НАВОДНЕНИЕ 1824 ГОДА
НАВОДНЕНИЕ 1824 ГОДА
[15 апреля 1932 г.]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Наводнение 1824 года, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1932
Время на прочтение: 5 минут(ы)
М. А. Осоргин. Заметки старого книгоеда
По улице неспешно проходя, и как не могу не вперять глаз в выставки книжных лавочек, особливо антикварных, то увидал малую брошюрку, в изрыжа-розовой обертке с нижеследующим басурманским титулом:
‘Inondazione di Pietroburgo accaduta il giorno 18 Novembre 1824. Lettere di Ferdinando Pasquinoli. Prezzo Cent. 50 Austr. Milano, 1825’.
Учась на медные гроши, понять, не то чтобы понял, а есть у старого книгоеда некий нюх, трудно словами объяснимый, по причине которого, позвенев в кармане монетой и в меру поторговавшись, ту книжечку поспешил приобрести в собственность. А оттоле прямым путем на конке к книжному и личному моему другу, писателю M их. Осоргину, на итальянском языке съевшему зубы в силу долгого пребывания в тех краях, так что знает и макароны сварить с разной подливкой, и свободно по-ихнему может написать адрес на конверте. И точно, немедленно и без запинки перевел:
‘Наводнение в Ленинграде, происшедшее в день 18 ноября 1824 года. Письма Фердинанда Пасквиноли. Цена пятьдесят австрийских чентезимов. Милан, 1825’.
Пробовал осторожно возразить, что в те времена, пожалуй, города Ленинграда не было, но он с твердостью заметил, что по-буржуазному выражаться вовсе не намерен и которое, говорит, было когда-то, того уже не вернешь. Однако, друг на дружку поглядевши, одновременно догадались, что в книжке описано то самое наводнение, про которое Александр Сергеевич Пушкин написал своего ‘Медного всадника’, так что должно быть до чрезвычайности занимательно. Что касается до австрийских чентезимов, то по тем временам никак иначе итальянцам считать было невозможно, не будучи еще самостоятельными.
Сев рядком, ту книжечку перевели, он — свободно толкуя, а я — карандашиком записывая собственным присущим стилем.
Своровать у Пушкина автор не мог, потому что ‘Медный всадник’ написан только в 1833 году. Но и лично автор наводнения не видал, писал же его по рассказу ‘…одного петербургского синьора, каковой там находился в те роковые дни и даже прискорбно утратил супругу и сына, сверх части своего благосостояния’. Нужно, однако, сказать, что и наш великий поэт лично наводнения не видал, будучи в то время, надо полагать, в селе Михайловском, описывал же по тогдашним журналам. И небезлюбопытно, что и другой поэт, Мицкевич, также не был личным свидетелем и совсем напрасно покрыл реку Неву льдом и посыпал Петербург снегом,— а ни льду, ни снегу в те дни не было ‘. Видел же и с натуры описал только Его светлость граф Хвостов, ‘поэт, любимый небесами’, каковой и воспел ‘бессмертными стихами несчастье невских берегов’.
Так вот означенный итальянский описатель, с присущим ихней нации жаром и увлечением, так начинает свое повествование:
‘Ночь была звездной, и луна почти закончила свой бег в тот час, когда все сотворенное предавалось покою. И в час предрассветный смертные друзья зари, встав ото сна, услыхали необычный шум весьма дюжего ветра, заставившего их опасаться некоего несчастья. Была осенняя пора, стоял месяц ноябрь, уже отсчитавший восемнадцать ден, год же был 1824 вульгарной христианской эры, когда, как сказано, страшнейший ветер, порывистый и бурный, налетел со стороны Англии и, с другими ветрами повстречавшись, совокупился с ними как бы в ураган, каковой, заревев, надул и взбучил поверхность моря. Отсюда он быстро прянул к берегам Швеции, невероятно ее повредивши, выдрав тысячи и тысячи дерев в ее густейших лесах, затем пронесся над Балтикой, дальше ринулся к Петербургу, задувши с такой силой, что в меньший срок, чем я сие рассказываю, беспримерные волны ворвались в течение Невы. Река вспухла ужасным образом и, не вместив толикой воды, вышла из берегов, сорвала мосты и в один миг залила весь Петербург и Кронштадт, равно как и соседние деревни кругом, быть может, на двенадцать миль, причинив огромный вред агрокультуре, огородам и коммерции. И при сем ураган не удовольствовался бушевать лишь восемнадцатое число, а пожелал с еще большей силой продолжать свою деятельность и на следующий день’.
В данном месте, оторвавшись от итальянской книжки, без сговора протянули мы руку к полке, чтобы, взявши томик Пушкина, прочитать:
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась.
И уж дальше все время сравнивали описанье итальянца с поэтическими словами.
Однако карандашик мой литературный друг у меня отобрал, сказав, что запись моя недостаточно современна по стилю, так что в дальнейшем переводил и писал сам, а именно:
‘Множество домов обрушилось или было затоплено, и те, что остались, были с пробоинами, обвалившейся штукатуркой, трещинами — нужны годы, чтобы их поправить. Наводнение ничего не пощадило и повергло все: дома, дворцы, церкви, часовни, больницы, торговые ряды и даже дворец императора. Буря так неистовствовала, что выбросила на площадь Кронштадта военное судно с восьмидесятью пушками, а один паровой катер упал на княжеский дом. Целый кавалерийский полк оказался запертым в казармах, и солдаты, чтобы избегнуть смерти, хотели спастись на крыше. Они уже поднялись по лестнице, уже достигли крыши,— и тут вода так ударила в казарму, что здание обрушилось, и все кавалеристы погибли в бушующей стихии. Ни один не спасся — все потонули в волнах, и казарма растаяла, как рассеянный солнцем туман.
О, боже! Как описать мне вам все, что со слезами на глазах рассказал мне несчастный синьор? Какой разгром, какое разрушенье! Какие убытки, сколько преждевременных смертей! О, как карает твоя божественная рука, создатель! А мы — мы продолжаем погрязать во грехе! — Почти на всех улицах были видны только нагромождения камней, обрушившиеся стены, кучи осколков всякого рода, разодранные и обратившиеся в тряпье одежды, трупы быков, лошадей, собак, кошек и домашней птицы’.
И опять, отдыха для, беремся за томик Пушкина:
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревна, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты…
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты, кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются…
‘Но все это — ничто, когда представишь себе, что тридцать тысяч человек обоего пола, всех возрастов и всех положений утонули, умерли от горя, от ужаса, погибли от голода! В этом плачевном смешении уже никто не мог отличить отца от сына, слуги от господина, нищего от богача, молодого от старика, красавца от урода — все были так обезображены, что можно было только лить слезы, чувствовать, как черным обволакивается душа и как дрожит сердце — а разум тускнеет!’
И не видал сам человек — а пишет, истинно, со слезой. Конечно — итальянец! Они и в австрийском владычестве намучены, и сейчас не сладко2! И дале с тем же чувством описывает:
‘Какое страшное зрелище, какой ужас, какая нищета в тысячах жилищ! Ах, при одном пересказе меня душат слезы,— не могу их сдерживать! Какая жалость- видеть, как вода несет не только изящнейшую, элегантнейшую Мебель из сотни домов, не только тончайшую утварь священного культа, драгоценные туалеты стольких дам, мужское и женское платье, всякого рода белье, фарфор, фаянс, стекло, кристалл3, оружие и тысячу подобных вещей, которых не увидать уже боле, не только огромное количество мертвого скота… все это еще было не столь жалко видеть, как иное, ни с чем не сравнимое: трупы мужчин, женщин и детей, тела тонущих, которые вот-вот исчезнут под водой, тех, что еще дышут — и сейчас погрузятся в волны, без надежды на спасение. Превечный Боже! Но ведь это Твои дети, те, что погибли в дни рокового наводнения? Только ты мог спасти их жизнь… Но что я осмеливаюсь говорить, жалкий профан! О нет! Прости меня! Униженно чту Твою божественную волю!’
Возроптал итальянец, но удержался вовремя! Описано же все с такой живостью, что даже фарфор, фаянс, стекло и оружие, качающиеся на волнах, кажутся живыми, при всей их возможной тяжести.
И еще много описано: и как горючими слезами плакал император, и как оказывала помощь их августейшая родительница, и как бросились генералы, жизни не щадя, спасать из воды живых, мертвых, фаянс, фарфор и оружие. Сказано и у Пушкина:
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы…
Мы же знаем, что были это граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.
Однако не заметил описатель — Медного Всадника! В этом у него с Пушкиным большое расхожденье.
‘Вот, дорогой друг, печальный рассказ о несчастии, которое хоть и уступает Лиссабонскому землетрясению, происшедшему в 55 году прошлого века, а все же приближается к нему ужасом обстоятельств, делая его если не во всем, то во многом равным. Ваш верный друг Алессандро’.
Мы же, любопытный документ изложив в малых кусочках перевода, подпишемся по обычаю — старый книгоед.
ПН, 1932, No 4041, 15 апр.
1 В стихотворении ‘Олешкевич’ (1832) А. Мицкевич, описывая наводнение 1824 г., допустил некоторые неточности, о чем Пушкин и говорит в примечаниях к ‘Медному всаднику’.
2 Здесь М. А. Осоргин, всегда неравнодушный к итальянским проблемам, намекает на фашистский режим Муссолини.
3 Кристалл (устар.) — хрусталь.