В.В. Розанов
В.В. Розанов
Не извольте беспокоиться, ваше благородие
Не извольте беспокоиться, ваше благородие
Владимир Пуришкевич. Перед грозою. Правительство и русская народная школа. СПб., 1914. Стр. 140.
Не извольте беспокоиться, ваше благородие, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Вслед за книгою о разложении русского университета заботливый и испуганный В.М. Пуришкевич выпустил книгу, посвященную первоначальной русской школе, которая главным образом внушена памятным съездом народных учителей в Петербурге, зимою этого года. Смысл и содержание обеих книг понятны. Попытаюсь автору ответить.
Так ли все это опасно, как он пишет, — озаглавив книгу свою ‘Перед грозою’!.. Какая гроза, откуда и, главное, чему она угрожает? Мы имеем северную погоду, дурную погоду, дождливую погоду, — из каковой именно никогда ‘гроз’ не происходит. ‘Наша школа нигилистична’, ‘антигосударственна’ и ‘антинациональна’. Точка. Этим книги г. Пуришкевича начинаются, этим кончаются. Но когда же, начиная с 60-х годов, русская начальная школа была не нигилистична, а университеты не были в ‘разложении’? И ничего из этого не вышло, кроме того, что мы как будто вовсе не имели школ в высшем культурном смысле, — в высшем образовательном и историческом смысле, — и тратили миллионы и десятки миллионов государственных средств почти напрасно, безуспешно. Конечно, это создает ‘отвратительное положение вещей’, но не содержит ни малейшей ‘опасности’ в специальном смысле Вл. М. Пуришкевича. Он явно имеет в виду ‘государственное потрясение’ и прочее подобное. Но ничего ‘подобного’ никогда не может выйти из ‘состояния школ’, потому что ‘строй царства’ держат на плечах своих, конечно, не школяры и их наставники, а взрослые люди, и массовые классы, и сословия населения. Школяры и есть школяры, учителя и есть учителя: просто, они скверно делают свое дело и не обещают, чтобы во ‘взрослых людях’ из них вышло что-нибудь добропорядочное. Это есть наибольшее, это есть наихудшее, что нам ‘угрожает’. Но таковая ‘угроза’ может быть называема так лишь в переносном смысле. Все-таки по-настоящему ‘грозы’, т.е. ‘потрясения’, не содержится и в ‘скверном взрослом человеке’, который просто будет жить несчастно, не будет хорошо и успешно делать своего дела, будет жить нуждаючись и на все ворча, на все брюзжа, но какая же отсюда вытекает или может вытечь ‘опасность’?
Решительно никакой.
‘Климат’ же в России всегда был плох или, вернее, всегда был неважный. То очень жарко, то очень холодно. Переменно, дует ветер. А главное — дожди и грязь.
Это всегда в России. В климате и в политике.
И ‘ничего’. Живем. Обсушимся. Наденем галоши и пройдем по грязи. ‘Терпеть нам не привыкать стать’.
Этого-то ‘терпения русского’, конечно, нигилисты никогда не потрясут. Они испортят себе жизнь, личную свою жизнь, но от этого до ‘грозы’ и ‘опасности’ — далеко.
Чтобы ответить прямее на мысль Вл. М. Пуришкевича, скажем, что ‘строй царств’ держится не на школярах и зависит не от брюзжания, а — на ‘бранных легионах’ и зависит от того, ‘не отсырел ли порох в пороховницах’, как спрашивал Бульба, проезжая перед казацкими рядами.
— Нет, батько: еще не отсырел порох в пороховницах, — отвечали казаки любимому атаману. Вот и все. На этом все и держится. Пока есть крепкий союз и крепкая любовь между Русью и воинством, между воинством и церковью, пока мужик крепко и любовно пашет землю, купец весело торгует, божится на образа и немного лукавит, — ‘все обстоит благополучно’. Ну, а эти наши ‘ндравы’ вырабатывались тысячу лет, — и, ей-ей, надо ровно столько же времени, т.е. другую и обратного направления тоже тысячу лет, чтобы что-нибудь ‘потряслось’. Ну, а за тысячу лет много ‘нигилизмов’ пройдет и много народится и тоже пройдет новых восторгов и упоений, новых надежд и очарований. Ведь теперешний довольно специальный нигилизм, отражающийся и на школе, отраженный в печати и пр., продержится еще лет 50, справит свой ‘вековой юбилей’ и рассыплется, растает. Это-то несомненно, потому что никаких вековых зерен в него не положено.
Нет, — ‘плохое состояние школ’ — больше ничего. И великое неискусство нашего министерства просвещения — всего и только. Вот на это неискусство давно надо обратить внимание. В основе нигилиста-учителя, конечно, лежит нищенский, жалкий, напуганный ‘тысячею начальств’ учитель, — бесправный, презираемый, которого гонят вон по первому подозрению, по первому наговору и местного помещика, и ближнего благочинного, и инспектора-чиновника, и т.д., и т.д. Боже, я сам был учителем (еще гимназии, а не сельской школы!) и знаю, что это за ужас в ‘русском обществе’ и у ‘русской администрации’ быть учителем. Для его заброшенного, одинокого положения только и утешения, что вечерком почитать ‘любимого писателя’, ‘любимый журналец’ и в конце концов, по нашим временам и особенно в селе, — ‘жидовскую газетку’… Нигде ничего учителю родного, близкого: все — серчают, начальства — серчают, поп — подозревает, предводитель дворянства смотрит высокомерно: только и остается ему поплакать на груди виленского жидка, издающего в ближнем городе ‘Газету-Копейку’ и которому он посылает слезные корреспонденции, а жидок ему обещает в газете, что ‘скоро все переменится, когда Гессен и Милюков будут в силе и славе’. Вот громовое и элементарное происхождение ‘школьного нигилизма’: и поправить его, конечно, всегда было во власти министерства, во власти и в силе его, объяснив ‘кому следует’ это элементарное положение вещей, это положение сельских учителей, как голодных, загнанных и травимых со всех сторон крыс, с содержанием, наполовину меньшим, чем какое получает в городе кухарка, или горничная, или швея, или (простите за сравнение) последняя самая дешевая проститутка. Но уж, поистине увальни-министры просвещения никогда-то, никогда не взяли учителя за руку, и не поставили его к свету, и не поставили его в тепло. Никогда не сказали ему: ‘Ты поставлен около души народной, свети ей и грей ее, как мы греем тебя’. Вот связь вещей, в которой все понятно. Конечно, школа наша ‘потрясена’, — хотя из этого ‘потрясения’ Россия никогда не выйдет, — но и здесь, как решительно везде, ‘потрясение’ идет не от каприза, не от своеволия, не от ‘нигилизма’ на печатной бумаге, а от действительно горького и от действительно черного житья.
Но сколько же времени об этом говорили министерству просвещения,— и оно даже ‘глазом не моргнуло’. ‘Нигилизм школьный’ у нас есть, но в основе его лежит нигилизм министерский. Второй состоит в раздражении измученного человека, и происходит он от первого: от замучивающего высокомерия, от измучивающего пренебрежения. Пренебрежения не только к человеку, т.е. учителю, но и к самому делу, т.е. к руководству учебным делом в стране. Наши министры были — ‘строгие господа’ или иногда ‘виляющие господа’ и изредка ‘либеральные господа’, но в них не было никогда настоящего русского доброго сердца, русского прямого взгляда на вещи. Посмотрите, как нередко они бывали даже не русскими по роду, по племени… Всего удивительнее, что никогда даже опыта не было поставить во главе русского училищного дела человека традиций Киреевских, Хомякова, Аксаковых, Тютчева… Славянофил ни разу не был близко подпущен к русским детям, юношам и девушкам… Да и вообще ‘нигилизм в школе’ — это такое старье, это так понятно, так исторически было неизбежно…
Садили нигилизм. Удивились, что вырос нигилизм.
‘Ну и народ, я вам скажу, — наша администрация’.
Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 3 июля. No 13759.