НЕ ХОТЛЪ.
(Случай).
НЕ ХОТЛЪ.
(Случай).
Н. Анненкова-Бернардъ.
‘Русская Мысль’, No 4, 1900
Не хотел, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1900
Время на прочтение: 13 минут(ы)
…Вавиловна, бормоча молитвы, собрала въ желзный ящикъ огарки восковыхъ свчей, поправила свтильню въ паникадил у Николая Чудотворца, положила нсколько земныхъ поклоновъ передъ иконой ‘Утоли моя печали’, и все вздыхая, все приговаривая молитвенныя слова, хотла уже запереть часовню…
Порогъ переступилъ оборванный, невысокаго роста и заморенаго вида подростокъ лтъ пятнадцати, блдный, некрасивый, съ большими выпуклыми срыми глазами и русыми вихрастыми волосами.
— Ишь позжину какую выбралъ,— проворчала Вавиловна, однако посторонилась, чтобы дать дорогу вошедшему,— прости мя гршную, Господи, Царица небесная, Матушка!…
— Бабушка, нельзя ли хлбца?…— робко и сконфуженно пробормоталъ оборванецъ.
— Съ Богомъ, съ Богомъ, съ Богомъ… Богъ подастъ. Самой на прокормленіе не ахти хватаетъ… Прости мя, господи, гршную рабу твою, Матушка Царица Небесная!… Лодырь!— разсердилась Вавиловна.
Мальчикъ повернулъ къ выходу.
— Постой,— окликнула его старуха,— да стой, лодырь экій! Пойдемъ въ келью — накормлю… Ну, чего бльмы уставилъ? Пойдемъ, говорятъ,— приглашала Вавиловна, задвигая засовомъ дверь часовни.
Часовня была каменная, просторная, съ высокими полукруглыми окнами и свтлымъ, хотя тснымъ помщеніемъ для сторожихи.
Келья, какъ величала свой уголъ Вавиловна,— содержалась ею опрятно и порядливо. Около чугунной печурки, замняющей и плиту, зачастую невыносимо дымящей, ровной кучкой были сложены дрова, вычищенный самоваръ и мдный кофейникъ, стоя на безупречной чистоты некрашенномъ стол, ослпляли своимъ блескомъ, узкая кровать, отъ пышной перины и многочисленныхъ подушекъ, имла важный, внушительный видъ и только неопрятныя темныя пятна, съ признаками плсени на стн и въ углахъ, нарушали уютность кельи.
— Ну, садись,— указала Вавиловна гостю на деревянный табуретъ возл стола.
Прихрамывая своей больной отъ ревматизма ногой, она направилась къ печурк, подбросила въ нее полна два, налила изъ небольшой зеленой кадки воды въ жестяной чайникъ и поставила его кипятить.
— Пока што, пошь!
Она достала изъ шкафа, въ стол, большой ломоть пирога съ капустой.
— Купчиха-мелочница нонче принесла, пошли ей, Господи, добраго здоровья, Царица Небесная Матушка…
Мальчикъ, несмотря на голодъ, лъ такъ, точно ему причинили что-то совсмъ непріятное и нежелательное, медленно откусывалъ куски и глоталъ ихъ почти не пережеванными.
— Какъ звать-то тебя?— спросила Вавиловна, когда добрыхъ полъ-ломтя было уничтожено.
— Сергемъ,— вяло протянулъ мальчикъ.
— На какого ангелъ справляешь, на Радонежскаго либо на Преподобнаго Валаамскаго?
— Не знаю.
— Ахъ ты, и впрямь лодырь! Ангела своего не знаешь…— старуха укоризненно покачала головой.— Родителевъ нту, аль живы?
— Нту.
— Ишь ты какой! Сирота, значитъ!…— вздохнула Вавиловна,— въ родительскую субботу всегда поминовеніе подай да молись, милый, Цариц Небесной Покрову и Утоли моя печали Матушк,— всмъ сирымъ защита: ‘Отыскающая погибшихъ бды отъ враговъ, бды отъ некоренія и досажденія, спаси мя, Матушка Царица Небесная, защити и спаси!…’ Они чувствуютъ, родители тамъ, когда за нихъ Бога молятъ, охъ какъ чувствуютъ… Можетъ, милый, ты родителевъ изъ аду должонъ выручать — молись и въ субботу поминовеніе не забывай.
Въ жестяномъ чайник забулькала вода.
— Вотъ и готово… Сейчасъ люминацію зажжемъ!
Вавиловна сняла чайникъ, бросила туда щепотку чая, опять поставила его на чугунку, взяла крошечный мдный подсвчникъ съ восковой свчей и засвтила огонь.
Узкое пламя то горло маленькимъ неровнымъ язычкомъ, то трепетно вспыхивало и разгоралось, давая отблескъ въ большихъ срыхъ апатичныхъ глазахъ мальчика, а лицо его при свт стало еще блдне, болзненне…
— На, Господи благослови, пей на здоровье!
Вавиловна поставила передъ нимъ кружку съ дымящимся чаемъ.
— Ишь ты ледощій какой,— разсматривала она его съ сокрушеніемъ,— ни батьки, значитъ, ни матки!… А сродственниковъ тоже нту?
— Нту.
— Што же ты по мастерству, што-ли?
— Въ сапожномъ.
— Што-жъ ты, милый, лодырничаешь? Изъ супротивниковъ должно?… Супротивничалъ?
— И ничего не супротивничалъ… а она сама пьяница!…— со злобной страстностью выпалилъ мальчикъ,— деньги на водку изъ кассы таскала… самъ сталъ примчать, къ касс ключъ особый придлалъ… она матеріалъ… стала меня подучать, чтобъ я матеріалъ таскалъ, чтобы на водку ей съ подмастерьемъ… Какъ отъ меня отказъ, сейчасъ меня дуть… а хозяинъ пропажу замтилъ и онъ дуть… А ну ихъ всхъ къ лшему! Што-бъ ихъ черти зали!
Въ глазахъ у него сверкнулъ злой огонь, а лицо все осунулось и точно постарло, въ голос дрожали слезы…
— Ахъ ты, Господи, прости мя гршную, Царица Небесная Матушка!… Эко горе… эко горе!…
— Они меня сызмальству этакъ мучили. Въ извозъ наши мужики сюды похали и меня съ собой взяли. Который дядя Никита, мужикъ такой былъ, этому хозяину знакомый, онъ меня значитъ къ нему и привелъ… Спервоначалу ничего… все больше въ лавочку посылали, а какъ къ длу пріучать начали, тутъ и пошло коромысло! .. Хозяинъ драться лютъ… Старшой мастеръ того пуще… Хозяинъ все по морд хлясть-хлясть… такъ и хлещетъ, а мастеръ подъ самыя ребра норовитъ, въ животъ, да кулакомъ… А подмастерье однако какъ дастъ мн — думалъ помру… Ей Богу! Три дня спину не разогнулъ… Дьяволы проклятые, чтобъ имъ пусто било!…
— Ахъ ты, Господи, прости ни гршную, Матушка Царица Нсбесная, супостаты вакіеі… Совсмъ нонче народъ избаловало… А все-же таки ты, милый, покорися, на все воля Господня… Вонъ на што луна и звзды и солнце, а вс покоряются и трепещутъ, денно и нощно служатъ Престолу Господню. Вотъ чудеса Божьи какія! И мы должны покоряться… Въ покореніи спасеніе и Божіе управленіе…
— А коли обида?
— И обиду терпть надо.
— А коли мучаютъ?
— Крестъ стало такой положенъ… Можетъ, за родителей крестъ несешь?
— А коли…
Онъ разстегнулъ воротъ рубахи, и глазамъ старухи открылась юношеская худая грудь вся въ синебагровыхъ кровавыхъ подтекахъ.
— Ахъ ты, Господи Іисусе, прости мя гршную, Матушка Царица Небесная!…— всплеснула руками Вавиловна, и оба замолчали.
— Какъ же это?…— первая прервала молчаніе старуха.
— Самъ въ Питеръ похалъ… по своему длу, въ субботу, значитъ… Они меня съ подмастерьемъ за водкой послали, и старшой мастеръ съ ними… и мн рюмашку-другую дали… и всю ночь псни пли и все ничего… къ утрему спать легли… И въ воскресенье тоже… и старшой мастеръ съ ними… опять псни до утра пли… спать утромъ легли… и въ понедльникъ все пили, покуда водки хватило… А тутъ, какъ водку выпили, вынесла она инъ хозяиновъ новый спинжакъ: поди, говоритъ, къ жиду — заложи… А мн стало боязно,— спинжакъ не надванный, какъ есть новешенькій,— не могу, говорю… Не можешь? говоритъ, да въ морду меня, а тутъ, стало быть, подмастерье подскочилъ и старшой съ нимъ и били отъ всего духу, изо всхъ силъ и… еще такое сдлали, что…— онъ запнулся, румянецъ покрылъ его блдныя щеки, и онъ проговорилъ съ мрачною стыдливостью: — Все-жъ таки не собака вдь…
Онъ, видимо, не могъ справиться съ охватившимъ его тяжелымъ воспоминаніемъ и весь дрожалъ, какъ въ приступ лихорадки.
— Пей, милый, пей горяченькое,— старалась успокоить его старуха.
Онъ послушно налилъ чай на блюдце.
— Какъ же это ты такъ?…— участливо спросила Вавиловна, посл минутнаго молчанія.— И сколько дёнъ?
— Четыре.
— И не вши?
— Ремень былъ — продалъ, ватрушку купилъ… За ножикъ вотъ нечего не даютъ,— онъ вытащилъ изъ кармана широкихъ штановъ сломанный клинокъ, обломовъ сапожнаго ножа.— Три дня почесть не мши.
— А ты бы въ трудолюбивый домъ,— знаешь на Лыткиной улиц… трудолюбивый домъ называется…
— Полиція,— буркнулъ сердито мальчикъ.
— Нтъ, милый, тамъ благодтели… Полиція, чтобы пьянымъ острастку… или какое безчинство… а тутъ благодтели.
— Пымаютъ — къ хозяину сведутъ…— пробормоталъ онъ уныло.
— Ишь ты горькій какой!
Вавиловна покачала головой, покрытой ситцевымъ темнымъ платкомъ, и тоже принялась за чай.
Она оснила себя крестомъ, вздохнула, проговорила: ‘Господи, благослови’, налила на блюдце, на растопыренныхъ сухихъ, слегка дрожащихъ пальцахъ подносила она блюдце къ сморщеннымъ губамъ такъ осторожно, точно боялась расплескать драгоцнную жидкость, и затмъ съ маленькими передышками, не отрывая ото рта, втягивала длинными глотками чай.
Мигающій свтъ восковой свчки перебгалъ съ морщинистаго лица старухи на ея блднаго, изможденнаго собесдника. Темныя, срыя пятна на стнахъ смотрли еще неопрятне. Гд-то подъ половицею скребла мышь…
— Вотъ нонеча времена какія,— задумчиво проговорила Вавиловна, прервавъ чаепитіе,— а крпостное слово было, всему покорялись, нигд заступы не было, потому баринъ, евонная была воля, а мы ему подневольные… Я помню, вотъ какъ Лукерьина мужа Антона,— Лукерья за барышней ходила, а онъ въ камардинахъ при барин состоялъ,— такъ баринъ чуть было его на конюшн не загрызъ… Вотъ, милый, прости мя, Господи, гршную, Царица Небесная Матушка, какія дла были!…
— Какъ такъ загрызъ?
— А взялъ, да загрызъ — и все тутъ. Бить сталъ, а Антонъ не дайся, здоровый такой мужчина былъ, царство ему небесное, а баринъ сложенія тонкаго, Антонъ какъ толкнетъ, а баринъ ужъ не въ себ, освирплъ, Антону зубами въ горло, да грызть… А барыня Митрія буфетчика послала… Митрій какъ вошелъ, такъ и ахнулъ: лежитъ Антонъ на полу, баринъ на немъ, зубами въ горло вцпившись грызетъ. Насилу Митрій барина оттащилъ… Антонъ совсмъ было кровью изошелъ… Страху что было — думали помретъ Антонъ… Благодареніе Матушк Цариц Небесной — отходили, а баринъ даже захворалъ, въ постель легъ и все его печенкой рвало… Охъ, Господи, прости мя гршную, Царица Небесная Матушка, мучитель баринъ былъ… А потомъ Антона въ солдаты, значитъ, сдали, а Лукерья наша стала сохнуть, сохнуть, такъ и померла… Ни за что пропала баба,— упокой ее, господи, въ мст злачн, въ мст покойн… Охъ, горькая!…Охъ, горькая, горькая была! Одно слово — сирота.
Вавиловна прослезилась.
— А барина къ мировому звали?— злобно и нершительно спросилъ мальчикъ.
— И што ты, милый,— засмялась старуха,— господа въ своей власти были… Вотъ нонеча и времена другія: а тебя хозяинъ бьетъ, хошь ты вольный… А мы были подневольные… Значитъ, какъ господину угодно бить и билъ, и препятствовать не смли!… Охъ, прости мя гршную, Господи Царица Небесная Матушка, и то грхъ, что осудила покойничка… А ты знаешь, милый, въ Писаніи сказано: не осуждайте господина своего, а Апостолъ сказалъ: не боле рабъ господина своего… Охъ-тих-тих-тих!…
Вавиловна налила еще по кружк себ и гостю.
— А зато нонеча, милый, жизнь моя хорошая,— продолжала она улыбаясь,— денно и нощно благословляю благодтелей, славлю Матушку Царицу Небесную. Опосля воли служила я у дилехтора… Хорошій такой былъ господинъ, правильный и жена его тоже сурьезная такая дама… Не столь она была красива, сколь фасониста… Хорошіе были господа… Очень меня любили. Бывало придетъ сама на кухню: чижело теб Вавиловна? Ничего, говорю, барюшка, бога не гнвлю, силы хватаетъ… Померъ дилехторъ, сама въ заграницу похала,— къ учителю я нанялась… Пьяница былъ учитель, а ничего, баринъ хорошій… Уроки вс свои бывало справятъ, а ужъ посл, значитъ, товарищи поманятъ, а онъ слабаго сердца былъ, поманятъ — онъ и пойдетъ, а домой придетъ — ни рукой, ни ногой не владаетъ, такъ его раздну, какъ дите малое, и спать положу… И онъ, бывало, тверезый, тоже спрашиваетъ: чижило теб Вавиловна? Чижило, батюшка, чижило, скажу, неча грха тамть! И впрямь измаялъ онъ меня, а тутъ купчиха-мелочница, Спиридонова,— и къ нимъ въ лавочку ходила,— и говоритъ: чижило теб, баушка, все въ людяхъ, да въ услуженіи, послужи лучше Матушк Цариц Небесной… А самъ купецъ Спиридоновъ — староста у Спаса Преподобнаго, и эта часовня къ Спасову приходу принадлежащая — вотъ, значитъ, мн тутъ помщеніе, а отъ прихода рупь на харчи полагается… Дай Богъ здоровья, благодтели не оставляютъ: то кофеишка, то чаишка пришлетъ купчиха, а старому человку много-ль надо, прости мя гршную, Господи Царица Небесная Maтушка!… Вотъ только съ ногой маюсь,— лицо Вавиловны насупилось.— Охъ, трудно!… И сырость, а зимой въ часовн и валешки не помогаютъ… Такъ въ нихъ и сплю… Ну, что-жъ, милый, и на покой пора… Ступай, милый, своею дорогой… Изъ кельи у меня другая дверь есть, а тамъ калиточка, и прямо на улицу… а часовеньку-то я снутри засовомъ запираю,— такъ живу старушка Божія, Господа славословлю… Ну, ступай, я тебя провожу!
Мальчикъ всталъ нехотя и съ трудомъ. При всякой перемн положенія тла онъ ощущалъ боль. Въ стнахъ уютной кельи онъ чувствовалъ себя точно отдохнувшимъ отъ передряги своей недолгой, но безобразной жизни, горячій чай, а главное — возможность высказаться, успокоили его… Темная улица и роковая неизвстность будущаго были для него теперь еще ужасне. Онъ ничего не сказалъ, покоряясь неизбжности, но его выпуклые срые глаза съ такою тоской и страхомъ посмотрли на Вавиловну, что у ней невольно сжалось сердце.
— Ишь ты, болзный! Ишь ты, ледащій какой!…
Ей вспомнились синебагровые подтеки на худой груди мальчика.
— Слушай ты… лодырь!…— проговорила она сердито.— Хоша и не порядокъ, а ложись тамъ въ часовеньк, переночуй… На полу холодно — на вотъ цыновочку… а завтра чуть свтъ ужъ ступай съ Богомъ,— изъ-за тебя тутъ какого неудовольствія отъ начальства ме вышло бы. Мы тоже люди подневольные, начальству покоряемся, изъ того и хлбъ димъ… Охъ, Господи, прости мя, гршную рабу твою недостойную, Матушка Царица Небесная!…
Мальчикъ расположился вдоль наружной стны между окномъ и каменнымъ выступомъ, на которомъ висла большая, совсмъ потемнвшая икона Николая Чудотворца.
Вавиловна передъ каждымъ образомъ отвсила нсколько земныхъ поклоновъ, всякій разъ громко вздыхая, когда распрямляла старую спину, передвинула зачмъ-то небольшой аналой, покрытый лиловымъ бархатомъ съ нашивными изъ позумента крестами, озабоченно потрогала розовый бантъ, украшающій низъ большой лампады, еще разъ окинула внимательнымъ взглядомъ часовню и отправилась на покой.
— Ну, лодырь, спи, меньше грши,— сказала она, усмхаясь, и притворила дверь своей кельи.
Мышь пригнулась къ земл и, молніей перерзавъ часовню, скрылась въ противоположномъ углу.
— Эка дура!…— выругалъ онъ самъ себя, нарочно въ женскомъ род, чтобы выразить степень своего презрнія къ собственной трусости, и подползъ къ кружк.
Онъ попытался дрожащими, холодными руками снять ее съ крюка, но она была укрплена внизу на пробоин, замкнутой большимъ висячимъ желзнымъ замкомъ.
— Ишь, чертовка!…
На этотъ разъ брань относилась въ кружк. Онъ прислъ на корточки. Съ тупымъ, недоумвающимъ взглядомъ вертлъ онъ нершительно черный, заржавленный замокъ. Вдругъ мимолетная, но опредленная мысль освтила его выпуклые срые глаза. Онъ торопливо досталъ изъ кармана обломокъ ножа и засунулъ его остріемъ въ замочную скважину. На лбу выступилъ холодный потъ, страхъ и стыдъ сжимали безумно бьющееся сердце… какой-то мертвый страхъ и стыдъ, до оцпеннія… И чмъ больше росли они, тмъ съ большимъ ожесточеніемъ, близкимъ къ бшенству, сверлилъ онъ замокъ. Вс, хотя слабо развитыя, но все же человческія чувства исчезли въ немъ… всякая воля потухла… Онъ весь отдался во власть злой посторонней силы, страшной и безповоротной.
Отбрасывая нервнымъ движеніемъ клоки упадавшихъ то и дло на влажный лобъ, волосъ — онъ дышалъ громко и прерывисто. Протекали мучительныя долгія минуты… Замокъ не поддавался.
Жилы на вискахъ вздулись, дыханіе стало еще прерывисте, еще громче… слезы бшенства и отчаянія готовы были брызнуть изъ загорвшихся недобрымъ огнемъ глазъ. Онъ хотлъ уже бросить начатое дло. И страхъ и стыдъ ослабвали… Но вдругъ звремъ налетлъ на него рядъ жгучихъ, грязныхъ, отвратительныхъ воспоминаній: обида… безотчетное сознаніе позора сдавили сердце, и злость лютая, непобдимая злость охватила его. Онъ напрягъ послднія усилія. Раздался сухой, короткій, хрустящій звукъ, что-то захлябало въ отверстіи. Замокъ былъ сломанъ.
Поднимаясь слишкомъ поспшно, онъ поскользнулся на дрожащихъ ногахъ и выронилъ кружку… Она какъ-то жалобно звякнулъ объ полъ.
Онъ не почувствовалъ боли, хотя стукнулся колномъ… Онъ весь былъ полонъ только однимъ желаніемъ: взять… унести… спрятать сейчасъ же и какъ можно дальше свою добычу!
Онъ осторожно отодвинулъ засовъ наружной двери и, крпко сжавъ похищенную кружку, готовъ былъ навсегда покинуть ненавистныя ему въ эту минуту стны часовни.
Пара костлявыхъ рукъ вцпилась въ его плечи.
— Батюшки!… Грабитель окаянный!…— огласилъ мрачную полутьму противный, отчаянный вопль.
— Оставь, баушка!… Оставь!…
И они боролись и кричали сиплыми, сдавленными голосами, старая, сдая испуганная женщина въ толстой холщовой рубах и блдный оборванный мальчикъ, съ дикими, полными страха выпуклыми срыми глазами… Ихъ руки съ такой жадностью, такъ азартно цплялись, скользили, обхватывали злополучную кружку, точно въ ней, въ этомъ мертвомъ предмет, хранился залогъ ихъ счастья, жизни, силъ.
— Оставь, баушка!… Оставь!…
Придерживая крпко кружку одной рукой, другой — свободной, онъ, отбиваясь, толкалъ старуху въ изсохшую смуглую грудь, а она съ каждымъ ударомъ накидывалась на него еще сильне:
— Грабитель!… Иродъ окаянный!…
Темный ситцевый платокъ сползъ съ головы, и пряди растрепанныхъ, сдыхъ, жидкихъ волосъ безпорядочно лохматились надъ ввалившимися старческими глазами.
— Иродъ проклятый!— прохрипла она, повиснувъ всею своею тяжестью на его тощихъ плечахъ.
Онъ рванулся и съ удвоенной силой отбросилъ ее полурастерзанную, освирпвшую, на нсколько шаговъ. Качнувшись раза два, какъ бы ища равновсія, она ударилась о каменный выступъ стны и, слабо вскрикнувъ, упала во весь ростъ. Кружка съ грохотомъ и звономъ покатилась по полу.
Онъ бросился ее поднимать. Онъ ползалъ въ разныя стороны, дыша съ трудомъ отъ только что выдержанной борьбы, отъ нетерпнія и страстнаго желанія скоре бжать. Шаря въ полутьм руками по полу, онъ неовиданно задлъ кружку ногой… онъ схватилъ ее, задыхаясь отъ радости и страха… Онъ приготовился уже бвать, но… видъ все недвигающейся старухи смутилъ его и какъ-то странно, помимо его воля заставилъ вздрогнуть сердце.
— Баушка… баушка…— окликнулъ онъ ее чуть слышно.
Она была безмолвна. Ея вытаращенные глаза точно застыли въ нмомъ ужас, а нмой раскрытый ротъ какъ бы собирался крикнуть на помощь.
— Баушка… баушка…— звалъ онъ ее полушепотомъ.— Баушка!— произнесъ онъ громко, и самъ испугался своего голоса.
Онъ нагнулся къ старух и отпрянулъ въ смятеніи прочь: изъ небольшой разсчины на виск текла кровь, темная, почти черная, смачивая и окрашивая своей влагой короткую прядь сдыхъ сбившихся волосъ.
Точно затрезвонили въ тысячу колоколовъ, гулко, раскатисто, съ мелкимъ перезвономъ, и самый большой колоколъ ударилъ прямо его по голов.
Какъ безумный выскочилъ онъ на улицу, безотчетно прижимая къ груди дрожащею рукой кружку.
Темная осенняя ночь, пахнувъ въ лицо, освжила его. Онъ бросился бжать.
Онъ побжалъ прямо, безъ оглядки, не разбирая пути.
Его торчащіе во вс стороны вихры совсмъ взъерошились отъ встрчнаго ночного втра. Мимо мелькали слпыя окошки уснувшихъ домовъ, вывски закрытыхъ магазиновъ, церкви, ограды, сады. Въ одномъ изъ нихъ уныло каркали сонные вороны, на старыхъ березахъ, зловщими пятнами чернли ихъ огромныя гнзда. Втка, перекинувшаяся черезъ заборъ, хлестнула его по лицу. Онъ все бжалъ.
Дыханіе со свистомъ вылетало изъ узкой тщедушной груди, потъ струился ручьями по блднымъ щекамъ, рубаха на спин смокла насквозь, волосы потемнли и прилипли во лбу, выпуклые глаза смотрли вдаль безсмысленно, почти безумно, а босыя ноги быстро неслись впередъ и впередъ.
На краю города, на отлогой невысокой гор стоялъ блый соборъ, величаво и гордо поднимая свои золоченыя главы къ небу, а внизу, у песчанаго ската тихо катились волны небольшой красивой рчки.
Бглецъ остановился, устремивъ помутившійся взглядъ на рчку, сморщилъ лобъ, точно напряженно хотлъ что-то припомнить — потомъ весь вздрогнулъ, опустился на желтый песокъ, досталъ изъ кармана обломокъ ножа и пропоролъ имъ отверстіе для монетъ въ кружк,— опрокинулъ ее, и изъ чернаго пропоротаго зва посыпались на землю мдныя деньги.
Онъ, торопясь и дрожа всмъ тломъ, совалъ ихъ, не разбирая, въ карманъ драныхъ широкихъ штановъ, потомъ поднялъ высоко надъ головой опустошенную кружку и бросилъ ее наотмашь въ рку. Она исчезла, своимъ паденіемъ всколыхнувъ мирныя волны… снова показалась на поверхности, и важно, медленно покачиваясь, поплыла по теченію, играя въ тусклой полос луннаго свта блымъ щиткомъ.
Онъ жадными, полными нетерпнія, глазами смотрлъ ей въ слдъ. Вотъ она уклонилась лве… пропала на одно время… опять показалась… опять пропала… блеснула послдній разъ и исчезла совсмъ.
А онъ все продолжалъ напряженно глядть въ поглотившую ее даль.
Рчка тихо, любовно журчала, точно хотла сказать странному растерзанному существу, нашедшему пріютъ на ея берегу, что міръ полонъ сказочнаго счастьи, а жизнь есть праздникъ наслажденья. И какъ бы въ отвтъ на этотъ ласковый лепетъ воды отрывистые, сдавленные звуки огласили окрестную тишину.
Странное растерзанное существо стонало, каталось по земл, корчилось отъ судорожныхъ рыданій и орошало горючими слезами холодный песокъ.
Такъ длилось нсколько минутъ. Наконецъ, онъ поднялъ свое искаженное, измученное лицо, на которомъ слезы смшались съ землею, но… то, что онъ увидлъ, сразу остановило его дыханіе и сковало ужасомъ сердце.
Передъ нимъ стоялъ блдный призракъ старухи, но не той милой и добродушной, что согрла и пріютила его, а другой, страшной, съ застывшимъ взглядомъ, раскрытымъ ртомъ и темною кровью на виск.
— Нту баушка… не хотлъ!… Ей-Богу не хотлъ!…— крикнулъ онъ не своимъ голосомъ.
И онъ увидлъ, какъ сдая голова качнулась точно съ укоромъ, а глаза стали живыми и походили на строгіе глаза большого образа, тамъ,— въ мрачной часовн.
Онъ весь застылъ, онъ чувствовалъ, что умираетъ… Вдругъ что-то подняло его съ земли и повлекло туда, наверхъ къ собору… Зачмъ? Онъ самъ не зналъ, но было такъ нужно, и онъ шелъ спотыкаясь, рискуя каждую минуту упасть отъ волненія и страха.
Онъ дошелъ и остановился, въ недоумніи, передъ массивными входными дверями собора…
Онъ смотрлъ на эти двери и на блыя стны и на золоченыя главы и не могъ понять: зачмъ онъ здсь?… и ждалъ чего-то, мучительно ждалъ…
Сырой сентябрьскій воздухъ, пробираясь въ широкіе рукава рубахя, заставлялъ вздрагивать плечи, дрожь пробгала по всему тлу, но онъ не чувствовалъ холода, палимый внутреннимъ, сжигающимъ его огнемъ.
Луна пропала, близился блдный осенній разсвтъ. И рчка, и песокъ, и бгай соборъ, и жалкій мальчикъ, у дверей храма, одлись легкой срой дымкой тумана.
А онъ все стоялъ, все ждалъ чего-то, этотъ жалкій мальчикъ…
Можетъ быть, онъ врилъ въ силу чуда… можетъ быть, думалъ, что распахнутся эти тяжелыя двери, и Богъ, живущій за нами, явится передъ нимъ?… Но двери не отворялись, а Богъ недоступный, непонятный для него, грозный и карающій, наполнялъ еще большею тревогою сердце…
Его потянуло опять назадъ, къ рк, но почему-то онъ не пошелъ прямо, а сталъ огибать соборъ. Онъ двигался медленно, вяло волоча ноги… вдругъ онъ вскрикнулъ и весь задрожалъ: у иконы, вдланной въ наружную стну, висла небольшая мдная кружка.
Въ одну минуту онъ очутился возл нея и, полной пригоршней вытащивъ изъ кармана деньги, сталъ опускать монету за монетой… Онъ опускалъ ихъ въ узкую темную щель, съ безумной дикой радостью, и плакалъ, и приговаривалъ, захлебываясь отъ слезъ:
— Нту, бабушка, не хотлъ… Ей Богу не хотлъ!
Когда звякнула послдняя монета, онъ поднялъ кверху блдное лицо, и оснивъ себя крестомъ, сталъ глядть куда-то далеко далеко, дальше собора, рчки, и ската, и занимающейся въ неб зари… Онъ созерцалъ,— этотъ полуребенокъ, полузврь — онъ отдавалъ во власть чему-то сильному, великому свою истерзанную душу, онъ смутно чувствовалъ Бога, не понимая этого самъ…
Грубые человческіе голоса вывели его изъ божественнаго оцпеннія: о чемъ-то спорили, гремли ключами…
Онъ испуганно спустился къ рчк… онъ оглянулся еще разъ на соборъ, на городъ, какъ бы спрашивая ихъ о чемъ-то или прощаясь съ ними, и бросился бжать…
Съ высоты блой колокольни грянулъ ударъ колокола, загудлъ и разнесся въ воздух… другой ударъ… третій… Звонили къ заутрени.
Солнце, спрятанное въ туч, возвщало о мглистомъ, ненастномъ дн. Рчка слегка вздулась въ ожиданіи дождя и ея свинцовыя волны пнились у береговъ.
Мощно гудлъ колоколъ, призывая къ молитв, разносясь далеко въ пространств и своимъ торжественнымъ, мрнымъ звонокъ точно гналъ все дальше и дальше отъ города растрепанное, никому не дорогое, никому не нужное созданіе, съ жалкимъ обликомъ человка… А онъ все бжалъ… бжалъ… бжалъ..