‘НАСТОЯЩИЙ РЕВИЗОР’
‘НАСТОЯЩИЙ РЕВИЗОР’
ПО ЧАСТИ РОЗОГ
[4 мая 1932 г.]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Настоящий ревизор’, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1932
Время на прочтение: 6 минут(ы)
М. А. Осоргин. Заметки старого книгоеда
Девяносто шесть лет спустя1 случилось со мной то ж, что с Антоном Антоновичем Сквозник-Дмухановским: ‘Сосульку, тряпку принял за важного человека!’
Разбирая книжечки в Тургеневской библиотеке2, куда, зная мою страсть, допускают беспрепятственно, усмотрел на корешке переплета: ‘Гоголь. Ревизор’, год же издания 1836-й. Памятуя, что именно в сей год Николай Васильевич впервые поставил на сцене свою пьесу, и как раз в апреле месяце, подумал: пожалуй, первое издание, и выдавать таковое публике на трепку и растерзание не годится! И книжечку извлек и отложил до рассмотрения.
И что же оказалось? Самозванец! Чистой воды Иван Александрович Хлестаков!
Другой бы загрустил, а старому книгоеду — нечаянная радость! Порылся, справился — нет такой книжки в каталогах, в свое время не сочли нужным, а по прошествии времени, за ее ничтожеством, забыли. И стала самозванная книжка через одно это редкостью, так что теперь, по полному праву, убрана в особый, почетный шкап.
Издана действительно в 1836 году, и в титуле ловко крупными литерами выделены нужные слова, чтобы привлечь внимание. А называется полностью так:
‘Настоящий РЕВИЗОР, комедия в трех днях или действиях, служащая продолжением комедии ‘РЕВИЗОР’, сочиненной г. ГОГОЛЕМ’.
Автор, имени своего не выставив3, вдохновился чужим произведением, написал свое того же размера и с теми же действующими лицами и пустил гулять: раскупят по случаю всеобщего интереса!
И хоть таланта не заметно, а разрешите кратко изложить содержание ради простого курьеза.
Оказалось, видите ли, что настоящий ревизор, по причине которого вышла у Гоголя в конце знаменитая немая сцена, проживал в городе инкогнито целый месяц, прикрывшись именем Рулева, соляного пристава, а подлинное имя — Алексей Петрович Проводов, действительный статский советник. И такая еще выдумка: будто этот ревизор, под видом соляного пристава, влюбился в городничеву дочку Марью Антоновну, а она в него. Как Рулев, он всюду показывался и бывал, а как Проводов будто бы притворился больным и городничего с другими чиновниками громил при посредстве своего секретаря. Интрижка сложная!
Иван же Александрович Хлестаков, в Питер вернувшись, наболтал всем про свое приключение, так что дошло и до генерала. Конечно, Хлестакова на цугундер, дали ему встряску и послали его обратно в тот городок, в распоряжение настоящего ревизора, для выяснения дел.
Вернувшись, застал Хлестаков всеобщий перепуг и смятение. Однако остановился опять у городничего как лицо, близкое к настоящему ревизору, которого сам еще и не видел. И тут разные сценки. Одураченные чиновники требуют с него обратно деньги, которые он у них ‘занял’, а он их застращивает, кого дуэлями и пистолетами, кого иным, и со всех берет расписки, что не только не должен, а еще они ему должны. Узнав же, что дочка городничего выходит замуж за соляного пристава, с этим он соглашается, а сам приухлестывает за маменькой.
Тут, по его и по Рулева совету, городничий устраивает званый обед, по случаю помолвки Рулева с Марьей Антоновной, а на тот обед зовет и настоящего ревизора, генерала. Генерал ничего, согласен, а сам все не показывается. Пришел день, все собрались на обед, и вот тут-то и оказалось, что Рулев, дочкин жених, и есть не кто иной, как настоящий ревизор, Алексей Петрович Проводов, обо всех делах прекрасно осведомленный (еще бы!) и до чрезвычайности строгий, но благородный. И тут, объявившись, начал он их чесать громовой речью!
‘Господа,— говорит,— я тот самый, которому поручено от высшего начальства восстановить в здешнем городе порядок, ниспровергнутый гнусным злоупотреблением власти. Благодаря счастливому случаю, мне удалось сделать то, что не удавалось еще никому: узнать все, не трогаясь с места. Вы,— говорит,— заслужили примерное наказание, но, к счастью вашему, я люблю смягчать приговор законов, не ослабляя правосудия’.
И объяснил им обстоятельно, что под суд отдает только одного Землянику, остальных в отставку, а Хлестакова — в подпрапорщики в дальний армейский полк.
Однако Марью Антоновну он действительно любил, а она его, и даже еще раньше, до приезда Хлестакова. А потому, как будущий зять городничего, он своего тестя хотя от должности и отрешил, однако всего на пять лет, пока же отправил его вместе с дочкой, а своей женой, в свое имение, в глушь, в Бессарабию (она ведь тогда была нашей)4, ‘…где — говорит,— вам не с кого будет брать взятки, а ей не с кем кокетничать’. И так свою речь заключил:
‘Дабы собственным опытом удостовериться в вашем исправлении, я поручаю вам заведывать этим имением. Таким образом, я буду иметь беспрерывное за вами наблюдение. Приготовьтесь,— говорит,— к отъезду в Бессарабию на другой день после нашей свадьбы’.
Вот как занятно распорядился! Можно себе представить, что там, в его имении, бывший городничий потом накрутил! Но об этом в пьесе ‘Настоящий ревизор’ ничего не сказано.
В общем — пьеса занимательная, на выдумку автор очень горазд. Хоть и не Гоголь-Яновский, а все же вроде как Брешко-Брешковский!5
Сию курьезную книжечку решаюсь зачислить в книжные редкости, потому что, уж наверное, ее никто по тому времени не хранил, да вряд ли и бойко продавалась. Верно, пошла бабам на обертку селедок. А вот попал-таки экземплярчик, чистый и нетронутый, в секретный шкап Тургеневской общественной библиотеки!
И в том же шкапчике еще одна книжка, нужно сказать — редчайшая и как будто никому не известная. На книжке знак: ‘Из библиотеки С. В. Ешевского’. И на пустой страничке пером, весьма каллиграфически, посвятительная надпись подарившего: ‘Степану. Васильевичу. Ешевскому. На. Память. Безнравственного. Лганья. И. Позорного. С. Моей. Стороны. Несдержанного. Слова. Сию. Библиографическую. Редкость. Усерднейше. Приносит. Н. Буличь. Казань. 31 марта. МДСССLVI.
С. В. Ешевский был профессором русской истории Московского университета (р. 1829, ум. 1865), в 1854—1858 годах он был в Казани, где, очевидно, и получил книжечку в подарок, а после, по болезни, долго жил за границей, потому, надо полагать, и попала книжка, после разных странствий, в Тургеневскую библиотеку. А Булич, Николай Никитич, был профессором истории русской литературы и ректором Казанского университета (р. 1824, ум. 1895). В словаре Брокгауза он неправильно назван Николаем Николаевичем, а его автобиография, очень любопытная, есть в шестом томе ‘Словаря’ Венгерова. И там он рассказывает, как увлекался книголюбием и покупал редкости на разных толкучках и как были у него шкапы книг, ‘изъятых цензурой’. И уж если он называл книжку редкостью, значит, так и было, а теперь, семьдесят пять лет спустя,— тем более.
А написана та книжка некиим Леоном Рогальским, секретарем Совета народного просвещения и, надо полагать, таким зубром, светогасильником и, по выражению славного Шишкова6, задопятом (ретроградом), каких и позже было мало. Титул книжечки таков:
‘Изложение причин, побудивших к дополнению постановлений относительно школьной дисциплины, с присовокуплением наставления для училищного начальства и правил для учеников. Варшава, 1835’.
Издана книжка на двух языках, русском и французском, левая страничка — русская, правая — французская. И по стилю видно, что на русский переведена.
Была ли то записка по начальству или готовый устав к обязательному исполнению — сказать не могу. Господин Леон Рогальский обращает внимание правительства и начальства на то, что ‘…отродие детей от 12-ти до 15-летнего возраста, известных во Франции под названием gamins (мальчишки), стало и в нашей земле возмутительным и развращенным’ и что поэтому ‘…не должно колебаться в выборе, обратиться ли к прежним правилам, или оставаться при новых, коль скоро сии последние очевидно обращаются ко вреду и к пагубе юношества’. Ибо в последнее время ‘…вкралось ложное, но для нынешних понятий лакомое мнение, что с детьми надобно обходиться как можно ласковее и что особливо не должно употреблять противу их телесного наказания как средства уничижительного и постыдного’.
Между тем сей секретарь Совета народного просвещения полагает, что ‘опыты многих веков удостоверяют, что одна только розга, разумеется с рассудком отеческою рукою употребляемая, может содержать детей в спасительном страхе’ и что нужно бороться с детской резвостью в невинном возрасте. ‘Это есть злое семя, заключающее в себе часто зародыш страстей самых гибельных, подобно тому как при первых весенних отпрысках крапива под нежной оболочкою скрывает жгучее свое свойство, на том же стебле впоследствии раскрывающееся’.
Прямо — поэт! А сверх того, любитель священного писания:
‘Вот что сказано в книге Премудрости Иисуса сына Сирахова, главе 30-й: — Ласкай чадо и устрашит тя, играй с ним и опечалит тя, любяй сына участит ему раны, да возвеселится в последняя своя. Конь не укрощен, свиреп бывает, и сын самовольный продерз будет. Сляцы выю его в юности и сокруши ребра его дондеже млад есть, да некогда ожестев не покорится’.
Надлежит посему принять меру против ‘скороспелого отродья’ и драть его нещадно, что подробно, в тринадцати пунктах правил, и изложено, как нужно поступать. Особенно же обстоятельно изложен пункт пятый, а именно:
‘Дабы телесное наказание чуждо было всяких мер самопроизвольных и не сопровождалось последствиями вредными для здоровья, не дозволяется употреблять для сего ничего другого, кроме пучка розог из березовых сырых или размоченных в воде прутьев с необрезанными концами. Пучок в связке должен иметь около дюйма толщины и длиною быть от 5 до 6 четвертей локтя. Биение должно производиться по… [тут разрешите воспользоваться текстом французским, где значится: il taut frapper sur le derriè,re] и не иначе, как по голому телу’.
Дальше описана целая последовательность наказаний, а в приложении помещены ‘Правила для учеников, Советом народного просвещения утвержденные’, каковые хорошо знакомы каждому, кто был в классических гимназиях доброго старого времени, так как выдавали нам, гимназистам, особые книжечки, где все эти правила были пропечатаны,— даже вспомнить противно!
Так вот такой был гусь этот секретарь Совета! Вероятно, сделал неплохую карьеру на детских дерриерах!
А что книжка издана в Варшаве — тоже понятно. Там особенно старались деятели просвещения, и хуже всего те, которые сами носили польскую фамилию. Старались, старались, да и достарались.
А все от того, что своевременно не задрали секретарские штанишки и не всыпали ему на французском языке: ‘Verges de bouleau fraiches ou trempes dans l’eau, les bouts non coups’.
ПН, 1932, No 4060, 4 мая.
1 М. А. Осоргин ведет отсчет времени от года издания гоголевской комедии ‘Ревизор’ (1836).
2 Об этой библиотеке см.: Русская общественная библиотека имени И. С. Тургенева. Сотрудники, друзья, почитатели: Сб. статей (Париж, 1987). Кстати сказать, в этой любовно изданной книге (редакторы Т. Л. Гладкова и Т. А. Осоргина) перепечатано несколько статей М. А. Осоргина.
3 Автором ‘Настоящего ревизора’ (Спб., 1836) был Д. А. Цицианов (см.: Тихонравов Н. С. Первое представление ‘Ревизора’ на московской сцене // Рус. мысль, 1886, май, отд. XII, с. 97).
4 В 1918—1940 гг. Бессарабия была оккупирована боярской Румынией.
5 Брешко-Брешковский H. H. (1874—1933) — писатель, представитель бульварной литературы. В эмиграции с 1921 г.
6 М. А. Осоргин иронически упоминает здесь писателя и филолога А. С. Шишкова (1754—1841), известного своими нападками на ‘новый’ и защитой ‘старого’ слога русского языка.