Наши ближние, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 162 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

http://az.lib.ru

НАШИ БЛИЖНІЕ.
РАЗСКАЗЫ.

Оглавленіе

I. Парадоксы доктора Клименко

II. Какъ люди длаются отцами

III. Кукушка стараго времени

IV. Конторщикъ

V. Не сошлись во взглядахъ и разъхались

VI. ‘Молодой, полный силъ юноша’

VII. Отецъ — добрый малый

VIII. ‘Кукушка новой формаціи’

IX. ‘Отецъ по непредвидннымъ обстоятельствамъ’

X. Изъ записной книжки доктора Клименко

XI. Любовный романъ доктора Мазина

I.
Парадоксы доктора Клименко.

Интересный процессъ привлекъ въ залу петербургскаго окружного суда массу народа. Дло шло о поддлк подписи на векселяхъ. Подсудимый былъ молодой человкъ порядочной фамиліи, чуть не мальчикъ по годамъ, совершенно мальчикъ по виду. Нжное, розовенькое, какъ у двочки, личико съ едва пробивающимся свтлымъ пушкомъ надъ верхней губой, голубые влажные глаза, застнчиво глядвшіе изъ-подъ длинныхъ и густыхъ темныхъ рсницъ, красиво очерченныя розовыя и пухленькія губы и тонкія, нсколько страстныя ноздри правильнаго носика, выхоленныя блыя руки, напоминавшія руки молодой женщины-аристократки, неокрпнувшій, не то дтскій, не то юношескій, крайне симпатичный голосъ,— все это говорило, что подсудимый былъ скоре счастливчикомъ, баловнемъ жизни, любимцемъ семьи, чмъ несчастною жертвою судьбы.

Какъ онъ попалъ на скамью подсудимыхъ?

Это была простая, обыкновенная исторія.

Въ театр Берга былъ бенефисъ одной изъ публичныхъ женщинъ, распвающихъ на подмосткахъ кафе-шантановъ скабрезныя псенки съ приправою еще боле скабрезныхъ тлодвиженій. Ему хотлось присутствовать на бенефис, попировать на бенефисномъ ужин и поднести этой публичной женщин нсколько букетовъ съ надеждою, что она, наконецъ, обратитъ вниманіе и на него и подаритъ мимоходомъ и его своею продажною любовью. У него не было въ эти дни денегъ, такъ какъ на него уже въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ будировала его семья за невыдержанный имъ по весн экзаменъ. Чтобы исполнить свою прихоть, свой капризъ, онъ поддлалъ на вексел подпись своего дяди-сенатора и добился желаемаго: онъ былъ на бенефис, онъ поднесъ букеты бенефиціантк, онъ присутствовалъ у нея на ужин и даже удостоился посл ужина чести поцловать руку этой публичной женщины, когда она прощалась съ гостями, чтобъ докончить ночь съ однимъ изъ сотенъ своихъ любовниковъ. За эти блага онъ отдался въ руки ростовщиковъ, запуталъ себя въ ихъ сти, мучился нравственно цлый годъ, запятналъ свою фамилію, испортилъ свою будущность, долженъ былъ, быть-можетъ, отправиться въ мста ‘не столь отдаленныя’ Сибири и — что было хуже всего для него, баловня, гордеца, красавчика,— переживалъ теперь безконечно долгіе часы унизительнаго публичнаго процесса. Онъ могъ избжать всего, признавшись своимъ роднымъ въ своемъ проступк, но у него не хватало на это смлости, и до послдней минуты онъ все думалъ, что ‘авось дло уладится какъ-нибудь само собою’. Какъ оно могло уладиться само собой? Онъ не спрашивалъ себя объ этомъ, онъ даже не задумывался объ этомъ. Когда ему начинало длаться очень страшно за свое будущее, когда тревожныя мысли лишали его сна, онъ клалъ себ на голову пуховую подушку, зажмуривалъ глаза и старался заснуть ‘насильно’. Когда ему пришлось говорить на суд, у него слышались въ дрожащемъ голос слезы, когда онъ съ дтской откровенностью признавался въ своихъ продлкахъ, онъ всхлипывалъ и обливался слезами. Онъ не умлъ отказать себ ни въ одной прихоти и не умлъ мужественно перенести заслуженнаго наказанія. Онъ былъ жалокъ, мелокъ, пошлъ. Изъ такихъ людей выходятъ созданія, торгующія собой ради мелочныхъ удобствъ жизни, изъ такихъ людей никогда не выходятъ герои, такихъ людей совстно даже карать, какъ совстно наказывать трусливаго щенка, начинающаго визжать, прежде чмъ его коснется поднятая на него рука.

Впрочемъ, какая-то нарумяненная старушка, вся въ блондахъ и перьяхъ, разглядывая его сквозь золотой лорнетъ, со вздохомъ замтила:

— Pauvre enfant! il est adorable.

Если бы дло шло только объ уплат по его векселямъ,— она, вроятно, заплатила бы сотни, тысячи, десятки тысячъ за этого ‘ребенка’.

Ему нужно бы было знать это раньше.

— Нечего сказать, хороши наши ‘дти’!— съ негодованіемъ проговорилъ кто-то за мною, когда юноша окончательно разрыдался,— скверно разрыдался, точно онъ хотлъ упасть къ ногамъ судей и обнять ихъ колни, проползти за ними по полу, покрыть поцлуями ихъ руки, полы ихъ форменной одежды.

— Да, да, хороши, что тутъ и толковать,— замтилъ другой голосъ съ горькою ироніей.— А вы скажите-ка мн лучше вотъ что: каковы должны быть отцы и матери, у которыхъ могли выйти подобныя дти?

Я оглянулся: за мною сидлъ господинъ лтъ пятидесяти, плотный, здоровый, съ серьезнымъ, немного помятымъ, но все еще красивымъ и румянымъ лицомъ, съ нсколько сдвинутыми бровями и съ насмшливымъ выраженіемъ въ глазахъ. Онъ былъ одтъ небрежно, какъ одваются достаточные старые холостяки: галстукъ повязанъ нсколько на бокъ, цвтная сорочка нсколько смята и сидитъ на груди скверно, воротникъ у сюртука загнулся сзади вверхъ и никмъ не приведенъ въ порядокъ, вся одежда, хотя сдлана изъ хорошаго матеріала, нова, не заношена, но немного запятнана, небрежно вычищена.

— Дти, вс дти дурны!— насмшливо продолжалъ онъ, обращаясь уже прямо ко мн.— А объ отцахъ никто не говоритъ, потому что судятъ да рядятъ все больше отцы, а судятся все больше дти. Нарожаютъ, чортъ знаетъ, какой мерзости, которую и за людей-то совстно считать, да потомъ и удивляются, что на судъ являются подобные зайцы…

— Вы отцовъ обвиняете,— началъ я.

— А вы думаете, что дти отцовъ создаютъ?— тмъ же насмшливымъ тономъ перебилъ онъ меня.— Если бы я былъ судьей, я бы, пожалуй, наказывалъ и дтей, а отцовъ ихъ ужъ непремнно приговаривалъ бы къ двойному наказанію.

— Вы, врно, очень счастливый отецъ,— съ улыбкой сказалъ я:— и потому не боитесь, что и васъ могла бы случайно постигнуть тяжелая участь испытать удвоенное наказаніе за проступки вашихъ дтей.

— За какого же подлеца вы меня считаете, если думаете, что я былъ когда-нибудь отцомъ,— со смхомъ воскликнулъ мой собесдникъ.— Нтъ-съ, покуда Богъ миловалъ, еще ни къ какой юбк не пришился законнымъ бракомъ. Я, батюшка, старый холостякъ, быть-можетъ, немного брюзга, немного ‘циникъ’, но все-таки холостякъ, а не отецъ, и, признаюсь вамъ, горжусь этимъ, горжусь… Такъ и на могильной плит у себя велю изобразить: ‘сей человкъ жилъ, но не плодилъ нравственныхъ и физическихъ уродовъ’.

Залъ уже опустлъ, мы остались одни и поднялись съ мстъ. Меня заинтересовалъ мой собесдникъ, и я спросилъ его:

— Въ качеств холостяка вы, вроятно, обдаете гд-нибудь въ гостиниц?

— У Балашева лтомъ отравляюсь, все же думается, что на чистомъ воздух обдаешь,— отвтилъ онъ.

Я улыбнулся, взглянувъ на его здоровенную фигуру.

— Вы чего улыбаетесь?— спросилъ онъ.

— Я думаю, что смло могу идти обдать съ вами туда же, видя, какое вліяніе производитъ на васъ тамошняя отрава,— отвтилъ я.

— Да вы на мою физику не смотрите,— махнулъ онъ рукою.— Это я у разныхъ отцовъ и матерей семейства подкармливаюсь, а у Балашева такъ только, для проформы обдаю, чтобы не сказали знакомые, что на даровыхъ хлбахъ живу. Вдь семейные люди вс на одинъ ладъ: придите къ нимъ посл обда въ гостиниц — они васъ закормятъ на убой съ полнымъ радушіемъ, придите къ нимъ натощакъ прямо къ обду, съ цлью плотно пость — они кислую рожу сдлаютъ и за спиной начнутъ называть васъ дармодомъ да блюдолизомъ. Это ужъ семейная жизнь такія добродтели вырабатываетъ.

— А холостая жизнь какія добродтели вырабатываетъ?— спросилъ я, смясь.

— Холостая жизнь?— повторилъ въ раздумьи мой собесдникъ.— Пріучаетъ совсмъ никого не кормить,— ршилъ онъ и засмялся добродушнымъ смхомъ, при чемъ его глаза вдругъ сдлались такими искренне-добрыми и веселыми, что я сразу угадалъ въ немъ стараго добряка, привыкшаго среди одинокой жизни добродушно ворчать и брюзжать на всхъ и все.

Мы пошли обдать въ Лтній садъ въ ресторанъ Балашева и познакомились сразу, откровенно, коротко, какъ знакомятся маленькія дти и старые холостяки. Мой новый знакомый, Иванъ Ивановичъ Клименко, былъ не лишенною ума, бойкою на языкъ, немного парадоксальною, немного циничною, но во всякомъ случа оригинальною личностью.

Онъ былъ хохолъ, когда-то учился въ медицинской академіи избралъ спеціальностью дтскія болзни и, уморивъ, по окончаніи курса, перваго и единственнаго своего паціента-ребенка, навсегда отказался отъ медицины. Къ счастью, у него было тысченокъ десять-пятнадцать денегъ и какой-то хуторъ съ небольшой землицей въ Малороссіи, и потому онъ могъ существовать безъ помощи заработковъ. Онъ похалъ къ себ на хуторъ, чтобы устроить свои дла, но тутъ же страстно влюбился въ одну хохлушку-сосдку и ршился свить себ въ деревн постоянное гнздо. Все шло отлично: хохлушка-сосдка слушала его страстныя объясненія, его хохлацкія псни, его мечты о прелестяхъ семейнаго счастія въ деревн, и когда онъ уже устроилъ все въ своемъ дом для семейной жизни, ‘скоропостижно’ вышла замужъ за гусарскаго корнета, который черезъ полгода проигрался въ пухъ и бросилъ ее на произволъ судьбы съ ‘очевиднымъ залогомъ своей страстной любви’, какъ выражался Клименко. Съ этой поры Клименко оставилъ мечты о семейномъ счастіи, сдалъ хуторъ и землю въ аренду и похалъ ‘смотрть на людей’.

— Да вотъ такъ и понын смотрю на нихъ, подлецовъ,— закончилъ онъ свой разсказъ, отзывавшійся не то горечью, не то юморомъ и ироніей.

Въ то время, когда я познакомился съ нимъ, онъ былъ уже извстною въ Петербург личностью, онъ зналъ почти полъ-Петербурга, и половина Петербурга знала его въ лицо, какъ она знаетъ разныхъ корнетовъ, носящихся на рысакахъ по Невскому, и старыхъ кутилъ, аккуратно являющихся въ первые ряды креселъ въ театрахъ на вс ‘открытія’ и ‘бенефисы’. Онъ числился въ какомъ-то министерств на должности ‘гранителя мостовой’, какъ онъ выражался самъ, и могъ существовать безбдно, проживъ сначала свой хуторъ и землицу, а потомъ принявшись за проживанье полученнаго имъ наслдства отъ ‘тетушки’, о существованіи которой онъ только потому и зналъ, что она умерла, да наслдства отъ дяди, который называлъ его дармодомъ и въ одинъ прекрасный день такъ серьезно ршился лишить его, своего единственнаго наслдника, всего имнія, что ‘взялъ да и умеръ со злости безъ всякой духовной’. Онъ состоялъ членомъ въ десятк благотворительныхъ обществъ, ‘чтобы имть возможность уличать ханжей и лицемровъ’, онъ посщалъ вс публичныя ученыя засданія и лекціи, ‘чтобы знать, до какой степени мы еще невжды’, онъ ежедневно являлся въ собраніяхъ или въ театрахъ, ‘чтобы узнать, есть ли такія степени разврата, до которыхъ мы не дошли еще’, онъ здоровался и говорилъ съ сотнями людей, про которыхъ онъ зналъ не только то, что они Надрзковы, Ухачевы, Починкины, Корсиковы, но про которыхъ онъ даже разсказывалъ такія закулисныя исторіи, что иногда трудно было понять, откуда онъ ихъ узналъ. Въ сущности, это былъ ‘неудачникъ’, храбро выносившій послдствія своихъ неудачныхъ попытокъ сдлаться дятелемъ, семьяниномъ, воротилой, знаменитостью и ‘человкомъ, какъ вс человки’, говоря его словами. Онъ скучалъ, потому что у него не было опредленнаго дла и опредленнаго мста въ обществ, онъ бранилъ всхъ и все, потому что ему было совстно бранить свою скуку, сознаться въ которой значило бы сознаться въ своемъ неумньи устроить жизнь, какъ слдуетъ, и, по его выраженію, ‘войти въ свое стойло’.

— Вы сегодня гд думаете убивать свой вечеръ?— спросилъ онъ меня, когда мы оканчивали обдъ.

— Вроятно, дома. У меня срочная работа есть,— отвтилъ я.

— Ахъ, да, я и забылъ, что вы къ литературному стойлу пристроились,— замтилъ онъ, улыбаясь.— Это хорошо, такъ удобне жить, чуть не знаешь, куда себя двать — сейчасъ и идешь въ свое стойло, ну, и успокоишься. Нашему брату, людямъ, не вошедшимъ ни въ какое стойло, трудне успокоиться, никогда не знаешь, куда себя двать, все измышляешь, какъ бы это такъ сдлать, чтобы день прошелъ.

— Кто же мшаетъ пристроиться. Изберите опредленное занятіе,— отвтилъ я банальною фразой.

— Поздно, батюшка, стараго воробья на мякин проводить,— махнулъ онъ рукою.— Ужъ къ какому длу я ни пристройся, а все-таки не могу себя обмануть, что это дло — дйствительное дло, а не то же бездлье, да еще бездлье-то отупляющее.

— Я васъ не совсмъ хорошо понимаю.

— Объяснимтесь. Вы вотъ пишете тамъ что-то и печатаете. А какъ вы думаете, то ли вы именно пишете, что, по вашему убжденію, необходимо нужно писать? Не пишете ли вы только того, что вамъ можно и удобно писать? Пишите ли вы только потому именно, что обществу необходимо ваше писанье? Не пишете ли вы только потому, что вамъ самимъ нужно же что-нибудь длать, чтобъ не сидть сложа руки и жрать? Подготовлены ли вы вполн къ писанью? Не пишете ли вы иногда и такое, въ врности чего вы не вполн уврены? Поразберите-ка все это — и вы увидите, что вы чаще всего бездльничаете точно такъ же, какъ и мы гршные, съ тою только разницею, что вамъ за ваше бездльничанье платятъ деньги, а намъ не платятъ. И такъ въ каждомъ дл: пользы отъ дла на грошъ, вреда на рубль, а плата за дло — десятки и сотни рублей.

— У васъ удивительно парадоксальный складъ ума,— засмялся я.

— Ну, если-бъ мы стали спорить, такъ еще это вопросъ, кому изъ насъ пришлось бы отстаивать свое мнніе большими парадоксами: вамъ ли, признающему пользу разныхъ ремесленныхъ занятій людей, или мн, признающему благовидное мошенничество этихъ занятій. Вонъ взгляните на подлыя рожи этихъ гарсоновъ во фракахъ съ салфетками подъ мышкой, какимъ он самодовольно-дловымъ видомъ преисполнены. Вдь каждый изъ нихъ думаетъ, что безъ него такъ и погибло бы человчество, а человчество только выиграло бы, если бы ему пришлось самому ходить на кухню за своей порціей обда. Во-первыхъ, моціонъ полезенъ, во-вторыхъ, въ кухн тогда не могли бы изъ вонючей провизіи готовить кушанья, въ-третьихъ, не нужно бы было тратиться ‘на водку’, въ-четвертыхъ… ну, положимъ, что, въ-четвертыхъ, въ человчеств было бы хоть однимъ классомъ меньше людей, дошедшихъ до полнйшаго тупоумнаго самодовольства отъ сознанія, что они необходимыя спицы въ колесниц общественной жизни.

Намъ подали кофе. Клименко вынулъ портсигаръ, обрзалъ кончикъ сигары, закурилъ ее и откинулся на кресл.

— Какъ вы думаете, что боле всего содйствуетъ развитію человчества?— спросилъ онъ меня.

— На этотъ вопросъ не легко отвтить одной фразой,— улыбнулся я.

— Отчего же нтъ,— проговорилъ онъ.— Вы можете сказать: семейная жизнь, дружная общественная дятельность… да мало ли, что вы можете сказать. А я на все на это скажу вамъ, что это ложь. Общество двигаетъ впередъ недовольство. Да-съ, недовольство собою и окружающимъ. А кто же недоволенъ собою и окружающимъ? Люди, не ставшіе въ стойло.

— То-есть общество двигаете впередъ вы?— захохоталъ я.

Клименко даже обидчиво нахмурился.

— Ну, да, то-есть, не я одинъ, а мы вс, люди безъ стойла,— сказалъ онъ.— Попади мы въ райскій шалашъ семейнаго счастія или въ бличье колесо общественной дятельности — и конецъ. Мы успокоились бы на мысли, что мы не даромъ коптимъ небо и что все идетъ отлично. А вотъ какъ бродишь безъ стойла да думаешь, что бы такое начать, что бы такое сдлать, такъ и видишь, что и то скверно, и другое гадко, и вс-то мы, люди-человки, въ сущности дармоды, старающіеся надувать другихъ своимъ дловымъ видомъ, чтобы за самый этотъ видъ получить побольше окладъ. Укажите мн на любого дятеля, и я вамъ скажу, сколько грошей стоитъ его дйствительно полезная дятельность и сколько тысячъ рублей онъ сдираетъ съ общества своею мошеннически-напускною дловитостью… Нашъ братъ, человкъ, не попавшій въ стойло, по крайней мр, не надуваетъ общества, а такъ-таки и выдаетъ себя за праздношатающагося… Впрочемъ, вы не думайте, что мы такъ-таки ничего и не длаемъ,— нтъ-съ, мы наблюдаемъ, анализируемъ, критикуемъ — и притомъ еще безъ всякаго оклада и содержанія.

— Вы бы хоть мемуары писали,— улыбнулся я.

— Дураковъ умне не сдлаешь, а мошенники и безъ насъ знаютъ, что они мошенники,— махнулъ рукой Клименко.— Я вотъ больше для саморазвитія наблюдаю. Впрочемъ, если хотите, я могу подлиться съ вами моими наблюденіями, вамъ, можетъ-быть, пригодятся, вдь вы, писатели, везд свой медъ собираете…

Я поблагодарилъ Клименко за предложеніе. Мн было не безынтересно услышать наблюденія этого ‘бывалаго’ человка.

— Только я съ васъ взятку возьму,— добавилъ онъ.— Бросьте свою ‘срочную’ работу сегодня и подемте куда-нибудь на острова убивать время.

Я изъявилъ согласіе.

Мы вышли отъ Балашева и направились къ жилищу Клименко. Ему нужно было переодться.

Квартира Клименко была просторная: въ ней былъ нкоторый комфортъ, нкоторая роскошь, хотя на всемъ лежала печать холостой жизни небднаго человка безъ опредленныхъ занятій и привязанностей. Тутъ были и картины, и бронза, и книги, но все это словно случайно попало сюда, точно купилось отъ нечего длать, отъ скуки, мимоходомъ, мимоздомъ, на какомъ-нибудь публичномъ ‘базар’, на какомъ-нибудь аукціон, не потому, что было нужно, а потому, что попало на глаза, подвернулось подъ руку. Намъ отперла двери молодая, краснощекая, здоровая и бойкая служанка ‘изъ столичныхъ’ съ смлыми и живыми глазами, одтая празднично, нсколько пестро и съ претензіей казаться ‘барышней’. Она быстро бросила на меня подозрительный и не совсмъ дружелюбный взглядъ.

— А гд Митька?— спросилъ у нея Клименко.

— Извстно гд — слоновъ продаетъ на улиц,— отвтила она и разсмялась, показавъ два ряда блыхъ зубовъ.— Что ему больше длать!

— Приготовьте мн переодться,— проговорилъ онъ.

— дете опять куда-нибудь?— спросила служанка.

— Ну да, не съ вами же сидть,— сказалъ онъ и попросилъ меня подождать въ гостиной.

Я остался одинъ. Въ сосдней комнат началось переодванье хозяина.

— Опять на всю ночь къ французенкамъ какимъ-нибудь удете,— послышался не совсмъ тихій голосъ служанки.

— Да теб-то что?— съ досадой проговорилъ Клименко пониженнымъ голосомъ.

— Видно чужія-то лучше своей!— съ упрекомъ замтила молодая женщина.

— Дура!— тихо проворчалъ Клименко.

— Он-то умне, что ли?— послышался вопросъ, сдланный вкрадчивымъ и лукавымъ тономъ.

— Замолчи ты! Не то я тебя выгоню!— сердился Клименко.

— Ну, ну, чего сердитесь! Хорошій мой!

Я ясно услышалъ поцлуй и сдержанный смхъ молодой двушки.

— Тсс! Отстань!— ворчалъ Клименко, но въ его голос уже слышался не гнвъ.

Минутъ черезъ пять онъ вышелъ ко мн расфранченный, беззаботно насвистывая изъ ‘Прекрасной Елены’:

‘Мы вс невинны отъ рожденья’…

Его лицо сіяло и точно помолодло.

— Ну, вотъ я и готовъ! Подемте злословить!— обратился онъ ко мн, быстро подходя къ зеркалу.— Надюсь, не долго задержалъ? У меня вдь все мигомъ. Не люблю копаться…

Онъ говорилъ быстро, развязно, точно желая показать, что въ эти минуты переодванья не произошло ничего особеннаго между нимъ и его востроглазой служанкой. А она, уже не сердитая и не хмурая, съ ласковой и лукавой улыбкой смотрла, стоя въ дверяхъ, какъ онъ охорашивался передъ зеркаломъ, поправляя галстукъ и жилетъ. Въ ея глазахъ было столько ласки и обожанія, что я понялъ все.

‘Такъ вотъ оно, его стойло-то’,— подумалъ я и невольно улыбнулся.

Онъ, смотря въ зеркало, замтилъ мою улыбку, покраснлъ, какъ школьникъ, повернулся какъ-то по-мальчишески на каблукахъ, окинулъ взглядомъ и красавицу-служанку, и меня, быстро взялъ меня подъ руку и повлекъ за собою.

— Вы о чемъ это задумались?— спросилъ онъ меня веселымъ, совсмъ молодымъ тономъ.

— О стойл,— отвтилъ я.

— О незаконномъ?— захохоталъ онъ и ударилъ меня слегка по рук.— Человкъ, батюшка, есмь, и весь на лицо передъ вами…

Мы похали въ ‘Ливадію’. Клименко общалъ мн разсказать нсколько исторій объ ‘отцахъ и дтяхъ’, такъ какъ вопросъ объ ‘отцахъ и дтяхъ’ послужилъ поводомъ къ нашему первому знакомству.

II.
Какъ люди длаются отцами.

Мы — я и Клименко — пріхали въ ‘Ливадію’. Прислуга и кассиръ раскланивались съ Клименко, какъ съ почетнымъ постителемъ ихъ увеселительнаго заведенія. Мы взяли билеты и прошли въ садъ. Въ саду уже играла музыка. Клименко окинулъ прищуренными глазами садъ и проговорилъ:

— Мы съ вами здсь одни.

— Нтъ, народу порядочно,— сказалъ я.

— Я хотть сказать, что здсь нтъ никого изъ кружка знакомыхъ мн петербургскихъ шатуновъ,— пояснилъ онъ.— Они, впрочемъ, вообще рдко бываютъ здсь и по большей части засдаютъ въ ‘Демидрошк’… Вы желаете слушать музыкальныя екзерциціи или болтать за стаканомъ вина на чистомъ воздух?— спросилъ онъ меня.

— Послднее, я думаю, будетъ лучше,— замтилъ я.

— Вы правы, они разыграютъ свои музыкальныя пьесы такъ же скверно и при насъ, какъ безъ насъ, значить, лучше не стснять ихъ исполнять ихъ работу,— ршилъ онъ и направился со мною на одинъ изъ балконовъ.

Передъ нами развернулся довольно красивый видъ на рку, на стол появилось бургонское вино, мы закурили сигары и приняли покойныя позы людей, убивающихъ праздный вечеръ на чистомъ воздух. Воздухъ былъ дйствительно чистый, теплый, располагающій къ лни, въ отдыху.

— Я вамъ хотлъ поразсказать объ отцахъ и дтяхъ,— началъ въ раздумьи Клименко.— Я, можетъ-быть, затруднился бы въ выбор разсказа, если бы этотъ тихій вечеръ не напомнилъ мн почему-то такихъ же тихихъ вечеровъ въ Швейцаріи, гд я лчился сывороткою отъ скуки.

— Я и не зналъ, что сыворотка излчиваетъ отъ скуки,— улыбнулся я.

— То-есть, она вовсе не излчиваетъ отъ скуки, но я-то лчился ею отъ скуки по недоразумнію. Дло въ томъ, что лтъ восемь тому назадъ я началъ чувствовать, что здоровье мое серьезно разстраивается: и тутъ ноетъ, и тамъ болитъ, и здсь ломитъ, однимъ словомъ, я чувствовалъ, что у меня есть и ноги, и руки, и голова, и сердце, а это уже врный признакъ серьезной болзни. Здоровые люди не чувствуютъ, не замчаютъ своей гршной плоти… Я посовтовался съ докторами, и они послали меня сперва полоскаться водами, а потомъ переполаскиваться сывороткой. Я аккуратно исполнилъ ихъ предписанія, переполаскался всякою дрянью и, наконецъ, въ октябр мсяц пришелъ къ убжденію, что я вовсе и не былъ никогда боленъ, а что меня грызла скука, продолжавшая грызть меня съ удвоенною силою и въ Эмс, и въ Интерлакен. Вслдствіе этого открытія я обругалъ въ душ подлецами всхъ докторовъ, длающихъ глубокомысленныя физіономіи ученыхъ, чтобы побольше срывать денегъ съ простячковъ,— и махнулъ въ Парижъ…

— Въ Парижъ?— удивился я.

— Ну, да, гд же и лчиться отъ скуки, какъ не въ Париж,— пояснилъ Клименко.— Я узналъ свою болзнь и принялъ радикальныя мры. Черезъ два мсяца я былъ, какъ встрепанный,— никакихъ недуговъ и слда не осталось. Но дло не въ этомъ. Я вамъ сказалъ, что сегодняшній вечеръ напомнилъ мн вечера, проведенные мною въ Швейцаріи…

— Своею скукою?— спросилъ я.

— Нтъ, своимъ чистымъ воздухомъ и затишьемъ,— пояснилъ съ легкой усмшкой Клименко.— А вмст съ этимъ воспоминаніемъ припомнилась мн одна исторія, которая, какъ нельзя лучше, можетъ служить вступленіемъ къ моимъ разсказамъ объ отцахъ и дтяхъ. Если бы я вздумалъ писать свои воспоминанія, то я началъ бы именно этой исторіей и назвалъ бы разсказъ о ней разсказомъ о томъ, ‘какъ люди длаются отцами’… Пожалуйста, не думайте, что я хочу скабрезничать. Я люблю скабрезныя сцены въ жизни, но не люблю скабрезныя мысли и слова. Картины вообще нужно смотрть, а не разсказывать… Но не бойтесь, я боле не буду уклоняться въ сторону отъ разсказа…

Клименко налилъ себ полстакана вина, сдлалъ два глотка, затянулся сигарой и началъ.

——

— Я сидлъ вотъ точно такъ же, какъ теперь, среди вечерняго затишья, за стаканомъ вина, съ сигарою въ зубахъ на балкон одного изъ большихъ женевскихъ отелей. Я уже кончилъ въ то время лченіе сывороткою и готовился махнуть въ Парижъ, предвкушая вс сладости придуманнаго мною радикальнаго лченія. Вдругъ ко мн на балконъ вбгаетъ какой-то господинъ, длинный, тощій, какъ сухая треска, съ козлиной бородкой, съ длинными, какъ у деревенскаго попа, волосами, въ потертомъ и порыжвшемъ бархатномъ пиджак и очень коротенькихъ ‘невыразимыхъ’ свтлаго песочнаго цвта съ темными коричневыми клтками.

— Извините меня, что я васъ безпокою… Вы, кажется, русскій, если я не ошибаюсь?— спрашиваетъ онъ меня прерывающеюся отъ одышки и смущенія фистулою.

— Русскій,— отвчалъ я.

— У меня до васъ большая просьба,— съ еще большимъ волненіемъ говорилъ онъ.— Вамъ, можетъ-быть, покажется страннымъ… но что длать… мы въ чужой стран… Не можете ли вы быть у меня свидтелемъ…

— Ради Бога, избавьте!— перебиваю я.— Я ни въ какія дрязги не вмшиваюсь… Я далъ себ слово…

— Позвольте!.. Вы меня не поняли… Мн нуженъ свидтель и шаферъ… Я внчаюсь и у меня недостаетъ свидтеля и шафера,— поясняетъ онъ, окончательно смутившись.

Я такъ и разинулъ ротъ. Если бы онъ пригласилъ меня въ читальщики къ себ,— я удивился бы гораздо мене, потому что легче было представить его лежащимъ на завтра въ гробу, чмъ вообразить его стоящимъ сегодня подъ внцомъ.

— Скажите, вы не откажетесь?— спросилъ онъ, видя, что я не отвчаю, и протянулъ мн руку.

Въ его голос, въ его рукопожатіи было что-то молящее, точно я призывался спасти его.

— Не смю отказаться,— вжливо проговорилъ я.— Но позвольте узнать, съ кмъ я имю честь говорить.

— Аполлонъ Александровичъ Невкинъ, стипендіатъ императорской академіи художествъ,— отрекомендовался онъ.

— Очень пріятно познакомиться,— промолвилъ я, назвавъ свою фамилію, и тутъ же подумалъ, что ему было бы приличне называться вмсто Аполлона — Харитономъ.— Когда же вы внчаетесь?— спросилъ я.

— Сегодня, сейчасъ,— отвчалъ онъ торопливо и вдругъ какъ-то неловко замялся.— Только видите ли…— началъ онъ въ смущеніи.— У меня есть еще просьба… извините меня… это такой случай…

— Да вы, пожалуйста, не стсняйтесь,— ободрилъ я его.— Чмъ я могу быть вамъ полезенъ?

Онъ начиналъ меня интересовать.

— Видите ли, у меня здсь только одна эта пара платья, а мн не хотлось бы… Знаете, все-таки неприлично въ пестромъ…

— Позвольте, насколько я васъ понимаю, то вамъ нужна черная пара платья, и вы, вроятно, не можете ее купить…

— Зачмъ покупать? Зачмъ?— воскликнулъ онъ жидкой фистулой.— Мн только на разъ надть… Я никогда не ношу чернаго… Просто одолжите мн на одинъ вечеръ, если у васъ есть…

Я не выдержалъ и расхохотался, взглянувъ на его фигуру. Онъ не столько обидлся, сколько смутился отъ моего невольнаго смха.

— Вы меня извините,— началъ я.— Но ваша фигура и моя — мы съ вами, можетъ-быть, и изъ одной глины сдланы, но въ равныя формы отлиты.

— А, это ничего… это ничего!— заторопился онъ.— На одинъ разъ не важность… было бы черное… а то не бда…

Мн оставалось только согласиться. Да, впрочемъ, мн уже и самому очень хотлось теперь полюбоваться, какъ будетъ висть мое платье на этой жерди. Я даже думалъ, что подобное зрлище окажетъ благотворное вліяніе на мое здоровье, доставивъ мн нсколько веселыхъ минутъ. Я не ошибся въ своемъ предположеніи и пережилъ въ этотъ день нсколько самыхъ веселыхъ часовъ въ своей жизни. Правда, мн за это удовольствіе пришлось обвнчать и устроить свадебный пиръ этого скелета, но я не жаллъ о потраченныхъ деньгахъ. Въ Париж пришлось еще дороже заплатить за лченье отъ скуки. Когда я увидалъ невсту,— мн пришлось разинуть ротъ отъ удивленія. Я ожидалъ увидть необыкновенную красоту, передъ которой не могла устоять художественная натура Невкина, и увидалъ второй скелетъ, только миньятюрный, съ весноватымъ лицомъ, съ жиденькими, болзненно-тонкими волосами, съ доскообразной грудью и красными пятнами на щекахъ вмсто румянца. Невкинъ смотрлъ въ моей ‘черной пар’ комичнымъ, его невста въ заношенномъ барежевомъ плать смотрла жалкою. Оказалось, что жениху и невст нечмъ было заплатить въ церкви, не на что было устроить угощенія, а изъ гостей, какихъ-то лохматыхъ и чумазыхъ личностей, какъ видно, не пристроившихся ни къ какому стойлу, едва ли хотя одинъ имлъ за душою пару франковъ. Такимъ образомъ, мн пришлось женить эту пару на свой счетъ, и я исполнилъ свою обязанность наилучшимъ образомъ, по крайней мр, подъ конецъ вечера вс лохматые гости горланили во все горло, точно они были не въ скромномъ женевскомъ пансіон, а гд-нибудь въ гулящемъ трактир, у насъ на святой Руси во время ярмарки. Невкинъ расчувствовался и все обнималъ меня, говоря мн уже: ‘ты’.

— Ты не шаферъ у меня, ты мой посажёный отецъ!— взвизгивалъ онъ, утирая слезы и присасываясь ко мн своими тощими губами.

‘Молодая’ все больше конфузилась и молчала, хотя она была не глупа, получила институтское образованіе, кое-что читала на своемъ вку. Какъ я узналъ потомъ, Невкинъ получалъ содержаніе изъ академіи художествъ, но не представлялъ никакихъ работъ, шляясь боле по тавернамъ, кнейпе, гарготкамъ и кафе за границею, чмъ по музеямъ и мастерскимъ художниковъ, и въ послднее время ему перестали высылать деньги, вслдствіе чего онъ вступилъ въ переписку съ начальствомъ, онъ былъ недалекій малый, мало даровитая личность, плохо образованный человкъ, но добрый товарищъ, увлекающаяся натура, bon-vivant, любящій шампанское, сыры, устрицъ и трюфели, но, по недостатку средствъ, замнявшій все это сквернйшими напитками тавернъ, селедками и печеными каштанами, молодая, Аделаида Ивановна Рошкова, теперь madame Невкина, была совсмъ бдная сирота, поступившая въ Петербург въ гувернантки въ отъздъ за границу въ семью какой-то вдовы-генеральши, генеральша повезла своихъ дтей и гувернантку на воды и проигралась тамъ въ пухъ и въ прахъ, такъ-что едва могла дотащиться до Женевы, гд жили ея богатые родственники, родственники приняли генеральшу сухо и холодно, намылили ея полусдую превосходительную голову за легкомысліе, дали ей денегъ для возвращенія въ Россію въ вагонахъ третьяго класса, а гувернантку — разсчитали, у несчастной двушки не было сдлано съ генеральшею никакихъ формальныхъ условій о возвращеніи въ Россію, и потому ей пришлось покориться судьб, для нея настали тяжелые дни голоданья въ чужомъ город, въ чужой скупой Швейцаріи, въ это время ее и встртилъ Невкинъ, пріхавшій въ Швейцарію ‘посмотрть на природу’. Вотъ все, что я узналъ о моихъ ‘посажёныхъ дтяхъ’ въ этотъ вечеръ. Что ихъ свело, почему они женились — это оставалось для меня загадкою.

——

На другой день поутру Невкинъ явился ко мн, одинъ, хмурый, какъ осенняя ночь, поминутно вздыхая, точно онъ усталъ отъ тяжкой дороги. Посл я узналъ, что у него было въ привычк такъ вздыхать, когда ему приходилось плохо. Я встртилъ его радушно и спросилъ о его жен.

— Зубы у нея разболлись. Она такая слабая,— отвтилъ онъ со вздохомъ.— Не знаю, что мы теперь будемъ длать. Мн нельзя ухать отсюда, покуда не получу извстій изъ академіи, а жить здсь дорого. Да и не на что ухать, мы остались совсмъ на бобахъ. Правда, у жены есть довольно богатые родные, но неловко же ей просить ихъ о помощи теперь или ухать къ нимъ тотчасъ же посл свадьбы, вдь это ужъ выйдетъ чортъ знаетъ на что похоже…

— Извините меня,— замтилъ я.— Я не понимаю, какъ вы ршились жениться въ такомъ положеніи.

— Да что же было длать, разв вы не знаете, какую штуку сыграли съ моей женою?— сказалъ онъ.

— Знаю. Ее бросили здсь на произволъ судьбы

— Ну, да… Какъ же было поступить въ этомъ случа? Двушка осталась на чужой сторон одна, безъ средствъ.

— Да, но какъ же вы дошли до мысли, что замужество можетъ поправить ея положеніе?

— Я этого и не думалъ,— наивно сказалъ Невкинъ.— Просто вижу, она плачетъ, не знаетъ, что длать, я ее постарался ободрить, утшить… Ну, а потомъ и вижу, что мн, какъ честному человку, нельзя уже бросить ее, такъ какъ, можетъ-быть, она сдлается матерью.

— Позвольте, позвольте, да разв она оттого убивалась, что у нея любовника не было, что вы ее этимъ способомъ утшали?— воскликнулъ я.

— Нтъ… но какъ же иначе?.. Это такъ случилось… Я и самъ не знаю, почему это случилось!— прибавилъ онъ въ недоумніи.

Я расхохотался, какъ сумасшедшій. Я даже не извинился передъ нимъ за свой смхъ.

— Да, хорошо вамъ смяться, а каково теперь намъ,— вздохнулъ онъ.— Хоть въ петлю ползай… Положимъ, она еще не въ интересномъ положеніи, но вдь и это можетъ случиться…

— Ну, батенька, если каждый мужчина станетъ утшать такими средствами первую попавшуюся ему плачущую двушку, такъ, разумется, ему придется, какъ честному человку, въ конц-концовъ, жениться на ней, только едва ли въ подобномъ способ утшенія въ гор есть человческій смыслъ,— замтилъ я.

— Да вдь это такъ само собою случилось… Чмъ же мы-то тутъ виноваты?— недоумвалъ онъ.

Я только руками развелъ…

——

Клименко отпилъ вина, затянулся сигарою и продолжалъ: — Не думайте, что я разсказалъ вамъ исключительный случай. Нтъ, поврьте моей опытности и моей наблюдательности,— такихъ браковъ заключается сотни, тысячи и десятки тысячъ. Встрчаются мужчина и женщина, длаются друзьями или утшаютъ другъ друга во взаимныхъ печаляхъ, гуляя при свт луны гд-нибудь по саду, просиживая вдвоемъ за интереснымъ чтеніемъ, и трахъ! видятъ, что они подружились, начитались и доутшали другъ друга до того, что честь требуетъ законнаго брака. Это смшной способъ доказывать другъ другу сочувствіе и участіе, но этотъ способъ въ ходу у людей. Оно бы, пожалуй, и ничего, если бы слдствіемъ этого рода утшеній не являлись, въ конц-ковдовъ, дти. Когда я узжалъ изъ Женевы въ Парижъ, меня сильно интересовалъ вопросъ, какъ выбьются изъ своего положенія Невкины, и что за участь ждетъ ихъ дтей, если таковыя будутъ. Я даже хотлъ попросить Невкина писать во мн, но я врагъ вообще всякой переписки съ той поры, какъ во время моего студенчества два изъ моихъ писемъ вовсе не дошли по адресу и прочлись любознательными людьми, которымъ не слдовало читать этихъ писемъ. Вслдствіе этого я не заикнулся Невкину о переписк. Черезъ нсколько мсяцевъ я совсмъ потерялъ его изъ виду…

Прошло около двухъ лтъ, и я уже забылъ объ этой странной пар, когда въ Петербург мн случайно встртился на Невскомъ мой ‘посаженый сынъ’. Онъ былъ все такимъ же скелетомъ, былъ все такъ же пестро одтъ и все попрежнему вздыхалъ. Онъ по своей привычк шумно обрадовался встрчи со мною, объявилъ, что онъ теперь пишетъ портреты, что у него есть уже сынъ… Мы обмнялись адресами и разошлись… Я думалъ зайти къ нему, посмотрть на его житье-бытье, да какъ-то такъ и не собрался: сегодня у знакомыхъ обдъ, завтра чей-нибудь бенефисъ, а тамъ, глядишь, голова болитъ посл пикника — вдь и у насъ, какъ и у дловыхъ людей, есть свои ‘обязанности’ и ‘дла’, мшающія иногда по цлымъ мсяцамъ сходить въ баню или къ обдн.

Такъ прошло еще мсяца три, когда въ одну прекрасную ночь, часовъ въ двнадцать, въ моей квартир раздался сильный звонокъ. Я только-что пріхалъ изъ театра и собирался лечь спать, когда зазвенлъ колокольчикъ… Я веду такой мирный образъ жизни, что не опасаюсь незванныхъ ночныхъ постителей и не вздрагиваю при неожиданныхъ ночныхъ звонкахъ, такъ какъ у меня нтъ ни рулетки, ни запрещенныхъ книгъ, ни беззаконныхъ сборищъ, но тутъ, признаться, я вздрогнулъ, такъ былъ рзокъ этотъ звонокъ. Такъ звонятъ только власть имющіе полицейскіе или не признающіе властей люди въ бд. Я пошелъ самъ отпирать двери. Черезъ минуту передо мной стоялъ Невкинъ, растрепанный, запыхавшійся, взволнованный.

— Ради Бога, ради Бога, спасите насъ! У мальчика крупъ! У насъ ничего нтъ, намъ надо доктора!— заговорилъ онъ, не здороваясь со мною.— Я совсмъ потерялъ голову… Былъ у всхъ знакомыхъ… все голь… И если бы вы знали, какой ребенокъ! Вчера еще началъ говорить: ‘папа’… такъ чисто-чисто сказалъ: ‘папа’…

Онъ и волновался, и плакалъ. Я поспшилъ на помощь.

Самъ я давно отказался отъ практики. Но я знаю хорошихъ докторовъ. Я отослалъ Невкина домой и поскакалъ за врачомъ. Черезъ часъ врачъ и я уже были въ квартир Невкиныхъ. Они жили на Гороховой, въ пятомъ этаж, на третьемъ двор большого каменнаго разсадника тифовъ и лихорадокъ. По темной, головоломной лстниц мы добрались съ докторомъ до квартиры Невкиныхъ, и нашимъ глазамъ представилось нчто боле чмъ печальное. Передъ нами были дв почти пустыя комнаты, въ которыхъ если и были вещи, то именно такія вещи, которыя вовсе были не нужны для домашняго обихода. Въ гостиной стоялъ мольбертъ, на которомъ висли старые мужскіе панталоны и заношенная женская юбка, у одной стны стоялъ на полу портретъ какого-то большебородаго купца, наполовину замазанный срою краскою, какъ негодный и неудавшійся, въ углу красовалась новенькая дтская лошадка и игрушечные киверъ и сабля, вещи купленныя, какъ видно, очень недавно, хотя трудно было понять, какой смыслъ имла ихъ покупка, когда въ дом былъ только одинъ годовой ребенокъ, на подоконникахъ валялась груда фотографическихъ карточекъ актрисъ и актеровъ, ящикъ съ масляными красками и кисти, вмсто мебели здсь было только два кухонныхъ табурета. Въ спальн, куда ввела насъ Невкина, стояла березовая двухспальная кровать съ грязными подушками и простынями и роскошная колыбель съ кисеей и голубыми бантами, тутъ же валялись дв бутылки изъ-подъ вина, закапанныя стеариномъ и, очевидно, служившія иногда вмсто подсвчниковъ, на большомъ стол, стоявшемъ между двумя окнами, было нчто невообразимое, здсь, на грязной скатерти, покрывавшей половину стола, были остатки ужина и грязной посуды, а на другой половин его красовались банки и склянки съ духами, помадой, пудрой и громоздились дв картонки со шляпами, одна стна въ спальн была вся увшана платьемъ или, лучше сказать, обрывками платья. Но среди этого хаоса, несмотря на нищенствующую обстановку въ жилищ, были дв служанки, одтыя гораздо лучше, чмъ ихъ господа, а на стол виднлась недавно опорожненная бутылка изъ-подъ рейнвейна. Докторъ осмотрлъ ребенка, хилое, золотушное и некрасивое созданье, и осторожно объявилъ, что его помощь тутъ ни при чемъ. Ребенокъ черезъ часъ умеръ въ страшныхъ мученіяхъ…

Я вамъ не могу передать отчаянія Невкиныхъ, они рыдали, то припадали къ трупу ребенка, то падали другъ къ другу въ объятія.

— Вчера еще купилъ ему игрушки,— говорилъ, захлебываясь слезами, Невкинъ.— Онъ вдь все понималъ, какъ большой… У меня, знаете, вчера были деньги… во попировали передъ горемъ… Вино пили, пріятели были… А теперь!..

Невкинъ припалъ къ ребенку.

— Господи, какъ мы его хоронить будемъ! У меня ничего нтъ,— плакалъ онъ.

— Не говори, не говори о похоронахъ! Я его не отдамъ, не отдамъ зарыть въ землю моего ангела!— убивалась Невкина.

Я далъ имъ денегъ и ухалъ.

На другой день Невкинъ захалъ пригласить меня на похороны. Я вообще люблю посщать всякія церемоніи, кром похоронныхъ, и потому попробовалъ отказаться отъ приглашенія, но Невкинъ заявилъ, что я ихъ обижу, что я гнушаюсь ими, и все это говорилось въ такомъ тон, что пришлось согласиться на приглашеніе. На слдующій день я былъ у нихъ, и вообразите мое удивленіе. Ребенокъ лежалъ въ бломъ глазетовомъ гробу, гробъ стоялъ на траурномъ катафалк и былъ покрытъ парчевымъ покровомъ, гирлянды цвтовъ украшали покойника, траурныя свчи, выносъ ребенка былъ сдланъ со священникомъ, который служилъ наканун панихиды по годовомъ ребенк…

— Вотъ теперь нужно кормилицу разсчитать, выходныя платья ей дать,— говорилъ Невкинъ, когда мы возвращай дись съ похоронъ на поминки, на которыя было приглашено человкъ восемь постороннихъ людей.— Похороны пришлось устроить въ долгъ… что мы будемъ дальше длать — я и не знаю… И что это за жизнь! Ни опредленной работы, ни опредленныхъ средствъ…

Я осторожно и съ подходцами намекнулъ Невкинымъ, что имъ было бы удобне на время разойтись, ей принять мсто гувернантки, ему нанять комнату отъ жильцовъ.

— Да какъ же это можно! Вдь Адель въ такомъ положеніи!— шепнулъ мн Невкинъ.— Она будетъ опять матерью.

— Опять!— тихо воскликнулъ я въ ужас, взглянувъ на Невкину.

Она стыдливо опустила глаза, понявъ смыслъ нашего разговора.

— Я такъ боюсь, что это потрясеніе повліяетъ на нее,— тихо сказалъ мужъ.— Она уже на четвертомъ мсяц беременна… Наша жизнь такъ горько сложилась, что только и ободряешься, сознавая, что мы любимъ другъ друга…

‘И утшаемъ одинъ другого’, чуть не сказалъ я и подумалъ: когда кончатся эти утшенія и сколько плодовъ они дадутъ? И хорошо еще, если эти плоды взаимныхъ утшеній будутъ погибать такъ же скоро, какъ первый плодъ этихъ утшеній. А что будетъ, если дти, наперекоръ всему, станутъ выживать?..

——

Я больше не видалъ Невкиныхъ, избгая встрчъ съ ними. Впрочемъ, еще одинъ разъ они промелькнули на минуту передо мною:— я виднъ ихъ подъзжающими къ ‘Демидрошк’ въ четверомстной коляск съ четверыми пріятелями сомнительнаго сорта, Невкины были одты во все новое, компанія была навесел и безцеремонно шумла. Увидавъ меня, Невкинъ обрадовался.

— А мы сегодня кутимъ,— сказалъ онъ, потрясая мою руку.— Я получилъ заказъ написать портреты съ одной купеческой семьи, по сто рублей за портретъ и денегъ немного впередъ дали!..

— Есть у васъ дти?— спросилъ я.

— Какъ же, какъ же, два мальчика и двочка… Вы заходите къ намъ, посмотрите…

Онъ далъ мн свой адресъ: Гончарная улица, нумеръ дома чуть не сотый, нумеръ квартиры чуть не тысячный… Я понялъ, что мн незачмъ идти туда, такъ какъ картина, вроятно, представится такая же, какую я видлъ и въ Гороховой…

——

Мы допили съ Клименко нашу бутылку бургонскаго и пошли бродить по саду, гд набралось уже много публики. Клименко встртилъ цлую компанію знакомыхъ, представилъ имъ меня и волей-неволей мн пришлось присутствовать на веселомъ холостомъ кутеж до поздней ночи. Когда мы на разсвт садились въ экипажъ, Клименко замтилъ мн:

— Вотъ и убили еще одинъ день въ своей жизни съ спокойной совстью, что не сдлались и въ этотъ день безсознательными убійцами какого-нибудь будущаго человка. А это сознаніе, батенька, не шутка, и немногіе трезвые отцы семейства могутъ сказать то же, засыпая въ эту минуту въ своей супружеской опочивальн…

— О, неисправимый панегиристъ холостого разгула!— засмялся я.

— Да, да, толкуйте!— ударилъ онъ меня по колнк.— Поживите да посмотрите сами — и вы будете говорить то же.

— Вотъ послушаю еще, что вы видли, тогда, можетъ-быть, и перейду въ вашу секту,— пошутилъ я.

— Что-жъ, я не отступаю отъ своего слова и подлюсь съ вами своими наблюденіями… А вдь признайтесь,— вдругъ обернулся онъ ко мн лицомъ и зорко взглянулъ мн въ глаза:— вы напишете, напечатаете и продадите мой разсказъ, да кстати опишете и меня.

— Еще бы!— улыбнулся я.— Разсказъ настолько же поучителенъ, насколько поучительны и вы сами. Не будь семействъ въ род Невкиныхъ, не было бы и холостяковъ въ род господъ Клименко…

— Пожалуй, что вы и правы,— согласился онъ, удобно откидываясь къ спинк коляски и протягивая впередъ ноги.

— Второй мой разсказъ объ ‘отцахъ и дтяхъ’,— началъ Клименко, спустя минуту, но я остановилъ его движеніемъ руки.

— Не лучше ли поговорить объ этомъ въ другое время,— замтилъ я.— Теперь же вы меня завезете домой…

III.
Кукушка стараго времени.

— Вы знаете Макаревскихъ?— спросилъ меня на-дняхъ Клименко, бродя со мною по Невскому проспекту.

— Какихъ Макаревскихъ?— спросилъ я, въ свою очередь.

— Да все равно, какихъ… Я думаю, что вс Макаревскіе непремнно дти едосьи Андреевны Макаревской,— съ усмшкой отвтилъ Клименко.— Я вспомнилъ о ней и ея дтяхъ совершенно случайно… вроятно, вслдствіе встрчи вонъ съ этимъ господиномъ…

Клименко указалъ глазами на оборваннаго и полупьянаго нищаго въ форменномъ сюртук и въ фуражк съ кокардой, только-что подходившаго къ намъ съ просьбою о милостын ‘отставному военному, проливавшему кровь’…

— едосью Андреевну я помню съ самыхъ раннихъ лтъ моего дтства,— началъ Клименко свой разсказъ, не торопливо проходя подъ руку со мною по Невскому.— Но страннымъ образомъ мое воспоминаніе о ней неразрывно связывается съ воспоминаніемъ о томъ, что у нея крестили ребенка. На свт есть много такихъ людей, про которыхъ нельзя вспомнить, не вспомнивъ объ извстной обстановк. Такъ, я зналъ одного армейскаго прапорщика, котораго я никогда не могъ вспомнить иначе, какъ запыхавшимся, облитымъ потомъ и ангажирующимъ десятую двицу на галопъ… едосью Андреевну я тоже не могу вспомнить, не вспомнивъ въ то же время о крестинахъ ребенка. Эта матушка-помщица старыхъ временъ была настолько добродтельною женой, что неизмнно каждый годъ доказывала свою врность мужу рожденіемъ новаго ребенка. Другіе помщики изъ нашихъ сосдей справляли дни своихъ именинъ и рожденій, когда же насъ приглашали къ Макаревскимъ, то мы такъ и знали, что насъ приглашаютъ на крестины. Я затруднился бы теперь назвать вамъ по именамъ всхъ дтей едосьи Андреевны, я достоврно могу сказать, что вс они были Ивановичи и Ивановны, такъ какъ самого счастливаго отца семейства Макаревскихъ звали Иваномъ едоровичемъ, и такъ какъ дти вс до одного были несомннно законныя. Впрочемъ, едось Андреевн было и недосугъ баловаться при ея плодовитости… Но я обрисовалъ бы вамъ не вполн едосью Андреевну, сказавъ, что я воспоминаніе о ней соединяю только съ воспоминаніемъ о крестинахъ ребенка. Нтъ. Когда насъ звали къ Макаревскимъ, мы знали, что у нихъ крестины. Но когда насъ не звали къ Макаревскимъ — мы тоже напередъ знали, что едосья Андреевна, врно, отсутствуетъ и хлопочетъ о томъ, куда бы ‘пристроить’ своихъ дтей или, какъ она выражалась, ‘свою мелюзгу’.

— Ну, какъ здоровье едосьи Андреевны?— спрашиваютъ, бывало, у Ивана едоровича, когда онъ зазжалъ къ намъ.

— Не знаю, не знаю… Она ухала, хлопочетъ пристроить куда-нибудь нашего мальчика,— заботливо и грустно отвчалъ Иванъ едоровичъ.— Только опасаюсь я за нее… Она, знаете, въ интересномъ положеніи похала въ Петербургъ — мало ли что можетъ случиться… Женщина тоже слабая… Такъ это меня тревожитъ, даже сны нехорошіе вижу… право!

— Куда же вы думаете пристроить ребенка?

— Въ Александровскій корпусъ хлопочемъ. Вотъ дочь въ прошломъ году свезли въ институтъ. Едва успешь одного поднять на ноги,— глядишь, Богъ другого даетъ… Столько хлопотъ!

— И дйствительно, такъ это и шло у нихъ: то они зовутъ на крестины одного изъ Макаревскихъ, то едосья Андреевна ‘пристраиваетъ’ другого изъ Макаревскихъ и такъ безъ конца: крестины и пристройка, пристройка и крестины ребятъ. И какъ умла едосья Андреевна пристраивать дтей, такъ это и вообразить трудно. Объздитъ десятокъ вліятельныхъ лицъ, въ двадцати пріемныхъ комнатахъ продежуритъ, съ сотнею писарей и чиновниковъ переговоритъ, безъ счету прошеній напишетъ, а своего добьется. У нея даже образцы прошеній, написанные чиновниками разныхъ вдомствъ, хранились на случай: въ одномъ очень трогательно она называла себя ‘матерью, удрученною многочисленнымъ семействомъ’, въ другомъ она униженно ‘припадала къ стопамъ’, сообразуясь въ каждомъ случа съ характерами тхъ лицъ, къ которымъ приходилось обращаться. И зато были у нея дти и въ Александровскомъ корпус, и въ Орловскомъ, и въ Аракчеевскомъ въ Новгород, и въ Елизаветинскомъ, и въ Смольномъ институтахъ, и на Николаевской, и на Александровской половинахъ. Однимъ словомъ, это была вполн ‘кукушка’.

— Позвольте, почему вы ее называете кукушкой?— спросилъ я.

— Да говорятъ, что кукушка въ чужія гнзда свои яйца кладетъ для высиживанія,— серьезно отвтилъ Клименко.— Самъ я не видалъ этого, но говорятъ, что такъ…

Я разсмялся.

— И точно, о своемъ гнзд, подобно большинству дльцовъ и спеціалистовъ, она мало заботилась,— продолжалъ Клименко.— Въ свое гнздо она прізжала только рожать,да крестить дтей и, оправившись отъ родовъ, съ новымъ доказательствомъ своего супружескаго счастія уже мчалась пристраивать подрастающаго ребенка, такъ что Иванъ едоровичъ большую часть года вдовствовалъ, оставленный на попеченіе разныхъ ключницъ, нянекъ, дворовыхъ двокъ, поваровъ, кучеровъ и тому подобной челяди. Безъ надзора хозяйки управленіе домомъ шло, надо признаться, довольно плохо, тмъ боле, что самъ Иванъ едоровичъ былъ человкъ нераспорядительный, любившій боле всего предаваться созерцанію. Съ тхъ поръ, какъ онъ вышелъ ротмистромъ въ отставку, онъ оставилъ всякія дла, ожирлъ, обрюзгъ, облекся въ халатъ и зажилъ созерцательною жизнью. Въ туфляхъ, надтыхъ на босую ногу, съ разстегнутымъ воротомъ рубашки, съ трубкою въ зубахъ, онъ проводилъ дни, или сидя у окна и смотря по цлымъ часамъ на давно знакомый ему, заросшій травою или занесенный снгомъ дворъ, или любуясь дружескою игрою собаки съ кошкой, или раскладывая ‘Наполеошку’ съ желаніемъ угадать, пристроитъ или не пристроитъ ребенка едосья Андреевна. Среди этихъ созерцаній онъ не замчалъ, по скольку дней не сметались пыль и паутины, какъ готовился ему и дтямъ обдъ, что выдлывали его подростки, иногда доходившіе до такихъ продлокъ, что дворня теряла голову и только ждала той минуты, когда ‘пристроятъ’ хоть одного изъ этихъ головорзовъ, которыхъ никто не сдерживалъ, никто не наказывалъ, и которымъ только въ крайнихъ случаяхъ говорили:

— Погодите! погодите! вотъ пристроятъ васъ въ корпусъ, тогда крылья-то опустите!

Иванъ едоровичъ не скучалъ, не тяготился этою жизнью и только иногда съ чувствительнымъ вздохомъ замчалъ на вопросъ знакомыхъ о томъ, какъ онъ поживаетъ:

— Вотъ все едосью Андреевну поджидаю… Безъ нея, знаете, точно вдовецъ.

И когда едосья Андреевна возвращалась, онъ на-время оживалъ, самодовольно улыбался, смотрлъ не то оторопвшимъ, не то запыхавшимся, и съ выраженіемъ счастливаго кота ходилъ по пятамъ за своею супругою, поминутно цлуя ея ‘пальчики’.

— Измучилась ты, мамочка?— сладко шепталъ онъ.

— Соскучился ты, папочка?— также сладко говорила она.

Они переживали медовый мсяцъ, и ужъ тутъ, конечно, имъ было не до дтей, тмъ боле, что нечего было много и думать о дтяхъ, такъ какъ ихъ надялись скоро ‘пристроить’, и они могли ‘на послдяхъ’ длать, что имъ угодно.

Трудно было бы найти боле любящихъ супруговъ и боле незлобивыхъ простяковъ, чмъ Макаревскіе, но я увренъ, что они пришли бы въ серьезное негодованіе, если бы общество или государство ршилось отказать имъ на просьбу ‘о пристройк’ ихъ дтей и предложило имъ самимъ воспитывать ребятъ. Нельзя сказать, чтобы они не любили своихъ дтей, но они не понимали, для чего они стали бы воспитывать сами этихъ дтей, когда есть казенные корпуса и институты. Зная о существованіи этихъ заведеній, они нисколько не заботились о томъ, сколько у нихъ дтей, и не задавались вопросомъ о томъ, во что обойдется воспитаніе этихъ дтей. Макаревскіе смотрли на дтей, какъ на казенную собственность, отъ которой казна должна была непремнно избавлять ихъ въ извстное время.

Клименко на минуту смолкъ и потомъ обратился ко мн:

— Я думалъ въ нсколькихъ словахъ передать вамъ воспоминанія моихъ дтскихъ лтъ о Макаревскихъ, но теперь вижу, что эти воспоминанія не вполн характеризуютъ Макаревскихъ, и что мн нужно передать вамъ дальнйшія мои встрчи съ ними. Разсказъ выйдетъ слишкомъ длиненъ, чтобы его передать на улиц… Не зайдемъ ли мы позавтракать къ Вольфу? Тамъ я вамъ доскажу остальное…

Я охотно согласился на предложеніе.

——

— Вотъ т воспоминанія, которыя я вынесъ о Макаревскихъ во времена моего далекаго дтства,— продолжалъ Клименко, когда мы уже сидли въ ресторан Вольфа за завтракомъ.— Потомъ моя семья перехала въ Петербургъ, и Макаревскіе потерялись у насъ изъ виду… Прошло нсколько лтъ, мн уже шелъ шестнадцатый годъ, когда мы случайно познакомились съ одной не особенно богатой вдовой учителя, Амаліей едоровной Габерштадтъ. Эта женщина существовала небольшой пенсіей, содержаніемъ пансіонеровъ и заработками двухъ дочерей, занимавшихся шитьемъ и уроками. Впрочемъ, главнымъ образомъ, эта семья могла существовать потому, что у нея была великая способность питаться боле духовною пищею, чмъ матеріальною, и сохранять поэтическіе восторги и порывы, даже питаясь картофелемъ, габерсупами, форшмаками и котлетами изъ селедокъ, смшанныхъ съ булкой. При такомъ взгляд на жизнь эта семья была вполн весела и счастлива. Въ дни рожденій и именинъ здсь члены семьи набирали какихъ-нибудь полевыхъ цвтовъ или свжихъ березовыхъ, кленовыхъ и дубовыхъ листьевъ, сплетали изъ этой зелени гирлянды и внки, украшали ими комнату и, устроивъ подобный сюрпризъ виновниц торжества, проводили день въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, хотя бы у нихъ въ этотъ день и не было ни одного лишняго гроша въ карман. Впрочемъ, деньги и не были нужны имъ для веселья: разные Карлы Карловичи и Вильгельмины Карловны, приходившіе поздравить виновницу праздника, приходили въ такой же восторгъ отъ гирляндъ и внковъ, какъ и сами хозяйки, и не требовали ничего, кром возможности проплясать подъ разбитое фортепіано вальсъ въ три па или французскій кадриль съ самыми затйливыми фигурами. Если вдобавокъ ко всему этому подавался чай и бутерброды, то компанія была уже на верху блаженства и уносила съ собой на всю остальную жизнь воспоминаніе о томъ, какъ было весело на именинахъ у мадамъ Габерштадтъ въ такомъ-то году. Присутствуя однажды на такомъ торжеств, мы очень удивились, встртивъ здсь одного изъ Макаревскихъ, семнадцатилтняго кадета. Онъ былъ здсь, какъ дома, развязно распоряжался танцами, шумно бгалъ въ кухню за бутербродами и за чаемъ для гостей, и, когда вс стали разъзжаться, остался ночевать у мадамъ Габерштадтъ.

— Вы какъ сюда попали, Коля?— спросила его моя мать.

— Я хожу въ отпускъ къ Габерштадтамъ,— бойко отвтилъ юноша.

— Разв ваша семья знакома съ мадамъ Габерштадтъ?

— Нтъ. Я познакомился съ племянникомъ мадамъ Габерштадтъ и теперь хожу къ нимъ.

— Вы, кажется, не одни здсь въ Петербург. Вашъ братъ тоже въ корпус.

— Да, братъ Александръ въ морскомъ корпус, да дв сестры въ Смольномъ.

— А вашъ брать здсь же?

— Нтъ, онъ ходитъ къ капитану Маевскому, тотъ его очень полюбилъ, въ театры возитъ съ собой, катаетъ, совсмъ избаловалъ. Ему счастье! Впрочемъ, я не завидую ему. Мн тоже здсь весело. Капитанъ Маевскій холостякъ, а здсь барышни, танцуютъ часто. Конечно, он нмки, но ничего — веселыя.

Мальчикъ былъ разбитной и угловатый, съ кадетскими взглядами.

— А вы разв тоже знаете Колю?— спросила подошедшая мадамъ Габерштадтъ у моей матери.

— Да, наше имніе находится по сосдству съ имніемъ его родителей,— отвчала матушка.

— Ахъ, какое почтенное семейство!— восторженно произнесла мадамъ Габерштадтъ.— Матушка Коли такая милая дама!

— Такъ вы и ее знаете?

— Да, какъ же!.. не лично, по по письмамъ, она мн всегда поклоны посылаегь и поздравляетъ меня въ письмахъ. Вотъ и нынче прислала такое письмо, пишетъ: ‘берегите, ради Бога, нравственность моего мальчика, какъ мать’. О, я понимаю, каково должно быть для матери жить вдали отъ своего ребенка. Я, кажется, не перенесла бы, если бы моя Мальхенъ или Минна ухала отъ меня, да и Мальхенъ и Минна не пережили бы этого.

Она взглянула любовными глазами на свою семнадцатилтнюю, бловолосую и голубоглазую Мальхенъ, танцовавшую кадриль, и та, точно почуявъ этотъ взглядъ, подлетла, какъ на крылышкахъ, къ матери, обняла ее, звонко поцловала въ голову и снова, вся раскраснвшаяся, продолжала кадриль.

— Вы видите, разв мы можемъ разстаться! Нтъ, мы не можемъ разстаться!— съ увлеченіемъ произнесла мадамъ Габерштадтъ.— И я понимаю, каково должно быть мамаш Коли.

— Вы добрая женщина,— проговорила моя мать, знавшая недостаточность средствъ госпожи Габерштадтъ.

— Жаль, что мы не можемъ доставить мальчику какихъ-нибудь удовольствій или быть чмъ-нибудь полезными его сестрамъ,— съ грустью вздохнула мадамъ Габерштадтъ.— Он, бдныя, такъ скучаютъ въ институт. Мамаша Коли просила насъ навщать ихъ. Мы бываемъ тамъ. Мои Мальхенъ и Минна носятъ имъ иногда бездлицы, конфетъ или яблоковъ… но мы не можемъ многаго… наши средства не позволяютъ…

Моей матери стало какъ-то неловко и тяжело и, возвращаясь отъ Габерштадтовъ домой, она горячо осуждала Макаревскихъ…

— Бросили дтей на чужія руки и не заботятся о нихъ,— говорила она отцу.— Хороши отецъ и мать!

Черезъ нсколько дней насъ совершенно неожиданно, безъ всякаго приглашенія съ нашей стороны, постилъ Коля Макаревскій.

Онъ разговорился со мною о Габерштадтахъ.

— Нмки он добрыя, только такія цирлихъ-манирлихъ,— разбитымъ тономъ говорилъ онъ.— Все у нихъ сентиментальности на ум. Выстираютъ мн перчатки къ воскресенью и точно какой-нибудь подарокъ длаютъ, съ такой торжественностью ихъ поднесутъ: ‘Вотъ вамъ, Коля, и перчатки Мальхенъ приготовила!’ — передразнилъ онъ сладкій голосокъ мадамъ Габерштадтъ.— Удивительная невидаль! Если бы мать присылала денегъ побольше, такъ мн бы и въ магазин за гривенникъ вымыли перчатки! А тутъ такъ и видишь, что на благодарность лзутъ! Впрочемъ, я Мальхенъ благодарю,— лукаво подмигнулъ онъ.— Она ничего что нмка, а аппетитная булка! Я ее разъ такъ затискалъ да расцловалъ, что она даже разревлась! Жаловаться хотла и потомъ дв недли дулась. Да меня не проведешь! Знаю я, чего он хотятъ, эти вздыхающія двчонки! Небось, вздумай я на ней жениться, такъ съ ручками и ножками выскочитъ. Мать тоже моя изъ ума выжила, пишетъ: ‘Я очень рада, что ты посщаешь скромный семейный домъ, но ради Бога остерегайся, чтобы тебя какъ-нибудь не женили эти люди. Вдь эти бдныя нмки только и думаютъ, какъ бы сдать съ рукъ своихъ дочерей, потому он, можетъ-быть, и тебя прикармливаютъ’. Нтъ, дудки, меня-то ужъ на кривой не объдутъ. Я не какую-нибудь нмку безъ состоянія могу подцпить въ провинціи, когда въ офицеры выйду. У насъ въ провинціи за офицера любую купеческую дочь отдадутъ,— только бери. Да чего!— вотъ въ прошломъ году вышелъ отъ насъ въ Нижній-Новгородъ Иванъ Реденъ, такъ вдь такую невсту подцпилъ, что — ахъ! А онъ и вышелъ-то въ гарнизонъ, да и самъ маленькій ростомъ и носъ съ пуговку. На такого тоже ужъ не очень невста позарится, коли она хоть что-нибудь смыслитъ!

Онъ довольно долго говорилъ въ этомъ тон, изумляя меня словами и понятіями, совершенно еще незнакомыми мн. Потомъ онъ перешелъ къ разсказамъ о своемъ брат Александр.

— Гуляка этотъ Маевскій,— объяснилъ онъ мн:— и для брата ничего не жалетъ, вмст съ нимъ и кутитъ. Они совсмъ друзьями сдлались. Только споитъ онъ, бестія, Сашку и фанфарономъ сдлаетъ. Тотъ уже и теперь фыркаетъ — перчатки не перчатки, часы не часы. Да чего! ему уже въ корпус тяжело жить! ‘У насъ, говоритъ, даже эта говядка съ душкомъ дается!’ Это привыкъ, что Маевскій ему соусы въ разсоляхъ подаетъ, лишь бы онъ не блажилъ. А мать — дура, право, дура — радуется, что Сашка отъ нея теперь денегъ ни на что не проситъ, а потомъ онъ ей глаза протретъ, когда Маевскій наряжать да подкармливать его не станетъ. Теперь онъ и передо мною носъ задираетъ — да мн что! Я знаю, что это не надолго, что ему же хуже будетъ, когда выйдетъ во флотъ. На мичманское жалованье не разгуляешься, въ Кронштадт или въ плаваніи невсты богатой не поддедюлишь, а Маевскій теперь его балуетъ, а потомъ и забудетъ. Только и останется у него отъ этой дружбы что пьянство на память. Вотъ такъ же брата Павла въ Орл архіерейскіе пвчіе вдь совсмъ споили. Возжался, возжался съ ними, ходилъ къ нимъ по праздникамъ, матери просвирки посылалъ, а теперь мать же и плачется: ‘и въ кого это ты, говоритъ, пьяницей сдлался’. А у него только одинъ ей отвтъ: ‘ты, братецъ, ничего не понимаешь!’ Это онъ въ привычку взялъ всмъ говорить: ‘братецъ’. Шутъ, совсмъ шутъ гороховый вышелъ: пьетъ и канты басомъ выводитъ — вотъ и все, чему научился.

Мн тогда были еще ‘новы вс впечатлнья бытія’, и потому я не мало дивился и разсказамъ, и жаргону этого кукушкина сына. Впрочемъ, мн не часто приходилось бесдовать съ нимъ. Мои отецъ и мать принимали его холодно и сухо, и онъ не могъ найти особеннаго удовольствія въ сближеніи со мною. Мы слышали о немъ только отъ госпожи Габерштадтъ, которая продолжала заботиться о немъ съ самою искреннею любовью. Однажды она даже чуть не захворала, вслдствіе того, что Коля Макаревскій простудился или обълся на Рождеств и заболлъ у нея въ дом горячкою. Въ эти дни она совсмъ потеряла голову: она боялась отправить его въ корпусную больницу и въ то же время боялась, что онъ заразитъ и ея дочерей, и ея пансіонеровъ, такъ какъ она считала вс горячки прилипчивыми. Кром того, у нея въ это время почти не было денегъ, и ей приходилось занимать гроши, чтобы больной не нуждался ни въ чемъ. Добрая душа въ эти дни походила на насдку, которая не знаетъ, что длать со своими цыплятами, находящимися въ опасности. Она была и жалка, и смшна. То ей казалось, что больному непремнно нужно варенье, то ее смущала мысль, что, съ одной стороны, ея дочерямъ неловко ходить за молодымъ человкомъ, и что, съ другой стороны, он могутъ заразиться сами, то ей приходило въ голову, что только молодыя двушки и могутъ, какъ любящія сестры, облегчить страданія ‘бднаго сироты’, какъ она теперь называла юношу. Но боле всего убивала ее мысль о томъ, какъ должна страдать мать этого юноши, не имющая возможности, вслдствіе наступившихъ родовъ, пріхать къ умирающему сыну. Толки объ этихъ страданіяхъ матери наполняли цлые вечера въ семь госпожи Габерштадтъ и принимали иногда чисто фантастическіе размры.

— Что, мама, если онъ умретъ раньше, чмъ выздороветъ его мамаша!— говорила Мальхенъ.

— О, Мальхенъ, не говори мн этого!— восклицала мать.

— А я, мама, тоже объ этомъ думала сегодня,— замчала Минна.

— Дти, дти, это не къ добру! У меня тоже была всю ночь эта мысль въ голов,— восклицала мать.— Если его мама прідетъ, а онъ будетъ лежать у насъ на стол,— она не вынесетъ этого и упадетъ у его трупа.

— Но, мама, вдь у нея грудной ребенокъ теперь, онъ тоже можетъ погибнуть, если она умретъ или сойдетъ съ ума,— соображала Мальхенъ.

— О, да, да! Я именно этого и боюсь! Я нарочно писала ей, что ему лучше, что онъ поправляется! Пусть лучше она не прізжаетъ, думая, что онъ не опасно боленъ.

— Да, а какъ потомъ мы объяснимъ ей, если онъ умретъ?— спрашивала Минна.

— Вдь это еще боле поразитъ ее,— заявляла Мальхенъ.

— О, я потеряла голову! я потеряла голову!— хваталась руками за голову мать.

И такъ безъ конца шли опасенія, восклицанія, вздохи и слезы, а фантастическія картины все расширялись. Нужно отдать справедливость семейству мадамъ Габерштадтъ, оно нисколько не опечалилось, а даже напротивъ того обрадовалось, когда Коля Макаревскій сталъ поправляться, то-есть, обманулъ вс ихъ ожиданія трагической развязки. На это способны очень немногіе люди, длающіе недовольную мину, когда имъ приходится протсниться сквозь собравшуюся на улиц толпу и увидать, вмсто окровавленнаго, раздавленнаго лошадьми человка, какую-нибудь пьяную бабу, сидящую въ грязи и ругающую площадными словами городового. Повторяю, семейство мадамъ Габерштадтъ не разсердилось на Колю Макаревскаго, что онъ обманулъ ихъ ожиданія и не умеръ. Добрые люди обрадовались его выздоровленію до того, что готовы были надлать всякихъ глупостей подъ вліяніемъ охватившаго ихъ восторга и не только ухаживали вс за выздоравливающимъ, но даже готовили ему сюрпризы. Мальхенъ вязала ему какой-то бисерный кошелекъ, Минна вышивала закладку, а сама госпожа Габерштадтъ сшила ему полдюжины ‘военныхъ галстуковъ’.

Къ сожалнію, юноша находился еще въ раздражительномъ настроеніи духа посл болзни и вовсе не былъ тронутъ сюрпризами, а только замтилъ:

— Что мн въ этихъ пустякахъ! Вы бы лучше написали моей матери, пока я былъ боленъ, чтобы она прислала денегъ, а то тутъ приходится терпть всякія лишенія безъ своего гроша въ карман.

Какія лишенія приходилось ему терпть, онъ не сказалъ, но бдныя женщины мучились цлый вечеръ, придумывая, чего ему недостаетъ. Еще боле опечалило ихъ то, что имъ удалось случайно услышать, какъ выздоравливающій юноша говорилъ навстившему его брату Александру:

— Хорошо теб, если теб Маевскій ни въ чемъ не отказываетъ! А мое положеніе другое. Тутъ хоть бы и захотлъ чего, такъ не дадутъ. Кошелекъ какой-нибудь, пожалуй, свяжутъ, а что нужно, того и нтъ.

Впрочемъ, семья мадамъ Габерштадтъ получила и утшеніе за свои заботы и хлопоты. Когда Коля Макаревскій совсмъ оправился и ушелъ въ корпусъ, он получили письмо и посылку отъ его матери. Она извщала ихъ, что она записала ихъ имена въ свою поминальную книжку, и прислала госпож Габерштадтъ на память собственной своей работы шерстяную, вязанную косыночку.

— Мама, мама, она даже во время болзни не забыла о теб,— воскликнула Мальхенъ, примривая косыночку на голову и вертясь передъ зеркаломъ.

— И сама вязала! Больная вязала!— растроганно добавила Минна.

Мадамъ Габерштадтъ прослезилась…

——

Мн было лтъ двадцать пять, когда судьба меня опять забросила въ родную глушь и снова столкнула съ Макаревскими, слетвшимися со всхъ концовъ Россіи въ отчій домъ. Это была стая вороновъ, почуявшихъ падаль. Дло въ томъ, что Иванъ едоровичъ въ одинъ прекрасный день обълся свинымъ саломъ и опился квасомъ, вслдствіе чего и отдалъ скоропостижно Богу свою незлобивую душу, не сдлавъ никакого распоряженія насчетъ имнія. Его дти только того и ждали. Боже мой, что эта была за картина! ‘Подлецъ!’ ‘Я теб морду сверну!’ ‘Я теб зубы выколочу!’ стономъ стояло въ воздух въ дом Макаревскихъ. едосья Андреевна, оторопвшая, растрепанная, въ чепц, съхавшемъ на бокъ, не знала, что длать — унимать ли дтей, или грабить, подобно имъ, свое собственное имущество.

— Вы мн домъ-то, домъ-то хоть оставьте!— умоляла она.

— Отстаньте вы со своимъ домомъ! Вамъ законную часть выдлятъ!— кричали дти.

— А серебро-то, серебро вдь мое, въ приданое мн дадено,— стонала она.

— Мы были, что ли, при вашемъ внчаньи? Мало ли, что вы выдумаете, что за вами въ приданое дано, такъ-такъ вамъ все и отдать,— бсновались сыновья.

— Аспиды вы, аспиды!— кричала мать.

Она бросалась къ предводителю дворянства, къ исправнику, къ губернатору, къ сосдямъ.

— Грабятъ меня, собственныя дти грабятъ!— рыдала она передъ властями.— Судите ихъ, уголовнымъ судомъ судите за неповиновеніе!

— Позвольте, позвольте,— говорили ей.— Вы растолкуйте, чего вы хотите.

— Подъ судъ, подъ уголовный судъ хочу ихъ отдать!..

— Да за что же?

— За неповиновеніе, за неповиновеніе!

— Да вдь вы получаете законную часть имнія?

— Что я съ этой частью буду длать! Мн пусть домъ усадьбу отдадутъ, серебро мое отдадутъ. Чмъ я жить буду? Я ихъ пристроила, я ихъ на ноги поставила, а они грабятъ.

— Да вдь законъ вамъ даетъ право только на извстную часть имнія.

— Что мн законъ, я не съ закономъ, а со своими собственными дтьми имю дло! Они должны повиноваться! Я мать, я приказываю отдать мн, что мн надо, а они меня грабятъ!

Растолковать ей, что ея дтей не за что было отдавать подъ судъ, не было никакой возможности. Она писала прошеніе за прошеніемъ и не унималась. Получивъ везд отказъ на просьбы объ отдач ея дтей подъ судъ и объ отобраніи у нихъ въ ея пользу имнія, она начала заваливать вс присутственныя мста и всхъ провинціальныхъ ‘особъ’ прошеніями ‘о понужденіи ея дтей содержать мать, находящуюся въ престарлыхъ лтахъ’. Много было съ нею хлопотъ властямъ, но едва ли не больше хлопотъ доставляла она своимъ сыновьямъ и дочерямъ, къ которымъ она поочередно прізжала гостить. На другой же день посл своего прибытія къ кому-нибудь изъ своихъ дтей, она заводила старую псню о грабеж ея имущества неблагодарными дтьми и уже черезъ два-три дня была на ножахъ съ тмъ изъ дтей, у котораго гостила. Черезъ недлю она ужо бжала отъ этого ‘изверга рода человческаго’ и подавала на него жалобу ‘начальству’, требуя ‘понудить его содержать мать, находящуюся въ престарлыхъ лтахъ’.

Мы кончили завтракъ и вышли изъ ресторана.

— Когда-нибудь я вамъ разскажу исторію ‘кукушки новой формаціи’,— сказалъ мн да прощаньи Клименко. Это тоже интересный типъ, хотя и рже встрчающійся, чмъ кукушки старыхъ временъ,— эти матушки-помщицы, плодившія въ нашемъ возлюбленномъ отечеств дурочекъ-институтокъ и офицеровъ-бурбоновъ.

IV.
Конторщикъ.

— И куда это онъ могъ затеряться?— говорилъ Клименко, шаря въ ящик письменнаго стола и перерывая бумаги.

— Да вы что ищете?— спросилъ я.

— Вотъ хотлъ вамъ подарокъ сдлать,— отвтилъ онъ.— Рукопись есть одна у меня, подходящая по содержанію къ моимъ разсказамъ, да первый листокъ куда-то затерялся… Впрочемъ, она и безъ этого листка понятна. Въ немъ не было ничего особеннаго, просто говорилось, что авторъ рукописи — одинъ бдный знакомый мн юноша — за неимніемъ дла, сидя одиноко въ контор наканун Рождества, началъ писать свои мемуары. Эти мемуары остались неоконченными, по крайней мр, мн попалась въ руки только вотъ эта тетрадь, которою вы и можете распорядиться по своему усмотрнію…

— А если я ее напечатаю — авторъ не будетъ протестовать,— спросилъ, я, просматривая рукопись.

— Ну, батенька, мертвые не протестуютъ. Авторъ этой рукописи умеръ въ злйшей чахотк, оставивъ въ нищет жену и ребенка. Прочитайте ее, уничтожьте или напечатайте — это ваше дло.

Я взялъ рукопись, прочелъ и теперь предлагаю ее читателямъ.

——

…У! какой сегодня морозъ, такъ и видно, что завтра Рождество. Я едва не отморозилъ ушей, спша въ своемъ легонькомъ пальто въ нашу контору. Къ несчастію, и въ контор царить нынче холодъ, можетъ-быть оттого, что передъ закрытіемъ ее не сочли нужнымъ отопить, зная, что, кром меня, въ нее не придетъ, никто. А топить эти комнаты для меня но стоитъ! Что я такое? Простой конторщикъ и больше ничего. Я могу и въ холоду свести послдніе счеты, потому что это моя обязанность. Что-жъ — они и не ошиблись: волей-неволей я сдлалъ свою работу и теперь только ожидаю, когда явится мой принципалъ, чтобы просмотрть эти счеты. Онъ останется ими доволенъ: дла за послдній мсяцъ шли отлично, и онъ вполн радостно можетъ встртить праздникъ. Впрочемъ, онъ, вроятно, предчувствовалъ это. Сегодня утромъ, когда я явился сюда, онъ вышелъ ко мн такой веселый, насвистывая какую-то арію изъ итальянской оперы и, безъ обычной своей суровости, любевно заговорилъ со мною:

— Ну, Иванъ Ивановичъ, просмотрите-ка наши книги, какъ идутъ наши длишки,— сказалъ онъ мн, кивнувъ головою.— Авось, дтишкамъ на елку что-нибудь перепадетъ. Вы, надюсь, кончите работу къ пяти часамъ? Сегодня никто не помшаетъ.

— Я кончу скоро… у меня уже почти все проврено,— отвтилъ я.

— И отлично, и отлично,— весело проговорилъ онъ.— Вы у меня хорошій помощникъ… Плохо только, что вы все прихварываете…

Я струсилъ при послдней фраз, мн показалось, что онъ можетъ отказать мн отъ мста за то, что я все прихварываю. Про болзненныхъ людей всегда думаютъ, что они работаютъ меньше здоровыхъ.

— Я, кажется, не манкирую занятіями,— несмло замтилъ я.

— Что вы! что вы! Разв я объ этомъ говорю!— воскликнулъ онъ.— Мн просто васъ жаль. Вы, вонъ, все кашляете. Вамъ нуженъ бы продолжительный отдыхъ.

— Нтъ, зачмъ же… Я въ сущности здоровъ… простудился только немного по осени,— пробормоталъ я.

Я боялся всегда, когда рчь заходила объ отпуск. Отпускъ мн казался переходомъ къ отставк. Уду я — меня нужно будетъ замнить кмъ-нибудь другимъ, тотъ можетъ оказаться способне меня, и, когда я возвращусь изъ отпуска — мн скажутъ:

— Вы уже боле не нужны.

Нтъ, я не могу разсчитывать на отпуски, на поправленіе здоровья въ отпуску! Да и какая польза выйдетъ изъ того, если я и поправлюсь въ отпуску? Вдь посл, оставшись безъ мста, захвораешь еще сильне отъ холода и голода. Да если даже меня и не замнятъ другимъ во время отпуска, то работы въ мое отсутствіе накопится столько, дла придутъ въ такой безпорядокъ, что потомъ придется удвоить работу и снова израсходовать т силы, которыя накопишь во время отдыха. Нтъ, ужъ лучше тянуть лямку, не снимая ее съ себя ни на минуту! Эти мысли мелькали въ моей голов, покуда я перебиралъ книги. Мой принципалъ въ это время сидлъ по другую сторону стола, откинувшись головою на спинку кресла, и, покуривая сигару, слдилъ пристальнымъ взглядовъ за мною. Мн было какъ-то неловко и тяжело чувствовать на себ этотъ взглядъ. Конфузливый отъ природы, впечатлительный и мнительный отъ болзненности и бдности, я всегда смущался отъ пристальныхъ взглядовъ. И точно, вдь если люди пристально смотрятъ на кого-нибудь, то, значить, они находятъ въ немъ что-нибудь особенное, необыкновенное, замчательное. А что же могло быть особеннаго, необыкновеннаго, замчательнаго во мн? Не моя ли жалкая, срая и болзненная фигура? Не мое ли истертое и выношенное платье? Не моя ли растерянная и придавленная физіономія? Нтъ, какъ хотите, а скверно сознавать, что люди, обративъ на тебя глаза, могутъ увидать только твое убожество и нравственное, и физическое, и матеріальное.

— Вы, кажется, женаты?— спросилъ меня мой принципалъ сквозь зубы, пуская тонкую струйку дыма.

— Женатъ,— отвтилъ я, красня, точно сознавался въ преступленіи.

— И дти есть?— спросилъ онъ.

— Да, сынъ шести лтъ,— отвтилъ я и наклонился къ кассовой книг, длая видъ, что углубляюсь въ занятіе.

Но я чувствовалъ, угадывалъ, что мой принципалъ не спускаетъ съ меня своего взгляда.

— Что вы, врно, по страстной любви женились?— спросилъ онъ.

— Да, по любви,— отвтилъ я глухо и сталъ передвигать костяшки на счетахъ.

Принципалъ вздохнулъ.

— Эхъ, молодость, молодость!— проговорилъ онъ съ оттнкомъ грусти въ голос.— Вы, должно-быть, были очень молоды, когда женились?

— На двадцать второмъ году,— отвтилъ я.

— Ну, да!.. Въ эти годы умютъ любить, по не умютъ разсчитывать… На бдной, конечно?

— Да!

Принципалъ опять вздохнулъ.

— Вы на меня не сердитесь, что я васъ разспрашиваю о вашей внутренней жизни?— спросилъ онъ мягко.

Мн сердиться! Да разв я смю сердиться на него! Я, красня и запинаясь, пробормоталъ какую-то любезность.

— Я искренно расположенъ къ вамъ,— проговорилъ онъ:— и потому меня интересуетъ ваше положеніе. Вы, кажется, не кончили курса въ университет?

— Да,— отвтилъ я.

— И вышли оттуда именно ради этой женитьбы?

Я промолчалъ, стыдясь признаться, что онъ угадалъ правду.

— Къ несчастью, теперь безъ связей или безъ диплома лзъ какого-нибудь высшаго спеціальнаго учебнаго заведенія трудно составить себ прочное положеніе и карьеру,— продолжалъ онъ.— При томъ же женатому, семейному человку представляется мене возможности выбирать мсто, выжидать, рисковать. Тутъ поневол берешься за первый попавшійся трудъ. Вотъ и вамъ приходится прозябать здсь, хотя я знаю, что васъ не можетъ вполн удовлетворить и обезпечить это мсто. Вамъ надо подумать о будущемъ…

Я опять начиналъ робть, точно онъ уже отказывалъ мн отъ мста. Я пробормоталъ что-то въ род того, что я доволенъ своимъ положеніемъ.

— Полноте, можно ли быть довольнымъ пятьюдесятью рублями жалованья, имя на рукахъ семью,— промолвилъ онъ, пожимая плечами.— Вамъ надо подумать о будущемъ, семья ваша можетъ прибавиться, нужды возрастутъ, а я, къ сожалнію, не могу увеличить ваше жалованье настолько, чтобы удовлетворить вполн вашимъ потребностямъ. Вы знаете, что вы здсь не одни, содержаніе конторы обходится и безъ того дорого. Нынче не легко жить!

У меня вертлась на язык просьба о томъ, чтобы онъ не заботился о прибавк, до только бы не выгонялъ меня.

— Я къ вамъ привязался, какъ къ симпатичной, скромной личности, и потому меня заботитъ ваше положеніе,— продолжалъ онъ.— Я постараюсь что-нибудь сдлать для васъ. Мн было бы тяжело потерять въ васъ хорошаго работника. Но все же я первый посовтую вамъ перейти на другое мсто, если оно будетъ выгодне. Я самъ готовъ похлопотать объ этомъ…

Онъ посмотрлъ на часы, всталъ и потянулся.

— Однако, мн пора! До свиданья!

Онъ вышелъ. Я остался одинъ въ этой просторной, высокой комнат съ желтыми конторками, съ желтыми письменными столами, съ желтою неудобною мебелью, съ бловато-срыми, голыми стнами, безъ драпировокъ, безъ занавсокъ, безъ картинъ, и какое-то жуткое чувство овладло мною въ этой неуютной, нежилой и вявшей холодомъ обстановк, смотрвшей еще непривтливе въ этотъ срый день, съ снжными тучами, безъ грющихъ лучей солнца, безъ голубого неба. Опустивъ на лвую руку голову, я машинально перевертывалъ правою рукою страницы конторскихъ книгъ, проврялъ цифры, итоги, реестры,— но все это было уже мною подготовлено раньше: вчера, третьяго дня, и, въ сущности, у меня не было теперь дла. Я могъ бы даже не придти сегодня въ контору, подобно другимъ моимъ сослуживцамъ — моимъ начальникамъ и моимъ холостымъ товарищамъ — но я пришелъ сюда сегодня, въ этотъ день, о которомъ я уже давно мечталъ, какъ о рдкомъ дн отдыха,— пришелъ потому, что мой принципалъ сказалъ мн вчера:

— А вы, Иванъ Ивановичъ, зайдите завтра: мы просмотримъ и провримъ съ вами книги.

У меня не повернулся языкъ сказать ему, что я уже все кончилъ и что онъ можетъ теперь же пересмотрть книги, не безпокоя меня завтра. Я боялся, что онъ сочтетъ мои слова за выраженіе неохоты придти на службу, за желаніе украсть у него лишній день для себя на прогулъ. Я промолчалъ вчера и пришелъ сюда сегодня. И то сказать: отчего бы мн и не придти сюда? отчего бы мн и не сидть здсь безвыходно? Разв я уже не сросся съ этою конторою, разв я уже не сдлался ея частью, ея принадлежностью, ея недлимымъ, какъ эти столы, какъ эти конторки, какъ эти табуреты и стулья? Да, я давно уже превратился въ вещь, въ машину, въ орудіе.

— Иванъ Ивановичъ! занесите это въ приходную книгу! Это надо передлать, Иванъ Ивановичъ! Иванъ Ивановичъ, сходите и принесите книги за 1875 годъ! Сдлайте справку, Иванъ Ивановичъ, по длу такого-то!

Я все это длаю безмолвно, безотвтно, точно, аккуратно. Но бываютъ дни, когда мн не приказываютъ, не даютъ справокъ, не поручаютъ переписокъ,— и я сижу сложа руки, потому что я самъ по своей иниціатив, безъ приказанія, безъ указанія, не могу, не умю, не имю права ничего длать. Я машина, орудіе, третья рука завдмвающихъ конторою, но я не человкъ. Но вдь былъ же и а когда-то человкомъ… О, да, былъ,— и горе мн, именно потому, что я былъ человкомъ, что на память объ этой пор осталось мн только одно воспоминаніе — моя семья, теща, жена и ребенокъ… Бдный мой мальчикъ, простишь ли ты меня, когда вырастешь, за то, что я осмлился быть человкомъ?..

——

Я не помню ни отца, ни матери, ни родныхъ! Чужіе люди меня выкормили, поставили на ноги, воспитали, обучили въ гимназіи. У меня никогда не было своего дома, я постоянно гд-нибудь гостилъ, кмъ-нибудь призрвался, кому-нибудь одолжался. Вроятно, вслдствіе этого я сталъ слишкомъ тихимъ, застнчивымъ, осторожнымъ, и никогда моя душа не могла быть нараспашку, такъ какъ я вчно боялся ссть на чье-нибудь мсто, сказать что-нибудь непріятное другимъ, състь кусокъ, предназначенный не мн. Только на семнадцатомъ году я узналъ, что значитъ ‘свой уголъ’, низенькій, холодный, сырой, но все же ‘свой’. Въ это время я сталъ жить уроками. Я бился съ нуждою, я терплъ лишенія, но все же я чувствовалъ, что я имю право сидть у себя, гд хочу, и сть то, что купилъ на свои деньги. Правда, уроки, которыми я началъ жить, мшали мн самому учиться, но я смотрлъ на это довольно равнодушно: меня никто не могъ упрекать за то, что я засиживался въ послднихъ классахъ гимназіи, меня никто не могъ поторопить поскоре кончить курсъ ученія, чтобы не сидть на чужой ше. Я мечталъ, что я кончу ученіе двадцати лтъ, поступлю въ университетъ, потомъ изберу какую-нибудь спеціальность, не торопясь, не спша, не бросаясь на первое попавшееся дло. Я только не разсчиталъ одного: я не зналъ, что въ двадцать лтъ могутъ пробудиться такія потребности, которыя могутъ перевернуть вверхъ дномъ вс мои планы. Когда я кончилъ курсъ въ гимназіи, мн навернулись очень выгодные уроки. Я зарабатывалъ до полутораста рублей въ мсяцъ. Это было цлое богатство въ моихъ глазахъ, и я, вчно томившійся въ нищет, вчно страдавшій отъ недостатковъ, позволилъ себ нкоторыя удобства. Я нанялъ недурную комнату, пріодлся получше, сталъ сть не впроголодь, посщалъ иногда театры, любилъ принять у себя товарищей.

— Не налюбуюсь я на васъ, что вы за прекрасный молодой человкъ,— говорила моя квартирная хозяйка, полная обрусвшая нмка, вдова какого-то гусара, женщина съ вкрадчивыми манерами, съ предупредительными улыбочками.— Вчно-то вы веселы и бодры, и работаете, и веселитесь въ мру, но такъ какъ другіе, у которыхъ сегодня густо, а завтра пусто.

Она начала все чаще и чаще заходить въ мою комнату и приглашать къ себ на чай. Я любилъ сидть съ нею. Она, воспитанная на мдные гроши, была не глупа, много путешествовала, много пережила, много видла, была хорошая разсказчица. Я узналъ, что когда-то она была богата, что у нея была семейная драма, что мужъ ее бросилъ для любовницы и умеръ, оставивъ съ малолтнею дочерью. Все это разсказывалось мелькомъ, съ проблами, съ какими-то умолчаніями, невольно наводившими на мысль, что въ прошломъ Маріи Карловны были тоже гршки, темныя пятна, проступки. Но что мн было за дло до ея нравственности, до ея прошлыхъ грховъ: она была моя квартирная хозяйка и веселая собесдница — и только. Но меня влекла не одна ея веселая, разбитная болтливость. Мн было пріятно болтать съ нею, видя около себя ея шестнадцатилтнюю дочь, съ блыми, какъ ленъ, длинными косами, съ яркимъ молодымъ румянцемъ, съ темными бровями, съ бойкими срыми глазками. Леля — такъ звали дочь Маріи Карловны — не была красавицей, не отличалась правильными чертами, но она дышала свжестью, здоровьемъ, бойкостью, шаловливостью. Она, какъ ребенокъ, любила прыгать, хохотать, пть,— и съ каждымъ днемъ мн становилось все необходиме и необходиме слышать этотъ смхъ, это пніе, эту болтовню. Иногда Леля забгала ко мн, и мн казалось, что въ мою комнату врывался лучъ весенняго солнца. Она сошлась со мною, какъ двочка, какъ ребенокъ. Она иногда подкрадывалась ко мн сзади, закрывала руками мои глаза и кричала:

— Угадайте, кто съ вами?

Порой она тормошила мои волосы, развязывала мой галстукъ, повязывала его снова затйливымъ бантомъ, подставляла мн свою руку къ губамъ, говоря со смхомъ:

— Благодарите же за услуги!

Разъ я перелистывалъ какую-то иллюстрированную книжку. Леля подошла ко мн и нагнулась черезъ мое плечо, положивъ свою руку вокругъ моей шеи и почти касаясь лицомъ моей щеки. Мн кровь бросилась въ голову.

— Какая вы хорошенькая!— невольно сорвалось у меня съ языка.

— Вы сами тоже хорошенькій!— сказала она.

Она пристально взглянула въ мои глаза, повернувъ руками къ себ мое лицо, и вдругъ горячо-горячо поцловала меня прямо въ губы.

— Любишь?— съ дтскимъ лукавствомъ спросила она.

Я обезпамятлъ. Я не помню, сколько разъ покрылъ я поцлуями это лицо. Она не противилась, не сознавала, что она поступаетъ неловко или дурно, и крпко обвивала руками мою шею.

— Хорошо теб такъ?— спросила она, сидя у меня на колняхъ.— Всегда бы такъ быть вмст, близко-близко другъ къ другу.

Я терялъ голову.

Лелю зачмъ-то кликнула мать. Она убжала безъ смущенія, безъ боязни, какъ бжитъ ребенокъ отъ своихъ игрушекъ. На другой день, ругая себя, каясь за свое поведеніе, я боялся на нее взглянуть, но она была попрежнему весела и рзва, и пришла ко мн, какъ всегда, безъ потупленныхъ глазокъ, безъ двической стыдливости, безъ жеманной застнчивости. ‘Она совсмъ дитя’,— подумалось мн. Она опять обвила мою шею руками, поцловала меня въ щеку и спросила меня:

— Ты это что длаешь?

Она уже говорила мн ‘ты’, громко, спокойно, не боясь, что кто-нибудь ее услышитъ.

— Лекціи читаю,— отвтилъ я.

— Ну, читай, а я сяду къ теб на колни и, какъ котенокъ, буду смирно-смирно сидть.

Она хотла ссть, я отстранилъ ее рукою.

— Что это? ты сердишься за что-нибудь?— спросила она.

— Нтъ, Леля, но это нехорошо,— отвтилъ я.

— Что нехорошо?

— Вы уже не ребенокъ, Леля. Такъ съ мужчинами нельзя обращаться.

— Отчего же? Ты знаешь Александра Васильевича Строгова, того толстаго отставного гусара, что у насъ бываетъ? Онъ вотъ всегда меня цлуетъ и сажаетъ къ себ на колни. Только я не люблю его. Онъ такой толстый, и усищи у него противные. Я теперь даже не хожу къ нимъ. Знаешь, онъ насъ съ мамой пригласилъ разъ къ себ на дачу, тамъ пирушка была, мы танцовали, весело было, но меня такъ напоили шампанскимъ, что вс смялись надо мной, что я пьяна. А потомъ, мы съ мамой тамъ ночевали, и у меня утромъ даже горячка сдлалась, думали, что я умру. Съ тхъ поръ я на него сердита.

— Какъ это ршается ваша матушка возить васъ къ такимъ господамъ,— съ отвращеніемъ замтилъ я.

— Да онъ товарищъ папы, и въ то время, когда мы у него были на вечер, онъ за маму большіе долги заплатилъ. Онъ намъ очень помогъ.

— Все же не слдуетъ съ такими господами знаться.

— Ну да, Богъ съ нимъ, что о немъ говорить! Ты вотъ не такой, ты хорошенькій, и я тебя очень, очень люблю!

Она прижалась ко мн. У меня кружилась голова. Эти сцены повторялись часто: иногда Леля заставляла меня бгать съ нею по комнат, иногда она жаловалась мн, что мать ее притсняетъ, порой она говорила, что ей противно, какъ гадкій старикашка Строговъ все лзетъ къ ней съ поцлуями. И все это лепеталось и длалось чисто по-дтски. Она относилась ко мн, какъ къ подруг. Ее не смущало, если я былъ безъ жилета, она не задумывалась прилечь при мн на диванъ, она поручала мн, не красня, завязать ей повыше локтя нарукавники, она изумлялась, когда я говорилъ ей:

— Это неприлично! Что вы длаете, Леля!

— Отчего нехорошо?— спрашивала она.

Изъ ея разсказовъ я узналъ многое, что освтило непривлекательнымъ свтомъ ея мать. Я узналъ, что одна самая парадная комната въ нашемъ дом нанята какимъ-то гвардейцемъ, который прізжаетъ въ нее съ дамой, всегда покрытой вуалью.

— У нея старый мужъ, а она любитъ этого гвардейца, вотъ какъ я тебя, ну, они и прізжаютъ, чтобы быть вдвоемъ,— поясняла Леля.

Потомъ я узналъ, что у ея матери были еще дв дочери, но ихъ отецъ отдалъ въ ‘воспитательный домъ’, потому что онъ былъ тогда не женатъ на ея матери.

— Онъ все говорилъ, что это не его дочери,— объясняла она.— А какъ же он не его, если мама была его женою?

Эта дтская наивность и въ то же время эта страстность длали Лелю страннымъ существомъ. Я чувствовалъ, что она погибнетъ, какъ только случай сведетъ ее съ человкомъ, который воспользуется и ея неопытностью, и ея страстностью. Ея страстность проявлялась во всемъ: въ отношеніяхъ къ матери, къ подругамъ, ко мн. Мн было жаль этого ребенка, и въ то же время я не могъ его удержать въ границахъ приличія, не могъ растолковать ему, что такъ нельзя вести себя.

— Разв теб непріятно, что я тебя цлую? Разв ты сердишься на меня? Что же можетъ выйти дурного изъ того, что я тебя ласкаю?— твердила она.

Иногда дло доходило до слезъ, и тогда мн уже самому приходилось ласкать и цловать ея заплаканное личико. Я сознавалъ, что мн нужно перехать отъ нихъ, иначе я не могъ ни учиться, ни сдерживаться. Я перехалъ. Но на другой же день Леля была у меня.

— Леля, какъ вы сюда попали?— воскликнулъ я.

— Да мн скучно безъ тебя,— отвтила она.— Мама все ворчитъ, я одна, подругъ нтъ,— ну, пошла въ теб.

Она насильно сла ко мн на колни и какимъ-то дтски-молящимъ тономъ прошептала:

— Не гони меня, я тебя очень, очень люблю!

Она быстро наклонилась и поцловала мою руку.

— Вдь ты любишь меня? Да? Возьми меня къ себ. Но все ли равно теб, буду ли я съ тобою жить или нтъ? Я вдь не стану теб мшать. Ты будешь учиться, я буду шить, работать, потомъ вмст пойдемъ гулять…

— Леля…

— Не говори, не говори! Я знаю, что ты возьмешь къ себ. Гостилъ же у тебя твой товарищъ? Вотъ и я также буду у тебя всегда гостить. Вотъ тугъ и мсто мн будетъ на диванчик. Я маленькая, мн немного нужно…

— То товарищъ, мужчина гостилъ…

— Скажите, пожалуйста, точно не все равно! Вотъ я возьму, да и однусь мальчикомъ, тогда и прогнать не посмешь, мужчиной буду…

Черезъ мсяцъ я былъ женатъ.

——

Блдный, точно похолодвшій, смотрлъ я куда-то въ сторону на другой день посл свадьбы…

— Ваня, ты за что-нибудь сердишься?— спросила Леля, обнимая и цлуя меня…

— И ты еще спрашиваешь!— съ горечью проговорилъ я.— Зачмъ ты не созналась раньше, что ты уже любила.

— Кого?— спросила она, смотря на меня въ недоумніи.

— Я думаю, ты это лучше меня знаешь!— воскликнулъ я.

— Я тебя не понимаю! Кто теб насплетничалъ на меня? Я никого никогда не любила, кром тебя!

— Такъ что же ты продавалась, что ли?— крикнулъ я.

Она смотрла на меня недоумвающими, откровенными глазами. Я былъ вн себя.

— Говори, говори, кто былъ тотъ негодяй, который увлекъ тебя!— кричалъ я, стискивая ея руку.

— Мн больно, Ваня! Я не знаю, за что ты сердишься,— съ дтскими слезами проговорила она.

Я выпустилъ ея руки или, лучше сказать, он выпали изъ моихъ рукъ. Въ это время вошла моя теща.

— Что это? Ты плачешь? О чемъ это?— спросила она невиннйшимъ тономъ у Лели.

Я не выдержалъ и сталъ упрекать тещу.

— Хорошо вы смотрли за дочерью! Вы меня нагло обманули!— кричалъ я, сжимая кулаки.

Но Марья Карловна только удивлялась и клялась, что она ничего не знала о паденіи дочери. Она даже допрашивала дочь, она горько упрекала ее за втренность, за дурное поведеніе, она длала видъ, что теряется въ догадкахъ насчетъ того, кто погубилъ Лелю. Я ушелъ и заперся въ своей комнат, чтобы ничего не видать, чтобы ничего не слыхать. Я перебиралъ вс событія изъ прошлаго своей жены. Мало-по-малу и понялъ все, мн припомнился разсказъ объ обращеніи съ нею старика Строгова и его сыновей, вечеринка у него, горячка, сдлавшаяся съ Лелей посл этой вечеринки, долги моей тещи, заплаченные Строговымъ посл этой пирушки. Мн припомнился его радостный видъ на моей свадьб, его общанія позаботиться о насъ, двусмысленныя улыбки его сыновей, двухъ развращенныхъ фатовъ. Я пришелъ къ заключенію, что моя жена дйствительно ничего не знала о своемъ паденіи, что она была продана матерью. Но кто же ее погубилъ: Строговъ или его сыновья, или кто-нибудь другой изъ бывшихъ на пирушк? Можетъ-быть, виновникъ былъ не одинъ, во всякомъ случа знали объ этомъ многіе — это теперь мн было ясно, когда я вспоминалъ вс физіономіи, вс взгляды, вс рчи развращенныхъ мужчинъ, названныхъ на мою свадьбу матерью Лели. Мн стали противны вс эти люди, я боялся теперь встртиться съ ними, боялся увидть ихъ двусмысленные взгляды. Я понималъ, что вс они, и Строговъ, и его сыновья, и товарищи ихъ, и мать Лели, знали о ее паденіи, и не знала, не помнила этого только она, поплатившаяся горячкою за вечеръ гнусной оргіи. Я ршился порвать всякую связь съ ними. Я такъ и сдлалъ. Но я не могъ растолковать Лел ни значенія ихъ поведенія, ни необходимости удалиться отъ нихъ. Она смотрла на все со своей дтски-наивной точки зрнія, не понимая ни своего проступка, ни моего положенія обманутаго мужа. Я только теперь началъ понимать, что въ сущности у Лели недоставало одного — какого бы то ни было представленія о нравственности. Она выросла въ той сред, гд развратъ практиковался беззастнчиво, открыто, свободно, какъ нчто нормальное, законное, она не понимала, почему она двушкой не могла сидть у меня на колняхъ, она не понимала предосудительности свиданій у нихъ въ дом молодого офицера съ чужою женой, она не понимала меня, когда я говорилъ ей:

— Я уже оттого не приму къ себ ни одного изъ вашихъ знакомыхъ, что буду подозрвать въ немъ твоего минутнаго любовника или буду бояться, что ему извстно твое прошлое.

— Да что же я такого дурного сдлала, Ваня?— со слезами говорила она.

Я начиналъ понимать, что и теперь, будучи замужемъ, она легко измнитъ мн при первой ласк какого-нибудь смазливаго мальчика, измнитъ безъ думъ, безъ размышленій, безъ упрековъ совсти, просто потому, что этотъ мальчикъ смазливъ, что онъ приласкалъ ее, что ей ‘не за что не любить его’, что, наконецъ, ‘ей такъ хорошо’ — это была та проклятая фраза, которую мн повторяла до замужества Леля, когда я говорилъ ей о неприличіи ея обращенія со мною. Это не была глупость, это не была простая развратность натуры, это было просто полное отсутствіе понятій о нравственности. И то сказать, какія понятія о нравственности могли быть у Лели, выросшей подъ надзоромъ Маріи Карловны и Строгова. Марія Карловна, какъ я узналъ потомъ, существовала, главнымъ образомъ, отдачею комнатъ поденно различнымъ влюбленнымъ парамъ. Отставной гусаръ старикъ Строговъ получалъ главные доходы съ тхъ лицъ, которымъ онъ помогалъ въ длахъ любви. Мн приходилось открыть передъ Лелей цлый новый міръ этихъ понятій, разъяснить ей все, начиная съ азбуки нравственности. Только теперь понялъ я все это и увидалъ вс мелочи, которыя ускользали отъ меня прежде или казались мн слдствіемъ дтской непорочности. Только теперь я замтилъ, что Леля не иметъ способности краснть отъ застнчивости, что ее не приводитъ въ стыдливое смущеніе обнаженное тло, что она любитъ его, какъ другіе любятъ цвты, наряды, вино, сласти, фрукты. За такой женой нужно было слдить.

Не весело пошла моя семейная жизнь, Леля сердилась на меня за то, что я разогналъ ея знакомыхъ, что я почти выгналъ изъ дому ея мать, что ей скучно сидть все одной. Рядомъ съ этими жалобами явились и другія жалобы: у меня недоставало средствъ порядочно одвать ее, она же не умла зарабатывать денегъ и не умла хозяйничать. При малйшихъ недостаткахъ она говорила мн:

— Вотъ со Строговымъ разошелся, а онъ теб и работу далъ бы, и мсто доставилъ бы! Выдумалъ всхъ гнать, кто меня любитъ,— теперь и сиди безъ знакомыхъ и безъ хлба. Жили бы у мамы — такъ и дешевле было бы, и веселе. А то тутъ считай каждый грошъ, да думай, чмъ накормить тебя…

О продолженіи университетскихъ занятій нечего было и думать. Я уже искалъ мста. Наконецъ, мсто нашлось здсь, въ контор, съ пятьюдесятью рублями жалованья. Это было мало, но что же длать, если другого мста я не могъ найти, а на уроки не смлъ разсчитывагь, какъ на неврное средство къ существованію. У насъ же былъ уже ребенокъ. Я сталъ ходить въ контору, я занимался перепискою дома, я лзъ изъ кожи, но Леля не благодарила меня за это, не цнила моихъ трудовъ, не поддерживала меня: она видла только одно то, что у нея нтъ такихъ нарядовъ, какъ у встрчавшихся съ нею ея подругъ, что мы терпимъ недостатки, что Строговъ могъ бы дать мн лучше мсто, что, живя у ея матери, мы были бы обезпеченне, что я не вывожу ее никуда и самъ или отсутствую, или молча сижу за скучною перепиской. Этого было довольно для сотенъ, для тысячъ упрековъ.

— Ты меня не любишь, оттого ничего для меня и не длаешь,— упрекала она меня.

Я говорилъ, что я ничего для нея не длаю по недостатку средствъ,— она говорила:

— Иди къ Строгову! Перезжай къ мам!

Я наотрзъ отказывался отъ этого,— она опять говорила, что я отказываюсь потому, что не люблю ея.

— Мама то же говоритъ,— плакала она.

— Гд ты видла мать?— сердито спрашивалъ я.

— Гд? У нея была. Не сидть же мн все дома, одной.

— Ты ужъ и къ Строгову не ходила ли?

— А если бы и пошла, такъ что же? Тамъ меня вс любили и ласкали. Бывало, захочу въ театръ — сейчасъ ложу берутъ, вздумаю кататься — велятъ экипажъ заложить. Если я и дулась на Строгова, такъ потому, что онъ старый и противный, а Коля и Миша Строговы всегда были мн друзьями, мы росли вмст…

— Не смй мн говорить о нихъ!— сердился я.

— Ну да, ты вдь всхъ ненавидишь, кто меня ласкалъ. Чмъ же я виновата, что они меня любили? Это ты только такой медвдь, что тебя никто не любилъ.

Иногда у насъ дло доходило до крупной брани, чаще же я плакалъ и молилъ Лелю понять наше положеніе, отбросить лишнія требованія, жить мирной и скромной жизнью. Но на нее не дйствовали ни брань, ни мольбы. ‘Ты меня не любишь, оттого такъ и держишь’,— вотъ все, что слышалъ я въ отвтъ. Оставалось только доказывать ей любовь удвоеннымъ трудомъ, удвоеннымъ заработкомъ. Но домъ, хозяйство поглащали все, что добывалось трудомъ, и жалобы на недостатокъ развлеченій и нарядовъ слышались постоянно. Наконецъ, должно-быть, Леля утомилась жаловаться: я пересталъ слышать ея жалобы, пересталъ видть ея слезы. Я началъ радоваться этой перемн, но мн стали бросаться въ глаза новые наряды Лели.

— Откуда у тебя это платье?— спросилъ я однажды.

— Мама сдлала,— отвтила она.

— Не смй брать отъ нея подарковъ!

— Что же мн оборванкой ходить? Сшей мн такое платье, какъ это, вотъ я и не буду просить у мамы. Ты думаешь, мам весело глядть, что я обтрепалась? Мама вонъ и то говоритъ, что я на себя стала непохожа. ‘Тебя, говоритъ, теперь и даромъ никто не возьметъ, если твой благоврный умретъ’.

— Ты бы хоть не передавала мн того, что говоритъ твоя мать!— подавленнымъ голосомъ молилъ я.

— Да, я вдь знаю, что ты не любишь со мной разговаривать!

Она даже перестала теперь ласкаться ко мн. Она, кажется, чувствовала ко мн что-то въ род презрнія, отвращенія, гадливости.

И то сказать, я сталъ худъ, сухъ, сгорбился, состарлся, здоровье, свжесть, силы, румянецъ молодости — все ушло безвозвратно. Эта чисто матеріалистическая, чувственная натура не могла уже найти наслажденія въ ласкахъ ‘скелета’. Впрочемъ, нтъ! настало время, когда Леля опять начала ухаживать за мною, когда она приблизила опять меня къ себ. Но Боже мой! мн даже гадко вспомнить объ этомъ! Это было сдлано для того, чтобы я не отрекся отъ ея ребенка,— говорю отъ ея ребенка, а не отъ моего, потому что моимъ ребенкомъ былъ только Саша, первое дитя, подаренное мн Лелей. Да, она начала обманывать меня, она начала развратничать, во неумло, жалко, воображая о крупной нажив и попадаясь въ разставленныя ей сти даромъ, безъ барыша, съ печальною перспективой снова сдлаться, матерью,— и какой матерью! которая проклинала свое дитя до его рожденія за то, что ‘ей было больно’, какъ выражалась она. Я все это видлъ, чувствовалъ, угадывалъ и даже не могъ разстаться съ нею: разъ она сама ушла отъ меня къ матери, но мать черезъ недлю же поссорилась съ нею, выгнала ее, и она вернулась снова ко мн, говоря, что я долженъ ее кормить. Я позволилъ ей жить, я ее кормлю, но я работаю не для нея, а для Саши, для моего ребенка, для моего несчастнаго мальчика. Не будь его — я бросилъ бы работу, запилъ бы, пересталъ бы трусить, что мн откажетъ отъ мста мой принципалъ. Теперь же я тяну свою лямку покорно, неустанно, изо дня въ день, чтобы только спасти отъ голода и холода свое дитя…

——

Я дописывалъ послднія строки, когда вернулся мой принципалъ. За нимъ внесли корзинку съ игрушками.

— Сюда, сюда неси, въ гостиную!— говорилъ онъ швейцару и носильщику, указывая имъ на дверь.— Приходится воровскимъ манеромъ черезъ контору все носить, чтобъ дти не узнали,— обратился онъ ко мн.

Онъ весь сіялъ счастіемъ. Корзины внесли, черезъ контору въ его гостиную.

— Вы кончили просмотръ книгъ?— спросилъ онъ у меня, давая на водку прислуг.

— Да, не угодно ли просмотрть,— отвтилъ я.

— Нтъ, нтъ… Чего смотрть!.. Все врно — и славу Богу!— отвтилъ онъ, наклоняясь надъ корзинами.— Помогите мн, пожалуйста, развязать вотъ это.

Я сталъ развязывать корзины.

— А вашъ мальчуганъ гд-нибудь тоже на елк?— спросилъ онъ, разставляя игрушки.

— Нтъ,— отвтилъ я.

— Ну, такъ вотъ приводите его сегодня къ восьми часамъ… Пусть повеселится… Для дтей это лучшій праздникъ… Они годъ ждутъ елки.

Я поблагодарилъ.

— Непремнно, непремнно приводите!— повторилъ онъ.— Игрушекъ много и для него будетъ…

Черезъ полчаса, окончивъ разборъ игрушекъ, я пошелъ домой. Привести Сашу къ нимъ на елку. Какая радость была бы для него! Но въ чемъ я поведу его? У него нтъ даже праздничной, одежды. Или привести его въ затрапезной ситцевой рубашонк на посмшище нарядныхъ дтей? Видть, какъ, смотря на него, будутъ длать гримасы и господа, и лакеи? Да и настолько ли онъ выдрессированъ, чтобы умть держать себя среди дтей, вышколенныхъ гувернантками и гувернерами? Нтъ, ему не мсто здсь. И не будетъ ли ему еще тяжеле жизнь, когда онъ посмотритъ на этотъ блескъ, на эту роскошь, на это счастье другихъ дтей? Нтъ, нтъ, пусть онъ лучше не знаетъ, что онъ несчастливъ, что другіе живутъ лучше!

Съ поникшей головою, съ тоскою въ душ, вернулся я домой и засталъ Сашу сидящимъ на окн. Онъ обернулъ ко мн свое худенькое, изсиня-блдное личико съ мутными глазками и молча поманилъ меня къ себ. Я подошелъ.

— Папа, елки!— тихо прошепталъ онъ, указывая грустными глазами на улицу, гд около тротуара была разставлена масса елокъ. Онъ ничего не сказалъ больше, онъ ни о чемъ не просилъ, онъ ни на что не жаловался,— но я чуть не заплакалъ отъ этой фразы, въ которой я слышалъ и мольбу, и жалобу, и упрекъ. Онъ зналъ, что онъ былъ несчастливъ, что другіе живутъ лучше. Да, тамъ были елки, а у него не было елки, и я не могъ купить ему ее, не могъ доставить ему и минуты восторга. Бдный мой мальчикъ, ты еще не знаешь, что твой отецъ не только что елку не можетъ устроить теб, но что онъ не знаетъ даже, откуда возьмутся у него средства, чтобы дать теб образованіе, средства къ добыванію хлба, возможность стать на тотъ путь, на которомъ ты могъ бы… устраивать елки для своихъ будущихъ дтей… Что-то изъ тебя…

——

— Скажите, кто авторъ этой рукописи?— спросилъ я у Клименко, кончивъ чтеніе этого недописаннаго, отрывка.

— Вамъ нужна непремнно фамилія?— усмхнулся онъ.— Подите въ коммерческіе и поземельные банки, въ правленія желзныхъ дорогъ и въ банкирскія конторы, во вс эти мста, гд золото, акціи и облигаціи обращаются въ количеств милліоновъ, и высмотрите тамъ любого изъ этихъ неокончившихъ курса ученія молодыхъ конторщиковъ, рано женившихся на какихъ-нибудь дочеряхъ квартирныхъ хозяекъ, на какихъ-нибудь швейкахъ, и получающихъ пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей жалованья, безъ надежды, безъ умнія получить больше и составить карьеру — и спросите у этого юноши, уже страдающаго и гемороемъ, и зародышемъ чахотки, не знаетъ ли онъ фамиліи героя этой исторіи, и когда вамъ назовутъ сотни фамилій подобныхъ ‘конторщиковъ’ — выбирайте изъ нихъ любую.

V.
Не сошлись во взглядахъ и разъхались.

Я сидлъ съ Клименко въ Демидовскомъ саду за чайнымъ столикомъ, когда къ намъ подошелъ какой-то господинъ съ нарядной дамой.

— Докторъ Флигенрингъ! — отрекомендовалъ мн Клименко подошедшаго господина.

Спутницу доктора онъ не счелъ нужнымъ отрекомендовать. Впрочемъ, она и безъ представленія перекинулась съ нами нсколькими фразами и въ отвтъ на двусмыбленную шутку Клименко ударила его китайскимъ веромъ по плечу. Я понялъ, какого сорта была эта дама.

— Соломенный вдовецъ!— сказалъ мн Клименко, когда Флигенрингъ отошелъ отъ насъ.— Тоже интересный экземпляръ отца… Я вамъ хотлъ разсказать о нашихъ отцахъ старыхъ временъ, но встрча съ этимъ новйшимъ экземпляромъ охолоствшаго отца измняетъ мой планъ. Я передамъ вамъ его исторію теперь же, а то посл, пожалуй, забуду поразсказать объ этомъ субъект. Къ тому же вдь вамъ все равно, въ какой послдовательности я буду передавать свои наблюденія и замтки, такъ какъ они связаны между собою только одною общею идеею — стремленіемъ изобразить различные типы нашихъ отцовъ и матерей…

— Я васъ слушаю,— сказалъ я.

——

— Докторъ Флигенрингъ — знаменитость,— съ ироніей началъ Клименко.— Онъ открылъ философскій камень, съ помощью котораго изъ ничего можно длать золото. Вы видли его жидовское узенькое личишко съ маленькимъ блднымъ лбомъ, съ масляными хитрыми глазами и, вроятно, поняли, что въ этой небольшой, сплюснутой съ боковъ головк едва ли есть мсто для большого мозга. Оно такъ и есть: онъ не уменъ, не талантливъ, не ученъ, но онъ хитеръ и юрокъ. Этихъ двухъ качествъ совершенно достаточно, чтобы пользоваться успхомъ среди тысячи дураковъ, окружающихъ насъ. Въ медицинской академіи онъ сдлался извстнымъ во время студенчества тмъ, что перевелъ нсколько медицинскихъ сочиненій, попросивъ профессоровъ проредактировать переводъ. Такимъ образомъ, онъ заслужилъ репутацію человка трудящагося, хотя, какъ говорятъ, переводъ длалъ не онъ самъ, а дв-три барышни, влюбившіяся въ его глаза и въ его краснобайство. Чмъ онъ имъ платилъ — я не стану вамъ объяснять, но, во всякомъ случа, вознагражденіе не было денежное. Такъ какъ на книгахъ стояло имя переводчика, то онъ получилъ извстность и въ литературномъ мір, и два-три книгопродавца поручили ему перевести популярныя сочиненія ‘о сохраненіи женской красоты’ и ‘о спасеніи отъ болзней’, о которыхъ не говорятъ вслухъ. Онъ выставилъ на этихъ книжонкахъ свое имя и потерялъ всякую цну въ ученомъ мір, но ему былъ уже не нуженъ этотъ міръ, такъ какъ онъ усплъ въ это время запастись отъ снисходительныхъ къ нему профессоровъ докторскимъ дипломомъ. Въ финансовомъ же отношеніи онъ выигралъ: во-первыхъ, книжонки, какъ все скабрезное, расходились быстро, а во-вторыхъ, у него явились особаго рода паціенты — увядающія красавицы и юноши въ критическомъ для юности положеніи. Онъ нашелъ нужнымъ, присматриваясь къ своимъ паціентамъ, сдлаться изобртателемъ мазей, пилюль и порошковъ, возвращающихъ красоту и силу, или, говоря проще, сталъ изготовлять притиранія, косметики и нчто боле радикальное, за что однажды чуть не попалъ на скамью подсудимыхъ. Такова первоначальная карьера этого господина. Теперь онъ извстенъ въ Петербург особенно тмъ семьямъ, гд нужно скрывать невинныя шалости двицъ отъ ихъ будущихъ супруговъ. Вообще, большая часть его доходовъ приносится ему женщинами: он любятъ ‘милаго доктора’, да и онъ не остается безучастнымъ къ нимъ, если он только хотя немного красиве макбетовскихъ вдьмъ. Но не думайте, что онъ вполн легковсный человкъ. Нтъ, никто лучше его но уметъ играть роль серьезнаго ученаго. Щупая пульсъ, онъ, съ сдвинутыми бровями, произноситъ: ‘о — о!’ Потомъ, смотря на языкъ, онъ съ многозначительнымъ покачиваніемъ головою протягиваетъ: ‘э — э!’ Прилегая ухомъ къ груди больной, онъ уже совсмъ зловще восклицаетъ: ‘ага!’ Одна больная чуть не умерла со страху отъ этихъ роковыхъ междометій, но даже и она, выходя отъ него, не могла не отдать полной признательности его знаніямъ. Вотъ вамъ портретъ во весь ростъ этого ‘моднаго дамскаго доктора’. Я думаю, нтъ надобности распространяться о частностяхъ, разсказывать, напримръ, что, свидтельствуя одну молоденькую барыньку, онъ вздумалъ такъ пощекотать ее, что она потомъ краснла при одномъ его имени. Вс эти детали вы можете дополнить своимъ воображеніемъ, вспомнивъ плотоядные глаза и животныя губки этого тусклаго и изношеннаго лица. Но я долженъ упомянуть объ одной особенности этой личности. Какъ вы думаете, кмъ онъ слылъ въ свт: консерваторомъ или либераломъ?

— Я склоняюсь къ мннію, что онъ примыкалъ къ консерваторамъ или, лучше сказать, къ крпостникамъ. Такіе люди должны сожалть объ исчезновеніи дворовыхъ двокъ,— усмхнулся я.

— Вы не угадали: это либералъ съ легкимъ краснымъ оттнкомъ. По крайней мр, такимъ онъ старался казаться. Иначе и не могло быть. Ему теперь лтъ сорокъ съ небольшимъ, то-есть ему было около двадцати лтъ въ начал періода реформъ, и онъ могъ сообразить всю невыгодность крпостническихъ, ретроградныхъ и консервативныхъ взглядовъ. Онъ даже читалъ ‘Колоколъ’, хотя это онъ длалъ только до тхъ поръ, пока ему была нужна помощь разной молодежи по части дешевыхъ или даровыхъ переводовъ и корректуръ. Онъ платилъ этой трудящейся молодежи за ея трудъ радикальными фразами вмсто государственной монеты. Впрочемъ, я упомянулъ объ убжденіяхъ доктора только потому, что безъ этого вы не поняли бы, какъ онъ могъ жениться на одной изъ самыхъ либеральнйшихъ женщинъ петербургскаго общества. Вы, можетъ-быть, слышали что-нибудь о существованіи въ былые годы въ Петербург Эммы Федоровны?

— Кто это такая Эмма Федоровна?— спросилъ я.— Я зналъ одну Эмму Федоровну Шварцъ, содержавшую кухмистерскую…

— Довольно, довольно!— съ комическимъ ужасомъ вскричалъ Клименко.— Не профанируйте этого имени и не выставляйте на видъ своего невжества по части общественной и государственной жизни своей родины… Извините мн мою откровенную грубость, но я долженъ замтить вамъ, что вы, ныншніе литераторы, выказываете удивительное невжество во всемъ, что касается нашей, даже недавно прошедшей жизни. Стоитъ пройти двадцати-тридцати годамъ, и вы на вопросъ о томъ, кто была, напримръ, Эмма Федоровна, безъ смущенія готовы отвтить, что она содержала кухмистерскую!.. Это вдь просто непростительно. Этимъ незнаніемъ всхъ изгибовъ, всхъ пружинъ нашей общественной жизни я только и объясняю ту мелочность содержанія и ту узкость рамокъ, которыя сплошь и рядомъ встрчаются въ русскихъ современныхъ романахъ и повстяхъ. Вс эти повсти и романы происходятъ не на дйствительной почв, а гд-то въ облакахъ, въ нихъ встрчаются русскіе типы, русскія мысли, но русской общественной жизни не ищите въ нихъ — точно эти герои могутъ дйствовать и жить, не завися ни отъ околоточныхъ, ни отъ ростовщиковъ, ни отъ домохозяевъ… Впрочемъ, я уклоняюсь въ сторону и забываю объ Эмм Федоровн, которую вы счли за содержательницу кухмистерской. Нтъ, она была нмка, но кухмистерской не содержала и вообще стряпней не занималась. Лтъ тридцать тому назадъ, въ эпоху сильнйшаго блеска Эммы Федоровны, у насъ въ Петербург еще не было рыжеволосыхъ француженокъ-кокотокъ, а вообще были или любовницы изъ крпостныхъ двокъ, или содержанки изъ рижскихъ, либавскихъ, ревельскихъ и пернавскихъ благородныхъ, но бдныхъ двицъ.

Эмма Федоровна была уроженкой одного изъ этихъ нмецкихъ питомниковъ двицъ легкаго поведенія и долгое время была царицею, владычицею, законодательницею петербургскаго полусвта. Не думайте, пожалуйста, что это была женщина въ род вонъ этихъ Камилокъ, Альфонсинокъ, Сюзетокъ, и какъ ихъ тамъ еще зовутъ. Это жертвы общественнаго темперамента и боле ничего: он, какъ странствующіе фигляры, кочуютъ изъ столицы въ столицу, он, какъ мошенники, выслживаютъ богачей, къ нимъ ходятъ не на поклонъ, а только для покупки ихъ продающейся съ аукціона плоти, отъ нихъ не зависитъ ничья участь, но ихъ участь зависитъ отъ случайностей и, рядясь сегодня въ брильянты, большею частью фальшивые, он не могутъ поручиться, что завтра имъ не придется голодать, он записываются въ актрисы театра Берга и Буффъ, чтобъ не получить желтаго билета, а Эмма Федоровна была законною женою дйствительнаго статскаго совтника, находившагося въ командировк, и ужъ, разумется, не могла бояться никакихъ желтыхъ билетовъ. Он и вообразить себя не сумютъ въ той роли, которую играла въ теченіе всей своей жизни Эмма Федоровна. Эмма Федоровна умла сдлаться центромъ, около котораго группировалась масса людей. У нея былъ одинъ изъ самыхъ роскошныхъ салоновъ Петербурга или, врне сказать, у нея была биржа, куда являлось не мало звздъ, но вовсе не затмъ, чтобы заплатить Эмм Федоровн за ея мимолетныя ласки, а затмъ, чтобы поклониться Эмм Федоровн и обдлать черезъ нее свои дла и длишки. Въ этотъ салонъ, на эту биржу стекались многіе, такъ какъ здсь можно было сойтись съ лицами, къ которымъ не легко было проникнуть въ дома. Но на этой бирж, гд обдлывались сотни темныхъ и важныхъ длъ, была и своя семейная жизнь. Эмма Федоровна любила своихъ родныхъ, выводила ихъ въ люди, пристраивала и брала къ сео на воспитаніе ихъ дтей. Одною изъ ея воспитанницъ была и ея племянница Аннета Зейфертъ. Молодая двушка получила въ дом тетки блестящее домашнее образованіе. У нея были всевозможные учителя, масса русскихъ и иностранныхъ журналовъ и книгъ, и, что важне всего, она пользовалась неограниченною свободою. Эмма Федоровна могла удлять племянниц сотни и тысячи рублей, но не могла подарить ей ни одного часа въ день, такъ какъ ея дни были полны дловыхъ заботъ, визитовъ и оборотовъ. Неограниченная свобода, поклоненіе челяди, ухаживаніе молодежи, чтеніе всевозможныхъ новыхъ книгъ — все это вскружило голову молодой двушки. И вотъ изъ нея вышла либералка, красная, революціонерка съ подкладкой избалованнаго ребенка, съ деспотическимъ характеромъ маленькой царицы, которая не терпитъ возраженій. Да что же иное и могло выйти изъ молоденькой красавицы, не знавшей ни нужды, ни горя, ни препятствій въ то время, когда вс либеральничали, когда каждая книжка русскаго журнала приносила планы новыхъ реформъ, когда каждый русскій учитель былъ непремнно изъ тхъ скоропостижныхъ радикаловъ, которые ‘стараго Гаврила хлещутъ въ усъ да въ рыло’?

Вс эти книги, вс эти учителя, вся взлелянная на даровыхъ хлбахъ молодежь, вертвшаяся около молоденькой двушки,— вскружили ей неглупую головку и поощряли ее, рукоплескали ей, когда она высказывала вычитанныя ею наканун ультрарадикальныя мннія, когда она, одтая по послдней мод, стремилась, на публичныя лекціи, когда она замышляла открыть какія-то школы и мастерскія, топая въ то же время ногами на горничную, неловко подавшую ей платье.

Въ одинъ прекрасный день она совершенно неожиданно вышла замужъ за самаго либеральнаго изъ вертвшихся въ дом ея тетки юношей и сдлала это не ради любви, а чтобы ‘освободиться отъ семейнаго гнета’. Такъ какъ замужество за небогатаго человка было вызвано не любовью, не страстью, а желаніемъ ‘освободиться отъ семейнаго гнета’, то Аннетъ Зейфертъ смотрла на свой поступокъ, какъ на подвигъ, и третировала своего жениха свысока, какъ третировали тхъ генераловъ, которые въ старые годы нанимались на свадьбы. Женихъ покорно выносилъ это обращеніе en canaille и даже поощрялъ его, громче всхъ толкуя о великомъ подвиг своей невсты. Если бы онъ поступилъ иначе, то, конечно, невста выгнала бы его отъ себя, какъ безчувственнаго подданнаго, не признающаго великихъ достоинствъ своей повелительницы. Юноша понималъ это очень хорошо и превозносилъ свою повелительницу, за то, что она допустила его до своего ложа. Этотъ юноша былъ не кто иной, какъ новоиспеченный докторъ Флигенрингъ. Тетка молодой двушки, конечно, желала не такого брака для своей племянницы, но, тмъ не мене, не препятствовала ей выйти замужъ за доктора, и даже дала за нею тысячъ пять деньгами, хорошее приданое и назначила ей ежемсячное содержаніе въ триста рублей. Молодая чета помстилась очень удобно, съ извстнымъ комфортомъ, открыла свой салонъ, гд Анна Карловна Флигенрингъ сдлалась оракуломъ небдной молодежи извстнаго сорта и играла въ маленькіе комплоты за ужинами. Было довольно странно видть здсь тонкія блюда, блестящую обстановку, слыша въ то же время толки о меньшемъ брат и анаемы сытому довольству ‘мщанства’. Но и эти насвистанныя рчи, и этотъ привычный комфортъ были въ характер Анны Карловны, выросшей среди блондъ и атласа и среди либеральныхъ книгъ и учителей. Самъ Флигенрингъ вторилъ жен, хотя его интересовала одна только сторона ихъ жизни — ужины съ дорогими винами, соусами и устрицами. Такъ прошло года три ихъ супружеской жизни, у нихъ было уже трое дтей, когда въ одинъ прекрасный день Эмма Федоровна умерла скоропостижно. Все ея имніе досталось ея роднымъ, но не Анн Карловн, такъ какъ Анна Карловна оказалась незаконной дочерью незаконной сестры Эммы Федоровны, подобно многимъ изъ своихъ соотечественницъ, и не имла никакихъ законныхъ правъ на имніе тетки. Этотъ ударъ былъ очень чувствителенъ для Флигенринга, успвшаго при помощи Эммы Федоровны получить выгодное мсто, но ожидавшаго ея богатаго наслдства. Въ это время между мужемъ и женою произошла первая семейная сцена. Флигенрингъ упрекнулъ жену за то, что они лишились теперь поддержки, жена выразила то мнніе, что она очень рада даже, что они будутъ ‘жить своимъ трудомъ’, безъ ‘этихъ денегъ, нажитыхъ позоромъ’. Она говорила это тмъ боле смло, что знала, какъ значительны стали теперь доходы ея мужа.

— Наконецъ, я могу легко заработать переводами, статьями не мене денегъ, чмъ субсидіи тетки,— ршила она.

И дйствительно, она принялась за работу: заработала мсяца въ три до двухсотъ рублей, сдлала на эти деньги новое черное шелковое платье и устроила пикникъ, а затмъ снова начала искать работы, разъзжая за нею въ коляскахъ. Толковъ о работ у нея всегда было много, хотя и не было самой работы. Флигенрингъ сдлался, такимъ образомъ, единственнымъ батракомъ и кормильцемъ семьи, и этого было довольно, чтобы онъ пожелалъ сдлаться ‘главою’ въ дом. Онъ сразу пересталъ поддакивать жен, преклоняться передъ ея умомъ, потакать ея капризамъ. Онъ даже сталъ требовать, чтобы она нсколько сократила свои собственные расходы, и сталъ спрашивать у нея отчета, куда уходятъ даваемыя ей на хозяйство деньги. Къ несчастью, именно этого она и не могла сдлать: у нея деньги уплывали, какъ вода, но куда — этого она и сама не знала. Она знала только, что у нея теперь никогда не было денегъ.

Мало-по-малу она начала упрекать мужа, что онъ мало даетъ денегъ и среди этихъ упрековъ появился одинъ новый мотивъ: жена упрекала мужъ за то, что онъ развратничаетъ и тратитъ деньги на сторон. Это не было слдствіемъ ревности. Нтъ, Анна Карловна просто видла, что мужъ сталъ относиться къ ней не съ прежнимъ благоговніемъ, она теперь осязательно видла, что онъ скупится на деньги для нея, и вывела изъ этого только то заключеніе, что у него есть любовница, на которую онъ тратится. Проживъ съ этимъ человкомъ нсколько лтъ, она знала его такъ же плохо, какъ въ день ихъ первой встрчи. Флигенрингъ могъ продавать себя, но покупать другихъ — было не въ его натур. Еще черезъ полгода супруга начала замчать, что мужъ выживаетъ изъ дому ея либеральныхъ молодыхъ друзей и лизоблюдовъ, и приводитъ въ домъ все больше и больше своихъ пожилыхъ друзей, биржевыхъ купцовъ и крупныхъ промышленниковъ, для которыхъ онъ сталъ чмъ-то въ род фактора и ходатая по сердечнымъ дламъ.

Произошла новая свалка.

— Ваши баклушники насъ не накормятъ, а у насъ уже трое дтей, а тамъ, глядишь, будетъ и четвертый,— говорилъ мужъ.

— Пожалуйста, не бойся,— запальчиво отвчала жена.— Я давно желала бы жить съ тобой на разныхъ половинахъ и покончить наши супружескія отношенія. Мы давно уже перестали понимать другъ друга, и намъ нечего носить маску взаимной любви. Слава Богу, я не мщанка!

Дйствительно, супруги разошлись на разныя половины, и на этихъ разныхъ половинахъ началась разная жизнь. У мужа шелъ откровенный буржуазный развратъ и широкая нажива. У жены шло либеральное фразерство и нищающая праздность. Бурныя сцены повторялись чаще и чаще, мужъ говорилъ жен:

— Если ты желаешь быть сытой, живи со мною, какъ съ мужемъ, вытолкай свою свору праздныхъ болтуновъ и принимай любезно моихъ знакомыхъ.

Жена отвчала:

— Я никогда не торговала своими убжденіями! Я готова выносить лишенія, но не поступлюсь никогда такими взглядами.

Въ сущности она говорила фразы, которыхъ не понимала сама. Она просто привыкла неограниченно приказывать и повелвать, и въ этомъ заключался весь ея либерализмъ. Этотъ либерализмъ былъ и у Титъ Титычей, бившихъ зеркала съ криками: ‘нашему ндраву не препятствуй!’ и у матушекъ-помщицъ старыхъ временъ, жаловавшихся на стсненія и на произволъ правительства, когда настала такая пора, что ‘даже и своей двк косу не смй обрзать’. Анна Карловна если не била по щекамъ крпостныхъ двокъ, за неимніемъ таковыхъ, то любила хлестать по лицу идеи и требовала за эту смлость рукоплесканій. На половин же мужа приказывать ей было трудно, а прослыть оракуломъ и божкомъ было еще трудне, такъ какъ друзья ея мужа если и поклонялись какой-нибудь твари, то только золотому тельцу. Но мало того, что здсь она не встрчала поклоненій,— она начала встрчать здсь далеко не тонкіе сарказмы и насмшки мужа. Прошло еще года два, и разладъ между мужемъ и женою дошелъ до крайнихъ предловъ, что мужъ считалъ блымъ, то жена называла чернымъ, кого принимала жена, того готовъ былъ выгнать въ три шеи мужъ — и наоборотъ.

— Вы на свою шушеру тратите мои деньги!— кричалъ мужъ.

— А вы проживаете сотни рублей со своими эксплуататорами,— шумла жена.

— Вы только кричите о труд, а сами пальца о палецъ не умете стукнуть,— говорилъ мужъ.

— Не могу же я наживаться тми подлыми средствами, которыми наживаетесь вы,— раздражалась жена.

— Однако, до сихъ поръ вы дите мой подлый хлбъ,— упрекалъ мужъ…

Вы, вроятно, не разъ встрчали такія милыя пары. Но вы видли, что он все-таки живутъ подъ однимъ кровомъ вплоть до гробовой доски. Можетъ-быть, и Флигенринги жили бы до гробовой доски вмст, если бы не одно обстоятельство. Господинъ, и госпожа Флигенринги имли очень дурную привычку жить гласно, то-есть посвящать своихъ друзей во вс свои сокровенныя тайны. Это обстоятельство заставило ихъ разойтись или, врне сказать, оно заставило госпожу Флигенрингъ бросить мужа. Она успла такъ очернить своего мужа въ глазахъ своихъ друзей, что они начали говорить ей:

— Но какъ же вы можете жить съ такимъ буржуа, съ такимъ эксплуататоромъ? Вамъ неловко существовать на деньги, добытыя такимъ путемъ. Вамъ опасно оставлять своихъ дтей въ такомъ дом. Вы должны жить самостоятельнымъ трудомъ.

Говорятъ: noblesse oblige. Здсь обязывало къ разводу, если не благородство, то радикальное фразерство, тмъ боле, что и кругъ пріятелей Анны Карловны нсколько измнился. Молодые лизоблюды-либералы, изъ породы самодурствующихъ матушкиныхъ сынковъ, уже давно оставили Анну Карловну, увидавъ, что ужины у нея стали поплоше, что она сама поизмялась, что черезъ нее не проникнешь къ Эмме Федоровн, такъ такъ Эмма Федоровна сошла съ житейской сцены въ могилу, что, наконецъ, либерализмъ не кормитъ, и имъ можно ‘баловаться’ только въ юномъ возраст. На мсто этихъ людей Анна Карловна привлекла къ себ разную трудящуюся молодежь, которая, пріхавъ изъ провинціи и еще не зная петербургскихъ болтуновъ, была увлечена горячими и смлыми рчами Анны Карловны и слушала съ полною врою разсказы Анны Карловны о томъ, какъ она, Анна Карловна, ‘страдала за убжденія’, какъ она, Анна Карловна, ‘длала подвиги’. Эта смлая, честная и искренняя молодежь, бодро шедшая навстрчу всмъ житейскимъ невзгодамъ, поврила словамъ влюбленной въ себя фразерки, поврила тмъ боле, что Анна Карловна жила теперь бдно подъ одною кровлей съ богатымъ негодяемъ мужемъ, стыдясь, какъ она говорила, марать руки его позорными средствами. Эта молодежь говорила, теперь Анн Карловн, что она, Анна Карловна, сдлала бы лучше, если бы вовсе не жила съ мужемъ, а жила бы своимъ трудомъ. Этотъ совтъ давался тмъ искренне, что сама эта молодежь жила работой, да къ тому же и Анна Карловна столько трубила этимъ молодымъ людямъ о своей привычк къ труду, о своей нетребовательности, о своей непривычк жить на чужой счетъ, что Анна Карловна должна была сойти со своего пьедестала передъ лицомъ своихъ послднихъ поклонниковъ или разойтись съ мужемъ. Сходить съ пьедестала, показать всмъ, что она фразерка, покориться супругу уже было невозможно. Супругъ уже откровенно принималъ на своей половин своихъ любовницъ и, слыша за это упреки жены, говорилъ:

— Я еще слишкомъ молодъ, чтобы оставаться цломудреннымъ вдовцомъ!

И вотъ Анна Карловна разошлась съ мужемъ, забравъ своихъ ребятъ, о воспитаніи которыхъ она столько твердила, говоря всмъ и каждому, что обязанность матери-гражданки воспитать дтей-гражданъ. Началась для нея странная жизнь. Въ кружк ея знакомыхъ вс только о томъ и говорили, что она сдлала подвигъ, отказалась отъ довольства въ дом гнуснаго афериста и эксплуататора и ршилась своимъ трудомъ поднять дтей. Ей начали помогать, ее стали поддерживать, ее стали пристраивать къ работ. Къ несчастью, работа плохо шла впередъ, при старой привычк вставать въ полдень, при любви болтать въ обществ праздныхъ людей, при стремленіи гнаться за какими-то великими трудами, плюя на мелкое дло. Не лучше шло дло и въ отношеніи хозяйства, при неумніи разсчитать гроши, при наклонности накупить варенья вмсто мяса, при полной безпомощности, когда было нужно обойтись безъ кухарки и горничной. Несмотря на вс поддержки и пособія своихъ небогатыхъ друзей, Анна Карловна просто нищенствовала въ трехъ пустынныхъ комнатахъ, гд все было перевернуто вверхъ дномъ вслдствіе неумнья хозяйки даже соблюсти вншній порядокъ. Бывали дни иногда, когда Анна Карловна и ея дти не ли и не пили ничего, бывали зимы, когда у нихъ не было ни полна дровъ, бывали времена, когда у дтей не было ни одежды, ни сапогъ. И въ эти-то трудныя времена, наивные и честные друзья Анны Карловны боле всего удивлялись ея энергіи, ея послдовательности, ея радикализму, говоря, что она скоре умретъ съ голоду, чмъ прибгнетъ къ помощи мужа, наживающагося постыдными средствами и портившаго дтей. И чего-чего не говорила она въ эти времена въ своемъ дом про своего мужа! Вся грязь, которою можно забросать человка, забрасывалась въ него. Развратникъ, лицемръ, эксплуататоръ, обманищкъ, негодяй, вс эти эпитеты казались недостаточно яркими, когда дло касалось его.

— Да, вы сдлали подвигъ, вырвавъ отъ него дтей! Какое вліяніе могъ бы онъ имть на нихъ!— говорили друзья Анны Карловны, приходя серьезно въ ужасъ отъ ея разсказовъ.

— Да они его теперь презираютъ!— говорила она, задыхаясь отъ злобы.

И дйствительно, дти презирали отца, потому что Анна Карловна сдлала изъ нихъ такихъ же фразеровъ, какъ она сама. Къ сожалнію, она ничего не могла дать имъ, кром фразъ. Они были нищими-оборванцами, они были невждами. Она не умла заработать имъ на хлбъ, она не умла сама научить ихъ чему-нибудь, она не умла пріучить ихъ къ труду. Это обстоятельство послужило къ новому скандалу между супругами. Друзья Флигенринга стали ему говорить, что его дтей встрчаютъ на улиц чуть не босикомъ, что его уже подрастающія дочери сами ходятъ въ мелочную лавку, что его дти нигд не учатся. Это бросало тнь на него даже въ глазахъ его не особенно щепетильныхъ друзей. Онъ нехотя сталъ хлопотать, чтобы ему отдали его дтей. Но госпожа Флигенрингъ уже не могла сдлать этого, такъ какъ это значило бы ‘поступиться своими убжденіями’, ‘измнить своимъ идеямъ’. Вслдствіе этого она воспользовалась нсколькими добытыми ею гд-то письмами мужа, говорившими о послдней степени его безнравственности, и представила его письма въ одно изъ вдомствъ, куда обратился ея мужъ съ просьбою ‘объ отобраніи’ у ней дтей. Дтей ршили не отбирать, такъ какъ были явныя улики въ крайней развращенности отца. Тогда Флигенрингъ, побуждаемый толками и настояніями своихъ друзей, попробовалъ доказать, что его жена сумасшедшая. Но и эта попытка не удалась. Флигенрингу не оставалось боле ничего, какъ умыть руки, и онъ это сдлалъ съ величайшею радостью, такъ какъ теперь онъ вполн оправдалъ себя въ глазахъ своего кружка, и избавилъ себя отъ необходимости содержать своихъ дтей, которыя только мшали бы его любовниц, жившей уже у него въ дом съ другими его дтьми. Такимъ образомъ, дти Анны Карловны остались навсегда у нея на голоданье, на бездльничанье, на неряшество, на фразерство. Ея прежніе наивные знакомые попрежнему называли ее женщиною съ убжденіями, горячею матерью, честною гражданкою, а знакомые ея мужа зовутъ его несчастнымъ отцомъ, страдающимъ за дтей, отнятыхъ у него недостойною женщиною, и, такимъ образомъ, оба супруга счастливы по-своему, жена тмъ, что сохранила за собою титулъ матери-гражданки, обрекши дтей на нищету и невжество, а отецъ тмъ, что освободился, не набросивъ на себя тни въ своемъ кругу, отъ обязанности кормить первую семью, когда у него на рукахъ есть уже вторая семья. А дти… А дти… кто изъ друзей Анны Карловны и ея супруга задумывается объ ихъ участи?

— Но все-таки она внушитъ имъ боле честныя идеи, чмъ онъ,— замтилъ я.

— Она научитъ ихъ честно говорить,— отвтилъ Клименко:— но она не научитъ ихъ честно жить. Чтобы честно жить, нужно вырасти среди трудовой жизни, нужно пріучиться къ труду съ дтства, нужно пріобрсти средства къ труду, то-есть прочныя знанія, усидчивость, выносливость,— а этого не можетъ дать дтямъ какая-нибудь Анна Карловна, не умющая усидчиво работать и не имющая средствъ дать разностороннее образованіе дтямъ. Да этого мало, батенька, а вы подумайте, что будетъ съ ея дтьми, если не сегодня, такъ завтра она умретъ, и дтямъ волей-неволей придется войти въ домъ отца, котораго они уже ненавидятъ и у котораго есть уже другая семья. А между тмъ, у нея чахотка въ послднемъ період…

Мы помолчали, мн было какъ-то не по себ.

— А впрочемъ, Флигенринги не сдлали ничего особенно возмутительнаго и изъ ряду вонъ выходящаго,— промолвилъ Клименко, вставая.— Они не сошлись во взглядахъ и разъхались — вотъ и все.

VI.
‘Молодой, полный силъ юноша’.

— Прочтите!— сказалъ, расхаживая по комнат, Клименко и подалъ мн старый нумеръ ‘Полицейскихъ Вдомостей’, указавъ на одно изъ объявленій.

Я прочелъ:

Примите участіе
въ молодомъ, полномъ силъ юнош, лишившемся средствъ къ существованію и потому ищущемъ изъ-за куска хлба мста секретаря, чтеца или компаньона какой-нибудь почтенной особы. Адресъ: Большая Садовая д. Яковлева, меблированныя комнаты 13. П. В. Салмановъ.

Я пожалъ плечами и отбросилъ въ сторону нумеръ газеты.

— Постойте, постойте!— закричалъ Клименко, поднимая газету и аккуратно складывая ее.— Вы не бросайте газеты-то! Я этотъ документъ въ бархатный футляръ вложу и по смерти завщаю его Публичной библіотек съ надписью: ‘Важный матеріалъ для изученія моего времени на память благодарному потомству’.

Я улыбнулся.

— Да вы не смйтесь! Вдь это дйствительно знаменіе времени… Лтъ пятьдесятъ тому назадъ никому и не снилась у насъ возможность подобныхъ объявленій, а теперь… Господи, сколько, какъ подумаешь, нужно было пережить обществу, чтобы доработаться до подобныхъ изобртеній, чтобы выработать смлость къ подобнымъ изобртеніямъ! Вдь, право, Галилеи, являвшіеся передъ обществомъ со своими ‘е pur si muove’, не нуждались въ такой смлости, какою долженъ обладать этотъ ‘молодой, полный силъ юноша’…

Клименко махнулъ рукою.

— Да, впрочемъ, что я говорю! Мы пошли даже дальше изобртенія подобныхъ объявленій: мы перестали видть что-нибудь странное, что-нибудь необычайное въ этихъ объявленіяхъ. ‘Ищу мста чтеца къ одинокой особ’, пишетъ одинъ, ‘обратите вниманіе на молодого человка’, пропечатываетъ другой, ‘желаю пристроиться къ одинокому служить за экономку’, поясняетъ третья, и все это сопровождается подписями, адресами мстожительства, безъ всякаго сознанія со стороны объявляющихъ о томъ, что они выжигаютъ на своихъ лбахъ клейма, которыя въ былыя времена если и выжигались на человческихъ рожахъ, то только въ вид наказанія черезъ налачей…

Клименко, находившись по комнат, слъ на кресло.

— Но не станемъ говорить о матеріяхъ важныхъ вообще и о смлости этого юноши въ особенности, а поговоримъ о его семь,— проговорилъ онъ, вынимая и закуривая сигару.— Это тоже подходящій сюжетъ для одного изъ моихъ разсказовъ. Я знаю этого мальчугана, я знаю его семейную исторію и сейчасъ передамъ вамъ отрывки изъ моихъ воспоминаній о Салмановыхъ.

——

— Генералъ-маіоръ Василій Ивановичъ Салмановъ, какъ и вс другіе генералы, родился не генераломъ. Онъ происходилъ изъ тхъ обнародившихся дворянъ, у которыхъ только то и осталось дворянскаго, что они непремнно стремились пристроиться куда-нибудь къ казенному мсту, не довольствуясь однимъ пристройствомъ къ земл. Василій Ивановичъ ничмъ не отличался въ юности отъ любого мужика и, пристроившись въ полкъ вольноопредляющимся, ничмъ не отличался отъ любого солдата, если не считать отличіемъ то обстоятельство, что солдатъ изъ мужиковъ, по большей части, такъ и долженъ былъ умереть солдатомъ, а онъ, солдатъ изъ дворянъ, очень скоро могъ перемнить вншнюю форму и нарядиться въ офицерскій мундиръ, оставшись и солдатомъ, и мужикомъ въ душ. Вы знаете, что ни изъ кого не вырабатывается такого чистокровнаго кулака, мірода, самодура, Титъ Титыча, какъ изъ мужика, если ему удастся пойти въ гору. Этотъ же типъ долженъ былъ неизбжно выработаться изъ Василія Ивановича, когда ему удалось быстро дойти до чиновъ. Бичъ въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ и хищникъ въ отношеніяхъ къ общественнымъ и казеннымъ деньгамъ, онъ проходилъ свой служебный путь, какъ человкъ, который думаетъ, что все и вс существуютъ на свт только для того, чтобы служить ступенями и фундаментомъ для его счастья. Онъ былъ расторопенъ и распорядителенъ, занимая должности квартирмистра, ротнаго и полкового командира, потомъ прикомандированнаго къ комиссаріату лица, онъ былъ отваженъ до безумія и безпощаденъ до зврства, когда ему приходилось участвовать въ сраженіяхъ, но везд и всегда и распорядительность, и геройство являлись у него слдствіемъ желанія лично отличиться, скоре сжать обильную жатву, перешагнуть черезъ ближняго. Подчиненные звали его звремъ, товарищи — кулакомъ, начальники — хорошимъ служакой. И т, и другіе, и третьи если не всегда уважали его, то всегда побаивались. Ненавидли его многіе тайно, не любилъ его никто ни явно, ни тайно. Въ сущности, это былъ ходячій холодный, животный, дикій эгоизмъ. Высокій ростомъ, прямой, сухой, съ коротко подстриженными щетинистыми усами, съ гладко выбритымъ лицомъ, съ волосами, гладко зачесанными впередъ на вискахъ, съ высокимъ воротникомъ, подпиравшимъ шею, съ формально суровымъ выраженіемъ загорлаго лица, онъ оставался солдатомъ и тогда, когда уже былъ маіоромъ. Однимъ словомъ, это былъ чистокровный типъ вырождающагося или, врне сказать, выродившагося теперь бурбонства. Дослужившись до чина маіора, скопивъ не одну тысченку рублей, онъ пожелалъ тоже, какъ и вс смертные, жениться, сдлаться отцомъ семейства.

Клименко разсмялся.

— Не удивляйтесь моему смху,— произнесъ онъ.— Мн вспомнилась одна изъ моихъ дтскихъ наивностей. Разъ, во времена моей давнопрошедшей невинности, я прочелъ въ одномъ французскомъ роман про дочь палача. Я оставилъ книгу и пошелъ къ матери.— ‘Мама, разв у палачей бываютъ дти?’ спросилъ я ее.— ‘Бываютъ’, отвтила мать.— ‘Откуда же у нихъ дти?’ спросилъ я.—‘ Отъ ихъ женъ’, отвтила мать.— ‘А. разв палачихи бываютъ?’ удивился я и никакъ не могъ себ представить, что у палачей, могутъ быть обыкновенныя жены, вовсе не палачихи, а такія же простыя и, можетъ-быть, добрыя женщины, какъ и жены всхъ остальныхъ смертныхъ. Давно прошли годы моей юности, но я долженъ признаться, что и до сихъ поръ во мн осталась эта странность: при встрч съ нкоторыми лицами я никакъ не могу себ представить сразу, что и они, могутъ быть женаты, могутъ быть отцами. Дйствительно, есть такія положенія людей, есть такія лица людей, что трудно себ представить этихъ господъ шепчущими нжныя слова любви, сжимающими въ объятіяхъ любимую, смущенную женщину, переживающими страстные восторги медоваго мсяца и, наконецъ, склоняющимися съ робкой и умиленной радостью надъ колыбелью своего первенца… Василій Ивановичъ Салмановъ принадлежалъ къ разряду именно такихъ людей. Однако, онъ женился, сдлался отцомъ. Дослужившись до маіорскаго чина, онъ сдлался той ‘правою рукой’ одного изъ своихъ высшихъ начальниковъ, которая должна была совершать все то, чего не должна была знать или, лучше сказать, желала не знать ‘лвая рука’. Такими руками обыкновенно дорожатъ, такъ какъ он избавляютъ другія руки отъ необходимости пачкаться разною грязью, такихъ рукъ даже побаиваются, потому что он могутъ, при случа, замарать другихъ прилипшей къ нимъ грязью, но такія руки третируются все-таки свысока даже тми, кто ради своихъ выгодъ заставляетъ ихъ, избавляя себя отъ грязныхъ длъ, пачкаться въ грязи. Салмановъ игралъ именно эту роль въ дом своего начальника и очень хорошо понималъ и выгоды, и невыгоды своего положенія. Онъ зналъ, что его ‘терпятъ въ дом’, покуда онъ нуженъ. Ему захотлось сдлать такъ, чтобы его терпли въ дом и тогда, когда онъ будетъ не нуженъ. Сдлать это онъ ршился при помощи рискованнаго шага женитьбы на двоюродной или троюродной племянниц начальника, жившей въ дом этого начальника. Онъ разсчиталъ довольно врно: покуда онъ ‘очень нуженъ’ начальнику,— начальникъ не ршится ему отказать въ рук молодой двушки, двадцатипятилтняя двушка, не имвшая за душой ничего, кром княжеской фамиліи захудалаго рода и привычки къ блеску, едва ли не пойметъ выгодности брака съ человкомъ, обладающимъ капитальцемъ и смотрящимъ если не въ генералы, то въ полковники, онъ самъ, Салмановъ, скрпитъ прочно при помощи этого союза свою связь съ высшимъ начальникомъ, пріобртетъ вліятельныхъ защитниковъ и покровителей въ лиц родныхъ жены и сразу станетъ въ обществ въ тотъ кругъ, куда но пройдешь въ качеств ‘своего человка’ даже и съ генеральскимъ чиномъ. Онъ сдлалъ свое предложеніе по-военному, по-солдатски, ршительно, быстро, круто и ударъ былъ сдланъ настолько врно, что ему сразу дали согласіе, и растерявшійся высшій начальникъ, услышавшій въ этомъ предложеніи чуть не угрозу со стороны своей несовсмъ чистой ‘правой руки’, и молодая княжна, угадавшая въ любовномъ объясненіи не столько страстное признаніе, сколько намекъ на выгодность для нея этого дла, безъ котораго она, въ конц концовъ, можетъ остаться нищею старою двою.

— Ты, Ада, обдумала все?— растерянно говорилъ смущенный дядя, оставшись наедин съ княжною.

— Чего же думать, дядя? Мн двадцать пять лтъ!— не то съ горечью, не то съ насмшливостью отвтила бойкая княжна.

— Да, да… какъ время-то идетъ!— говорилъ онъ, потирая рукою лобъ.— Суровъ онъ, неотесанъ… солдафонъ…

Княжна засмялась презрительнымъ смхомъ.

— Я буду всмъ говорить, что вс сказочные герои были такими…

— Ты все шутишь… втреница!— вздохнулъ дядя и нжно ущипнулъ княжну за подбородокъ.— А какъ же я-то безъ тебя…

Дядя смутился и замялся.

— Я думаю, мой бракъ ничего не измнилъ,— отвтила холодно и разсянно княжна, что-то соображая.— Я вотъ только что думаю: нельзя ли намъ помститься на первое время въ твоемъ дом… Здсь онъ все-таки будетъ… стсняться… связанъ будетъ.

— Да, да! Прекрасно!— по-старчески засуетился дядя.— Здсь онъ не посметъ… Онъ грубъ, но вдь все же я начальникъ… я, наконецъ, могу ему объяснить предварительно…

— Ахъ, ты меня не понимаешь!— нетерпливо перебила княжна.— Ничего ему не надо объяснять, потому что онъ все самъ понимаетъ очень хорошо и со всмъ мирится заране… Я просто хочу прожить хоть первое время у тебя въ дом потому, что здсь легче дрессировать его… C’est un ours mal lch и его все-таки нужно пріучить хоть почеловчески жить, если онъ уже не можетъ по-человчески смотрть.

За семейнымъ обдомъ, когда вс домашніе генерала Синицына, какъ звали начальника Салманова, были въ полномъ сбор, неожиданная новость произвела изумительное впечатлніе на всхъ: хозяйка дома, заявлявшая о своемъ существованіи только слабостью нервъ, чуть не упала въ обморокъ, молоденькія дочери генерала пришли въ ужасъ, а разбитные фатоватые сыновья и племянники генерала въ гвардейскихъ мундирахъ засыпали кузину предостереженіями въ род того, что ‘Салмановъ отъ жадности запираетъ муху въ сахарницу, чтобъ никто не воровалъ сахара’. Княжна съ улыбкой выслушала вс вздохи женщинъ и вс предостереженія мужчинъ и, смясь, заговорила наконецъ:

— Изъ вашихъ словъ я только вижу, что вы его считаете неотесаннымъ мужикомъ и грубымъ солдатомъ. Но вдь справляется же съ сотнями неотесанныхъ мужиковъ одинъ образованный управляющій и обуздываетъ же тысячи грубыхъ солдатъ одинъ развитой полковой командиръ… Вотъ и я буду такимъ управляющимъ и такимъ полковымъ командиромъ…

— Но вдь онъ уродъ, его нельзя любить,— горячо вскричалъ одинъ изъ двоюродныхъ братьевъ княжны, зорко взглянувъ на нее.

Она вся вспыхнула и горячо произнесла:

— Клянусь теб, я его вовсе и не думаю любить!.. Неужели ты могъ думать!..

По окончаніи обда, двоюродный братъ княжны, замтившій объ уродств ея жениха, подошелъ къ ней и тихо началъ, сильно жестикулируя, говорить съ ней.

— Клянусь теб, что это длается просто по необходимости… Ничего не измнится… Ты долженъ же понять, что иначе нельзя… Дядя старъ и въ сущности если не бденъ, то и не богатъ, и мы не сегодня, такъ завтра можемъ его лишиться — что же будетъ тогда?.. Если-бъ ты или я были богаты, тогда другое дло… Ревность?.. Богъ мой, что за глупости!.. Не ревнуешь же ты меня теперь… И къ кому ревность… къ монстру!— слышались отрывочныя фразы раскраснвшейся отъ волненія княжны.

Такъ совершилась женитьба Салманова. Онъ не противился перезду въ домъ генерала Синицына, соображая, что это сбережетъ расходы на квартиру и сблизитъ его тсне съ кружкомъ Синицына. Онъ не поднималъ никакой бури, не длалъ никакихъ сценъ жен въ первые дни супружеской жизни за нсколько черезчуръ свободную жизнь княжны въ двическіе годы. Онъ даже пробовалъ разыгрывать роль супруга до конца и сталъ говорить ей: ‘душечка’ и ‘мамочка’. Но строгая и твердая княжна сразу поставила его въ границы приличія и дала ему понять, что къ его лицу не идутъ нжности, и что въ ея кругу эти нжности между супругами не приняты. Это обстоятельство не внесло, впрочемъ, въ ихъ супружескую жизнь никакой тни: они были довольны другъ другомъ, они были довольны сдланной аферой. Онъ стоялъ теперь твердо въ дом Синицына, не въ качеств простой ‘правой руки’, обдлывающей грязное дльце, а въ качеств ‘своего человка’, родственника, надющагося въ случа невзгоды на защиту и протекцію. Она перестала быть княжною изъ захудалаго рода, боящеюся остаться въ нищет, старою двою, и сдлалась самостоятельною женщиною, не пугающеюся печальной возможности сдлаться матерью и надющеюся въ будущемъ остаться вдовою генерала, съ сотнею тысячъ капитала. Правда, бывали дни, когда взбшенный чмъ-нибудь Салмановъ пробовалъ наброситься на жену, какъ зврь, но въ этихъ случаяхъ жена хладнокровно замчала:

— Я позвоню и велю призвать дядю, чтобы онъ выгналъ васъ изъ дома!

Эта угроза усмиряла Салманова, жаждавшаго генеральскаго чина.

— И неужели вы не можете накричаться настолько на прислугу, чтобы приходить ко мн въ боле спокойномъ вид,— колко усмхнулась жена.— Кажется, вамъ есть на кого кричать, кром меня.

Мужъ такъ и длалъ: онъ изливалъ гнвъ на другихъ, сердясь на жену. Сердиться же онъ имлъ бы причины, если бы можно было предположить, что у него была хоть капелька любви къ жен или хоть частичка чувства чести. Но, къ его счастью, онъ не зналъ, что значитъ любовь, и не понималъ, что значитъ честь: онъ видлъ во всемъ только выгоду, а жена безспорно доставляла ему выгоды и потому онъ вовсе даже и не замчалъ, какую роль играетъ при его жен генералъ Синицынъ и тотъ молодой гвардеецъ, котораго княжна увряла передъ свадьбой въ своей нелюбви къ своему жениху. Салмановъ даже восхищался, когда его жена царила въ обществ, изумляя свтъ своею бойкою находчивостью, своею салонною развязностью, своимъ свтскимъ остроуміемъ, блестя, какъ крупный призъ, предназначенный тому, кто поставитъ самую крупную ставку за блестящія фразы и пустозвонную болтовню. Мужъ даже, можетъ-быть, призналъ бы ея превосходство надъ собою, если бы его не грызъ червь самолюбія, постоянно подсказывавшій ему, что онъ, Салмановъ, самый ловкій, самый опытный, самый умный изъ всхъ мошенниковъ,— а мошенниками Салмановъ считалъ всхъ людей. Только вслдствіе этого убжденія въ своемъ превосходств надъ всми Салмановъ иногда прикрикивалъ на жену и говорилъ:

— Если я сказалъ, что такъ хочу, то такъ и должно быть!

Жена въ этихъ случаяхъ обыкновенно хладнокровно замчала:

— Ахъ, не кричите, пожалуйста, у меня голова разболится и мн нельзя будетъ хать на балъ къ графу NN.

Мужъ утихалъ, зная, что на балу графа NN. жена должна обдлать выгодное для него, Салманова, дло. Но, несмотря на это, онъ все-таки былъ убжденъ, что его жена только слпое орудіе въ его рукахъ.

——

Черезъ полтора года посл женитьбы Салмановъ сдлался отцомъ. Прошло еще полтора года, и у Салманова родился еще ребенокъ. Прошло еще два года — и въ міръ явился еще одинъ носитель фамиліи Салманова. Блокурые, рыжіе и черноволосые ребятишки одинаково называли его ‘папой’, и онъ одинаково игралъ роль ‘отца’ въ отношеніи ихъ. Роль отца онъ понималъ своеобразно: не позволять дтямъ шумть, распекать ихъ при каждомъ удобномъ случа, самолично счь ихъ за проступки, кричать при нихъ на нянекъ и гувернантокъ, производить при нихъ вс домашнія бури, не стсняться при нихъ въ дл самыхъ грязныхъ откровеній, однимъ словомъ, смотрть на нихъ, какъ на ‘щенковъ’ — вотъ въ чемъ заключалась вся его педагогическая система. Онъ былъ вполн ‘откровеннымъ отцомъ’. Въ то же время онъ былъ вполн самостоятельнымъ распорядителемъ судьбы дтей, такъ какъ его жена вовсе не вмшивалась въ ихъ воспитаніе: она, гордая, самолюбивая, вчно искавшая только поклоненія, только заботилась, какъ бы поскоре родить ихъ, такъ какъ беременность мшала выздамъ и лишала граціи ея фигуру. При такихъ условіяхъ, дти Салмановыхъ росли странно: въ отсутствіи отца они пользовались полною разнузданностью и свободою, въ присутствіи отца они ждали ежеминутно окриковъ и иногда порки, безъ отца и безъ матери они подпадали самымъ грязнымъ вліяніямъ лакеевъ, горничныхъ, нянекъ, гувернантокъ, при отц и при матери они слышали всевозможныя некрасивыя соображенія о нажив, о выгодахъ, о продлкахъ. Было еще третье вліяніе въ дл развитія этихъ дтей: они стояли очень близко къ младшимъ членамъ семьи Синицына, и эти младшіе отростки генеральской семьи первые открыли этимъ дтямъ вс тайны ‘золотой молодежи’…

Однажды Салмановъ, проходя по Невскому проспекту, встртилъ своего одиннадцатилтняго сына несущимся на рысак.

— Стой, мерзавецъ!— крикнулъ Салмановъ, бросаясь къ рысачнику, какъ бшеный зврь.

Кучеръ остановилъ лошадь.

Отецъ стащилъ за шиворотъ сына съ дрожекъ и тутъ же публично надавалъ ему пощечинъ.

— Иди домой, каналья!— крикнулъ онъ, таща сына за руку.

— За проздъ заплатите,— остановилъ его кучеръ.

— Я тебя, бестію, въ полицію отправлю за проздъ!— съ пной у рта отвтилъ Салмановъ.— Несовершеннолтнихъ возить на рысакахъ вздумалъ, ракалія! Запорю тебя на съзжей, тогда и узнаешь, что за проздъ теб нужно получить, расиротоканалья!

Съ этой минуты начинаются похожденія дтей Салманова и первыя рытвины на семейномъ пути Салманова. Кром заботъ о карьер и нажив, у Салманова является забота ‘глядть въ оба’ за дтьми и ‘ошпаривать’ распротоканалій. Но, на несчастье Салманова, онъ уже былъ въ чинахъ, онъ уже былъ членомъ высшаго круга, онъ уже слылъ чуть не милліонеромъ и никакъ не могъ сдлать такъ, чтобы его дти и ихъ товарищи, считали этихъ ‘шалопаевъ’ и солдатскими дтьми, и нищими, и голяками. Нельзя же было водить ихъ въ рубищ, нельзя же было воспитывать ихъ въ пріютахъ, нельзя же было дать имъ въ товарищи какихъ-нибудь дворовыхъ или уличныхъ мальчишекъ, а въ ‘благородныхъ пансіонахъ’ и среди ‘дтей высшаго круга’ его ‘оболтусы’ только тому и могли научиться, какъ ‘мотать деньги’. Положеніе Салманова было поистин трагическое. Сегодня ему приходилось заплатить пятьсотъ-шестьсотъ рублей долгу за сына, предварительно выпоровъ этого сына, завтра этотъ сынъ заявлялъ, что безъ взятки учителю ‘благороднаго пансіона’ онъ, сынъ Салманова, не выдержитъ экзамена, и Салмановъ давалъ взятку учителю ‘благороднаго пансіона’, опять-таки предварительно выпоровъ свое дтище. Такъ среди кутежей и порокъ и росло молодое поколніе Салмановыхъ, переходя изъ класса въ классъ при помощи взятокъ, срывая цвты любви при помощи векселей и философски относясь къ тмъ процентамъ, которью щедро отмчалъ на ихъ тл отецъ за ихъ посягательства на его капиталъ.

Только теперь Салмановъ иногда сталъ мрачно вглядываться въ своихъ дтей и находить, что они не похожи на него. Прежде онъ не придавалъ никакого значенія этому отсутствію въ нихъ сходства съ нимъ, но теперь, когда онъ сталъ платить за нихъ свои деньги, онъ часто бормоталъ въ бшенств своей жен:

— Полюбуйтесь на вашихъ дтокъ! Опять-съ векселей надавали! Что я батракъ имъ достался, что ли?

— Мои дти!— презрительно пожимала плечами Салманова.— А разв они не ваши?

— Чортъ ихъ знаетъ, чьи они!— восклицалъ Салмановъ.— Вы кутили, вы развратничали, а я наживалъ-съ… но не для этихъ… Салмановъ произносилъ одно изъ тхъ словъ, отъ которыхъ всегда коробило его жену.

— Что-жъ, не платите за нихъ,— небрежно замчала она.— Ихъ посадятъ тамъ въ долговое, что ли, или судить будутъ, и вс узнаютъ, что имъ не изъ чего платить долговъ, и что вы тоже не имете средствъ платить за нихъ — и больше ничего… выйдетъ скандалъ — вотъ и все…

Салмановъ скрежеталъ зубами, потому что теперь его чинъ, его связи, его богатство лишали его возможности производить скандалы.

— Вы и за Ваню кстати не платите долговъ,— язвительно усмхалась генеральша.

— Ваня не длаетъ-съ долговъ! Ваня не похожъ-съ на вашихъ негодяевъ!— причалъ въ бшенств мужъ — Не смйте никогда сравнивать Ваню съ вашими…

Салмановъ доходилъ до того, что опять разражался нецензурнымъ эпитетомъ и стучатъ по столу кулакомъ на свою супругу.

Ваня былъ послдній сынъ Салманова. Онъ родился мсяцевъ черезъ девять посл того памятнаго дня, когда Салмановъ дошелъ до. желанной цли всей своей жизни — получилъ при помощи жены чинъ генералъ-маіора. Это обстоятельство до того растрогало Салманова, что онъ впервые почувствовалъ что-то въ род любви къ жен и ‘мучилъ’ ее этою неожиданною, странною и грубою любовью, въ теченіе нсколькихъ недль, ‘разоряясь’ на подарки, какъ страстно любящій женихъ, и являясь передъ нею каждый день въ густыхъ эполетахъ съ стереотипною звучавшею жирнымъ смхомъ и полнымъ довольствомъ фразою:

— Что прикажете, ваше превосходительство, своему генералу?

Когда мсяцевъ черезъ девять посл этого замчательнаго событія у Салманова родился сынъ и ему доложили объ этомъ, онъ весь просіялъ и быстро спросилъ у акушерки:

— Но вы думаете, что его превосходительство совершенно здоровъ?

‘Его превосходительство’, то-есть маленькій Ваня, сдлался любимцемъ отца, съ которымъ онъ былъ схожъ, какъ дв капли воды. Мальчика звали въ дом не иначе, какъ ‘генеральскимъ сыномъ’, докторъ прописывалъ ему рецепты не иначе, какъ ‘его превосходительству’, отецъ называлъ его не иначе, какъ ‘мой Ванька’. Смотря на отношенія Салманова къ Ван, можно было понять, что и зври могутъ любить своихъ дтенышей, да еще какъ любить!.. Какъ-то разъ я былъ на вечер у Салмановыхъ. Народу было много, ужинъ подали поздно, вс подкутили, хозяинъ былъ навесел, что случалось съ нимъ нердко посл полученія генеральскаго чина. Посл ужина онъ подошелъ ко, мн и сталъ мн говорить, отчего я не женюсь.

— Право, хорошо,— говорилъ онъ, дружески хлопая меня по плечу.— Женка хорошенькая, дтки будутъ… Вы видли моего Ваньку?… а?.. Пойдемте, я вамъ его покажу…

Онъ повелъ меня въ свою спальню, гд уже спалъ его десятилтній Ваня. Мы вошли въ просторную комнату, гд стояла простая походная кровать генерала и неподалеку отъ нея находилась рзная съ дорогими кисейными занавсками кровать его Вани. Кисейныя занавси, голубое атласное одяло, подушка съ прошивками, все это сразу никакъ не дозволяло предполагать, что это ложе мальчика. Скоре можно было думать, что здсь находится мсто отдыховъ какой-нибудь избалованной красавицы. Комната освщалась лампой съ синимъ шелковымъ абажуромъ. Генералъ погрозилъ мн пальцемъ, сказавъ: ‘тише’, и на цыпочкахъ, пошатываясь, подвелъ меня къ постели сына.

— Каковъ красавецъ?— прошепталъ онъ, улыбаясь и съ умиленіемъ указывая на мальчика.

Онъ простоялъ съ минуту, любуясь мальчикомъ, потомъ наклонился, поцловалъ его въ голову, постоялъ опять съ минуту, перешелъ къ другому концу постели и, приподнявъ одяло, прильнулъ губами къ ногамъ мальчугана, гладя и лаская ихъ рукою. Когда онъ поднялся, я увидалъ на его раскраснвшемся отъ вина лиц крупныя слезы.

— Вотъ такъ каждый день, каждый день я цлую эти ножки,— прошепталъ онъ, уже плача.— Мой сынъ… мои эти ножки… Нтъ! да вы не знаете, что это за красота, что это за существо…

Малютка вздохнулъ, и совсмъ захмлвшій генералъ сразу пришелъ въ себя и замахалъ мн рукою:

— Ради Бога, ради Бога, тише!.. Испугать можемъ!..

——

Когда я читаю, что Омфала заставила прясть Геркулеса, а Самсона покорила Далила, я нисколько не удивляюсь, такъ какъ даже самъ генералъ Салмановъ могъ покориться и не женщин, а мальчику — своему сыну. Чего не бываетъ на свт: вспоминая объ отношеніяхъ Салманова къ Ван, я даже иногда думаю, что при другихъ условіяхъ изъ генерала могъ бы выйти и любящій мужъ, и мягкосердечный отецъ съ придурью. Къ сожалнію, онъ не былъ ни любящимъ мужемъ, ни мягкосердечнымъ отцомъ своихъ дтей, за исключеніемъ Вани, и это-то различіе его отношеній къ остальнымъ членамъ семьи и къ Ван сдлало изъ Вани чортъ знаетъ что. Онъ росъ изнженнымъ барчукомъ, привередливой кокеткой и вчно жалующимся шпіономъ отца, и отецъ видлъ въ этомъ только хорошія стороны.

— Нженъ мальчикъ, потому что онъ, слава Богу, не какой-нибудь прохвостъ, а сынъ генерала,— разсуждалъ отецъ.

— Кокетничаетъ мальчугашка, потому что знаетъ, шельмецъ, свою красоту. Ничего онъ отъ меня не скроетъ, потому что онъ мой…

Ван не отказывалось ни въ чемъ, и уже шестнадцати лтъ онъ блестлъ среди золотой молодежи, воспитываясь въ одномъ изъ самыхъ модныхъ пансіоновъ, куда онъ здилъ ежедневно на собственныхъ лошадяхъ, въ блестящихъ экипажахъ, возбуждая зависть товарищей и этими экипажами, и этими рысаками. Его учили рисованію, музык, пнію, всему, что нужно было знать свтскому молодому человку, желающему играть видную роль въ обществ. За нимъ уже увивалась золотая молодежь, какъ увиваются за какой-нибудь красавицей или за какимъ-нибудь матушкинымъ сынкомъ. Отецъ только торжествовалъ, когда слышалъ, что къ сыну его льнутъ какіе-то князьки, такіе-то графчики. Онъ даже не сердился на сына, когда тотъ иногда раздражался и капризничалъ, строптиво восклицая:

— Да разв ты не понимаешь, отецъ, что я долженъ не ронять себя въ глазахъ этихъ людей, съ которыми мн придется жить всю жизнь! Я думаю, ты не желаешь, чтобы я знакомился съ какой-нибудь голоштанной сволочью, которая ничего не дастъ мн въ будущемъ.

— Да, да, мальчишка въ меня, понимаетъ, что его ждетъ въ будущемъ!— говорилъ отецъ.— Министромъ будетъ!

И кошелекъ отца открывался передъ безпощадными руками будущаго министра. Надо отдать справедливость сыну: онъ никогда не длалъ долговъ, какъ его братья, которымъ отецъ давалъ очень мало денегъ. Когда у него не было денегъ, онъ хмуро запирался въ свою комнату и грызъ ногти, сидя надъ книгой.

— Ваня, ты дома?— спрашивалъ отецъ за дверями.

— Гд же мн быть, какъ не дома,— отвчалъ сынъ, не прекращая своихъ занятій.

— Занятъ чмъ-нибудь?— спрашивалъ отецъ, входя въ комнату.

— Читаю отъ скуки,— не оборачиваясь, отвчалъ сынъ.

— Дловое что-нибудь?

— Нтъ, работы никакой нтъ.

— Такъ что же ты сидишь одинъ?

— Съ кмъ же мн сидть?

— Ну, пригласилъ бы кого-нибудь, или похалъ бы куда., въ балетъ тамъ, что ли…

— Странный ты человкъ, отецъ! Вс эти приглашенія и вызды стоятъ много денегъ! Я я такъ обираю тебя…

— Дуракъ, дуракъ!— смялся генеральскимъ смхомъ отецъ.— Онъ обираетъ меня! А! скажите, пожалуйста! Онъ обираетъ! Не знаешь ты, что ли, что все мое — твое.

Затмъ слдовали отцовскія щедроты. Когда же сынъ почтительно цловалъ отцовскую руку,— отецъ не выдерживалъ, сажалъ сына къ себ на колни, бралъ въ руки его голову, любовался имъ, цловалъ его щеки, глаза, руки. Казалось, онъ переживалъ въ сын снова свою молодость, только эта молодость была полна красоты, блеска и радужныхъ надеждъ на завидное будущее. И точно, на это будущее можно было надяться: если онъ, старикъ Салмановъ, начиная съ ничтожества и нищеты, дошелъ до чина генерала и до большого состоянія, то до чего же можетъ дойти этотъ юноша Салмановъ, вступая въ жизнь съ деньгами, съ связями, съ образованіемъ? Но, можетъ-быть, у этого юноши Салманова мало энергіи, мало настойчивости? Нтъ, онъ походитъ характеромъ на отца: то же непомрное самолюбіе, то же признаніе себя выше всхъ, то же самодурство, только все это выражалось въ сын мене угловато, мене грубо, чмъ у отца, и напоминало соотвтствующія черты въ характер послдняго въ той же степени, въ какой прекрасное лицо этого юноши, напоминало некрасивое лицо этого старика…

——

Салмановъ былъ совершенно счастливъ, онъ достигъ своихъ цлей, онъ даже сталъ кормить на убой своихъ гостей на роскошныхъ обдахъ, онъ разжирлъ, на воротник его генеральскаго сюртука вислъ уже двойной подбородокъ и лоснящійся, облысвшій затылокъ, когда случился одинъ казусъ! Генералу вдругъ пришлось ‘удалиться отъ длъ’, когда онъ ожидалъ новой награды, новой ленты, и пришлось даже впопыхахъ переписать вс свои дома на имя жены ради предосторожности. Если бы непріятная исторія не произошла слишкомъ неожиданно для самолюбія самодура, то онъ могъ бы сообразить, что переписываніе домовъ на имя жены вовсе не поправитъ дла, что его связи помогутъ ему замять скандалъ, что его положеніе въ свт вовсе не измнится въ будущемъ, такъ какъ свтъ прощаетъ все тмъ, у кого есть деньги. Но старикъ, недалекій по уму, самолюбивый до сумасшествія, потерялъ голову, растерялся отъ неожиданной катастрофы и длалъ глупость за глупостью, стараясь спасти свое благосостояніе. Но этого мало: его терзала мысль, что его могутъ притянуть къ суду и опозорить не только его, но и его Ваню, на котораго будутъ смотрть, какъ на сына подсудимаго. Въ два, въ три дня онъ состарлся на десятокъ лтъ, побагровлъ, сталъ задыхаться и въ одинъ прекрасный день его нашли мертвымъ въ его кабинет…

Ударъ, поразившій старика, сразу перемнилъ отношенія членовъ семьи. Нелюбимыя генераломъ дти торжествовали, любимый генераломъ Ваня упалъ духомъ: первыхъ любила мать, послдній былъ ей не только чуждъ, но и ненавистенъ, а между тмъ имніе было теперь въ ея рукахъ. Съ этой минуты начался рядъ возмутительныхъ сценъ между братьями и между матерью и Ваней. Братья продолжали, кутить, генеральша продолжала играть блестящую роль въ свт, а Ван, котораго третировали теперь en canaille, котораго называли теперь домашнимъ шпіономъ,— Ван отказывали даже въ необходимыхъ учителяхъ, въ карманныхъ деньгахъ, въ тхъ мелочахъ, которыя ему были нужны въ качеств товарища золотой молодежи. Онъ, восемнадцатилтній юноша, уже привыкшій къ кутежамъ, уже тратившій деньги на любовницъ, уже мечтавшій о карьер, долженъ былъ теперь пшкомъ отправляться въ пансіонъ, гд онъ кончалъ курсъ. Его не только лишили карманныхъ денегъ, ему не только отказали платить по десяти рублей за уроки пнія и музыки, но ему даже не позволяли брать съ конюшни экипажъ и лошадь, чтобы дохать до пансіона. Онъ понималъ, что его хотятъ ограбить, что ему могутъ испортить карьеру, что его товарищи отвернутся отъ него, узнавъ его положеніе, что онъ даже не можетъ удержать при себ блокурой Армансъ, которая была уже въ его жизни необходимостью.

— Что же, вы намрены меня ограбить?— высокомрнымъ тономъ говорилъ онъ матери.

— А ты хочешь пожаловаться отцу?— насмшливо спрашивала она, смотря на него съ холоднымъ презрніемъ.— Ты вдь такъ часто прибгалъ къ этому средству при его жизни.

— Мн очень жаль, что я не прибгнулъ къ другому средству,— со сдержанной злобой говорилъ онъ.

— Къ какому это?

— Къ лишенію васъ всего въ свою пользу,— отвчалъ онъ.— Вы очень хорошо знаете, что все, что у насъ есть, принадлежало отцу и мн.

— Теб?

— Да, мн, а уже, конечно, не вашимъ дтямъ.

— Иди вонъ!— приказывала мать, блдня отъ негодованія.— Негодяй!

— Я уйду, но смотрите, чтобы вамъ не пришлось самимъ придти ко мн!— угрожалъ сынъ, закусывая губы и сдвигая брови.

— Я тебя велю вывести!— сурово говорила. мать, протягивая руку къ электрическому звонку.

Сынъ уходилъ съ сознаніемъ, что почва ускользаетъ у него изъ подъ ногъ, что ему грозитъ не веселая будущность. Иногда онъ до крови искусывалъ губы, разрывалъ въ клочки свои батистовые платки, въ страшномъ волненіи ходя у себя по комнат и придумывая тысячу средствъ спасти себя. Приближалось между тмъ время экзаменовъ: онъ всегда отличался талантливостью въ дл искусствъ, хорошо плъ, былъ недурнымъ музыкантомъ, понималъ кое-что въ живописи, но науки давались ему далеко не такъ легко, и экзамены изъ математики, изъ древнихъ языковъ сдавались при помощи ‘прибавочныхъ уроковъ’. Теперь при выпускномъ экзамен, когда нуженъ былъ аттестатъ, ‘прибавочные уроки’ были необходиме, чмъ когда-нибудь. Онъ заявилъ объ этомъ матери.

— А! изволите лниться и думаете, что за васъ будутъ платить сотни и тысячи рублей!— съ презрніемъ проговорила она.— Ты бы поменьше кутилъ, тогда ученіе и шло бы успшне.

— Вы можете сколько угодно упрекать меня, но я попрошу васъ не портить моей карьеры,— сдержанно отвтилъ сынъ, которому эта сдержанность стоила не малыхъ усилій.— Аттестатъ мн необходимъ. Иначе мн придется просидть въ пансіон еще годъ или выйти изъ него, не кончивъ курса.

— Призаймись хорошенько и выдержишь экзаменъ.

— Я не могу выдержать экзамена.

— Я и не знала, что ты такъ тупъ!

Сынъ чуть не въ кровь закусилъ губы: его смла оскорблять эта женщина, которую онъ давно научился презирать и которую онъ теперь начиналъ ненавидть такъ же, какъ она ненавидла его.

— Вы доведете меня только до того, что я достану деньги на сторон,— сухо сказалъ онъ.

— На сторон? У кого это?— съ усмшкой спросила она.

— Мало ли у кого можно добыть деньги въ Петербург!

— Но кто же дастъ теб? Ты несовершеннолтній и у тебя нтъ ничего. Я думаю, что такихъ дураковъ мало, которые бросили бы деньги безъ надежды получить ихъ обратно.

— Ну, это еще вопросъ. Вы тоже не пожелаете скандала. Вдь когда вамъ представятъ мои векселя, такъ поневол заплатите, какъ платилъ отецъ за вашихъ дтей.

— А! Такъ ты вотъ на что надешься!— воскликнула мать.— Только ты глубоко ошибаешься! Я не заплачу за тебя ни гроша, хоть бы теб пришлось сидть въ долговомъ отдленіи или быть высланнымъ. Ты знаешь, какъ платилъ отецъ за моихъ дтей. Такъ я не могу платить за тебя и потому не буду платить вовсе.

— Ну, это мы увидимъ,— пробормоталъ сынъ, намреваясь уйти изъ комнаты.

— Постой!— остановила его мать.— Я очень рада, что ты мн сказалъ, на что ты надешься. Я понимаю, что ты въ состояніи, чтобы только принести мн непріятность, надлать десятки тысячъ долговъ. Но я предупрежу тебя. Мн стоить только напечатать въ газетахъ, что я не плачу за тебя долговъ.

— Вы не сдлаете этого,— воскликнулъ сынъ, блдня отъ злобы при этихъ словахъ.

— Сдлаю, потому что считаю тебя способнымъ на все,— холодно отвтила мать.

— Такъ вы хотите открытаго скандала? Да?— пробормоталъ онъ.— Что-жъ, идите на него!… Посмотримъ, кто выиграетъ!..

Онъ быстро повернулся и вышелъ. Въ теченіе какихъ-нибудь шести-семи мсяцевъ подобныхъ сценъ произошло множество. Ненависть между сыномъ и матерью, существовавшая всегда, разрослась теперь до послднихъ предловъ. Оскорбленный, униженный, боявшійся за свое будущее, избалованный юноша готовъ былъ теперь на все, чтобы только побдить мать. Ея угроза напечатать въ газетахъ о неплатеж за него долговъ была послдней каплей, переполнившей чашу терпнія въ душ не знавшаго до сихъ поръ никакихъ преградъ своимъ капризамъ самолюбиваго баловня. Онъ ушелъ, но ушелъ не изъ комнаты матери, а изъ ея дома.

— Гд Иванъ Васильевичъ?— спросила генеральша у лакея, не видя сына въ теченіе двухъ-трехъ дней.

— Они ухали,— отвтилъ лакей.

— Куда?

— Не могу знать-съ.

Генеральша пожала плечами и задумалась: се начинало тревожить отсутствіе сына. ‘Не утопился ли? Не застрлился ли?… Пожалуй, оставилъ какую-нибудь компрометирующую ее записку? Отъ него всего можно ждать! Онъ весь въ отца… Что скажутъ въ свт?.. Ну да, кто еще прочтетъ его записку! А и прочтутъ, такъ забудутъ, припишутъ помшательству. Да онъ въ самомъ дл помшанный… Это нужно говорить всмъ’… Прошло еще дня три. Ея безпокойство росло и росло: это было безпокойство свтской непомрно самолюбивой женщины за свое имя, а не безпокойство матери за сына. Нужно было подготовить свтъ на всякій случай ко всему, что можетъ произойти. Она стала говорить всмъ и каждому, что ея сынъ скрылся, что это волнуетъ ее, что она не спитъ ночей, что она дала знать, чтобы его искали, и вдругъ среди разгара стованій и соболзнованій, ей приносятъ газету, гд крупными буквами напечатано объявленіе, которое я вамъ давалъ сейчасъ прочесть. Это былъ ударъ неожиданный, мткій, безжалостный. Ея сынъ, юноша, нигд еще не кончившій курса, ищетъ какихъ-нибудь занятій изъ-за куска хлба, тогда какъ другіе ея сыновья кутятъ, тогда какъ она принимаетъ сотни людей въ своемъ великолпномъ дом.

— Что же это такое?— спрашивали ее.

— Онъ сошелъ съ ума, несчастный!— поторопилась объяснить она.

— Но вы уже приняли мры, чтобы спасти его?— спрашивали ее знакомые, недоумвая, какъ можетъ она сидть спокойно дома, если ея сынъ сошелъ съ ума.

— Да, да… Это меня такъ поразило. Я такъ и думала, что смерть отца страшно отразится на нимъ… Я уже послала къ нему и сейчасъ ду сама.

Она, всегда владвшая собою, всегда холодно надменная, теперь потерялась, но зная, что длать, что говорить. Еще сильне смутилась она, когда къ ней въ волненіи захалъ одинъ изъ близкихъ ей родственниковъ.

— Ты знаешь ли, что онъ разсказываетъ — объяснилъ онъ ей.— Онъ загрязнитъ наши имена, онъ выдаетъ такія вещи, которыя не слдовало бы никому знать…

Вечеромъ въ тотъ же день она послала за сыномъ. Лакей нашелъ его въ жалкой комнат и воротился съ словеснымъ отвтомъ, что ‘Ивану Васильевичу не въ чемъ придти’. Генеральша поняла, что скандалъ будетъ только разрастаться, если она станетъ впутывать въ дло прислугу и постороннихъ. Она похала къ сыну сама и встртила на слабо освщенной лстниц одного изъ своихъ свтскихъ знакомыхъ, который не узналъ ея, благодаря густому вуалю. Она поняла, что ея знакомый шелъ отъ ея сына.

— Скажи, пожалуйста, что ты съ нами длаешь?— воскликнула она, являясь въ комнат сына, сидвшаго за книгой.

— А! Пришли!— усмхнулся онъ, откидываясь на стул и смривъ глазами мать.— Вы спрашивали, что я съ вами длаю? Ничего. Я ищу мста ради куска хлба — вотъ и все.

— Но ты…

— Позвольте! Сядьте и не горячитесь,— холодно проговорилъ сынъ.— Вы обобрали все мое имніе въ свою пользу и въ пользу своихъ дтей…

— Не смй…

— Если вы будете меня перебивать, я не стану вовсе говорить, и вамъ останется только ухать,— сухо остановилъ онъ ее.— Я говорю, что вы обобрали мое имніе въ свою пользу и въ пользу своихъ дтей. Вы лишили меня даже необходимаго, даже возможности кончить мое образованіе такъ, какъ я его началъ…

— У Борелей и Дюссо!…

— И мн осталось только одно средство: искать работы, чтобы существовать,— продолжалъ онъ, не обращая вниманія на ея вставку.— Я счелъ, что удобне было искать работу черезъ газеты: наша фамилія извстна половин Петербурга, и я надялся, что ко мн явятся сотни знакомыхъ намъ людей, которые и добудутъ мн какое-нибудь мсто…

— Ахъ, ты разсчитывалъ на любителей скандаловъ, на свтскихъ встовщиковъ!

— Да, на нихъ… Ко мн уже являлись многіе за разъясненіями…

— Разъясненія отъ сумасшедшаго!— перебила мать, пожимая плечами.

— Да, это вы остроумно придумали,— усмхнулся сынъ.— Мн уже передали, что вы называете меня сумасшедшимъ. Но я, мн кажется, отпарировалъ ударъ, подробно разсказавъ вс обстоятельства, вслдствіе которыхъ я сижу безъ хлба.

— А, такъ ты желаешь посвящать весь Петербургъ въ наши семейныя дла! Это отлично, это вполн честно! Негодяй!

Сынъ, блдный, озлобленный, поднялся съ мста. Въ эту минуту онъ походилъ боле чмъ когда-нибудь на своего отца.

— Я не знаю, зачмъ вы пришли сюда,— сдержанно, по злобно проговорилъ онъ.— Я васъ предупреждаю только, что я не вынесу брани и оскорбленій. Вы знаете, кто изъ насъ первый поступилъ подло… слышите вы: подло!.. Я оставляю за собой право разсказывать все, какъ было… Вы можете выдумывать обо мн со своей стороны, что угодно… Я буду указывать на факты, а вы… указывайте на что вамъ угодно… Я могу указать и доказать, что имніе все принадлежало отцу, и могу сказать, когда и почему оно было переведено на васъ, я могу даже показать письма отца, гд онъ пишетъ и подчеркиваетъ, что я единственный сынъ, тогда какъ другіе… Впрочемъ, что я распространяюсь: идите домой, а завтра, послзавтра, черезъ недлю до васъ дойдутъ подробные отчеты обо всемъ, что я буду говорить всмъ и каждому.

— Прежде чмъ ты разскажешь что-нибудь, тебя засадятъ въ домъ умалишенныхъ! Слышишь ты!— произнесла задыхающимся голосомъ мать.

— Что же вы медлите, длайте это скоре! Авось, меня и тамъ навстятъ ваши добрые знакомые…

Безпредльная наглость, безсердечная сдержанность, свтская приличность, все то, что прививалось съ дтства къ этому барчуку-баловню, къ этому представителю золотой молодежи, къ этому выдрессированному въ салонахъ приличному юнош, къ этому рысачнику, привыкшему обдавать грязью всхъ и все, не возмущаясь ничмъ, не удивляясь ничему, сказалось теперь ярко, отчетливо, цинично. Онъ былъ невозмутимъ и приличенъ, хотя иногда онъ стискивалъ зубы, точно отъ подавленной боли, и сверкалъ глазами, точно внутри его все горло отъ злобы, и если черты его лица и злобное выраженіе его глазъ напоминали его мужиковатаго отца, то его обращеніе и обороты его рчи напоминали его свтскую мать.

— Чего же ты добиваешься?— воскликнула мать, приходя въ отчаяніе.

— Занятій,— сухо отвтилъ сынъ.

— Пожалуйста, не считай меня за дурочку!— воскликнула она.

— А вы думаете, чего я добиваюсь?— спросилъ онъ.

Она нетерпливо пожала плечами.

— Ты, конечно, хочешь, чтобъ я тебя выдлила,— сказала она.

— Да? Вы такъ думаете?— сказалъ онъ въ форм вопроса.— Что-жъ, это будетъ очень хорошо и для меня, и для васъ.

Начался торгъ, возмутительный, циничный торгъ двухъ мошенниковъ. Мать говорила съ брезгливостью, съ омерзеніемъ. Сынъ говорилъ сдержанно, холодно, давая понять, что въ случа надобности онъ не отступитъ ни передъ чмъ, скомпрометируетъ и мать, и ея дядю, и ея разныхъ кузеновъ и даже имя своего отца, разгласивъ все, что длалось тайно, что можно еще поднять изъ архивовъ, что можно еще довести до суда.

— Но ты долженъ будешь ухать на-время за границу,— сказала, наконецъ, мать.

— За границу? Зачмъ?— удивился сынъ.

— Ты понимаешь, что эта исторія… Ты долженъ хать лчиться.

— Лчиться? Но я здоровъ…

— Да, но все-таки… этотъ скандалъ нужно чмъ-нибудь объяснить…

— Ахъ да, я и забылъ! Вы хотите, чтобы общество думало, что я сошелъ съ ума? Что-жъ, я, пожалуй, поду на-время…

Мать поднялась съ мста.

— Ты подешь со мной?— спросила она.

— Хорошо,— отвтилъ онъ.

На другой день вс близкіе, вс знакомые Салмановыхъ уже знали, что несчастный Иванъ Васильевичъ, потрясенный потерей отца, сошелъ съ ума, что онъ детъ лчиться за границу, что несчастная мать страдаетъ за участь любимаго сына…

VII.
Отецъ — добрый малый.

— Кто это?

Я указалъ Клименко на одну изъ дамъ полусвта, входившую въ ложу бель-этажа въ Маріинскомъ театр.

— А, это дочь одного добраго малаго,— отвтилъ Клименко.— Изъ русскихъ. Она недавно возвратилась въ Петербургъ… Изъ Ташкента, кажется… Да вы, вроятно, знали и ея отца, и ее. Онъ еще не очень давно былъ талантливымъ артистомъ въ трупп Александровскаго театра, играя роли письмоносцевъ, лакеевъ и безмолствующихъ маркизовъ и грандовъ, а она… да вы ее, можетъ-быть, и не замчали въ балет, гд она являлась два-три раза въ годъ для украшенія группъ у воды и выдавалась среди кордебалета великолпными брильянтами. Теперь она нсколько увяла, ей уже подъ сорокъ, хотя, какъ видите, она все еще довольно стройна, плечи красивы… Ея фамилія Перова. У нея дв сестры числились въ кордебалет, одна въ оперномъ хор съ полгода участвовала, и одна три раза въ годъ ‘гостей’ играла въ драматической трупп. Он, правда, вс не гршили талантливостью, но были хороши собой, веселы, бойки и ничего — процвтали. Это была цлая семья русскихъ… бабочекъ…

Подняли занавсъ, Клименко замолчалъ. Въ слдующемъ антракт я спросилъ его:

— Вы знаете исторію этой семьи?

— Знаю ли я ихъ исторію? Еще бы!— воскликнулъ онъ, улыбаясь.— Катишь, Пашетъ, Софи, Маруська, Дашурка Перовы — это все были наши увеселительницы, наши милыя спутницы на холостыхъ кутежахъ… Ахъ, молодость, молодость, есть чмъ тебя помянуть!

— А исторія ихъ, все-таки, вроятно, не весела,— замтилъ я.

— Вы ошибаетесь, мой другъ!— проговорилъ Клименко.— Это самая веселая изъ веселыхъ исторій. Въ ней нтъ ни бурь, ни трагическихъ столкновеній, ни гамлетовскихъ to by or not to by! Это просто милый водевиль съ канканчикомъ и шансонетками. Все дло въ томъ, что у Перовыхъ былъ отецъ — добрый малый, простякъ, весельчакъ, однимъ словомъ, c’tait un bon enfant…

Я улыбнулся.

— Но вы, все-таки, разскажете исторію?— спросилъ я.

— Пожалуй, пожалуй… Я люблю вспоминать молодость… Знаете, что,— продолжалъ Клименко, смотря въ бинокль на Перову:— мн даже становится нсколько грустно, что я вижу теперь Дашурку отцвтающею… Я ея давно не видалъ, и въ моей памяти такъ и сохранился ея образъ въ вид живой, вертлявой двчонки, умющей, приготовляясь къ канкану, шикарно подхватить спереди одною рукою вс фалбалы и воланы подола воздушнаго платья и граціозно засунуть большой палецъ другой руки подъ пазуху, гд нту даже и признака рукава… А теперь… да, она видимо толстетъ, обрюзгла и, должно-быть, копитъ деньгу… А прежде… Прежде она ничего не берегла, ничего не прятала, ничего не копила… У нихъ откроненность была въ фамильномъ характер… Да, да, уходятъ годы…

——

— Прежде чмъ я познакомлю васъ съ Перовымъ-отцомъ, я долженъ сдлать нкоторое ‘старческое’ отступленіе,— не безъ ироніи началъ Клименко свой разсказъ о Перовыхъ.— Дло въ томъ, что я сердитъ, очень сердитъ на Петербургъ. Въ Петербург теперь кончилась жизнь: теперь это биржа, канцелярія, общее собраніе акціонеровъ, мсто наживы, но не мсто для жизни и для прожиганія жизни. Вы мн, пожалуй, укажете на золотую молодежь, на кутящихъ адвокатовъ и биржевиковъ. Полноте! разв эти люди живутъ? Они заботятся о фальшивыхъ и настоящихъ векселяхъ, они спекулируютъ на бирж и въ судебныхъ процессахъ и, между прочимъ, когда удается загрести большой кушъ, просаживаютъ въ нсколько минутъ сотую долю изъ того, что успли загрести, да и то боятся, что ихъ ‘обличатъ’ за слишкомъ крупный подарокъ какой-нибудь зазжей кокотк или за слишкомъ буйное разбиваніе зеркалъ въ какомъ-нибудь петербургскомъ Ташкент… Въ былое время, въ т дни, когда жили Саввы Яковлевы, не такъ жилось: дла велись управляющими, а, тотъ, кто имлъ средства жить, предоставивъ денежные счеты управляющимъ — жилъ, да вдь какъ жилъ — во всю ширь русской дикой натуры… Обличеній же вовсе и не было еще изобртено… Но шутки въ сторону… Въ былое время въ Петербург были и семейная жизнь, и мирныя удовольствія развиты полне, вроятно, вслдствіе того, что тогда еще не было изобртено никакихъ вопросовъ, и никто не думалъ не только-что о толчк къ реформамъ, но даже и о самихъ реформахъ. Знаете, я иногда даже жалю, что я поздно родился и засталъ это блаженное время уже на кончик. Теперь, правда, все у насъ въ обществ шлифованне, цивилизованне, умне, но… но… право же, скучно… Вотъ въ т-то блаженныя времена въ Петербург процвтала, напримръ, страсть къ охот да не такая страсть, какъ теперь, когда есть и общества охоты, и серебряные знаки отличія у любителей охоты, и охотничьи дома, гд есть и мягкія постели, и французская кухня, и вина по прейсъ-куранту,— а страсть настоящая, способная на труды и лишенія. Возьмите хоть театральный міръ: музыкантъ Вихманъ, сынъ извстнаго балетмейстера Карлъ Карловичъ Дидло, знаменитый Яковъ Григорьевичъ Брянскій, театральный арфистъ и учитель всхъ молоденькихъ аристократокъ Карлъ Федоровичъ Пауль, нмецкій актеръ Федоръ Карловичъ Герцъ, безсмертный создатель Репетилова — Сосницкій, все вдь это были охотники, да еще какіе! И какія охоты устраивались на Кругломъ остров, на Трухтанскомъ остров, на Батарейномъ остров, на Кирпичахъ, по всему прибрежью отъ Рзваго острова за Шереметевскую дачу и сумасшедшій домъ. Бывало, снуютъ тамъ челны, блются палатки, мерцаютъ костры, мелькаютъ фигуры мужчинъ и дтей, слышатся выстрлы, говоръ, остроты, смхъ. А нынче… на откупленныхъ мстахъ запустнье, такъ какъ богачи не охотятся, а только откупаютъ мста, чтобъ ни себ, ни другимъ, а все-таки было бы мсто на случай разговора объ охот, а на откупленныхъ мстахъ только въ воскресные дни идетъ не охота, а пьяная оргія захудалаго гаванскаго и коломенскаго чиновничества, вызжающаго въ праздники ins Grnen и стрляющаго по воробьямъ и пичужкамъ… Фи! разв это т охоты, о которыхъ весело вспомнить и теперь нашему брату, проведшему лтніе дни свтлаго своего дтства въ этомъ веселомъ кругу истинныхъ охотниковъ? Я какъ сейчасъ помню вс фигуры тогдашнихъ охотниковъ, я помню непомрно толстаго, но ловкаго и легкаго на ходу Пауля съ серебристыми густыми кудрями, съ вчно розовымъ лицомъ, съ вчными шутками и прибаутками, громко выкрикивающаго: ‘гопъ-гопъ’, окруженнаго приводившими другихъ въ зависть ‘польскими собаками’, плодившимися у него въ большомъ числ. Я помню длиннаго, сухого, всегда сосредоточеннаго Гёрца, добродушнйшаго изъ добродушныхъ нмцевъ, вчно что-то соображающаго и вчно возражающаго всмъ и каждому, восклицая: ‘А — а, батюшка мой, это не такъ!’ Я помню и дамъ, бывавшихъ здсь, хозяйничавшихъ въ палаткахъ, какъ дома, и имвшихъ видъ походныхъ барынь, которыя не боятся промочить ногъ или ссть въ весла въ челн. Вс эти люди и селились поближе къ островамъ: кто жилъ въ Волынкиной деревн, кто въ Екатерингоф, кто въ Емельяновк. Эти люди составляли своего рода ‘веселый клубъ охотниковъ’, для котораго не существовало никакихъ общественныхъ интересовъ, кром охоты и охоты… Къ сожалнію, я, какъ я вамъ уже сказалъ, засталъ эту жизнь ‘на кончик’, когда между компаніей завзятыхъ охотниковъ стали появляться и люди, сдлавшіе изъ охоты промыселъ, и люди, которыхъ интересовали боле всего охотничьи доспхи, зеленые узоры на срыхъ курткахъ и серебряные свистки на красивыхъ цпочкахъ… Къ числу послднихъ принадлежалъ Перовъ. Высокій, стройный, худенькій и моложавый онъ являлся на охоту всегда во всемъ новомъ съ множествомъ зеленыхъ шнурочковъ и серебряныхъ цпочекъ, точно на костюмированный балъ. На охот онъ считалъ главною цлью добродушно пощеголять, хорошо пость и выпить бутылку-другую вина съ доброй компаніей… Какъ сейчасъ помню, когда я впервые увидалъ его.

— А вонъ и нашъ добрый малый!— воскликнулъ одинъ изъ охотниковъ, завидвъ приближающагося Перова.

Я, тогда еще тринадцатилтній мальчуганъ, обратилъ на него вниманіе. Онъ легко и граціозно перескакивалъ съ кочки на кочку, пробираясь къ намъ. Онъ держалъ ружье на отвсъ съ граціей кордебалетной танцовщицы, переодтой стрлкомъ, и сіялъ новизною своего костюма и праздничнымъ видомъ своей физіономіи:

— Ба, ба, ба! опять съ новымъ ружьемъ!— встртилъ его Пауль.

— Жена, жена подарила!— отвчалъ онъ, показывая щегольское ружье.

— А, батюшка мой, покажите!— сосредоточенно вытянулъ губы Герцъ.— Отъ Лежена?..

Герцъ взялъ ружье, методически осмотрлъ его, взвсилъ на рукахъ, прицлился, прищуривъ одинъ глазъ, и ршилъ, отдавая назадъ ружье:

— Хорошая вещь!

— А у васъ добрая жена!— замтилъ кто-то, смясь.

— Катя? Катя у меня ангелъ!— восторженно отвтилъ Перовъ.— Нтъ, а вы знаете, господа, у меня опять двочка родилась!

Вс почему-то разсмялись.

— Хорошій стрлокъ!— замтилъ Пауль.

— Это которая у васъ?— спросилъ кто-то.

— Которая?.. Позвольте?.. Пашетъ, Катишь, Софи, Маруська, Дашурка, Зина… нтъ… Зина… Леля, Феничка умерли…— говорилъ Перовъ, считая по пальцамъ.— Теперь это девятая, Зоя… да, точно девятая…

— Онъ, господа, самъ не знаетъ, сколько послало ему небо дочерей,— засмялся одинъ изъ собесдниковъ.

— Ха-ха-ха! и вдь, право, не знаю… Нтъ, ей-Богу, кажется, девять… то-есть было девять, но три умерли, значитъ, осталось шесть.

Перовъ говорилъ и хохоталъ, манерно поворачиваясь передъ обществомъ и играя ружьемъ…

Съ этого раза я узналъ Перова. Это былъ франтикъ, весельчакъ, гуляка, воплощенная безпечность. Онъ получалъ въ театр одинъ изъ низшихъ окладовъ, но жилъ хорошо, одвался отлично, покучивалъ съ пріятелями. Изъ какихъ средствъ?— спросите вы.

— Моя Катюша такая добрая!— говорилъ онъ про свою жену, числившуюся тоже въ штат артистокъ русской драматической труппы.

Женился онъ на ней случайно: ему посовтовало одно изъ вліятельныхъ лицъ жениться.

— Вы, молодой человкъ, закутитесь, погибнете въ холостой компаніи, вамъ надо бы подумать о женитьб,— сказала ему особа отеческимъ тономъ.

— Я, ваше превосходительство, готовъ,— отвтилъ Перовъ.— Но на комъ же?

— Вотъ на Катерин Ивановн Разсоловой женились бы, двица прекрасная, не нищая,— посовтовала особа.

— Я съ величайшимъ удовольствіемъ, ваше превосходительство,— отвтилъ Перовъ.— Но Катерина Ивановна почти не знаетъ меня.

— Я буду сватомъ,— ршила особа.

Сказано-сдлано. У Перова появилось новое платье, новое ружье, новая собака.

— А я, господа, женился,— объявлялъ Перовъ пріятелямъ.

— Женился? На комъ?— удивлялись они.

— На Катерин Ивановн Разсоловой!— отвчалъ торжествующій Перовъ.— Вы видли, господа, у меня новую собаку? Вотъ такъ ужъ песъ, я вамъ скажу! Что за понятливость, какъ выдрессированъ — изумительно!.. Трезоръ, Трезоръ, умри!— крикнулъ Перовъ своей собак.

Собака перекувырнулась на спину и замерла на мст. Перовъ торжествовалъ: если ужъ Трезоръ умлъ ‘умирать’ по его приказу — значитъ, ‘охотничья собака’ была отличная.

— Гд же ты добылъ этого Трезора?— спрашивали его.

— Да это она же, Катюша, мн подарила,— пояснялъ Перовъ.

Съ этой поры началась его счастливая жизнь: онъ франтилъ на охот, онъ здилъ съ Катюшей на пикники, онъ познакомился съ знатной молодежью, онъ вчно что-то напвалъ, насвистывалъ, подплясывалъ, пощелкивалъ пальцами и былъ въ томъ праздничномъ настроеніи, при которомъ человкъ ‘земли подъ собой не слышитъ’. Однажды его даже чуть не посадили подъ арестъ за это праздничное настроеніе, такъ какъ онъ, вспомнивъ какой-то эпизодъ изъ своего развеселаго житья, расхохотался на сцен въ то время, когда ему нужно было изображать въ пьес мрачнаго и молчаливаго спутника страшнаго злодя. Онъ обожалъ свою жену, и, надо отдать ей полную справедливость, она тоже очень любила его. Когда кто-нибудь заговаривалъ съ нимъ о ней, онъ говорилъ:

— Катюша у меня добрая!

Когда кто-нибудь говорилъ съ нею о немъ, она всегда заключала на французскомъ язык нижегородскаго жаргона:

— C’est un bon enfant!

Впрочемъ, стоило только взглянуть, какъ заботливо укутывалъ въ шубу свою Катюшу Перовъ, возвращаясь съ шумнаго пикника, и какъ нжно прижималась она къ своему мужу головкой, дремля отъ усталости въ троечныхъ саняхъ, чтобы понять всю силу любви этихъ двухъ супруговъ, не знавшихъ ни ссоръ, ни недоразумній и испытывавшихъ младенчески-наивную радость, когда имъ удавалось сдлать другъ другу сюрпризъ изъ своихъ заработанныхъ денегъ.

И было же весело въ этой семь: правда, Перовы были оба немного богемы, цыгане, они чуть не каждый мсяцъ мняли квартиру, у нихъ всегда можно было наткнуться на какое-нибудь валяющееся на полу дорогое бальное платье или ссть на лишенный одной ножки стулъ, вышедшій еще недавно изъ мастерской Гамбса, обдая у нихъ, вы не были застрахованы отъ утонувшей въ суп мухи или зажареннаго заживо въ ростбиф таракана, вы даже могли попасть къ нимъ въ такую минуту, когда Катерина Ивановна, наскоро надвая бастовую шляпку съ страусовыми перьями и разрывая въ нетерпніи новыя лайковыя перчатки, не влзавшія на руку, кричала вамъ: ‘подождите, подождите меня, я сейчасъ пріду, у насъ сегодня ни гроша въ дом, а между тмъ нтъ ни чаю, ни сахару’,— но въ то же время вы нигд не нашли бы такого безшабашнаго веселья, какъ здсь. Родилась новая двочка у Перовыхъ — они задаютъ пиръ, умерла двочка — у нихъ блестящія поминки, напоминающія именинный обдъ, дали Катюш бенефисъ — они длаютъ балъ, отказали Перову въ прибавк — они съ горя дутъ на пикникъ. Веселились у нихъ вс, кто посщалъ ихъ, и даже та ветхая особа, которая сосватала эту пару, несмотря на свои преклонныя лта не могла не веселиться у нихъ:

— А вотъ и мой старикашка!— кричала Катерина Ивановна, встрчая особу, и начинала кружиться съ особой, покрывая поцлуями дряблыя щеки и беззубый ротъ ошалвшаго старца.

— Катюша… Катгоша… дурочка… уморила,— шамкала особа задыхающимся голосомъ, но сердиться при всей своей важности не могла, потому что на Катюшу сердиться было невозможно.

Также точно любили Катюшу и смялись вмст съ нею юные гвардейскіе подпрапорщики, пажики, лицеисты, правовды. Она и ихъ тормошила, ерошила имъ волосы, одвала ихъ для смха въ свои платья, заставляла ихъ надвать на нее ихъ платье, приказывала имъ танцовать съ нею ‘русскую’,— однимъ словомъ, веселе жить, чмъ жили Перовы, нельзя… Да, хорошо жить тмъ, у кого спокойна совсть,— невозмутимо-серьезнымъ тономъ заключилъ Клименко.

——

Мн было уже восемнадцать лтъ, когда я впервые познакомился съ Пашетъ Перовой. Дло было на пикник за городомъ. Я явился на пикникъ не особенно смло, потому что это былъ первый пикникъ, на который я попалъ и на которомъ я ожидалъ встрчи съ ‘женщинами’,— не просто съ женщинами, а съ ‘женщинами на пикник’. Я вошелъ въ ярко освщенный залъ, уставленный цвтами, и сразу наступилъ кому-то на платье:

— Pardon, monsieur!— пробормоталъ я и выронилъ изъ рукъ шляпу.

Я нагнулся поднять ее и услышалъ надъ собой хохотъ, да вдь какой! звонкій, заразительный, неудержимый. Я поднялся красный, какъ вареный ракъ, и остановился неподвижно, лицомъ къ лицу съ молоденькою двушкою въ бальномъ наряд.

— Ахъ, ахъ, какой онъ уморительный! Взгляни, какъ онъ раскраснлся! Ха-ха-ха!— заливалась она, указывая на меня своему кавалеру.— Pardon, monsieur! Это я-то ‘monsieur’! Ха-ха-ха!

Я чуть не заплакалъ отъ стыда.

— Ну, вы видите теперь, что я не monsieur?— сказала она мн, подходя еще ближе ко мн.

Я видлъ только роскошныя блыя руки, восхитительныя плечи и пышную грудь, высоко поднимавшуюся изъ-подъ открытаго лифа, передъ самыми моими глазами, точно именно по этой груди я долженъ былъ ршить, ‘monsieur’ ли стоитъ передо мною или нтъ.

— Ты меня оставь, я его просвщать буду,— сказала она своему спутнику, котораго я не разглядлъ въ эти минуты полнаго одуренія.

Она взяла меня подъ руку и пошла просвщать. Черезъ полчаса я хохоталъ такъ же громко, какъ она, танцуя, напвая, дурачась вмст съ нею и не замчая, какъ летитъ время.

— Отведите меня теперь къ отцу, я его потеряла изъ виду,— сказала она наконецъ.

— Къ отцу? Разв и вашъ отецъ здсь?— удивился я.

— Ну, да? Я же съ нимъ ходила, когда вы подошли,— объяснила она.

— Вотъ-то я не думалъ, чтобъ это былъ вашъ отецъ. Какъ же онъ позволилъ вамъ такъ вдругъ уйти со мною?

— Ah, c’est un bon enfant!— засмялась она.

— Но когда же мы увидимся опять?— спросилъ я.

— Хоть завтра! Прізжайте ко мн — вотъ и увидимся.

— Но я не знакомъ съ вашей семьей…

— Пустяки какіе! Къ намъ вс такъ здятъ. Моя мать добрая женщина, а отецъ…

— C’est un bon enfant!— засмялся я, перебивая ее.

— Ну да! ну да! Чего вы сметесь? Разумется, c’est un bon enfant! Его и мать такъ зоветъ, и мы, и вс…

Я повелъ ее къ этому ‘bon enfant’, лаская ея маленькую ручку, лежавшую на моей правой рук.

— Папа, ты посмотри на него, какой онъ хорошенькій!..— вдругъ произнесла моя спутница, когда мы подошли къ ея отцу.

Она безцеремонно взяла меня за подбородокъ и повернула лицомъ къ своему отцу. Я опять покраснлъ.

— Шалунья! шалунья!— весело проговорилъ онъ, и только теперь я вспомнилъ и это лицо, и этотъ голосъ, и эту фамилію, и даже самъ удивился, какъ я могъ забыть въ три, въ четыре года того Перова, надъ которымъ потшался кружокъ знакомыхъ мн охотниковъ. Онъ выглядлъ и теперь попрежнему юношей, хотя, при тщательномъ изученіи его лица, можно было замтить и морщинки подъ глазами, и дряблость кожи, и легкую просдь въ волосахъ. Теперь онъ былъ не столько строенъ, сколько худощавъ…

— А я васъ немного знаю,— сказалъ я.— Я, мальчикомъ, видалъ васъ въ кружк артистовъ на охот на Кругломъ остров.

— Можетъ-быть… можетъ-быть… Меня половина Петербурга знаетъ,— отвчалъ онъ съ небрежной гордостью.

— Ахъ, фатишка, фатишка!— воскликнула дочь.— Онъ у насъ ужасно много мечтаетъ о себ. Когда на насъ смотрятъ на Невскомъ или въ театр, онъ воображаетъ, что вс говорятъ: ‘вотъ дочери Перова’… замтьте: не просто ‘Перовы’, а ‘дочери Перова’…

Она захохотала опять тмъ же звонкимъ, заразительнымъ, неудержимымъ смхомъ…

— Да, батюшка, въ наше время ‘вопросовъ’ выводится подобный смхъ,— съ комичною грустью вздохнулъ Клименко…

——

Съ этой поры я сталъ ‘вхожъ въ домъ’ Перовыхъ…

Я былъ всегда довольно подвижнымъ человкомъ, а въ т годы и подавно. Но, признаюсь откровенно, иногда я ни ногъ, ни рукъ не чувствовалъ посл дня, проведеннаго въ этомъ дом. Да этого мало! къ вечеру я даже терялъ способность смяться, терялъ способность соображать, что я думаю. Я даже думаю, что я былъ способенъ въ подобныя минуты жениться… а вы вдь знаете, что худшей глупости для меня не существуетъ…

У Перовыхъ была въ то время большая, хорошо меблированная квартира. Но она казалась и мала, и не прибрана, такъ какъ въ ней была вчная толкотня, и ни одинъ предметъ изъ мебели не оставался на своемъ мст. Хлопанье дверей здсь не прекращалось цлый день, никто никогда не сидлъ здсь и получаса на своемъ мст, не проходило минуты, чтобы кто-нибудь не требовалъ себ чаю, кофе, конфетъ, фруктъ. Иногда здсь утромъ барышни подали сладкіе пирожки и мороженое, порой въ полдень устраивались танцы. Танцовали здсь подъ фортепіано и безъ фортепіано, съ кавалерами и безъ кавалеровъ. Подчасъ здсь можно было встртить всю семью, иногда въ теченіе цлыхъ недль пропадала одна дочь или дв-три дочери Перовыхъ. Здсь можно было встртить и студентовъ, и артистовъ, и военныхъ, и стариковъ, и молодежь. Иногда одна изъ комнатъ въ квартир Перовыхъ вдругъ превращалась въ мастерскую скульптора или живописца, изображавшаго одну изъ барышенъ во образ Венеры или Діаны. Одинъ изъ нашихъ художниковъ, Николаевъ, извстный особенно среди богатыхъ кутилъ своими до послдней степени скабрезными и очень дорого цнимыми акварелями, даже жилъ у Перовыхъ. Перехалъ онъ къ нимъ совершенно неожиданно: сначала онъ хотлъ написать Софи Перову вакханкой и потому ежедневно прізжалъ къ Перовымъ для рисовальныхъ сеансовъ, потомъ онъ какъ-то прокутилъ у нихъ всю ночь и на слдующую ночь разсчиталъ, что ему вовсе и не для чего ходить домой, когда можно оставаться и здсь. Въ деньгахъ у Перовыхъ и у Николаева никогда не было недостатка, но, тмъ не мене, они нердко оставались безъ обда, забывъ его заказать и разославъ всхъ прислугъ съ различными порученіями и записками. Это, впрочемъ, ихъ нисколько не смущало, такъ какъ они мене всего заботились объ обд, въ смысл опредленныхъ завтраковъ и обдовъ, имя всегда подъ руками закуски и сласти. Гости у Перовыхъ были чмъ-то въ род ихъ покорныхъ рабовъ. Стоило вамъ придти къ нимъ, чтобъ вами тотчасъ же кто-нибудь завладлъ. Васъ или уводила къ себ въ комнату которая-нибудь изъ барышенъ, или вамъ давали порученіе купить поскоре веръ къ вечернему балу, букетъ къ спектаклю, лентъ для пояса, или васъ заставляли разматывать шелкъ и шерсть для вышивокъ, которыя никогда не начинались никмъ, или просто васъ заставляли идти гулять, танцовать, кататься. За эту работу вы смло могли цловать ручки и губки барышенъ и, если угодно, могли также смло предложить которой-нибудь изъ нихъ поздку на Иматру, въ Павловскъ, въ Петергофъ на день, на два, на неограниченное время.

— Папа, я узжаю съ Иваномъ Ивановичемъ!— говорила, хлопая въ ладони и подпрыгивая, приглашенная двица.

— А-а, дешь? Ну, позжай, позжай,— соглашался отецъ, и самъ хлопоталъ обо всемъ необходимомъ для поздки.

Замчательне всего было то, что никто не ревновалъ никого къ двицамъ Перовымъ, и он не ревновали одна другую ни къ кому, точно каждый зналъ, что двицъ Перовыхъ достаточно для всхъ, а он знали, что на всхъ ихъ также хватитъ мужчинъ. Была еще одна оригинальная черта у нихъ: я никогда не видалъ, чтобы у которой-нибудь изъ двицъ Перовыхъ омрачалось личико, когда имъ приходилось возвращаться одиноко въ родительскій домъ посл трехъ-четырехъ мсяцевъ отсутствія. Он входили въ этотъ домъ такъ же весело въ этихъ случаяхъ, какъ посл прогулки по Невскому, по Морской: одно partie de plaisir кончалось, и он уже ожидали новаго. Кто любилъ ихъ или былъ любимъ ими, тотъ могъ смло сказать, что онъ никогда не былъ причиною ихъ слезъ и жалобъ.

— Какой онъ глупый,— говорила мн однажды Пашетъ про одного знакомаго.— Разошелся съ Марусей и пересталъ здить, точно разсердился на что-нибудь или виноватъ въ чемъ-нибудь. Я непремнно надеру ему уши, если встрчу его гд-нибудь, друзья такъ не поступаютъ.

— Ему, можетъ-быть, тяжело бывать у васъ теперь,— замтилъ я.

— Это отчего? Если онъ разлюбилъ Марусю, такъ почему же можетъ быть ему тяжело? Маруся теперь любитъ другого, и онъ можетъ любитъ другую. Дурного другъ другу они ничего не сдлали.

— Но все — таки… воспоминанія…

— Какія воспоминанія? О томъ, что имъ такъ весело было? Это должно радовать. Пришелъ бы, поговорили бы, какъ они хорошо жили, какъ веселились… Нтъ, онъ глупый, совсмъ глупый!..

Впрочемъ, такихъ глупцовъ въ числ знакомыхъ Перовыхъ было немного. Длались эти знакомые такими глупцами только въ случа женитьбы и то не по своей вол, а потому что жены не пускали ихъ къ Перовымъ, боясь, что мужья снова вспомнятъ свои холостыя проказы и увлекутся старыми слабостями. Увлечься же было уже легко потому, что для этого увлеченія не ставилось никакихъ преградъ въ этомъ веселомъ семейств, куда входили почти безъ рекомендаціи и гд никого не удерживали насильно даже и въ такихъ экстренныхъ случаяхъ, какой произошелъ здсь однажды во время моего знакомства съ этой семьей.

Однажды я пришелъ въ домъ Перовыхъ и засталъ семью въ большихъ хлопотахъ, чмъ когда-нибудь. Вс бгали и суетились.

Я спросилъ у Пашетъ, что произошло.

— У Маруси двочка родилась,— отвтила Пашетъ.— Какая хорошенькая, просто прелесть!

— Да разв Маруся уже вернулась? Я думалъ, что она навсегда ухала…

— Да, она съ Орловскимъ на югъ здила… Пріхала къ намъ уже передъ самыми родами.

— Что же вашъ батюшка говоритъ?

— Что же ему говорить? Хлопочетъ насчетъ кормилицы. Маруся не можетъ, бдняжка, сама кормить.

— Онъ огорченъ?

— Да, немного. Онъ думалъ, что хоть одинъ мальчикъ у него будетъ,— отвтила Пашетъ.

— Только этимъ?— воскликнулъ я.

— А то чмъ же? Вдь нельзя же, чтобы никогда не было дтей. Маруся не какая-нибудь старая два.

Черезъ минуту явился запыхавшійся Перовъ.

— Досталъ, досталъ… въ воспитательномъ дом досталъ,— заговорилъ онъ, обращаясь къ Пашетъ.— А и вы здсь,— сказалъ онъ мн, пожимая мн руку.— Слышали: опять двочка! Это ужъ, врно, фамильное у насъ, что вс Перовы непремнно должны быть двочками.

— Кром васъ,— улыбнулся я.

— Ха-ха-ха!— вотъ что выдумалъ, шутникъ! Въ самомъ дл, вдь родился же я мужчиной, а вотъ теперь вс двочки… Это анекдотъ! Разсказывать всмъ буду… Перовы вс двочки, кром меня… Ха-ха-ха! А кормилица отличная, черноволосая, знаете,— перемнилъ онъ разговоръ: — взглядъ такой задумчивый, точно у барыни. Я и кокошникъ вотъ купилъ малиновый съ золотомъ. Это ей будетъ къ лицу. Малиновый сарафанъ, бусы тамъ цвтныя, кисейная рубашка… Вотъ-то, какъ выйдетъ съ Оленькой на Невскій, вс станутъ спрашивать: ‘чья?’… А, это внучка Перова, скажутъ… Вотъ помяните мое слово, вс будутъ знать, что это моя внучка.

‘Да.— подумалъ я:— это, дйствительно, un bon enfant’.

——

Но… все измняется на свт, все проходитъ… Вотъ вы видли сегодня, что Дашурка Перова расплываться стала, и слышали мое предположеніе о томъ, что она копитъ теперь деньги,— и я долженъ вамъ сказать, что я имю основаніе для такого предположенія…

Какъ-то разъ я встртилъ Перова на улиц. Онъ посдлъ, сталъ солидне, выглядлъ важне и серьезне.

— А вы слышали, я бенефисъ выхлопоталъ за двадцатипятилтнюю службу,— объявилъ мн тотчасъ же онъ, никогда прежде не говорившій о деньгахъ.— Нужно будетъ закатать афишу въ простыню длиною, чтобы сборъ былъ получше, теперь времена тяжелыя, все дорожаетъ.

Онъ заботился уже о деньгахъ, у него уже былъ ‘вопросъ’ о тяжелыхъ временахъ, онъ уже зналъ цну вещамъ!

— Кто это съ вами?— спросилъ я, указывая на крошечную двочку, шедшую съ нимъ.

— Внучка, внучка,— отвтилъ онъ.— Третья дочь Маруси — Катя… Мы еще совсмъ маленькій человкъ, едва говорить начинаешь… Ну, Катюша, скажи дяд про курочку,— обратился онъ къ ребенку.

Двочка медленно подняла на меня большіе черные глаза и серьезно, неторопливо и нараспвъ проговорила:

— Ку-ло-чка по зел-ну-шку клю-етъ и сита бы-ваетъ…

— Только еще и знаемъ, чмъ богаты, тмъ и рады,— пояснилъ мн Перовъ.

— Да, это уже былъ не прежній ‘bon enfant’,— вздохнулъ Клименко:— времена, времена, батенька, другія!..

VIII.
‘Кукушка новой Формаціи’.

Мы говорили про войну…

Сербско-турецкая война была въ самомъ разгар, и потому военные слухи, толки о перевязочныхъ и санитарныхъ средствахъ, разсказы о дятельности славянскаго комитета были самою подходящею темою для салонной болтовни. Кружокъ гостей шумлъ и спорилъ, когда въ залу вошла, стройная и высокая красавица, съ вьющимися волосами, съ нжнымъ розовымъ личикомъ, одтая въ черное шелковое платье. Это было лицо ребенка-двушки, ангела съ рафаэлевской картины, и трудно было сказать, сколько лтъ этой женщин. Годы не оставляли, повидимому, никакихъ слдовъ на этомъ лиц, и я счелъ бы ее за очень молоденькую женщину, если бы злодй Клименко не усплъ мн шепнуть:

— Какова бабенка! Тридцать семь лтъ, а все еще ребенкомъ смотритъ.

— Да вотъ, господа, самый компетентный человкъ въ вопрос о врачебномъ устройств во время войны,— промолвила хозяйка дома, указывая на молодую женщину.— Варвара Павловна Громецкая была сестрой милосердія во время франко-прусской войны…

— Вы — сестра милосердія?— съ изумленіемъ воскликнулъ кто-то, окинувъ глазами эту нжную, изящную фигуру съ крошечными ручками, съ выхоленнымъ личикомъ.

— Да, я ходила за больными во Франціи, когда Гамбетта старался спасти отъ позора свою родину,— мелодичнымъ и сладкимъ голосомъ, напоминавшимъ дтскій лепетъ, проговорила Варвара Павловна и скромно опустила на глаза свои длинныя рсницы.

— Вотъ трудно бы поврить, чтобы вы могли выдержать сцены въ больницахъ,— раздалось чье-то замчаніе.

— Онъ просилъ меня позаботиться о больныхъ,— послышался нжный голосъ Громецкой.

— То-есть кто это васъ просилъ?

— Гамбетта.

— А вы его знали? Какъ вы познакомились съ нимъ?— послышались вопросы.,

Варвара Павловна вздохнула.

— Я долго жила въ Париж… Моему сыну нужно было пользоваться тамъ совтами докторовъ… Это было въ шестидесятыхъ годахъ, а въ то время Гамбетта впервые бросилъ смло перчатку въ лицо гнусному правительству Наполеона III. Я тогда же и увидала великаго оратора и великаго патріота, передъ которымъ нельзя было не преклониться.

Клименко прищурилъ глаза и спросилъ у Варвары Павловны.

— Я, кажется, видлъ у насъ локонъ его волосъ?

— Да, я храню эту святыню,— отвтила она такъ же дтски и просто ласково.— Онъ срзалъ этотъ локонъ въ тотъ самый день, когда онъ произнесъ свое знаменитое: ‘Вы не осмлитесь праздновать второе декабря, какъ (годовщину національнаго торжества, потому что это годовщина убійства’.

— Каждый разъ перевретъ!— шепнулъ мн Клименко.

— Да, это были великія слова,— сказалъ онъ вслухъ.

— Вы были тогда въ засданіи?..

— Да, да, я не помнила себя, я бросилась при вход Гамбетты къ нему и припала къ его рук… Это, можетъ-быть, было ребячество, дтское увлеченіе, безуміе, но я не стыжусь великихъ порывовъ юности!.. ‘Кто не былъ безумнымъ, тотъ никогда не будетъ честнымъ человкомъ’,— сказалъ Верне…

— И опять-таки вретъ!— цинично шепталъ мн Клименко.

— И кто могъ ожидать отъ него такой рчи еще наканун, когда мы вс упрекали его, что онъ губитъ себя среди богемы, въ пустыхъ разговорахъ, въ мелкихъ кафе, въ лнивомъ прожиганіи жизни. Мы вс, конечно, чувствовали, что это геній, что это великая душа, но чего-то недоставало еще ему, чтобы сказаться, чтобъ выступить въ полномъ блеск передъ обществомъ…

— Я думаю, нужно было женское вліяніе,— замтилъ съ лукавой усмшкой Клименко.

— Да… можетъ-быть,— скромно проговорила Варвара Павловна, снова опустивъ свои прекрасныя рсницы.— Его до этого времени окружали слишкомъ мелкія женщины, бдныя гризетки, умющія только отдаваться любимому человку, он не умли его вдохновить, не умли его понять… Ему нужна была подруга-энтузіастка, беззавтная натура, развитая личность.

— И пойдетъ, и пойдетъ писать на цлый вечеръ,— прошепталъ мн Клименко:— потому что женщиной, сдлавшей Гамбетту, она считаетъ себя…

— Да что она съ нимъ точно была близка?— спросилъ я.

— Можетъ-быть, мимоходомъ и онъ ее обласкалъ,— цинично проговорилъ Клименко.

Чрезъ нсколько минутъ я слышалъ, какъ Громецкая говорила со слезами въ голос:

— Нтъ, вы представьте себ, что я нашла ее, почти еще двочку, на чердак, обольщенную, брошенную, голодную, съ ребенкомъ…

Начала разсказа я не слыхалъ.

— Она готова была уже къ самоубійству, потому что другого исхода не было,— продолжала въ волненіи Громецкая.— Мн удалось немного ее успокоить, кое-чмъ помочь ей. Но много ли я могу дать? Теперь нужно будетъ собрать ей хоть что-нибудь, чтобъ пріодть ее, отправить изъ Петербурга съ ребенкомъ… Вдь нельзя же такъ оставлять людей на гибель!..

— А вы бы концертъ устроили въ ея пользу,— вмшался въ разговоръ Клименко.

— Теперь плохое время для концертовъ,— вздохнула Громецкая.

— Ужъ все равно обирать-то народъ, такъ ужъ лучше съ музыкой,— тихо пробормотать мн онъ и, взявъ меня подъ руку, сказалъ:— Пойдемте, а то еще стянетъ что-нибудь и съ насъ въ пользу этой двушки съ ребенкомъ…

— Но отчего же и не дать, если…— началъ я.

Клименко остановился и вытаращилъ на меня изумленнью глаза.

— Да вы съ луны, что ли, свалились, что не знаете, на кого собираетъ Варвара Павловна Громецкая?

— На кого же?— спросилъ я.

— Да все на ту же Варвару Павловну Громецкую.

— Полноте!

— Да могу же васъ уврить. Она и благотворительные концерты устраиваетъ въ свою пользу, и филантропическія лотереи разыгрываетъ для себя, и добровольныя пожертвованія собираетъ для своей особы… Ахъ, только все не въ прокъ, потому что кукушка не вьетъ себ гнзда… Это вдь кукушка новой формаціи. Пойдемте подальше, я вамъ до чаю разскажу ея исторію, или лучше сказать, эпизоды изъ ея исторіи.

Мы удалились въ угловой кабинетъ хозяина.

——

Въ 1868 году, въ то самое время, когда Гамбетта такъ очаровалъ Варвару Павловну своей любовью къ отчизн, я прозжалъ, однажды, черезъ одну изъ деревушекъ около Парижа и случайно разговорился съ хозяиномъ кузницы, гд мн пришлось остановиться, чтобъ подковать лошадь, потерявшую подкову.

— Вы иностранецъ?— спросилъ меня кузнецъ.

— Да, русскій,— отвтилъ я.

— А! У васъ здсь есть соотечественникъ,— проговорилъ онъ.— Вонъ этотъ мальчуганъ тоже русскій.

Кузнецъ указалъ мн на грязнаго, оборваннаго, черноволосаго мальчугана, лтъ девяти, игравшаго съ дтьми на пыльной деревенской улиц.

— У тетушки Жиго воспитуется,— пояснилъ кузнецъ.— Привезла его сюда груднымъ какая-то барыня и бросила. Сначала хорошо платили, а теперь что-то тетушка Жиго все жалуется. Затягиваютъ деньги.

Я подошелъ къ мальчугану. Несмотря на неуклюжій костюмъ, на грязное тло, онъ былъ строенъ, хорошъ собою и носилъ на себ слды южнаго типа. Я заговорилъ съ нимъ, онъ дико посмотрлъ на меня и отвчать односложно, на плохомъ французскомъ народномъ язык. Кто онъ, кто его отецъ, кто его мать — онъ не могъ сказать мн этого. Онъ зналъ только, что онъ ‘козакъ’,— такъ называли его въ деревн. Минутъ черезъ пять лошадь моя была подкована, и я снова халъ въ Парижъ.

Черезъ вско лысо дней, сидя въ кафе на Итальянскомъ бульвар, я встртилъ знакомаго мн русскаго профессора изъ Кіева. Это былъ сынъ одного изъ богатыхъ одесскихъ торговцевъ грековъ. Онъ не пошелъ по стопамъ отца и сдлался ученымъ. Влеченіе къ наук обошлось ему не дешево. Отецъ разсердился на сына и лишилъ его помощи. Юнош пришлось порядочно побдствовать, прежде чмъ онъ получилъ каедру въ университет. Мы обрадовались случайной встрч.

— Какъ это вы попали въ такое время въ Парижъ?— спросилъ я его.

— Обстоятельства такія вышли,— вздохнулъ онъ, наморщивъ брови.— Гршки молодости отозвались…

— Исторія не для постороннихъ слушателей,— замтилъ я.

— Нтъ, я даже очень радъ подлиться ею съ вами. Она у меня лежитъ камнемъ на сердце. Совсть не могу успокоить. Мн нужно, чтобъ кто-нибудь сказалъ мн, что я въ этой исторіи былъ… не совсмъ подлецомъ.

Его лицо приняло грустное выраженіе.

— Выпомните, когда я поступилъ въ университетъ?— спросилъ онъ.

— Конечно. На васъ вс указывали тогда, какъ на Креза II,— сказалъ я.

— Да,— вздохнулъ онъ.— Къ сожалнію, люди не знали, что Крезъ I лишилъ уже престола своего сына. Въ качеств будущаго Креза II я былъ очень счастливъ въ друзьяхъ и въ подругахъ.

— Ну, вторыя могли увлекаться вами и помимо вашего богатства! Вы были тогда красавцемъ…

— Къ несчастью та, которая боле всего увлекалась мною, едва ли любила меня за мою красоту и за мои нравственныя или умственныя достоинства. Она видла во мн будущаго милліонера и только. Разумется, я этого и не подозрвалъ и отдался ей всей душою… Она была хороша собой, нжна, добродушна, а я былъ такъ молодъ…

— Варвара Павловна Громецкая?

— Тогда она называла себя Варварой Павловной Жихаревой…

— Разв она была два раза замужемъ?

— Она разъ только была замужемъ, но не за Жихаревымъ и не за Громецкимъ, а за Розановымъ, который живъ и теперь. Она носила фантастическія фамиліи, какъ носятъ фантастическіе наряды во время маскарада,— съ презрніемъ проговорилъ онъ.— Вотъ эта-то женщина свела меня съ собою… Иначе я не умю выразитъ того положенія, въ которое она поставила меня. Я не ухаживалъ за нею, я не признавался ей въ любви, я не давалъ ей клятвъ, я просто увидалъ въ одинъ прекрасный день у своихъ ногъ рыдающую прекрасную и молодую женщину, шептавшую мн: ‘О, если бы ты зналъ, какъ я несчастна!’ — и отдался этой женщин, надясь если не сдлать ее счастливой, то заставить ее забыть несчастія. Я не сходилъ съ ума отъ любви къ ней, но и не былъ холоденъ къ ней, и моя спокойная, ровная привязанность могла бы продлиться долго. Эта привязанность была слдствіемъ сожалнія къ безпомощной молодой женщин, которую выдали насильно замужъ на семнадцатомъ году за старика, подагрика и пьяницу, жившаго среди гарема въ своемъ помстьи, и которую потомъ соблазнилъ молодой красавчикъ-гусаръ, увезшій ее отъ ненавистнаго мужа и бросившій безъ куска хлба въ Петербург. Эта привязанность къ страдающей женщин должна была окрпнуть во мн еще сильне, когда я увидлъ, что эта женщина скоро будетъ матерью моего ребенка. Но случилось не такъ. Въ семь-восемь мсяцевъ нашей любви Варвара Павловна узнала, что я лишенъ отцомъ всякой поддержи, что я въ сущности нищій. Она попробовала уговорить меня отказаться отъ карьеры ученаго и сойтись съ отцомъ. Я отказался наотрзъ исполнить это. Тогда она попыталась тайкомъ отъ меня написать трогательное письмо моему отцу и получила отвтъ, что онъ не иметъ привычки содержать любовницъ своихъ дтей, имя обыкновеніе содержать только своихъ собственныхъ любовницъ. Тогда Варвара Павловна начала прибгать къ другимъ средствамъ: она начала собирать деньги на мнимыхъ бдняковъ, пряча эти подаянія въ свой карманъ, она стала жаловаться на то, что я обольстилъ ее и хочу бросить, она стала говорить, что ей грозить нищета.

У насъ родился въ это время сынъ, а черезъ нсколько недль я нашелъ у себя письмо Варвары Павловны, гд она говорила, что она не обвиняетъ меня за то, что я, полюбивъ, обманулъ ее насчетъ своихъ денежныхъ средствъ, что она пойдетъ хоть въ каторжную работу для прокормленія нашего ребенка, что она нанялась въ компаніонки, чтобы воспитать его, что она узжаетъ за границу, гд онъ будетъ воспитываться около нея, что, наконецъ, жить со мною она не можетъ доле потому, что плодить нищихъ безнравственно и преступно. Письмо заключалось воплями, слезами и десяткомъ восклицаній: ‘прости, мой дорогой, прости, мой любимый!’ Я растерялся при полученіи этого письма, гд было столько любви ко мн и моему ребенку, гд было столько возвышенныхъ фразъ объ обязанности пожертвовать личнымъ счастьемъ для счастья ребенка и о преступности наслаждаться любовью, плодя нищихъ. Я поврилъ всему и былъ радъ, когда отъ времени до времени Варвара Павловна присылала мн письма, жалуясь на недостаточность получаемаго ею жалованья: я отрывалъ отъ себя послднія заработанныя деньги и высылалъ ихъ ей. Потомъ я узналъ, что она жила въ это время въ Швейцаріи на содержаніи у стараго генерала Дмитріева, а мой сынъ былъ гд-то брошенъ… Такъ прошло три года. Я выбился на дорогу, отецъ примирился со мною, когда я получилъ золотую медаль, и я сдлался не бднымъ человкомъ.

Теперь я могъ бы снова сойтись съ Варварой Павловной, не боясь наплодить нищихъ, но Варвара Павловна давно уже представилась мн въ настоящемъ свт: я узналъ, что старый мужъ, подагрикъ и пьяница, былъ плодомъ ея пылкой фантазіи и что въ дйствительности господинъ Розановъ былъ очень скромнымъ и далеко не старымъ провинціальнымъ чиновникомъ, я узналъ, что гусаръ, увезшій ее отъ мужа, бросилъ ее точно такъ же, какъ и я, то-есть, она сама ушла отъ него, когда увидала, что онъ не можетъ ее содержать прилично, одвать въ шелкъ, охранять отъ труда и позволять ей сорить деньгами безъ разбору направо и налво. Но главное, что меня поразило, такъ это то, что у господина Розанова Варвара Павловна бросила своего первенца и что отъ гусарскаго корнета у нея было дв дочери, неизвстно куда заброшенныя ею. Мн стало страшно за участь моего ребенка и я вступилъ въ серьезную переписку съ Варварой Павловной по этому поводу. Она на вс мои обвиненія отвчала, что я клевещу на нее, что я хочу отдлаться отъ нея, сдлавшись богатымъ, что я пользуюсь тмъ, что она не иметъ права требовать моей женитьбы на ней, что она не отдастъ мн сына, единственнаго ея утшенія, что она скоре пойдетъ съ нимъ просить милостыню, говоря всмъ, что она просить подаянія для сына русскаго богача. Я, не имлъ никакихъ законныхъ правъ отнять у нея своего ребенка. Я попробовалъ създить за границу, чтобы выкупить свое дитя, но я засталъ Варвару Павловну одну. Она встртила меня словами: ‘Я васъ ждала! Я угадала чутьемъ изъ вашего письма, что вы прідете отнять мое дитя! Но вы его не найдете!’ Я предлагалъ выкупъ — она возмущалась, она рыдала, она называла меня варваромъ, готовымъ втоптать въ грязь беззащитную женщину… Ей было выгодне получать по дв, по три тысячи въ годъ, чмъ получить единовременно десять-пятнадцать тысячъ… Такъ прошло девять лтъ… Теперь я снова пріхалъ сюда, чтобы попытаться спасти нашего ребенка… Случайно я узналъ, что онъ совершенно брошенъ матерью гд-то около Парижа…

— Я, должно-быть, видлъ вашего сына, я могу вамъ указать, гд онъ,— сказалъ я, вспомнивъ о маленькомъ ‘козак’.

— Теперь и я знаю, гд онъ,— сказалъ мой собесдникъ.— Онъ живетъ теперь уже у Варвары Павловны, которая хочетъ его везти въ Петербургъ, чтобы начать его образованіе… Я сдлалъ условіе: она привезетъ его въ Петербургъ и отдастъ въ пансіонъ, за это я буду платить ей дв съ половиною тысячи въ годъ. Если она не согласится на это, я прекращу всякія помощи ей. Я говорилъ такъ серьезно, что она согласилась на мои условія… Теперь, можетъ-быть, онъ будетъ счастливе… Но спокойнымъ я, все-таки, не могу быть, и что-то внутри меня говорить, что нужно бы поступить иначе…

— Но какъ же поступить иначе?— замтилъ я.— Она иметъ право не отдавать вамъ ребенка, она, какъ вы сказали, не хочетъ продать вамъ его, что-жъ тутъ подлать?

— Почему я знаю?— хмуро проговорилъ онъ.— Убить ее, что ли… мало ли что можно сдлать…

Я не на шутку испугался мрачнаго тона моего собесдника.

— Я вотъ щажу ее,— въ раздумья промолвилъ онъ:— а разв она щадила, разв она будетъ щадить его?.. Вотъ и теперь она отложила свой отъздъ въ Россію… Почему?.. Разв я знаю…

Варвара Павловна въ это время вертлась въ кружк, гд вращался иногда и Гамбетта, и говорила всмъ и каждому, что она благотворно вліяетъ на будущаго великаго человка. Можетъ-быть, Гамбетта даже и не видалъ ея, даже и не зналъ о ея существованіи, но она уже носилась съ новою исторіею своего сердечнаго романа, разыгрывая роль какой-то вдохновительницы генія. Воображеніе Варвары Павловны не имло предловъ, и мн кажется, что эта женщина никогда не лгала: она почти постоянно разсказывала то, чего никогда не было, но лгать — нтъ, она но умла лгать. Въ сущности, это была очень ограниченная женщина по уму. Плохое пансіонское образованіе, крайно развитое при помощи романовъ воображеніе, крайняя избалованность вслдствіе красоты, удивительная способность увлекаться на время всмъ и красотой мужнины, и краснорчіемъ оратора, и нищетою горемыки, и собственными фантазіями, вотъ т элементы, изъ которыхъ сложился характеръ Варвары Павловны. Она сама врила тому, что ея мужъ и ея любовники притсняли, обманывали ее. Она никогда не сознавала, что она обираетъ ихъ, потому что деньги уплывали изъ рукъ, какъ вода, на наряды, на извозчиковъ, на бдняковъ, безъ цли и смысла, и она всегда нуждалась. Она часто плакала и жаловалась, но чисто по-дтски, утшаясь первою ласкою, а ее ласкали очень охотно т, кого поражала ея замчательная красота. Обыкновенно ея связь съ мужчиною съ того и начиналась, что онъ выслушивалъ ея жалобы, утшалъ ее, бранилъ своего безсердечнаго предшественника и этимъ подливалъ масла въ огонь, такъ что Варвара Павловна, въ конц концовъ, считала себя мученицей, перенесшей страшныя страданія. Она отдыхала отъ этихъ страданій въ новыхъ объятіяхъ до тхъ поръ, покуда и новый любовникъ не оказывался почему-нибудь извергомъ. Въ это время ея парижской жизни около нея собирался кружокъ молодежи, она являлась на публичныя засданія разныхъ собраній, она присутствовала на сходкахъ рабочихъ, она являлась въ Елисейскихъ поляхъ, и всюду и везд за нею тянулся цлый хвостъ поклонниковъ. ‘La belle russe’ была модною игрушкою парижанъ. Но еще боле вошла она въ моду тогда, когда съ нею появился впервые на гуляньи красавецъ мальчикъ съ черными кудрями, съ загорлыми щеками, съ блестящими черными глазами, смотрвшій волченкомъ и одтый въ черный бархатъ. ‘Дитя любви!’ ‘Несчастный сынъ злодя отца!’ ‘Ребенокъ, украденный и, наконецъ, найденный несчастной матерью!’ все это было такъ интересно, романично, трогательно для пылкихъ парижанъ, и ребенку тащили конфеты, бонбоньерки, а матери-красавиц жали многозначительно руку, моля ее взглядами дать хоть одинъ часъ таинственнаго свиданія. Ребенокъ дичился, а мать со слезами на глазахъ благодарила друзей за участіе и подавала имъ надежду на успхъ…

— Жаль, что вы никогда не видали, какъ плачетъ Варвара Павловна,— замтилъ Клименко.

— А что?— спросилъ я.

— Пожалуй, тоже отцомъ бы сдлались,— усмхнулся онъ.

——

— Какъ твоя фамилія.

— Николинъ.

— А твоей матери какъ фамилія?

— Громецкая.

— А какъ по фамиліи твой отецъ?

Мальчикъ широко открывалъ глаза, гладя на своихъ пансіонскихъ товарищей, окружавшихъ его, и не зналъ, что имъ отвчать. Онъ не зналъ фамиліи своего отца.

— Господа вы знаете, кто мать Николина?

— Нтъ.

— Она кокотка! Это вчера моя maman говорила. Она думала, что я не слышу, а я все слышалъ. ‘У нея было десять мужей’,— говорила она.

— Николинъ, Николинъ, правда, что у твоей матери было десять мужей?

Мальчикъ опять широко открывалъ глаза, смотря на своихъ пансіонскихъ товарищей: онъ не зналъ, сколько мужей было у его матери, и вообще не зналъ, были ли у нея мужья.

Ему было уже пятнадцать лтъ: онъ уже былъ въ одномъ изъ старшихъ классовъ моднаго петербургскаго пансіона, онъ уже читалъ не дтскія книги, онъ уже задумывался о многомъ.

— Мама, я что-то хочу тебя спросить,— сказалъ онъ, однажды, возвратившись домой изъ пансіона.

— Что, Жоржъ?— спросила мать.

— Что значитъ кокотка?

— Вотъ вопросъ!.. Теб это зачмъ знать? Теб ушонки надо надрать за это!— смялась мать.

— Мн мама нужно знать!— настаивалъ нетерпливо сынъ, и его нервныя ноздри начинали уже раздуваться.

— Нужна?.. Ну, хорошо, я скажу. Это падшая женщина, погибшая, дурная…

Мальчикъ блднлъ и гнвно стискивать зубы.

— Что съ тобою?— спрашивала мать.

— Ничего! Я такъ и думалъ!..

Черезъ нсколько времени онъ опять спрашивалъ у матери:

— Мама, можетъ быть у кого-нибудь десять мужей?

— Что за глупости ты спрашиваешь?— пожимала плечами мать.

— Нтъ, ты скажи: можетъ ли быть у кого-нибудь десять мужей? Я тебя серьезно спрашиваю.

И мальчикъ нетерпливо барабанилъ пальцами по столу.

— Конечно, нтъ!— отвчала мать.

Ее поражали эти странные вопросы, какъ поражалъ иногда и характеръ сына. Мальчикъ былъ горячъ, строптивъ, вспыльчивъ, и въ то же время иногда онъ вдругъ становился мрачнымъ, скучалъ, плакалъ. Онъ то ласкалъ мать съ страстною порывистостью, то вдругъ становился холоднымъ съ нею и вспоминалъ съ тоскою о ‘mre Gigot’. Иногда онъ рзвился, какъ ребенокъ, какъ уличный мальчишка, порою же онъ становился сдержаннымъ и серьезнымъ не по лтамъ и сидлъ около взрослыхъ или углублялся въ чтеніе. Его вспыльчивость, его нетерпливая рзкость и настойчивость часто доходили до крайнихъ предловъ, но зато бывали и такія минуты, когда онъ вдругъ падалъ духомъ, ослабвалъ, казался хилымъ и слабымъ. Вообще, онъ напоминалъ дикаго львенка, попавшаго въ клтку, которую онъ то хотлъ изломать однимъ взмахомъ своей лапы, то считалъ настолько крпкою, что забивался тоскливо въ ея уголъ, безъ надежды вырваться изъ нея. Сглаживать эти рзкости, подмчать эти странности было некому: Варвара Павловна порхала по гостинымъ, хлопотала о какихъ-то бднякахъ, засдала въ благотворительныхъ обществахъ и при встрчахъ съ сыномъ только осыпала его безчисленными поцлуями, гостинцами и подарками, его отецъ видлся съ нимъ рдко, живя въ Кіев, и, не ршаясь назваться его отцомъ, велъ себя съ нимъ сдержанно, какъ добрый знакомый, какъ опекунъ, въ модномъ пансіон воспитательная часть была въ полномъ пренебреженіи, и такъ какъ мальчикъ учился хорошо, то никто и не обращалъ вниманія на его странности. Только товарищи знали, что за характеръ былъ у Юрія Николина, и стали сторониться отъ него и за этотъ характеръ, и за то, что онъ сынъ ‘кокотки’. Но чмъ боле сторонились отъ него его товарищи, тмъ задумчиве и сосредоточенне становился онъ, просиживая иногда по цлымъ часамъ въ одномъ положеніи, облокотясь на столъ и стиснувъ свою курчавую голову обими руками, какъ-будто эта голова готова была треснуть отъ думъ. Однажды посл такого прилива тяжелыхъ впечатлній онъ, блдный и мрачный, отправился къ своей матери.

— Мама,— обратился онъ къ ней дрожащимъ голосомъ:— разскажи мн свою жизнь.

Варвара Павловна съ испугомъ взглянула на него. На немъ лица но было.

— Что за фантазія!— прошептала она въ смущеніи.

— Разскажи, или я не могу жить,— прошепталъ онъ глухо, но твердо на своемъ своеобразномъ язык.

Она заплакала: она поняла все.

— Жоржъ, Жоржъ, ты видишь меня всегда доброй, дятельной, заботящеюся о другихъ — это потому, что мн нужно забыть о себ, о своихъ несчастіяхъ, о своемъ прошломъ,— заговорила она въ волненіи.

И передъ мальчикомъ полилась горячая, страстная исповдь, полная безсознательной лжи и невольнаго обмана. Это былъ цлый потрясающій романъ, созданный въ минуту вдохновенія пылкимъ воображеніемъ самой героини этого романа. Ужасы смнялись ужасами, подвиги слдовали за подвигами и горячія слезы, и горькія рыданія длали еще боле потрясающими вс эти мрачные эпизоды изъ исторіи мученичества женщины. Передъ юношей предсталъ образъ женщины-мученицы, поруганной, униженной, втоптанной въ грязь мужчинами. Передъ нимъ предсталъ образъ любящей жонщины-матери, которая перенесла все, выбилась на дорогу, не потеряла бодрости, чтобы только жить для сына, чтобъ только воспитать его, чтобы только сдлать изъ него честнаго человка… Когда она кончила, онъ безмолвно упалъ къ ея ногамъ и безъ чувствъ прильнулъ головой къ ея колнямъ…

Онъ былъ довольно долго боленъ.

Когда онъ поднялся посл болзни и явился въ пансіонъ — его трудно было узнать. Онъ вытянулся, его физіономія, его взглядъ, его рчи приняли оттнокъ надменности и гордости, онъ гордился своей матерью, гордился любовью этой матери. Мечтатель, онъ воображалъ себя теперь средневковымъ рыцаремъ, который взялся защищать даму своего сердца. И чмъ нжне была съ нимъ эта женщина, тмъ боле поднималась его прелестная голова, а для мягкости и нжности Варвары Павловны нтъ предловъ: она готова обнимать и цловать весь міръ, и не сразу приходитъ человку въ голову, что она такъ обнимаетъ и цлуетъ не его одного, а одинаково всхъ и каждаго, кого любитъ, къ кому относится равнодушно, съ кмъ враждуетъ. Мене всего могъ это замтить мальчикъ, являвшійся къ матери въ субботу вечеромъ и уходившій отъ нея въ воскресенье вечеромъ. Если бы онъ подмтилъ, что его мать такъ же, какъ его, обнимаетъ и цлуетъ еще кого-нибудь, онъ приревновалъ бы ее, онъ не вынесъ бы этого. Онъ любилъ ее теперь страстно, безумно, какъ можетъ любить только пылкій по натур юноша, росшій лтъ до семнадцати безъ родныхъ, безъ любви, безъ ласкъ, среди чужихъ.

Въ одинъ изъ первыхъ весеннихъ дней ныншняго года, когда выставились везд вторыя рамы, когда все, что молодо и живо, наслаждалось природой, Жоржу пришлось разыграть роль защитника и охранителя чести этой женщины. Онъ сидлъ у открытаго окна въ своемъ пансіон и смотрлъ, какъ играли на двор младшіе воспитанники. Подъ окномъ сидла группа старшихъ пансіонеровъ изъ золотой молодежи, уже развращенныхъ, уже извдавшихъ вс прелести разгула, уже мечтавшихъ о полной свобод прожигать жизнь и проживать наслдственные, купленные потомъ, кровью и честью капиталы.

— Что ты говоришь мн о Сюзетк! Вс эти женщины слишкомъ легко достаются! За ними не нужно ухаживать! Тутъ любовь покупается и только! Это надоло, прілось,— говорилъ одинъ юноша, нкто Юньевъ.

— Такъ ужъ не за замужними ли ухаживать?— замтилъ другой.

— Отъ чего же и нтъ?.. Впрочемъ, теперь много женщинъ, умющихъ длать такъ, что за ними сперва нужно ухаживать, нужно испытать вс прелести не легко одерживаемой побды, прежде чмъ он отдадутся. Это пикантно!.. Что дешево и легко достается, то не можетъ быть намъ дорого… Когда же побда достается не легко, она вдвое пріятне… Эти барыни поняли это и ихъ благосклонность нельзя сравнить съ благосклонностью этой французской сволочи… Вотъ хоть бы Громецкая! Это чудо что за женщина, ни одна кокотка не сравняется съ ней по красот, а между тмъ ея расположенія всегда можно добиться, но не за деньги, а при помощи ухаживанья… Конечно, деньги и она высосетъ, да это что! Не въ нихъ тутъ дло…

— Ну?

— Что, ну? Я это очень хорошо знаю! Теперь ее содержитъ мой братъ. Онъ безъ ума отъ нея. Но я далъ себ слово отбить ее у него, какъ только кончу курсъ. Онъ говорилъ мн, что онъ никогда еще не встрчалъ женщины боле страстной и сумвшей сохранить въ себ что-то дтское, несмотря на годы. Онъ недавно заказалъ съ нея портретъ въ вид Евы. Она вдь пластична, какъ античная статуя.

Юноша началъ лередавать подробности, слышанныя отъ фата. Прошла минута и передъ группой разговаривающихъ появился безъ фуражки, взволнованный и блдный Николинъ. Онъ быстро подошелъ къ юнош, говорившему о его матери, и прежде чмъ тотъ опомнился, въ воздух раздался звукъ пощечины.

— Ты лжешь, мерзавецъ!— крикнулъ Николинъ задыхающимся, хриплымъ голосомъ.

Оскорбленный юноша вскочилъ и напалъ на Жоржа, но тотъ уже душилъ его за горло. Юноша походилъ въ эту минуту на разъяреннаго дикаго звря. Ихъ съ трудомъ розняли и доложили директору заведенія, что Николинъ далъ пощечину старшему воспитаннику и хотлъ задушить послдняго.

— Отвести его въ карцеръ!— приказалъ директоръ.

Но приказаніе было легче отдать, чмъ исполнить. Жоржъ выбился изъ рукъ сторожа, захватилъ фуражку и убжалъ изъ пансіона съ намреніемъ никогда боле не возвращаться сюда.

Онъ быстро добжалъ до дому и тревожно позвонилъ у дверей. Ему открыла двери горничная.

— Мама дома?— спросилъ онъ.

— Дома-съ… Какъ это вы?… Откуда?..— въ смущеніи спросила она.

Онъ ничего не отвтилъ и только съ удивленіемъ взглянулъ на военную фуражку и военное пальто, находившіяся въ передней.

— У насъ кто-нибудь ость?— спросилъ онъ.

— Господинъ Юньевъ… у мамаши,— съ еще большимъ замшательствомъ отвтила горничная.

Жоржъ поблднлъ, его глаза блеснули какимъ-то зловщимъ огнемъ. Онъ торопливо прошелъ черезъ залу къ будуару матери и взялся за ручку двери. Дверь была заперта. За нею царствовала такая тишина, какая бываетъ, когда люди притаятся, боясь шевельнуться, чтобы не выдать своего присутствія.

— Мама, это я!— проговорилъ Жоржъ сорвавшимся голосомъ.

— А!.. Ты? Я занята… Потомъ…— послышался отвтъ Громецкой.

— Да отвори же… мн тебя нужно,— еще боле глухо проговорилъ Жоржъ, нетерпливо и порывисто дергая ручку двери.

— Теб говорятъ: потомъ… ступай…— послышался снова отвтъ.

— Такъ нельзя?.. нельзя?..— прохриплъ Жоржъ, у котораго горло сжималось отъ спазмъ.

— Ты мшаешь,— еще разъ услышалъ онъ голосъ матери.

— Мшаю?.. я теб мшаю!— съ трудомъ повторилъ онъ, чувствуя, что у него мутится въ глазахъ, что у него зубъ на зубъ не попадаетъ.

Онъ осмотрлся кругомъ, сунулъ руку въ карманъ: что-то попалось ему подъ руку, что-то щелкнуло, и черезъ минуту, заливаясь кровью, юноша упалъ во весь ростъ на скользкій паркетъ съ перерзаннымъ при помощи перочиннаго ножа горломъ.

Въ ту же минуту быстро отворилась дверь будуара, и на порог появилась встревоженная, смущенная фигура раскраснвшейся Варвары Павловны, а за нею, поспшно застегивая форменный сюртукъ, стоялъ молодой гвардеецъ Юньевъ, весь еще сіявшій счастьемъ любовнаго свиданія.

Закрывшіеся глаза юноши уже не могли видть эту группу…

——

Мсяца два, три тому назадъ я встртился снова съ Клименко.

— А вы слышали новость? Великая городская новость!— спросилъ онъ меня.

— Плевну взяли, что ли?— спросилъ я.

— Нтъ, это по гражданской части новость,— засмялся онъ.— Варвара Павловна Громецкая вышла замужъ.

— Разв Розановъ умеръ?

— Нтъ, онъ живъ! Но у него купили ее, заплатили за разводъ, за все… Говорятъ, тысячъ двадцать за товаръ заплатили… Старикъ Эсперовъ, эта оправославивщаяся іерусалимская знаменитость биржи и промышленности, окончательно влюбился въ нее и сдлалъ ее своею законною супругою, открывъ передъ нею настежь двери въ аристократическіе салоны и великосвтскіе филантропическіе комитеты.

— Значитъ и кукушка ршилась свить гнздышко,— улыбнулся я.

— Да, только уже не для высиживанія и призрванія своихъ птенцовъ, а для того, чтобы застраховать лично себя отъ холодовъ и непогодъ приближающейся старости…

IX.
‘Отецъ по непредвидннымъ обстоятельствамъ’.

На-дняхъ я зашелъ къ Клименко. Мн хотлось услышать отъ него еще одинъ разсказъ. Я засталъ его дома. Онъ былъ противъ обыкновенія, хмуръ, разстроенъ и взволнованъ.

— Я пришелъ поэксплоатировать васъ,— замтилъ я, здороваясь съ нимъ.— Не разскажете ли еще чего-нибудь изъ своихъ воспоминаній объ ‘отцахъ’.

— Вотъ далась вамъ интересная тема терзать отцовъ!— сердито сказалъ Клименко, пожимая мн руку.— Отцы во всемъ виноваты! Ихъ обличать нужно!.. Да, позвольте васъ спросить, родной мои: что такое ‘отцы’? ‘Отцы’ — это тоже ‘дти’, только успвшіе отпустить бороду и усы. Вдь и ихъ въ свою очередь кто-нибудь да произвелъ же на свтъ и калчилъ въ дтств, не спросивъ ихъ мннія на этотъ счетъ… Или вы думаете, что отцы такъ съ неба и свалились во всей красот своего непристойнаго вида?.. Нтъ-съ. Каждый изъ нихъ могъ бы отвтить то же на вопросъ о его характер, привычкахъ и убжденіяхъ, что недавно вопъ отвтилъ на допрос въ суд одинъ обвиняемый при вопрос о вроисповданіи: ‘крестили, молъ, безъ моего вдома, православнымъ’. Да-съ, каждаго отца и создалъ, и сформировалъ, и крестилъ въ ту или другую профессію, въ то или другое ремесло, какой-нибудь другой отецъ, не спрашивая совта крещаемаго… Хочу, дескать, чтобы ты, шельмецъ, былъ воромъ,— ну и будетъ!..

Клименко говорилъ сердито, сдвинувъ брови и глядя въ сторону.

— Но вдь вы сами взяли на себя въ этомъ дл роль прокурора,— замтилъ я, удивляясь внезапной перемн взглядовъ Клименко на отцовъ.— Вы сами винили во всемъ однихъ отцовъ…

— Мало ли что говорится!.. Ну да, отцы часто очень скверны, очень нелпы, да вдь нельзя же ихъ винить за это, принявъ во вниманіе то, что и они когда-то были въ свою очередь дтьми… А то на! взялъ человкъ, да и свалилъ вс грхи на спину одного поколнія…

— Я начинаю сильно бояться, что вы теперь обрушитесь всей силой своего гнва на дтей,— засмялся я.— Вы вдь любите парадоксы и, пожалуй, станете краснорчиво доказывать совсмъ противное тому, что доказывали недавно… Это будетъ, въ нкоторомъ род, забавно…

— Ну, ну, выдумали что!— нетерпливо махнулъ рукою Клименко.— Никого я теперь не стану ни оправдывать, ни обвинять, потому что я не прокуроръ и потому что вс мы человки и вс хороши… ой, ой, ой, какъ хороши!..

— Вотъ то-то и скверно, что мы даже тогда, когда мы положительно никуда не годны и то нравственнымъ, и по, физическимъ качествамъ, нердко длаемся отцами на гибель грядущихъ поколній,— резонировалъ я.

Клименко сердито посмотрлъ на меня.

— Да-съ, а если человкъ-то по непредвидннымъ обстоятельствамъ вдругъ отцомъ сдлается?— проговорилъ онъ.— Что же и тогда онъ, по вашему, виноватъ?

Я невольно улыбнулся.

— По непредвидннымъ обстоятельствамъ сдлается отцомъ?— переспросилъ я.— Я этого не понимаю…

— Мало ли чего вы не понимаете,— проворчалъ Клименко.— Вонъ у меня былъ въ Кронштадт одинъ знакомый морякъ-запивоха, такъ онъ какъ отцомъ сдлался: подпоили его на пирушк, повела его гулять хозяйская дочь въ садъ, посадила его на скамеечку, припала этакъ нжно къ нему головкой, а ея папаша съ мамашей тутъ какъ тутъ съ образомъ — и благословили! Проснулся мой пріятель поутру, ничего не помнитъ, а его сожитель-товарищъ поздравляетъ его съ невстой.— ‘Какъ? Съ какой невстой?’ — ‘Да какъ же,— говорить пріятель, ты опозорилъ двушку и тебя благословили на бракъ съ нею. Мы и шампанское пили на радостяхъ!’ Заметался бдняга, туда и сюда, выхода нтъ: опозорилъ и конецъ весь. Ну, и женился… И вдь знаете, такъ до гробовой доски онъ и пилъ мертвую, додумываясь до разршенія вопроса: опозорилъ ли онъ свою жену, когда она была двушкой, или не опозорилъ…

Клименко комически вздохнулъ.

— Тоже отцомъ многочисленнаго семейства былъ!— жалобнымъ тономъ закончилъ онъ.

Я уже начиналъ узнавать въ немъ того Клименко, какимъ я привыкъ его видть: юмориста, шутника, немного циника.

— Ну, слава Богу, вы опять шутите, а я ужъ испугался, что съ вами случилось что-то недоброе,— сказалъ я.

— Шучу?— проговорилъ онъ, опять сдвигая брови.— Нтъ-съ, я вовсе не шучу! Не до шутокъ мн теперь.

Онъ всталъ и заходилъ по комнат.

— Да что съ вами?— серьезно спросилъ я.

Онъ вдругъ остановился передо иною.

— А то-съ, что я самъ въ скоромъ времени сдлаюсь отцомъ!.. Вотъ что-съ со мною!..

— Вы?— воскликнулъ я и посмотрлъ пристально на Клименко.

Мн показалось, что онъ бредитъ, что онъ помшался.

— Ну да, я!— мрачно проворчалъ онъ.— Чего на меня смотрите такими большими глазами? Не видали, что ли?.. Или узоры на мн написаны?.. И кто бы могъ подумать!— бормоталъ онъ, волнуясь.— Ну, подурачились, пошутили и конецъ. Мало ли кто изъ насъ, холостежи, оставляетъ у этихъ модисточскъ, швеекъ, горничныхъ знаки своего расположенія. Все это въ порядк вещей… Все это такъ и остается безъ послдствій. А она, изводите ли видть, полюбила меня! Она, изволите ли видть, была мн врна! Нечего сказать, удружила, обрадовала!.. А я-то, я-то слушалъ, какъ она разсказывала, что то поваръ за ней ухаживаетъ, то швейцаръ за нее сватается и фолишонничалъ, даже и не подозрвая, что это она такъ выдумываетъ, чтобъ я, изволите видть, ревновать ее сталъ… Ревновать! Ее-то!..

Я ничего не понималъ.

— Да о комъ вы говорите,— спросилъ.

— Да все о ней же, о моей камеръ-юнгфер, о моей домоправительниц, о моей Дульцине!— вздохнулъ Клименко.— Вы, я думаю, давно замтили, что мы амурничаемъ? Ну да, это такъ и было. Но могъ же я предположить, что она будетъ смотрть серьезно на эти отношенія, тмъ бодо, что подобныя отношенія повторялись въ ея жизни не разъ и не два, и серьезно на нихъ не смотрли ни ея прежніе друзья, ни она сама…

Клименко походилъ еще по комнат и вдругъ остановился передо мной.

— Нтъ, что вы станете длать,— заговорилъ онъ: — у васъ, у холостяка, живетъ молоденькая горничная, швея, экономка или кухарка, она длаетъ вамъ умильные глазки, она заигрываетъ съ вами локоткомъ, она оказывается опытнымъ человкомъ въ дл легкихъ амуровъ, вы мимоходомъ щиплете ее за подбородокъ, треплете по щек, даже этакъ ей слегка кулакомъ въ бокъ, однимъ словомъ, пошаливаете. Все идетъ заведеннымъ порядкомъ, чинъ-чиномъ,— и вдругъ въ одинъ прекрасный день — трахъ!— вы узнаете, что эта горничная приняла ваши тычки и щипки въ серьезъ, ршилась принадлежать вамъ безраздльно ‘по гробъ’ и приносить вамъ скоросплый плодъ своей любви и врности?.. Войдите же теперь въ мое положеніе, поймите, что жениться на своей горничной я вовсе не намренъ, отдать ребенка въ воспитательный домъ было бы подло, да она и не согласилась бы на это, не согласилась бы на отдачу его въ чужія руки вообще, такъ какъ она уже теперь обожаетъ своего будущаго ‘барченочка’, воспитать его на рукахъ его глупой матери очень непріятно, такъ какъ это милое дитя въ будущемъ сдлается непремнно тираномъ своего отца, будегь его bte noire, его enfant terrible, взять ребенка въ свои руки мн, старому холостяку, жуиру, фланеру — нтъ-съ, ужъ за это покорно благодарю!

Клименко опять молча заходилъ по комнат.

— Ну, скажите мн на милость, чмъ я тутъ виноватъ?— спросилъ онъ, снова останавливаясь передо мною.— Вдь и я человкъ, какъ вс человки! Вдь не я первый, не я послдній пошаливаю! Да и она не первая и не послдняя изъ тхъ, которыя длаютъ глазки и мн, и вамъ, и дворнику, и городовому — и вдругъ!..

Онъ даже ногой топнулъ съ досады и зашагалъ по комнат.

— Нтъ, вы представьте себ, она еще радуется и съ такой блаженной улыбкой говоритъ мн: ‘вотъ и папашей будете!..’ Нечего сказать, осчастливила!

Клименко помолчалъ.

— Я ужъ и теперь вижу картину,— заговорилъ онъ: — какъ она станетъ пріучать этого пострла: ‘Скажи: папаса!’ ‘Сдлай папас ручку!’ ‘Плоздлавь панасонику съ плазникомъ!..’ Это все меня-то утшать будутъ!.. И вдь избалуетъ она его, шельмеца, не на животъ, а на смерть!.. Она вонъ и теперь каждый день пастилу да конфеты стъ.— ‘Зачмъ?’ — спрашиваю.— ‘Это онъ, говорить, требуетъ. Извстно, не какой-нибудь простой ребенокъ, а барскій!’ А? Какъ вамъ это нравится? Не простой ребенокъ, а барсісій, такъ онъ уже въ утроб матери пастилы требуетъ!.. А что посл-то съ нимъ будетъ? Вдь она себя будетъ готова продать, только бы ему угодить да испортить его въ конецъ этими, сластями, да поблажками… Ну, и вырастетъ мерзавцемъ, а я радуйся, любуясь на это дтище… Онъ гд-нибудь, по своей дтской невинности, стекла каменьями вышибетъ,— а папаша заступайся за него и плати… Онъ, по своей благородной натур, гд-нибудь у Марцинкевича дебошъ учинитъ,— а папаша выручай его въ мировомъ суд… Онъ, по своему нжному сердцу дворянскаго происхожденія, какой-нибудь горничной руку предложитъ,— а папаша благословляй свое нжное дтище съ его краснощекой Дульцинеей… Вы только представьте себ эту пару: онъ въ короткихъ, клтчатыхъ штанахъ гороховаго цвта, въ зеленомъ галстук и коленкоровой манишк и она въ шумящихъ накрахмаленныхъ коленкоровыхъ юбкахъ и въ голубой шляп съ цвтами съ вербъ попадаются мн на Невскомъ и бросаются къ ручк къ папаш… Тьфу!

Я расхохотался надъ комическимъ паосомъ Клименко. Онъ посмотрлъ на меня и не выдержалъ, расхохотался тоже.

— Нечего сказать, попалъ въ кашу!— проговорилъ онъ.— Вотъ и ораторствуй тутъ противъ ‘отцовъ’, когда у самого этакое дтище вырастетъ. И вдь если бы я могъ что-нибудь тутъ подлать, такъ нтъ, ее ужъ теперь ни на что не уговоришь. Отдать на воспитаніе — не отдастъ, воспитать его порядочно — не суметъ, забыть, что онъ барченокъ — помилуйте, она его и теперь именно за то и любитъ, что онъ не какого-нибудь проходимца сынъ, а сынъ барина!.. Нтъ, я, кажется, въ Америку эмигрирую, чтобы никогда не встрчать эту лакейскую, холуйскую рожу, улыбающуюся мн сыновнею улыбкою,— дамъ имъ денегъ, обезпечу ихъ и экспатрируюсь!..

Я смялся отъ всей души. Но Клименко вдругъ измнилъ тонъ и уже совсмъ серьезна замтилъ мн:

— Да, да, веселый сюжетецъ, а у меня, знаете ли, иногда сжимается теперь сердце: не особенно пріятно будетъ мн слышать, какъ этотъ холуй будетъ называть меня ‘папасей’ и писать потомъ ко мн безграмотныя, но умилительныя письма, но каково-то будетъ ему?.. Сдлаться отцомъ по непредвидннымъ обстоятельствамъ плохо, но едва ли лучше сдлаться сыномъ по непредвидннымъ обстоятельствамъ…

Онъ задумался и потеръ рукою лобъ.

— Значитъ, ваши разсказы объ отцахъ и дтяхъ кончены,— замтилъ я, спустя нсколько минутъ.

— Да, да, кончены,— отвтилъ въ раздумья онъ, тревожно качая головой и вздыхая.

— А мн такъ былъ нуженъ еще одинъ разсказъ,— промолвилъ я.

— Кто-жъ вамъ мшаетъ опубликовать мою исторію,— невесело усмхнулся онъ.— Ужъ мн теперь все равно придется быть комическимъ отцомъ, такъ и оповщайте впередъ объ этомъ общество. Пусть пальцами указываютъ. Кстати моя исторія можетъ послужить какъ разъ подходящимъ эпилогомъ къ моимъ повствованіямъ объ отцахъ и дтяхъ.

Я, какъ видитъ читатель, такъ и сдлалъ…

X.
Изъ записной книжки доктора Клименко.

Одинъ неаполитанецъ, по натур простякъ и добрый малый, узналъ однажды, что умеръ папа. Это извстіе глубоко тронуло его. На слдующій день ему случайно разсказалъ кто-то, что неаполитанскій король только-что испустилъ послдній вздохъ. Новая печальная всть совсмъ смутила бднаго малаго. Онъ пошелъ домой оплакивать смерть папы и короля, какъ вдругъ услыхалъ по дорог, что кто-то говоритъ о внезапной кончин палермскаго архіепископа. Этотъ послдній ударъ окончательно поразилъ простяка и онъ провелъ всю ночь въ слезахъ. ‘Должно-быть,— думалъ онъ,— наступаетъ кончина міра’. Неизвстно, чмъ кончились бы его горькія размышленія, если бы поутру ихъ не прервалъ глухой шумъ, раздававшійся неподалеку отъ его жилища.— Что это за шумъ?— спросилъ онъ. Ему отвтили, что это его сосдъ приготовляетъ макароны.— Какъ,— воскликнулъ онъ,— папа умеръ, неаполитанскій король умеръ, палермскій архіепископъ умеръ, а люди еще длаютъ свои макароны! Неужели же, несмотря на такія потери, въ мір все должно идти по-старому, и люди должны попрежнему заботиться о своихъ макаронахъ!

Онъ задумался надъ этимъ вопросомъ и сдлался впослдствіи великимъ философомъ…

Я не знаю, къ какимъ философскимъ выводамъ пришелъ онъ, я не знаю даже его имени, такъ какъ исторія не вписала его въ число великихъ людей, но анекдотъ о немъ вспомидлся мн недавно и вотъ по какому поводу.

У меня былъ молодой другъ, мы очень любили другъ друга, мы не могли жить одинъ безъ другого, я сознавалъ, что я необходимъ для него. Однажды онъ пришелъ ко мн, весь сіяющій, весь радостный: онъ влюбился, онъ былъ любимъ, онъ намревался жениться.. Конечно, онъ долженъ былъ подлиться своимъ счастіемъ прежде всего со мною, конечно, именно я долженъ былъ взять на себя часть хлопотъ по свадьб. Вдь я былъ его лучшимъ другомъ. Я былъ въ восторг, что мн пришлось здить съ нимъ покупать мебель и подарки для невсты, заказывать офиціантамъ же необходимое, для свадебнаго пира и торговаться съ попомъ, хлопотать о букет для невсты и держать надъ своимъ другомъ внецъ во время внчанія. Содйствовать устройству счастія своихъ ближнихъ всегда отрадно. Посл свадьбы у молодыхъ былъ обдъ, и они объявили, что они удаляются на лто въ деревенскую глушь, чтобы быть совершенно однимъ. Они говорили это такъ весело, такъ радостно, что я подавилъ даже слабый вздохъ, готовый вырваться изъ моей груди, при извстіи о томъ, что мн предстоитъ долгая разлука съ моимъ единственнымъ другомъ. ‘Не слдуетъ быть эгоистомъ,— думалось мн.— Не брать-же имъ, въ самомъ дл, съ собою всхъ друзей въ деревню или не оставаться же имъ здсь ради того, что безъ нихъ будетъ скучно ихъ друзьямъ’. Мы простились. Пошли дни, недли, мсяцы, а о моемъ друг не было ни слуху, ни духу. Я не обвинялъ его за то, что онъ мн не пишетъ, не обвинялъ потому, что онъ въ первый же мсяцъ посл своего отъзда написалъ въ отвтъ на мое письмо: ‘Я счастливъ, счастливъ и счастливъ,— вотъ все, что я могу сказать теб. Если бы я написалъ теб сотню писемъ, то все содержаніе каждаго изъ нихъ заключалось бы только въ этихъ словахъ. Описывать счастье нельзя — его можно только переживать. Вотъ почему, мой добрый другъ, я не пишу теб. Мн нечего писать и некогда писать. Ты спросишь: что я длаю,— я теб отвчу: ровно ничего, но, тмъ не мене, мн некогда взяться за перо. Счастіе поглощаетъ всего человка, отбиваетъ у него вс другіе помыслы, отнимаетъ у него все время. Чтобы понять это — нужно испытать это. О, какъ я былъ бы радъ, если бы ты влюбился, если бы тебя полюбили, если бы ты женился, если бы въ одинъ прекрасный день ты появился здсь со своей молодой женой. Да нтъ, ты не пріхалъ бы съ нею сюда, ты отыскалъ бы съ нею какую-нибудь такую глушь, гд не было бы никого посторонняго, лишняго, гд былъ бы только ты съ нею, гд была бы только она съ тобою’. Прочитавъ эти строки, я порадовался за. своего друга и понялъ, что дйствительно было бы странно требовать отъ него писемъ. Я слъ писать ему отвтъ, но, не кончивъ своего письма, я задумался, у него нтъ времени, нтъ возможности писать мн, но есть ли у него время читать мои письма, могутъ ли они теперь интересовать его, не смущаетъ ли его ихъ появленіе на его письменномъ стол, напоминая ему о томъ, что на письма все-таки нужно отвчать, наконецъ какой смыслъ имютъ письма, на которыя нтъ отвта, не являются ли они чмъ-то въ род ‘самъ съ перчаткой разсуждалъ’? Я оставилъ перо и ушелъ гулять, не дописавъ начатаго письма. Съ этого дня моя переписка съ моимъ другомъ оборвалась. Прошло нсколько мсяцевъ, а я ничего не зналъ о моемъ друг. Я уже начиналъ серьезно подумывать, гд бы узнать о положеніи дорогого мн человка, какъ вдругъ однажды поздней осенью, совершенно случайно, столкнулся съ нимъ на улиц. Я бросился къ нему съ распростертыми объятіями.

— Голубчикъ, вотъ-то неожиданная встрча!— воскликнулъ я.— Я думаю, гд-то ты, что-то ты длаешь, а ты въ Питер!

— Да, да, въ прошломъ мсяц пріхать,— отвчалъ онъ, цлуясь со мною.

— И не далъ мн знать!— упрекнулъ я его.

— Мы еще не устроились, остановились у родственниковъ жены,— отвтилъ онъ.— И столько хлопотъ и заботъ.. Вы вдь, холостяки, этого не понимаете, а нашъ братъ, семьянинъ, голову теряетъ въ такихъ обстоятельствахъ, въ какихъ нахожусь я.

— А что, разв что-нибудь случилось?— встревожился я.

— Да, жена въ такомъ положеніи, что нужно найти скоре удобную квартиру и поберечь ее, голубку,— отвтилъ онъ.— Я очень боюсь за нее, она у меня такая хрупкая…

Онъ вздохнулъ.

— Ты меня извини, я тороплюсь,— проговорилъ онъ.— Мн нужно зайти взглянуть на предлагаемую мн квартиру и посовтоваться съ однимъ знакомымъ семействомъ насчетъ акушерки. Я не знаю, какая изъ нихъ надежная женщина, а тоже если что случится, не хотлось бы взять первую попавшуюся съ втру…

— Ты заверни ко мн-то,— сказалъ я.

— Хорошо, хорошо, какъ только устроюсь и успокоюсь немного. Ахъ, братъ, ты и представить не можешь, что за чувства испытываетъ человкъ, готовясь впервые сдлаться отцомъ: тутъ и страхъ, и радость… Ну, однако, прощай, мн некогда…

Онъ торопливо пожалъ мн руку и быстро пошелъ по своей дорог. Я постоялъ нсколько мгновеній на мст, провожая его глазами, а потомъ грустно побрелъ домой. Какое-то скверное чувство шевельнулось во мн, не то сознаніе, что между нами порвалась наша прежняя связь, не то зависть, пробужденная чужимъ счастіемъ. Но я подавилъ это чувство и внутренне пожелалъ всего лучшаго моему другу. И то сказать, не могъ же онъ нжничать и сентиментальничать со мною въ ту минуту, когда онъ былъ весь поглощенъ страхомъ за жизнь своей жены и за жизнь своего будущаго ребенка. Пройдетъ это время, кончится все счастливо и мы опять вспомянемъ свою дружбу, еще тсне сойдемся вмст, у меня будетъ семейный домъ, гд мн можно будетъ отдыхать.

Прошло еще нсколько времени, и я снова вспомнилъ о своемъ друг: я шелъ по Литейному проспекту и на подъзд одного изъ домовъ прочелъ надпись на мдной дощечк: ‘Присяжный повренный А. И. Лишинъ’. Какъ Лишинъ, мой милый Лишинъ здсь живетъ,— надо зайти къ нему. Я позвонилъ у подъзда.

— Дома ли господа?— спросилъ я у горничной, отворившей двери.

— У себя,— отвтила она.

— Доложите обо мн.

Я сказалъ свою фамилію. Она пошла докладывать обо мн Лишину. Давно ли было то время, когда я могъ являться къ нему безъ всякихъ докладовъ днемъ и ночью, какъ и онъ являлся ко мн…

— Господа просятъ васъ,— сказала мн появившаяся снова предо мною горничная.

Я поднялся по небольшой лстниц, сбросилъ пальто и вошелъ въ залъ.

— Очень радъ, очень радъ, дружище, что отыскалъ меня,— сказалъ мн Лишинъ, выходя ко мн навстрчу.— Я передъ тобою еще виноватъ: не усплъ завернуть къ теб. Да вдь и то сказать, тебя, я думаю, и съ собаками никогда не сыщешь: знаю я васъ, холостяковъ, то фланируете по Невскому, то въ Буффахъ да у Берговъ,— одна заря изъ дому выгонитъ, а другая домой загонитъ…

Онъ похлопалъ меня по плечу, какъ взрослые родственники похлапываютъ въ шутку пошаливающихъ школьниковъ. Я былъ ровно на пятнадцать лтъ старше его.

— Ну, пойдемъ къ жен,— сказалъ онъ и, взявъ меня подъ руку, повелъ въ кабинетъ.

Въ кабинет сидли — хозяйка дома, какая-то барыня среднихъ лтъ и немолодой господинъ.— Мэри, веду преступнаго прожигателя жизни,— сказалъ Лишинъ, вводя меня въ кабинетъ и представляя жен.

Она протянула мн дружески руку и улыбнулась.

— Все еще неисправимый холостякъ?— спросила она.

— Да, еще не женился,— отвтилъ я.

— Смотрите, не опоздайте совсмъ,— сказала она.

— Да онъ ужъ и такъ опоздалъ!— засмялся Лишинъ.— Ужъ гд ему теперь жениться: у насъ ужъ тутъ появились знаки отличія за двадцатипятилтніе холостые кутежи.

Онъ повертлъ рукою надъ своей головой и показалъ глазами на мои волосы, среди которыхъ красовалась лысина.

— Ну, это еще можно прикрыть,— проговорилъ незнакомый мн господинъ.— Была бы охота жениться, а возможность есть всегда, невстъ на всхъ хватитъ.

— Кстати, позвольте васъ познакомить,— сказалъ Лишинъ и отрекомендовалъ меня своимъ гостямъ.

Мы раскланялись и пожали другъ другу руки.

— Такъ вы стоите за то, чтобы не пеленать дтей,— обратилась Лишина къ своей гость, продолжая, повидимому, прерванный моимъ приходомъ разговоръ.— А я думала, что при пеленаньи дтей они спокойне спятъ, не кривятся, не разбрасываются?..

— Нтъ, пеленанье положительно вредно, оно стсняетъ движенія ребенка, мшаетъ правильному его развитію,— говорила гостья.— Я положительно противъ него. Я много читала объ этомъ предмет, говорила съ докторами и акушерками и пришла къ тому убжденію, что старая система въ этомъ случа отжила свой вкъ.

— Я вамъ очень благодарна за совтъ,— сказала Лишина.— Я еще мало знакома съ этимъ дломъ и такъ боюсь сдлайся неопытной и неумлой матерью.

— Да, Мэри часто стуетъ на наше женское воспитаніе, которое не подготовляетъ изъ женщинъ матерей,— замтилъ Лишинъ.— Вдь въ пансіонахъ и институтахъ вовсе и не думаютъ разъяснять, какъ должна будетъ постунать женщина, сдлавшись матерью.

— Щепетильность какая-то ложная, должно-быть, мшаетъ,— замтилъ гость.

— Нтъ, просто все наше женское воспитаніе и образованіе идетъ рутиннымъ образомъ,— сказала гостья.

— Ну, а какъ вамъ понравилась акушерка, которую мы прислали вамъ?— спросилъ гость.

— Ахъ, премилая особа, такая живая,— отвтила хозяйка дома: — она меня и моего Алексиса совершенно успокоила.

— Ахъ вы, молодежь, всего-то вы трусите,— засмялся гость.— Я вдь говорилъ, что все пойдетъ своимъ порядкомъ.

— Ну да, теб хорошо толковать, когда ты теперь привыкъ къ этому,— замтила его жена.— А я помню, какъ ты метался по городу, когда я ожидала перваго ребенка. Moжете себ представить, онъ чуть не выгналъ изъ дому одну акушерку за то, что она смла ему сказать, что онъ напрасно тревожится. ‘Какъ, напрасно тревожусь о здоровья моей жены, о жизни моего ребенка!’ Ахъ, онъ былъ просто уморителенъ въ это время, и едва-едва вразумили его, объяснивъ ему, что опасности никакой нтъ.

— Нтъ, а мн мама разсказывала, что когда пришло время мн родиться,— замтила хозяйка:— то папа заткнулъ себ уши и зарылся въ подушки, такъ что его едва-едва подняли, когда я родилась.

Общество, быть-можетъ, еще долго бы предавалось подобнымъ воспоминаніямъ, забывъ о моемъ существованіи, если бы обо мн не вспомнилъ внезапно мой другъ.

— А ты все попрежнему постоянно посщаешь Буффъ?— совершенно неожиданно спросилъ онъ.

— Нтъ… рдко бываю,— отвтилъ я и почему-то потупился, точно меня спросили: продолжаю ли я пьянствовать?

— Что же такъ? Скверный составъ труппы, врно?— спросилъ Лишинъ, закуривая папироску.

— Нтъ… Но прискучило,— отвтилъ я.

— Говорятъ, тамъ какая-то Гарнье или Гравье отличается?— спросила гостья.

— Да, Гранье,— отвтилъ я.

— Боже мой, сколько ‘этихъ дамъ’ развелось нынче въ Париж, каждый годъ какую-нибудь новую камелію приглашаютъ къ намъ,— небрежно замтила она.

— Гранье очень талантливая артистка,— вступился я за артистку.

— Ну, разв можно смотрть серьезно на этихъ каскадныхъ барынь!.. Что она такъ же, какъ Шнейдеръ, канканируетъ?— спросила она съ презрніемъ.

— Нтъ, она не канканируетъ,— отвтилъ я.

Наступило неловкое молчаніе.

Барыня немного, наклонилась къ хозяйк и спросила ее въ въ полголоса:

— Вы не устали ли, ma chre? Вамъ нужно избгать въ вашемъ положеніи утомленія. Я знаю по опыту, какъ это вредно дйствуетъ.

— Нтъ, ничего… У меня только немного голова тяжела сегодня,— такъ же тихо отвтила Лишина.

— А мужчины курятъ еще!— покачала головой гостья.

Лишинъ поймалъ на лету эту фразу и загасилъ папиросу.

— Да, перейдемте, господа, лучше въ залу,— сказалъ онъ, обращаясь ко мн и другому гостю.

Я подняося и взялся за шляпу.

— Вы ужъ и идете?— спросила Лишина.

— Да, мн надо,— отвтилъ я.

— Куда-жъ торопишься?— спросилъ Лишинъ.

— Мн пора!— отвтилъ я.

Я простился и вышелъ изъ кабинета. Лишинъ проводилъ меня до передней.

— Заходи, дружище,— сказалъ онъ.— Да не считайся визитами. Я теперь невмняемъ и выхожу изъ дому только то дламъ. Ты понимаешь, что мн не до визитовъ покуда.

— Ну, разумется,— отвтилъ я.

И точно, прошли еще дни, недли, мсяцы, а Лишину все было не до визитовъ. Наконецъ, судьба опять свела меня съ нимъ: я встртилъ его у подъзда его квартиры. Онъ не замтилъ, не узналъ, меня и едва не сшибъ съ ногъ. Я окликнулъ его.

— А, здравствуй, здравствуй!— крикнулъ онъ мн на ходу.— Извини, пожалуйста, я тороплюсь…. У меня вчера родился сынъ…

— Поздравляю,— сказалъ, я.

— Спасибо, спасибо! Извини, что не приглашаю теперь къ себ… но понимаешь, теперь такое время. Какъ-нибудь заверну къ теб.

Нтъ, онъ не завернулъ ко мн. Впрочемъ, можетъ-быть, онъ ожидаетъ теперь дочь уже, и, конечно, вы сами поймете, что въ такое время ему не до визитовъ…

Возвращаясь домой посл этой послдней встрчи съ моимъ бывшимъ другомъ, я вспомнилъ анекдотъ о неаполитанц. Да, если и я, старый холостякъ, испущу свой послдній вздохъ, то они, женатые Лишины, будутъ попрежнему приготовлять свои семейныя макароны.

Къ этому выводу долженъ когда-нибудь придти каждый старый холостякъ и вычеркнуть себя изъ числа дйствующихъ лицъ человческой жизни, перечислившись въ составъ простыхъ зрителей этой жизни.

——

…На холостяковъ сыплются массы обвиненій. Но чмъ же виноваты люди въ томъ, что имъ не удалось, вслдствіе тысячъ различныхъ причинъ, вкусить вс сладости семейной жизни? Чмъ эти люди виновне тхъ, которые, очертя голову, женились, лишь бы жениться, и потомъ измучили своихъ женъ, загубили ихъ жизнь, пустили по-міру своихъ дтей? Неразумныхъ же и неразсчетливыхъ браковъ, какъ извстно, гораздо боле, чмъ вполн счастливыхъ.

Холостяковъ называютъ черствыми эгоистами. Но гд же вы видли сухую воду, холодный огонь и людей не эгоистовъ? Человкъ эгоистъ по натур, и когда ему проповдывали высшую любовь къ ближнему, то могли сказать только: ‘возлюби ближняго, какъ самого себя’, то-есть признали, что въ человк нтъ чувства выше любви къ самому себ. Но если холостякъ эгоистъ, то онъ только простой эгоистъ, а женатый — это эгоистъ въ квадрат, эгоистъ за себя, за жену, за дтей, и его не называютъ черствымъ только потому, что эгоизмъ за жену и за дтей называютъ уже не эгоизмомъ, а любовью. Но проврьте, что значить эта любовь въ дйствительности, и вы увидите, что она не что иное, какъ эгоизмъ въ квадрат, въ куб.

Холостякамъ приписываютъ всевозможные пороки и недостатки: развратъ, пьянство, различныя маніи, подозрительность, сумасшествіе. Положимъ, что все это чаще встрчается именно у холостяковъ, но не доводятъ ли до этого холостяковъ общество, семьи, женатые люди, ревниво оберегая отъ нихъ свои дома, ставя ихъ въ положеніе какихъ-то отщепенцовъ, эксплоатируя ихъ при случа въ пользу своей семьи, но не давая имъ ничего взамнъ ихъ услугъ, подсмиваясь надъ ними, надъ ихъ странностями, бросая ихъ жить и умирать въ чужихъ углахъ? Во всякомъ случа нужно помнить, что жизнь холостяка — печальная жизнь, и что нельзя негодовать и возмущаться, до чего бы она ни доводила холостяковъ. Старые холостяки, при самыхъ счастливыхъ случайностяхъ, превращаются въ комическихъ дядюшекъ, крестныхъ и посаженыхъ отцовъ, то-есть ихъ заставляютъ платить за внчанье, чтобы другіе имли возможность вкусить вс сладости медоваго мсяца, ихъ заставляютъ платить за крестины, потому что другіе испытывали вс радости быть отцами и матерями, имъ отводятъ какую-нибудь комнату окнами на задній дворъ въ семейномъ дом, на чердак, у Віардо, потому что отъ нихъ ожидаютъ въ скоромъ времени наслдства. Но это еще счастливцы изъ холостяковъ, боле несчастные тихо спиваются съ круга или попадаютъ подъ башмакъ старыхъ развратницъ, превратившихся въ квартирныхъ хозяекъ…

Я самъ холостякъ и я давно присмотрлся къ этой невеселой жизни холостяковъ.

——

Многіе говорятъ, что холостяки — народъ безполезный и что ихъ за это слдовало бы обложить извстной податью въ пользу женатыхъ. Мн кажется, что холостяки далеко не безполезны уже потому, что они лучшіе наблюдатели. Едва ли какой-нибудь женатый человкъ, стремящійся пребывать въ своемъ гнзд, можетъ скопить такой запасъ наблюденій, какой можетъ скопить любой холостякъ, вчно живущій среди толпы, не имющій своего уютнаго гнзда. Большинство художниковъ, писателей, артистовъ — холостяки или люди женатые, но ведущіе жизнь холостяковъ, геніи рдко бываютъ домовитыми людьми, рдко играютъ роль семьянина, семейная жизнь приводитъ къ однообразію во взглядахъ, привычкахъ и обстановк. Я, по крайней мр, обязанъ своею наблюдательностью исключительно тому, что я окончательно былъ зачисленъ въ ряды старыхъ холостяковъ, т. е. оказался лишнимъ и ненужнымъ въ домахъ разныхъ Лишиныхъ: переставъ быть въ нихъ дйствующимъ лицомъ, я сдлался въ нихъ зрителемъ.

Чмъ дольше я жилъ, чмъ больше я присматривался къ жизни, тмъ рже и рже я сталъ посщать театры для созерцанія разныхъ пьесъ. И точно, какой интересъ он могутъ имть для того, кто, мало-по-малу, привыкъ любоваться великой траги-комедіей, называемой человческою жизнью? Она нелпе самыхъ нелпыхъ водевилей, она глубже самыхъ глубокихъ трагедій и никакой самый смлый драматургъ не ршится создать такихъ оригинальныхъ фигуръ и положеній, какія создаетъ жизнь. Оно и понятно: драматурга могутъ освистать за созданіе физическаго и нравственнаго уродства, за изображеніе нелпыхъ и безсмысленныхъ положеній, жизнь же не освищешь, что бы она ни создавала — урода ли, лишеннаго отъ рожденія ногъ или рукъ, или сцену, какъ стремится какая-нибудь женщина, пресытившаяся всевозможными наслажденіями, испытать любовь этого урода. Чмъ ясне видитъ человкъ все разнообразіе и всю неожиданность эффектовъ, создаваемыхъ жизнью, тмъ однообразне кажутся ему завязки разныхъ театральныхъ комедій и драмъ, тмъ безцвтне представляются ему разные сценическіе типы, тмъ скучне становится ему смотрть на пьесы, конецъ которыхъ онъ угадываетъ при поднятіи занавса въ первомъ акт, и тмъ сильне тянетъ, его не въ раекъ или партеръ театра, а въ раззолоченныя палаты богача или въ потонувшій въ грязи уголъ бдняка, въ закрытую отъ постороннихъ наблюдателей святая-святыхъ мирной семейной жизни или въ откры. тые настежь для каждаго встрчнаго пріюты гульбы и разврата. Чужіе дома, публичныя гулянья, залы судебныхъ засданій, общія собранія клубовъ и акціонерныхъ обществъ, базарныя площади, фабрики и заводы замняютъ ему театральные подмостки, и онъ втягивается въ жизнь праздношатающагося наблюдателя или фланера, полную неожиданныхъ наслажденій, странныхъ приключеній и то отрадныхъ, то скорбныхъ волненій.

Какъ завзятые театралы отдаютъ предпочтеніе извстнымъ мстамъ въ театр, партеру или парадизу, такъ фланера влечетъ всегда въ одн и т же мстности, на какое-нибудь мсто шумныхъ гуляній или на окраину города въ міръ захолустной жизни, какъ истинные театралы любятъ преимущественно пьесы извстнаго рода или извстныя мста въ пьесахъ, такъ и фланеры наблюдаютъ, главнымъ образомъ, за однородными сценами человческой траги-комедіи, какъ настоящіе театралы съ теченіемъ времени начинаютъ очень фамильярно по-родственному относиться къ актерамъ, называя ихъ не просто ‘Патти’, а ‘нашею Патти’, не просто ‘Самойловымъ’, а ‘нашимъ Василіемъ Васильевичемъ’, такъ и фланеры длаются друзьями и родными тхъ или другихъ дйствующихъ лицъ житейскихъ драмъ и комедій, и я зналъ одного очень скромнаго старичка-фланера, который однажды при встрч со мною съ волненіемъ разсказывалъ мн, что ‘вдь наша-то бдняжка Камилла совсмъ разорилась’, а эту Камиллу онъ зналъ только потому, что привыкъ ежедневно издали слдить глазами на улиц за ея экипажами, за ея нарядами, за ея любовниками. Фланеры обыкновенно старые холостяки, не имющіе опредленныхъ занятій и живущіе на пенсіи, или служащіе гд-нибудь по необходимости, а не по призванію конторщиками и вовсе не интересующіеся своими сухими занятіями, они по большей части живутъ въ меблированныхъ комнатахъ, обдаютъ въ кухмистерскихъ, проводятъ вечера зимою въ прогулкахъ и въ сидніи за стаканомъ пива гд-нибудь въ ‘Медвд’, у ‘Доминика’, иногда они посщаютъ раекъ или партеръ театра, куда ихъ привлекаютъ не столько самый представленія, сколько желаніе ‘побыть въ народ’, потолковать съ кмъ попало въ буфет, лтомъ они ходятъ и въ ‘Лтній садъ’, и въ ‘Демидронъ’, и въ ‘Ливадію’, и въ ‘Зоологическій садъ’, и въ ‘Екатерингофъ’, однимъ словомъ, во вс мста, гд собирается много народу. Везд у фланера есть знакомые, везд онъ заговариваетъ съ посторонними людьми, везд онъ находитъ предметъ для наблюденій и для размышленій. Я самъ давно привыкъ къ этой жизни и съ каждымъ днемъ убждаюсь, что подобные фланеры у насъ все плодятся и плодятся по мр того, какъ подъ вліяніемъ дороговизны и массы другихъ причинъ, рушится старая семейная жизнь и развивается жизнь холостая, клубная, трактирная, жизнь въ меблированныхъ комнатахъ, съ обдами въ кухмистерскихъ, съ вечерами въ ‘Зимнихъ садахъ’ и ‘Ливадіяхъ’. Я уже хорошо заучилъ десятки физіономій, которыя я всегда надюсь безошибочно встртить въ томъ или другомъ общественномъ мст, и эти общественныя мста смотрятъ какъ-то не такъ, когда въ нихъ не видишь ихъ присяжныхъ постителей холостяковъ-фланеровъ. Такъ, напримръ, въ ‘Собраніи художниковъ’ мн показалось бы какъ-то пусто, какъ то странно, если бы я не встртилъ тамъ всмъ извстнаго, нсколько лысаго, нсколько обрюзгшаго господина, шевченковскаго типа съ моноклемъ на глазу, съ загадочной насмшливой улыбочкой и съ произносимыми носовымъ акцептомъ, нсколько плоскими шуточками. А ‘Демидронъ’ — разв можно его себ представить безъ высокаго, плотнаго господина съ густыми черными волосами съ просдью, прихрамывающаго на одну ногу, сильно жестикулирующаго руками, пьющаго чай въ обществ Егарева и какой-нибудь Альфонсины и оглашающаго воздухъ рзкомъ, короткимъ, какъ карканье ворона, смхомъ? Вс подобныя лица — фланеры, и кто хочетъ знать петербургскую жизнь, тотъ долженъ сближаться съ ними: они познакомятъ васъ съ такими мелочами по своей спеціальности, какихъ вамъ, если вы не холостякъ-фланеръ, при всей вашей наблюдательности, никогда не подмтить сразу, съ-налету. Я сказалъ: ‘по своей спеціальности’, потому что каждый фланеръ непремнно спеціалистъ. Спеціальность имъ избирается безсознательно, случайно, даже невольно, иногда фланеръ вплоть до самой гробовой доски и самъ не подозрваетъ въ своей простот сердечной, что онъ спеціалистъ, но стоитъ свжему человку поговорить съ нимъ, и свжій человкъ тотчасъ же пойметъ, какого конька объздилъ его- собесдникъ. Я зналъ одного фланера-нмца, который могъ быть названъ спеціалистомъ по кухмистерскимъ: старый холостякъ, живущій на пенсіи, онъ принужденъ былъ обдать въ кухмистерскихъ, пообдавъ въ одной, онъ остался недоволенъ обдомъ и пошелъ въ другую, въ другой обдъ оказался еще хуже, и нмецъ пошелъ въ третью, когда и въ третьей обдъ оказался неудобосваримынъ, нмецъ сдлалъ изъ этого ‘кухмистерскій вопросъ’ и, протестуя и агитируя, началъ отравляться во всевозможныхъ кухмистерскихъ поочередно, вы могли заговорить съ нимъ и о политик, и о театр, но можно было впередъ держать пари, что разговоръ непремнно кончится имъ ‘кухмистерскимъ вопросомъ’? Интересне всего было то, что этотъ господинъ нашелъ, наконецъ, добрую женщину, кормившую своихъ жильцовъ и двухъ-трехъ постороннихъ постителей очень хорошо, такъ что у нея можно было не отравляться, чмъ и воспользовался мой нмецъ въ теченіе недли, посл которой я снова встртилъ его въ одной изъ кухмистерскихъ.

— Что же, разв вы не довольны обдами мадамъ Нейманъ?— спросилъ я.

— О, нтъ! Отлично кормитъ, батюшка мой, я никогда не далъ такихъ прекрасныхъ обдовъ, какъ у нея. Приготовлено чисто и порціи, знаете, такія большія.

Нмецъ началъ подробно описывать вс прелести обдовъ у мадамъ Нейманъ.

— Такъ что же вы не у нея обдаете?— спросиле я.

— А-а,— протянулъ нмецъ:— мн, батюшка мой, сказали, что тутъ открылись дв новыя кухмистерскія. Надо было попробовать, какъ въ нихъ кормятъ, это интересно,— отвтилъ спеціалистъ по кухмистерскимъ.

И пошелъ онъ опять отравляться кухмистерскими обдами и агитировать противъ кухмистеровъ. Бдняга самъ не понималъ, что онъ просто соскучился у мадамъ Нейманъ, что онъ уже втянулся въ привычку отравляться не въ одномъ мст, а въ разныхъ мстахъ, наслаждаясь своими протестами и своей агитаціей противъ всевозможныхъ кухмистеровъ. Агитируя и протестуя, онъ былъ убжденъ, что онъ играетъ извстную отвтственную роль въ житейской комедіи, а не влачитъ свою жизнь простымъ зрителемъ этой комедіи.

Только отъ такихъ холостяковъ-фланеровъ и можно узнать всю петербургскую жизнь со всми ея тайнами, со всми ея подробностями, со всею ея исторіею. Ни одинъ семейный старожилъ не сообщитъ вамъ того, что могутъ сообщить фланеры-холостяки, способные приносить даже извстныя жертвы ради своихъ экскурсій и чувствующіе себя несчастными, когда эти экскурсіи прекращаются по какимъ-нибудь непредвидннымъ обстоятельствамъ. Такъ я знавалъ одного стараго отставного профессора-холостяка, жизнь котораго была буквально отравлена пожаромъ ‘Толкучки’. ‘Толкучка’ была мстомъ его ежедневныхъ прогулокъ въ теченіе многихъ лтъ. На ‘Толкучк’ профессора знали вс букинисты и вс продавцы древностей. Онъ покупалъ очень мало, но очень долго бесдовалъ со всми знакомыми торговцами, интересовался ихъ семейной жизнью, пилъ въ лавкахъ чай, а иногда и пиво, разсматривалъ съ видомъ знатока пріобртенныя имъ вещи, однимъ словомъ, былъ здсь своимъ человкомъ. Когда сгорла ‘Толкучка’, почтенный старикъ вдругъ увидалъ, что ему некуда ходить, не съ кмъ бесдовать. Въ первые дни посл пожара онъ еще былъ доволенъ своею судьбою: цлые дни толкался онъ среди знакомыхъ купцовъ, рывшихся на мст пожара, суетился, толковалъ съ ними, принималъ участіе въ ихъ гор и въ ихъ.планахъ, точно онъ самъ былъ однимъ изъ пострадавшихъ. Но когда мсто пожара опустло, когда рынокъ на время сталъ возникать на далекомъ отъ центра города Семеновскомъ плацу, когда нкоторые букинисты прекратили торговлю, когда другіе знакомые старику торговцы разсялись по разнымъ мстамъ, онъ вдругъ почувствовалъ, что городъ не иметъ для него никакого интереса, что ему некуда ходить, что у него нтъ ‘занятія’, что онъ,— ну да, онъ признался въ этомъ внутренне,— никому не нуженъ. Нсколько времени онъ, какъ тнь, бродилъ еще по мсту пожара, потомъ попробовалъ нсколько разъ постить Семеновскій плацъ, потомъ,— потомъ онъ сталъ все чаще и чаще оставаться дома и пить… Холостяки-фланеры, какъ я уже сказалъ, нердко кончаютъ этимъ. Иногда, утомясь фланерствомъ, чувствуя упадокъ силъ, они ищутъ возможности пріютиться подъ крылышко какой-нибудь ‘квартирной хозяйки’ и кротко прощаютъ ой ея нсколько двусмысленное и бурное прошлое, терпливо выносятъ строптивость и алчность ея характера въ настоящемъ, и если чего-нибудь боятся въ будущемъ, такъ это только того, чтобы и она не вышвырнула ихъ вонъ.

Невеселая эта жизнь, господа, и долго старается человкъ длать видъ, что онъ не живетъ этою жизнью, что онъ еще не вступилъ безповоротно въ ряды старыхъ холостяковъ, что онъ еще не зритель общественной жизни, а дйствующее лицо въ этой жизни. Сознается онъ въ этомъ только посл, цлаго ряда сценъ, которыя ясно говорятъ ему, что онъ лишній, лишній и лишній везд и всюду — только тогда онъ покоряется судьб, не строитъ плановъ насчетъ своего будущаго, тупо тянетъ свою лямку, заботясь лишь бы день убить, и сторонясь отъ общей жизни, наблюдаетъ за этою жизнью. Не дешево достается подобное сознаніе, но какъ только начнетъ оно зарождаться въ душ такъ тотчасъ является какая-то мнительность, какая-то подозрительность, и человкъ отыскиваетъ во всхъ отношеніяхъ къ себ какой-то двойной смыслъ, ловитъ во всемъ намеки на то, что онъ лишній, ненужный, чужой. Я ничего не знаю хуже этого душевнаго состоянія,— впрочемъ, можетъ-быть, это происходитъ отъ того, что я еще такъ недавно пережилъ тотъ періодъ жизни, когда впервые я стать понимать, что умри я хоть сейчасъ, а мои ближніе все-таки, какъ и прежде, ни на минуту не задумываясь о моей смерти, будутъ приготовлять свои семейныя макароны.

Впрочемъ, у меня, какъ и у каждаго стараго холостяка, есть своего рода утшеніе: я не боюсь причинить горе или неудовольствіе кому бы то ни было своею смертью.

XI.
Любовный романъ доктора Мазина.

Насъ собралось довольно большое общество на дач. Въ этотъ день газеты разнесли всть объ одномъ романическомъ самоубійств: застрлился какой-то молодой человкъ, держа въ рукахъ женскій портретъ и оставивъ страстное письмо на имя какой-то отвергнувшей его Лидіи. Естественнымъ образомъ вс толки въ нашемъ кружк вертлись около этого происшествія дня. Вс толковали о несчастной любви, о томъ, до чего она нердко доводитъ людей.

— Начитается человкъ въ дтств любовныхъ романовъ и живетъ весь вкъ съ убжденіемъ, что любовныя отношенія людей являются чмъ-то высшимъ, неземнымъ. Ну, отвергай или обмани потомъ такого человка предметъ его страсти, онъ сейчасъ и сходитъ съ ума или пускаетъ пулю въ лобъ, точно на всемъ земномъ шар и женщинъ нтъ больше,— замтилъ между прочимъ серьезнымъ тономъ одинъ изъ присутствовавшихъ въ нашемъ кружк мужчинъ.

Это былъ докторъ Мазинъ, господинъ лтъ сорока двухъ, еще сохранившій слды былой красоты.

— Вы, докторъ, конечно, не сдлали бы этого?— замтила тономъ ироническаго упрека одна молоденькая женщина.

— Не сдлалъ бы-съ,— сухо отвтилъ докторъ…

Молодая женщина сдлала насмшливую гримаску.

— Желала бы я знать, что бы вы сдлали, если бы васъ самихъ отвергла любимая вами женщина,— настойчиво продолжала его допрашивать молодая женщина.

— Отвергла бы Марья, пошелъ бы къ Дарь,— уже совсмъ грубо отвтилъ докторъ.— Не удалось заполучить лакомаго блюда, такъ нужно довольствоваться ржанымъ хлбомъ. Гастрономія — пошлая роскошь, нужно только утоленіе голода.

— Фи, это просто цинизмъ!— проговорила молодая женщина, длая опять гримаску.

— Ну, а я считаю цинизмомъ или, если хотите, матеріализмомъ, распущенностью и самодурствомъ тотъ взглядъ на любовь, который существуетъ въ обществ,— серьезно сказалъ докторъ.— Если вы отдлите любовь, ставящую человка выше животнаго, отъ чисто животныхъ побужденій, неизбжно присущихъ и человку, то вы увидите, что отвергнутыхъ любящихъ людей не можетъ быть, а что бываютъ только отвергнутые любовники. Если мы любимъ человка за его нравственныя и умственныя достоинства, то ничто не можетъ развести насъ съ нимъ, мы сумемъ его привязать къ себ, сумемъ подняться до него, сумемъ простить его ошибки, сумемъ исправить его недостатки и будемъ связаны съ нимъ любовью до тхъ поръ, пока не измнится вполн онъ, или не измнимся мы сами, то-есть до тхъ поръ, пока у насъ не порвется окончательно общая умственная и нравственная связь. Эта связь не обрывается вдругъ и потому не сводитъ съ ума и не побуждаетъ къ самоубійству. Но отвергнутыхъ и обманутыхъ любовниковъ бываетъ масса, потому что тутъ связь является чисто физическою, матеріалистическою, животною: человкъ можетъ быть очень хорошимъ человкомъ и очень плохимъ любовникомъ, онъ можетъ прискучить любовниц, она можетъ найти лучшаго, ее могутъ развести съ нимъ постороннія причины. Вслдствіе этого, если человкъ привлеченъ къ женщин только чисто животною страстью, то онъ, конечно, долженъ ждать того, что она отвергнетъ или броситъ его, такъ какъ онъ можетъ не понравиться ей, а измнить свою образину не въ его власти, или онъ можетъ показаться ей потомъ хуже, чмъ казался прежде, или на его мсто можетъ явиться лучшій, но онъ будетъ настойчивый самодуръ, грубый матеріалистъ, пошлый циникъ, или романтикъ, не понимающій, что онъ въ сущности является простымъ слугою животныхъ похотей, если онъ сойдетъ отъ этого съ ума или застрлится…

Докторъ говорилъ рзко и грубо, такъ что его собесдницу нсколько покоробило отъ этой бесды. Но она не унялась.

— Такъ, по вашему, онъ, если онъ не матеріалистъ, долженъ идти утшаться къ другой любовниц?— съ ироніей спросила она.

— Да-съ: кушать надо всмъ — и идеалистамъ, и матеріалистамъ. Но если не удалось покушать лакомаго блюда, то шь ржаной хлбъ, да не сходи отъ этого съ ума и не стрляйся, помня, что на свт есть много людей, которымъ и ржаной хлбъ-то иногда приходится сть съ мякиною, а главное заруби у себя въ памяти одно правило, что человкъ только тмъ и отличается отъ животнаго, что у него есть, кром простыхъ животныхъ побужденій, нчто боле возвышенное, что мы называемъ духовными побужденіями, нравственными интересами и такъ дале. Животное, видите ли, когда ему нечего жрать, стъ своихъ собратьевъ,— человкъ же длаетъ это только въ дикомъ состояніи или въ т времена бдствій, когда онъ опускается на степень животнаго…

— Это вы въ анатомическомъ театр придумали такую теорію любви или, лучше сказать, раздленія любви на дв части?— приставала молодая женщина.

— Да-съ, въ анатомическомъ театр и въ сумасшедшемъ дом,— сказалъ докторъ и всталъ:— и я думаю, сударыня, что человчество только потому и творитъ столько сумасбродства изъ-за любви, что человку не сумли внушить съ дтства правильнаго взгляда на его отношеніе къ женщин и вскружили ему голову разными глупыми любовными романами. Если вы просмотрите исторію сумасшествій и самоубійствъ изъ-за любви, то вы увидите, что люди сходятъ съ ума и убиваютъ себя не изъ-за любви къ нравственнымъ и умственнымъ совершенствамъ любимаго существа, потому что тутъ не можетъ быть причинъ для сумасшествія или самоубійства, а изъ-за чисто животныхъ страстей, возбужденныхъ женщиною. Не удовлетворила женщина животнымъ побужденіямъ мужчины, ну, онъ и сходитъ съ ума или самъ убивается сейчасъ. Ну-съ, а это значитъ становиться даже ниже животнаго.

Когда докторъ ушелъ съ балкона, вс начали осуждать его, говоря, что онъ самъ прозаикъ, циникъ, брюзга, старый холостякъ… Мн, какъ его другу, пришлось вступиться за него, и я разсказалъ обществу его исторію, которую сейчасъ прочтетъ читатель.

——

…Съ докторомъ Мазинымъ я познакомился очень давно и довольно оригинально. Прихожу я однажды, въ купальню на Фонтанк у Измайловскаго моста и вижу, что какой-то юнецъ въ одежд Адама до грхопаденія стоитъ ко мн спиною у противоположной входу стны, упершись руками о скамью и прильнувъ лицомъ къ дощатой перегородк. Я вынулъ портсигаръ, закурилъ папиросу и сталъ неторопливо раздваться. Наблюдатель, повидимому, не замчалъ моего присутствія. Наконецъ я уронилъ, снимая, свой сапогъ, и этотъ шумъ заставилъ очнуться, стоявшаго ко мн спиною, незнакомца. Онъ быстро обернулся и съ застнчивой улыбкой взглянулъ на меня. Я увидалъ очень хорошенькое, сильно раскраснвшееся личико совсмъ молодого человка, почти еще мальчика.

— Извините-съ, я васъ совсмъ и не замтилъ, какъ вы вошли… думалъ, что никого нтъ,— заговорилъ онъ торопливо, красня и потупляя разгорвшіеся глазенки.— Дамы, знаете, купаются тамъ… любопытно… Сейчасъ жена нашего начальника отдленія съ дочерью и гувернанткой пришли…

Онъ говорилъ, и лукаво улыбаясь, и конфузясь въ одно и то же время, какъ пойманный въ шалости школьникъ, еще не знающій, распекутъ ли его за шалость или примутъ участіе въ продолженіи съ нимъ вмст этой шалости…

Въ эту минуту въ сосднемъ отдленіи купальни послышался плескъ воды, и юноша замахалъ мн рукою.

— Постойте, постойте, должно-быть, въ воду бросились,— поспшно проговорилъ онъ и снова припалъ лицомъ къ дощатой перегородк.— Плаваютъ!— таинственно прошепталъ онъ, на секунду опять обернувшись ко мн лицомъ.— И дочь, и гувернантка плаваютъ…

Меня начиналъ разбирать смхъ.

— Скажите, вы часто здсь упражняетесь въ подобныхъ наблюденіяхъ?— спросилъ я его.

— Да… то-есть нтъ-съ,— конфузливо отвтилъ онъ, отходя отъ перегородки и останавливаясь передо мною.— Въ будни служба не позволяетъ, и тоже иногда здсь много народу, неловко… попасться можно, потому что мужья купающихся дамъ могутъ здсь присутствовать… обидятся еще и на исторію напорешься… А въ сущности что же… шалость это просто… Только вотъ тутъ неловко… Вы если хотите получше разглядть, такъ вотъ на ту балку взберитесь, тамъ есть въ перегородочк сучокъ, вынимается онъ легко… точно пробка…

Юноша указалъ мн то мсто въ купальн, гд вынимается сучокъ изъ перегородки.

— Но вдь тамъ и удержаться не за что,— замтилъ я, взглянувъ на то мсто, куда указывалъ юноша.

— Нтъ-съ, можно… я добился. Правда, первый разъ соскользнулъ съ балки въ воду, а потомъ приловчился… верхомъ на балку нужно ссть и руками за эти вонъ доски держаться… Тутъ гвоздь есть, такъ за него можно уцпиться…

— Э, да вы жизнью готовы рисковать для своихъ наблюденій,— засмялся я.

— Помилуйте, тутъ не опасно… а оно понятно, я молодой человкъ, холостой… ну, и любопытно… Нтъ, а вы знаете купца Авдева дочерей?— вдругъ обратился онъ ко мн съ вопросомъ.

— Нтъ, не знаю…

— Въ Седьмой Рот домъ свой у нихъ, около казармъ, пять барышенъ ихъ,— пояснилъ онъ, едва удерживаясь отъ смха:— вотъ-то, я вамъ скажу, конструкція такъ конструкція… на нихъ домъ каменный выстроить можно… Я и мать ихъ знаю, и горничную, что при нихъ состоитъ… Иногда только вотъ досадно, номерную ванну он берутъ… туда никакъ нельзя посмотрть… Я, знаете, рядомъ разъ взялъ тоже номерную ванну, думалъ оттуда посмотрть,— такъ нтъ, доски, знаете, этакія толстыя… правда, подплыть бы можно, нырнувъ снизу подъ перегородку, да скандалъ можетъ выйти.

Онъ говорилъ скоро, захлебываясь отъ удовольствія, сильно жестикулируя и двигаясь передо мною. Его, повидимому, вовсе не стснялъ его адамовскій костюмъ, точно онъ вполн привыкъ быть въ обществ въ этомъ воздушномъ одяніи. Я раздлся и вошелъ въ воду, а мой новый знакомый вынулъ портсигаръ, закурилъ папироску и сталъ прогуливаться подъ навсомъ площадки, похлопывая себя по тлу и пуская вверхъ колечки дыма. Глядя на него, я подумалъ невольно, что онъ недавно только сошелъ со школьной скамьи и что онъ воспитывался въ закрытомъ заведеніи: его разговоръ напоминалъ школьника на каникулахъ, его безцеремонная прогулка въ адамовскомъ костюм напоминала привычку ‘полныхъ пансіонеровъ’ не стсняться въ подобныхъ случаяхъ ничьимъ присутствіемъ.

— Вы бывали въ Парголов?— спросилъ онъ меня.

— Бывалъ,— отвтилъ я.

— Вотъ тамъ хорошо… мы на-дняхъ здили туда съ товарищами…

— Пыльно тамъ,— замтилъ я.

— Да мы больше на озер были… Вотъ, знаете, тамъ отлично устроено: ванны просто изъ рогожечекъ понадланы, одна подл другой, купаются больше на открытомъ мст, дешь это на лодк или самъ въ ванной за рогожкой притаишься и все видно… тамъ, я вамъ скажу, лафа дачникамъ.

Я смялся въ душ надъ этимъ оригинальнымъ любителемъ подсматривать за купающимися женщинами, мн какъ-то невольно пришло въ голову, что онъ не только былъ полнымъ пансіонеромъ въ закрытомъ заведеніи, но что, кром того, онъ былъ сирота, не имлъ семьи, росъ безъ женщинъ.

— Вы, однако, странныя путешествія предпринимаете,— сказалъ я.

— Да вдь что же — мы люди молодые… Тоже хочется повеселиться…

— Вы, вроятно, недавно еще съ гимназической скамьи сошли?— спросилъ я.

— Нтъ-съ, я не въ гимназіи воспитывался… Въ гатчинскомъ сиротскомъ институт былъ… Тоже восемь лтъ отсидлъ тамъ…

— Вы точно о тюрьм говорите,— улыбнулся я.

— Да оно такъ и есть, восемь лтъ взаперти сидлъ. Все среди товарищей, среди мужчинъ, точно въ монастыр… Теперь вотъ только на волю попалъ… съ весны… Мы вотъ, знаете, съ товарищами тоже въ Ивановъ день здили на Куллербергъ… Вотъ-то, я вамъ скажу, насмотрлись на безобразія…

Молодой человкъ, присвъ верхомъ на перила, началъ торопливо съ сладкой улыбкой и съ воодушевленіемъ разсказывать, чего онъ насмотрлся на Куллерберг. Онъ говорилъ, какъ мальчикъ, какъ школьникъ, которому все было ново. Я уже не прерывалъ его и поспшно одвался. Онъ тоже одлся и вышелъ со мною изъ купальни.

— Вы гд живете-съ?— спросилъ онъ меня.,

— На Обуховскомъ проспект,— отвтилъ я.

— А я на Таракановк. У насъ тамъ, знаете, просто… зимой только скучно… ну, да я переберусь оттуда къ зим куда-нибудь въ центръ города… теперь-то тамъ очень хорошо, Екатерингофъ близко, здилъ вотъ на челн на острова, около Рзваго острова тутъ есть рчка, тамъ тоже въ праздники…

Я поспшилъ прервать его и простился съ нимъ, такъ какъ я впередъ уже угадывалъ, о чемъ онъ начнетъ говорить…

——

Прошло мсяца два посл этой встрчи съ юнымъ любителемъ наблюдать за купающимися женщинами, я уже совершенно забылъ о немъ, какъ вдругъ случай снова столкнулъ меня съ нимъ. Я обдалъ и просматривалъ газеты въ одномъ изъ трактировъ, и былъ очень удивленъ, услышавъ, что кто-то здоровается со мною.

— Вы, можетъ-быть не узнали меня?— послышался мн вопросъ.

Я поднялъ голову и увидалъ юношу, который такъ поумилъ меня въ купальн.

— Мы съ вами купались вмст,— пояснилъ онъ.

— Помню, помню,— улыбнулся я.

— Вы мн позволите за вашъ столъ ссть?— спросилъ онъ.

— Пожалуйста,— отвтилъ я.

— Скучно, знаете, одному,— пояснилъ онъ.

Онъ услся за столъ и спросилъ себ селянки и пироговъ. Онъ былъ попрежнему розовымъ и кругленькимъ мальчикомъ, хотя на этотъ разъ онъ смотрлъ какъ-то задумчиво или, лучше сказать, озабоченно.

— Скажите, пожалуйста,— вдругъ обратился онъ ко мн посл продолжительнаго молчанія нершительнымъ тономъ:— васъ не били женщины?

Я разразился неудержимымъ смхомъ.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь,— торопливо заговорилъ онъ, смущаясь и красня:— но, знаете, мн очень бы хотлось это знать… Что-жъ, мы холостые люди и намъ нечего церемониться между собою…

— Не били,— отвтилъ я.

— Странно… очень странно,— проговорилъ онъ въ замшательств, покусывая свою едва покрывавшуюся пушкомъ верхнюю губу.

— А васъ?.. вроятно…

Я не могъ говорить отъ овладвшаго мною смха.

— Да-съ, вотъ опять вчера вечеромъ… Третій разъ пощечину даютъ,— говорилъ онъ смущеннымъ и озабоченнымъ тономъ.— Оно, знаете, не больно, но… я, видите, совершенно неопытенъ по этой части… то-есть, я еще не знаю, какъ себя держать съ женщинами… Мн хотлось бы только узнать вотъ, какъ это я понимать долженъ…

— То-есть, что же понимать-то?— спросилъ я.

— Да вотъ, если бьютъ,— пояснилъ онъ.

Я снова разразился смхомъ.

— Да, вамъ вотъ смшно, потому что вы уже опытный человкъ, а я,— началъ онъ съ наивнымъ упрекомъ въ голос.— Мн вотъ одинъ товарищъ говорилъ: ‘э, братъ, женщину тоже не скоро раскусишь, иная такъ тебя отбалуетъ, что искры изъ глазъ посыпятся, а сама влюблена въ тебя, какъ кошка’… Вотъ я теперь и не знаю, какъ же мн быть посл того, что она мн дала пощечину. Я, знаете, выходилъ одну горничную тутъ, два мсяца ходилъ за нею, глазки ей длалъ, ручки, ну, орховъ разъ поднесъ… Я, знаете, человкъ совсмъ неопытный еще и, къ тому же, робкій… А вотъ вчера попробовалъ обнять, а она мн и дала пощечину… конечно, можетъ-быть, на это не стоитъ обращать вниманія, но тоже, съ другой стороны, если она всегда будетъ такъ… Оно, знаете, все же неловко, я служу, а она все же горничная… Можетъ-быть, сосдямъ разсказывать станетъ, прислуг, на смхъ поднимутъ…

— Охота вамъ ловеласничать, вдь это просто пошло,— проговорилъ я.

— Да, какъ же-съ, вдь я тоже человкъ молодой,— отвтилъ мой собесдникъ и прибавилъ обидчивымъ тономъ.— Конечно, есть такіе развратники, которые Богъ знаетъ по какимъ домамъ здятъ и сближаются съ разною сволочью… Но я страдать ради этого баловства тоже не желаю… я тоже дорожу собою… вонъ у насъ одинъ чиновникъ гулялъ такъ-то, да и загубилъ себя. Намъ еще гувернеръ разсказывалъ, какіе ужасы бываютъ отъ этихъ посщеній, Богъ знаетъ, какихъ вертеповъ… И мерзость одна это только… пьянство, разнузданность тамъ… говорятъ, тамъ такія нахалки эти женщины, что краснть за нихъ надо…

Онъ пустился въ разныя интимныя разсужденія о томъ, какъ опасно молодымъ людямъ развратничать, какъ ему гадко даже смотрть на падшихъ женщинъ, какія он бываютъ наглыя, какъ легко въ ихъ кругу запить и замотаться… Все это онъ сообщалъ мн не то съ отвращеніемъ, не то съ застнчивостью наивнаго и робкаго мальчугана. Я попробовалъ разъяснить ему, что и его похожденія за горничными тоже очень некрасивы, но онъ стоялъ на одномъ.

— Что же вы прикажете длать, вдь я человкъ молодой… Конечно, вы скажете, что я могъ бы жениться, но вдь мн еще рано жениться, и притомъ, гд же мн найти невсту: съ бдной я съ голоду умру, а богатая за меня не пойдетъ… А это, что меня ударила горничная, конечно, пустяки… мн только досадно, что я все лто на нее ухлопалъ, ходилъ-ходилъ и ни съ чмъ отъхалъ.. Теперь вонъ зима близко, а зимой трудне выслдить кого-нибудь… вс по квартирамъ взаперти сидятъ. И ужъ, видно, я такой неудачникъ, никого знакомыхъ у меня нтъ, пріятели все холостяки и безсемейные люди, въ семейныхъ домахъ нигд не бываю, совсмъ даже и придумать не могу, гд бы съ барышнями сблизиться…

Почти въ теченіе часа слушалъ я жалобы моего оригинальнаго знакомаго, я узналъ, что онъ круглый сирота, что его зовутъ Дмитріемъ Петровичемъ Мазинымъ или Мазей, какъ называютъ его товарищи, что онъ получаетъ двадцать пять рублей въ мсяцъ жалованья, что онъ ведетъ очень скромную жизнь, что онъ любитъ въ товарищескомъ кружк играть на гитар, что онъ даже не пьетъ вина, что онъ больше любитъ конфеты, что онъ въ сущности нравственъ, какъ новорожденный младенецъ. Когда мы разставались, онъ попросилъ у меня позволенія придти ко мн и взять у меня ‘книжечку почитать’. Я далъ ему свой адресъ.

Онъ сталъ ходить ко мн изрдка, на минуту, постоянно боясь помшать мн, стснить меня.

——

Однажды вечеромъ я сидлъ дома, какъ вдругъ послышался несмлый звонокъ: черезъ дв-три минуты ко мн въ комнату вошелъ Мазя. Онъ вошелъ, по обыкновенію, робко, застнчиво, красня и извиняясь, что обезпокоилъ меня, и общаясь сейчасъ же уйти, если онъ мн помшалъ. Я принялъ его ласково… впрочемъ, я принимаю ласково всхъ и каждаго, потому что люди — это мои ходячіе бифштексы: чмъ боле у меня знакомыхъ, тмъ боле у меня матеріаловъ для наблюденій, а, значитъ, и для пріобртенія средствъ на бифштексы.

— А вы что-то похудли,— замтилъ я Маз.

— Такая линія вышла,— отвтилъ онъ въ смущеніи.

— Видно, за горничными много бгаете,— пошутилъ я.

— Нтъ-съ, я бросилъ эти пошлости,— отвтилъ онъ застнчиво.— Удачи мн нтъ… даже совсмъ напротивъ выходитъ… Я черезъ этихъ самыхъ горничныхъ, скажу вамъ откровенно, какъ другу, даже боленъ былъ…

— Неужели?— изумился я.

— Да-съ, такая подлость, такая подлость вышла, что вотъ ужъ никакъ не ожидалъ,— взволнованно произнесъ онъ и прошелся по комнат.

— Да, что же такое случилось съ вами?— спросилъ я,

Мазя осмотрлся кругомъ, точно желая удостовриться, что мы были одни, и, понизивъ голосъ, сказалъ:

— Я вамъ по дружб готовъ сознаться, только вы, пожалуйста, знаете, никому ни гу-гу… Меня, ведите ли, одинъ лакей избилъ…

Онъ перевелъ духъ и заговорилъ скороговоркой:

— Подлецъ, какъ есть подлецъ, хамъ, прямо въ физіономію кулакомъ… такъ и тычетъ, такъ и тычетъ… Намъ, говоритъ, сударь, самимъ эфти двчонки-то самыя нужны… Дв недли посл того въ должности не былъ.

— Синяки лчили?— спросилъ я, сдерживая свой смхъ.

— И синяки, и простуду… гардеробъ свой тамъ впопыхахъ оставилъ, ну, и простудился.

Я хохоталъ уже, позабывъ о всякомъ приличіи.

— Да, вамъ хорошо смяться, а я вотъ третью квартиру изъ-за этихъ самыхъ горничныхъ перемняю,— проговорилъ Мазя.— Мизантропія даже какая-то напала, одно время глазъ никуда не показывалъ, такъ противно на людей было смотрть… Что-жъ, разв я виноватъ, что я застнчивъ и неопытенъ? Вонъ другіе — ходоки по этимъ дламъ, имъ все удается, такъ имъ, конечно, и смшно, а мн…

Онъ омрачился и молча заходилъ снова по комнат.

— Ну, а какъ же теперь-то вы?— спросилъ я.

— Теперь я совсмъ бросилъ эти глупыя ловеласничанья и жениться ршился… Сваха даже ко мн ходитъ…

— Ну, и что же, нашли невсту?

— Нтъ еще, неподходящія все покуда навертываются,— грустно отвтилъ онъ и, помолчавъ, прибавилъ застнчиво:— Вы вдь сами видите, что я не очень дуренъ собою, а она какихъ-то уродовъ сватаетъ… Не могу же я, не любя, жениться… И безъ того въ жизни все проза да проза… Одна была хорошенькая, такъ совсмъ бдная и на ше у нея мать-старуха, да бабка… Я не могу взять жену съ матерью и бабкою, мн нужно одну жену безъ матери и бабки.

Онъ помолчалъ съ минуту и потомъ заговорилъ снова.

— А ужъ если бы знали, какъ я теперь жалю, что я не пошелъ въ военную службу, такъ это и поврить трудно.

— А что?

— Да то, что будь я офицеръ, у меня сейчасъ же домъ каменный былъ бы.

— Неужели?

— Ей-Богу-съ! Тутъ есть чайный торговецъ Шляпкинъ, какъ онъ говоритъ, что посватайся за его дочь офицеръ, онъ ее и съ руками, и съ ногами отдастъ, хоть бы, говоритъ, голый какой навернулся да гвардеецъ… Это онъ потому, что у его брата дочь вышла замужъ за офицера, егерскаго полка, правда, за неказистаго да все же за гвардейца… А у этого Шишкина домъ за дочерью-то идетъ въ приданое… да и хорошенькая она…

Онъ опять помолчалъ немного.

— Нтъ, какъ вы тамъ ни смйтесь, а иногда, знаете, просто въ уныніе впадаешь,— заговорилъ онъ.— Жалованье у меня маленькое, едва прожить можно, а не то, что на что-нибудь такое тратить, смлости нтъ, чтобы что-нибудь съ-налету взять, а между тмъ,тоже у меня, какъ и у всякаго, кровь кипитъ, сердце тоже есть… Иногда, знаете, просто, сказать стыдно, плачу дома. Ей-Богу-съ правда! Что-жъ, я сознаюсь въ этомъ, я не скрываю этого, потому что я не виноватъ, что мн судьба такая вышла… Будь я богатъ или какой-нибудь нахалъ безчестный, или развратный гуляка, я нашелъ бы себ дорогу, я бы турманомъ закрутился, а то… И на какую я службу поступилъ: у насъ и командировокъ никакихъ нтъ куда-нибудь въ Москву или тамъ въ провинцію…

— Я командировка-то вамъ на что понадобилась? Забыться хотите, что ли?

— Какое забыться! Будь у насъ командировки, такъ я черезъ мсяцъ бы женился… Вдь это въ Петербург нашъ братъ не скоро невсту богатую подцпить можетъ, а въ Москв, или гд-нибудь въ провинціи женихи нужны, тамъ выходить не за кого двушкамъ… Будь у меня теперь хоть тысяча рублей, я бросилъ бы и службу къ чорту и похалъ бы жениться.

— Ну, а если бы вдругъ не удалось?

— Помилуйте, да вдь я же теперь вполн мужчина… Тамъ, въ провинціи, даже бы за счастье сочла иная богатая невста имть такого мужа… Я, конечно, похудлъ теперь немного, но это пустяки, откормиться скоро можно… Я ужъ и то думаю публиковать въ газетахъ, что я ищу мсто учителя или управляющаго въ отъздъ… Мн все равно, куда хать… я хоть въ Сибирь готовъ, только бы отсюда выбраться, потому что я съ моимъ жалованьемъ и съ моимъ характеромъ совсмъ здсь зачахну… Вы, помяните мое слово, увидите, что зачахну, да этакъ и поглупешь совсмъ, потому что только объ этомъ и думаешь… Ей-Богу, я, въ конц-концовъ, или идіотомъ сдлаюсь, или въ какой-нибудь публичный домъ въ пьяномъ вид попаду, да тамъ и околю…

Мн стало даже жаль его.

Прошло около трехъ лтъ посл этого визита Мази ко мн: судьба меня забросила въ другія мста и заставила потерять на время изъ виду моихъ петербургскихъ знакомыхъ. Когда я снова возвратился въ Петербургъ, мн, разумется, и въ голову не приходило, что я встрчусь снова съ Мазей. Я зналъ его такъ недолго, такъ мало интересовался имъ, что воспоминаніе о немъ совершенно изгладилось изъ моей памяти. Но случай опять столкнулъ меня съ нимъ: я встртилъ своего стараго знакомаго на улиц и прошелъ бы мимо него, если бы онъ не окликнулъ меня совсмъ робкимъ голосомъ.

— Извините, можетъ-быть, вамъ непріятно видть меня,— сказалъ онъ, остановившись передо мною.

Я взглянулъ на него, узналъ его, протянулъ ему руку. Но меня поразилъ его видъ: Мазя былъ худъ, блденъ, плохо одть. Несмотря на зимнее время, онъ былъ въ легонькомъ пальто съ поднятымъ воротникомъ, его панталоны были довольно потасканы, его фуражка была какая-то измятая, потертая, порыжвшая…

— Что съ вами, Мазя?— спросилъ я, забывъ его имя и отчество, и прибавилъ: — извините, что я васъ такъ называю, но…

— Ничего, ничего, я очень радъ… очень благодаренъ, я думалъ, вы погнушаетесь,— заговорилъ онъ торопливо, конфузливо, какъ смущенная двушка.— Я плохо одтъ… многихъ это теперь смущаетъ… а я… ахъ, если бы вы знали, что со мной длается…

— Успокойтесь,— ласково сказалъ я.— Зайдемте ко мн, потолкуемъ…

Я взялъ его подъ руку и повелъ къ себ. У него навернулись на глазахъ слезы.

— Вы… вы… очень, очень добрый человкъ!— пробормоталъ онъ и пожалъ мн руку.

Я дошелъ съ нимъ до своей квартиры и ввелъ его въ свой кабинетъ.

— Ну, обогрйтесь, отдохните, разсказывайте свои похожденія,— сказалъ я, бросая зажженную бумажку въ печь, гд уже лежали дрова.

Мазя былъ видимо взволнованъ, тронутъ и смущенъ.

— Давно, давно никто меня не принималъ такъ дружески,— сказалъ онъ:— вс бросили, вс отвернулись, боятся даже…

— Да полноте вы волноваться. Вы еще молоды, перемелется рожь — мука будетъ,— сказалъ я, дотрагиваясь до его плеча.

Онъ вдругъ притянулъ меня въ себ и крпко поцловалъ. Изъ его глазъ хлынули слезы.

— Мазя! что вы! Полноте, голубчикъ!— сказалъ я, взволнованный не на шутку, и погладилъ его по голов, какъ ребенка.

— Нтъ… ничего… Это пройдетъ! Я не стыжусь, что я плачу… цлуюсь… Если бы у меня былъ отецъ, если бы у меня была мать, они не могли бы боле обласкать меня, чмъ вы сегодня… Вс и за человка-то перестали меня считать, смотрятъ со страхомъ, помшаннымъ считаютъ…

Онъ расплакался навзрыдъ, и въ этихъ слезахъ было что-то женское, ребяческое, нервное. Прошло не мене часу, прежде чмъ мн удалось совершенно успокоить его и узнать его исторію.

— Вы помните, что я за человкъ былъ три года тому назадъ?— спросилъ онъ меня.

— Какъ вамъ сказать, Мазя,— я васъ мало зналъ,— отвтилъ я.

— Ну, да, мало знали, а все же видли, что я былъ неопытный и застнчивый, быть-можетъ, немного глуповатый мальчуганъ-пошлякъ, думавшій только о женскихъ юбкахъ.

Я улыбнулся.

— Пожалуй, я зналъ даже и боле, я зналъ, что вы любили наблюдать за женщинами безъ юбокъ, но это еще не характеристика человка.

— Ахъ, да во мн тогда ничего больше и не было: начитавшійся романовъ, жаждавшій поэзіи любви, напуганный разсказами о послдствіяхъ разврата, я вырвался на волю изъ закрытаго заведенія и попалъ въ незнакомый мн городъ, гд были уже не одни мальчики, а и двушки, гд передъ моими глазами совершались любовные романы, гд молодежь только и говорила о любви,— ну, и явилось у меня одно желаніе, одна потребность, одна страсть сойтись съ этими двушками, узнать ихъ, полюбить ихъ и въ то же время было у меня отвращеніе къ простымъ связямъ съ падшими женщинами, которыхъ я боялся. Вамъ нечего разсказывать мои тогдашнія, смшныя и пошлыя похожденіи: вы ихъ знаете…

— Да, до того времени, когда вы задумали искать невсту…

— Вотъ въ это-то время я и узналъ впервые женщинъ или, лучше сказать, одну, женщину, другихъ я не зналъ, да, можетъ-быть, и не узнаю. Разъ меня послали съ бумагами къ одному изъ моихъ начальниковъ. Я отнесъ ему бумаги, откланялся и пошелъ изъ его кабинета, какъ вдругъ въ дверяхъ мн встртилась какая-то молодая, прекрасно одтая дама. Я сконфузился, покраснлъ и далъ ей дорогу.

Я не усплъ затворить еще дверей, какъ за мной послышался въ кабинет вопросъ:

— Что это за двочка въ мундир?

— Это нашъ служащій, Мазинъ,— послышался отптъ моего начальника.

Я покраснлъ еще боле и удалился.

Дня черезъ три начальникъ призвалъ меня къ себ и поручилъ мн свезти какой-то свертокъ по данному мн адресу.

На адрес я прочелъ: ‘Большая Морская, домъ No 21, ея высокоблагородію Эмм Адольфовн Брезъ’.

Я отправился по адресу, нашелъ домъ, нашелъ квартиру госпожи Брезъ и позвонилъ у дверей.

Ко мн вышла горничная, молоденькая и бойкая двушка, и спросила:

— Отъ кого вы?

Я сказалъ.

Меня попросили подождать и минутъ черезъ пять пригласили въ комнату. Горничая провела меня черезъ богато убранную гостиную съ малиновою шелковою мебелью, съ малиновыми шелковыми занавсями и портьерами и ввела въ небольшой кабинетъ съ мягкими коврами, съ мягкими диванчиками, съ массой цвтовъ и картинъ въ золоченыхъ рамахъ. На одной изъ голубыхъ кушетокъ полулежала вся въ бломъ та самая дама, которую я встртилъ у своего начальника: это была еще совсмъ юная красавица, какихъ мн еще не удавалось встрчать въ жизни.

— А, это вы!— сказала она, кивнувъ своей головой.— Мы уже знакомы. Я видла васъ на-дняхъ у Ивана Петровича. Садитесь.

Она указала мн на кресло. Я былъ красенъ, какъ ракъ, и смущенъ до послдней степени. Вы вдь знаете, какъ я былъ тогда застнчивъ. Я поставилъ на кресло свой цилиндръ и слъ на него. Послышался трескъ моей шляпы,— я прислъ еще плотне, растерявшись окончательно. Госпожа Брезъ улыбнулась и покачала головкой.

— Вы всегда такой застнчивый?— спросила она, кусая губки, чтобы скрыть свой смхъ.

Я кое-какъ пробормоталъ:

— Извините, я не бываю въ обществ.

— Но вы такъ милы,— откровенно сказала она, осматривая меня съ ногъ до головы.

Я чуть не расплакался отъ смущенія.

— Вы еще совсмъ мальчикъ,— сказала она.

— Мн… мн двадцатый годъ,— пробормоталъ я.

— Неужели?.. я не дала бы вамъ и семнадцати лтъ… Вы только на три года моложе меня… У васъ есть семья?..

— Нтъ-съ, я одинъ.

— Совсмъ одинъ?— спросила она, лукаво прищуривъ глазки.

— Да… то-есть родныхъ у меня нтъ,— сказалъ я.

— Ну, а, врно, есть какая-нибудь невста, подруга жизни?

Я потупился и пробормоталъ:

— Я совсмъ одинъ.

Я не помню, о чемъ она спрашивала меня еще, потому что у меня все спуталось въ голов, въ глазахъ ходили зеленые и красные круги, а она все пристальне, все ласкове смотрла на меня. Наконецъ, я всталъ, чтобы идти, она протянула мн руку, я подошелъ къ ней поближе и, право, не могу вамъ сказать теперь, что сдлалось со мной въ эту минуту,— знаю только, что я пошатнулся, упалъ передъ нею, прильнулъ губами къ ея рук, къ ея платью, къ ея груди. Какой-то сладкій голосъ шепталъ мн на ухо: ‘милый, красавчикъ!..’ Съ этой минуты для меня началась новая жизнь: я сходилъ съ ума отъ любви, я жилъ только этою любовью, я ходилъ, какъ въ туман, до того часа, когда я могъ предаться этой любви. Я не знаю, какъ любятъ другіе, какъ любятъ другихъ женщинъ, но моя любовь къ Эмм походила на сумасшествіе, и сама Эмма, казалось, испытывала то же самое. Она говорила мн, что она впервые въ жизни встртила такого ‘мальчика’, какъ я, что никогда не предполагала, чтобы можно было такъ любить, какъ люблю я, что иногда ей даже становится страшно со мною, хотя она и не знаетъ, почему. И то сказать, вдь это была моя первая любовь! Эмма просила меня только не заикаться о нашемъ сближеніи Ивану Петровичу, моему начальнику, и назначала мн свиданія только въ извстные часы. Почему я долженъ былъ скрывать свою любовь отъ Ивана Петровича, почему я могъ приходить къ Эмм только въ извстные часы и то съ чернаго хода, я объ этомъ не спрашивалъ тогда, сумасшествуя отъ любви. Эмма говорила, что Иванъ Петровичъ ея опекунъ и благодтель, что онъ будетъ сердиться, если узнаетъ о нашихъ свиданіяхъ, и я не справлялся, не задумывался о дальнйшемъ. Да разв и могъ я думать о чемъ-нибудь, кром того, что въ такой-то часъ я буду снова счастливъ?

Иванъ Петровичъ, кажется, ничего по подозрвалъ и, по странной случайности, какъ мн казалось тогда, самъ посылалъ меня иногда съ письмами къ госпож Брезъ. Только однажды произошла совершенно неожиданная для меня исторія. Разъ я пришелъ къ Ивану Петровичу по его зову. Онъ веллъ мн затворить двери въ кабинет и пригласилъ меня всть. Я опустился на кончикъ стула.

— Вы, кажется, не женаты?— спросилъ онъ.

— Нтъ-съ,— отвтилъ я.

— И не имете въ виду невсты?— сдлалъ онъ еще вопросъ.

— Нтъ-съ,— повторилъ я.

— Оно и хорошо. Съ вашимъ жалованьемъ женитьба на ведетъ къ добру, это только къ разложенію нищихъ ведетъ,— сказалъ онъ.— Но что бы вы сказали, если бы вамъ предложили жениться на женщин богатой?

Я молчалъ: я сознавалъ, что я теперь не женюсь ни на комъ, хотя бы мн предложили милліоны.

— Видите ли, бываютъ такіе случаи, когда женщин нужно непремнно выйти замужъ за кого бы то ни было,— небрежно пояснилъ Иванъ Петровичъ.— Но выйти не для того, чтобы жить съ мужемъ, а для того, чтобы имть имя и не оставить незаконныхъ дтей. Меня просили устроить такую свадьбу, если я найду скромнаго и тихаго бдняка изъ благородныхъ. Я остановился на васъ, потому что вы, по отзывамъ вашихъ ближайшихъ начальниковъ, совсмъ красная двушка.

Иванъ Петровичъ иронически улыбнулся.

— Кром того, я знаю, что у васъ нтъ ни родныхъ, ни близкихъ,— продолжалъ онъ.— Вы бдны, и потому вамъ не будутъ лишними нсколько тысячъ. Я похлопочу даже о васъ, чтобы вамъ дали лучшее мсто въ видахъ полезнаго служенія…

Я молчалъ: я начиналъ бояться, потому что Ивана Петровича могъ разсердить мой отказъ.

— Но вы, пожалуйста, не думайте, что жена стснитъ васъ въ чомъ-нибудь,— продолжалъ Иванъ Петровичъ.— Она даже не заглянетъ къ вамъ въ квартиру. Вы обвнчаетесь и разойдетесь…

Я ршительно не зналъ, что сказать, и, сдлавъ надъ собой усиліе, пробормоталъ:

— Но, можетъ-быть, она… то-есть он… но знаютъ…

— Кто это? Mademoiselle Брезъ? Нтъ, она видла васъ ужо раза три и согласна,— сказалъ Иванъ Петровичъ.

— Mademoiselle Брезъ?— вырвалось у меня невольно восклицаніе.

Иванъ Петровичъ съ удивленіемъ вопросительно взглянулъ на меня.

— Что же это васъ такъ удивляетъ?— спросилъ онъ.— Ну, да, mademoiselle Брезъ. Ей нужно выйти замужъ за дворянина, за чиновника. Конечно, ей все равно, будете ли это вы или кто-нибудь другой, потому что она тотчасъ же посл свадьбы удетъ на нкоторое время за границу…

— За границу?— повторилъ я безсознательно.

— Да… Впрочемъ, все дальнйшее не касается васъ,— сухо сказалъ Иванъ Петровичъ.— Подумайте и дайте завтра мн отвть.

Я вышелъ, какъ въ туман, и понесся къ Эмм.

— Эмма, Эмма, послушай, вдь онъ это лжетъ, вдь это неправда?— кричалъ я, вбгая къ ней.

— Что съ тобой? Кто и что лжетъ?— спросила она, съ изумленіемъ глядя на меня.

— Да Иванъ Петровичъ… Онъ говорить, чтобы я женился на теб. Что ты удешь…

— Ну?

— Вдь это же неправда? Я женюсь на теб, но не затмъ, чтобы разойтись, чтобы ты ухала… Я не хочу…

— Тише, тише, успокойся!— проговорила она.— Ты совсмъ мальчикъ… Ну да, мн нужно выйти замужъ во извстнымъ причинамъ, и я выбрала тебя, потому что ты мн понравился… Что-жъ тутъ такого ужаснаго?

— Да, но зачмъ же тогда онъ говорилъ о томъ, что намъ надо разойтись, что ты удешь?

— Мы вовсе не разойдемся, а будемъ видться, будемъ, пожалуй, жить вмст посл моего возвращенія изъ-за границы.

— Но если теб нужно хать за границу, то вдь и я могу хать съ тобой…

— Ахъ, Богъ мой, ты ничего не понимаешь! Меня повезетъ за границу Иванъ Петровичъ, такъ какъ онъ детъ туда на полгода лчиться. Какъ же можетъ онъ допустить, чтобы халъ и ты…

— Иванъ Петровичъ!.. Что же намъ до Ивана Петровича?…

— А кто же насъ будетъ содержать?

Я въ недоумніи остановился передъ нею. Она покачала головой и притянула меня къ себ.

— Ахъ ты, бдный мой мальчугашка, бдный мальчугашка!— проговорила она, лаская меня.— Ты, точно пансіонерка, ничего не понимаешь!

Дйствительно, я ничего не понимать, покуда она не объяснила мн всего. Дло въ томъ, что Эмма была падшая женщина, попавшая за содержаніе въ Ивану Петровичу. Его стсняло ея положеніе, и онъ хотлъ ее облагородить, поднять. Онъ подыскалъ ей жениха изъ нашихъ чиновниковъ, человка немолодого и некрасиваго. Она боялась выйти замужъ за этого господина, такъ какъ ей казалось, что онъ захочетъ прибрать ее къ рукамъ и можетъ досаждать ей, пользуясь своими правами мужа. Она пріхала къ Ивану Петровичу дать отвтъ относительно своего замужества именно въ тотъ день, когда встртила впервые меня. Я поразилъ ее своею красотою и застнчивостью, и она сказала Ивану Петровичу, что она гораздо охотне вышла бы замужъ за такого ‘теленка’, какъ я, чмъ за, старика-пройдоху. Она такъ ясно доказала Ивану Петровичу, что имъ будетъ выгодне имть въ вид подставного мужа трусливаго и забитаго мальчика, чмъ опытнаго дльца, что Иванъ Петровичъ ршился послать меня къ ней съ порученіемъ и дать этимъ ей возможность убдиться, дйствительно ли я ‘простъ и не далекъ’. Такимъ образомъ онъ познакомилъ меня съ Эммой. Эмма посл перваго же моего визита объявила Ивану Петровичу, что я совершенный дуракъ и мокрая курица.

— Ты не сердись на меня за это,— сказала она мн.— Я это говорила потому, что старикашка мой могъ приревновать меня къ теб, и тогда мн нечего бы и думать сдлаться твоею женою. А ты знаешь, что я съ ума схожу отъ тебя!

Потомъ Иванъ Петровичъ, убжденный доводами Эммы, согласился съ нею, что такой мужъ, какъ я — робкій, застнчивый, бдный, глупый и неопытный — будетъ очень удобенъ, и ршился объясниться со мною.

— Я тебя не предупредила объ этомъ, потому что я думала, что ты давно понялъ мои отношенія къ Ивану Петровичу,— сказала она.— Я была убждена, что ты будешь радъ возможности жениться на мн…

— Ты съ ума сошла!— воскликнулъ я.— Радоваться возможности жениться на теб, когда ты будешь жить съ этимъ негодяемъ!

— Ахъ, полно сумасшествовать! Вдь ты же зналъ и прежде, что я не двушка, что, значитъ, я жила или живу съ кмъ-нибудь, такъ чего же ты волнуешься? Иванъ Петровичъ нуженъ намъ потому, что и ты, и я нищіе… Ну, женишься, съзжу я съ нимъ за границу, а потомъ поселимся вмст… Онъ и здитъ-то ко мн не часто…

— Ни за что, ни за что! Слышишь ты, я не хочу, чтобы ты жила съ нимъ!— крикнулъ я.— Если ты меня любишь, такъ и живи со мною! Я женюсь на теб, но женюсь по своей вол, а не ради Ивана Петровича, не для него!

— Ну, полно!— тихо оказала она, успокаивая меня, и вздохнула.— Ты еще лучше такимъ, какимъ ты сталъ теперь,— замтила она, лаская меня.— Ты теперь совсмъ мужчиной смотришь…

— Такъ ты согласна бросить этого урода?— сказалъ я.

— Нтъ, нтъ, голубчикъ, этого нельзя,— задумчиво произнесла она:— я не могу жить въ бдности… Нтъ, я ужъ знаю, что значитъ бдность. Я уже на шестнадцатомъ году продалась изъ-за куска хлба…

— Такъ на что же ты разсчитываешь?— спросилъ я.

— Ну, подождемъ нсколько дней,-ти одумаешься. Поймешь, что намъ иначе нельзя быть, тогда поженимся, я уду на время…

— Этого не будетъ и не будетъ!— топнулъ я ногою.— Я не женюсь на чужой любовниц, не женюсь за деньги, данныя мн любовникомъ моей невсты…

— Злой, злой! Ты хочешь, чтобы я вышла замужъ за того гнуснаго старикашку, котораго сваталъ за меня Иванъ Петровичъ,— проговорила она, почти плача.

— Ты ни за него не выйдешь, ни за кого-нибудь другого!— закричалъ я.— Ты будешь моею женою, бросивъ Ивана Петровича, или я…

Я сжалъ кулаки: я готовъ былъ ударить ее въ эту минуту.

— Ну, не сердись!— испуганно сказала она.— А если я его брошу, то ты согласишься жениться на мн?

— И ты еще спрашиваешь!— проговорилъ я.

— Ну, хорошо, милый, хорошо, я подумаю…

Она обвила меня руками, она цловала мои глаза, мои руки.

— Какой ты ревнивый!— шептала она.— Я не знала, что ты такой… Красавецъ мой!

Я опять опьянлъ отъ ея ласкъ и не замтилъ, какъ пролетло время.

— Ну, ты ступай теперь,— сказала она, наконецъ, мн, взглянувъ на часы.— Иванъ Петровичъ прідетъ. Я должна объясниться съ нимъ, сказать ему…

— Не принимай его, вотъ и все объясненіе,— сказалъ я.— А завтра я скажу ему, что я отказываюсь отъ его предложенія. Потомъ, когда онъ удетъ за границу, мы и повнчаемся.

— Нтъ, такъ нельзя,— сказала она.— У меня есть долги, пусть онъ ихъ сначала заплатитъ… Нтъ, нтъ, такъ нельзя… Намъ надо повнчаться до его отъзда, тогда онъ все заплатитъ, а то какъ же…

Она въ волненіи заходила по комнат.

— Нтъ, ты иди, иди!— бормотала она, потирая свой лобъ.— Ахъ, какъ же это мы будемъ жить… у тебя ничего, у меня тоже… Тебя откажутъ отъ мста… Нтъ, я совсмъ съ ума сошла… Это невозможно…

— Что невозможно?— спросилъ я.

— Да какъ же, у меня три тысячи долгу: если онъ не заплатитъ, то что же я стану длать? А потомъ-то, потомъ-то что? Ахъ, какая я дура, что сказала теб, что я выйду за тебя замужъ… Разв я могу?..

Въ передней послышался звонокъ,

— Уходи, уходи! Черезъ черную лстницу уходи!— проговорила она, хватая меня за руку.

Я не знаю, что сдлалось со мною въ эту минуту. Я забылъ все на свт и помнилъ только одно, что эта женщина, которую я безумно любилъ, выталкиваетъ меня, чтобы принять противнаго ей самой любовника. Въ моей голов мелькнула мысль, что мн стоятъ только сдлать скандалъ, и Иванъ Петровичъ броситъ ее самъ, и тогда — тогда она будетъ поневол моею.

— А вотъ мы увидимъ, что ты сдлаешь, когда онъ узнаетъ, что ты и его обманывала! Онъ не то, что я, онъ не простить ради любви!— закричалъ я ей въ бшенств и, рванувшись отъ нея, побжалъ къ парадному ходу.

— А, такъ ты погубить меня хочешь!— задыхающимся голосомъ проговорила она и бросилась за мною.

Въ эту минуту въ переднюю входилъ Иванъ Петровичъ.

— Ахъ, слава Богу, это вы!— воскликнула по-французски Эмма.— Этотъ человкъ чуть не убилъ меня… Онъ, врно, пьянъ… Онъ требуетъ, чтобы я прогнала васъ, чтобы я была его любовницей…

— Она лжетъ, она была моею любовницею, она васъ обманываетъ,— закричалъ я.

— Негодяй,— прошептала она задыхающимся отъ злобы и страха голосомъ.

Но Иванъ Петровичъ уже обнялъ одною рукою прижавшуюся къ нему и тропещущую Эмму и съ омерзніемъ проговорилъ горничной:

— Уберите его!

Онъ пошелъ съ Эммой въ гостиную, я рванулся за ними, но горничная старалась удержать меня, мн стоило не малыхъ усилій, чтобы вырваться изъ ея рукъ, однако, это мн удалось, и я влетлъ въ гостиную, подбжалъ къ Эмм и схватилъ ее за горло… Она захрипла подъ моими руками.

— Когда я теперь вспоминаю все это, мн кажется, что я вижу страшный сонъ,— съ тяжелымъ вздохомъ кончилъ свой разсказъ Мазя.

— Вы ее задушили?— тихо спросилъ я.

— Гд ужъ мн, тряпк! Силишки не хватило!— безнадежно махнулъ онъ рукою.

Мой гость помолчалъ немного и потомъ снова продолжалъ свой разсказъ:

— Я очнулся въ больниц. По тому, какъ со мной обращались, я понялъ, что меня считаютъ за страдающаго душевной болзнью. Но это меня нисколько не взволновало. Мн было все равно, какъ на меня смотрятъ. Въ моей душ была какая-то пустота, какая-то полная апатія. Я пилъ и лъ, когда мн давали пить и сть, я вставалъ съ постели, когда совтовали пройтись по саду. Около меня были сумасшедшіе люди, они говорили разный вздоръ, а я молча смотрлъ на нихъ, молча слушалъ ихъ. Прошло не мало времени, когда доктора нашли, что меня можно выпуститъ на свободу, хотя я и не просилъ ихъ о томъ. Я вышелъ на волю, у меня уже но было ни мста, ни денегъ, ни порядочной одежды и не было даже твердой увренности, что я дйствительно здоровый человкъ. Я не умю сказать вамъ, какъ я перебивался первое время, и какъ я перебиваюсь и теперь…

— Вы нашли мсто?— спросилъ я.

— Нтъ, я и не искалъ мста, я нашелъ кое-какіе грошовые уроки и поступилъ въ академію…

— Въ академію?— спросилъ я.

— Да, захотлось сильныхъ ощущеній, трупы рзать, на умирающихъ смотрть… Теперь я уже на второмъ курс, но вы не думайте, что я совсмъ здоровъ… Я уже два раза чуть-чуть не попалъ снова въ отдленіе душевно больныхъ… Какіе-то припадки со мною длаются… Разъ Эмму опять встртилъ и погнался за ея коляской… Въ другой разъ Ивана Петровича чуть не исколотилъ.. Вонъ и сегодня расплакался у васъ.. Нервничаю вообще…

Онъ горько усмхнулся.

— Ну, это пройдетъ, вы, врно, плохо живете, не досыпаете и не додаете, вотъ нервы-то и разстраиваются еще больше,— сказалъ я.

— Да, всего бываетъ,— вздохнулъ отъ.— Въ колею еще, знаете, не вошелъ, изъ дурака въ умные превратиться не легко.

По его лицу опять скользнула ироническая улыбка.

— Да ужъ и судьба-то ваша вышла такая необыкновенная,— замтилъ я.

— А обыкновенная-то какая бы должна была быть?— спросилъ онъ и прищурился, глядя на меня.— Вотъ насъ вышло не мало въ одно время изъ училища. Одинъ истаскался на Невскомъ и, наконецъ, погибъ въ публичномъ дом отъ разврата и пьянства, другой сошелся съ какою-то модисткою и уже пятаго незаконнорожденнаго ребенка отсылаетъ теперь въ воспитательный домъ, третій женился на богатой купчих, которая бьетъ его башмаками по щекамъ, четвертый… ну, этотъ счастливо отдлался, не развратился въ разныхъ Эльдорадо, не сдлался постителемъ публичныхъ домовъ, не соблазнялъ швеекъ и горничныхъ, плодя незаконнорожденныхъ и населяя воспитательный домъ, не продалъ себя за деньги богатой жен, а полюбилъ честно честную двушку и скромно женился на ней… въ чахотк теперь вотъ только, не сегодня, такъ завтра умретъ, а дома голодная жена и трое оборванныхъ ребятишекъ… Я, знаете, теперь иногда предаюсь философскимъ размышленіямъ въ качеств умопомшаннаго,— съ горькой ироніей продолжалъ Мазинъ:— и все мн хочется найти систему, по которой слдовало бы жить бднякамъ-юношамъ. Должны ли они развратничать съ падшими женщинами, должны ли они развращать еще не павшихъ женщинъ, должны ли они продавать сами себя, какъ публичныя женщины, должны ли они честно жениться тотчасъ по возмужалости и плодить нищихъ, или есть еще какой-нибудь, покуда неизвстный намъ выходъ?.. Я, право, иногда прихожу въ недоумніе, когда подумаю, на которомъ изъ этихъ путей скоре нравственно гибнетъ человкъ и гд онъ приноситъ боле вреда обществу, и въ такія минуты все человчество представляется мн какой-то массой сумасшедшихъ, поставившихъ себя въ такія условія, изъ которыхъ, какъ ни бейся, какъ ни вертись, не выйдешь ни чистымъ, ни нравственнымъ, ни честнымъ: сближеніе бдняка, а изъ бдняковъ-то и міръ состоитъ, съ проститутками ведетъ къ пьянству, къ загулу, къ нравственной, а иногда и къ физической гибели, потому что проститутка это отверженное существо, это гуляка, это что-то такое, къ чему можно прикасаться только въ пьяномъ вид и что неизбжно грязнитъ и губитъ юношу, сближеніе съ честными двушками ведетъ или къ населенію воспитательныхъ домовъ незаконными дтьми, или къ созданію голодающей семьи, къ истощенію собственныхъ силъ въ борьб съ нищетою, сближеніе съ богатыми… ну, ужъ продавать-то себя во всякомъ случа плохо… Я, впрочемъ, невмняемъ и потому все вижу въ мрачномъ освщеніи.

Слушая Мазина, я не узнавалъ его теперь: изъ глуповатаго или, врне сказать, наивнаго и неопытнаго мальчугана, онъ превратился въ эти шесть лтъ въ далеко не глупаго человка, но складъ его ума былъ какой-то парадоксальный, какой-то оригинальный, онъ возмужалъ за послдніе годы и, повидимому, научился сурово бороться съ невзгодами, но въ то же время онъ былъ способенъ на такія выходки, какъ его выходка при вход ко мн, печать чего-то неладнаго, чего-то страннаго лежала на характер, на поступкахъ, на взглядахъ этого человка.

— А знаете ли, что я способенъ былъ бы сдлать теперь?— сказалъ онъ посл нкотораго молчанія.— Я, если бы ко мн пришла теперь Эмма, способенъ бы былъ жениться на ней. Я ее замучилъ бы, истиранилъ бы, билъ бы ее, быть-можетъ, но поврьте мн, что никто бы не могъ ее любить такъ, какъ я… Она, впрочемъ, и сама это знаетъ… она боится встрчаться со мною…

——

Прошло еще не мало лтъ, случай усплъ въ эти годы опять разлучить меня съ Мазинымъ и потомъ снова свести съ нимъ. На этотъ разъ мн уже невозможно было узнать моего стараго пріятеля, такъ онъ возмужалъ, такъ сталъ серьезенъ. Въ немъ не было и слдовъ ни прежняго розовенькаго мальчугана, ни того изстрадавшагося молодого бдняка, какимъ знавалъ я его въ былые годы. Это былъ серьезный докторъ-практикъ съ дловымъ видомъ, съ сдвинутыми бровями, съ пристальнымъ, вдумчивымъ взглядомъ. Онъ, напротивъ того, узналъ меня сразу и остановилъ, широко открывъ мн свои объятія.

— Вотъ-то не ожидалъ тебя уже увидть еще разъ въ жизни,— проговорилъ онъ мн дружески.

Мы никогда не говорили другъ другу прежде ‘ты’, но это обращеніе на ‘ты’ вышло какъ-то такъ естественно, что мн самому было странно заговорить теперь съ нимъ на ‘вы’: мы оба и обрадовались другъ другу, и взволновались, точно передъ нами вдругъ воскресло все прошлое.

— Ты свободенъ сегодня?— спросилъ онъ меня.

— Свободенъ,— отвтилъ я.

— Ну, значитъ, ко мн!— проговорилъ онъ.

Я не отгадывался, я былъ радъ провести съ нимъ время.

— Ты не женатъ?— спросилъ я.

— Нтъ, братъ, когда могъ жениться — не женился, а теперь… теперь мн сорокъ лтъ.

— Что-жъ, еще можно.

— Нтъ, дружище, въ эти годы умные люди не женятся, а разв только ихъ женятъ… Ну, меня даже и не женятъ — слава Богу, тертый калачъ…

— Ужъ будто въ сорокъ лтъ и нельзя жениться,— сказать я.

— Можно и въ шестьдесятъ, да глупо,— отвтилъ онъ.— На какой-нибудь тринадцатилтней дв не радость жениться, а взять двушку лтъ семнадцати, восемнадцати, ну, такъ это значитъ украсить себя къ пятидесяти годамъ рогами…

— А вдовы-то на что?— разсмялся я.

— Покойниковъ, братъ, боюсь,— пошутилъ онъ:— пожалуй, въ спальню придутъ семейное счастіе нарушатъ… Нтъ, ужъ гд намъ жениться, лучшіе годы изъ-за хлба бьешься, а потомъ, глядишь, и поздно поэзіей любви наслаждаться. Да кстати я такую спеціальность въ медицин избралъ, что только прозу любви знаю, ужъ больно непривлекательна эта проза, чортъ ее возьми!

Онъ съ минуту помолчалъ.

— Впрочемъ, я и не раскаиваюсь, что я холостъ,— замтилъ онъ: — я думаю, что чаще мужьямъ приходится раскаиваться въ томъ, что они женаты, чмъ холостякамъ въ томъ, что они холосты. Я, братъ, недавно у Свифта вычиталъ одно отличное изреченіе. Онъ говоритъ: ‘у супружества много дтей: раскаянье, ссоры, бдность, ревность, болзнь, сплинъ, отвращеніе и т. д.’. Пожалуй, что стармкъ-то и правъ! Тоже не глупый былъ человкъ.

— А ты все по-старому парадоксы любишь?— замтилъ я.

— Да вдь знаешь ли, что мн приходитъ иногда въ голову?— задумчиво сказалъ онъ.— Мн кажется, что и вся жизнь человчества не боле, какъ самый невроятный парадоксъ.

Мы дошли до дома, гд онъ жилъ. Онъ ввелъ меня въ свою квартиру. Небольшое, но уютное жилище Мазина было обставлено недурно, везд было видно стремленіе къ удобству, къ комфорту. Каминъ, мягкія кресла, качалка, ковры, все это было удобно, изящно, манило къ отдыху. Хозяинъ оставилъ меня на нсколько минутъ, чтобы распорядиться насчетъ обда. Я отъ нечего длать сталъ разсматривать альбомы, лежавшіе на стол у камина. Въ одномъ изъ альбомовъ, гд были карточки актрисъ, танцовщицъ, извстныхъ кокотокъ, мое вниманіе остановила на себ карточка неизвстной мн красавицы: это была прелестная блокурая женщина лтъ двадцати пяти или тридцати: она была снята на карточк въ костюм ‘Прекрасной Елены’, съ большимъ разрзомъ на подол, изъ-подъ котораго выставлялась обтянутая въ трико красивая нога, шея, плечи и грудь красавицы были обнажены и поражали красотой линій. Я невольно залюбовался этимъ изображеніемъ.

— На Эмму любуешься?— спросилъ меня Мазинъ, незамтно приблизившись ко мн и взглянувъ черезъ мое плечо.

— Это она?— спросилъ я, взглянувъ на него.

— Да… сохранилась еще бабенка,— сказалъ онъ небрежно.— Ей уже за тридцать перевалило, когда она снималась въ этомъ костюм.

Онъ говорилъ о ней совершенно спокойно и равнодушно.

— Ты встрчалъ ее потомъ?— спросилъ я.

— Какъ же, встртились какъ-то,— сказалъ онъ.

— Ну, и что же?

— Ничего, съ недлю покуралесилъ съ нею,— отвтилъ онъ.— Огонекъ у нея еще прежній сохранился, хотя немного и стала расплываться. Только надола она мн потомъ, все ей хотлось старую идиллію любви возобновить, да не вытанцовывалось это, ну, я и махнулъ на нее рукой, да тутъ же кстати Марго пріхала въ Петербургъ… Ты видлъ ее?.. Это, знаешь, такой сорванецъ-двчонка, что мертваго расшевелитъ…

Романъ доктора Мазина былъ оконченъ и забытъ.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕподъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЯТЫЙ.

НАШИ БЛИЖНІЕ.РАЗСКАЗЫ.

Оглавленіе

I.Парадоксы доктора Клименко.

Читайте также:

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

НАШИ БЛИЖНІЕ.
РАЗСКАЗЫ.

I.
Парадоксы доктора Клименко.