E. A. КОЛТОНОВСКАЯ
E. A. КОЛТОНОВСКАЯ
Наследники Санина
Наследники Санина
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Наследники Санина, Колтоновская Елена Александровна, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
З.Н.Гиппиус: pro et contra
СПб.: РХГА, 2008. — (Русский Путь).
Появление арцыбашевского ‘Санина’ в свое время вызвало большой шум. У автора были горячие почитатели, были и жестокие враги. Последние называли Санина авторской выдумкой и отрицали за романом всякое общественное значение, отказывались признать жизненность его содержания. С тех пор прошло несколько лет, а наша беллетристика все возвращается к теме, затронутой Арцыбашевым. Не служит ли уже одно это доказательством жизненности идей, положенных в основу его романа? Хорошо или плохо сделан ‘Санин’ — это вопрос другой. Но настроения его, несомненно, почерпнуты автором из жизни, близки и понятны молодому поколению.
Вопрос об эгоистической морали, о правах личности далеко не нов. Стоит вспомнить Достоевского с его подпольным человеком, который готов пожертвовать миром, только бы ему ‘чай пить’… Но широкое общественное значение этот вопрос приобрел только в наши дни, и в той постановке, какую придал ему Арцыбашев, он носит характер новизны. Литература не только возвращается по временам к этому вопросу частично, но иногда дарит нам и типы, аналогичные Санину, родственные ему. В прошлом году напечатан был роман Миртова ‘Мертвая зыбь’, главный герой которого Силин даже простым созвучием фамилий напрашивается на невольное сопоставление с Саниным. В фигурах обоих героев, в их настроениях и отношении к жизни много общего… А в нынешнем сезоне появилось два таких же, родственных ‘Санину’, произведения: ‘Чертова кукла’ г-жи Гиппиус и повесть г. Винниченка ‘Честность с собой’.
Каждый автор обработал тему вполне своеобразно и самостоятельно, по всей вероятности — совершенно независимо от ‘Санина’. Но все же нельзя не отметить, что приоритет в развитии этих идей принадлежит Арцыбашеву. Он не только первый изобразил нам современного ‘индивидуалиста’, представителя новой морали, но и лучше всех изобразил его. Санин изумительно логичен, последователен и потому художественно убедителен. Все поступки его вытекают из его взглядов, прекрасно согласованы между собой и объединены. Вот почему, несмотря на некоторую сухость и рассудочность в обрисовке Санина, вы принимаете его как живое лицо — возможное в жизни, обусловленное жизнью. Вы можете не соглашаться с Саниным, но не считаться с ним нельзя: он воплощает в себе настроения, подслушанные у жизни, свойственные многим.
Гораздо меньше этой типичности у других, родственных Санину героев. Мало типичности потому, что нет строгой продуманности и тесной связи с жизнью — слишком много капризно-случайного.
Особенной сумбурностью отличается представитель новой морали у Миртова. По первому взгляду Силин как будто выгодно отличается от теоретического, рассудочного Санина, Это совсем живчик. Каждая сцена с ним, каждое движение его, звук голоса конкретно живы, кажутся списанными с действительности. Может быть, автор и в самом деле списал с кого-нибудь своего героя, и списал мастерски — эффектно, красиво и рельефно… Но попробуйте объединить мысленно эти ‘живые’ черты Силина! Они расплывутся, у вас не получится ничего. Одни черты противоречат другим, не вяжутся в общем представлении. Например, автор старается уверить нас, что его герой, как и Санин, здоровяк, брызжущий энергией и силой. Он — воплощенное самодовлеющее здоровье, инстинктивно отворачивающееся от всякой болезни. Слабая, болезненная жена Силина, Дитя, вызывает в нем ‘протест здорового животного, которое не терпит ничего липнущего, скользкого, полумертвого’. В стремлении к нему Дити ему чудится ‘разложение смерти, ищущей во что бы то ни стало союза с живым… ‘. У Силина какой-то особенный заразительный, чистый детский смех и цветущее лицо. Подобно Санину, он красавец. Неудивительно, что в маленьком городке не находится ни одной женщины, которая устояла бы перед его чарами. Жены, кухарки, проститутки, революционерки — все оказываются побежденными… Вот какой рисунок старается создать автор. А сама собой у него возникает совсем иная картина. Вдумайтесь хотя бы в условия, при которых Силин появился на свет. У него отец — кутила и эротоман, превосходящий всех сладострастников Достоевского, а мать — хрупкая, слабосильная, замученная мужем насмерть женщина. Чего при таких обстоятельствах можно ждать от потомства, кроме уродства и вырождения? На деле и оказывается, что Силин не здоровяк, как уверял нас автор, а субъект крайне неустойчивый и истеричный, настоящий психопат. Это сказывается не раз, но особенно ярко в той сцене, где он щекочет проститутку почти до потери собственного сознания. А нервическая трусость Силина, чередующаяся с нахальством, в отношениях с женой! Или его суеверная растерянность во время ее болезни!.. Нет, Санин, вероятно, с брезгливостью отвернулся бы от такого сродственника по духу…
Как и для Санина, для героя Миртова весь мир — в собственном ‘я’. Он вполне мог бы руководствоваться санинским заветом: ‘Я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением. Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания. Желания — это все: когда в человеке умирают желания — умирает и его жизнь, а когда он убивает желания, убивает себя’. Но как различно осуществляют оба героя свои желания! Санин всегда верен себе и последователен, а Силин нервически разбрасывается по сторонам и постоянно противоречит самому себе.
Личность Силина — в начале романа и в конце — производит неодинаковое впечатление. Сначала это как будто просто жизнерадостный человек, поющий гимн солнцу и инстинктам, очаровывающий всех своею непосредственностью. Сам автор как будто любуется им. Даже общественные деньги Силин в это время хочет растратить как будто для эксперимента — чтобы ‘преступить границы дозволенного’… В конце же концов Силин — жалкий и омерзительный плут, который всех обманывает, на каждом шагу неумно, неумело лжет и унижается до того, что выпрашивает у проститутки ее последние гроши.
В произведениях Гиппиус и Винниченко мы тоже встречаемся с новым человеком — ярким индивидуалистом, во всем руководствующимся желаниями своего ‘я’.
Не характерно ли, что подобный образ рисуется авторами всегда на фоне революционной среды? И Санин, и Силин, и Юрий (в ‘Чертовой кукле’), и Мирон (в повести Винниченко) тесно связаны с революционным миром. Очевидно, в самом духе революционной психологии или в строе революционных организаций есть какие-то черты, неприемлемые для нового ‘индивидуалистического’ сознания. Некоторая искусственность уз, связывающих людей, неизбежное насилие над личностью и строгая дисциплина в подчинении частного начала общему как будто еще выдвигают и обостряют индивидуалистические требования, доводят протест личности до крайности. Столкновение неизбежно. Тут же корень и ‘азефовщины’, ставшей в революционной среде ‘бытовым явлением’ и рождающей в свою очередь глубокий разлад.
Г-жа Гиппиус изобразила революционный быт, уже уязвленный азефовщиной, разлагающийся. Лучшие деятели тяготятся возложенными на них обязанностями, не верят в свое дело. Таковы Наташа и ее брат Михаил. ‘Новый’ человек, эгоист Юру-ля, не то жалеет их, не то издевается над ними,
‘Ты мне глубоко неприятен, — говорит он Михаилу, — ты несчастен. Зачем это? Пленник мой бедный, заставляешь себя думать о ‘свободе других’, а сам-то? Я понимаю, тяжело признаться, что не веришь в то, чему верил (хотя это тяжесть предрассудка), — однако есть же разум, есть же свобода, есть же очевидность! Не веришь ты больше никому и ничему! И останешься, стиснув зубы, все с теми же людьми, — из-за чего, ради чего? Ради ‘долга’? Что это за тупость? Весь в веревках, да еще в каких-то воображаемых!’
Рядом с Михаилом и его, тоже несчастной и подавленной, сестрой в романе фигурируют революционеры второго сорта: жалкий выродок, неврастеник Кнорр, носящийся с мыслью о самоубийстве и способный, под влиянием внушения, на всякую мерзость, а также подготовляющий общую катастрофу провокатор Яков,
На этом безотрадном, удручительном фоне фигура жизнерадостного, уверенного в себе юноши Юрия выделяется очень выгодно. Он искренний, свежий, правдивый, здоровый, да еще и красавец! Г-жа Гиппиус, подобно Миртову и Арцыбашеву, наградила своего героя всякими дарами, У него какая-то особенная ‘изумительнейшая улыбка: сияющая и умная’. Ему все удается. Он — ‘счастливый’. Таким считают его другие и он сам себя. Разумеется, в любовных делах ему везет не меньше, чем Санину и Силину. В романе нет ни одной женщины, устоявшей перед обаянием Юрия, и потому у него необыкновенное ‘разнообразие любвей’. Да и как не благоволить к Юрию, не увлекаться им, когда кругом полное безлюдье, какой-то мусор человечества?
Но философия этого ‘нового’ человека до крайности проста, ограниченна и наивна. Он дошел до своей ‘правды’ самостоятельно, своим детским ‘внутренним опытом’ и самонадеянно верит, что она годится для всех, способна сделать людей счастливыми. В чем она, эта спасительная новая правда? В том, что ‘себя крепко надо любить’, — что человеку всего ближе сам он и его собственные интересы… Но ведь это же так старо! Суть, значит, заключается в той новой откровенности, с которою эта старая правда высказывается.
‘Я живу добыванием себе счастья, — проповедует Юрий, — удовольствия, наслаждения, забавы, — при старании как можно меньше вредить и мешать другим. Я желаю каждому того, чего он сам желает, но только пусть он сам это и добывает. Конечно, мое единственное ‘правило’ — о minimum’e вреда другому — устраняет всю сложную старую мораль. Я этого не скрываю. Многое мне позволено из того, что вам еще кажется непозволительным…’
Санина спрашивали, как быть с желаниями, когда они оказываются ‘злыми’, вредными для других?.. Помните, он смело, с полным самообладанием отвечал: ‘Так же’. С такою же последовательностью отвечает и Юрий на предложенный ему вопрос о возможном столкновении своих интересов с чужими: ‘Да, конечно. Пока нормально-сознательных людей мало, интересы часто сталкиваются. Бывает так, по глупости людской, что либо сделай вред, либо тебе его сделают. Тогда уж волей-неволей надо вредить, вреда себе — никак и никогда допустить нельзя’.
В рассуждениях Юрия звучит одна любопытная нота, действительно близкая современной психологии. Это протест против пессимизма и признание главенства надо всем самой жизни. Жизнь для Юрия важнее всего. Обычный для интеллигента вопрос ‘зачем жить?’ для Юрия не существует. ‘Я убежден, — говорит он, — что никакого смысла жизни нет, и твердо знаю, что он мне не нужен. Больше: знаю, что и никому он не нужен, только я это сознаю, и говорю, и живу, как говорю, а другие, даже кто и живет по-моему, — молчат’. На чей-то коварный вопрос о ‘зле’ Юрий спокойно отвечает: ‘Есть зло. Есть зло и в людях, и в природе. Но оно вполне победимо человеческими силами. Смерть непобедима, но она и не зло, зло — страдания, а они, конечно, со временем исчезнут…’
Это доверчивое оптимистическое отношение к жизни в самом деле — новая черта в психологии интеллигентных людей вообще и ‘индивидуалистов’ в частности. Она резко отличает Юрия от Санина, для которого ‘человек гадок по природе’ и весь мир устроен плохо… Казалось бы, при радостном, светлом взгляде на жизнь у Юрия должны вырасти крылья. Но никакого полета и подъема у Юрия не видно. Напротив, во всем у него чувствуется какая-то скудость и самоограничение. У него на первом плане мещанская забота о комфорте. Он ‘вопросами’ не хочет задаваться, чтобы не утомлять себя, настоящей любви избегает по тем же причинам. От подобного существования веет не красотой и богатством, а, напротив, подавленностью и скукой. ‘Я ни от чего не отказываюсь, что дает радость’, — гордо заявляет наш герой. Но какая уж это радость, размеренная и аккуратная, с точным подсчетом, чтоб не причинить себе беспокойства!
‘Радости’, добываемые Юрием у жизни, очень ограниченны. Это, как и у арцыбашевских героев, главным образом победы над женскими сердцами. Юрий сам не придает им значения и не без цинизма хвастается мимолетностью своих чувств — ‘скоро забуду!’. Это радости мотылька, порхающего с цветка на цветок. Исчерпывающая глубина и своеобразие чувств ему чужды. Так же поверхностен Юрий и в других областях. Трудно представить себе профессию или дело, которому он отдался бы весь, серьезно и глубоко, не так, как отдаются забавам и спорту. Даже в то время, когда он принимал участие в революционных делах, он предупреждал, что он — ‘свой’, а не их, что он делает общее дело потому, что оно ему ‘сейчас приятно, увлекательно, нравится’… ‘Без этого, если б я тогда со стороны глядел, а не жил, — молодость была бы неполна, ну, и жизнь, значит, неполна’, — говорил он впоследствии. ‘Чужие’ интересы, чужие дела ему всегда скучны и совершенно чужды. Он сам сознается, что ‘забывает’ о них, ‘плохо исполняет’ и потому избегает в них вмешиваться. Естественна только забота о себе… Против искренности, против полного соответствия мыслей и чувств, чувств и поступков, нельзя было бы ничего возразить, если б это вытекало из натуры, было результатом непосредственности. Но непосредственности в Юрии меньше всего. Его ‘правда’ рассудочная. Он упорнее всего проповедует необходимость сознательности поступков, проверки чувств разумом. В этом отношении Юрий весьма отличается от других родственных ему героев, напр. от Силина. Тот набрасывается на все впечатления и радости жизни с жадностью молодого зверя, стихийно, без рассуждений и рефлексий. Такими, по авторскому замыслу, должны быть и герои Арцыбашева. А Юрий все время как бы священнодействует в жизни, не живет, а решает поставленную себе задачу. ‘Сознательности’ у него хоть отбавляй, это видно из его собственных слов. ‘Надо сознательно пожелать себе счастья, именно сознательно, умно и смиренно, себе самому, в то время пока я живу. Заботиться о себе разумно и с волей. Довольно для каждого человека одной жизни и одной заботы’.
Таков у Гиппиус новый человек, которого кто-то на собрании попросту, грубо обзывает ‘чертовой куклой’, да и друзья не во всем оправдывают, а задаются вопросом: человек ли он или так себе — ‘существо… организм… особь’?
Некоторые привлекательные черты и свойства Юрия — его трезвый, здоровый взгляд на мир, искренность, справедливость по отношению к себе и другим, наконец, самая его ‘сознательность’, действительно чаще встречаются теперь в жизни, особенно у молодого поколения. Автор подметил это верно. Но всякая попытка собрать их воедино, обобщить, придать этим чертам характер нового символа веры неизбежно терпит крушение и обнаруживает не положительные, а карикатурно-отрицательные стороны новой правды. Пока Юрий, всем существом своим, говорит человеку: ‘Будь самим собой, перестань ломать и убивать себя’, — он, как и Санин, тысячу раз прав. Он в этом отношении явление положительное и прогрессивное, в нем залог человеческого обновления и освобождения. Но как только этот маленький желторотый птенец пытается подробно формулировать свою жизненную философию и навязывать ее людям, он делается смешным, и самый призыв его, обращенный к людям, вызывает недоверие.
Карикатурные стороны новой ‘правды’ гораздо виднее в повести Винниченко ‘Честность с собой’. Она написана сухо и нелитературно, но ‘дерзновений’ в ней много. Для ‘новой’ морали придумано громкое название: ‘честность с собой’, т. е. полнейшая последовательность и искренность человека в отношении к самому себе. Представитель этой теории, Мирон — ‘новый цельный человек’, ‘человек с другой планеты’ — совершенно особенный, подобно Юрию. Не только старые предрассудки, но и вообще никакие нормы и внешние регуляторы для него не существуют. По его мнению, нужно только одно: полное взаимное соответствие мыслей и чувств.
‘Все старое нужно отбросить. Вот тебе жизнь, смотри, живи и делай свои собственные выводы. Понимаете: собственные! Эти выводы, мысли доведи до чувств. Когда доведешь, тогда должен получиться огонь… Ну, а огонь все оправдывает…’ — так характеризует новую мораль единомышленница Мирона, Дара.
Цельность в человеке, единодушие его мыслей и чувств — вещь, конечно, хорошая. Но когда чувства убоги, а мысли ограниченны, все-таки беда: ничего, кроме чепухи, не выйдет. И действительно: какого только вздора наши герои не проповедуют, каких глупостей не делают! К счастью, все это — главным образом только на бумаге. Оказывается, что если ‘довести мысли до чувства’, можно взглянуть на проституцию как на ‘обыкновенную профессию’ и даже мечтать об организации профессиональных союзов проституток… Можно без колебаний отправить на тот свет родную мать — на том основании, что она неизлечимо больна и все равно скоро сама туда отправится. Можно обмануть, ограбить, даже убить, если только ты действительно и притом сознательно этого хочешь. Можно соблазнить девушку, воспользоваться ее чувством и надругаться над ней, оскорбив ее в самые интимные минуты… Все можно! Отыщи только эту таинственную точку совпадения мыслей и чувств. Если Юрий не хотел подписаться под формулой ‘все позволено’ и ссылался на свое ‘правило’ — как можно меньше вредить другим, то Мирона можно считать свободным от всяких ограничений… Мирон требует только одного: честности с собой. У него никакой ответственности перед другими, ни малейшая корректность по отношению к другим для него не обязательна. Он даже удивляется и слегка обижается, когда его упрекают в обмане: ‘Я никогда и не проповедовал правдивости и честности с другими’, — возражает он.
‘Если идешь к проститутке честно, не лукавя с собой, дай отчет себе, почему идешь к ней…’ ‘Опытом жизни своей и разумом проверь свое желание. И если опыт жизни твоей и разум сходятся с желанием твоим — ты прав. Иди и делай, что хочешь. Если же опыт жизни и мысль восстают, то сделай их столь ясными самому себе, чтобы от них родилось отвращение к желанию твоему. И желание исчезнет, ты будешь также прав. Но не делай того, что разум твой или чувство признают дурным. Ложь перед другими оправдана может быть, перед собой — никогда…’ Эти выдержки из ‘символа веры сторонников проституции’, предназначенного для рабочих, могут дать понятие и о новой морали, и о степени самоуверенности ее глашатая. Простая, лежащая в основе этой морали, мысль о преимуществах внутреннего критериума над внешним — верна, но до каких крайностей, до какого абсурда она доведена! Конечно, внутреннее чувство и побуждения важнее самых поступков, по существу, сам человек — свой высший суд. Вопрос только в том: каков этот человек и в состоянии ли он быть судьей? Каков человек, таков и суд. И если он заведомо допускает ложь и обман по отношению к другим, можно ли поверить в его ‘честность с собой’?
Как и прежние ‘индивидуалисты’, Мирон — неотразимый красавец и дон-жуан. Новую мораль он, конечно, применяет главным образом в бесчисленных похождениях.
Какое применение новой морали делает смелая Дара, может показать грубая до карикатурности и необыкновенно циничная сцена в гостинице. Наша героиня туда явилась ‘для удовлетворения потребностей тела’ и без обиняков приказала оторопевшему лакею, чтобы ей привели мужчину, точно так, как мужчинам приводят женщин… Торжество новой морали тут, очевидно, по замыслу автора, должно сочетаться с торжеством женского равноправия. Эта красноречивая сцена может служить хорошей иллюстрацией наивности и непоследовательности новых моралистов в самом важном для них пункте защиты личности от чужих посягательств на нее.
Оба носителя новой морали, Мирон и Дара, — простолюдины по происхождению. И это не случайно у г. Винниченко… Здесь кроется тенденция, аналогичная той, какая была у Горького в ‘Дачниках’ и ‘Детях солнца’. Автор обличает дряблость интеллигенции и противопоставляет ей здоровых и сильных духом людей из народа. Мирон и Дара много говорят о негодности и бессилии интеллигентов, уверяют, что их не стоит жалеть, и издеваются над их самоубийствами. В заключение они приветствуют свою новую жизнь, ‘рожденную на трупах’. ‘Как можно скорее едем отсюда! — радостно кричит Дара Мирону после смерти ее мужа. — Новые места, люди, все новое. К черту старое! Довольно. Работать, жить! А теперь целуй! Целуй, мой светлый, целуй бешено, крепко, назло всем трупам, смертям, гнили, лжи, старью!..’
Плохое же обновление культурному обществу готовит приток сил из народа, если верить Винниченко!.. Только можно ли ему верить? Вся его повесть искусственна и ходульна. Она, может быть, до известной степени отражает настроения, переживаемые интеллигентной молодежью, но бессильна сказать свое слово о широких явлениях жизни.
Печатается по: Колтоновская Е. А. Критические этюды. СПб.: Просвещение, 1912. С. 69—83.
Колтоновская Елена Александровна (1870—1952) — критик. В книге ‘Критические этюды’ рассматривает проблемы интеллигенции в свете русского революционного движения.
…’Санин’… — роман М. П. Арцыбашева (1878—1927), печатавшийся в 1907 г. в журнале ‘Современный Мир’ (отд. изд. — 1908) и объявленный марксистской и либеральной критикой ‘порнографическим’.
‘чай пить’… — Ср. у Достоевского: ‘Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить’ (Ф. М. Достоевский. ‘Записки из подполья’ (1864). ‘По поводу мокрого снега’, IX).