‘НЕ НАШЪ’.
(Изъ воспоминанй врача о Карйской каторг).
‘НЕ НАШЪ’.
(Изъ воспоминанй врача о Карйской каторг).
——
——
В. К—въ.
‘Русское Богатство’, No 5, 1902
‘Не наш’, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1902
Время на прочтение: 19 минут(ы)
О ссыльно-каторжномъ Егор Рожков, изъ ‘не нашихъ’, я узналъ впервые отъ Ивана Павловича Мельшихъ (старшаго фельдшера каторжнаго лазарета) вскор по прзд моемъ въ Кару, въ 1872 г.
Недли черезъ полторы, при осмотр шести каторжныхъ тюремъ, я услышалъ разсказы о томъ же Рожков и отъ смотрителей тюремъ, въ которыхъ, какъ оказалось, по-очереди, перебывалъ Рожковъ ‘для исправленя’, ‘усмиреня’, ‘сокращеня строптивости’, въ течене своей трехлтней каторжной жизни.
Наконецъ, и самому мн лично,— по особому предписаню,— пришлось увидть Рожкова, лчить и наблюдать его въ лазарет, въ течене около шести мсяцевъ.
Иванъ Павловичъ разсказывалъ:
— Странный, непонятный человкъ! Сумасшедшй, не сумасшедшй, а что-то въ немъ есть неладное, на другихъ не похожее… Подумайте: три года его бьютъ, морятъ голодомъ, холодомъ, били плетьми, пороли розгами, чего-чего съ нимъ не продлывали, чтобы заставить работать казенную работу, а онъ палецъ о палецъ не ударитъ… Такъ и по се время не могутъ заставить работать.— ‘Работа не моя, а твоя, теб нужна работа — работай, а мн она не нужна… я работать не буду’,— вотъ и весь его разговоръ съ начальствомъ… Начальству, конечно, обидно слышать такое отъ каторжнаго, да и зазорно предъ подчиненными, а главное,— предъ остальными каторжными… ‘Заставимъ работать’! ‘Будетъ работать!..’ Да нтъ, не тутъ-то было…
Сначала, какъ пришелъ Рожковъ на каторгу, бывшй завдующй, полковникъ За—въ, испробовалъ надъ нимъ плети, розги, голодъ, холодъ. Не идетъ Рожковъ на работу, да и только… Одинъ разъ приказалъ силою взять, ‘хоть волокомъ тащите, а чтобы былъ на работ… Прду въ разрзъ, проврю’…
Разрзъ, въ которомъ работали каторжные съ Верхней тюрьмы, былъ расположенъ верстахъ въ четырехъ отъ нея. Въ разрз снимали поурочно торфъ (восемь человкъ на кубическую сажень торфа) и обнажали золотоносный песокъ для промывки. Каторжныхъ лтомъ будятъ въ 4 часа и выгоняютъ на работу къ пяти. Работа продолжается до 8 1/2 — 9 ч. вечера. Будятъ ихъ больше ружейными прикладами, а то и за бороду тюремный приставникъ, или смотритель съ наръ стащитъ, вотъ и разбудитъ! Очень-то съ ними не церемонятся… Съ верхнихъ наръ, что устроены подъ потолками, надъ окнами, выгнать бываетъ трудне: темно, низко, ползать надо — иной и просидитъ… Здсь, въ каторг, не говорятъ: выводить на работу, а ‘выгонять’,— какъ стадо барановъ,— хочешь, не хочешь — иди! На то каторга… А битвы бываетъ съ ними довольно… Ну, вотъ подняли, разбудили въ тотъ день и Рожкова.— Выходи изъ тюрьмы! На работу иди, въ разрзъ тебя велно,— кричалъ смотритель.
— Работа не моя, твоя, мн она не нужна, ты хочешь — работай!..
Прикладами, толчками, пинками, а больше волокомъ, за руки, за ноги, вытащили его изъ тюрьмы, чрезъ весь тюремный дворъ-ограду, за ворота, на улицу, гд около воротъ собралось выгнанное изъ тюрьмы каторжное населене,— до 600 человкъ и стояло рядами, въ четыре шеренги, окруженное конвоемъ, съ заряженными ружьями, въ ожиданя счета передъ выходомъ на работу.
Дотащивъ волокомъ Рожкова до начала первой шеренги, бросили его на землю. Лежитъ Рожковъ, не шевелится… Начался и окончился счетъ выгоняемымъ на работу, подали сигналъ… конвой окружилъ толпу… тронулись! Рожковъ ни съ мста, такъ и остался лежачимъ… Въ бшенств подбжали смотритель, помощникъ, тюремные приставники, караульный начальникъ-урядникъ — ни съ мста! Били прикладами, пинками, за бороду рвали,— лежитъ, какъ мертвый… Что тутъ длать? Время идетъ, да и приказъ завдующаго надо исполнить во что бы то ни стало, общалъ прхать — удостовриться… Каторжане стоятъ, посматриваютъ,— что будетъ?
Догадались! Принесли носилки, усадили Рожкова, и каторжные, поочереди, несли его до разрза, версты четыре. Сидлъ онъ смирно и молчалъ всю дорогу. Донесли и бросили въ средин цпи караула, которой окружается разрзъ, гд производится работа.
Выводимые на работу каторжные, обыкновенно, берутъ съ собою дневную порцю хлба — лтомъ 4 фунта, чтобы перекусить въ полдень и выпить чашку кирпичнаго чаю. Въ полдень работа прерывается и дается отдыхъ на полтора часа. Горячую пищу — ‘баланду’ (супъ) дятъ разъ въ сутки, вечеромъ, когда возвращаются съ работы. Рожкову было не до хлба, когда его выпроваживали изъ тюрьмы… Четырнадцать часовъ пролежалъ онъ на томъ мст, гд его бросили,— не лъ, не пилъ. Прзжалъ полковникъ З—въ удостовриться, ему одинъ отвтъ: ‘работа не моя, а твоя. Хочешь работай, мн она не нужна!’ Полковникъ приказалъ тутъ же дать двадцать плетей. Вытребовали палача Сашку и отсчитали, избили до полусмерти.— ‘Пейте мою кровь, ироды, пейте! подавитесь и сами когда-нибудь!’ — Вотъ его и весь сказъ. Посл работы, избитаго, хотли гнать пшкомъ обратно въ тюрьму… ‘Вы меня принесли, самъ я не шелъ,— мн не надо идти, вамъ надо,— вы и несите обратно’!.. Такъ и принесли обратно на тхъ же носилкахъ, да и идти онъ не могъ,— избитъ былъ крпко. Потомъ посадили его въ карцеръ, въ ручныя и ножныя кандалы заковали, на хлбъ и воду.
— Однако, онъ полуумный, сумасшедшй какой-то, г. докторъ? Пожалуй, его и бить гршно?— прибавилъ разсказчикъ.
— Богъ его знаетъ, Иванъ Павловичъ, что это за человкъ, необходимо близко узнать его и тогда только можно что-нибудь сказать,— да и то едва ли! Одно ясно: невроятное терпне, гигантская сила воли и душевной энерги… Что-то въ немъ сидитъ свое, не чужое, собственной душевной выработки, за что онъ готовъ на истязаня, на смерть… А какъ съ нимъ каторга?
— Каторга? Богъ ее знаетъ! Тоже и ту не скоро разберешь… Слышалъ я: деньги ему даютъ на хранене, у кого есть лишнй грошъ,— не украдетъ! Смирный, говорятъ, не ругается, въ драку не лзетъ… Все молчитъ больше… Обувь починиваетъ кому надобность, денегъ не беретъ… Въ карты не играетъ, водки не пьетъ… Каторг что? Ей любо, что нашелся человкъ, котораго начальство сломить не можетъ, это тоже чего-нибудь значитъ… ‘Не нашъ’ онъ,— говорятъ про него…
— Не сердились, не ругались, что заставилъ нести себя на носилкахъ?
— На битаго каторга не сердится, г-нъ докторъ! Вс битые, а кто не былъ битъ,— побьютъ!.. Несуразный человкъ этотъ Рожковъ да и только. Двадцать лтъ я съ каторгой служу, а такого не видывалъ и не и слыхивалъ… Въ лазарет за два года былъ одинъ разъ, больше въ карцер отлеживается…
— Анафема, а не человкъ! вотъ кто этотъ ‘не нашъ’,— говорилъ про него смотритель верхней тюрьмы, Одинцовъ.— Надолъ онъ намъ за эти три года, а все живъ,— не околваегь! Не развяжетъ рукъ… Чортъ ему помогаетъ, должно быть,— не Богъ же далъ это дьявольское, невроятное терпне… Издвается, анафема! Стоитъ передъ тобой, какъ истуканъ, глазища свои огромные, черные, уставитъ, въ упоръ смотритъ, какъ изъ-подъ земли смотритъ: неловко подчасъ становится. Изъ терпня выведетъ своими дурацкими отвтами: ‘работа не моя, твоя, теб надо — ты и работай!’ — Ну, въ зубы ему и закатишь. Кровь льется, а онъ все смотритъ и смотритъ, какъ выходецъ съ того свта! Подлинный выходецъ!..
— Смирный какой-то, по своему,— разсказывалъ смотритель средней тюрьмы. Другой на его мст и ножомъ бы пырнулъ,— бывало и это! За глотку зубами бы схватилъ, а этотъ только глазищами ворочаетъ, молчитъ и смотритъ… Знаете, докторъ, чего онъ поговариваетъ? Ты ему говоришь: ‘тебя казна кормитъ, обуваетъ, одваетъ и ты долженъ за это работать, казенный хлбъ отрабатывать!’ А онъ: — Казна не моя, а твоя… Она сама по себ, я самъ по себ,— какое мн до нея дло? За что вы засадили и бьете меня? Я не укралъ, не убилъ, не ограбилъ, не обманывалъ, не мошенничалъ… Я самъ по себ, а ты самъ по себ… Выпусти! Я прокормлю себя, воровать не буду… Все здсь ваше, а не мое: вамъ оно нужно, мн его не надо… Что не мое, то я длать не буду… Ты самъ по себ, я самъ по себ, вс мы сами по себ…— Вотъ и потолкуй съ этимъ ‘не нашимъ’,— разведешь руками, плюнешь, да и отойдешь. Онъ, этотъ Рожковъ, и вправду пришелъ за бродяжество: съ поселеня, въ Иркутской губерни, бгалъ три раза и угодилъ на пятъ лтъ въ каторгу. Откуда онъ раньше явился на поселене,— не знаю! Его прозвали ‘не нашимъ’, потому все говоритъ ‘не наше’, ‘не мое’, ‘твое’… Каторга считаетъ его, пожалуй, тоже не своимъ, ‘не нашимъ’, не подходящимъ, полуумнымъ,— а уважаетъ.
Егоръ Рожковъ прибылъ на Кару въ 1869 г., съ арестантской партей въ числ 320 человкъ.
Управленемъ Нерчинскими ссыльно-каторжными наряжена была обычная въ такихъ случаяхъ коммисся изъ длопроизводителя управленя, карйскаго полицеймейстера, врача и смотрителя пересыльной тюрьмы, для према парти. Премъ всякой вновь приходящей парти каторжныхъ состоялъ: 1) въ детальной проврк казенной одежды, обуви, кандаловъ, подкандальниковъ и т. д., числящихся на каждомъ пришедшемъ, поврк сроковъ выдачи, по особымъ спискамъ, прилагавшимся присутственными мстами, гд производилась въ дорог выдача, къ статейному списку, 2) медицинскаго осмотра для распредленя по работамъ, по состояню здоровья, и выдленя больныхъ, для излченя, въ лазаретъ, 3) выборъ ремесленниковъ, мастеровъ, сапожниковъ, кузнецовъ и т. д. для работъ въ различныхъ мастерскихъ, и 4) распредлене по разрядамъ сроковъ каторжныхъ: безсрочныхъ, долгосрочныхъ, малосрочныхъ — для разселеня ихъ по тюрьмамъ каторги.
Въ лтнее время премъ партй производился вн тюремнаго зданя, даже вн тюремной ограды, по близости тюремныхъ воротъ, на площадк, во избжане смны одежды между пришедшими и содержащимися въ тюрьм. Вызывали по списку, по очереди. Вызываемый подходилъ къ столу, за которымъ засдала коммисся, нагруженный своими вещами и, подходя, обязательно снималъ шапку.
— Егоръ Рожковъ!— выкликнули по списку.
Отдлился изъ толпы каторжный, выше средняго роста, лтъ сорока пяти-семи, съ черными, ввалившимися въ орбиты, глазами, черной окладистой бородой и усами, сухощавый, костистый, съ впалыми щеками и немного рябоватый. Подошелъ Рожковъ близко къ столу, а шапки не снялъ.
— Шапку долой, мерзавецъ!— закричалъ на него полицеймейстеръ.
— Шапка не твоя, а моя,— ровнымъ, довольно громкимъ голосомъ заговорилъ Рожковъ,— ты хочешь снимай свою, а я своей не сниму!
Полицеймейстеръ поблднлъ, каторжная партя притихла, какъ мертвая.
— Что-о-о? Что-о-о ты сказалъ, мерзавецъ? Повтори-ка!— вставая со стула, загремлъ полицеймейстеръ.
— Шапка не твоя, а моя, ты хочешь — снимай свою, а я своей не сниму!— тмъ же ровнымъ, громкимъ голосомъ проговорилъ Рожковъ.
Ударъ кулакомъ по лицу свалилъ Рожкова на землю, его лицо залилось кровью. Взбсившйся полицеймейстеръ билъ лежачаго, пиналъ, ругался скверными словами.
— Розогъ! розогъ!— кричалъ онъ неистово,— я покажу теб разъ… сынъ, что значитъ каторга…
Розги явились и началась жесточайшая порка… Къ изумленю всхъ, истязуемый не просилъ милосердя, не молилъ о пощад.
— Пей мою кровь, кровопивецъ, пей! Придетъ и на тебя время, издохнешь, собака,— выговаривалъ, сквозь прорывавшеся стоны, Рожковъ.
Истерзаннаго, за мертво, его бросили въ темный карцеръ пересыльной тюрьмы.
— Припомню я ему дерзости,— говорилъ полицеймейстеръ взволнованнымъ голосомъ.— Ему предстоитъ еще получить двадцать плетей, за побги съ поселеня, приговоръ долженъ исполняться здсь, на каторг, вотъ и бумага объ исполнени въ его статейный списокъ вложена…
— Я ему припомню! плеть не розга, закашляетъ со всхъ сторонъ…— кричалъ полицеймейстеръ, не стсняясь парти въ 320 человкъ и конвоя…
— Терпливъ, анаема, къ розгамъ. Посмотримъ, что-то запоетъ подъ плетьми.
Въ статейномъ списк Рожкова, дйствительно, было обозначено: за третй побгъ съ поселеня изъ Иркутской губерни приговаривается къ пяти годамъ каторжной работы и двадцати ударамъ плетьми.
Донесли по начальству о дерзости, нанесенной полицеймейстеру каторжнымъ Рожковымъ, при исполнени служебныхъ обязанностей. Вышла резолюця: оставить въ карцер, на хлб и вод. По приведени приговора въ исполнене зачислить въ верхне-карйскую тюрьму, съ неустаннымъ употребленемъ въ земляныя работы и ни въ какомъ случа не оставлять каторжныя (т. е. не назначать на работы, необходимыя въ самой тюрьм: каморный староста, баньщикъ, хлбопекъ, парашникъ и т. д.).
Всть о Рожков разнесла по тюрьмамъ та же партя, въ которой онъ пришелъ на Кару. Задлъ за живое дерзкй поступокъ и всю чиновную братю, привыкшую къ раболпству и полной покорности каторги. Явилось что-то новое, дикое, небывалое, неслыханное.
— Усмирится! Посл первыхъ плетей усмирится! За версту шапку будетъ ломать, поклоны отвшивать… Такихъ-ли каторга усмиряла… разбойниковъ изъ разбойниковъ, душегубовъ… А этотъ кто? Бродяга какой-то! побродяжка! тьфу!
Въ дико-пьяной чиновничьей жизни Рожковъ составлялъ событе. Канцелярске служители, до чина губернскаго секретаря (высшй чинъ старшаго по служб, заурядъ хорунже, заурядъ сотники изъ писарей), состоявше на гражданской служб, чувствовали себя обиженными небывалою дерзостью.
Три недли, закованный по рукамъ и ногамъ, пролежалъ Рожковъ въ темномъ карцер на хлб и вод, въ лазаретъ его не клали, а ходилъ къ нему въ карцеръ, для подачи помощи, фельдшеръ Иванъ Павловичъ.
— Я присутствовалъ при исполнени приговора,— разсказывалъ Иванъ Павловичъ.— Арестанты — вся тюрьма — были выгнаны въ ограду въ качеств зрителей — для устрашеня!
Собралось начальство, полицеймейстеръ, смотритель, много чиновниковъ пришло, просто полюбопытствовать, чуть не вс собрались. Разговариваютъ другъ съ другомъ, папиросы курять… пересмиваются… Конвой тутъ съ ружьями, палачъ въ сторон, скамейка поставлена по средин ограды, наклонно къ земл… Вс ждутъ… Предчувствовалъ я,— будетъ что-то ужасное. Слышалъ уже и я, что Рожковъ отмочилъ при приход полицеймейстеру,— тоже любопытствую. Полицеймейстеръ маленькй, вертлявый, побагровлъ отъ волненя, дожидаясь экзекуци. Привели Рожкова въ ручныхъ и ножныхъ, шапка на голов… нарочно оставили.
— Шапку долой, мерзавецъ!
— Шапка не твоя, моя, ты хочешь, снимай свою, я своей не сниму!— отвтилъ тотъ громко.
— Ну, г-нъ докторъ, что дальше было,— не знаю какъ и разсказать! вс озврли…— ‘Сашка! рубль на водку!.. два-три — бей не на животъ, а на смерть… (Сашка былъ палачъ)… Запорю самого, если будешь фальшивить’… Схватили, разложили на скамейку… и н-а-а-ч-а-а-алъ же онъ бить! морозъ по кож, скамейка трясется! Молчитъ Рожковъ, кровь сочится, мясо клочьями виситъ…— ‘Кровопйцы! проклятые! подавитесь моей кровью’!— выговариваетъ онъ со стономъ… Бда была, г-нъ докторъ: теперь ужасно вспоминать! А вдь я сотни видлъ наказанй за двадцать лтъ. Такъ и увезли въ лазаретъ въ безпамятств… Чиновники разошлись, сказываютъ и они диву дались, руками разводили… Да что они? Сашка палачъ диву дался,— а не то, что чиновники!.. Въ лазарет Рожковъ пролежалъ очень долго, молчалъ все больше… молчитъ и молчитъ… Доктору, на разспросы, скажетъ: ‘твое дло, а не мое’!— на томъ и окончитъ… Мы, фельдшера, къ нему такъ, сякъ,— намъ тоже любопытно! ‘твое дло не мое’!— одинъ у него отвтъ былъ для всхъ… Такъ и отстали. Не жаловался ни на что: дадутъ ему сть,— стъ! Кажется, не принеси ему обда, или ужина цлую недлю,— просить не будетъ. Поправляться началъ, похаживать по палат,— все равно! одинаковъ… Бывало,— смотришь въ дверное окошечко, что онъ длаетъ? Все равно: лежитъ, или похаживаетъ. Больнымъ, товарищамъ, отвчаетъ, разговариваетъ, но его, видимо, сторонилась и своя-то братя! ‘Съ чортомъ что-ли онъ знается’,— думали про него и… сторонились… Ухаживать за нимъ ухаживали больные арестанты: они всегда за наказаннымъ ухаживаютъ, если могутъ, конечно. Отлежался, на выписку просится, ‘мсто другому надо опростать,— будетъ!’ Такъ и выписался… Потомъ Рожковъ пошелъ по мытарствамъ, изъ тюрьмы въ тюрьму переводили. Сначала въ верхнюю тюрьму опредлили, къ самому Одинцову:— усмиритъ! вышколитъ!.. Ничего подлать не могъ,— а ужъ онъ ли не старался! Плети, розги, карцеръ, холодъ, голодъ,— все испробовалъ!..
— Работа не моя, твоя, хочешь ты — работай, а мн она не нужна!— Обидно и смотрителю: вс слушаются, вс боятся, взгляда одного боятся! а тутъ какой-то бродяга знать ничего не хочетъ, да еще, ‘кровопивцемъ’ обзываетъ при всхъ. Пробовалъ полковникъ З-въ, и теперешнй завдующй, Марковъ, своей властью (имъ разршено до двадцати плетей назначать своею властью) — бить его, неоднократно,— ничего не подлали! Все ту же псню поетъ и завдующему: ‘Работа не моя, твоя!’ Богъ его знаетъ, какъ онъ живъ по се время… Теперь больше въ карцерахъ сидитъ, на хлб и вод, въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ… Въ новой тюрьм, у смотрителя Ладыгина, шестой мсяцъ въ карцер запертъ, такъ и сидитъ по се время.
Съ понятнымъ любопытствомъ, а еще боле съ невольнымъ, въ душ, уваженемъ къ невроятной выносливости, желзной, непреклонной, гигантской вол,— въ силу какихъ-то сложившихся врованй и убжденй о ‘вашей’ и ‘нашей’ работ,— неизвстнаго каторжнаго, подъзжали мы съ Иваномъ Павловичемъ, на казенной телжк ‘къ новой тюрьм.’ Наканун, по донесени смотрителя Ладыгина управленю ссыльно-каторжными о тяжкой, опасной болзни Егора Рожкова, я получилъ предписане: ‘осмотрть и, если необходимо будетъ, положить его въ лазаретъ на излчене’. Въ первые мсяцы жизни на Кар, пока я не зналъ тюремныхъ порядковъ и обычаевъ, Иванъ Павловичъ былъ постояннымъ моимъ спутникомъ во всхъ служебныхъ поздкахъ по каторг, разбросанной на 30 верстномъ протяжени по р. Кар. Безхитростные разсказы его о прошлой и настоящей карйской жизни, о каторжныхъ, администраци, горномъ вдомств и т. д. были не только занимательны, но и поучительны для меня… Человкъ онъ былъ простой, безъ всякаго почти общаго образованя, съ доброй и открытой душой. Нердко онъ ‘зашибалъ’, т. е. запивалъ дня на два, на три, самое большое на четыре. Зашибали и вс остальные фельдшера лазарета, гршный человкъ!— зашибалъ и я первые восемь мсяцевъ пребываня на Кар… Слишкомъ была необычна и тяжела окружающая обстановка и больно претило обязательное присутстве, какъ врача, при кровавыхъ расправахъ съ каторжными по ршеню судовъ, а то и просто безъ ршеня, по единоличному назначеню завдывающаго нерчинскими ссыльно-каторжными — ‘не боле двадцати ударовъ плетьми’… Можетъ быть, судьба и проститъ мн, да и моимъ сослуживцамъ, фельдшерамъ, ‘зашибане’ — за т муки совсти, которыя приходилось испытывать при каждой кровавой расправ!
— Вотъ и увидите, г-нъ докторъ, Егора Рожкова, о которомъ все меня распрашивали,— заговорилъ по дорог Иванъ Павловичъ,— каково-то онъ выглядитъ? Кажется, мсяцевъ шесть, если не больше, сидитъ онъ въ одиночк, на хлб и вод, да, пожалуй, и закованный по рукамъ и ногамъ… Просидть долгое время въ карцер — добрыхъ плетей стоитъ!
— Да, интересный человкъ этотъ ‘не нашъ’…
— Увидите сами и узнаете, что въ немъ интереснаго…
Черезъ три четверти часа, мы подъхали къ громадному тюремному зданю новой (нижней) тюрьмы. Тюрьма стояла одиноко, безъ какихъ либо жилыхъ домовъ въ окружности,— между Нижней Карой и Усть-Карой,— въ 5-ти верстахъ отъ первой и 10-ти отъ послдней… Тюрьма была построена, сравнительно, недавно, лтъ десять — двнадцать и по новому типу. Фронтъ ея съ окнами, съ желзными въ нихъ ршетками выходилъ не въ ограду, а на улицу. Тюремная ограда начиналась отъ крайнихъ ея угловъ и огораживала только заднюю ея часть, а не все здане. Въ тюремной оград находились арестантская кухня и баня. Съ лвой стороны ограды, саженей на 15—20 отъ нея, стоялъ одноэтажный домъ, на дв половины, съ общимъ входомъ по средин, для смотрителя тюрьмы и командующаго сотней офицера. Казачья пшая сотня конвоя помщалась въ томъ же тюремномъ здани, въ правомъ крыл, съ выходомъ — крыльцомъ не въ тюремную ограду, а на улицу. Караульное помщене отдлялось отъ арестантскихъ камеръ капитальной стной, безъ какого либо входа изъ казармы въ арестантскя помщеня.
Мы подъхали къ крыльцу смотрительскаго дома. Смотритель тюрьмы, канцелярскй служитель, А. В. Ладыгинъ, пожилой, лтъ 50 человкъ, невысокаго роста, старообразный, сухощавый, съ парализованной лвой рукой, встртилъ насъ на крыльц и пригласилъ въ свою квартиру.
— Рожкова изволили прхать свидтельствовать?
— Да, Рожкова! Вотъ и предписане…
— Знаю, знаю! Я доносилъ въ управлене… Плохъ! очень плохъ сталъ! Побоялся отвтственности, какъ-бы не умеръ… Не стъ, не пьетъ… Пластомъ лежитъ больше недли… Умретъ здсь, тогда возись съ нимъ… Непрятности наживешь…
Канцелярскй служака разгильдевскихъ временъ, обремененный дюжиною дтей, повидимому, не шутя боялся смерти Рожкова въ одиночномъ карцер,— въ неузаконенномъ мст, и торопилъ осмотромъ.
Мы вскор вышли изъ квартиры смотрителя и въ четверомъ:— насъ двое, смотритель и караульный начальникъ — чрезъ тюремную калитку и дворъ вошли въ тюремный корридоръ. Здане было выстроено покоемъ и корридоръ шелъ, съ внутренней стороны, кругомъ зданя. Въ конечной части корридора, освщеннаго однимъ окномъ,— въ углу соединеня средняго корридора съ первымъ,— были расположены четыре окованныя желзомъ двери, ведущя въ карцерныя помщеня, запертыя висячими замками.
Смотритель отворилъ крайнюю къ стн дверь карцера и запахъ разлагающагося трупа поразилъ наше обоняне. Въ полной темнот ничего не было видно: слышно было чье-то хрипне и сопне. Смрадъ былъ невыносимый… Принесли зажженную сальную свчку, и я вошелъ въ карцеръ. Комната три аршина длины, полтора ширины, направо выходилъ край печи,— одна на два карцера. Налво, во всю длину карцера, нары трехъ четвертей ширины. Свободнаго пространства между наръ и противоположной стной три четверти, высота четыре аршина. Окна не было, въ двери — небольшое (съ квадратную четверть) отверсте со стекломъ. На полу, у наръ, грязная деревянная шайка съ экскрементами, полъ мокрый, ослизлый. На нарахъ хриплъ и соплъ получеловкъ, полутрупъ… Мирады вшей ползали по лицу, закрытымъ глазамъ, голов, бород. Лица я не могъ разглядть, да и все остальное едва видлъ въ темнот, плохо освщаемой свчкой.
— Александръ Васильевичъ! да его вши живого съли… Вынести его въ коридоръ, въ ограду, на свжй воздухъ!..
При помощи каторжныхъ изъ ближайшей камеры, Рожкова вынесли на свжй воздухъ.
Синебагровое, раздувшееся лицо, съ вывороченными отъ раздувшихся десенъ губами, опухшя, темнобагровыя руки и ноги, грязныя, изгнившя рубаха, порты и суконныя шаровары, ручные и ножные кандалы, мирады ползающихъ наскомыхъ — вотъ что мы увидли при божьемъ свт. Гнющая куча хрипла и тяжело дышала.
— Въ лазеретъ его сейчасъ же! Александръ Васильевичъ! вы его живого сгноили… гршно вамъ предъ Господомъ будетъ за такое надругательство,— невольно вырвалось у меня.
— Я не виноватъ! Сидлъ онъ въ карцер по распоряженю завдующаго,— я тутъ не причемъ! Я донесъ, когда увидлъ, что плохъ становится… Донесъ немедля…
— Нужно снять ручные и ножные кандалы. Я, какъ врачъ, дамъ вамъ записку на расковку… Посмотрите, что у него сдлалось съ руками и ногами!
Опухшя отъ цынги руки и ноги не вмщались въ желзный ободокъ оковки, и желзо врзалось въ распухшее тло. Руки и ноги побагровли, были вс въ язвахъ срогрязнаго цвта. Вши копошились около оковки и ползали по язвамъ. Не малого труда стоило кузнецу расковать оковы.
При расклепывани долотцо срывалось и рзало тло, сочилась кровь. Грязныя, изгнившя рубаха, порты и шаровары составляли все одяне, ноги были босы. Принесенныя изъ карцера шапка, шинель, которыя служили постелью, подушкой и одяломъ, были пропитаны экскрементами… Вообще, Рожковъ представлялъ изъ себя разлагающйся трупъ…
— Принесите новое блье, шапку, и халатъ, а все это сжечь тотчасъ же,— распорядился.
Больного кое-какъ очистили, переодли и уложили на солому, настланную въ телг. Мы съ Иваномъ Павловичемъ тоже услись въ свою телжку и шагомъ похали за больнымъ.
— Иванъ Павловичъ! какъ по вашему называется подобное содержане въ карцер?— спросилъ я.— Вдь это уже беззаконнйшее истязане, а не наказане… Вдь даже во рту вши ползали… Часто видли вы здсь что нибудь подобное?
— Однако, плохо дло Рожкова,— отвтилъ Иванъ Павловичъ уклончиво.
Я испытывалъ приливъ негодованя и злобы. Въ лазарет Рожкова обмыли въ ванн и уложили на лазаретную койку.
Представивъ завдующему исполнительный рапортъ, въ которомъ было описано подробно, въ какой обстановк, положени и состояни найденъ больной,— я прибавилъ, что подобное содержане должно быть признано истязанемъ. Отвта или спецальнаго приказа по каторг не послдовало.
Мсяца черезъ два пребываня на лазаретной кровати, началъ вырисовываться человческй обликъ Рожкова. У него была высшая степень цынги: кровоточивыя десна безобразно распухли, зубы шатались, по всему тлу были цинготная опухоль и подтеки. Постепенно, однако, все это уступало усиленному питаню, свжему, по возможности, воздуху, можетъ быть, лченю и уходу, а по всей вроятности также,— желзному складу больного.
Онъ не стоналъ, не жаловался, ничего не просилъ, какъ часто длали друге больные, а лежалъ молча, угрюмо, съ закрытыми по большей части глазами. Затмъ онъ сталъ садиться на кровати, опустивъ ноги на полъ. При одной изъ визитацй по лазарету, осмотрвъ и поговоривъ съ больнымъ, лежавшимъ рядомъ съ нимъ, съ правой стороны,— я подошелъ къ кровати Рожкова.
— Что, Егоръ, лучше себя чувствуешь? Поправляешься по маленьку?
— Это дло не мое, а твое,— ты на то докторъ. Хочешь смотри, хочешь нтъ, твое дло! Смотри, коли надобность есть!— И онъ отвернулся.
— Извини, братъ, что спросилъ тебя о здоровьи! Врно ты говоришь, на то я и докторъ, чтобы не безпокоить больныхъ понапрасну.
И я отошелъ къ слдующему больному. Въ душ меня крпко кольнуло отъ непривтливаго отвта и даже въ глазахъ защекотало что-то. Въ послдующя посщеня больныхъ, къ Рожкову съ разспросами я уже не обращался. Осмотрвъ и поговоривъ съ рядомъ лежавшимъ больнымъ, останавливаясь у кровати Рожкова, я спрашивалъ у дежурнаго фельдшера:
— Вино, молоко получалъ? Не жалуется ли на что? Не мало ли пищи? Съдаетъ ли порцю?— И затмъ я переходилъ къ слдущему больному, присаживался на кровати, осматривалъ, разспрашивалъ.
Такъ прошло недли дв. Рожковъ началъ похаживать, опираясь на палку, по палат, видимо поправляясь и длаясь бодре. Пищу ему перемнили — перевели на мясную: молоко и водка остались попрежнему.
Въ одно изъ вечернихъ посщенй, поговоривъ и осмотрвъ рядомъ лежавшаго больного, который тоже поправлялся и поднимался уже съ постели, я, по обыкновеню, спросилъ фельдшера о Рожков и перешелъ къ слдующему, какъ вдругъ услышалъ вопросъ:
— Что же меня-то обходишь?
Я быстро обернулся къ спросившему… На меня глядли въ упоръ два черные, бездонные глаза,— именно, ‘какъ изъ подъ земли’, и едва уловимые проблески веселости, скоре юмора, легкаго подтруниваня — искрились въ нихъ… Лицо было блдно, спокойно, неподвижно.
— Извини, ради Бога! Но вдь ты не любишь, когда тебя разспрашиваютъ…
— Не любишь и любишь само по себ…
— Поправляешься, Егоръ? Каковъ твой аппетитъ, сонъ? Не нужно ли прибавить чего къ порци?
— Спасибо! Похаживаю… Прибавлять ничего не надо… Будетъ! Водку убери!
— Очень радъ! очень радъ! Поправляйся… поправляйся… плохъ ты былъ… Поправляйся…— Я говорилъ безсвязно, до того неожиданъ былъ для меня этотъ первый человческй разговоръ съ Рожковымъ, начатый вдобавокъ имъ самимъ.— Приссть на кровать можно?
— Садись! Чего спрашивать? Кровать не моя, твоя…
— Не моя кровать, Егоръ, казенная.
— Все равно! садись!
Я осмотрлъ его подробно, выслушалъ и выстукалъ въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ относиться сознательно и разумно къ окружающему. Все было въ порядк и выздоровлене было несомннно.
— Отлично, Егоръ! Здоровъ будешь! Врно теб говорю…
— Здоровъ? Ну и ладно!
На этомъ мы и разстались въ тотъ вечеръ.
Въ моей сренькой, одинокой, угрюмой и однообразной жизни вечеръ этотъ показался очень хорошимъ. Возвратившись въ свою несуразную комнату съ желзной ршоткой въ окн, я не замчалъ ея убогости и неприглядности. Чмъ-то особымъ повяло на меня отъ этого маленькаго эпизода, человческимъ и добрымъ.
Собрались сослуживцы-фельдшера: Мельшихъ, Морозовъ, Шатель, Долининъ и Васильевъ, и вс дивились, что Рожковъ заговорилъ, самъ начавши разговоръ.
Одинъ изъ фельдшеровъ, впрочемъ, подыскалъ объяснене:
— Извините, г-нъ докторъ,— сказалъ онъ,— но вдь и васъ каторга считаетъ юродивымъ, блаженнымъ… Не взыщите: не я выдумалъ, слышалъ много разъ…
— Пусть считаютъ, какъ хотятъ,— подумалъ я…— Ну чтожъ, пусть юродивый, только бы въ одну кучу не складывали съ отсталыми…
Съ больными, въ палат, Рожковъ въ разговоры почти не вступалъ и держался одиноко… Лежитъ, бывало, цлыми днями на кровати, на спин, заложивши об руки подъ голову,— и смотритъ въ потолокъ. Но со мной посл этого перваго случая сталъ разговаривать. Правда, онъ былъ все-таки очень сдержанъ, самъ разговора не начиналъ, на вопросы отвчалъ неохотно, съ большимъ раздумьемъ, подчасъ, пожалуй, пренебрежительно: ‘отвяжись, дескать, что вяжешься’. Бывало и вовсе не отвтитъ на вопросъ.
И все-таки современемъ мн удалось, до извстной степени, схватить сущность его взглядовъ, опредлявшихъ его поведене.
— Я самъ по себ, ты самъ по себ, то-есть я живу по своему, какъ самъ хочу, какъ думаю, такъ и живу, а не какъ прикажетъ кто-либо другой, постороннй — не я. Живу не по приказу, не по указу… Самъ Богъ повеллъ такъ жить людямъ издревле… раститеся и множитеся и наполняйте землю, повеллъ Онъ… Не повеллъ Онъ поклоняться, подчиняться другому, себ подобному равному… Всякй самъ по себ живи! Такъ жили долго древне люди… Потомъ пошли указы и приказы Моисеевы: живи, длай вотъ такъ, какъ онъ хочетъ… А я не хочу, и не буду по приказу его, онъ такой же, какъ я,— одинъ Богъ сотворилъ! Я хочу самъ по себ, воли ему не дано указывать мн… Я вольный душою и тломъ: живу, какъ думаю, длаю, что желаю… Ты вотъ наемникъ,— не длаешь ‘самъ по себ’, а что теб прикажутъ… Я знаю: чуть не плачешь, когда видишь, какъ бьютъ человка плетьми,— а все-таки идешь ты. Я бы не пошелъ! Выходишь ты наемникъ,— не самъ по себ… Больныхъ лчишь, убиваешься,— а какой толкъ? Вылчишь — въ тюрьму усылаешь и опять лчишь… Не правильно это! Доброты мало: надо длать такъ, какъ думаешь… Я не вашъ, и ты не нашъ… Убить, ограбить, украсть, обмануть, оклеветать — грхъ! Другому вредъ, другой жить хочетъ,— всмъ мста хватитъ!.. всякй самъ по себ живи! Я не обманываю: говорю, длаю, что думаю,— вреда никому нтъ! Шапка не твоя — моя,— хочу сниму, хочу нтъ,— моя воля! Другой тоже самъ по себ,— какъ думаетъ, такъ и длай, его воля — снимать или не снимать… Для другого худа или вреда въ моей шапк нтъ… Имъ надо по своему, мн по своему… Вреда бы не было отъ этого!.. Имъ надо золото, мн не надо, имъ надо деньги, мн не надо,— вреда отъ этого нтъ никому… Имъ надо подати, паспорты,— мн и ихъ не надо… Имъ надо работу,— работа не моя,— пусть они и работаютъ… что имъ надо,— мн не надо,— кому тутъ вредъ? Они заперли меня подъ замокъ, бьютъ, заковали,— ихъ сила. А все-таки они сами по себ, а я самъ по себ… Моего имъ не отдавалъ и не отдамъ… Я не убгу отъ тебя или отъ караульнаго — вамъ вредъ сдлаю, вреда не надо… Ждать буду, когда срокъ окончится,— уйду безъ вреда! Жена есть, дти — они тамъ, далеко!.. На что теб? Они сами по себ… Вс мы сами по себ…
На шестомъ мсяц поступленя въ лазаретъ, Рожковъ выписался по собственному желаню. Я уговаривалъ его отдохнуть еще, окрпнуть, но онъ отказался на отрзъ.
— Выпользовался, здоровъ, чего буду валандаться? Другому мсто загораживать? Спасибо за труды!
Подйствовала-ли продолжительная, тяжкая болзнь Рожкова или рапортъ мой, съ описанемъ ужаснаго состояня, въ которомъ онъ находился при медицинскомъ осмотр въ карцер, или что либо другое,— только его въ карцеръ не посадили, въ работу идти не неволили, а помстили въ общую арестантскую камеру Средне-Карйской тюрьмы, заковавъ, однако, въ ручные и ножные кандалы.
Какъ малосрочный каторжный — бродяга, осужденный на пять лтъ, онъ окончилъ уже срокъ испытаня и долженъ бы быть переведенъ въ разрядъ исправляющихся, съ правомъ жить вн тюрьмы и съ обязательствомъ выходить на вс работы, до окончаня срока. Но въ виду упорства и не желаня работать, его содержали постоянно въ тюрьм и не аттестовали достойнымъ перевода въ друге разряды.
Въ течене послдующаго,— 1878 года,— жизнь Рожкова была, сравнительно, боле легкой, на него, какъ говорится, махнули рукой и оставили въ поко — въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ, въ общей арестантской камер. Да и смотритель Средне-Карйской тюрьмы, Д. А. Варила, былъ человкъ боле гуманный, толковый и понимающй.
Много разъ, посл выздоровленя Рожкова, приходилось видть его, посщая тюрьмы по обязанности службы.
Онъ смотрлъ, попрежнему, угрюмо и на вопросы отвчалъ нехотя, если я былъ одинъ, или совершенно не отвчалъ, когда я входилъ со смотрителемъ или караульнымъ начальникомъ.
Сидитъ, бывало, на нарахъ, въ своей неизмнной, истасканной шапк на голов и при вход начальства не подымается и не снимаетъ шапку.
Въ прздъ на Кару его императорскаго высочества, великаго князя Алекся Александровича, въ юн мсяц 1873 г., Рожкова упрятали съ глазъ, чтобы не нажить какихъ-либо непрятностей при случайной встрч высокаго постителя съ неисправимымъ каторжнымъ. Но отъзд его высочества, Рожкова опять помстили въ общую камеру, не снимая оковъ…
Въ конц того-же 1873 г., карйская тюремная администраця, съ полковникомъ Марковымъ во глав, почти поголовно была, отдана подъ судъ за воровство и грабительство и хищеня, послдствемъ которыхъ явились одновременно эпидеми цынги и сыпного тифа, унесшя въ могилу до 800 человкъ. По суду, полковникъ Марковъ былъ лишенъ всхъ правъ состояня и сосланъ въ Якутскую область на поселене.
Въ сентябр 1873 г. прибылъ на Кару новый начальникъ, подполковникъ В. О. Кононовичъ. Глубоко честный, гуманный и образованный человкъ, рдкое явлене въ сибирской чиновничьей сред. Каторга увидла новые, небывалые порядки.
Узнавъ подробно обстоятельства каторжной жизни Рожкова, новый начальникъ повидалъ его въ тюрьм, получилъ т же отвты, какъ получили и друге спрашивавше, приказалъ расковать и содержать на общемъ основани, не приневоливая къ работ.
Въ 1874 г. окончился пятилтнй срокъ каторжныхъ работъ Рожкову и онъ были уволенъ на поселене, съ причисленемъ въ одну изъ волостей Забайкалья.
Въ 1892 г., состоя на служб въ г. Чит, совершенно случайно узналъ я о смерти Егора Рожкова, ‘ддушки Егорушки изъ не нашихъ’, какъ его мн рекомендовали. Рожковъ умеръ въ той же Чит, въ 1885 г., сгорбленнымъ, сдымъ, дряхлымъ съ виду старикомъ, проживая съ товарищемъ поселенцемъ у вдовы чиновницы Н—ой, въ ея небольшой отдльной кухонк.
Занимался Рожковъ,— по разсказамъ хозяйки,— клеенемъ коробочекъ, выливанемъ изъ олова крестиковъ, колечекъ, плелъ онъ также корзинки и продавалъ все это на базар, чмъ и питался. Старикъ страстно любилъ дтей и постоянно покупалъ имъ лакомства на послдня свои крохи.
— Дти такъ и обращались къ нему: ‘ддушка Егорушка, не нашъ, дай конфеточку!’
— Дамъ, дтятки, дамъ родне,— много дамъ! вотъ только сработаю крестики и продамъ на базар!— утшалъ старикъ дтишекъ шамкающимъ голосомъ.
— Хорошй, тихй старикъ былъ Егорушка,— разсказывала хозяйка.— Долгонько прожилъ въ моей кухонк, на отдл,— жилъ съ товарищемъ. Плату вносили исправно. Все сидитъ, бывало, дома, ковыряетъ чего нибудь, коробочки клеитъ, крестики, колечки выливаетъ,— большой искусникъ былъ выливать, покойный! Ребята сидятъ съ нимъ, смотрятъ на работу. Ребята его очень любили, баловникъ былъ большой, да и ласковый для нихъ. ‘Дитятко родимое! да дитятко родимое’! А ребята, извстно, и лзутъ на ласку. Вижу, надодаютъ ему, прикрикнешь, а онъ ничего, еще больше ласкаетъ ихъ. Чудной старикъ былъ! Поповъ не любилъ, чиновниковъ тоже… Съ взрослыми мало разговаривалъ, все съ ребятами… Водки не пилъ, табаку не курилъ… Убогой онъ былъ: все кашлялъ, кровью харкалъ… худой былъ, какъ скелетъ. Въ больницу не шелъ:— ‘не надо! Другимъ нужне’! Товарищъ его все настаивалъ, чтобы онъ исповдался и причастился: ‘Не надо!— говоритъ,— и такъ мсто найдется’! Откуда онъ появился, не знаю, а умеръ, хлопотъ надлалъ!.. Была у насъ тогда простота въ Чит: билетовъ, паспортовъ хозяева не спрашивали, нанялъ — живи, благо смирный, да не озорной. Такъ онъ и жилъ у меня, никому не мшалъ, работалъ по-своему. Умеръ скропостижно, всталъ, пошатнулся, оперся рукой на двочку, тоже жиличку, лтъ десяти,— та испугалась, закричала… Было это въ четвергъ, на послдней недл Великаго поста, блили у насъ тогда въ дом… Оперся на двочку, охнулъ, потомъ на лнивку оперся — и духъ вонъ! Хлопотъ было много! Оказался безпаспортнымъ, товарищъ его съ билетомъ, а у него билета не было. ‘Не нашъ’ и вправду оказался… Я думала его въ шутку, ребята не нашимъ дразнили… Вотъ теб и Егорушка ддушка!.. Дай Богъ здоровья полицеймейстеру Попрядухину, добрый былъ человкъ:, погуторилъ, погуторилъ, да и устроилъ подписку, чтобы схоронить ддушку Егорушку,— мднаго расколотаго гроша посл его не осталось… Такъ и похоронили!.. Ребята, т убивались по немъ, плакали,— ‘Нтъ ддушки Егорушки,— умеръ.. Нашъ былъ ддушка, а не вашъ’!