ИСКУСНИКИ.
(Изъ воспоминаній врача о Карійской каторг).
——
В. К — въ.
‘Русское Богатство’, No 4, 1904
Искусники, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Въ рдкой изъ вновь приходившихъ на Кару арестантскихъ партій не находилось отъ трехъ до десяти, а иногда и больше, искусниковъ въ разныхъ ремеслахъ. Громадное большинство этихъ ремесленниковъ раньше жили въ городахъ, начиная съ Петербурга и Москвы и кончая какимъ-нибудь захолустнымъ городкомъ Олонецкой или Архангельской губерніи.
‘По приход парни на Кару, при первой же проврк одежды, обуви и т. д. особой коммиссіей, послдняя обращала вниманіе на выборъ мастеровыхъ для тюремныхъ мастерскихъ, которыя сосредоточивались на Нижней Кар и Усть-Кар. Нижняя пересыльная тюрьма, гд обыкновенно производился пріемъ и осмотръ партій, бывала почти сплошь набита мастеровыми всякаго рода. Въ партіяхъ приходили ювелиры, рзчики, повара, модистки, шляпочницы и тому подобный мастеровой людъ, повидимому, совершенно непригодный для мастерскихъ каторги, но и этотъ особый видъ мастеровъ оставлялся на Нижнемъ промысл: ‘на всякій случай, можетъ встртиться надобность, оно и готово’.
Смотрители средней, верхней, а впослдствіи и амурской тюремъ ‘судачили* между собою о дйствіяхъ пріемной коммиссіи, но дальше ‘судачества’ дло не шло.
— Всхъ себ забираютъ и куда только жадничаютъ?— говорили они.— Больше двухсотъ мастеровъ накопили въ тюрьм, — да мастеровъ-то какихъ! А все мало кажется… Въ ‘разрзъ’ выведутъ — народъ дохлый, мастеровщина! Иной лома, лопаты въ руки взять не уметъ, а тоже работы подсчитываютъ…
— Своя рука владыка: все сходитъ!
— Къ намъ, въ тюрьмы, попадаютъ мастеровые оборыши или т, которые, по приход, почему либо не заявили о себ, что мастеровые, спохватились уже посл, въ тюрьм, когда попробовали земляной работы.
— Правда, и въ тюрьмахъ довольно мастеровъ, а все-таки лучшіе-то остаются въ пересыльной!..
— Милославскаго, напримръ, всякій бы взялъ, даромъ что полуслпой старикъ-разгильдевецъ: какія золотыя кольца длаетъ, перстни, браслеты, серьги, цпочки къ часамъ!.. Вотъ, не угодно-ли взглянуть: перстень его работы, вырзка его рукъ дло, золото карійское, такого нигд больше нтъ: девяносто шестой пробы, какъ воскъ, мягкое, — а работа, — загляднье! Проба, клеймо выставлено, — комаръ носу не подточитъ! Рзчика по золоту, серебру, стали, Милославскому равного нтъ. Стаканъ водки ему въ глотку, — все будетъ готово: пропащая сволочь, никуда больше не пригоденъ, а своего дла искусникъ!
У всхъ почти карійскихъ чиновниковъ горнаго и тюремнаго вдомствъ, а также офицеровъ батальона были въ употребленіи превосходной работы экипажи, наборная сбруя. Пролетки, телжки, двуколки (бестужевки), санки бговыя, парныя и т. п. были далеко не рдкость, не говоря уже о боле тонкой и дорогой работ изъ золота. Трудъ даровой, мастера превосходные, — почему же не воспользоваться и не пріобрсти до нельзя дешевой и артистически сдланной вещи?
Добыча золота хотя была и запрещена частнымъ людямъ, но, тмъ не мене, производилась постоянно. Вольная каторга, жены, дти, старики-богадльщики, обыватели, которыхъ постоянно находилось въ наличности не мене тысячи человкъ, были главными хищниками дорогого продукта. Ювелиры могли имть постоянную работу по своей спеціальности. Бутылка контрабанднаго спирта нердко оплачивалась золотникомъ золота, а при строгостяхъ преслдованія контрабанды — и двумя золотниками.
— Лнивый только не добудетъ золота, не прокормить себя, — а то сколько угодно! Возьми лотокъ и иди, куда хочешь…— таковъ былъ общій говоръ людей, прикосновенныхъ къ золотому длу.
Приходили въ каторжныхъ партіяхъ дамскіе портные, портнихи, перчаточницы, шляпницы, и карійскія еклы Кириловны, Марьи Ивановны, Степаниды оминишны наряжались въ шляпки, кофты, платья ране невиданныхъ фасоновъ…
Карійскіе повара, изъ каторжныхъ, славились своимъ кулинарнымъ искусствомъ на всю область, и слава о нихъ доходила до Иркутска… Большинство поваровъ были старики, бывшіе крпостные, чаще всего сосланные въ каторгу за убійство или отравленіе своихъ бывшихъ господъ.
Вспоминается фигура полупомшаннаго повара-старика Горячаго, десятки лтъ бывшаго постояннымъ жителемъ Кары. Лтъ шестидесяти-пяти, малорослый, поджарый, съ развалистой походкой, онъ пришелъ на каторгу за убійство трехъ человкъ помщичьей семьи. Битый плетьми, клейменный въ лобъ и щеки, Горячій служилъ караульщикомъ лазаретнаго амбара. Сгорбленный, сосредоточенный, угрюмый, съ сдыми на голов и бород волосами, съ срыми, на выкат, глазами, онъ въ теплое время постоянно сидлъ у дверей своего амбара и что-нибудь ковырялъ шиломъ. Зимнее и лтнее одяніе его было: грязная, вся въ заплатахъ рубаха, такіе же порты, на ногахъ чирки, на подобіе калошъ, на голов круглая арестантская шапка съ наушниками и срая куртка — или подъ мышкой лвой руки, когда онъ шелъ, или подъ нимъ, когда онъ сидлъ. Горячій былъ замчательный поваръ, но лишь только попадалъ ему рубль въ руки, онъ запивалъ горькую. Съ всклокоченной бородой, разввающимися сдыми волосами, безъ шапки, босикомъ, размахивая и жестикулируя руками, онъ бродилъ по улицамъ Нижняго промысла, бормоча себ подъ носъ или выкрикивая на всю улицу:
— Наше житье?.. Наше житье — встаешь, да за вытье… Что въ томъ, что я поваръ? За двадцать лтъ каторги — пирога хорошаго не пришлось сдлать, — шиломъ работать приходится. Ха, ха, ха! повару Горячему шиломъ?! Понимаешь ты? повару шиломъ… а? Тьфу! Поваръ его сіятельства графа Гремучева пропадаетъ ни за копйку… Нтъ, ты скажи: зачмъ тиранствовалъ? Зачмъ Марьюшку мою изнахрапилъ… а? По какому такому праву? Думалъ, такъ пройдетъ? вре-е-е-шь! Не грши черезъ край!.. Не насильствуй, не озорничай!.. Господь все видитъ: Горячаго проститъ! Проститъ Онъ, всемилосердный, у Него, братъ, плетей, тюремъ, не положено, всякъ отвтитъ… Онъ разберетъ!.. Горячій убилъ, а его-то какъ били? Въ три раза уб-и-и-в-а-а-ли… Д-д-а-а!.. Марью мою забили до смерти — за что… о-о? что она сдлала?! Я убивалъ, я — поваръ Горячій, я и въ отвт… А Марьюшку-то? За-б-и-и-л-и! Женой Горячаго хотла быть, барину понравилась… Н—тъ, вр-е-е-шь! Не все можно длать, ваше сіятельство… Каторга?! что каторга? Тьфу! Умремъ вс, братцы мой, вс тамъ будемъ, а поддаваться, — вр-е-е-шь!..
Горячій останавливался среди улицы, долго грозилъ кулакомъ въ пространство и сваливался гд-нибудь подъ заборомъ или среди улицы, въ пыли и грязи. По окончаніи запоя, истрепанный, измятый, избитый, грязный, всклокоченный, Горячій опять мирно сидлъ у амбара и ковырялъ что-нибудь шиломъ.
— Хотя бы гривенникъ пожертвовали, ваше благородіе, Горячему, — говорилъ: он при встрч, — а я бы вамъ во какой бифштиксъ изобразилъ!
‘Изображать’ бифштексы Горячему приходилось рдко, а наказанія на самовольную отлучку отъ амбара и нарушеніе тишины и спокойствія на улиц онъ получаль довольно часто.
— Что мн эти наказанія, ваше благородіе, — говорилъ онъ, — коли въ Горячемъ душа-то давно отсутствуетъ? А по тлу гршному бей, какъ по деревянному забору, все равно отскакиваетъ, до смерти недалеко, дотяну какъ. нибудь…
Были превосходные повара, врод Горячаго, но появлялись и повара-самозванцы, чтобы какъ нибудь, не заботясь о послдствіяхъ, на два, на три дня вырваться изъ тюрьмы для приготовленія параднаго обда или имениннаго пирога барину, задумавшему угостить своихъ пріятелей по случаю полученія чина коллежскаго секретаря или именинъ своей супруги.
Антипъ Герасимовичъ, или, по просту, какъ звали его вс, ‘Антипъ по промысламъ катитъ’, — служилъ горнымъ исправникомъ и, случалось, подолгу проживалъ въ Кар по дламъ своей службы. Антипъ происходилъ изъ горныхъ обязательныхъ крестьянъ, въ 1851 году переименованныхъ въ пшіе казаки Забайкальскаго войска. Въ экспедиціяхъ на Амуръ Муравьева, начавшихся съ 1852 года, онъ дослужился до чина заурядъ эсаула, въ Камчатк сражался противъ соединеннаго англо-французскаго флота и, участвуя до 70-хъ годовъ во всхъ казенныхъ сплавахъ изъ Стртенска, сумлъ скопить немалый капиталъ.
Лтъ 63 отъ роду, коренастый, плшивый, съ изряднымъ брюшкомъ, Антипъ былъ незамнимымъ человкомъ по своей покладистости, что очень цнилось администраціей горнаго вдомства. По природ онъ былъ недалекаго ума, малограмотный, хотя могъ составлять казенныя шаблонныя бумаги въ десять-пятнадцать строкъ, но въ боле сложной письменной работ безъ письмоводителя не обходился.
Въ своемъ родномъ поселк К., верстахъ въ пятнадцати отъ Усть-Кары, Антипъ имлъ собственный домъ: ‘изъ пяти горницъ, — да еще, братецъ ты мой, стряпущая дня бабъ, — то-то!’ — У него были пашни, снокосы, коровы, лошади, бараны. Всмъ хозяйствомъ орудовала жена его Анисья, самъ же онъ предпочиталъ каменную службу. Скопидомство, жадность къ деньгамъ, трусость, заносчивость, услужливость, и вмст съ тмъ ‘всегда себ на ум’ были выдающимися чертами его характера. Онъ былъ вполн подходящимъ человкомъ, какъ горный исправникъ спеціальнаго вдомства, для всевозможныхъ коммиссій по проврк и составленію актовъ горныхъ работъ, по найму рабочихъ и сокращенію строптивости этихъ рабочихъ. Вотъ у этого-то Антипа и вышелъ казусъ съ поваромъ-самозванцемъ, о которомъ онъ разсказывалъ мн самолично.
— Мн, братецъ ты мой, тоже не хотлось отставать отъ добрыхъ людей, слышу-послышу:: повара, да повара изъ тюрьмы берутся, — стряпаютъ, жарятъ, пекутъ! Подходила Пасха… Жена моя Анисья дома, я одинъ въ Кар, доставать припасу изъ дому далеко, а гости, знаю, будутъ: управляющій тамъ, смотрителя, можетъ, полковникъ зайдетъ, командиръ, офицеры,— вс заходятъ къ Антипу: мало ли знакомаго народу!.. Кара большая, служащихъ много, все народъ нужный… Вс берутъ поваровъ, — я и сунулся. Къ тому, другому, третьему смотрителю обращался, такъ и такъ, говорю: повара, братецъ, надо…
— ‘Опоздалъ, Антипъ Герасимович, — отвчаютъ:— всхъ разобрали давно, немного вдь поваровъ-то, а желающихъ много.
— ‘Помоги, Димитрій Андреевичъ, можетъ, найдется еще одинъ, говорю ему.
— ‘Пойдемъ въ тюрьму, если хочешь, спроси самъ, — можетъ, на твое счастье, и обозначится.
‘Пошли… Въ одной камер нтъ, въ другой нтъ… Досадно, братецъ ты мой, стало, такъ досадно, что началъ я ругаться… ‘Чалдоны вы, говорю, прохвосты и больше ничего!’ Наконецъ, братецъ ты мой, одинъ выскочилъ.
— ‘Я, — говорить, — ваше благородіе, поваромъ могу быть, дло знакомое, оборудуемъ.
‘Смотрю: мухраствй, рыжій, плюгавый, глаза въ раскосъ, какъ мыши, бгаютъ, говоритъ бойко, рубаха, штаны рваныя, тло грязное, босикомъ… почти нагой былъ… Выскочилъ, почесывается.
— Не врешь, такой-сякой?— спрашиваю.
— Никакъ нтъ, ваше благородіе, дло бывалое, не въ первой блюманжу и все прочее, по порядку, оборудуемъ, только чтобы припасъ свжій: мука тамъ крупичатая, сахаръ, изюмъ, урюкъ и вино: значить, въ супъ, въ тсто полагается, въ соусъ… Безъ вина не обойдется, ваше благородіе.
‘Поваровъ свободныхъ больше не было, братецъ ты мой, я и согласился…— Съ четверга, говорю, пришлю казаковъ за тобою, съ ними и придешь. Смотри, поваромъ не окажешься — за-по-о-о-р-ю-ю!
— ‘Знаемъ, ваше благородіе, дло извстное, не первый разъ, у насъ только и въ отвт, что шкура, обыкновенное дло!
‘Смотрителя Димитрія Андреевича спрашиваю.— ‘Не знаю, говоритъ, ничего: можетъ поваръ, можетъ нтъ, больше поваровъ нтъ, — какъ знаете!’ Ршилъ я взять… Подходитъ великій четвергъ, до святой Пасхи три дня остается, я и послалъ за поваромъ въ тюрьму двухъ своихъ казаковъ: кандальный вдь онъ, какъ бы не убгъ, отвчай еще посл… Приводятъ. Веселый такой пришелъ, — ну, думаю: ладно! значитъ, не боится, дло свое знаетъ…
— ‘Нельзя-ли, говоритъ, водочки выпить для начала, ваше благородіе, — все бы работа скоре пошла, не сумлвайтесь: въ самомъ отличномъ вид предоставимъ!
‘Обрадовался я, послушался: снабдилъ его водкой… Выпилъ онъ чашку чайную, крякнулъ, закусилъ корочкой хлба.
— ‘Еще бы, говоритъ, одну чашечку, ваше благородіе, тогда бы и превосходно.
‘Отуманило что ли меня тогда? Послушался я его, братецъ ты мой, другую чашку налилъ. Онъ выпилъ, — и я жду, посматриваю… Снялъ онъ куртку свою срую, рваную, — только желтый тузъ и остался не въ дырахъ, — на гвоздь ее повсилъ, рукава рубахи засучилъ выше локтя, штаны засучилъ до колнъ.
— ‘Помыться бы, говоритъ, съ мыломъ и, благословясь, за дло приниматься.
‘Вымылся это онъ, братецъ ты мой, и пошелъ командовать!
— ‘Пудъ, говоритъ, крупичатой, пудъ сахару, изюму десять фунтовъ, миндалю, коринки, гвоздики… Дв бутылки мадеры, хересу, коньяку, рому… Водки дв бутылки, — самой чистой… Приспособимся, — говоритъ, — ваше благородіе, — не сумлвайтесь! Такую куличу и все прочее оборудуемъ: пальчики вс оближутъ, да и мн не одно спасибо скажете.
‘Поврилъ я, положился… Загонялъ съ этого времени казаковъ за покупками припасовъ, во вс, почитай, лавки пришлось посылать… Шафрану ему понадобилось, рыбьяго клею, ванили, — все добыли, передали ему. Квашни, братецъ ты мой, дв или три досталъ у разныхъ сосдей, тоже передалъ… Мсить онъ началъ тсто, рукава засучилъ, кандалы подобралъ, чтобы не брякали.
— ‘Водки, говоритъ, взяли маловато, не соразмрилъ я, многонько развелъ тста, еще бы, говоритъ, дв бутылки, самой чистой.
‘Добыли еще дв бугылки… Казаки толкутъ сахаръ, сютъ, растираютъ, а онъ, подлецъ этакой, подбоченятся, бритую голову задеретъ кверху, да приговариваетъ: ‘старайтесь, ребята! вамъ больше достанется: мн, говоритъ, много не надо: гривенникъ за труды, будете съ праздникомъ: выбрасывать экую махину жаль будетъ, не собакамъ же скормить, — вамъ достанется!’
‘Обошелъ онъ меня, братецъ ты мой, околдовалъ, прямо ошаманилъ: рыжій такой, рожа въ веснушкахъ, порода извстная!.. Два дня онъ мсилъ, толокъ, сялъ:— ‘Жарче, говоритъ, печь топите, — все готово!’ Рубаху снялъ, нагишомъ, въ однихъ шароварахъ, на лопату тсто накладываетъ да въ печь швыряетъ… Два казака тутъ же сидятъ въ однихъ рубахахъ, — посматриваютъ, а онъ, знай себ, пометываетъ тсто на лопату, въ жестяныхъ да бумажныхъ такихъ формахъ высокихъ, пожалуй, четверти по три будутъ… Окончилъ посадку, печь заперъ заслонкой…
— ‘Готово, говоритъ, ваше благородіе, съ куличами завтра будете! Умаялся я! нельзя ли выпить съ устатку?.. Вотъ часовъ нтъ, какъ бы время, говоритъ, не пропустить, — пожалуй, пересидятъ или не досидятъ, оно неладно и выйдетъ! Безъ вины можно сдлаться виноватымъ.
‘Далъ я ему водки выпить… Часы свой, столовые, круглые, съ будильникомъ, принесъ ему поставилъ: на! говорю.— ‘Это, говоритъ, превосходно, все будетъ въ препорцію!’
Ушелъ я изъ кухни, скоро по длу и изъ квартиры ушелъ, думаю: теперь надежно, все въ печь при мн посадилъ, часами снабдилъ, время не прокараулитъ…
‘Долго-ли, коротко-ли проходилъ я, а домой вернулся и прямо въ кухню. Вотъ тутъ-то, братецъ ты мой, и увидлъ я оказію, только руками развелъ! На столахъ, на лавкахъ, на подпечк огромнйшіе блины какіе-то поналожены, черные, пречерные, съ четверть, пожалуй, толщины будутъ, а онъ, подлецъ, сидитъ на лавк, блинъ этотъ самый съ прилипшей бумагой въ рукахъ держитъ и осматриваетъ…
— ‘Гд, — говорю, — такой, сякой, куличи и все прочее? Да какъ р—з а-а-нулъ по уху! — Вскочилъ на ноги, будто опамятовался…
— ‘Куличи, говоритъ, разсматриваю, ваше благородіе. Незадача вышла! Часы запоздали, время не врно показываютъ… Безъ часовъ какъ же поваръ можетъ орудовать? Я не виноватъ, ваше благородіе! За часами наблюдать не умю, а поваромъ быть могу…
‘3наешь-ли, братецъ ты мой, я было сначала-то ничего даже не понималъ хорошенько.. Да какъ глянулъ на столы, лавки, надпечье, да какъ увидлъ и вспомнилъ, что пятьдесятъ серебра вся эта исторія стоила, ну, меня и того… разобрало! Подумай ты самъ: пудъ крупичатой 9 рублей, пудъ сахару 25, клей рыбій, водка, коньякъ, мадера, ромъ, изюмъ съ миндалемъ….. Небось, руками разведешь! Ладно, что моя Анисья до сихъ поръ не знаетъ о моихъ поварскихъ затяхъ: задала бы она!.. Крикнулъ я казаковъ:
— ‘Бери его, подлеца! бери чалдонину: я ему задамъ…
‘Схватили, братецъ ты мой, а онъ и блинъ изъ рукъ выронилъ.
— ‘Напрасно, — говорить, — ваше благородіе: у царскаго повара неудачи случаются, гд каждый день препорція идетъ, а мы отвыкли… главная причина: часы не врные! Я не виноватъ.
— ‘Сади его за столъ, да розогъ несите, — живо!
‘Принесли розги: у меня ихъ всегда запасъ въ казенк лежалъ. Усадили, его въ передній уголъ, — сидитъ!
— ‘Клади ему блины на столъ, — все складывай, чего онъ наповарилъ, разсукинъ сынъ!..— шь! — кричу ему, — шь, анафемская душа! Не будешь сть, запорю!
‘Жаль мн стало пропавшей полсотни рублей. Разогрло меня: рукава я засучилъ, плащъ снялъ, казаки тутъ, — ну, думаю, поддержись, голубчикъ! Будешь помнить горнаго исправдика Антипа…
‘Отломилъ онъ кусочекъ блина, въ ротъ себ положилъ, жевалъ, не жевалъ, а говоритъ:
— ‘сть можно, ваше благородіе, скусъ хорошій!
‘Разложили на полъ голубчика, штукъ ста полтора горячихъ всыпали, — не считалъ: не до того было, можетъ и больше… Вотъ теб куличи! вотъ теб куличи, разсукинъ сынъ! Поднялся это онъ, штаны натянулъ, плачетъ:
— ‘Напрасно, ваше благородіе, наказали: причина въ часахъ, неврность ихъ, не моя вина!
— ‘Сади его, ребята, за столъ, пусть стъ, давится своей работой, а не будетъ сть, опять розогъ сотню!
— ‘Много довольны, говоритъ, ваше благородіе, насытился! покорнйше благодарю! Въ тюрьму бы пора идти, какъ бы его благородіе, господинъ смотритель, не прогнвались: къ учету надо поспть, увольте!
— ‘Пока не съшь всего, не выпущу, — за-по-о-рю!
‘Разъ пять братецъ ты мой, я принимался пороть чалдона, шкуру ему въ клочья спустилъ, а онъ все одно: ‘Я не при чемъ — потому часы, собственныхъ не оказалось, это все по положенію*!.. Ну, что ты съ этимъ чалдономъ подлаешь?.. Сердце проходить стало, а досада разбираетъ! Главное: завтра Пасха Святая, а у меня — блины! Смотрю: чалдонъ рукавомъ слезы обтираетъ, слезы текутъ по щекамъ, бород казаки-то усердствовали. Подумалъ, я подумалъ: денежки все, равно пропали, что съ него взять? Подошелъ я къ нему близехонько, понатужился да въ самую рожу ему и плюнулъ:— Вотъ теб, подлецъ, отъ меня для праздника Христова! Убирайся къ чорту, что-бы духу твоего не было здсь. Ребята, — кричу казакамъ,— взашей его! до самой тюрьмы костыляйте въ шею! пусть Антиповы куличи помнитъ!— Много благодарны, ваше благородіе, — говоритъ, — а гривенничекъ за работу все-таки слдовало бы получить, три дня старался, на мсто не присаживался…
‘Такъ вотъ, братецъ ты мой, пятьдесятъ серебра и пропало… Всю стряпню выбросили свиньямъ. Буряты-казаки было, обълись: рвота, поносъ… напугали меня тогда, вс сразу заболли, народъ казенный, — отвчай за нихъ!..
‘Да еще посл чиновники наши на смхъ поднимать меня начали: ‘Пойдемте, говорятъ, къ Антипу Герасимовичу стряпни царскаго повара пробовать’. Приходили, братецъ ты мой, а столъ у меня пустой, не единаго калачика, даже бутылки водки съ досады не поставилъ… Такъ всю Пасху чужими куличами да окороками и пробивался…
Много лтъ проживалъ на Нижнемъ промысл рзчикъ-каторжникъ Милославскій. Онъ находился, въ такъ называемой ‘вольной’, вн тюремной команды, и по своей старости, дряхлости, а главное по своему мастерству пользовался извстными льготами. На земляныя работы не назначался, а числился сторожемъ какого то казеннаго зданія. Съ первыхъ дней прибытія въ Кару мн пришлось услышать отъ фельдшеровъ лазарета объ искусств Милославскаго, какъ рзчика по золоту, стали, видть же самому ‘искусника’ не удавалось около года.
— Забулдыга, пропащій старичонко!— рекомендовалъ его смотритель тюрьмы Бочиковъ, въ распоряженіи котораго находился Милославскій, — заработаетъ рубль или полтину, обязательно пропьетъ… Лтъ тридцать околачивается въ каторг… еще Разгильдевской пріемки, едва ли не съ конца сороковыхъ годовъ прибылъ на каторгу за свою удачу — фальшивыя деньги.
— Почему же онъ такъ долго находится въ каторг?— спросилъ я.— По закону безсрочная каторга считается двадцать лтъ полностью, безъ льготныхъ сокращеній, а Милославскій, вы говорите, больше тридцати лтъ на каторг?
— Это врно: законъ опредляетъ сроки, но тотъ же законъ назначаетъ и ‘съ продолженіемъ стараго срока’, да, сверхъ того, пять-десять лтъ новыхъ накидываетъ… Безъ новыхъ преступленій мало, пожалуй, кто оканчиваетъ срокъ.
Рзчикъ Милославскій интересовалъ меня, какъ старожилъ каторги, какъ человкъ, видавшій виды прежняго житья-бытья Разгильдевскихъ временъ, интересовалъ онъ и какъ ‘искусникъ’. Кличку ‘искусникь» каторга давала вообще всмъ, кто не только зналъ какое-нибудь ремесло, но и всмъ тмъ, кто, кром пнія, пляски, хожденія на голов или самой воровской контрабанды, будетъ ли это проносъ въ тюрьму водки, или кража золота, больше ничего и предъявить не могъ. Ни почетомъ тюремнымъ, ни особымъ какимъ-либо положеніемъ между товарищами ‘искусники’ не пользовались. Кто замысловате украдетъ, убжитъ, обманетъ смотрителя на работ, проведетъ врача съ выдуманной болзнью, тотъ и ‘искусникъ’. Повара, ювелиры, рзчики, слесаря и т. п. имли большое значеніе для служащихъ, а каторга, въ большинств случаевъ, игнорировала ихъ.
— Эка невидаль! печати, паспорта длаетъ, деньги тоже производитъ, а самъ въ каторг чуть не сто лтъ околачивается… Нтъ! ты надлай денегъ, да уйди, да въ люди выйди, въ купцы тамъ произведись, — настоящій будешь ‘искусникъ’! А то на-ка: сдлаетъ полсотню рублей, а получимъ сто плетей, — тоже, братъ, выгода! Деньги отберутъ… косушки водки не усплъ выпить, а рубцы отъ плети получай, да ту-же ‘баланду’ похлебывай!..
Не меньше года прошло, прежде чмъ пришлось встртиться съ Милославскимъ. При тюремныхъ осмотрахъ его не было. Раза два я просилъ фельдшеровъ при обходахъ слабосильныхъ въ вольныхъ казармахъ, если встртится Милославскій, позвать его въ мою квартиру. Фельдшера передавали, что онъ отзывается недосугомъ: ‘заваленъ-де казенной работой, дохнуть нтъ времени’!
— И вретъ все старичонко, — добавляли они, — ломается, больше куражится, задорный онъ, упрямый, хотя убей — на своемъ поставитъ. Подойдетъ ему время, когда ни гроша на выпивку достать негд будетъ, или опохмлиться захочется, пожалуй, забжитъ. А работа есть, деньги перепадаютъ, водки купить можно, — чего ему? куражится…
Не встрчая Милославскаго при объздахъ тюремъ, я началъ забывать о его существованіи.
Прошло около года. Однажды, вечеромъ я сидлъ одинъ въ своей комнат-квартир, рядомъ съ лазаретной кухней. Тоска была невыносимая: потолокъ, стны, окна съ ршеткой давно были изучены, развлеченій никакихъ, газетъ, журналовъ тоже не было, рдко попадался No ‘Инвалида’ изъ канцеляріи баталіона и прочитывался съ остервенніемъ отъ первой буквы до послдней…
Вдругъ наружная дверь отворилась, и послышался незнакомый голосъ:
— Ваше благородіе дома, можно зайти?
Въ полумрак нельзя было разглядть вошедшаго.
— Заходи, что скажешь?
— Требовать изволили, вотъ я и явился! Чего прикажете?
— Я никого не требовалъ. Разв смотритель требовалъ? ты ошибся.
— Никакъ нтъ, — ваше благородіе требовали. Я — Милославскій…
Я поднялся съ табурета и подошелъ ближе къ вошедшему: передо мной стоялъ крпко сложенный старикъ, сдой, какъ лунь. Длинные, сдые на голов волосы опускались до воротника его срой, поношенной куртки. Окладистая, блая борода была всклокочена и висла клочьями… Ряды поперечныхъ и продольныхъ морщинъ бороздили открытый, высокій, покатый лобъ, на средин лба и щекахъ видны были шрамы клеймовыхъ знаковъ, неопредленнаго цвта глаза слезились, были красны и постоянно мигали.
— А!? ддъ Милославскій, — сказалъ я:— проходи, старина, гость будешь. Тоска одному, спасибо, что зашелъ.— Я искренно обрадовался приходу человка, а тмъ боле Милославскаго.— Вотъ табуретъ свободный, бери и садись…
Старикъ стоялъ у двери и дальше не двигался: онъ перебиралъ въ своихъ рукахъ круглую арестантскую шапку безъ козырька и нершительно переминался съ ноги на ногу.
— Не пройду я и не сяду, ваше благородіе… Завтра днемъ зайду… въ обдъ, — онъ говорилъ отрывисто, съ одышкой, — вотъ что скажу теб, баринокъ: хочешь имть мою работу, не выпускай меня завтра изъ квартиры, пока не кончу, не давай мн работу на домъ унести: забуду, а то и пропью. Завтра зайду непремнно, будьте благонадежны!— Онъ быстро повернулся и вышелъ изъ комнаты.
‘Вотъ чудакъ, подумалось невольно, — зачмъ приходилъ? посмотримъ: придетъ ли завтра, какъ общалъ, врне, не придетъ, забудетъ.
Утромъ, на пріем больныхъ, я передалъ фельдшерамъ о неожиданномъ посщеніи Милославскаго и его общаніи явиться сегодня.
— Вчера, наврное, былъ полупьяный, водки хотлось выпить, — вотъ и нашелъ! Не удалось выпить, не подали ему, онъ оглобли и повернулъ обратно… Сегодня зайдетъ, если денегъ или водки не достанетъ, выпить нечего будетъ, а достанетъ водки, достанетъ денегъ, ни почему не явится, — серьезный старикъ, обидчивый… Нашему лазаретному смотрителю два года печать ржетъ. Тотъ принималъ разныя мры и старанія — разъ пять, наврное, выпороли за обманъ, а онъ и въ усъ не дуетъ! Морозову фельдшеру самъ говорилъ: ‘плевать, говоритъ, мн и въ смотрителя вашего, не велика фря завелась въ лазарет: драться то немного умнья надо, были бы кулаки, да розги, — вотъ и куражится! Вс они таковы! Работаешь, работаешь на нихъ, а кром зуботычинъ ничего не видишь. Иной чашку водки подастъ за кольцо или серьги…
На другой день ддъ аккуратно явился часа въ два. При дневномъ свт онъ казался еще боле дряхлымъ и разслабленнымъ, во рту зубовъ не было, морщинистыя щеки втянулись въ полость рта, губы были блдны, отвислы, глаза слезились и постоянно моргали. Клеймовые знаки на лбу и щекахъ выступали рзкими пятнами и придавали общему выраженію лица спеціально каторжное выраженіе: ошельмованнаго, оплеваннаго человка, вообще, старикъ казался очень жалкимъ и безпомощнымъ.
— Спасибо, старина, что зашелъ ко мн, какъ общалъ вчера. Садись! усталъ, наврное, поднимаясь въ нашу лазаретную гору?
— Усталъ, — это врно, баринокъ, — сяду! Ноги дрожатъ, трясутся, подкашиваются. Хотя полчилъ бы немного, спасибо сказалъ бы… Вотъ и глаза отказываются, тускъ какой-то навалитъ: иной разъ ничего не вижу.
— Ложись въ лазаретъ, что можно будетъ сдлать, сдлаемъ, а на ходу лчиться толку не будетъ…
— Ну, н-тъ, — протянулъ старикъ, — въ лазаретъ-то я не лягу! Умирать Милославскому не хочется, можетъ быть, еще поживу, хотя, по правд, и жить-то не зачмъ… А работа у тебя какая? Давай, что вчера говорилъ, то и сдлаю.
— Коли такъ, ддъ, такъ вотъ теб часы и перстень… На часахъ выржь монограмму, а на перстн — именную печать. Можешь?— сказалъ я, — такъ вотъ теб впередъ два рубля на работу. Только чмъ ты работать будешь? для рзьбы нужны инструменты…
— Ч—мъ?! Милый ты человкъ: обыкновенно инструментомъ, у Милославскаго всегда инструментъ съ собою… А водочки, баринъ, нельзя ли?
— Можно и водочки.
— За это спасибо! Ты много Милославскому не давай водки: напьется, охмлетъ и дло забудетъ… Такъ ужъ Господь Богъ попустилъ Милославскому!.. Кабы не эта водка, разв былъ бы Милославскій весь свой вкъ въ каторг?.. Не былъ бы, баринокъ, не былъ бы Милославскій въ каторг, — заговорилъ торопливо старикъ, выпивъ три рюмки водки и закусывая мякишемъ чернаго хлба съ солью.
Изъ кармана срыхъ, заплатанныхъ шароваръ арестантскаго покроя онъ вытащилъ какую-то красноватую тряпку, въ которой было что-то завернуто и перевязано ниткой.
— Вотъ и инструментъ, баринокъ, а ты говоришь чмъ? Въ рукахъ его очутилось небольшое шильцо, съ деревянной ручкой, съ заостреннымъ концомъ, лупа и кругленькій деревянный баклашикъ, съ отверстіемъ по средин. Лупу онъ ловко вставилъ въ правый глазъ, а баклашикъ положилъ на столъ.
— Давай часы, баринъ, сейчасъ и покончимъ дло, а потомъ и съ печатью на перстн покончимъ… Давно ты заказывалъ придти къ теб, фельдшера твои передавали, — слышалъ! да видишь ты, дло мое казенное, подневольное… А то память худа, то самъ Милославскій худъ, всячина бываетъ… Какія теб буквы вырзать: готическія, славянскія или русскія?
— Какія хочешь, ддушка, мн все равно… хочется имть память о теб… Много слышалъ, да и работу твою видлъ, — превосходная работа!
— Э-эхъ, баринокъ! старъ становится Милославскій, не прежнее время: семьдесятъ семь лтъ стукнуло, да почитай сорокъ лтъ изъ этого въ каторг. Замуровала меня каторга…
Въ лвой рук старика часы повертывались въ разныя стороны. Онъ напряженно, черезъ лупу, прищуреннымъ лвымъ глазомъ смотрлъ какъ бы въ одну точку, а правой рукой, вооруженной шильцомъ, что-то чертилъ на часахъ для меня непонятное.
— Разогрлъ ты, баринокъ, старика, кровь расшевелилъ, спасибо теб за поданныя три рюмки… Больше не давай, — слышишь? больше не надо… Увидитъ нашъ Ерема-смотритель пьянаго Милославскаго и, пожалуй, выржетъ на спин вензеля… имъ чего? Только бы имъ въ карманъ, въ ненасытную глотку попадало, воители они вс на арестантской шкур, — благо крпкая, да безпомощная, Богомъ и людьми проклятая… А сколько я ему, этому Бочикову, да жен его… бой баба, баринокъ! бьетъ не только нашего брата по затылку, а и его самого, чорта, о заборъ головой колотитъ, — ей Богу, правда!.. Сколько я ему, говорю, всякаго золотого добра передлалъ! Брошку, да серьги, да кольца изъ нашего же каринскаго золота… хо-ро-о-о-ше-е золото!— протянулъ старикъ, — на девяностую пробу, чуд-е-е-ед-о-е!.. Баринъ, а баринъ, дай еще рюмочку? — неожиданно проговорилъ старикъ.
— Мн не жаль, ддушка, да какъ бы и въ самомъ дл теб не вырзали вензелей, какъ ты давеча говорилъ?
— Ничего, баринокъ, — Богъ вынесетъ!.. Милославскій не пропадетъ, если его и выпорютъ лишній разъ… Всмъ я здсь работалъ, всему начальству чуть не тридцать лтъ работаю, генераламъ большимъ работалъ, — всячины бывало! Мною передъ всми хвастались, — ну, и работаешь! да ничего, баринокъ, живъ пока…
Онъ выпилъ налитую рюмку и взялъ въ ротъ кусокъ хлбнаго мякиша.
— Хорошо, баринокъ, беззубымъ быть, не подавишься, жамкаешь, жамкаешь хлбный мякишъ да едва его и проглотмшь, водка, та ходче идетъ, — не задерживается… Много, много разъ меня били, баринокъ, — не сосчитаешь! А ласковаго слова слышать не приходилось, — разв при рожденіи, отъ матушки покойной… Плетьми били три раза… Первый-то разъ тамъ еще, въ Польш, на торговой площади всенародно награду выдавали, да клеймушки наставили на лобъ и щеки… Давно это было! А потомъ въ Сибири, на рудникахъ, да здсь въ Кар… Разгильдевъ самъ, Иванъ Евграфовичъ, въ 53 году, за букву на его кольц штукъ тридцать плетей отсчиталъ… омка тогда палачомъ былъ, огромнйшаго роста человкъ, какъ рзанетъ, бывало, — Господи помилуй!.. Избить, изломанъ Милославскій, а все вотъ это самое ремесло… да слабость человческая наша… такъ и маешься вки вчинскія…
Я смотрлъ на согнувшагося надъ часами старика: какая-то дтская незлобивость, безпомощность видна была въ морщинистомъ, блдно-сромъ лиц, сдыхъ, какъ лунь, волосахъ и такой же сдой бород. Дтская незлобивость была слышна и въ его разсказахъ о самомъ себ, даже слышно было подтруниваніе, насмшка надъ самимъ собою. Онъ разсказывалъ о себ, какъ о чемъ-то постороннемъ, до него не относящемся: сжился, помирился съ судьбою, измыкался до безконечности человкъ и, видимо, отдыхалъ душой за своей излюбленной работой.
Рзчикъ Милославскій былъ дйствительно замчательный. Уроженецъ Польши, онъ обучался граверному мастерству въ Варшав, ради того же обученія случайно попалъ за границу, во Францію, гд пробылъ два года… Лтъ двадцать пять тому назадъ, за поддлку кредитныхъ билетовъ, онъ былъ наказанъ плетьми съ наложеніемъ клеймъ и сосланъ на каторгу. Прибывъ въ рудники уже сравнительно немолодымъ человкомъ, онъ въ начал пятидесятыхъ годовъ, при Разгильдев, въ числ сотенъ другихъ каторжныхъ, переведенъ въ Кару для ‘усиленной добычи золота’.
Отбывъ срокъ ‘испытуемыхъ’ вполн благополучно, Милославскій по выпуск въ вольную команду, соблазнился бродяжествомъ, какъ онъ выражался: ‘моченьки не хватало! вс, кто могъ, — бжали безъ оглядки, кто не могъ бжать, того забивали до смерти, а то умирали отъ горячки’. Года черезъ два посл побга, онъ былъ пойманъ, судился на побгъ и получилъ 20 ударовъ плетьми и пять лтъ прибавки каторги ‘съ продолженіемъ прежняго срока’. Побгъ изъ каторги повторился еще два раза. Но къ 1872 году онъ совершенно одряхллъ, да и пристрастіе къ водк, смшанной для крпости съ махоркой или купоросомъ, не мало унесло когда-то, повидимому, желзнаго здоровья. Въ земляныя тяжелыя работы, по старости и дряхлости, онъ не назначался, на поселеніе не выпускали, за неокончаніемъ срока, въ богадльщики самъ не шелъ: ‘умру лучше въ каторг, чмъ съ голоду издыхать въ богадльн, какъ худой собак!’
— Вотъ, баринокъ, и часики готовы! Милославскій свой долгъ отработалъ… Печаточку же вашу смастерю какъ нибудь посл, — проговорилъ старикъ, подавая часы…
Работа была артистическая, художественная.
— Нельзя ли еще рюмочку, баринъ?— проговорилъ старикъ, не вставая съ табурета.
— Можно, ддъ, можно! да и я выпью, чокнусь за твое здоровье и за твое превосходное мастерство…
Милославскій не удивился предложенію выпить съ мундирнымъ человкомъ: ни хвастовства, ни нахальства въ немъ не было и слда. Передо мной сидлъ старый, дряхлый человкъ, едва не вчный каторжникъ, а сознаніе ‘золотыхъ своихъ рукъ’ проглядывало во всемъ его старчески-сморщенномъ, штемпелеванномъ лиц.
— За твое здоровье, старина! Дай Богъ теб увидть и испытать лучшее житье!..
— Давай, баринъ, перстекъ твой: я выржу именникъ, — на память пусть будетъ отъ Милославскаго… Старикъ Милославскій, глаза плохо видятъ, одышка, ломота, — глухо говорилъ онъ, беря у меня изъ рукъ золотой перстень, питерское пріобртеніе вмст съ часами, по полученіи прогоновъ и подъемныхъ денегъ на путешествіе въ далекую Сибирь, — за эту вырзку мн рубля твоего не надо. Возьму — будетъ продажа работы, а не на память. На память отъ Милославскаго получи, отъ стараго варнака Милославскаго…
— Разгильдевъ здсь командовалъ въ Кар, — разговорился старикъ, — горный онъ начальникъ былъ, изъ нерчинскаго завода назжалъ… Псню про него поетъ каторга, Мокевъ сочинилъ, каторжный, — хо-ро-о-шая псня, — правдивая!— Все горе тамъ наше выложено, вс мучительства…. Инженеры-управители были, на каждомъ промысл особый… Разгильдевъ тотъ наздомъ изъ завода большого прізжалъ, живалъ здсь подолгу: золота надо было ему, сотня пудовъ… Сотню пудовъ добывалъ онъ, баринокъ, по заказу какому-то… Д-д-а-а, баринокъ, добывалъ! Тамъ у васъ, за лазаретомъ, пониже Ключевки, по пади разгильдевскій разрзъ особый вился… Разрзомъ шли по р. Кар, золото копали, другимъ разрзомъ — людей хоронили, сотнями клали ихъ въ кучу, въ амбарахъ мыши, крысы объдали лица, уши, родные не узнавали, когда провожать приходили, потомъ, значитъ, въ яму таскали… Дней десятокъ въ амбар продержатъ мертвыхъ, а провіантъ выписываютъ, какъ на живыхъ, — оно и деньги перепадали! Милославскій помогалъ таскать мертвыхъ въ общую яму… Моръ людей былъ, горячка!.. Били, морили, — Богъ имъ судья! Они перемерли, почитай, вс, наши мучители, а Милославскій живъ!.. худо живетъ, въ каторг живетъ, а не въ яму съ червями закопанъ… На мертвыхъ тогда деньги большія наживали. Кто этимъ у нихъ распоряжался, — забылъ, а врать не хочу… Было всего три гроба сдлано, на похороны рубль полагался: съ гробомъ вмст и всякой всячиной… Принесутъ мертваго въ гроб, вывалятъ въ яму, а гробъ обратно, — опять рубль въ карман! Такъ тремя гробами тысячи и схоронили… Дай, баринъ, рюмочку выпить, а то сердце захватываетъ, — неожиданно перервалъ свой разсказъ старикъ.
Онъ выпилъ дв рюмки, отъ третьей отказался.
— Эхъ, баринъ, баринъ!— началъ онъ снова, — пьяницами насъ, каторжныхъ, обзываютъ: за рюмку водки готовъ Христа продать каторжникъ, — это врно, баринъ! Кабы не водка, да не побги, да не тюремная картежная игра, — мы давно въ тюрьмахъ перели бы другъ друга, другъ у друга горло бы перегрызли… Не знаютъ, какъ извести насъ, а самымъ простымъ манеромъ: насади въ тюрьмы, прекрати водку, карты, всякій выходъ, — черезъ полгода съдятъ другъ друга, не знаютъ, какъ извести, а мы знаемъ, да помалкиваемъ…
Старикъ замолчалъ и долго сидлъ, не шевелясь, вынувъ лупу изъ праваго глаза. Онъ сидлъ неподвижно, уставивъ глаза въ окно, и шевелилъ губами, какъ бы пережевывая что-то. Тяжелое молчаніе продолжалось минутъ пятнадцать, какъ бы очнувшись, онъ снова вставилъ лупу и взялся за перстень, а минуты черезъ дв началъ глухимъ, ровнымъ голосомъ:
— детъ, бывало, Разгильдевъ: пролетка парная, лошади лихія, казаки конные скачутъ сзади, за пролеткой, на козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, омка палачъ, съ инструментомъ въ коробк, подъ мышкой такъ и держитъ коробку, — вс встрчные трясутся! Трясутся отъ страха штейгера, унтеръ-штейгера, мелкая сошка служащихъ… Погоны срывалъ собственпоручно, а потомъ, — порка… Мундиры срывалъ, погоны на барабан, разжалуетъ, а потомъ въ работу тутъ же рядомъ съ каторжными: власть ему была дана непомрная!.. Про нашего брата, каторжныхъ, и говорить нечего: забивалъ до смерти плетьми, запарывалъ розгами… Глядя на него, Разгильдева, зврями длались управители, а про мелкую сошку и говорить нечего: хуже лютыхъ зврей тиранствовали… Убивала ихъ каторга тогда, — человка четыре поршили: кому кайлой голову проломятъ, кому лопатой… Тоже, братъ, служба доведетъ до грха!.. Сто пудовъ золота общалъ намыть генералу Муравьеву: ну, и усердствовалъ, д-а-а, ус-с-е-рдствовалъ! А знаешь что? Не намылъ ста-то пудовъ, ей Богу не намылъ!— радостно проговорилъ старикъ, — вотъ теб и закуска… Каторжные тоже себ на ум: били иxъ, били, а они все-таки не намыли сотни-то пудовъ, и оконфузился Разгильдевъ!.. Вотъ ты, простота Божья, и смкай!..
— А знаешь ли, что я разскажу теб про Разгильдева?— вдругъ веселымъ голосомъ заговорилъ старикъ, — зврь онъ былъ, тигра лютая, а нашелся и на него человкъ, чтобы сломать ему шею, да не удалось: запо-о-ро-о-ли!
Старикъ заговорилъ, какъ въ полусознаніи, полушепотомъ, лицо его покраснло, оживилось, — видимо, тема разговора пришлась по душ старому каторжнику: онъ пріостановилъ работу и выпрямился на табурет.
— Былъ у промысловаго управителя для Разгильдева конь, рысакъ-тысячникъ, знатнющій! Любилъ Разгильдевъ здить на немъ, когда назжалъ въ Кару: зимой въ бговыхъ санкахъ, лтомъ въ бговыхъ дрожкахъ. Бгалъ этотъ рысакъ, что птица… На Нижнемъ промысл особая конюшня была для него построена, теплая, съ поломъ, — каторга все завидовала житью-бытью конскому. Особая прислуга, конюха, къ коню была приставлена: кормить, наблюдать, чистить, ни въ какую работу больше не назначались, — ходи за конемъ и длу конецъ. Животина была высоченная, шея колесомъ, масть черная, вороная, — блеститъ, бывало, какъ выведутъ изъ конюшни, шерсть на солнышк, два человка едва, едва сдерживаютъ: любо было со стороны на коня, посмотрть, — да и завидно! Всякъ бы съ радостью пошелъ на его мсто въ конюшню жить, припасъ получать, — Бога бы славословилъ за благополучіе! Рабочіе, что ухаживали на конемъ, любимцы Разгильдевскіе были, въ особенности кучеръ Митрофанъ, обязательный служитель Кутомарскаго завода… омка палачъ да этотъ Митрофанъ только, пожалуй, и любимцевъ было, хотя подчасъ и ихъ не миловалъ… Онъ никого не миловалъ, покойная головушка: особливый былъ человкъ и по прежнимъ временамъ… Ходилъ бойко, какъ будто припрыгиваетъ, головой вертитъ въ ту да въ другую сторону, рукой лвой размахиваетъ, фуражку на глаза надвинетъ, оттуда и высматриваетъ. Боялись съ нимъ встрчаться, сами управители избгали, а не то что нашъ братъ… разсказывали тогда, — самъ я не видлъ и врать не хочу, — всталъ онъ утромъ рано и пошелъ бродить вдоль разрзовъ, машины все осматривалъ: его, видишь ты, рукъ было это дло — онъ ихъ выдумалъ самъ, что ли, или чортъ помогъ ему, — не знаю! Ходилъ, ходилъ, билъ ли кого, не знаю, — да и поверни съ разрзовъ направо, въ гору, по дорог къ Лунжанкамъ… Идетъ лсомъ, кустарникомъ, его не видно, лсомъ онъ больше шелъ, а не дорогой… Рабочій народъ, каторжный или служительскій, не въ однихъ разрзахъ работалъ, а и дрова рубилъ, уголь жегъ, бревна рубилъ, — возили все это, куда приказывали… Человкъ десятокъ, можетъ и больше, рабочаго народа шло партіей на перерзъ ему, съ вершины, съ верхняго промысла, съ топорами да разнымъ инструментомъ въ рукахъ. Идутъ, а его не видятъ и не слышатъ, — разстояніе отъ Нижняго большое, — не опасаются… Шли, шли, да и затянули псню про его самого, Разгильдева, что Мокевъ, каторжникъ, составилъ, звонко такъ затянули:
Какъ въ недавніихъ годахъ
На Карійскихъ промыслахъ,
Царствовалъ Иванъ (2).
Не Васильевичъ Царь грозный,
Это былъ чиновникъ горный,
Разгильдевъ сынъ (2).
Въ наказанье того края,
Его бросили съ Алтая,
Видно за грхи (2).
Онъ съ начальнаго вступленья
Генералу донесенье
Сдлалъ отъ себя (2).
Кара рчка такъ богата,
Въ одинъ годъ пудовъ сто злата
Я берусь намыть (2)…
‘Длинная эта псня, баринокъ, — большая, какъ и горе да мука большія были въ то время, — такова и псня! Идутъ это артелью и поютъ… Онъ остановился, слушаетъ, ему все слышно было: звонко такъ псня раздается по лсу да по горамъ… Пли, пли, бды никакой не чуя, — а онъ и вышелъ къ нимъ навстрчу, близехонько къ нимъ вышелъ и остановился передъ ними… Господи! вотъ испугались, замерли, будто мертвые стали… Стоитъ онъ, глядитъ на нихъ, а они, баринокъ, стоятъ кучей, — пожалуй, и шапки позабыли поснимать… Подумай-ка: про его дла пли, про мученія, а онъ передъ ними очутился!.. Стоялъ онъ, стоялъ, долго стоялъ, а потомъ повернулся, не сказавши ни слова, и пошелъ внизъ подъ гору, — только его и видли! Чортъ ли это являлся рабочимъ, или самъ Разгильдевъ, такъ они и не разобрали, только ничего не было, никакого розыску… Отдышались рабочіе и пошли своей дорогой… Такъ-то, баринокъ! всячина прежде бывала: умомъ раскидывай, не раскидывай, а сомнваться будешь…
‘Вотъ этотъ же Разгильдевъ и похалъ въ Лунжанкинскій промыселъ, съемку торфовъ проврить, — зимой было дло. Тяжелая, лютая была эта работа — торфа снимать въ зимнее время! Морозъ трескучій, снгу больше аршина, руки мерзнутъ, коченютъ отъ лома да кайлы, отъ кандаловъ на ногахъ ноги мерзнутъ того хуже.. Бьешь, бьешь ломомъ мерзлоту, — урокъ подавай! Не сдашь — дло извстное: спина отвчаетъ… Торфъ снять надо, отбить ломомъ, кайлой, клиномъ, потомъ отнести на носилкахъ въ торфяной отвалъ, можетъ саженей за сто, а то и больше, — какъ придется, какъ укажутъ. Доставалось намъ, каторжнымъ, доставалось и конвойнымъ, что насъ караулили: въ шинельк ихней тоже пробирало, — имъ, пожалуй, еще хуже приходилось… Мы двигаемся, разминаемся, бьемъ да колотимъ, а они все время ли одномъ мст стоятъ, — всмъ тогда доставалось и нашимъ, и вашимъ!
‘Похалъ Разгильдевъ въ Лунжанки днемъ, — въ бговыхъ санкахъ, съ кучеромъ Митрофаномъ на козлахъ, позади двое конныхъ казаковъ, съ шашками. Дохалъ, посмотрлъ съемку торфовъ, — зимній день короткгй, — захалъ къ управителю выпить и закусить… Вечеръ наступилъ темный, морозъ трескучій, коня привязали у дома управителя, попоной накрыли, чтобы не мерзъ. Конвойные казаки и кучеръ въ кухню зашли погрться… Проходилъ въ это время мимо дома управителя каторжный Корявкинъ, — тюрьму окончилъ, въ вольной команд проживалъ, видитъ: конь Разгильдевкій привязанъ къ столбу у воротъ, кругомъ ни единаго человка, ночь темная, зги не видать, — онъ и надумался… Подобрался къ голов лошади, отпрукалъ, погладилъ по ше да возжи-то отъ узды отвязалъ, да за гужи и прицпилъ — Оно какъ будто обвозжано, по виду все какъ слдуетъ въ исправности, — а самъ на утекъ — только его и видли!.. Не убжалъ все-таки: посл нашли…
‘За полночь выходитъ отъ управителя Разгильдевъ нашъ, Иванъ Евграфовичъ, видитъ: конь на мст, у крыльца стоитъ кучеръ Митрофанъ на козлахъ, двое конвойныхъ казаковъ подъ уздцы коня держатъ: застоялся конь, продрогъ на мороз, рвется съ мста, передними ногами скребетъ.. Управитель провожаетъ, жена его вышла, прислуга съ фонарями освщаетъ дорогу.
Старикъ видимо воодушевился, глаза его заблестли лукавымъ удовольствіемъ, старческое лицо какъ бы оживилось, помолодло, онъ пріостановился съ работой, положивъ перстень на столъ:
— Значитъ все готово…— ‘Поварачивай коня’!— скомандовалъ громко. Повернули животину, слъ и по-о-к-а-атилъ!..Главнаго-то и не доглядли… Животина продрогла, хотя и стояла подъ покрываломъ, и заш-а-а-г-а-ли, и за-ш-а-а-г-а-ли по свойски… Чмъ дальше, тмъ хуже, тмъ шибче поддаетъ и поддаетъ… Кучеръ тянетъ изо всей мочи, конь не слушаетъ, а все прибавляетъ и прибавляетъ… Дорога хотя и зимняя, была, а камней, пеньковъ на ней довольно… Кучеръ со всей мочи напрягается, а конь и пошелъ бить! и пошелъ бить! Конные казаки скачутъ сзади, ничего не понимаютъ, да, наконецъ, и догнать не могутъ… Долго-ли, коротко-ли время прошло, а конь ихъ укомплектовалъ: вышибъ изъ санокъ, и оба замертво упали. Кучеръ-то Митрофанъ на смерть убился, а главный-го, — живучъ былъ проклятый! — не убился на смерть, не избавилъ отъ себя каторги… Расшибся-то онъ, расшибся, а не убился до смерти, не взялъ его сатана: мучитель мучителя знаетъ и оберегаетъ… Чего тамъ было посл, когда онъ оправился, — Господи помилуй!..
— А вдь Корявкина-то отыскали, что штуку-то всю подстроилъ!— проговорилъ старикъ упавшимъ голосомъ.
— Неужели, ддушка?— невольно вырвалось у меня.
— Ра-а-з-и-скали, дней черезъ двадцать заграбастали добраго молодца! Какъ имъ удалось разыскать, — сатана одинъ знаетъ: съ чертями, видимо, знался, — не иначе… Какъ же его разыскать? Ночь была, зги не видать, никто не видалъ, никто не слышалъ, собаки уличной и той не было… Подошелъ, устроилъ штуку и нтъ его… Д-д-а, ра-а-зыскали… Охъ! и били же Корявкина плетьми передъ всей каторгой, били да приговаривали: ‘Вотъ теб за гужи! вотъ теб за гужи’!.. Искалчили парня, а шустрый, да веселый былъ такой, прибаутчикъ, сказочникъ да псенникъ… Чего напрасно говорить: за дло били: какую шутку вздумалъ пошутить, да съ кмъ?! Подумалъ бы сначала, на кого онъ руки поднималъ? Кого внизъ головой около пенька поставилъ? А!? За гужи привязалъ! вотъ теб за гужи и задли…. Теперь, чай, еще помнитъ, — живъ онъ, въ богадльщикахъ, — какъ съ начальствомъ шутки шутить!.. Нашему брату, каторжнику, тоже пальца въ ротъ не клади, — откусятъ, можемъ еще пырнетъ иной, какъ зврь накинется… Шутить съ начальствомъ не полагается!— уже настоящимъ каторжнымъ резонерскимъ тономъ закончилъ разсказъ Милославскій о бывшемъ двадцать лтъ тому назадъ происшествіи…
Въ Карійской каторг существовало сказаніе, что Разгильдевъ, не намывшій общанныхъ ста пудовъ золота, зарывшій боле трехъ тысячъ труповъ въ разгильдевскій разрзъ, окончилъ службу съ пенсіей и умеръ на Алта. Посл смерти его, въ шестидесятыхъ годахъ, бжавшіе изъ Кары каторжники вырыли будто бы трупъ его изъ могилы, вбили ему, куда слдуетъ, осиновый колъ, да такъ съ этимъ коломъ и бросили, обратно въ могилу: ‘съ осиновымъ-то коломъ не встанетъ, хотя при жизни инженеромъ былъ и съ чортомъ знакомъ, а больше не встанетъ, — не выскочитъ’…