, да такъ кричитъ, что тоску на всхъ сосдей нагонитъ,— даже оторопь возьметъ. Похудла, блдная стала, какъ воскъ, и таяла она эдакъ понемногу цлую зиму. Подъ конецъ до того ослабла, что не могла поднять на плечи коромысла и дойти на рчку за водой. Поили ее и водой наговорной, и крпкой водкой, и къ фельдшеру возили, и отчитывали — ничего не помогло, а подъ самую страстную субботу она какъ сидла за столомъ, такъ и скончалась. Смерть ея ужасно поразила Авдя, онъ сразу постарлъ на 10 лтъ, сгорбился, облыслъ, и въ дряхломъ старикашк трудно было найти прежнй обликъ бодраго коренастаго мельника, Яшкина мать немногимъ пережила Ольгуньку, и домъ Авдя Семеныча опустлъ. Пришлось поторопиться съ женитьбой Гаврилы, но и тутъ не обошлось безъ огорченй и непрятностей. Гаврила женился противъ воли отца на красивой, но бдной сиротк, которая кормилась тмъ, что жила въ батрачкахъ у сосда. Впрочемъ, Авдй скоро примирился съ невсткой, потому что Лизавета оказалась золотой работницей и послушной дочерью. Никто никогда не слышалъ отъ нея грубаго слова, а въ дом воцарился небывалый порядокъ и чистота. Скотина ходила сытая и веселая, въ изб все вымыто, вычищено и блеститъ какъ стеклышко, сундуки ломились отъ холстовъ, столешниковъ и всякаго бабьяго добра. Аленк, которую тоже замужъ выдали, такое приданое дали, какого въ Захоперьи никогда и не видывали, и все это благодаря Лизавет. Но не усплъ Авдй Семенычъ вдоволь налюбоваться и нарадоваться на Гаврюхино счастье, какъ стряслась новая бда. Веселый подростокъ, едька, позадился ходить въ сосдне выселки на посидлки, и тамошне парни, однажды, такъ его за это исколотили, что едьку полумертваго притащили домой. Захирлъ парень, сталъ харкать печеньями и померъ.
Задумался Авдй, даже заговариваться сталъ, и вскорости собрался помирать.
Болзнь и смерть его были трудныя. У него открылась грудная водянка, и цлые дни и ночи по изб раздавался его хриплый клокочущй кашель. Послднее время онъ уже не могъ ни сидть, ни лежать и, какъ тнь, метался изъ избы на дворъ и со двора въ избу.
Было яркое майское утро, когда старикъ почувствовалъ себя особенно худо. Въ изб была духота и тишина, только мухи бились въ стекла оконъ, да куры бродили по столамъ и лавкамъ. Вс домашне разбрелись — кто въ поле, кто по хозяйству. Старикъ, несмотря на свою, хворь, никого не хотлъ отрывать отъ дла, и каждое утро коснющимъ языкомъ посылалъ всхъ на работу.
— Какъ-же, батюшка, ты-то останешься?— возражали ему семейске.— Кое пить подать, кое-что — нешто можно одному?
— Ступайте, ступайте… не надо мн… я самъ…— между припадками удушья говорилъ больной, сердито отмахиваясь.— Неладно это… работа будетъ стоять…
Дальше ничего нельзя было разобрать, потому что начинался удушливый кашель, и все тло старика ходенемъ-ходило отъ усилй выкашлять душившую его мокроту.
Семейске не возражали, чтобы не сердить его, и упрямый старикъ оставался въ изб одинъ-оденешенекъ.
Но въ этотъ сяющй майскй день имъ вдругъ овладла смертная тоска. Тишина давила его, онъ нсколько разъ вставалъ, ходилъ и опять ложился, задыхаясь и весь въ поту. Наконецъ онъ не выдержалъ, кое-какъ выползъ за ворота и, остановивъ перваго прохожаго мужика, Христомъ-Богомъ попросилъ его сбгать на мельницу и на огородъ за дтьми.
‘Кончается Авдй Семенычъ!’ пронеслось по селу, когда священникъ съ причтомъ и со святыми дарами прошелъ въ Авдеву избу.
Дйствительно, старикъ кончался. Причащенный и особорованный, онъ лежалъ въ переднемъ углу, подъ образами, въ чистой блой рубах, сложивъ крестомъ на груди свои исхудалыя руки, которыя рзко выдлялись на бломъ фон полотна. У дверей толпился народъ, Гаврила, понурившись, сидлъ на лавк, Лизавета тихонько всхлипывала за занавской, а Аленка и Маврушка выли въ голосъ. Особенно убивалась Мавра, которой шелъ уже 15-й годъ. Кто знаетъ, что ждетъ ее теперь посл смерти родителя? Некому будетъ теперь за нее заступиться, если невстка вздумаетъ ее обижать, некому будетъ ее приласкать, приголубить, побаловать подарочкомъ на праздникъ.
Умирающй вдругъ приподнялся и, придерживаясь рукою за грудь, въ которой у него уже клокоталъ предсмертный колоколецъ, промолвилъ черезъ силу:
— Выдите вс… Гаврюха, ты останься… Поговорить… надоть…
Народъ и вс домашне, исключая Гаврилы, съ глухимъ говоромъ вышли. Отецъ и сынъ остались одни.
— По-дой-ди…— прохриплъ больной, длая легкое движене головой.
Гаврила приблизился, не подымая своей кудрявой головы. Авдй долго глядлъ на сына, и въ его потухающихъ глазахъ выражалась безпредльная нжность.
— Ну, сынокъ,— помираю…— заговорилъ онъ съ передышками и откашливаньями.— Все теб остается… нажитое мое, кровное. Владай всмъ… только не обижай никого. Живи по Божьему, по правд… Плохо, сынокъ, не по правд жить… Тяжко… Мавруху, смотри, не обижай… Замужъ будешь отдавать… корову ей… пеструху… овецъ… деньгами 100 цлковыхъ. Пущай не плачется на тебя…
Онъ замолчалъ и судорожно задвигалъ руками,— точно ему нужно было еще что-то сказать, да больно трудно приходилось. Гаврила ждала, и его трясла лихорадка.
— Ну… вотъ еще что…— произнесъ наконецъ Авдй.— Въ случа, коли Яшка вернется… прими… не обижай… не ссорься… Захочетъ вмст жить — пущай… въ отдлъ пожелаетъ не препятствуй… 300 цлковыхъ деньгами… полъ-избы… лошадь… Безъ обиды чтобы…
Старикъ хотлъ еще что-то сказать… можно было даже разобрать слова: ‘виноватъ я’… но не договорилъ. Лицо его потемнло, и опрокинувшись на спину, онъ закашлялся. А въ окно глядло синее небо, вялъ теплый весеннй втерокъ. Откуда-то доносился запахъ цвтущей сирени, подъ крышей особенно весело и звонко щебетали ласточки. Гаврила не выдержалъ. Весь блдный, въ поту, вышелъ онъ въ сни и, повалившись лицомъ на сундукъ, зарыдалъ.
На утро Авдй лежалъ уже на стол. Въ изб было еще душне, восковыя свчи коптили и бросали странный отблескъ на неподвижно-строгое, холодное лицо мертвеца. Въ головахъ дьячокъ читалъ псалтырь, а подъ полатями сидли Мавруша съ Лизаветой и, перешептываясь, шили саванъ.
Стояла рабочая пора. Чуть свтъ, еще до солнышка, все село поднялось и потянулось въ поле. По улицамъ, поскрипывая, ползли возы, нагруженные котлами для каши, мшками съ пшеномъ, хлбомъ и кизяками. Наконецъ протащился послднй запоздавшй возъ, и на сел водворилась тишина. Встало солнышко и съ удивленемъ глядитъ на опуствшя улицы, по которымъ только куры бродятъ, да собаки бгаютъ, задравъ хвосты. Впрочемъ, не везд пусто, у кабака замчается движене. На крыльцо вышелъ кабатчикъ, поглядлъ на солнце, потянулся и сталъ отворять ставни, мимоходомъ пугнувъ хворостиной чужую собаку, сунувшуюся было въ окно. Потомъ онъ возвратился на крыльцо и, засунувъ руку за поясъ, сталъ глядть направо и налво.
— Жарынь ноне будетъ!— проговорилъ онъ вслухъ.— Далъ Богъ погодку,— уборка знатная будетъ. Э… да кто это идетъ?
Въ конц улицы мелькнула чья-то фигура. Что за дьяволъ,— теперь ни одного лшаго въ сел не осталось, исключая старухъ, да бабъ-домосдокъ. Даже извстный на сел лнтяй и пропойца, Никита Андреевичъ, и тотъ въ поле убрался. Кто-же это можетъ быть?
Кабатчикъ прищурился и, сдлавъ надъ глазами зонтикъ изъ руки, сталъ всматриваться въ человка, медленно приближавшагося къ кабаку. Очевидно, это не здшнй,— врно прохожй какой-нибудь. Такъ и есть,— солдатъ, должно быть, на побывку домой пробирается. На немъ запыленныя форменныя брюки, протертый по швамъ мундиръ и кепка набекрень. За плечами блый холщевый мшокъ, черезъ плечо кожаная сумка. Блая рубаха, перетянутая ремнемъ, посрла отъ пота и пыли.
— Это что-ли кабачокъ-то?— спросилъ онъ, поровнявшись съ кабатчикомъ и длая ему подъ козырекъ.
— Эфто,— отвчалъ кабатчикъ, разсматривая солдата. Ничего, такой изъ себя бравый малый, усы лихо закручены, каре глаза смотрятъ самоувренно и даже до нахальства бойко. Только жиденекъ маленько,— щеки впали, подъ глазами морщинки, самъ весь тоненькй, худенькй, а видать, что ловкй.
— А коли кабачокъ, такъ налей мн за это стаканчикъ!— проговорилъ снова солдатъ и, подмигнувъ кабатчику, вмст съ нимъ вошелъ въ кабакъ.
— Издалече, землячокъ?— спросилъ кабатчикъ, наливая солдату водки.
Солдатъ сначала выпилъ, крякнулъ, обтеръ усы и тогда уже отвчалъ.
— Да издалеча, ваше степенство. Отседова пожалуй и не видать.
Каре глаза его смялись и играли. Выжига, должно быть, не послдняя!
— Тэкъ-съ!— проговорилъ нсколько смущенный словами и взглядами бойкаго солдатика кабатчикъ.— Не здшнй, знать?
— Какое не здшнй! Самый что ни на есть коренной здшнй!
— Вотъ какъ. Чей-же это?
— Авдя Семеныча знаете?
Кабатчикъ оживился.
— Мельника-то? Какъ не знать,— оченно даже хорошо знаемъ! Три года какъ схоронили,— именитый былъ мужикъ!
Солдатъ замтно вздрогнулъ и ближе придвинулся къ стойк.
— Нешто померъ?— вполголоса спросилъ онъ.
— Померъ, царство ему небесное. Хорошй былъ мужикъ и на сел первый богатй!
Солдатъ на минуту призадумался, потомъ встрепенулся и тихонько свиснулъ.
— Такъ померъ, говоришь? Ну, налей мн еще баночку за это. Надо за поминъ души выпить. Кто-же у нихъ теперь хозяйствуетъ? Гаврюха?
— Онъ самый. Тоже хозяйственный мужикъ, отличный!
Глаза солдата сверкнули,— на губахъ мелькнула непрятная улыбка.
— А этого не употребляетъ?— спросилъ онъ, щелкая пальцемъ по бутылк.
— Ни-ни. Въ ротъ даже не беретъ. Такой хозяинъ, такой хозяинъ,— поискать!
— Вотъ оно что! Ну, а мн ужъ еще плесни! Нашему брату-солдату безъ этого нельзя,— мы народъ казенный, а казенное добро надо прочищать, чтобы не ржавло! Эхъ, мои деньги, твой табачокъ, да почаще заглядывай въ кабачокъ!— ухорски крикнулъ онъ и, залпомъ опорожнивъ стаканъ, со всего размаху стукнулъ имъ о стойку.
Кабатчикъ съ удовольствемъ глядлъ на веселаго солдата.
— А ты что-же, землякъ, нешто родня будешь Авдю Семенычу-то?
— Какже, родня! Его ддушка съ моей бабушкой вмст на солнышк онучки сушили. Аль не слыхалъ про Яшку?
— Нтъ, что-то не слыхалъ. Мы вдь не здшне,— всего четвертый годъ здсь кабакъ держимъ.
— Ну вотъ этотъ самый Яшка и есть я. Съ Авдй Семенычемъ-то душа въ душу жили,— я у нихъ пуще родного былъ, на дочк Оленьк меня женить хотли. Жива что-ль Оленька-то?
— Это дочка Авдй Семеныча? Не слыхалъ что-то. Кубыть у нихъ эдакой нту. Одна, Алена, замужемъ здсь за едькой Босяковымъ,— знаешь, чай? а другая — двица, Маврушечкой звать.
— Ну, ну, есть у нихъ Маврушечка! А Оленьки, говоришь, нту?
— Про Оленьку не слыхалъ. Знать, померла, а то, чай, слышно было бы.
— Ну царство ей небесное… Эхъ, налей-ка еще чепорушечку! Вс тамъ будемъ!
— А ты, землячокъ, какъ же это,— сказать бы, въ премышахъ что-ль у нихъ состоялъ, у Авдй Семеныча-то? Аль въ работникахъ?— спросилъ заинтересованный кабатчикъ.
— Я то? Солдатъ засмялся.— Я, братъ, говорю теб,— роднй родного у нихъ былъ — зато и въ солдаты попалъ… Облагодльствовалъ Авдй Семенычъ насъ съ матушкой… У нихъ что-ли еще матушка-то живетъ,— старушка, Акулиной звать?
— Нтъ, и эдакой у нихъ нту. Да у нихъ въ дом, окром работника Левона,— никого стариковъ нту. Одна молодятина осталась.
Яковъ вдругъ весь осунулся, глаза его потускнли, вся солдатская бойкость исчезла.
— Вс, значитъ, померли… глухо проговорилъ онъ и, помолчавъ, добавилъ усталымъ голосомъ.— Ну, пойду что-ль я…
— Да врядъ-ли дома-то теперь кого застанешь,— сказалъ кабатчикъ, которому очевидно не хотлось, чтобы солдатъ ушелъ. Его разбирало любопытство.— Теперича они вс въ под небось. Время горячее?
— Въ пол? Неужто работниковъ-то у нихъ нтъ?
— Ну, какъ не быть,— полонъ домъ работниковъ. Да вдь Гаврила-то Авдичъ нешто станетъ сложа ручки сидть? Не таковскй онъ, чтобы на работниковъ надяться,— страсть завистной на работу! Безпремнно въ пол, нешто одна хозяйка дома.
— Хозяйка? Значить, женатъ Гаврюха-то?
— А какже? Лизаветой Прокофьевной звать. Дюже красива,— малина, а не баба! Да и живутъ же хорошо другъ съ дружкой! Водой не разольешь.
Яковъ усмхнулся и сталъ поправлять свою походную сумку.
— Ну прощай, хозяинъ! Хороша у тебя водочка,— такъ по жилочкамъ и переливается!
— А ты заходи почаще!— приглашалъ его кабатчикъ.— Угощу и денегъ не возьму. Мы хорошему человку рады,— особливо, служивому!
— Спасибо! Мимо не пройдемъ, небось! Солдатъ къ кабаку дорогу твердо знаетъ… шутилъ Яковъ, выходя. И поправивъ хорошенько на спин мшокъ, онъ медленнымъ шагомъ побрелъ по знакомой улиц.
Солнце уже было высоко и сильно припекало ему спину и голову сквозь суконное кепи. Съ устали и съ водки его совсмъ разморило,: ноги не слушались, все тло ныло и болло. Эхъ, ты жизнь солдатская, проклятая! Всего ты человка измотала, искалчила! Ноги такъ и гудутъ — подламываются, рученьки отымаются, животъ подвело… 50 верстъ пшкомъ отмахалъ отъ чугунки, а ды-то только всего и было, что сухари солдатске, да въ одномъ сел бабочка крынкой молочка угостила. Зато Гаврюха вонъ, говорятъ, царствуетъ! Въ дому — полная чаша, жена — красавица, отъ людей — почетъ и уваженье. Шапки, чай, ломаютъ, да привтствуютъ, — здравствуйте, молъ, Гаврила Авдичъ, наше вамъ распочтенье!
…Эхъ, Гаврила Авдичъ, Гаврила Авдичъ! Не теб бы, братъ, съ бабой на печи лежать, не теб бы богатство, почетъ и уваженье…. И не теб бы, Яша, эдакъ вотъ пхтурой, да съ голоднымъ брюхомъ, по чужимъ дворамъ шагать, съ солдатской сумкой за плечами! Жилъ бы ты теперь не хуже другихъ, въ своемъ дому хозяиномъ, съ красоткой-женой, теб бы люди кланялись и не гудли бы твои косточки.. Да нтъ,— что было, то прошло,— не воротишь… Померла красотка — Ольгунечка, во сырой земл лежитъ, и мать — старушка не дождалась своего солдатика, и самъ старикъ убрался. Покойно-ли теб теперь, Авдй Семенычъ? Не тоскуетъ-ли твоя душенька, не переворачиваются-ли косточки въ гробу? Видишь-ли ты теперь солдата-Яшку, который не по правд за твоего сынка шесть годовъ оттрубилъ въ солдатахъ? Чуешь-ли, каково ему сладко?..
… Ну, да нтъ, шалишь теперь! Прошло то времячко, когда Яшку-дурака, словно барана на убой, въ солдаты обманомъ сдали. Теперь Яшка малость поумне сталъ… еще кто кого проведетъ! Берегись, Гавриша, братецъ названый! Еще поквитаемся съ тобой, другъ любезный…
… А ну какъ еще не приметъ? Прогонитъ? Старое добро-то забывается. Откуда, молъ, тебя принесло? Проваливай… Старикъ — тотъ не прогналъ бы… Тотъ принялъ бы. Яшенька — голубчикъ, Яшенька — кормилецъ, родной… Яшеньк и постельку помягче, и кусочекъ послаще, и баньку пожарче. А Гаврюхино дло — сторона. Ну что-жъ, гони, Гавриша, Яшку-дурака по ше. Стерпимъ,— еще не то терпли…
Загорлое подвижное лицо солдата то хмурилось болзненно, то подергивалось злою улыбкой. Иногда онъ простанавливался, снималъ тяжелую фуражку и нервно проводилъ рукою по волосамъ и мокрому лбу. А жара пуще одолваетъ,— мочи нтъ идти, ноги такъ и подкашиваются.
Вотъ, наконецъ, и изба Авдева. У Якова совсмъ ноги отнялись, и сердце забилось, какъ подстрленная ласточка. Онъ въ изнеможени прислъ на ближайшую завалинку и сталъ глядть на домъ, въ которомъ провелъ когда-то столько счастливыхъ и несчастныхъ дней.
… Ишь какъ все измнилось,— и не узнать сразу… Березки и ветлы, которыя они съ Ольгунькой сажали подъ окнами, разрослись выше избы… Крыша тесомъ покрыта, ворота тоже новыя, рзныя, прочныя, рядомъ амбары пристроены, съ каменнымъ фундаментомъ, съ окованными желзомъ дверьми. Должно быть, это все уже молодой хозяинъ приладилъ. Калитка плотно притворена,— въ самомъ дл врно никого дома нту. Ну, съ Богомъ,— надо все-таки попробовать…
Яковъ всталъ и отворилъ калитку,— на двор на него залаяла большая черная кудлашка, гремя тяжелой цпью. И собака другая — прежде была желтая, съ блыми подпалинами и пушистымъ хвоетомъ. На двор чистота и порядокъ удивительные,— видно, что за всмъ слдитъ строгое хозяйское око. Крыльцо обнесено рзными перилами, дверь въ сни настежь отворена. Нтъ, кто-то дома…
Яковъ перевелъ духъ отъ охватившаго его волненя и смло шагнулъ на крыльцо, грозя кулакомъ расходившейся кудлашк.
Навстрчу ему кто-то поспшно выбжалъ въ сни, и на самомъ порог Яковъ лицомъ къ лицу столкнулся съ высокою женщиной.
Отъ неожиданности оба на минуту оторопли и молча глядли другъ на друга.
Передъ Яковомъ стояла рослая молодая женщина. Она очевидное стряпала, потому что рукава ситцевой рубахи были засучены за локоть, а на блыхъ рукахъ остались слды муки и сажи. Красная поношенная юбка была подтыкана, обнаруживая босыя ноги, голова не покрыта, и черные густые волосы, заплетенные кое-какъ на дв косы, небрежнозаложены вокругъ темени. Но и въ этомъ неказистомъ будничномъ наряд она все-таки была красива. Круглое лицо съ яркимъ румянцемъ, черныя тоненькя брови, тоненькй носикъ, полныя красныя губы и глаза… особенно хороши были у нея глаза… Ярке, голубые, съ расширенными зрачками и длинными черными рсницами они теперь строго и высокомрно глядли на нежданнаго гостя.
Наконецъ оба опомнились.
— Вамъ кого? недружелюбно спросила красавица, держась за дверьи готовая каждую минуту захлопнуть ее передъ носомъ Якова,
— Вы, знать, хозяюшка будете Гаврил Авдичу? спросилъ Яковъ, снимая кепи и съ особенною солдатской любезностью улыбаясь.
— Да кого вамъ? еще сердите оборвала его хозяюшка, порываясь захлопнуть дверь.
— Я провдать пришелъ Гаврилу Авдича,— потому, когда-то жили вмст, хлбъ-соль длили, родней даже считались… Ужъ извините!
Хозяйка еще разъ оглядла его съ ногъ до головы и немного отняла руку отъ двери. На лиц ея выразилось недоумне и любопытство.
— Да васъ какъ звать-то? Не Яковомъ? вымолвила она нершительно.
— Звали Яковомъ, милая хозяюшка! А Гаврила Авдичъ-то, названый братецъ, и Яшенькой называлъ… Прикажите войти, отдохнуть съ дороги!
Хозяйка какъ будто съ сердцемъ отпустила дверь и исчезла въ сняхъ. Яковъ послдовалъ за него.
— Охъ, уморился!— воскликнулъ онъ, сбрасывая съ плечъ тяжелый мшокъ.— А Гаврила Авдичъ въ пол что-ль!
— Во пол, отрывисто сказала хозяйка, торопливо смахивая состола крошки хлба и каши, не убранныя еще со времени ранняго семейнаго завтрака.
— А вы, значитъ, домосдничаете?
На этотъ разъ Лизавета ничего не отвтила, но, поймавъ устремленный на нее смлый взглядъ Якова, вся вспыхнула и, швырнувъ въ уголъ стоявшй у стола ухватъ, скрылась за цвтную занавску, отдлявшую часть избы съ русской печью и полатями.
Яковъ зло усмхнулся ей вслдъ и, вздохнувъ, тяжело опустился, на лавку. ‘Ну, держись, Яшка!’ подумалъ онъ, оглядывая избу. Изба была просторная, свтлая, чистая, лавки широкя, полъ ровный, безъ щелей. Въ переднемъ углу стоялъ огромный дубовый столъ, обыкновенно покрытый клеенчатой скатертью, на которой были нарисованы ложки, тарелки и разные плоды. Теперь, по случаю стряпни, эта клеенка была сдвинута на одинъ край, а на другомъ стояло ршето, лежалъ ножикъ и грудой возвышалась накрошенная лапша. Весь переднй уголъ жаромъ горлъ отъ множества образовъ въ серебряныхъ и фольговыхъ ризахъ, большая хрустальная лампадка сверкала на солнц, какъ брильянтовая. Тутъ-же были наклеены литографированные портреты Государя, Государыни, Наслдника и красовался неизбжный ‘блый генералъ’ на кон и съ обнаженною саблей въ рукахъ. На другой стн бойко тикали небольше дешевые часы съ нарисованными на циферблат цвтами и замкомъ вмсто гири. Вообще, Яковъ нашелъ мало перемнъ,— только занавски прежде не было, да картинъ на стнахъ поприбавилось.
Вскор хозяйка снова вышла изъ-за занавски, но уже въ другомъ наряд. Теперь на ней было надто свтлое ситцевое съ оборкой платье, красный фартукъ и красные пышные рукава. Голову она повязала голубой косыночкой, на ноги надла высокя ботинки съ каблуками. Но лицо ея попрежнему было сурово, и она, избгая глядть на Якова, не спша, принялась убирать со стола и въ изб. Яковъ внимательно слдилъ за каждымъ ея движенемъ. Вотъ она вынесла ршето, засыпала лапшу и закрыла печку. Потомъ чисто-начисто вытерла столъ, накрыла его клеенкой и, взявъ вникъ, подмахнула соръ въ уголъ. И все это длалось спокойно, плавно и красиво. Раза два глаза ея встртились съ глазами Якова, и при этомъ она сердито хмурилась, краснла и отворачивалась. Яковъ изрдка обращался къ ней съ вопросами, и изъ ея короткихъ, отрывистыхъ отвтовъ узналъ, что едьку схоронили тоже, что Алена замужемъ несчастлива, что за Мавру много жениховъ сватается, да она привередничаетъ, что Гаврила Авдичъ хотлъ съ поля къ обду домой вернуться и т. д. Убравшись въ изб, Лизавета остановилась у занавски и спросила:
— Чайку, можетъ, напьетесь? Такъ я самоваръ наставлю.
— А что-же, хозяюшка, нешто попарить солдатское брюхо чайкомъ? Съ устали-то оно хорошо, говорятъ, да и давно я его не пилъ. Съ самой чугунки!
Лизавета вышла въ сни и черезъ минуту вернулась съ самоваромъ въ рукахъ. Яковъ живо вскочилъ съ мста и подлетлъ къ хозяйк.
— Позвольте, хозяюшка, не утруждайтесь! Я самъ его налью и разожгу, а вы отдохните. Я это мигомъ сдлаю!
Хозяйка протестовала, но проворный солдатъ выхватилъ самоваръ у нея изъ рукъ, схватилъ ведро, принесъ воды и съ прибаутками принялся колоть лучину. Да такого шуму надлалъ, что спавшй за занавской въ люльк ребенокъ проснулся и заоралъ во все горло. Лизавета поспшила туда, крикъ сей часъ-же замолкъ, и вмсто него послышалось мрное чмоканье губами.
— Ишь, кушать захотлъ, ваше благороде!— острилъ Яковъ, изо всхъ силъ раздувая самоваръ сапогомъ.— Прятнаго апетиту! Много-ли дтокъ-то у васъ, хозяюшка?
— Трое было. Да одинъ померъ въ позапрошломъ году.
— Ска-жите пожалуйста!— удивлялся Яковъ.— Жалость какая! Ну, а я-бы не сказалъ, что у васъ столько дтей было. Ни за что-бы не поврилъ!
— Пошто?
— Да нешто съ троими-то дтьми эдакя бываютъ? Вдь вы, хозяюшка, извините меня, чистый розанъ! Я васъ давеча прямо за двушку принялъ!
Если-бы занавска не скрывала Лизавету отъ Якова, онъ-бы увидлъ, что она вся загорлась, словно макъ, и укладывая ребенка въ люльку, съ невольной улыбкой прошептала: ‘алырникъ эдакй, право, алырникъ! ‘
Ребенокъ заснулъ, самоваръ шумлъ во всю мочь. Лизавета куда-то вышла.
‘Ну, хозяюшка-то не больно вальяжно принимаетъ! разсуждалъ Яковъ самъ съ собою, садясь на лавку и вытирая съ лица потъ. Что отъ хозяина будетъ, а эта и рветъ, и мечетъ. Не понутру, видно, солдатъ пришелся. Ну, хоть чайкомъ попоитъ,— и за это спасибо. А баба — король, правду кабатчикъ сказывалъ. Красавица писаная! На что болгарки хороши, а эта почище будетъ. Удача теб, Гаврила Авдичъ,— въ сорочк родился. А ты, Яшка, гляди да казнись за свою глупость… Э-эхъ!’
Мысли его были прерваны приходомъ хозяйки. Она, врно, бгала въ лавочку, потому что подъ мышкой у ней оказались крендели и фунта три крупичатаго ситника. Все это она выложила на столъ, и затмъ стала собирать посуду. Скоро вскиплъ и самоваръ, Яковъ опять не позволилъ Лизавет поставить его на столъ, а все сдлалъ самъ,— и чай заварилъ, и стаканы перемылъ, и хлба нарзалъ. Лизавета сла было въ сторон, но Яковъ и ей налилъ чашку и присталъ, чтобы она выпила.
— Да не люблю я его! отнкивалась хозяйка сердито.
— Нельзя-съ,— за конпаню!— распинался Яковъ.— За конпаню жидъ удавился, а чайку-то и вовсе не грхъ выпить. Пожалуйте! Неужли солдатъ недостоинъ?
Лизавета взяла-таки чашку и, морщась, медленно начала прихлебывать чай. Яковъ все время разсыпался безъ умолку. Онъ балагурилъ, разсказывалъ анекдоты изъ солдатской жизни и раза два заставилъ улыбнуться суровую хозяюшку. Но выпивъ стакановъ пять чаю и закусивъ кренделями, онъ вдругъ разомллъ и притихъ. Усталость взяла свое, Яковъ почувствовалъ, что и ноги у него отнялись, и глаза стали сами собою слипаться. А хозяйка словно и не видитъ,— знай, сидитъ себ, да помалчиваетъ. Яковъ не вытерплъ.
— Вотъ что, хозяюшка!— вымолвилъ онъ черезъ силу, протирая глаза, которые саднли отъ пыли и жары.— Нтъ-ли гд прилечь у васъ,— уморился я, смерть,— ажно глаза на затылокъ вылзаютъ!
Лизавета взглянула на гостя и только тутъ увидла, что онъ дйствительно ‘уморился’. Она встала.
— Вонъ въ другую избу ступайте,— тамъ прохладнй,— сказала она.— А то, можетъ, въ амбар ляжете, на огород,— тамъ наши лтомъ спятъ.
— Что-же, въ амбар, такъ въ амбар. Гд положите, тамъ и лягу,— солдату мста не много нужно. Самъ на лавочку, а хвостъ подъ лавочку!
Онъ, шатаясь, побрелъ изъ избы, хозяйка, захвативъ подушку, пошла его провожать. Вышли на огородъ. Тамъ, между грядками картошки, лука, моркови, гороху тянулась тропинка къ амбару. Огромные подсолнухи дремали на солнц, качая своими лысыми желтыми макушками, надъ ними лниво жужжали пчелы. Весь плетень былъ увитъ хмлемъ, повиликой и позднигой, на которой кое-гд уже чернли сплыя ягоды, а кое-гд еще выглядывали синеньке, съ желтыми гвоздиками, цвточки. Въ трав стрекотали кузнецы. Лизавета отомкнула огромный замокъ, висвшй на дверяхъ амбара и пропустила Якова впередъ, оставивъ ему подушку. Затмъ тяжелая дверь захлопнулась, и Яковъ остался одинъ.
Въ амбар было сумрачно и прохладно. По стнамъ шли закромы для хлба и муки, у дверей изъ досокъ сдлана была широкая постель, покрытая полостью. Яковъ бросилъ на постель подушку и легъ. Передъ нимъ еще мелькали картины недавняго пережитаго: жгучее солнце, пыльная дорога, хлбныя поля, кабатчикъ, красавица-Лизаветушка… Потомъ вдругъ гд-то близко словно прозвучалъ знакомый двичй голосокъ… ‘Ольгунька, я здсь!’ хотлъ крикнуть Яковъ, но его со всхъ сторонъ обступила грозная армя желтыхъ сердитыхъ подсолнуховъ,— и онъ заснулъ, какъ убитый.
Въ полдень, когда жаръ дошелъ до того, что вс куры попрятались подъ амбарами, ворота Авдевой избы заскрипли, и во дворъ въхала телга, на которой лежалъ снопъ пшеницы. Сытая лошадь твердымъ, увреннымъ шагомъ прямо прошла подъ навсъ и остановилась, отряхиваясь ушами и хвостомъ отъ одолвавшихъ ее мухъ. Вслдъ за телгой вошелъ хозяинъ, притворилъ за собою ворота, отпрягъ лошадь и, засыпавъ ей корму, съ снопомъ въ рукахъ вошелъ въ избу.
Лизавета сидла у стола и кормила грудью ребенка. При вход мужа она только мелькомъ взглянула на него и снова обратилась къ ребенку, который, сопя крошечнымъ носикомъ и раздувая круглыя щечки, сосалъ грудь. Гаврила помолился, поставилъ снопъ въ уголъ и подошелъ къ жен.
Это былъ здоровый широкоплечй мужикъ съ высокой грудью и желзными мускулистыми руками. Во всей его нсколько неповоротливой фигур сказывалась спокойная сила и мощная простота древняго русскаго богатыря. Черные кудрявые волосы лежали скобкой вокругъ большой головы, небольшая борода покрывала щеки съ выдавшимися широкими скулами. Онъ былъ некрасивъ,— толстыя губы, толстый носъ, косматыя брови,— но черные глаза смотрли ясно и открыто, словно въ нихъ вся душа его глядлась, а въ улыбк было столько доброты, столько дтской веселости и чистосердечя, что Гаврила казался лучше всякаго красавца. Видно было, что ужъ этотъ человкъ не обманетъ, не продастъ и въ бд выручитъ, что и зря никого не обидитъ онъ, да и самъ въ обиду не дастся. Такъ оно и было: трудно было расшевелить Гаврилу по пустякамъ,— онъ способенъ былъ только на сильныя и глубокя чувства.
Подойдя къ Лизавет, Гаврила ласково взялъ ее за плечо.
— Глеко-ся, пшеничка-то какая!— сказалъ онъ, указывая на снопъ.— Ядреная, да тяжелая, я насилу поднялъ. Эва, снопище-то!
— Ничего,— проговорила Лизавета.— А много ли нажали?