‘НИЩИЕ НА СВЯТОЙ РУСИ’
‘НИЩИЕ НА СВЯТОЙ РУСИ’
[28 апреля 1933 г.]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Нищие на Святой Руси’, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
М. А. Осоргин. Заметки старого книгоеда
Время от времени, робко у дверей позвонив, вползает на тонких ножках и, ни слова не говоря, укладывается на полку какая-нибудь забавная и редкая книжка. Прежде так случалось часто, ныне же, по случаю кризиса, реже радуют старого книжника, тем радость сильнее, тем больше им привета.
Вот так и сегодня явилась такая, не высокой древности, сединами не убранная, червяком не точенная, лишь солидного человеческого возраста, когда, земное презрев, начинают подумывать о душе. Типографии московской, пера господина И. Прыжова, некогда весьма прошумевшая за смелый образ мысли и яркое письмо, под титлом ‘Нищие на святой Руси’1. Любителями была быстро раскуплена, книговедами запомнена и включена в почетную семью книжных редкостей.
Нет в ней никакого для наших дней срочного интереса, и рассказываю про нее только для тех, кто любит и ценит недавнюю русскую старину. Глаза закроешь и видишь перед собой явственно московскую улицу, либо проезжую дорогу* либо церковную паперть, а то ярмарку, крестный ход, иное какое народное скопление, или же двор богатого купца-ханжи, искупающего плутню жизни щедрым подаянием. Всюду — нищий и убогий человек, уродец и жулик, престарелый и потаскуха, красноносый пропойца и собиратель на новый храм взамен никогда не горевшего и не бывшего, истинно бедный, удрученный болезью и немощью, здоровяга, хитрец, юродивый и богобоязненный слепец с мальчиком-поводырем, шарманщик, сирота, карманник, богомолец и подлинный землепроход. Кто безрук-безног, кто поистине обижен матерью-природой, а кто так наделен здоровьем, что не берет его никакая водка и не свалит кулачный боец. Такова была на святой Руси нищая братия по профессии, армия без команды, плодимая обычаем копеечной милостыни…
‘Нищие на святой Руси’ были не ‘продуктом социального неравенства’, как полагается говорить, и не ‘последствием экономического кризиса’, а совершенно особым сословием ‘ничего не делающих и промышляющих подаянием Христа ради’. Земля была достаточно обильна, безработицы не знали, из-за куска хлеба еще не дрались. Но нищенство было выгодной профессией и поддерживалось обычаем богатых людей спасать душу милостыней.
Были в нищенстве свои классы, от высокопочтенных до презренных, и на всех хватало доброхотного гроша дающих. Высшим классом были певцы, народные поэты, отрицавшие собственность и имущество, истинные мудрецы, чаще всего слепые. Пониже их стояли калики перехожие, ‘удалые и дородные молодцы’, бродившие партиями, иногда по ‘сорок калик с каликою’, не чуждавшиеся и разбоя, эти особым народным расположением уже не пользовались, и про них сложено немало печальных сказаний. Дальше шла остальная нищая братия, вольные нищие, лазари, в бога богатеющие, богомольцы за мир, церковные люди, богаделенные, кладбищенские, дворцовые, монастырские, гулящие и леженки, и ‘никто из них с голоду не помирал’. Иные числились ‘в штате’, даже имели форму, другие по воле шатались во имя божие одиночками и толпами по папертям, по домам благодетелей, по свадьбам и похоронам, по кабакам и святым местам. Общий их идеал — дармоедство, а по способам извлечения из карманов доброхотной копейки они делились на добрую сотню ‘школ’ и ‘специальностей’. Их и описывает книжечка Прыжова.
Вот идут бабы с грудными детьми и с поленами вместо детей, добыть себе живого младенца было предметом особого старания. Детей покупали, брали внаем, платя хорошие деньги родителям. Для большей жалости детей калечили, дробили им ноги, растравляли язвы.
А вот особое сословие — ‘выписавшиеся из больниц’, с бледностью и в повязках. А то собиратели на похороны — чаще старухи, с крышкой от детского гробика, а то и с целым гробом под мышкой. Иные собирают на приданое невесте — тоже нужна сноровка и умелый рассказ. Мужички просят на ‘угнанную лошадь’,— будто их разорили злые конокрады и пустили по ветру все их крестьянское хозяйство. А то подходит солдат, в настоящей форме, просит ‘на разбитое стекло в фонаре’,— будто его жестоко накажут штрафом и отсидкой. Черной вереницей идут монахи и монахини, собирающие на построение обители, степенные мужички — на построение церквей, с тарелками и книжками, обернутыми в пелену с крестом,— и у каждого в запасе документ, выданный в неведомом селе неведомым церковным причтом или полицейским начальством, и не всегда поддельный, за деньги все делалось. Странники и странницы собирают себе на дорогу ко гробу господню, к Соловецким, к Тихону Преподобному, на Афон, к Николе в Бари. Целыми выводками идут бездомные сироты, мальцы и девочки,— а родители тут же где-нибудь ждут за углом, отбирают у них денежки. И целый особый класс, отличный наглостью и нахальством,— благородные отставные чиновники и военные, красноносые, с орденами в петличках.
Особо описывает наш автор приметных нищих, по своему знаменитых, больше — московских, скромно означая их имена только инициалами, по другим книгам (например, по отличной книге М. Пыляева ‘Старое житье’2) можно иные имена восстановить.
Вот, например, знаменитый попрошайка, московский мещанин Ф. H. H., изобретатель вечного движения и химик. Известен тем, что легко производит шампанское из капустных кочерыжек. Продает и книжку своего сочинения под названием ‘Издание Ф. H. H… Изобретателя разных машин. М., 1861. В типографии Серикова’. В книжке всего три страницы. Сейчас за его книжку много дал бы собиратель книжных редкостей, но и раньше с ее помощью зарабатывал этот ‘химик’ немало, больше иных писателей. Ф. H. H. блуждал обычно по торговым рядам, тешил купцов, кормился копеечками, за ним целой толпой бегали мальчишки, дергали его за полы, звали ‘беспашпортным’ и ‘верхом на кобыле’. Для него — реклама, зарабатывал недурно.
Тащится и другой писатель, вечно пьяненький крестьянский поэт С. За копеечку читает свои стихи нараспев и очень жалостно.
А за ним новая знаменитость, под кличкой Рассказ Петрович: этот мастер говорить притчи в гостинодворском вкусе. Известно и его изречение: ‘Жизнь человеческая — сказка, гроб — коляска, ехать в ней нетряско’.
А то старичок Торцов. У этого прием прост: под мышкой всегда палка, и палку эту все у него отнимают, а он ругается лишь одним крепким словом, повторяя его без устали,— и за это ему перепадает от благодетелей.
Вот бывший приказчик, А. И. П. Из приказчиков попал в хористы театра, потом в певческий хор, потом стал ходить по рядам и читать за три копейки (такса!) из ‘Аскольдовой могилы’ — все, что запомнил. И не без успеха. Ростом велик, голос огромен, но от трезвости отстал навсегда — видный купеческий шут.
Иной же, никаких стихов не зная, избрал себе призванием лаять собакой, кричать петухом, мычать коровой — очень искусно. Такого приглашают по домам — позабавить жен и дочерей. Купцы его нанимают — прокричать ‘павлинчиком’ под окном соперника, что считалось большим оскорблением. У кого закричит под окном — тот спешит откупиться.
Был еще такой — ‘студент’, фигура грозная, истинный геркулес. На нем фуражка студента и байковый зеленый халат. Меньше штофа в день не пил. Упившись, шел на Ильинку, становился поблизости городового и потрясал основы пением: ‘Яко наг, яко благ, яко нет ничего’, скоро переходя на веселый напев: ‘Я цыган-удалец’. Или же произносил ужасную ересь в стихах: ‘Вот так были чудеса, сотворены небеса, семь тысяч лет стоят, а ничего не говорят’. Забирали его в участок, но за храбрость от любителей получал щедрое даяние. По вечерам же поджидал в глухих переулках запоздалого путника и сам брал серебром, часами и чем попало.
Красочная фигура — бывший кондуктор железной дороги, прогнанный за пьянство, но именующий себя капитаном в отставке. Просит так: ‘Капитану, отечества защитнику, на семи сраженьях бывшему, победоносным российским воинством управляющему, пожалуйте на штоф пострижения, на косушку сооружения!’
Или поручик в форменной фуражке, в сером пальто, с лентой в петлице, рожа красная: ‘Доне муа маршанд две копейки серебром’. Дают, чтобы избавиться, потому что человек заведомо буйный.
Офицеров немало, а то и сам ‘бывший блюститель порядка’, в огромной папахе, почему и называет себя кавказским полковником. У иных — ленточки в петлице, ‘шестнадцать ран’ и подбитый глаз в недавней борьбе с кабацким неприятелем. Получают и эти за храбрость и живописный вид.
Дьякон, сразу видно духовного человека! Просит басом: ‘Бывшему московскому диакону для обогрения плоти и подкрепления духа!’ — ‘А за что тебя уволили?’ — ‘За чрезмерное осушение стеклянной посуды’.— С ним бродит служка, и оба собираются на Афон, да все не могут собраться.
Женщины с заплаканным платочком, девицы-сироты со смазливым личиком, целое сословие ‘обедневших благородных дам’, главным образом титулярные советницы, овдовевшие или брошенные мужьями. Кто помоложе — собирают ‘на похороны дорогой мамаши’ — так и хоронят мамашу из года в год.
Такова была московская улица, и по подсчету вся эта пестрая нищая братия собирала в год свыше трех миллионов рублей с половиной. Большая часть этих денег уходила в ведомство московского откупа — на зеленого змия. В одной Москве по счету 60-х годов таких прочных и оседлых попрошаек было свыше сорока тысяч человек. А сколько их ходило по дорогам ‘ко святым местам’, на ярмарки, просто по деревням, по монастырским и церковным праздникам. И сколько жило по богатым купчихам и богобоязненным помещицам.
Не одни купцы и барыни жаловали профессиональное нищее сословие, были русские ученые и исследователи, больше из славянофилов, которые считали нищенство положительным явлением народной жизни, видели в нем настоящий ‘народный элемент’, особо прикосновенный к вере христианской, ‘вступившей в неразрывную связь с религиозной и народной жизнью русского человека’ (Снегирев. ‘Моск[овские] нищие в XVII веке’). Однако не все такой взгляд разделяли, иным такое толкование представлялось злой клеветой на русский народ. И казалось им, что российская копеечная помощь, легкий и дешевый способ спасения души, служит источником разврата. К последним принадлежал и автор нашей книжечки ‘Нищие на святой Руси’.
Для тех времен, для начала 60-х годов, его особый взгляд был новостью и немалой смелостью. Он стоял за запрет нищенства и за организованную общественную помощь,— чтобы те же копеечки, собранные вместе, созидали странноприимные и просветительные учреждения под государственным контролем. Его не прельщал ‘древнерусский обычай’ подавать копеечку на двоих, никому не отказывая, и ожидать за это царствия небесного. И он возмущенно писал:
‘У нас темно, мрачно, тупо, безобразно. Мы считаемся просвещенными, наши барышни учатся по-французски и на фортепианах, но вот Шамиль, не имеющий никакого понятия о милостыне, а имеющий одно сердце, способное к благотворению, он дикарь и все-таки никак не может понять, чтоб человеку можно было подать копейку, и подает нищему по десятки рублей серебром’.
Сравнил с Шамилем3 — и осудил! Это, конечно, понравилось, и сразу книжка Прыжова была замечена и скоренько раскуплена. Переиздать ее не пришлось, цензура вторично одобрить не могла бы, и в скором времени по выходе она стала большой искомой редкостью.
И вот попала случайно на полку проживающего в Париже старого книгоеда, который почел справедливым ознакомить с нею любителя российской старины.
ПН, 1933, No 4419, 28 апр.
1 Прыжов И. Г. Нищие на святой Руси: Материалы для истории общественного и народного быта в России (М., 1862).
2 Пыляев М. И. Старое житье: Очерки и рассказы о бывших в отшедшее время обрядах, обычаях и порядках в устройстве домашней и общественной жизни (Спб., 1892).
3 Шамиль (1799—1871) — руководитель освободительной борьбы кавказских горцев против царских колонизаторов и местных феодалов.