Н. Н. Каразин
Н. Н. Каразин
Наурусова яма
Наурусова яма
—————————————————-
Наурусова яма, Каразин Николай Николаевич, Год: 1874
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Пришлось мне пошататься с месяц по горам, вплотную подступающим к большому озеру Иссык-Кулю. Тогда вся эта местность нам не принадлежала и составляла для нас полную тайну. Сведения об этой стране мы имели исключительно расспросные, а потому весьма сбивчивые и противоречивые, все-таки, в конце концов, эти сведения сводились к тому, что страна эта очень дикая, населена народом тоже мало цивилизованным, каракиргизами, или, как их тогда, даже и в учебниках, величали — дикокаменными киргизами, занимающимися, преимущественно, охотою и разбоем и чуть-чуть хлебопашеством, где только выгадывалась, поблизости зимовок, удобная площадка земли. Природа, говорили, здесь необыкновенно величественна, хотя и очень мрачного характера. Скалистые горные кряжи, увенчанные вечными льдами, непроходимые лесные чащи по скатам, зияющие пропасти, бешено каскадирующие потоки вод, глубокие, темные, извилистые ущелья и чудные оазисы — долинки, пестреющие дымящимися кибитками кочевников. И вот, в этакую-то местность мне и пришлось наведаться для производства маршрутных съемков, это официальная сторона поручения, а главная — удовлетворение, хотя отчасти, того жгучего чувства любопытства или любознательности, как хотите, которое овладевает всяким путешественником, исследователем по профессии, когда на его пути судьба бросает что-либо загадочное, неизвестное, да еще, вдобавок, труднодосягаемое.
Пробирались мы вдвоем, как теперь помню, по чуть намеченной тропинке, вьющейся по дну дикого, загроможденного осыпями горного ущелья. Со мною был мальчик лет двадцати, вольнонаемный каракиргиз, Байтак, практически хорошо знакомый с этой местностью, мне лично очень преданный, человек ловкий, находчивый, мало-мало говорящий по-русски. Нанял я его месяца два тому назад в одном ауле, недалеко от города Верного, и нанял специально для этих поездок. Старый киргизский бий Нур-Верды рекомендовал мне этого молодого человека и, кроме того, для вящего обеспечения, отправил семью его в город под временный надзор, до моего благополучного возвращения, в виде заложников, что, впрочем, моего проводника и оруженосца не смущало нисколько, ибо он клялся Аллахом, в которого, как киргиз, не верил вовсе, и самим Албасты-басу (злым духом), существование которого признавал безапелляционно, что по его вине со мною не может случиться никакого несчастия, что он будет оберегать на пути каждый волос на моей голове, и уверен, что за все это получит потом от начальства большую серебряную медаль на ярко-красной ленте, лучше даже, чем та, что он видел на шее у самого Мирзы-Беткуева, аульного сборщика податей и прочих повинностей.
Итак, ввиду всего этого, отношения мои к Байтаку и обратно — были самые лучшие, в основе их лежало полное доверие друг к другу, а из доверия, само собою, вытекала и дружба, с моей стороны начальнически-снисходительная, с его — подчиненно-почтительная. Подо мною и под Байтаком кони были добрые, превосходной местной породы, крепкие, выносливые, не знающие, что такое усталость, и неприхотливые на корм, в чем, впрочем, и мы сами брали с них пример, так как на седло больших запасов не навьючишь, и насчет чего-либо мясного приходилось рассчитывать исключительно на собственное оружие. Ну да в этой стране, особенно как теперь, в летнюю пору, с чего другого, но с голоду умереть было трудно… Всякой дичи водилось тут обильно, и, мало пуганная, она легко подпускала в себе человека на расстояние верного ружейного выстрела.
Дорога, по которой мы ехали, была восхитительно хороша, конечно, не в смысле только путей сообщения, — в этом отношении она была хуже, чем можно себе даже представить. Справа и слева, то отвесными стенами, то крутыми, растрескавшимися скатами, поднимались скалистые горы, местами покрытые кустарниками, по дну ущелья, загроможденного валунами и обломками осыпей, струился с рокотом ручей холодной, прозрачной, как стекло, ключевой воды, на боковых скатах тоже, местами, сочились родники. Тропинка то шла самым низом по руслу ручья, то взбиралась выше, обходя обрушившиеся скаты и цеплялась по таким рискованным косогорам, что только наши, опытные в этих случаях, лошади могли держаться, не теряя равновесия, иногда эта тропинка тянулась узкими карнизами, то и дело осыпающимися под ногами, и не раз нам приходилось сходить с лошадей и вести их в поводу, придерживаясь в то же время руками за выдающиеся камни и за колючие ветви горных кустарников. Целые стаи серых куропаток ‘кеклук’, с красносюргучными бровками и мохнатыми ножками, копошились по теневым скатам, быстро перебегали тропинку и, завидя нас, с шумом снимались с места, громадные ящерицы, разинув пасть, неподвижно грелись на солнце, вытянувшись во всю длину на раскаленных камнях, над головами высоко-высоко, исчезая точками в темно-синем небе, реяли орлы, кое-где, но уже на более приличных расстояниях, виднелись красивые силуэты аркаров, этих диких баранов, с громадными, заваленными на спину рогами.
В настоящую минуту мы были сыты, ибо не более часу тому назад как вышли с привала, и, кроме того, за седлом чалого коня Байтака приторочена была большая половинка дикого козла, убитого вчера перед закатом солнца, а потому охотою мы не увлекались, а останавливались только тогда, когда приходила надобность менять направление и отмечать румбы по маленькой карманной буссоли Шмалькальдера, единственному инструменту для съемок, находящемуся, в данное время, в моем распоряжении, или же, — если встречалось на пути такое местечко, что мой дорожный альбом, словно сам собою, раскрывался, и карандаш выскакивал из жестяного футляра. С остановками такими мы подвигались вперед не очень-то успешно и во весь нынешний день пока прошли только четырнадцатую версту, а Байтаку очень хотелось попасть засветло к выходу из ущелья, к урочищу Наурус-бабай, где предполагалось провести ночь.
— Ты, Тюра-Никола, слушай! — говорил мне Байтак. — Надо скорее ехать… Вот скоро спустимся, там просторнее будет, рысью погоним… Не попадем до солнца, уже после нельзя будет…
— Это отчего нельзя?.. Ночи-то ведь невесть какие темные, доберемся!
— Старый Наурус не пустит, он камнями бросаться будет. Видишь, вон какие камни с гор скатились? Это все он накидал!
— Кто же это старый Наурус? — полюбопытствовал. — И что он такой за силач, что горами ворочает?
— А ты не знаешь?
— Не знаю…
Помолчал Байтак, искоса поглядел на меня, презрительно сплюнул и произнес:
— И чему это вас, русских, только учат?! Знаете вы много, а самого главного и не слыхивали…
— А вот ты расскажи, я тогда и знать буду. Ты вот те знал, что это за штука у меня, — указал я на сумку с буссолью, — я вот тебе объяснил, — ты теперь знаешь, хотя, все равно, ничего не понимаешь… Ну, рассказывай про своего старого Науруса!
— Рассказать, отчего не рассказать, рассказать можно… только…
И Байтак стал тревожно осматриваться кругом, точно мы были в людном месте, и он боялся постороннего слушателя.
— Это, видишь ли… — он сильно понизил голос, — мне так отец еще говорил, когда мы с ним тоже раз попали на это место… а отцу его отец говорил, мне дед, значит, а деду…
— Ну, конечно, так дальше, по наследству! — перебил я. — Что же говорил тебе отец твой?
— А то говорил, что жил на том месте старый-престарый мулла Наурус, и такой старый, что на свете не было ни одного старика, чтобы его молодым знал… Говорили, что ему пятьсот лет было от роду… Может, и верно! Вырыл себе старый Наурус яму, подрыл ее сбоку, чтобы дождем не мочило, да и жил в этой яме. Людей он видел редко: кто сюда заглядывать станет, разве только кто из гуляющих? И сидел Наурус один одинешенек, даже из ямы не вылезал. Кормил его сам Аллах, он посылал к нему диких коз, а тот доил их и пил молоко, больше ничем другим не питался. Дед мой раз, когда лошадей угнал косяк у китайцев, — этою же вот дорогою гнал — наведался к Наурусу, поклонился, благословения попросил, и тот сказал: ‘Иди с миром! Благословен твой путь от восхода до заката солнечного’… Только и сказал всего… Потом, кто только не видел старика, все говорили, что и их он так же напутствовал, только до самого смысла этих слов никто путем не додумался… После уже узнали. И, дивное дело! Как кто к Наурусу съездит поклониться, как кому он скажет свое: ‘Иди с миром! Благословен твой путь от восхода до заката солнечного’, — так тому и пойдет с того времени во всем удача. Дед вот мой тогда весь косяк довел благополучно. Китайцы за ним сто человек послали вдогонку, да только они заблудились в наших ущельях, — половина передохла их, а другую половину поодиночке наши после повыловили… Дауд-бий тоже шесть раз принимался орла ручного, охотничьего, у Алаяр-хана красть, и все неудача! На шестой — попался. Зарезать его велел хан, да ушел ночью Даудка и, не откладывая дела, поехал на поклон к Наурусу… Н что же бы ты думал? Как съездил, так на другую же ночь и скрал орла, да еще и кобылу Алаярову сивую увел, любимую… И все тогда стали Науруса-бабая за настоящего святого почитать, все ему стали возить платки, табак, рису, и деньгами много тоже в яму сыпали… А Наурусу начто подарки? Он табак не трогал, других угощал им, рис птицам разбрасывал, а деньги под себя в землю зарывал… ‘Деньги зло, — говорил, — на них крови много’… Однако брал, любил даже старик монету, особенно беленькую, серебряную, и все в землю да в землю… Только раз нашлись-таки люди нехорошие, что на эти деньги позарились. Думали, что, мол, везут ему со всех концов, невесть какую кучу навозили, что им, дескать, так, зря, в земле чернеть!.. Задумали они это темное дело и приехали двое на одной лошади пегой, приехали к самому закату солнечному, поклонились, а он им свое слово сказал.
— Так как же? — спрашивают, хитрые тоже. — Солнце уже садится, значит, нам тут и ночевать надо!
— Ночуйте, — сказал им Наурус, — только спуститесь вниз, к ручью, да душу свою отмойте, а то на ней черные пятна… я вижу… так-то!..
— Переглянулись те меж собою, оробели тоже. ‘Неужели же, — думают, — он замысел наш пронюхал?’
— Однако корысть одолела страх: притворились, что не понимают, сделали по его совету, до самой темной ночи дождавшись, старику и перехватили горло веревкою…
Помолчал Байтак несколько минут… Дорога тут пошла на подъем, и очень трудная даже, начинался Наурусов перевал, идущий ступенями. Твердый, оголенный от всякой растительности, известняк не оставлял на себе даже признака отпечатка конских подков: лошади скользили и поминутно падали на колени. Мы вели их в поводу, а сами тоже едва держались на ногах, несмотря на нашу мягкую, войлочную обувь. Ущелье сузилось настолько, что местами, расставив руки, можно было коснуться обеих стен, стены эти грозно нависали над головами, образуя фантастические своды, под которыми проходили темные сырые туннели.
— Ну, что же ты перестал? — говорю я Байтаку. — Рассказывай, что дальше было?
— А вот, погоди, выедем на светлое место, тогда… Тут уже самое страшное пойдет… Ты, тюра, назад поглядывай почаще… Мне чудится, что что-то за нами следом гонит… Далеко, а гонит… Постой-ка!..
Приостановились мы, прислушались… Лошади пугливо пофыркивают, беспокоятся. Выждали случайную минуту полного затишья… Нет, ничего! Только где-то, звучно-презвучно, крупными каплями сочится вода, и под темными сводами эти всплески разносятся… Тронулись дальше… Шли, шли… Глазами вон он виден, конец перевала, полувыстрела нет ружейного, а идти — так словно он все дальше да дальше становится. Однако добрались-таки… Одолели и повалились на землю, дух перевести… Кони стали, голову понуривши, от уха до копыта мокрешеньки, пахами так и поводят, и пар от них повалил облаком, потому что здесь холодновато стало порядочно.
Чиркнул Байтак спичку, закурил папиросу из моего запаса, закурил и я.
— Ну, дальше что?
— Дальше?.. Дальше вот какое дело вышло! Задушить-то им старика легко было, разом покончили, а после сейчас смута на них напала: не могут никак за дело приняться, пока тело тут же сидит, мертвое, с веревкою на шее… А ночь стала такая темная, что неба от гор не отличить, как не приглядывайся, ступить невозможно… Тут-то у них в яме от огонька отсвечивает, еще можно всмотреться, а из ямы выглянули… просто беда! Стали было тащить старика, тяжел, однако подается. Вытащили… ‘Куда же его спрятать?’ — спросил дед мой…
— Как, разве это твой дед был? Тот самый, что у китайцев…
— Зачем дед?! — встрепенулся Байтак. — Разве я сказал ‘дед’? Тебе послышалось. Нет… деда тут моего не было… и отца тоже не было!.. Это были просто гулящие люди… дурные люди… а отца не было… зачем отцу быть при таком деле.
Байтак, видимо, смутился и не скоро оправился до возможности ясно и подробно продолжать свой рассказ, хотя я и поспешил успокоить его уверениями, что я просто ослышался и что, мол, обмолвиться тоже легко, и что даже с учеными муллами бывает.
— Ну, то-то! — подозрительно и жалко как-то глянул на меня исподлобья Байтак и продолжал:
— Порешили они, эти люди нехорошие, оттащить тело подальше, вверх юры, куда никакой тропинки не идет, где человек никакой не заходит, и там его спрятать… А то приедут богомольцы, увидят такое дело, разыскивать начнут, пожалуй, еще пронюхают, тогда не отвертишься… Порешили и поволокли, не глядя на темноту, и очень дивились: отчего это кругом темно, а у них по пути, словно кто-то фонариком светит? Потом уже огляделись, что свет этот от Наурусова живота шел… Пошутил даже один: ‘Вот, — говорит, — спасибо тебе, мулла, за эту услугу’… Заволокли высоко-высоко и за камнями сложили, да еще сверху принажали. Однако провозились с Наурусом почти до свету: у них там наверху даже солнышко стало выглядывать, внизу же еще темно было, чуть прояснивалось…
— И видят они, что тропинкою люди конные едут, прямо к Наурусовой яме… ‘Вот горе! — думают. — Как же теперь быть? Заприметят нашего коня, муллы не найдут, до нас доберутся. Пропали наши головы!..’ Сидят, молчат за камнями, выжидают, да друг на дружку поглядывают… Проехали конные мимо, не заглянули в яму. Дали им наши из вида скрыться, собрались вниз ползти, опять топот конский внизу слышится, опять едут чужие. Едут, совсем вот как будто прямо к яме, а там, глядишь, все мимо да мимо… И целый день эти проезжие мучили тех двух, что за камнями сидели… Никогда такого проезда по этой дороге и не видывали, а тут вот, словно в базарный день к торговому месту народ поднялся.
— К вечеру уже только смекнули наши, что это им так только чудилось, и день они даром потеряли, пришлось в сумерках спускаться. Залезли в яму, а уже и вторая ночь наступила. Развязали они коржумы у седла, — это чтобы деньги ссыпать, разрыли землю и чувствуют руками, как все-то им в горсть кругляки серебряные лезут… Гребут-гребут, все до дна не доберутся… Наклали один коржум, наклали другой. Навьючили так коня, что у того поджилки трясутся, на ногах еле держится.
— Не довезем, — говорит один. — Будет с нас… оставим половину.
— На себе потащу, не брошу! — кричит, надседается другой — пожадней оказался.
— А все деньгам нет в яме убыли. Видимое дело, Албасты над ними плохую шутку шутит за их дело доброе, а те не понимают ничего: разум у них помутило, волю отняло… Конь полег, встать не может, а те, знай себе, подсыпают… Только слышат они, загудело наверху, загрохотало, светом все красным озарило, словно костер смоляной сигнальный кто запалил, и видят, как будто катится гора целая, каменная, и прямо на Наурусову яму. Оцепенели они оба от страху, веревками словно кто окрутил их, двинуться не могут, а гора докатилась, рассыпалась и завалила их начисто, и с лошадью, деньгами навьюченною!
— Ты откуда же это все подробности знаешь? — перебил я рассказчика.
— А вот погоди, что дальше было! — покосился тот на меня и, сплюнув на кончик докуренной папиросы, продолжал:
— Долго ли, коротко ли лежали те, люди, однако очнулись, совсем как бы в могиле, заживо погребенные… Яму-то наискось завалило, так им простору оставило немного… Стали откапываться… В могиле-то ведь не в сакле, неохота оставаться, забыли и про деньги… Рылись, рылись, все ногти порвали, пальцы ободрали, однако денной свет замаячил им очи, сил поддал. Вырылись! ‘Нет, — говорят, — это нас Наурус святой наказал за грех наш тяжкий, надо этот грех, как ни есть, замаливать’. И порешили они теперь остаться здесь на месте, пока не складут настоящий мазар покойнику — аулье святое. Принялись за работу… Первым делом, коня отрыли раздавленного, — там ведь котомка была на седле с припасом съестным. К коржумам, что с деньгами, и дотронуться боялись. Погрызли малость и стали камни таскать, да в порядок станами укладывать. Целый день работали, никто не проезжал, не проходил: не мешал, значит, а к ночи только спать полегли, опять грохочет наверху, опять горы осыпаются, и свет багровый зарево даже на небо откинул… И валятся все камни на Наурусову яму, а мазар их, только начатый, хоть и около, близко, однако не трогают. Смекнули наши, что святому работа их угодна, коли не давит больше, милует. С рассвета еще ревнивее принялись… И так вот девять дней все камни таскали да укладывали. Довели стены высоко, и надо свод сводить, а на это уменья нету. Как быть? Надумали сотворить намаз большой (молитву) в честь покойника и идти домой, в аулье мастеров нанимать. Спустились к роднику, помолились с омовением, одежду всю с себя поснимали, и халаты, и рубахи, остались в одних штанах, а прочее все на стены повесили, приношения ради Наурусовой памяти, переждали еще ночь, потому чуяли, что, как стемнеет, опять Наурус с горы камнями начнет швыряться, и поутру рано, как улеглось нее в лощине и успокоилось, давай Бог поскорее ноги отсюда.
— Года четыре стоял мазар некрытый, потому мастерам деньги надо заплатить за работу, а денег где достать! Пошли наши оба в ‘дивоны’ (юродивые), по всем кишлакам слонялись, по базарам, невесть что народу рассказывали, пели, ломались, набрали ‘чеками’ (мелкая медная монета) малость, да все не хватает… Случай тут счастливый выдался: привелось им купца одного маргеланского на дороге застукать, да обобрать… Ну, тогда уже можно было раскошелиться… Лето еще не прошло, до первого снега поспела крыша, знатная крыша, круглым сводом и с окошечком, вот ты увидишь, как приедем ужо. Да кроме той крыши — разохотились наши — поставили два шеста с хвостами и шарами медными, да рогов аркарьих натаскали с дюжину… и стал теперь Наурусов мазар из первых по всему нашему краю горному.
Однако, пора! Солнце через час сядет, а нам и дороги-то не меньше того осталось!
Дорога по спуску с перевала оказалась очень недурна, местами мы даже скакали полною рысью, и скоро завидели вдали, на каменной террасе, словно балкон, выдвинувшийся глубокою, темною пропастью. Круглый купол мазара и его косматые бунчуки, неподвижно висящие на кривых шестах в тихом вечернем воздухе.
Мазар Наурус, как внешним видом своим, так и внутренним убранством, ничем особенно не отличался от прочих мазаров, он был только немножко больше тех, что мне приходилось видеть до сих пор. Сложенные из дикого камня-известняка стены были слегка проштукатурены внутри глиною и успели уже прорасти травою, свод закоптился от дыма костров, раскладываемых обыкновенно путешественниками и богомольцами в самом мазаре. Маленькое отверстие входа едва могло пропустить человека и, кроме того, наверху, в своде, фантастично мигало крохотное, щелеобразное окошко, откуда беспрестанно, под вечер, влетали и вылетали веселые летучие мыши.
— А что же стало после с теми? — спросил я своего спутника, когда мы уже устроились на ночлеге как следует, и наши чайники весело забурчали, испуская белые клубы ароматического пара.
— А ничего, благополучно прожили! — отвечал Байтак. — Старый, тот давно помер, годов двадцать, еще когда про вас, русских, и не слыхивал никто на нашей стороне. Его, видишь ты, накрыли раз на чужом табуне, такое уж постоянное мастерство было у покойника, и били очень… Так били, так били, что дня через два он и помер своею смертью, а другой, помоложе, — тот недавно помер, два года всего, и мне все это перед смертью рассказал, да еще говорит: ‘Ты, Байтак, вот что, — ты, все-таки, попытайся, поразрой когда ту гору, что от мазара на восток сорок два шага надо отмерить, — там серебра и-и сколько!’ Только я на это не пойду, я и тогда, когда он помирал, говорил ему: нет, мол, батько, ты меня на такое дело не толкай… может, и серебро-то такое, что его отроешь, а оно в уголь обратится, либо в каменья мелкие… Это ведь, в таких делах, бывает тоже…
Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.