Наши зверки, Горбунова-Посадова Елена Евгеньевна, Год: 1928 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Наши зверки

Мышонок.

Когда я была совсем крошечной девочкой. у нас в мышеловку попал маленький мышонок.

Кто-то привязал его к ножке стула. Тут я его и увидала.

Мышонок был хорошенький, весь светло-серый. Его черненькие острые глазки так и бегали во все стороны. Мышонок то бегал, то садится на задние лапки. Он водил носиком с длинными, жесткими усами и преуморительно тер мордочку своими малюсенькими розовыми лапками.

Мышонок был, должно-быть, очень мал и не знал, что надо бояться людей. Только что мы отходили от него, он начинал бегать под стулом. Нитка мешала ему отбегать далеко, и он дергал ее и тряс лапкой, за которую был привязан. Мышонок даже не догадывался перегрызть нитку.

Кто-то принес кусочек сахара. Мышонок никак не мог с ним справиться. Тогда кусок раскололи на мелкие крошки. Мышонок взял одну крошку в передние лайки, сел на задние и принялся грызть сахар.

Мы на кукольном блюдечке поставили перед мышонком молоко. Он полакал молока, потом сел на задние лапки, вытер лапками мордочку и опять стал лакать.

Мы достали большую картонку, проделали в ней дырки для воздуха и устроили в ней из ваты мышонку постель. Мы поставили в коробку блюдечко с молоком, накрошили белого хлеба, посадили в картонку мышонка и оставили его в покое. Нам казалось, что мышонку у нас было очень хорошо.

К вечеру мышонок совсем перестал обращать внимание на нас: мы с сестрой сидели около коробки, разговаривали, а он преспокойно ел, спал и мыл лапками мордочку.

На другое утро мы решили, что мышонок уже так привык к нам, что его можно пустить побегать. Мы вынули мышонка из коробки и пустили на пол.

Он побежал в одну сторону, в другую, обнюхивая все, что ему попадалось. Мышонок садился на задние лапки, брал что-то в передние лапки и принимался грызть находку, а потом снова пускался бегать. Мы были в восторге. Нам казалось, что мышонок уже любит нас и не хочет от нас убежать.

Но вот мышонок добежал до комода и юркнул под него. Стало страшно: а вдруг убежит! Но нет, вот мордочка мышонка показалась снова. Потом он выбежал из-под комода, затем снова юркнул туда, опять выбежал, опять юркнул и… больше мы его не видали.

Мы долго тихо-тихо сидели посреди пола и ждали, что вот-вот мышонок выбежит к нам. Но его все не было.

Мы осторожно подобрались к комоду и заглянули под него. Кроме клочьев пыли, тал ничего не было видно.

Долго мы лежали у комода, боясь заговорить, боясь зашуметь, чтобы не спугнуть мышонка, если он захочет вернуться. Но мышонок не показывался.

Слезы выступили у меня на глазах. Сестра расплакалась совсем, и мы побежали к маме рассказать ей свое горе.

Весь этот день мы нет-нет да шли посмотреть под комод, не вернулся ли наш мышонок. Ложась спать, мы долго разговаривали о нем, вспоминали все, что он делал. Мама несколько раз нас останавливала, уговаривала помолчать и скорее заснуть, но ничего не помогало. Мы смолкали на минуту, а потом снова вспоминали что-нибудь про мышонка и снова начинали разговаривать. Наконец, мама сказала, что рассердится, если мы скажем еще, хоть слово, и мы замолчали.

Лежали мы тихо, не шевелясь, притворяясь, что спим. Я слышала, как сестра сначала вздыхала, потом начала плакать. Я приподнялась на подушке и посмотрела на сестру: она лежала, завернувшись с головой в одеяло, и всхлипывала.

— Катя, ведь ему там лучше, — сказала я шепотом, стараясь утешить сестру.

— Он, наверное, там есть хочет, а мы ему ничего не поставили, — сквозь слезы сказала сестра.

— Давай сбегаем, достанем хлеба и сахару и положим под комод.

— А мама-то рассердится, что мы не спим.

— Так ведь все равно мы не спим. Долго ли положить, а потом живо уснем.

Через минуту мы уже пропирались в одних рубашонках в кухню, взяли сахару и хлеба, налили воды на блюдечко (молока не оказалось) и все это угощенье положили под комод.

Еще минуту, и мы лежали в кроватях. Скоро я услышала, как ровно дышит сестра, значит — спит. А следом за ней заснула и я.

Сквозь сон я слышала, как подходила мама, поправила на мне одеяло и поцеловала меня в щеку. Я так хотела спать, что, не открывая глаз, прошептала: ‘Мамусенька. мы мышонку еду поставили… ничего, мамочка?’ и снова заснула.

На другое утро вся мышиная еда была цела. Никто не тронул ее и во весь следующий день, и в следующую ночь. Мышонок больше не показывался. Верно, ему лучше было под полом, с другими мышами, чем в домике, который мы ему приготовили.

Зайка.

Раз, возвращаясь из леса, мы встретили мальчика с зайчонком в руках. Заяц был еще совсем маленький, он пугливо посматривал своими косыми глазами и прижимал длинные уши.

Мне он так понравился, что я упросила отца купить зайчонка. И зайку купили с тем условием, что я буду хорошо ходить за ним и что, когда зайка подрастет, я выпущу его на свободу.

Мы с сестрой сейчас же принялись устраивать зайке постель в углу комнаты. Принесли ему свежей травы и веток, поставили блюдце с молоком. Но зайка был еще так мал, что не умел сам есть. Пришлось его выкармливать молоком из маленькой резиновой соски.

В первую же ночь, как появился у нас зайка, мы все проснулись от громкого, жалобного, детского плача. У нас в доме не было таких маленьких детей, и мы понять не могли, что это значит. Отец обошел все комнаты. Заглянули мы в открытые окна, вышли во двор, но ничего не нашли. Как только мы начали ходить и разговаривать, крик умолк. Только стали мы засыпать, — опять кричит ребенок и так жалобно.

Теперь уже мы все ясно слышали, что кто-то кричит в кухне. Папа тихо-тихо вошел в кухню и тогда только понял, в чем дело. Это кричал наш зайка. Он ночью, верно, искал, как убежать из дома, добрался до кухни и забился там, в поддувало печки. В поддувале он и кричал. Едва-едва вытащили мы из поддувала зайку за задние ноги.

Еще с неделю зайка тосковал и будил нас по ночам своим криком, а потом так привык к нам, что стал, есть из рук и даже выбегать из своего угла, когда кто-нибудь из нас входил в комнату и звал его. Мы все очень любили заиньку. Возвращаясь из леса, мы приносили зайке молодых веток осины, которые он любил грызть, с поля мы приносили ему заячьей капустки. — это трава с толстыми, сочными листьями.

Проходили недели, зайка рос, хорошо ел, быстро бегал. Приходило время выпустить его на свободу.

Вдруг зайка исчез. Перешарили мы все и в доме, и на дворе, искали целый день, кричали его самыми ласковыми именами, — и все напрасно: зайки нет, как нет.

Уже на другой день пошла хозяйка того дома. где мы жили, в кладовую.

Только она отворила дверь, как сейчас же с ужасом отскочила в сторону, — из кладовой прямо ей под ноги стремглав выскочил зайка, бросился через двор в открытую калитку и понесся вдоль по улице. Бедняга просидел целые сутки в темноте, голодный. Теперь он вырвался на свет и обезумел от радости.

Пока старушка пришла в себя от испуга, пока созвала нас, пока рассказала нам, что случилось, зайки уже и след простыл.

Сколько мы ни искали его, сколько ни расспрашивали соседей, не видал ли кто нашего зайку, никто ничего не мог про него нам сказать.

Должно-быть, он добрался до леса и зажил там на свободе.

Колючий воришка.

Раз поздней осенью приехала к нам Маша. Она долго работала вместе с нашей мамой в мастерской, а потом вышла замуж за железнодорожного сторожа и жила в железнодорожной будке в 60-ти верстах от нашего города. Маша привезла нам в корзине ежа.

Мы были очень рады ежу. Только сразу рассмотреть его нам не удалось. Он лежал в корзине, свернувшись клубочком. Маша вывалила его из корзины посреди комнаты на пол. Еж и на полу лежал, не двигаясь, как колючий шар.

Мы отошли от ежа подальше и притаились.

Долго лежал ежик, не шевелясь. Но вдруг клубочек чуть-чуть зашевелился и из него выглянули нос пятачком и два зорких-зорких черных глаза. Носик быстро-быстро обнюхал воздух, глазки внимательно осмотрелись кругом, и вот еж совсем распрямился, встал на лапки, огляделся и. как только мог, быстро побежал на своих коротеньких лапках под комод. На бегу, он так забавно сопел, топал и хрюкал, что мы принялись хохотать.

Еж спрятался под комод, и мы никак не могли его выманить оттуда до самого вечера.

Мы поставили возле комода блюдце с молоком, положили кусок булки, но еж не показывался.

Только-что мы легли спать, как вдруг по комнате раздалось: ‘тук. тук. тук’. Это выбежал еж и пошел осматривать свое новое жилье.

Иногда еж останавливался, фыркал, сопел, что-то нюхал, потом опять пускался бегать. Мы с сестрой долго прислушивались к тому, что делает еж: наконец, уснули, а он все бегал да бегал.

Утром, когда мы встали, еж уже опять сидел под комодом, и мы опять его не видали целый день.

Так прошло несколько дней. Но вот, еж насмелился и стал в сумерки вылезать из-под комода. Он бегал весь вечер, нюхал, фыркал, ловил в кухне тараканов и, казалось, совсем не обращал внимания на людей. Сколько раз бывало, что кто-нибудь в темноте спотыкался об него, и бедный ежик отлетал далеко в сторону. Свернется, бывало, с испугу в клубок и лежит, пока не успокоится.

Кормили мы ежа молоком, черным хлебом, булкой, но больше всего он любил яблоки и орехи. Хлеб ежик ни за что не брал из рук, а яблоко, даже сытый, рад был взять и из рук. Схватит и бежит скорей куда-нибудь в уголок.

Один раз мы дали ежу маленькое целое яблоко со стебельком. Еж схватил его за стебелек и потащил. Яблоко стучит, ежик топочет, пыхтит. Затащил яблоко под комод и только там принялся его есть.

Еж любил поспать помягче, укрыться потеплее, особенно, если к комнате было холодно. У него под комодом лежал сенничек. на котором еж спал, и кусок старой фланели, в который еж ловко закутывался. Но ежику этого было мало, и он тащил к себе все, что плохо лежало и что было ему под силу. Потерялся носовой платок, не можем найти утром чулок, — надо искать у ежа.

Один разу сестры пропали ночью штанишки. Искали на стуле, под стулом, на кровати, по всей комнате — нигде их нет.

Наконец, заглянули к ежу. Там лежит что-то белое. Потянули это белое и вытащили штанишки, а с ними вместе и ежа. Он влез в одну штанину и зацепился в материи своими колючками. Пробовали вытаскивать ежа, никак не могли его вытащить. Пришлось штанишки разорвать, и только тогда вывалился бедный воришка из своих пеленок.

Наша бабушка ходила зимой всегда в валенках. Один раз утром она сунула ногу в валенок и закричала от испуга и боли: что-то в валенке пребольно укололо ее. Оказалось, что там сидит еж. Стала она ежа вытряхивать, он не вытряхивается: вперед-то ему легко было пролезть, колючки ему не мешали, а вынуть ежа — никак нельзя. Повернуться в валенке он не может — тесно, и пятиться нельзя — колючки не пускают. Долго бились с ежиком, но все же пришлось разрезать и валенок, хотя бабушка очень жалела свои валенки.

Иногда еж таскал к себе и разные мелкие вещи, которые ему совсем уж были ни к чему.

Бабушка нюхала табак из маленькой берестяной табакерки с коротеньким ремешком на крышке вместо ручки, чтобы удобнее было табакерку открывать. Бабушка свою табакерку звала ‘барыня’. Днем барыня лежала или в бабушкином кармане или на столе возле бабушки. Ночью бабушка ставила ‘барыню’ на пол возле кровати. Раз бабушка проснулась ночью и слышит: ‘тук, тук, тук’. — ‘Что такое’, думает, ‘кто стучит?’. Зажгла спичку и видит: ежик ее ‘барыню’ тащит, по полу ею постукивает.

Ежик прожил у нас всю зиму, а как пришли теплые весенние дни, как зазеленела первая трава, проснулись первые жуки, выползли слизни и черви, мы снесли ежа в лес и выпустили его.

Ежик обнюхал воздух, траву и тихо побрел от нас, похрюкивая и пыхтя, даже не оглянулся. А мы смотрели, как он потихоньку уходит от нас все дальше и дальше, пока совсем его не скрыла от нас молодая трава и кусты, покрывшиеся свежими, яркими листьями.

Воробышек.

Раз у нас под крышей балкона воробьи начали вить себе гнездо. Я и сестра тихо-тихо подолгу сидели в углу балкона и смотрели на воробьев.

Вот летит один воробей и несет несколько соломинок в клюве. Он весь серый с коричневыми пятнами и полосами на крылышках, на голове и на груди. Мы уже знали, что то самец, воробей-отец. Он подлетит к гнезду, оглянется во все стороны и юркнет быстро в щель, где начато уже гнездо. Что-то долго возится воробей в гнезде, суетится, вертится, что-то делает лапками и клювом. Потом быстро выскочит из гнезда, оглянется во все стороны и быстро-быстро снова летит куда-то.

Только улетит воробей, прилетит серенькая воробьиха с длинной соломинкой или целым пучком пуха в клюве. Она тоже непременно присядет около гнезда, оглянется во все стороны и только тогда примется за работу. Кажется, что они боятся, не узнал бы кто, где у них спрятано гнездышко.

Несколько дней так работали воробьи. Наконец, гнездо было готово. Воробьиха положила в гнездо яички и села греть их, высиживать птенчиков.

Воробьиха сидела на яйцах, а воробей куда-то улетал. Должно-быть, он приносил воробьихе поесть. Воробьиха так долго сидела на яйцах, что нам уж и смотреть надоело.

Раз утром мы услыхали, что в гнезде кто-то тихо-тихо пищит. Значит, вылупились маленькие птенчики.

Их совсем не было видно, а пищали они только тогда, когда к ним подлетали отец или мать с червяками во рту.

Подлетит мать или отец к гнезду, оглянется вокруг и юркнет в гнездо. Воробьята запищат все сразу, словно просят: ‘Мне, мне!’. Мать, должно-быть, сунет кому-нибудь из них в рот червяка и улетит скорей за новой едой.

Улетит мать, и воробьята сидят опять тихо-тихо, словно их и нет в гнезде.

С каждым днем воробьята пищали все громче и громче. Значит, они делались все сильней и сильней. Вот их головки начали высовываться из гнезда. А там мы увидали и всего маленького воробышка. Повертится воробышек на краю гнезда и спрячется, а на его место выскочит другой или сразу покажутся две-три желторотые головки.

Теперь уж их не удержишь в гнезде. Как летит к гнезду большой воробей, все они высовывают головы, разевают огромные рты и кричат-кричат, словно перекричать хотят друг друга.

Раз пришли мы на балкон посмотреть на своих воробьев. Смотрим, а гнездо пустое, — воробьята уже вылетели из него. Только в углу балкона, прижавшись плотно к стене, сидит молодой воробышек. Может-быть, он был, слабее других, и ему не по силам было летать, может-быть, он неловко взлетел и ушибся.

Я тихо-тихо подошла к воробью, чтобы его не испугать. Воробышек запрыгал от меня, чуть-чуть подлетая, по я сразу схватила его. Воробышек не бился, не вырывался. Он взъерошил перья и прижался к моей ладони. Крови на воробышке нигде не было видно.

Что было делать с воробышком? Посадить его снова в гнездо нельзя было: гнездо было слишком высоко. Мы решили устроить воробья поудобнее на балконе.

Принесли ящик и положили в него старый платок. Ящик поставили в углу балкона, посадили в него воробья и ушли.

Мы думали, что мать и отец воробья здесь найдут его и будут сами кормить его. Но старые воробьи не прилетали на балкон.

А там внизу, на дороге, прыгала целая воробьиная семья. Старые воробьи разрывали на дороге навоз, что-то выбирали из него и заботливо совали в рот тоодному, то другому воробьенку. Воробьята прыгали следом за отцом и матерью, распускали крылья, широко разевали рты и громко кричали.

О своем оставленном птенчике воробьи, должно-быть, совсем забыли. А он сидел в углу ящика и изредка попискивал. Мы решили сами кормить воробышка.

Сестра принесла булки, намоченной в молоке. Мы брали по крошке и прикладывали к кончику клюва воробья. Сначала воробей вырывался из рук, плотно сжимал клюв и мотал головой. Но когда он случайно проглотил одну крошку, то вдруг жадно начал хватать их одну за другой.

Нам было очень жаль нашего воробышка и хотелось чем-нибудь порадовать его. Нам казалось, что ему будет гораздо веселее, если его окружить зеленью. Мы пошли в канаву перед домом рвать траву.

В том доме, где мы жили, не было сада, не было ни одного кустика. ни травы на грязном, вонючем дворе, а потому эту канаву перед домом, заросшую густой травой и одуванчиками, мы очень любили.

Когда ящик был украшен травой и цветами, нам захотелось устроить воробью целый садик, захотелось утыкать ящик ветками. Решили сбегать в городской сад и сорвать там несколько веток. Через четверть часа мы с сестрой уже с ветками в руках выходили из сада.

— Э, девочки, а зачем вы веток-то наломали? — вдруг остановил нас садовый сторож. — Невидали разве, что тут на доске написано? Вот как возьму и крапивы…

Дальше мы уже не слыхали. Мы бежали по улице, крепко прижимая к себе ветки — садик нашего воробья. Было стыдно и обидно. Мы, конечно, знали, что в сад ‘вводить собак, рвать цветы и мять траву строго воспрещается’, но теперь мы совсем забыли об этом, и сорвать десяток веток казалось нам не плохим, а очень хорошим делом.

Придя домой, мы сейчас же принялись украшать домик воробья, но нам было уже совсем не весело. Было обидно за себя и за воробья на сторожа и на всех остальных больших людей, которые вывешивают разные правила.

В этот день все шло хорошо. Воробей хорошо ел и начал даже прыгать по ящику.

Но на другой день, когда мы пришли рано утром посмотреть нашего воробышка, мы нашли его мертвым: одна из веток как-то концом придавила ему горлышко и задушила его.

Долго, молча мы стояли над холодным уже воробьем. Потом положили его в коробку на свежую траву, закрыли той же травой и желтыми цветами, росшими в нашей канаве, и понесли воробья хоронить.

На нашем грязном дворе нам не хотелось его зарывать, и мы понесли его на только что снятую для нас новую квартиру, где был большой, заросший травой двор. На этом дворе мы вырыли ямку и опустили туда коробку с тельцем воробья.

Над могилой мы насыпали холмик, обложили его травой и цветами.

Котята.

Вот мы и на новой квартире.

Двор у нас здесь большой, немощеный. К крыльцу от ворот ведет усыпанная песком дорога, да вокруг высокого столба гигантских шагов — голая земля, а весь остальной двор густо зарос травой. Сколько игр можно было устраивать на этом дворе, особенно, когда соберется много детей. Туг такая возня пойдет, такой шум, хохот, крик, что прохожие останавливаются у открытых ворот и подолгу смотрят на нашу возню.

Сегодня нам с сестрой так весело. Рано утром, едва умывшись и выпив по стакану молока, мы выскочили во двор. Утро еще прохладное, ясное, на траве блестит роса, воробьи на крыше щебечут, голуби ходят по двору и, взлетев на подоконник кухни, суетятся, топчутся, ожидая подачки.

Мы вперегонку бежим к столбу гигантских шагов: кто первый захватит самую короткую веревку. Вот веревки надеты, и мы начинаем бегать. Так весело: разбежишься, оттолкнешься от земли и летишь.

Вдруг сестра остановилась.

— Слышишь, кто-то пищит? — спрашивает она.

Я едва удержалась с разбега на ногах и, часто-часто дыша, стала прислушиваться.

— Слышишь? — повторяет сестра.

— Да, только где это? Как-будто котята?

Мы обе оставили веревки и опять начали прислушиваться. Пищали где-то далеко, а где — никак не разберешь.

— Знаешь, мне кажется, что пищат где-то за воротами, — говорю я.

И мы побежали туда. Да, да, здесь пищат котята и много котят. Пищат в канаве, только их не видно. Мы спрыгнули в канаву, раздвинули руками густую траву и увидали маленьких, слепых, беспомощных котят. Они пищали, ползали, тыкались мордочками.

— Малюсенькие, крошечки вы наши, что теперь с вами делать? — и мы осторожно, одного за другим, стали складывать котят в свои передники. — Раз, два. три… пять, десять… Целый десяток!

— Мама, мамусенька, смотри сколько! Смотри, какие бедные, маленькие, совсем голодные, мокрые, — наперерыв говорили мы, входя в комнату, где работала мама. — Что с ними делать? Слышишь, как пищат?

Мама наклонилась над котятами и только развела руками.

— Ну, что же теперь сделаешь?— сказала она. — Ведь они только что родились, таких малышей без матери ни за что не выкормить.

— А знаешь, мама, мы к нашей Машке их положим. Может-быть, она станет их кормить вместе со своими котятами, ведь у нее всего два.

Мы побежали в кухню. Там, в углу на лавке, в большой корзине, на куче тряпья, лежала Машка. Вокруг нее прыгали, бегали и катались ее два котеночка.

Мы подошли к кошке. Она, мурлыча, потянулась к нам и повела носиком, почуяв котят. Мы стали одного за другим класть котят ей в корзину. Кошка обнюхала одного, другого, третьего, потом фыркнула и выскочила из корзины. Я поймала ее и опять посадила в корзину.

— Знаешь, Катя, мы ее подержим. Может-быть, она только сначала не дается, а потом привыкнет. — И я насильно положила кошку в корзину и держала ее, пока Катя старалась приложить котят к ее соскам.

Бедная Машка рвалась из корзины. Котята беспомощно тыкались носиками и искали соски.

— Я думаю, надо молока Марусеньке принести: она станет есть, а котята тем временем насосутся, — сказала Катя.

Но и молоко не помогло: Маруська и смотреть на него не хотела и все продолжала вырываться.

— Ну, что? ничего не выходит? — сказала мама, входя в кухню. — Вот что я придумала. Сбегайте в аптеку и купите самую маленькую спринцовочку. Попробуем из нее кормить котят.

Аптека была как раз напротив, а потому через пять минут спринцовка была уже в руках у мамы, и она осторожно, по капельке, стала спускать молоко в ротик одному из котят. Котенок фыркал, захлебывался, по все-таки глотал. Мы быстро научились кормить наших малышей и сами принялись за дело.

Котят было много, ели они плохо, и поэтому, пока накормишь всех до последнего, первые уже опять начинают просить есть. Чуть не сплошь целый день мы кормили котят.

На ночь котят мы уложили в корзину и накрыли теплыми, мягкими тряпками.

Спать легли мы в этот день поздно, долго не могли заснуть, встали чуть свет и сейчас же побежали навестить котят.

В корзине было тихо. Мы осторожно приподняли платок, прикрывавший корзину. И что же? Вместо десятка в корзинке лежало только два котеночка. Они проснулись, приподняли свои слепые мордочки, запищали и засовались в разные стороны. Мы перебрали все тряпье, но остальных котят не было.

— Мама, мама, где котятки? — побежали мы к маме. — Кто их взял, куда их девали?

Оказалось, что за ночь котята умерли, и их где-то зарыли.

Грустно нам было. Казалось, что если восемь крошек умерли, то остальных нам, конечно, тоже не выходить. Но мы все же принялись за кормежку.

На этот раз дело шло совсем хорошо. Котята, видно, остались самые сильные, крепкие, они хорошо хватались за спринцовку и хорошо глотали молоко.

Шли дни за днями. Малыши наши росли и делались все крепче и бойчее. Наконец. они открыли глаза и начали едва бродить, а потом уже и бегать. Они что-то очень быстро научились есть с блюдечка.

И какие же они стали красивые котята! У одного только болели глаза, и мы каждый день промывали их холодным чаем.

К осени наши приемыши стали совсем большие. Вместе с Машкиными детьми они поднимали такую возню, что ‘дым коромыслом шел’, как говорила мама. Да и Машка сама от своих детей не отставала.

— Ну, девочки, а ведь пора котят раздавать, сказала раз мама, — скоро зима, куда же нам зимой девать пять кошек?

Как ни грустно было, а приходилось с котятами расставаться. И скоро у нас осталась Машка да один из приемышей — ‘Мохнатка’.

Остальных котят разобрали наши знакомые, и мы. когда ходили к ним в гости, видели всех наших любимцев.

Мишенька.

Мы гостили лето у тети в деревне. У нее из рожка выкармливался медвежонок. Медвежонок был забавный, неповоротливый, веселый и очень любил, когда с ним играли. Он был такой ручной, что даже спал на кровати у нашего двоюродного брата, пока не подрос.

Мишенька бегал за нами, как собака. Особенно он любил ходить с нами в лес. И как он резвился в лесу, как ловко лазил по деревьям!

Когда Мишка подрос, его начали бояться люди и чужие домашние животные, хотя Мишка был совсем ручной, ласковый не только со своими, но и со всеми, кто бы ни пришел к нам.

Мишка ко всем хотел приласкаться, со всеми поиграть, а его испугаются и с криком бросаются в сторону. Это медвежонку очень нравилось, и он привык пугать людей. Тогда Мишеньку посадили на цепь.

Мишка очень скучал на цепи, грыз ее, старался лапами сорвать с шеи ошейник, а ничего не выходило.

Скучно Мишке одному, он встанет на задние лапы и подзывает лапой к себе кого-нибудь из нас, чтобы его приласкали. Если к нему подходили, медвежонок терся об ноги, лизал руки, обнимал своими сильными лапами.

Но от его ласк приходилось плохо, особенно нам — детям. Он так крепко обхватывал лапами, так при этом всегда царапал своими когтями, что мы со слезами убегали от него.

Часто по праздникам приходили соседи полюбоваться Мишкой, приносили ему орехи, пряники, конфеты. Тогда Мишенька был в восторге и с наслаждением уплетал все, что ему ни давали. Часто и дразнили бедного Мишку: покажут ему издали конфетку, а не дают. Мишенька тешется, встает на задние лапы, ревет, грызет свою цепь.

Во дворе у нас Мишку никто не боялся. Овцы и коровы свободно проходили мимо него. Куры и индюшки со своими цыплятами бродили по двору, а Мишка по целым часам с любопытством смотрел на них. Он даже придумал такую игру: заберет в передние лапы песку, встанет на задние и начинает потихоньку высыпать песок, точь в точь, как сыпали мы корм, когда кормили кур и цыплят. И куры с цыплятами думали, что Мишка тоже сыплет корм, и сбегались к нему. Медвежонку это очень нравилось.

С лошадью, около конюшни которой Мишка был принизан, и с большой дворовой собакой Соболькой Мишка был в большой дружбе. С Соболькой они часто вместе и спали.

Так прошло два года. Мишка был добр и ласков по-прежнему, но стал уже такой сильный, что даже и взрослые стали избегать его ласк.

Раз как-то Мишка сорвался с цепи и убежал на улицу. Он был уже такой большой, что все его перепугались, все кинулись бежать. А Мишке наскучило сидеть на цепи, и он давай бегать за людьми, за собаками и овцами. Какую-то бедную овцу он поймал и ободрал ей до крови бок.

Едва-едва Мишку поймал наш дядя. На улице был такой шум от Мишкиных проказ и крика перепуганных людей, что дядя живо прибежал со своей пасеки.

Через несколько недель Мишка сорвался с цели еще раз, напал на овцу, съел курицу, даже бросился на знакомого крестьянина, который хотел, было, его поймать и привести домой. К счастью, близко был дядя, которого Мишка очень любил и слушался. Он только крикнул на медведя, и тот тихо побрел за хозяином на двор и только изредка сердито оглядывался на крестьянина.

Так изо дня в день Мишку все больше боялись. И, наконец, Мишеньку пришлось увезти в город и отдать хозяину приехавшего в город зверинца.

Е. Горбунова-Посадова. Наши зверки. С рисунками А. Н. Формозова. Издание четвертое. М.: Посредник. Государственная типография имени Евгении Соколовой, 1928