Сны, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1898

Очерк
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Скачать в PDF

СНЫ.
(Очеркъ).

Только сномъ и возможно помочь!..
Н. Некрасовъ.

Любилъ спать Степанъ… И не только ночью — среди дня такъ и ждетъ, какъ бы гд прикурнуть. Нсколько разъ даже на служб подвергался замчаніямъ. Служилъ онъ стрлочникомъ на большой желзнодорожной станціи, въ средней полос Россіи. Сослуживцы его любили: былъ онъ человкъ трезвый, скромный, тихій… Одна бда — любилъ спать!.. Уже сколько разъ жена его, Пелагея, сухопарая, измученная частыми родами бабенка, выговаривала ему: и упрекала-то, и плакала-то, и бранилась — ничего не помогало…
— Войди ты въ понятіе,— говорилъ Степанъ,— нешто я самъ тому длу причина… Такая стало быть моя природа, притомъ жизнь наша темная, ни свту, ни радости, а тутъ хошь сны.
— И что это за сны, будь они прокляты!..
— Нтъ, ты не трожь ихъ! Сны хорошіе… И что теб убиваться? Я не пью, никакихъ за собой безобразіевъ не имю… Э! одно слово — дура, никакого разума въ теб нту.
Пелагея жаловалась знакомымъ бабамъ:
— И говоритъ это онъ мн: милая ты моя зазнобушка,— привирала она, чтобы почувствительне изобразить любовь въ себ Степана,— ужъ такъ-то я тебя люблю, такъ-то люблю, желанная ты моя — вотъ что хошь, все сдлаю, въ рку за тебя кинуся, а не владаю собой: быдто туманъ какой найдетъ… и сонъ одолетъ!
— Это, милая, надъ имъ сдлано… Врь слову — напущено,— убжденно говорили бабы.— Сходи ты, милая, на Можайскую улицу въ Спиридоньевн, умоли ты своему горю помочь… Безпремнно поможетъ.
Пелагея сходила въ Спиридоньевн и какъ та приказала, такъ все и сдлала: молитву ‘Сонъ Пресвятыя Богородицы’ зашила въ ладонку и носила на груди, подмшивала въ кашумужу, наговоренную Спиридоньевной, золу и въ слдъ ему кидала, когда тотъ шелъ на службу, девять дней кряду ходила къ ранней обдн въ женскій монастырь, изъ наговоренной восковой свчи скатывала шарики и приклеивала ихъ къ скамь, на которой спалъ Степанъ — ничего не помогало.
— Слушай, Карзухинъ,— замчалъ ему старшій стрлочникъ Демьянъ Нащеинъ, коренастый, здоровый мужикъ лтъ подъ пятьдесятъ,— и что у тебя за сонъ такой окаянный! Не хорошо, братъ… И что за сласть спать безо времени… Оно, положимъ, все у тебя въ исправности, а все-жъ таки не порядокъ. Вдь этакъ и машину проспать можешь… Начальство увидитъ неисправность, а я за тебя въ отвт… Не хорошо, братъ…
— Что подлаешь?.. Жисть темная!..— уныло вздыхаетъ Степанъ.
— Жисть темная?!. Люди мы маленькіе и жисть наша, знамо, темная, не господская, а ты смирись. Сытъ, квартера есть, жена, дти — все по положенію… Ты Бога благодарить долженъ — не супротивничать… Грамотность тебя отравила — вотъ что!..— убжденно поучалъ Демьянъ.— Потому и грамотность надо принимать съ понятіемъ: что къ чему и какъ оно быть должно, а ежели зря — такъ отъ грамотности никакой пользы, опричь одинъ вредъ.
Степанъ понуро покачалъ своей кудрявой головой.
— Тоска беретъ… Что спишь — меньше гршишь…
— А ты бы по христіански, по православному: ослобонился отъ работы, тоска тебя грызетъ — выпей!.. Все лучше, все веселй!
— Оно точно… Нутро не принимаетъ… воротитъ меня отъ вина… Не могу!
— Чудной!.. Врно говорю: грамотность тебя отравила… Право слово!..
— Да я и книжки новой отъ коего время въ глаза не видалъ.
— Все одно… Понятіе въ теб превратно!.. Для че книжки не прочесть, особливо ежели съ пользой, ежели про дло тамъ писано… А то, вдь, и пустого бываетъ много пропечатано… Ты и съумй распознать: гд такъ что, зря, гд дло. Вонъ, ономнясь, ты мн книжку про африканскіе лса давалъ… Думаешь — я всему такъ и поврилъ? Ни въ жисть. Сочинителю деньги платятъ — ну, извстно, онъ и вретъ, что ни попадя… Или вонъ еще въ газет что распишутъ, наши кондуктора читаютъ, удивляются, а меня смхъ беретъ, потому — не врю, потому — собственно на все свое разсужденіе имю… Ну, ежели что о святыхъ отцахъ, житіе — къ примру — какое, или бы насчетъ молитвы — это ужъ особа статья… Не нашего ума дло!
— Нтъ, ты на счетъ африканскихъ лсовъ тоже не сумнвайся. Или вотъ еще нон смазчикъ Алешка слыхалъ — телеграфная барышня сказывала — знаки со звзды показываютъ… Въ дежурной смялись, что, пожалуй, телеграфъ оттеда наведенъ будетъ… И названіе тому мсту — Марса!..
— Марса?
— Да, звзда значитъ… Имя ей, прозваніе такое…
— Ишь ты, и придумаютъ же!.. Марса…
— Ничего не придумаютъ… Одно слово — ученые люди, всему учились. Вотъ ты названію диву дался, а имъ названіе это — самое плевое дло… потому они всю премудрость превзошли.
Разговоръ происходилъ въ помщеніи Карзухина, за маленькимъ старымъ самоварчикомъ съ помятыми боками и испорченнымъ, сильно протекающимъ, не смотря на воткнутую Пелагеею щепочку, краномъ. Въ комнат пахло прлью и сыростью. Единственное окно было наполовину занесено снгомъ. На стол стояла жестяная лампочка, тускло освщая люльку, прикрпленную къ потолку, темныя деревянныя стны и троихъ ребятишекъ въ углу, смирно играющихъ чурками и тряпьемъ. Втеръ гудлъ въ труб, заглушая тихую воркотню самовара. На двор мела мятелица.
— Вотъ и я тоже говорю,— разсуди ты насъ Митричъ,— жалобно обратилась къ Нащеину Пелагея, уложивъ въ люльку ребенка,— бдность наша всмъ ужъ извстная — потому дти. Инженерша Дерюгина нашила къ празднику всякой всячины и наказала, у кого ребята есть, къ ней, значитъ, придтить, что она одежу разную дастъ, отъ своего отъ добраго сердца. Я, съ дуру-то, моему и скажи: пойду, молъ, и я! Онъ какъ вскинется — никакихъ подаяніевъ не надыть! Что заработано, то и ладно. Она пущай при своемъ богачеств, а мы при своей бдности…
— И очень даже глупо,— солидно изрекъ Демьянъ,— себ убытокъ сдланъ, никому другому. И опять въ Писаніи сказано: гордому Богъ супротивенъ, а мы люди маленькіе — что возгордился, то себ вредъ.
— Что за маленькіе,— вспыхнулъ Степанъ,— въ Писаніи сказано: вс ближніе и возлюби ближняго своего.
— Ут-ту дуракъ, какъ есть дуракъ!— добродушно махнулъ рукою Демьянъ.— А еще грамотй!.. Да кто теб ближній-то… а? Свой братъ мужикъ, извстно. Ну и возлюби его и не возгордися надъ нимъ, ежели ты въ богатств, или счастье какое привалило… Ну, а примрно господа инженеры или начальникъ по станціи — ншто это ближніе? Они начальство, люди высокіе, имъ поклонись и окажи всякое почтеніе по христіанскому, какъ святые угодники, которые, значитъ, спасались по пустынямъ и лсамъ, насъ, христіанъ, учили… Э-эхъ, молодъ ты, еще горя не хлебалъ, въ томъ и гордость твоя глупая.
Демьянъ ушелъ. Пелагея стала поить дтей оставшимся чаемъ, потомъ втащила изъ сней корыто и, наливъ горячей воды изъ котла, что грлся въ печк, начала стирать портянки и рубахи.
— Вотъ онамнясь Мамылиха прибгала — холстъ купили, по 25 за аршинъ платили, хоррошій холстъ!.. А нашъ-то вс суставы отдеретъ… И Господи! Есть же счастливые, и не въ богатств живутъ, а все-таки хоть малый сердцу отдыхъ имютъ!.. Наша-то жисть каторжная: бдности да тягости, тягости да бдности…— причитывала Пелагея, съ ожесточеніемъ растирая въ рукахъ грубый холстъ.
Степанъ досталъ съ полки книжку и сталъ ее читать. Это былъ учебникъ географіи, подаренный Степану нсколько лтъ тому назадъ мальчикомъ гимназистомъ, часто ходившимъ гулять къ стрлк. То было веселое время для Степана. Чего-чего только не наслышался онъ отъ своего маленькаго просвтителя… Но въ одинъ прекрасный день гимназистъ пришелъ распроститься съ своимъ пріятелемъ, сообщилъ, что узжаетъ въ другой городъ, и подарилъ на память о себ Степану книжку съ картинками и истрепанный учебникъ географіи. Очень нравились Степану замысловатыя названія горъ, ркъ, городовъ… Причемъ, почему то Амстердамъ боле всего привлекалъ его вниманіе. Неизвстно, что рисовалось при этомъ въ воображеніи Степана, но онъ по долгу любовно останавливался надъ этимъ словомъ.
— Ам-стер-дамъ,— читалъ онъ съ равстановкой и на распвъ,— ишь вдь какъ выдумаютъ! а все нмецъ!.. Смышленый народъ, обстоятельный… Вонъ у насъ мастеръ въ деп былъ — можно сказать молодчина! И уваженіе какое это всхъ… а тоже нашъ братъ-мужикъ… А все отъ образованія,— вздыхалъ Степанъ и въ памяти его вставали неясные обрывки знаній, полученныхъ отчасти изъ прочитанныхъ книгъ, отчасти изъ разговоровъ съ ‘бывалыми’ людьми. И старался себ представить Степанъ жизнь человческую гд то далеко на свер, гд люди на ходу замерзнуть могутъ и собаки за лошадей справляются… и, въ противоположность этой — жизнь обитателей африканскихъ лсовъ, гд тигра, безъ запрету, на свобод бгаетъ и человкъ безо всякой одежи ходитъ, самъ черный, а на голов перья разныя…
— Цыцъ, окаянный!— крикнула Пелагея на ребенка, поднявшаго ревъ въ люльк.— Машка, поди покачай, пожуй хлбъ-то да сунь ему въ ротъ… Видишь — матери некогда… Чего жметесь-то,— заворчала она на дтей, жавшихся около корыта,— опять жрать? Почитай весь каравай сегодня слопали — все мало!.. Машка, достань изъ котелка картошку, холодная должно осталась, посоли, да пусть жрутъ.
Слова относились въ худенькой блобрысой двчонк лтъ семи, съ большими печальными глазами и ухватками взрослой женщины.
Машка только что уложила свою тряпичную куклу Катьку спать, а теперь вотъ принимайся укачивать брата Кольку, да кормить ‘паршивыхъ ребятъ’.
Съ ловкостью кошки вскарабкалась Машка на столъ, достала съ полки початый ржаной каравай, завернутый въ срое холщовое полотенце, отковырнула пальцемъ мякишъ, пожевала и свользкій разжеванный хлбъ сунула въ ротъ злополучнаго Кольки.
— Цыцъ, пропасти на тебя нту!..— зыкнула она рзкимъ, пискливымъ голосомъ.
Дти услись въ углу, вовл Машки, у которой въ подол была насыпана соль, и вмст со старшей сестрой стали истреблять водянистый холодный картофель.
Степанъ лежалъ головой на стол и не то вспоминалъ, не то грезилъ, незамтно для себя погружаясь въ сонъ.
— Пелагея… кабы грамот училась, все отдыхъ душ имла бы, а то и вправду: майся, работай и… никакихъ теб радостей… А ребятъ безпремнно учить… какъ слдуетъ, форменно… Митрошка ва-а-жный грамотй будетъ… А, можетъ, Колька выростетъ, почище Митрошки науку пойметъ… Вонъ какъ въ Нметчин, что господа, что нашъ братъ-мужикъ — все едино въ грамот доходятъ, вс ученые… А Пелагея и взаправду безсчастная… и ребята тоже… хлба всласть нту, не то что другого прочаго… Работаю, а все недохватки во всемъ… Харчи дорогіе… одежа опять… Господа инженеры — положимъ, ученые — тысячи получаютъ… а хлба кусокъ каждому нужно… опять-же и удовольствіе какое ни есть душ… Знаки со звзды показываютъ… Неужто люди тамъ живые?.. Митрошка, какъ выростетъ, до всего дойдетъ и отцу разскажетъ… Запрошлымъ лтомъ инженерскій ученикъ, на линію былъ обучаться поставленъ, такъ сказывалъ, что есть одинъ господинъ инженеръ прямо такъ деревенскій какъ есть… и мать и отецъ тоже, а онъ всякую науку достигъ и тысячи теперича иметъ… Митрошк внушить про науку — онъ пойметъ… мальчонка смышленый…
…И видится Степану большой, пребольшой лугъ, да только не зеленый, а весь серебряный… такъ и блеститъ… ‘И что за диво за такое?’ — думаетъ Степанъ — ровно какъ отъ звзды сіяніе оказываетъ… На лугу дома высокіе, какъ стекло прозрачные и тоже блестятъ… Люди по лугу ходятъ… Ну совсмъ ангельское обличіе: крылья за спиной и одежа блая, и отъ лица свтится… Люди эти ходятъ — ходятъ, да вдругъ и полетятъ, и руками замашутъ.
— Знаки на землю подаютъ,— соображаетъ Степанъ,— эта самая звзда Марса тутъ должно и есть… Чудно!
Вдругъ откуда ни возьмись Митрошка… и тоже крылья за спиной, какъ и у прочихъ постороннихъ, и одежа, какъ снгъ блая и вокругъ головы сіяніе… И вс стали къ нему подходить, уваженіе и почетъ ему оказывать…
Степанъ диву дался:
— Митрошъ, а Митрошъ!— кличетъ онъ сына тихо-тихо,— неужто ты?..
Митрошка обернулся, да какъ вскрикнетъ радостно… И спрашиваетъ его Степанъ:
— Митрошка, откуда у тебя одежа эта блая и крылья… и по какому такому праву вс теб почтеніе оказываютъ, ровно ты старшой, либо прынцъ какой заморскій?
— А съ того мн почтеніе оказываютъ,— отвчаетъ Митрошка,— что я всю какъ есть науку превзошелъ и за это за самое меня главнымъ начальникомъ на Марсу поставили.
Удивляется тому длу Степанъ, и врить не хочетъ, а сердце такъ и трепещетъ: вотъ онъ каковъ Митрошка выросъ!.. Надо пойти Пелагею позвать — пусть тоже ея сердце на сына порадуется…
Повернулся Степанъ, а Митрошка его окликаетъ:
— Куда ты?
— За маткой за твоей — пусть ея сердце радуется.
— Да она здсь и идти ближнее мсто.
— Какъ такъ?
— А очень просто. Жить къ себ на Марсу я ее взялъ… Вонъ и домъ ея, а вонъ и она сама…
И глядитъ Степанъ: изъ красиваго высокаго дома выходитъ баба — ровно Пелагея, а будто и не она. Блая, да румяная, да толстая. На голов платокъ шелковый, на плечахъ шуба алаго бархата, на мху на лисьемъ, какъ у инженерши какой. Взглянулъ Степанъ на свои худые сапоги, на одежу и боится къ Пелаге подойти. А та улыбается ласково и говоритъ:
— Помнишь, Степка, ты на жисть нашу жалился, что жисть темная? За то теперь Митрошка въ радости живетъ и я съ нимъ вмст… И таково на этой на Марс хорошо… И ты тутъ оставайся…
Вдругъ будто облако какое заволокло Пелагею, блое, какъ молоко. Степану стало жутко. Звонъ послышался, точно въ Христову заутреню, во всхъ церквахъ… Степанъ на колни палъ и началъ молиться… И стало облако проясняться… туманомъ по лугу стелется, паромъ къ небу поднимается… Видитъ Степанъ: опять стоятъ передъ нимъ Митрошка, Пелагея… да и Колька съ Машуткой… и Варька — вс тутъ!..
— Пойдемъ въ домъ-то,— говоритъ Пелагея,— чаю теб дадимъ самаго душистаго… Я и баранокъ припасла…
Степану стыдно своихъ худыхъ сапогъ, а чаю, между прочимъ, страсть какъ хочется.
— Принеси-ка чай-то сюда,— говоритъ Степанъ.
Пелагея смется, Митрошка тоже.
— Да ты не бойся, что сапоги худые. Здсь, что въ богачеств, что въ бдности человкъ — все одно. Вс тутъ какъ ближніе почитаются.
Опять вазвонили въ колокола и облако закрыло Пелагею и дома стеклянные, и людей въ блыхъ одежахъ.
Степаномъ овладла тоска.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Степанъ!.. Степанъ!..— раздался надъ самымъ ухомъ визгливый сердитый голосъ.— Вставай!.. Чортъ окаянный! На должность пора… У! колода чортова…
— Тятенька, ступай на должность,— пищала Машутка, помогая матери расталкивать отца.
Степанъ съ трудомъ полуоткрылъ, наконецъ, отяжелвшія вки:
— Эка обида!.. Такъ и не даютъ досмотрть… И чего будятъ! Чего?.. сами не знаютъ…
— Протри буркалы-то, слышь… песъ шелудивый!..
Степанъ поднялъ голову. Передъ нимъ стояла Пелагея, да только не та, что сейчасъ на лугу была, а совсмъ другая: глаза злые, на лбу крупныя капли пота, платьишко безобразно подоткнуто, а руки худыя, какъ палки, да красныя, ровно сырая говядина. Обидно и больно Степану: и зачмъ только разбудили его?..
— Долго-ль проклажаться еще будешь… чортъ!
— Бдная… разбезсчастная,— думаетъ Степанъ,— и все-то она лается, все лается… Жисть ея темная, каторжная…
Степанъ глубоко вздохнулъ всей грудью и, встряхнувъ ршительно головою, точно желая отогнать рющія еще въ воображеніи грезы, всталъ съ мста.
— И чего ты меня будишь безо времени,— буркнулъ онъ жен, покосясь на маленькіе стнные часы ‘стукальцы’,— цльныхъ три часа позду дожидаться…
— Ничего, ничего… Что раньше придешь, то и лучше.
— Мн все одно. Я и въ дежурной, на станціи приткнусь, коли такъ ужъ теб опостыллъ,— покорно произнесъ Степанъ.
— Возьми хлба — жрать неравно захочешь, да зипунъ однь — холодно вдь… Вонъ на меня жалишься, что ругаюсь, а кто къ сердцу больше приметъ, кто пожалетъ, какъ не жена своего мужа… И только глупость наша бабья, что убиваемся мы изъ-за васъ зря, по напрасну,— слезливо закончила Пелагея.
Степанъ подпоясалъ зипунъ и надвинулъ шапку по самыя уши.
— Ну, прощайте.
Онъ любовно погладилъ по головк Машку и мимоходомъ бросилъ взглядъ на заснувшаго въ углу въ тряпь Митрошку:
— Э-эхъ… Митрошъ, Митрошъ!..
Мятелица утихла. Ярко свтятся звгды съ темнаго неба, снгъ поскрипываетъ подъ ногами… длинной лентой тянется освщенная луною дорога, сверкая то здсь, то тамъ сталью гладкихъ, словно отполированныхъ рельсовъ, и пропадаетъ въ далекой тьм. Вблизи мелькаютъ огоньки фонарей станціонной платформы.
Идетъ Степанъ, любуется на звзды:
— Ишь ты Божья благодать, что твое серебро!.. Какъ все устроено!?.. Мудрено сотворено!.. Вонъ шельма… справа… такъ и мигаетъ, такъ и мигаетъ… Можетъ она самая звзда Марса и есть… можетъ это оттуда знаки и взаправду показываютъ.
И ужасно опять досадно Степану за прерванный сонъ. Какъ тамъ живутъ въ домахъ на Марс, такъ онъ и не узналъ… и какой такой чай душистый пьютъ, такъ и не отвдалъ. Даже злость беретъ. Легъ бы гд ни попадя, да и заснулъ бы опять…
Войдя въ дежурную, довольно большую, неопрятную комнату съ почернвшими, заскорузлыми лавками, Степанъ засталъ тамъ Нащеина и смазчика Алешку, пускающихъ клубы дыма скверной махорки.
Алешка, небольшого роста, заморенный мужиченко, еще молодой, съ мелкими чертами лица и хитрыми срыми глазами, по обыкновенію, принесъ цлый коробъ новостей въ ‘дежурную’ и, не торопясь, длился ими съ Нащеинымъ.
— Карзухинъ, радуйся!— крикнулъ Алешка при появленіи Степана,— засудятъ, безпремнно засудятъ!
— А телеграфному что?
— Въ лучшемъ вид оправдаютъ. Потому, человкъ подневольный. Самъ дрыхнуть пошелъ, а приказъ далъ: ни подъ какимъ видомъ, чтобы себя не безпокоить… А тутъ запросъ — съ нашей, значитъ, станціи на счетъ пути… Телеграфный-то и отвть… А какъ крушеніе случилось — тутъ его и прогнали… а онъ въ правленіе рапортъ: такъ, молъ, и такъ — я человкъ подначальный… да все какъ есть про начальство и показалъ. Теперь, значитъ, его ослобонятъ, а по станціи начальникъ будетъ въ отвт… Какъ ему, лшему, и не быть!.. Я допрежъ того на той станціи служилъ, такъ оченно хорошо евонныя штуки знаю… змй, не человкъ!..
— А какъ на счетъ вознагражденія?.. За смерть Мышкинской вдов что присудили?— спросилъ Демьянъ.
— Тысячу,— мрачно проронилъ Алешка.
— Ну, что-жъ — ничего.
— Ни-че-го!— укоризненно передразнилъ Нащеина Алешка,— теб бы все начальственную руку держать — ничего!.. Самъ семь осталась безъ кормильца… Человка машиной убило… раздавило — и тысяча!..
— Оно по правильности, по положенію,— спокойно возразилъ Демьянъ,— и брешешь ты зря, жалованья его сто двадцать въ годъ… Положь на десять лтъ — тысяча съ двумя стами… Обнакновенно — какъ по суду, значитъ, сбавили — вотъ-те и ровно тысяча.
— Да ежели бы полностью… и ничего бы. А въ томъ-то баб и обида: замстъ тысячи — да пятьсотъ.
— Какъ такъ?
— Да вотъ-те и такъ. Иску-то на тысячу восемь сотъ въ судъ подавали… Восемь сотъ — господину за хлопоты, тысяча — баб на руки. А теперь другая мугыка выходитъ: восемь сотъ отдай, остались два ста. Что хошь, то и длай!.. Да еще, спасибо, господинъ-то хорошій попался — говоритъ баб: чортъ съ тобой — возьму съ тебя пять сотельныхъ, а пять теб, на сиротство на твое, оставлю… Все же таки облегченіе сдлалъ… и на томъ спасибо.
— А на счетъ Митьки Свирлкина, что слышно?
— У, прохвостъ!— злобно процдилъ Алешка,— всюю бы рожу подлую евонную искровенилъ!..
— За какіе такіе грхи?
— А въ запрошломъ году, какъ ‘маневры’ были — мн безъимянный оторвало. Свту я не взвидлъ. Дохтуръ въ больниц опасался, что и вовсе руку рзать надо, я и свидтельство отъ дохтура имлъ, и жена въ правленіе къ дилехтуру ходила и начальникъ въ Питеръ рапортъ посылалъ. И при всей-то ихней милости мн пятьдесятъ отсыпали! А прохвосту Митьк, теперича, за мизинный семьдесятъ пять ршевіе вышло! Гд-жъ тому правда? Безъимянный али мизинный? Ребенокъ малый пойметъ, какой палецъ человку больне…
— Ну ужъ ты это напрасно,— внушительно произнесъ Демьянъ,— всякъ суставъ дорогъ, все едино — потому живая кость, живое мясо.
— Нтъ, я обиду свою такъ не оставлю, я объявлю, я рапортъ въ Питеръ пошлю и все тамъ пропишу… Имъ на прямки скажу: гд, молъ, ваши правила? Пущай читаютъ, неча имъ спущать, пущай… А мн пожалуйте, при всей вашей милости, еще пятьдесятъ цалковенькихъ!
— Супротивникъ ты, больше ничего!
— Ну, да ужъ ладно!.. А про нашу телеграфну барышню слыхалъ?— таинственно проговорилъ Алешка.
— А что?
— Тю-тю значитъ! Полная отставка.
— Вре-о-шь?
— Врно слово. Теперь на буфетчицу буркалы пялитъ. На счетъ бабъ тоже не промахъ, даромъ что женатый.
— Ребятъ куча,— вставилъ молчавшій все время Степанъ.
Алешка подмигнулъ лукаво:
— Онъ своего дла не убавитъ… Обычай господскій извстный: жена, дти въ аккурат, какъ слцоваетъ быть, съ полнымъ почтеніемъ, а что иное прочее тоже завсегда есть — одна, либо дв.
— Паскудство!— Степанъ сплюнулъ въ сторону.
— И ни въ чемъ не бывало! Жена не обижается, потому все ей предоставлено, а заскучаетъ — сама любовнаго заведетъ, по ихнему, по господскому положенію… И за грхъ это самое не считается.
— Въ Писаніи сказано: прилпися къ жен и жена покорися мужу,— строго проговорилъ Степанъ.— Холостой — твое дло, а женился съ благословеніемъ да съ молитвою, и паскудства, значитъ, разныя бросить надо.
— А барышня-то, барышня-то какъ убивается — страсть!— продолжалъ Алешка.— Прислуга ейная, Стешка, ко мн бгаетъ, такъ сказывала: барышня газетчиц свое горе объясняла, разливалась-плакала, потому она тово… съ приплодомъ и боится, что и мста ее ршатъ… А буфетчица-то нон мимо телеграфной такъ и шмыритъ, такъ и шмыритъ, да все съ форсомъ.
— Подлая,— выругался Степанъ.
— Ну, буде, однако,— остановилъ Нащеинъ,— не нашего разума дло господскіе распорядки разбирать: они начальство, мы люди маленькіе…
— А ежели безчинство и обида?— возразилъ Степанъ.
— Сказано: не твоего разума дло. Свои дла справляй, по чужимъ не путайся. Они, господа, лучше нашего предлятъ: чему быть должно и по какой причин… А ты вотъ, чмъ господъ разбирать — время есть — взялъ бы да дрыхнуть и завалился бы,— иронически прибавилъ Демьянъ.— Оно бы ладнй было.
— И вправду, чортъ съ вами со всми!
Степанъ растянулся на лавк. Алешка не унимался, продолжая выкладывать Демьяну весь запасъ своихъ новостей.
Степанъ закрылъ глаза.
— Эхъ, кабы опять на Марсу попасть!.. Чаю душистаго хлебнуть… Здсь обида бднымъ людямъ — во всемъ какъ есть обида! Вонъ хошь бы барышн — за что обида? За любовь за ейную… Бленькая барышня такая… глазки, что цвтики синіе… И за что обида?.. Не стерпитъ ейное сердце… не стерпитъ!..
И жалко Степану барышню, до словъ жалко… А грезы, любимыя гревы, по прежнему уже рютъ надъ головой

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . .Теплый лтній день… Идетъ Степанъ по лугу… идетъ — псни поетъ. Весело ему: сосной пахнетъ, птички заливаются вокругъ — звонъ звономъ, стрекозы стрекочутъ… И приходить Степанъ къ лсной окраин — передъ нимъ поле ржаное. Пошелъ Степанъ ближе — все поле всколыхнулось, да и легли колосья на землю, легли и стонутъ, человчьимъ голосомъ стонутъ… Жутко Степану стало, и хочетъ онъ назадъ въ лсъ повернуть… Вдругъ видитъ онъ посреди самаго того ржанаго поля стоитъ телеграфная барышня. Волосы по плечамъ разметаны, руки къ Степану протянуты и жалобно кличетъ барышня: Степанъ, Степанъ!— кличетъ она.— Приди ты ко мн, ослобони ты меня — погибаю я!.. Кинулся Степанъ къ барышн и видитъ: руки у нея крпко-на-крпко связаны, ноги веревками перепуганы… Рванулъ Степанъ изо всхъ силъ веревки, а барышня все стоитъ недвижимая и плачетъ. ‘Степанъ, Степанъ,— говоритъ она,— не конецъ еще погибели моей… Нутро мое все огнемъ горитъ, сердце полымемъ пылаетъ… Кончина жизни моей пришла. Надрывается душа моя!’ Степанъ ума не приложитъ, какъ горю помочь. И молитъ его барышня: ‘Возьми ты меня на руки — снеси ты меня къ рчк… Поплывемъ,— говоритъ барышня — въ страны далекія, въ города заморскіе, увидимъ тамъ жисть вольную, не обидную, веселую…’
Степана даже страхъ взялъ.
— Нту, барышня,— говоритъ онъ.— У меня свое семейство есть… А вы, барышня, напрасно чужой законъ разрушили: господинъ по станціи начальникъ хошь и обидчикъ вамъ, а и ваша любовь не божеская, потому — онъ женатый, а отъ дьявола.
Какъ вскрикнетъ барышня дикимъ голосомъ да въ рку. Степанъ хочетъ ее руками поймать, чтобы не утонула… Глядь: вмсто барышни плыветъ передъ нимъ уточка — приплыла совсмъ близко къ Степану, и слышитъ Степанъ барышнинъ голосъ: ‘Прощай Степанъ! Ослобонилъ ты меня, я завсегда тебя помнить буду… Поплыву я далеко, далеко… Что худо теб сдлала — забудь, а коли доброе что — помяни’…
Сильный толчокъ въ бокъ разбудилъ Степана.
— Ступай на линію,— сурово произнесъ Нащеинъ.
Степанъ испуганно вскочилъ, протеръ глаза, засвтилъ фонарь и вышелъ на улицу. Морозный воздухъ крпко щипалъ лицо, бодра и освжая. Звзды все также ярко блестли въ неб…
— Ишь ты,— произнесъ Степанъ, любовно взглядывая вверхъ и отыскивая Сиріусъ,— мигалка-то такъ я старается… Ахъ, ты милая!.. Мудрено сотворено!.. А можетъ такъ оно и устроено: ты, молъ, здсь майся, жисть проклинай, а помрешь — душа твоя ослобонится и полетитъ невдомо куда: не то на Марсу, либо на другую какую планиду… Въ писаніи показано: не пещися о земномъ…
И вспоминается Степану только что виднный сонъ, вспоминается телеграфная барышня, бленькая съ синими, какъ цвточки въ пол, глазками…
— И привидится-же,— удивляется Степанъ,— съ чего бы это?
Вспоминаетъ Степанъ и другія новости, слышанныя имъ въ дежурной. Злость и жалость разбираетъ его, жалко ему Мышкинскую вдову:
— Какъ теперь безъ кормильца жить будутъ… Пять сотельныхъ и все тутъ… ребятъ много, подростугь — учить надо… опять квартеры ршиться должны — квартеру найми, а он нон дорогія… Ни взадъ, ни впередъ. Пять сотельныхъ, а человка цлаго нту!.. А сколько чужого народу пропало — страсть! Похалъ какой человкъ на побывку куда, къ жен, либо такъ, и вдругъ погибель себ нашелъ, зря, здорово живешь!.. вонъ она жисть!.. Хорошо, что его подлеца засудятъ,— съ злобной радостью шлетъ Степанъ свои пожеланія по адресу начальника сосдней станціи,— безвинныхъ хотлъ прогнать, теперь, гляди, и самого по шапк… А вдь это я не по правильности,— спохватывается вдругъ Степанъ,— ежели я въ писаніе вру имю, злобу имть не долженъ, и сказано: возлюби и врагу прости… Да какже опять ‘возлюби’, ежели онъ самый что ни есть лютый обидчикъ, всмъ служащимъ ворогъ? Вс его дла пакостныя ужъ извстны… Вотъ нашъ, только насчетъ бабъ слабость иметъ, дйствительно что подверженъ… а до всего прочаго ничего — баринъ добрый… Ну и ‘возлюблю’! За бабъ супротивъ него, точно, сердце имю, а за прочее ‘возлюблю’… А тому окаянному — всякой пропасти желаю…
Степанъ подошелъ къ стрлк, поднялъ рычагъ, перевелъ рельсы и поставилъ фонарь на землю. Морозъ крпчалъ, втеръ, дувшій весь день и утихнувшій къ ночи, вдругъ поднялся снова. Степанъ топтался съ ноги на ногу, чтобы согрться. До прихода позда оставалось еще добрыхъ минутъ двадцать. Степанъ вытащилъ изъ за пазухи хлбъ и, отламывая большими кусками, началъ жевать. Моровъ забирался въ рукава, въ пазуху, дралъ немилосердно кожу лица, и ноги совершенно цпенли.
— Пойду въ грлку,— ршилъ Степанъ,— силъ нту… Машины не слыхать и не видать еще…
Онъ перебжалъ рельсы и вошелъ въ сторожку, построенную по другую сторону пути.
Возл маленькой желзной печурки нашелъ онъ на полу нсколько полшекъ, бросилъ ихъ въ печку и развелъ огонь. Потомъ свернулъ самодльную папироску, услся на лавку противъ печки и, потягивая дымъ махорки, съ наслажденіемъ смотрлъ, какъ разгорался огонь въ печк.
— Ишь какъ деретъ — такъ и пробирается, вьюномъ вьется… Славно!.. Вотъ кабы заснуть теперь… Тепло, никто не мшаетъ — такіе сны увидишь, такихъ чудесъ насмотришься!..
Но тутъ-же Степанъ понимаетъ всю нелпость своего желанія:
— Тьфу ты, навожденіе окаянное!.. Разв можно? Машина, того гляди, подойдетъ.
Втеръ гудлъ подъ окошкомъ, дрова весело трещали въ печк. Огонь длинными желтыми языками, перебгая по дереву, то совсмъ будто скроется за сложенными полньями, то вдругъ яркимъ пламенемъ вырвется на свободу и озаритъ унылыя стны сторожки и лавку, и Степана, чувствующаго, какъ тепло живымъ трепетомъ охватываетъ ивзябшіе члены.
Смотритъ Степанъ на огонь и передъ глазами пробгаютъ какія-то тни, ддинныя-длинныя… Он изгибаются извивами и вдругъ, точно точки какія, скокъ… скокъ… и нтъ ничего!.. Вотъ опять потянулись тни длинными нитями… расплылись… завертлись кругомъ… и вовсе темно…
Изъ темноты, сначала неясно, потомъ обозначаясь ясне и ясне, встали деревья — вс срыя, точно пепломъ засыпанныя и подъ каждымъ деревомъ домъ небольшой и тоже срый. И вотъ откуда ни возьмись пламень въ неб загорлся — солнце взошло, да такое яркое, веселое! И деревья вдругъ стали зеленыя и на нихъ красныя вишни висятъ, а дома желтой краской покрылись…
— Что это за мсто за такое отрадное,— думаетъ Степанъ,— все сады, сады и около каждаго дома огородъ. Въ полномъ своемъ удовольствіи люди живутъ!
Пошелъ Степанъ по улицамъ. Идетъ не налюбуется, какъ вдругъ ему дикіе люди на встрчу — цлая шайка: голые, а впереди начальникъ ихній, старшій значитъ. На плечахъ у него шкура пестрая, на живот юбочка небольшая подпоясана, на голов перья разныя… Сроблъ Степанъ, а любопытно ему, очень любопытно съ дикими людьми въ разговоръ вступить. Да только по каковски они говорятъ — вотъ въ чемъ зацпа?!.. Заговорю по своему, по православному — куда ни шло!..— ршаетъ онъ. Поровнялись съ нимъ дикіе люди. Степанъ имъ знакъ показываетъ, что желательно ему поговорить съ ними. Дикіе люди остановились.
— Господинъ дикій,— говоритъ Степанъ,— по вашему не знаю, по нашему можетъ ты не разумешь, а только любопытно мн про многое узнать, потому читалъ я въ книжк про лса про ваши африканскіе.
Начальникъ руку вправо откинулъ, да какъ загогочетъ громовымъ голосомъ:
— Гикъ-гокъ-го-гого!..
Не усплъ Степанъ отъ испуга оправиться, а дикій ужъ говоритъ совсмъ явственно, по православному:
— Что теб, милый человкъ, отъ насъ надо?
— Да вотъ, господинъ дикій, объясни ты мн, кое это мсто оказываетъ? Потому какъ я по описанію книжки замчаю, что африканскимъ лсамъ тутъ быть не полагается… Кое-жъ это мсто — объясните, сдлайте милость.
— А разв самъ то не спозналъ?
— Нту.
— А Амстердамъ городъ прозывается.
— Вотъ она штука-то! Да какъ-же вы здсь объявились?
— А очень просто. Необразованность наша одолла насъ, мы и ршились къ нмцу плыть. Научи, молъ, насъ уму разуму. Сли въ лодку да море и перемахнули. А ты что тутъ, милъ человкъ, безо времени шатаешься?
— Обиду своему горю утолить хочу.
— Да кто-жъ тебя обидлъ такъ?
— Не могу сказать, а просто такъ вообще…
— Хочешь, всю обиду какъ рукой сниметъ?
— Ослобоните, господа дикіе, заставьте Бога молить!
— Ступай живымъ ходомъ за нами.
Идетъ Степанъ и радуется: экіе эти дикіе люди славные, совсмъ не страшные, простые такіе и занятные.
И повели Степана дикіе люди по улицамъ, по полямъ, по пригоркамъ и привели къ кладбищу… Кладбище красивое такое, деревьями обсаженное, на могилахъ кресты все блые, а вокругъ могилъ цвты самые прекрасные… А по среди кладбища гора высокая, превысокая, а на гор слонъ африканскій, блый.
И говоритъ Степану дикій человкъ:
— Подойди ты къ этому слону, поклонись ему въ ноги, и вс-то твои горести онъ распознаетъ, и всякую обиду сниметъ.
Ввошелъ Степанъ на гору, поклонился блому слону въ ноги. Глядитъ на слона и не боится его Степанъ.
И говоритъ вдругъ слонъ человчьимъ голосомъ, по православному:
— Съ чмъ такимъ пришелъ ты ко мн добрый человкъ?
— А съ обидой. Помоги горю моему — сними обиду.
— Кто-жъ тому длу причиненъ, и въ чемъ обида твоя?
— А во всемъ, что ни на есть! Все обидно!.. Барышню телеграфную начальникъ станціи любилъ… Теперь въ тягости она, а онъ, мало того бросаетъ, мста ее ршить хочетъ… И мн то дло обидно!.. Мышкинской вдов съ ребятами пять сотельныхъ съ Правленія присудили, а мужъ ейный до смерти при крушеніи убился — ншто не обидно? А въ крушеніи томъ причиненъ начальникъ по сосдней станціи… Извергъ онъ, служащимъ вздоху не даетъ… Обидно… Ребята мои почитай голодомъ живутъ, недохватки во всемъ… Пелагея, какъ собака, лается… Больно мн и обидно!.. И не то обидно, что ругаетъ она меня, а то, что жисть ея каторжная, можно сказать, темная… Ребятъ грамот учить хочу, а приведетъ ли Господь — того не знаю… Опять въ деревн своей, лтось, побывалъ: нищета, холодъ, голодъ, убожество, темнота повсюдная, а съ этого и пьянство, и драки, и развращеніе. Обидно мн, страсть обидно!..
— А ты смирись,— говоритъ слонъ.
— Нту власти въ томъ — не могу!
— Ну жалко мн тебя, добрый человкъ, а горю твоему не помочь… Горе твое великое, горе трудное… Ступай-ка, скажу я теб, вотъ куда: за этой, за самой горой, стоитъ еще гора, и живетъ на ней птица-ястребъ лютая. Стань-ка ты при дорог и ожидай до времени. Какъ налетитъ на тебя ястребъ-птица, подставь ты ей грудь свою и станетъ та ястребъ-птица теб грудь клевать до самаго до твоего сердца. И вырветъ ястребъ сердце изъ подъ самой груди и схватитъ когтями и иворветъ на мелкіе кусочки. Въ томъ и спасеніе теб, въ томъ и обид конецъ.
Пошелъ Степанъ на гору, по приказу слоновьему. Сталъ при дорог. Стоитъ Степанъ — часу своего дожидаетъ. Тучи темныя небо заволокли, поднялся втеръ и крутитъ пыльные столбы, молніи, какъ зми огненныя, по небу летаютъ… И покажись точка издали… все ближе… ближе… птица оказывается… Крыльями птица машетъ, къ Степану торопится… Дрогнуло Степаново сердце и крикнулъ онъ не своимъ голосомъ:
— Ястребъ, ястребъ, птица лютая! Кинься ты мн на грудь, въ самое сердце мое вцпись, разорви ты его на пополамъ, чтобы унялось горе мое, чтобъ забылись обиды мои!!!
Страшнымъ свистомъ засвистала птица… Подлетаетъ близко къ Степану… изъ глазъ искры сыплются, изъ клюва пламень выкидываетъ… Когти въ грудь Степанову вонзились и свищетъ… свищетъ птица, не переставая…
Фю-и-и-и… фю-и-и-и!..
Степанъ вскочилъ, какъ ужаленный.
— Батюшки!.. Машина!!!…
Безъ шапки, какъ шальной, пошатываясь, бросился онъ къ дверямъ сторожки…
Блдный лунный свтъ серебрилъ дорогу, стоящаго вмсто Степана у рычага, на стрлк Нащеина и быстро приближающійся къ станціи поздъ…
Демьянъ машетъ руками, что то кричитъ — за втромъ не слышно — ругается врно.
— Виноватъ… виноватъ…— съ отчаяніемъ лепечетъ Степанъ и стремглавъ перебгаетъ дорогу…
Вмигъ что-то подняло его и бросило навзничь… сново подняло… обдало жаромъ… сдавилась грудь… хрустнули кости…
— Вотъ она ястребъ птица… Вотъ она!.. Жри, жри меня… Про-кля-тая!!!…
Новый толчокъ оглушилъ Степана и съ невроятной силой отбросилъ его окровавленнаго, обезображеннаго на полотно дороги…
Поздъ, замедляя ходъ, подходилъ къ платформ.
Нащеинъ поспшилъ на помощь къ несчастному. Съ разбитой грудью, съ искаженнымъ отъ муки лицомъ, Степанъ лежалъ безъ сознанія… Изъ лваго уха обильно текла кровь, окрашивая своимъ пурпуромъ снгъ… Срыя, въ крови, лохмотья зипуна открывали шею и плечо… ужасное плечо, изсиня багроваго цвта съ оторванными кусками кожи и обнажившейся костью…
Въ ужас остановился Демьянъ, не зная, что предпринять.
— Ахъ, ты безсчастный!.. Ахъ, ты болзный!.. Ну и что мн теперь съ тобой длать,— разводилъ руками Демьянъ,— и непьющій-то былъ, и смирный, и грамотй, а какую себ погибель нашелъ!.. Ахъ ты Господи милостивый!.. Вдь кричалъ я теб русскимъ языкомъ: стой, стой!.. Нтъ, ровно шальной, такъ и угодилъ подъ машину… Эко дло-то! Эко дло!..
Демьянъ сбросилъ съ себя зипунъ, накрывъ имъ Степана, и побжалъ на станцію за помощью.
Когда люди, съ носилками, пришли-къ указанному Нащеинымъ мсту — они не нашли тамъ Степана, остались лишь брошенный зипунъ Демьяна да огромное кровавое пятно на снгу.
— Да тутъ… врно слово что тутъ… и самое это мсто!..— недоумвалъ Демьянъ,— что за пропасть за такая?..
Степанъ отыскался у порога сторожки.
— И какъ теб Богъ помогъ?!— всплеснулъ руками Нащеинъ.
— По…полз…комъ,— сквозь стиснутые зубы простоналъ Степанъ.
Его подняли и внесли въ сторожку. Домой нести было немыслимо.
Его положили на лавку, противъ догоравшей, растопленной его же руками, печки.
Устремивъ на вспыхивающіе уголья мутные умирающіе глаза,— Батюшку… Пе-ла-гею!— свистящимъ хрипомъ прерывисто произнесъ онъ.
Пока священникъ читалъ отходную, и, раскачивая головою, жалобно причитывала въ углу обезумвшая отъ горя Пелагея — Степанъ сосредоточенно смотрлъ въ одну точку… И какой-то неразршимый вопросъ — вся мука срой, безрадостной жмени, казалось, отразилась въ этомъ потухающемъ взор…
Губы его слабо зашевелились. Священникъ нагнулся.
— Пе-ла-гею…
Пелагея съ воплемъ бросилась къ лавк:
— На кого спокинешь ты меня, кормилецъ мой!.. Я-ль тебя не любила… я-ль не берегла!.. Злые люди виноваты… вороги проклятые… сдлали надъ тобой… смутьянщики окаянные!.. Куда днусь… Ой, куда днусь я горькая!
— Тише,— строго произнесъ священникъ,— выслушай волю умирающаго.
Пелагея смолкла и приникла ухомъ къ едва шевелящимся губамъ мужа.
Степанъ видимо собиралъ послднія силы и, наконецъ, проговорилъ, задыхаясь:
— Ми-трош-ку… гра-ма-тт-…
И слабый, чуть слышный голосъ смолкъ, только блдныя, посинвшія губы еще что-то беззвучно шептали… Прошла минута. Изъ полуоткрытаго рта умирающаго вырвался вдругъ глубокій, протяжный вздохъ. Глаза широко раскрылись, напряженно глядя куда-то вдаль, неподвижные, тусклые, словно слпые…
Кругомъ царила мертвая тишина…
— Кончился!— пронеслось, среди этой подавляющей тишины, глухой, надтреснутой нотой чье-то слово.

Н. Анненкова-Бернаръ.

‘Русское Богатство’, No 9, 1898

Анненкова-Бернар Нина Павловна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Крестные, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1900
  2. Не хотел, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1900
  3. Выборщики, Бостром Александра Леонтьевна, Год: 1890
  4. Исмений и Исмена, Сумароков Александр Петрович, Год: 1757
  5. Уральский казак, Даль Владимир Иванович, Год: 1843
  6. Скульптура, живопись и музыка, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1834
  7. Постановление, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1917
  8. Гибель Шурки-уполномоченного, Булгаков Михаил Афанасьевич, Год: 1924
Электронная библиотека