Наше дачное прозябание, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 94 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. ЛЕЙКИНЪ

НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ

РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879

НАШЕ ДАЧНОЕ ПРОЗЯБАНІЕ.

I. Лсной.

Лсной. Часъ пятый дня. Приникла къ земл пыль на Старо-Парголовской дорог, этомъ злачномъ и прохладномъ мст, гд преимущественно прозябаетъ купечество, умолкли докучливые голоса разнощиковъ, предлагавшіе на разные тоны и ‘щетки половыя’, и ‘рыбу живу’, и ‘свжи яйца’, музыкальныя горла бабъ-селедочницъ, осипшія за день, сдлали паузу и давно уже промываются чаемъ въ трактир, что противъ часовни. Спятъ дачницы въ дачахъ, спятъ цпные псы на дворахъ, около своихъ будокъ, прикурнули городовые въ тнистыхъ мстахъ на скамейкахъ и бревнушкахъ. Улица какъ бы вымерла,— и только кой-гд попадаются звающія няньки съ ребятами на рукахъ и въ колясочкахъ. Одурь какая-то царитъ въ воздух, апатія, лнь. Съ Муринскаго проспекта доносится звонокъ вагона конно-желзной дороги, подвозящаго изъ города дачниковъ, покончившихъ съ своими занятіями и торопившихся къ обду. Вотъ на аллеяхъ показались и они, эти труженики семей, голодные, измученные, обозленные, навьюченные разными закупками въ пакетахъ, тюрюкахъ и кардонкахъ. Одинъ изъ нихъ остановился около калитки палисадника красивой дачи съ балкономъ, убраннымъ полосатымъ тикомъ, и стучится.

— Марья Ивановна! жена! нянька! Мавра! Или кто тамъ? Федоръ! Отворите!— кричитъ онъ.

Отвта никакого. Стукъ и окликъ повторяются, но тщетно.

— Ахъ ты, Боже мой! И зачмъ только они запираютъ эту калитку? Марья Ивановна! Маша! Да, что вы. оглохли? Нтъ, видно спятъ… Машенька!.. Мавра! Нтъ, не достучаться… Разв черезъ дворъ, въ ворота?.. Впрочемъ, я самъ приказалъ дворнику ихъ запирать и даже замокъ шведскій купилъ. Пойду позвонюсь! Тамъ дворникъ, и колокольчикъ прямо къ нему проведенъ.

Дачникъ направляется къ воротамъ и изъ всей силы дергаетъ за звонокъ, но на двор никого, даже и собака не лаетъ.

— Вы, баринъ, насчетъ колокольчика-то оставьте, оборванъ онъ. Даве почтальонъ звонился, такъ оборвалъ, замчаетъ остановившійся около него мальчикъ изъ мелочной лавочки. Такъ и не достучался, плюнулъ и ушелъ. А вы вотъ что, вы черезъ заборъ ползайте. Я хлбъ кухарк носилъ изъ лавки, такъ тоже такимъ манеромъ.

Дачникъ въ раздумь.

— Неловко, мой милый. Я самъ хозяинъ. Ну, что за видъ… точно воръ. Ахъ ты, Господи! Вотъ наказаніе-то! Днемъ въ свой собственный домъ попасть не можешь!— восклицаетъ онъ и снова подходитъ къ калитк палисада.

— Марья Ивановна! Маша! Мавра! Да что вы, сдохли, что-ли? Создатель! И голосу даже не подаютъ. Ну, что тутъ длать? Нужно, дйствительно, черезъ заборъ… Только ужъ ежели лзть, то тутъ около калитки. Длать нечего, попробую, говоритъ дачникъ и заноситъ ногу, но планки палисада трещатъ подъ его тяжеловснымъ тломъ, тучность не позволяетъ перегнуться, заостренныя жерди задваютъ за платье.

— Давайте, сударь, я васъ пропихну, предлагаетъ мальчикъ. Ежели и свалитесь, то тамъ мягко: трава, кусты, песокъ.

— Нтъ, ужъ лучше вотъ что, милый: я теб дамъ на чай гривенничекъ, а ты перелзь черезъ заборъ, да и побуди ихъ окаянныхъ: ‘Дескать, хозяинъ изъ города пріхалъ’.

Мальчишка чешетъ затылокъ.

— Отчего бы, сударь, не перелзть, да тамъ собака на блок. Даве дворникъ какъ увидалъ, что я черезъ заборъ махалъ, сейчасъ и спустилъ ее. Песъ злющій. Мы его второй годъ знаемъ. Мясникъ ходитъ, такъ только кускомъ говядины и спасается.

— Ну, что жъ мн теперь длать?— задаетъ себ вопросъ дачникъ.

— А вы вотъ что: вы возьмите камень, да и хватите въ стекло — сейчасъ услышатъ. Посл вставить можно. Стекольщики тутъ недалеко въ Кушелевк живутъ.

Дачникъ поднимаетъ камень и хочетъ начать бомбардировку, но предварительно ршается еще разъ прибгнуть къ крику и стуку.

— Маша! Марья Ивановна! Мавра! Черти полосатые!— снова раздается его голосъ, съ акомпаниментомъ камня о калитку.

На балкон показывается рыхлая женщина въ распашномъ капот, и звая во весь ротъ, смотритъ по направленію къ калитк, сдлавъ изъ ладони надъ глазами зонтикъ.

— Кто это тамъ? нищіе? Мелкихъ нтъ, Богъ подастъ, тянетъ она. Да, наконецъ, какое такое вы имете право въ чужія строенія стучаться?

— Маша! Марья Ивановна! Опомнись, отвори скоре, это я! Вишь, до чего доспалась. Протри зеньки-то.

— Ахъ, это ты, Михайло Прохорычъ! А я, тебя дожидаясь, сла на балконъ читать ‘Огненную женщину’, да на диван-то мягко таково, такъ и вздремнула.

— Отворяй скоре. Смучился даже съ этими поносками.

— А вотъ я сейчасъ Мавру пошлю. Мавра! Мавра! Ну, и изъ головы вонъ, что я ее въ аптеку послала разбойничьяго уксусу для комаровъ купить, а то они совсмъ спать не даютъ. Искусали всю… Батюшки, да вдь ключъ-то у нея. Я ей сама отдала. Ты, Михайло Прохорычъ, ступай къ воротамъ, а я пошлю кухарку къ дворнику, чтобъ онъ теб ихъ отворилъ.

Хозяинъ, теряя терпніе, подходитъ къ воротамъ и ждетъ. На двор показалась кухарка. Она бжитъ, въ дворницкую и дубаситъ кулакомъ въ дверь. Выходитъ баба и разводитъ руками. Слышна, перебранка. Кухарка плюетъ.

— Да скоро ли же отворите то?— кричитъ хозяинъ.

— Чмъ отворить то?— откликается кухарка. Дворникъ, мерзавецъ, ушелъ въ кабакъ и ключъ съ собой унесъ. Когда онъ вернется, кто его вдаетъ. Тамъ у нихъ теперь въ кабак все равно, что благородное собраніе устроено: по цлымъ часамъ сидятъ, да въ орлянку играютъ. А вы вотъ что, сударь, вы пожалуйте съ другой улицы, тамъ у насъ на задахъ самодльная калитка устроена, кучеръ да Мавра заборъ разобрали, такъ что дв доски вынуть и пролзать могутъ. Пожалуйте!

Хозяинъ взбшенъ.

— Да прими ты отъ меня хоть поноски-то! Вс руки оттянуло,— вопитъ онъ и перекидываетъ черезъ заборъ покупки. О, дьяволы, дьяволы! Указывай, куда идти, гд у васъ калитка. Да поворачивайся-же!

— А вотъ сейчасъ, только попрошу дворничиху, чтобъ она собаку прибрала. Я то ее кормлю, такъ она ко мн привыкла, а васъ какъ бы не покусала.

Черезъ четверть часа, хозяинъ входитъ въ свой домъ.

— Словно въ крпости живете, говоритъ онъ жен, цлуясь съ ней. И отъ кого вы это только запираетесь?

— Какъ отъ кого? Мало-ли тутъ всякаго народу днемъ шляется. Ночью-то намъ не страшно съ мужьями. Одни вонъ цыганскіе славяне изъ турецкаго разоренія одолли до смерти. У Коницыныхъ вчера самоваръ утащили, какъ былъ съ угольями и кипяткомъ, такъ и утащили. Дворникъ поймалъ ихъ, а они ругаются: ‘Ты, говорятъ, не русъ, а собака, коли ежели этого самовара намъ не отдашь, намъ самоваръ на пушки нуженъ, чтобъ противъ турокъ сраженіе имть’. Дворникъ устыдился и отпустилъ ихъ. Обдать-то, Михайло Прохорычъ, будешь?

— Еще-бы не обдать! Мужъ голоденъ, какъ собака, а она спрашиваетъ! Вели подавать.

Подаютъ на столъ супъ. Жена и мужъ садятся. Мужъ пьетъ водку.

— И что это здсь за водка, словно водой разбавлена,— говоритъ онъ. Мн Чижиковъ вчера разсказывалъ, что у военныхъ людей вышла новая мода эту самую водку торпедной начинкой настаивать, глицериномъ то есть. Такая, говоритъ, крпость, что страсть! Хорошо бы вотъ съ антиллеристомъ какимъ-нибудь познакомиться, да попросить у него полфунтика глицерину-то.

— Ну, вотъ! Нужно очень у чужихъ людей побираться, коли можно этого самаго глицерину, сколько хочешь, въ аптек достать. Ужо пошли Мавру. Да какъ посылать будешь, такъ скажи, пусть она мн какого ни на есть снадобья для сна купить, а то цлый день спишь и благо свту не видишь. Оно-бы и ничего, да сны страшные. Какъ заведу глаза, такъ и вижу что будто бы я мониторъ, и подъ меня торпеду подводятъ. Опять же отъ сна и не шь ничего. Вотъ глазами-то бы и съла что нибудь, а утробой не могу.

— Оттого и не можешь, что, поди, зобъ-то свой раза три уже сегодня разными разностями набила.

— Позавидовалъ ужъ! Анъ вовсе и не набивала! Щецъ, дйствительно, за завтракомъ вчерашнихъ похлебала, пирожка позоблила маленько, кашки манной, ну — а потомъ чай стали пить, такъ саечку съ вареньемъ съла. Хорошія у насъ такія сайки здсь на Муринскомъ. Да вотъ сейчасъ на балкон, передъ тмъ какъ заснуть, баранокъ вязочку сгрызла. Ахъ, какъ вы это попрекать любите! Небось, я вамъ ничего не говорю, когда у васъ этотъ самый апетитъ отъ пьянства пропадаетъ. Помнишь, когда, во время славянскаго сочувствія, вы этотъ самый народъ въ доброволію провожали, такъ ты дв недли ничего не лъ и только однимъ пьянствомъ питался.

— Такъ вдь то славянское сочувствіе. Вс свою повинность несли. Опять же съ нами черногорецъ одинъ путался, такъ должны-же были мы его, какъ слдуетъ… Вдь, братъ славянинъ.

— Ну, ужъ ты мн зубы-то не заговаривай насчетъ братьевъ! Прідетъ турокъ плнный,— ты и съ нимъ будешь пить.

— Съ плннымъ туркомъ изъ человколюбія, потому завсегда нужно показать, что мы не варвары. Однако, довольно! Отъ этихъ глупыхъ преніевъ у меня только апетитъ пропадаетъ.

— Ну, а потомъ-то зачмъ пили, когда эта самая доброволія назадъ вернулась?— продолжаетъ жена.

— Тоже изъ сочувствія. Слушали ихъ зврскіе разсказы про турокъ, ихъ подчивали, и сами чокались.

— Мы тоже-бы могли это самое винное сочувствіе длать, однако, не длали. У насъ вонъ и по сейчасъ по Лсному болгарокъ прудъ пруди. Ходятъ по дачамъ и насчетъ турецкаго насилія, которое съ ними было сопряжено, разсказываютъ. Тоже есть что послушать, а поговоришь съ ними черезъ запертую калитку, распросишь, какъ дло было, молодые или старые эти турки, подашь копечку, да и довольно. Тутъ даже иго турецкое по дачамъ носили, однако, мы не шли-же на него смотрть, коли это къ намъ не прикасается. Просила я одну болгарку развернуть тряпку и сквозь заборъ его показать, та не хотла, ну, и не надо.

— Вы, Марья Ивановна, въ себ и замчанія не содержите, что вы заврались. Кабы вы въ вашемъ просвщеніи имли поболе образованія, то взамсто того, чтобы читать Огненныхъ Женщинъ, скорй-бы въ газеты заглядывали и тогда знали-бы, что иго это самое въ тряпкахъ носить нельзя, потому что его на четырехъ лошадяхъ возятъ, такъ какъ оно изъ желза сдлано, и въ немъ триста пудовъ.

— Ну вотъ! Фелицата Герасимовна еще вчера себ за двугривенный кусокъ у болгарки купила. Говорятъ, оно отъ зубовъ помогаетъ.

— Въ невжеств, конечно, всякая медицина въ ходъ идетъ, но образованный человкъ долженъ только лекарствами лечиться. Да и надула твою Фелицату Герасимовну эта болгарка и вмсто ига кусокъ какой-нибудь дряни продала.

— И вовсе даже не дрянь, а съ благоуханіемъ. Мавра видла: какъ бы смола, говоритъ, или сапожный варъ.

— А я теб говорю, что этого быть не можетъ. По газетамъ, иго это теперь въ Москв вмст съ плнными турками находится, такъ какъ телеграмма пришла. Если-бы не измна у турокъ, его бы и не отбили. Московское купечество не теб чета, просило себ махонькій кусочекъ отъ него отшибить, да и ему не дали. Казаки охраняютъ. За симъ довольно и молчи! Киселя я не хочу и лягу спать, а къ девяти часамъ поставь самоваръ. Гд газета?

— Какъ-же, Михайло Прохорычъ, ты общался посл обда въ Беклешовъ садъ гулять идти?

— А вотъ спервоначалу посплю, потомъ попью чайку, и тогда можно.

— Ну, ужъ, знаю я это гулянье! Разоспишься, такъ тебя тогда хоть полномъ по брюху бей, ты и то не встанешь. А еще хотлъ соловья слушать!

— И соловья, и кукушку послушаемъ. На все будетъ время. А теперь дай мн газету. Нынче, кто хочетъ содержать себя въ современности, даже обязанъ про вс извстія знать. Сойдутся двое, и первый разговоръ — телеграммы. Давеча, вонъ, въ трактир толковали, что взамсто папы теперь римская курія сидитъ, и это будто у нея ребенокъ есть отъ папы, котораго она на престолъ прочитъ.

— Очень теб нужно знать! Для тебя что папа, что курія — одинъ интересъ.

— Совсмъ даже напротивъ того, такъ какъ черезъ это шелкъ вздорожать можетъ. За симъ извольте пришить вашъ языкъ и молчать.

Супругъ удаляется и ложится на диванъ. Слышенъ шелестъ газеты. Супруга, оставшись одна, начинаетъ всхлипывать.

— Маша! Марья Иванова! поди сюда!— раздается черезъ нсколько времени голосъ супруга.

— Оставьте меня, пожалуйста, лежите тамъ съ вашей куріей на диван, коли вы ее на жену променять хотите.

— Ну, поди же, дура! Я теб телеграммы почитаю. Вонъ во Франціи правая сторона потерпла пораженіе отъ лвой. Полно сердиться, не будь лвой стороной.

— Плевать я хотла на вашу лвую и правую сторону!

— Да брось! Разскажи-ка мн, что теб болгарка про турецкое насиліе разсказывала…

— Ахъ, оставьте пожалуйста! Пусть лучите я слезами истеку, а ужъ властвовать надъ собой не позволю. Я не болгарка.

— Ну, иди, моя рыхленькая, иди, моя полненькая, иди миромъ. Не верблюда-же мн за тобой посылать.

Жена улыбается сквозь слезы и направляется къ мужу. Пауза.

— И соловья послушаемъ?— слышится ея вопросъ.

— И соловья. Соловьи только вдь, по ночамъ и поютъ.

— И кукушку?

— Не токма что кукушку, а даже дятла, если хочешь.

— Въ такомъ раз, помиримся.

Миръ возстановляется поцлуемъ.

II. Черная Рчка.

Утро. Десять часовъ. На Черной рчк все обстоитъ благополучно. Мутныя воды ея издаютъ запахъ, не имющій ничего общаго съ одеколономъ. Скрипятъ блоки парома, перевозящаго чиновниковъ съ портфелями, купцовъ, спшащихъ пробраться, по тнистымъ дорожкамъ Строгонова сада, до вагоновъ конно-желзной дороги. На балконахъ дачъ виднются остывшіе самовары. Мужская половина дачниковъ отправилась въ городъ, остались только женщины. Вотъ извстная всмъ подполковница Ія Патрикевна, сидла, сидла, за кофейникомъ, звала, звала во весь ротъ, и, наконецъ, встала, направившись въ комнаты.

— Одры вы несчастные! Да встанете-ли вы наконецъ? кричитъ она все еще спящимъ дочерямъ. Вотъ наградилъ Богъ дочьками! ‘Наймите, говорятъ, маменька, намъ дачу, такъ мы живо себ жениховъ найдемъ, потому на легкомъ воздух мужчины чувствительне!’ Ну, вотъ, теперь и ищутъ до двнадцатаго часа, уткнувъ свои носы въ подушки! Ахъ вы, клячи. Жаль, что Щапинъ обанкрутился, а то-бы ужъ продала ему васъ для дилижансовъ! Важная-бы тройка вышла изъ васъ моихъ единоутробныхъ. Да, что вы, оглохли, что-ли?

— Гд оглохнуть! Слышимъ, что маменькой запахло! откликается сонный голосъ. Вы лобъ-то до ругани перекрестилили? Вдь вамъ брань эта самая все равно, что бутербродъ къ чаю.

— Огрызайся, огрызайся! Чмъ-бы съ добрымъ утромъ поздравить, а она, на, поди! Нтъ — чтобы мать пожалть, что она цлый часъ для своихъ дочекъ за самоваромъ дежуритъ.

— Вы, я думаю, во время дежурства-то этого, чашекъ семь въ себя кофею влили! Нечего было дежурить! Мы и второй самоваръ поставимъ, да кофейныхъ переварокъ напьемся.

Въ комнат слышно громыханье юбокъ, шлепанье туфлей. Черезъ десять минутъ, три дочки выходятъ на балконъ. Начинается опять перебранка.

— Выплыли! Слава теб, Господи! Не выставляйте хоть рожъ-то вашихъ полосатыхъ на улицу. Воронъ вами пугать на огород, а не жениховъ приманивать? Ну, садитесь затылками къ тротуарамъ-то. Петръ Иванычъ еще не проходилъ. Лизавета, теб говорятъ?

— Петръ Иванычъ не за мной ухаживаетъ, а за Леной, откликается младшая дочь. Вы вдь сами знаете, что ко мн конюшенный офицеръ неравнодушенъ. Лена, наднь въ самомъ дл шиніонъ, не хорошо: хоть и затылкомъ сидишь, а все проплшина видна и, вмсто косы, крысиный хвостъ.

— Петръ Иванычъ съ благородными чувствами, и на мн, а не на шиніон женится. Къ тому-же онъ близорукъ, и даже еще третьяго дня, въ Строгоновомъ саду одного дьякона за меня, по ошибк, принялъ. Черезъ это самое даже исторія вышла, такъ что онъ боится въ газету попасть.

Начинается разливаніе кофею.

— Что-жъ вы материнскимъ-то великодушіемъ хвастались? Отъ кофею одна гуща осталась.

— Да вы и этого-то не стоите! На живодерню васъ, такъ и тамъ никто за васъ гроша не дастъ. Лошадь, такъ у той хоть кожа, а у васъ что? Ну, что Петръ Иванычъ?

— Да ничего. Вчера гуляли по саду. Вздыхалъ онъ, говоритъ, что ему холостая жизнь надола. Погодите, будетъ мой. Нельзя-же вдругъ… А то упорно поведешь атаку, онъ и испугается.

— Письмо любовное ему писала?

— Я вамъ говорю, что письмомъ все дло испортить сразу можно. Нужно исподволь. Помните, въ четвертомъ году, флотскаго офицера: какъ получилъ письмо, сейчасъ впалъ въ сомнніе и исчезъ.

— Такъ что-же это ты съ Петромъ Иванычемъ до втораго часа ночи въ Строгоновомъ саду длала?

— Гуляли, потомъ сли на скамейку, началась легкая перестрлка глазами. Ну, я взяла у него изъ рукъ палку, и будто невзначай, начертила на песк его и свой вензель подъ одной короной: ‘Е. и П.’.

— Ну, а онъ что?

— Онъ тоже вынулъ изъ кармана перочинный ножикъ и сталъ вырзать на скамейк буквы, но вмсто ‘Е’, у него вышло какое-то ‘С’.

— Морочитъ онъ тебя, дуру, а ты вришь, вставляетъ слово средняя сестра. Нарочно! Вдь, онъ за Серафимой Семеновной ухаживаетъ, вотъ за этой брюнеткой, что все на лыжахъ по рчк здитъ, да только тамъ ему карету подали.

— Пожалуйста, не обмишуртесь сами! Будто я не видала, что онъ букву ‘Е’ выводилъ, а, по ошибк, ‘С’ вышелъ. Вы на себя-то оглянитесь. Вы вотъ полагаете, что Генадій Васильевичъ для васъ мимо нашихъ оконъ ходитъ, а онъ это для горничной Дашки длаетъ, что у протопопа живетъ.

— Заспорили! перебиваетъ ихъ мать. Погодите, всхъ по порядку допрошу. Ну, Еленка, смотри! Ежели ты у меня ныншнимъ лтомъ за какого нибудь лшаго замужъ не выскочишь,— собственноручно тебя отравлю. Возьму и подсыплю теб буры въ кофей.

— Васъ-же въ Сибирь и сошлютъ, а я права останусь. Нельзя-же, маменька, сразу, тяпъ-ляпъ, да и клтка.

— А я, небось, сразу свои послдніе золотые часишки къ жиду въ залогъ снесла, да за дачу задатокъ отдала, сразу пенсіонную книжку вамъ одрамъ на платья лтнія у ростовщика завязила? Ты мн зубы-то не заговаривай, а ты только, такъ или иначе, вызови Петра Иваныча на любовную переписку, добудешь отъ него цдулку съ признаніемъ,— значитъ, онъ нашъ: пожалуйте, молъ, честью подъ внецъ, а нтъ, мы къ мировому, потому невинную благороднаго званія двушку конфузить нельзя, кругомъ огласка… Ну, а ты, Лизавета, насколько съ своимъ конюшеннымъ подвинулась?

— Да онъ, маменька, какой-то неповоротливый. Я его въ темную аллею завлекаю, а онъ говоритъ, что лягушекъ боится, отвчаетъ средняя дочь.

— Нечего сказать, хорошъ воинъ, который лягушекъ боится! язвитъ старшая. Офицеры на Дуна напротивъ мониторовъ идутъ, а онъ отъ лягушки бжитъ.

— Оставьте пожалуйста! Конюшенные офицеры вовсе даже не для войны. Они лошадей артикулу обучаютъ.

— Оставьте, пожалуйста ваши споры!— снова обрываетъ мать. Мужъ, который лягушекъ боится, еще прочне. Плохо дло, кто ничего не боится, того ужъ въ руки не возьмешь. Ну, что-же дальше-то было? Ты его влекла въ аллею темную, и онъ не пошелъ. Потомъ-то что?

— Потомъ, купилъ мн на горк въ ресторан палку шоколаду, а самъ выпилъ дв бутылки пива, потомъ сли мы на скамейку, и я начала вздыхать.

— А онъ что? Сдлался-ли онъ хоть съ пива-то чувствительне?

— Нтъ, маменька, его надо оставить и за другаго приняться. Я уже намтила тутъ одного чиновника въ блой соломенной шляп. Съ пива офицеръ этотъ сдлался дйствительно какъ будто чувствительне, но сейчасъ заговорилъ о лошадинномъ брак, да о лошадяхъ.

— Ну, Лизка, ужъ ежели ты такого вахлака опутать не съумешь, то такъ вкъ теб въ двкахъ и сидть. Была выдрой, выдрой и останется! Да будь я на твоемъ мст, я не только-бы его, а и всхъ бракованныхъ лошадей этихъ въ дв недли къ рукамъ прибрала. Пиши ему сейчасъ любовное письмо, возьми у Нади листокъ розовой бумаги съ голубкомъ и пиши! Я сама диктовать буду.

— Я вамъ, говорю, что его любовными чувствами не проберешь. Тутъ что-нибудь другое надо. Онъ все о ботвинь съ лососиной поминалъ. Вотъ, ежели-бы его обдать на ботвинью позвать…

— Изъ какихъ доходовъ, матушка? Лососина полтина фунтъ. Не ложки-же мн серебряныя закладывать. Да, наконецъ, чмъ онъ тогда хлбать будетъ? Вдь деревянную ему не подашь.

— Ахъ, маменька, гд нужно ршительность, тамъ можно и шаль по боку. Кром того, у насъ шубки есть.

— Свой салопъ я давно заложила, за вашу-же моледину никто и на лососину не дастъ.

— Ужъ не на насъ-ли, скажете, и шуба-то пошла?— дразнитъ младшая дочь. Мы тоже знаемъ, что, заложивъ ее, вы вс деньги въ два вечера, въ Благородк въ мушку проиграли.

Подполковница всплескиваетъ руками.

— Ахъ, идолка ты, идолка! Еще туда-же, мать попрекать вздумала!— кричитъ она.— Кому я проиграла? кому? Разв не тому самому армянину, который съ тобой танцуя, весь теб хвостъ у платья сапожищами оборвалъ и всю талію руками захваталъ и изцарапалъ. Вдь думала, что прокъ выдетъ. Сама-же ты мн разсказывала, что онъ теб въ кадрили на ухо шепталъ, что онъ блондинокъ лучше любитъ чмъ брюнетокъ и что ежели женится, то непремнно на благородной русской двушк. А бирюзовое кольцо, что онъ теб подарилъ, такъ ужъ ничего и не значитъ?

— Такъ вдь вы его на другой-же день у меня и отняли. Оно въ дло пошло. Мы имъ для Лизы телеграфиста обдами прикармливали. Насчетъ меня, маменька, вы не безпокойтесь. У меня всякіе залоги любви отъ одного кавалера есть: и письма любовныя, и сувениры изъ волосъ, и даже медаліонъ, а отъ кого — это секретъ. Одно скажу: ожидайте на-дняхъ моего похищенія, потому я объявила, что меня такъ, по благородству моего папаши и по смольному воспитанію, не выдадутъ. Я своему жениху такіе турусы подпустила, что онъ сомллъ даже. Одинъ день сказала, что за мной тридцать внутреннихъ билетовъ въ приданое, другой день — что деревня въ Новгородской губерніи.

— Охъ, дай-то Господи! Твоими-бы устами да медъ пить! заключаетъ мать.

Въ комнатахъ, между тмъ, слышенъ говоръ. Мужской говоръ перемшивается съ женскимъ.

— Марья, что тамъ? вопрошаетъ подполковница.

— Сударыня, васъ дворникъ спрашиваетъ, отвчаетъ кухарка.

— Скажи ему, что меня нельзя сегодня видть.

— Какъ-же это такъ нельзя видть, коли я вижу, баситъ дворникъ.— Хозяинъ за деньгами прислалъ. Пожалуйте, за дачу. За двнадцать рублей задатка два мсяца жить нельзя! Вдь васъ въ апрл еще къ намъ принесло. Снгъ подтаивать только началъ.

— Ты, милый, во-первыхъ, не груби! А, во-вторыхъ, не лзь на балконъ. Ты мужикъ, и твое мсто на подъзд. Деньги ты получишь завтра. А насчетъ грубостей твоихъ — съ тобой генералъ поговоритъ. Къ намъ сегодня генералъ обдать прідетъ.

— Ты деньги отдай! Намъ генералы-то не больно страшны. У насъ и съемщикъ на вашу дачу есть. Если сегодня честью не отдашь, завтра-же къ мировому, и съ полиціей тебя по шеямъ.

— Вонъ, мерзавецъ!

— Поругайся, поругайся еще! А еще подполковница! Эхъ, а еще господа! говоритъ дворникъ и уходитъ.

Пауза.

— Ну. что вы на это скажете? разводитъ мать руками — Выдры! клячи! идолы! Ну, ведите меня самою на живодерню! Авось хоть за меня кто ни-на-есть что-нибудь дастъ.

Дочери плачутъ.

III. Новая Деревня.

Утро. Десятый часъ. Новая Деревня. На всевозможные лады зазываютъ разнощики, выкрикивая названія товаровъ. Гудятъ басы угольщиковъ, стонутъ тенора рыбаковъ, поютъ контръ-альты мальчишекъ-курятниковъ, съ огурцами и раками и покрываются звонкими дискантами бабъ-селедочницъ. Въ портерныхъ уже пьютъ, не взирая на ранній еще часъ, въ билліардныхъ щелкаютъ шары. Въ одной изъ дачъ на Первой линіи выходитъ на балконъ дачникъ въ халат, озирается кругомъ и видитъ лежащій на дорожк сапогъ со шпорой. Дачникъ недоумваетъ, спускается съ балкона, пихаетъ его ногой слегка и наконецъ поднимаетъ.

— Надя! Надежда Семеновна! кричитъ онъ. Откуда у насъ взялся въ саду этотъ сапогъ?

— Неужто въ саду? Ахъ, мерзкая! Да это, видно, наша Балетка затащила, отвчаетъ изъ комнаты сидящая за самоваромъ жена. Впрочемъ, ты самъ виноватъ, Николай Анисимовичъ. Начнешь раздваться и разбрасываешь, куда ни попало, свои доспхи. Вчера искалъ свой чулокъ, ругался, ругался, а онъ преспокойнымъ манеромъ виситъ себ на ламп.

— Ты мн зубы-то не заговаривай, а отвчай, чей это сапогъ? уже повышаетъ тонъ мужъ.

— Какъ чей! Само собой, твой.

— Пожалуйста не смши. Ты очень хорошо знаешь, что чиновникамъ духовнаго вдомства сапоговъ со шпорами не полагается, значитъ, этотъ сапогъ никакъ не можетъ быть моимъ.

— Со шпорой? Не можетъ быть!

— Извольте полюбопытствовать. Даже можете понюхать, ежели желаете.

Мужъ вноситъ въ комнату сапогъ и ставитъ его на столъ рядомъ съ чашкою чаю. Жена выпучиваетъ въ недоумніи глаза.

— Ей-Богу, не знаю, чей это сапогъ и откуда онъ взялся, бормочетъ она. Да, можетъ, ты пошутить вздумалъ и прикрпилъ къ нему шпору, длаетъ она догадку.

— Мн, сударыня, шутить некогда. Мн впору только зарабатывать деньги и исполнять прихоти супруги, заводящей разные шуры муры съ господами военными. Я васъ въ послдній разъ спрашиваю: чей это сапогъ?

— Ахъ, Боже мой! Да не знаетъ-ли наша кухарка? Къ ней разные солдаты со всхъ сторонъ лзутъ. Настасья! поди сюда! Чей это сапогъ со шпорой у насъ въ саду баринъ нашелъ? Ну, отвчай! не запирайся, а то черезъ тебя только непріятности. Мало-ли къ теб разныхъ кумовьевъ ходитъ.

— Не знаю, сударыня. А что до кумовьевъ, то ко мн только дяденька пожарный и ходитъ, такъ они безъ шпоръ. И я вамъ вотъ что скажу — этотъ сапогъ офицерскій.

— Извольте видть, простая женщина и та вамъ носъ утираетъ, язвительно замчаетъ мужъ жен. Ну, пошла вонъ!— кричитъ онъ кухарк и всплескиваетъ руками. Ахъ, Боже мой! Боже мой! И посл этого вы смете роптать, зачмъ я васъ перевезъ въ Новую Деревню на дачу, гд вы иногда невзначай увидите двухъ-трехъ двицъ легкаго поведенія, курящихъ папиросы! Вы сами, сударыня, такая! О, теперь я очень хорошо понимаю, что значатъ вс эти стуки къ намъ по ночамъ разной пьяной компаніи, которая спрашиваетъ то Надьку, то какую-то Надежду Карловну! Сначала я думалъ, что къ намъ лзутъ по ошибк, но теперь мн все ясно.

— Да какъ ты смешь!— кричитъ она и сжимаетъ кулаки.

— Довольно! не горячитесь,— останавливаетъ ее мужъ. Прелестно! Дальше идти нельзя. Изъ надворной совтницы въ штабсъ-офицерскихъ чинахъ Надежды Семеновны вдругъ превратиться въ Надежду Карловну и даже хуже — въ какую-то Надьку!

— О, это уже изъ рукъ вонъ! Такъ я себя оскорблять не позволю! Ахъ, ты мерзавецъ! Такъ на же!.. и сапогъ летитъ въ надворнаго совтника, но жена не довольствуется этимъ и хватаетъ со стола полоскательную чашку съ помоями, чтобы выплеснуть ему въ лицо.

Мужъ выбгаетъ на балконъ, она за нимъ.

— Послушай, не выводи меня изъ терпнія! иначе самъ забуду, что передо мной женщина! кричитъ онъ, въ свою очередь, и вырываетъ изъ земли колъ. Только смй! только смй плеснуть!

— Ахъ ты безстыдникъ! безстыдникъ! Рукъ-то марать о тебя не стоитъ. Самъ-то ты черенъ, какъ голенище вотъ этого сапога, что ты нашелъ, оттого ты черно и про другихъ думаешь. Вдь, съ тобой вмст по Первой линіи прогуляться вечеромъ нельзя. Бабенки эти подлыя такъ и лзутъ къ теб: то папироску закурить, то спичку требуютъ. Срамъ! Вчера вдругъ одна называетъ тебя по имени и проситъ рубль на память.

— Важная вещь. Стоитъ придавать этому значеніе! Хмльная женщина услыхала, что ты меня называешь по имени, я повторяетъ за тобой то-же самое. Наконецъ, я не дошелъ еще до той наглости, чтобы у меня мужчины свои сапоги со шпорами оставляли! Тьфу! какая мерзость!

Жена взбшена.

— Ты опять! Еще одно слово, и эта чашка вмст съ помоями полетитъ теб въ голову!— вопитъ она.

— А ну-ко, попробуй!— подбоченивается мужъ.

— И попробую! только пикни, только произнеси еще оскорбленіе!

На крикъ у палисадника останавливаются проходящіе. Кто-то съ билліарднымъ кіемъ въ рук заглядываетъ черезъ заборъ изъ сосдней дачи, гд помщается трактиръ, и кричитъ:

— Хорошенько ее! Давни, какъ слдоваетъ, по настоящему! Только коломъ ни Боже мой! синяки оставишь! Возьми ее въ подмикитки, да о землю! Съ бабой первое дло — вали ее затылкомъ кверху, а то глаза выцарапаетъ.

У палисадника тоже идутъ толки.

— Нтъ, кабы онъ ее прижалъ къ стн-то этимъ коломъ, тогда тутъ ее и взнуздывай какъ хочешь, говоритъ мясникъ изъ сосдской лавки, преспокойно убравъ руки подъ замаранный въ крови передникъ. А теперь шабашъ! У насъ вонъ рядомъ сапожникъ живетъ, такъ тотъ какъ хватитъ жену сразу колодкой ну и усмиритъ, а нтъ, сейчасъ она ухватомъ вооружится, и тогда аминь.

— Позвольте, зачмъ-же и колодкой? По ныншнему, это даже лишнее, коли есть боле мягкіе предметы, напримръ, хлыстъ, ремень, вмшивается въ разговоръ остановившійся гребенщикъ. Супругу эти самыя вещи никогда при себ не мшаетъ имть. Или, за неимніемъ, стащи съ ногъ сапогъ и лупи ее голенищей.

— Послушайте, что здсь смотрятъ? что за проишествіе?— спрашиваетъ отправляющійся въ городъ дачникъ, въ соломенной шляп и портфелемъ въ рукахъ

— Да вотъ, господинъ жену учитъ.

— Кака жена! откуда? Такъ подстега. Съ воздахтаршей живетъ.

— Нтъ-съ, это подлинно жена ихняя, поясняетъ булочникъ съ корзиной за плечами. Мы, вдь, тутъ всхъ знаемъ, потому булочники, и такъ какъ вс больше на книжку у насъ забираютъ. Это господинъ Купоросовъ, чиновникъ онъ, а это ихъ супруга настоящая.

— Знаю, знаю Купоросова. И сильно онъ ее билъ?— спрашиваетъ соломенная шляпа. Вотъ скотина-то!

— Гд сильно! разъ пятокъ заушилъ, да и все. Даже и крови не вышибъ, отвчаетъ мясникъ.

— Ахъ, бдная! Вдь она молодая женщина, хорошенькая.

— Бдная! А она зачмъ Бога забыла? Безъ вины, сударь, мужъ стегать не станетъ.

— Какое безъ вины!— взвизгиваетъ горничная въ туго-накрахмаленномъ ситцевомъ плать. Мужъ на службу, а она въ Строгановъ садъ. Съ актеромъ какимъ-то снюхалась. Три раза онъ ее ловилъ и все молчалъ, ну, а вчера, какъ привела она его къ себ, ну, тутъ онъ и не стерплъ.

Толки и пересуды идутъ все сильне и сильне, и такъ какъ перебранка между мужемъ и женой продолжается на балкон, то нкоторые любопытные зрители лзутъ уже въ садъ. Супруги замчаютъ это, наконецъ, и начинаютъ приходить, въ себя.

— Ахъ, срамъ какой! Ну смотри на милость, что мы надлали! Мы зрлище вокругъ себя собрали. Да уйди ты, скройся, уткни носъ въ подушку и плачь, плачь о своемъ позор! произноситъ мужъ. Вы зачмъ лзете въ чужой садъ? Вамъ чего надо?— кричитъ онъ на вошедшихъ въ калитку постороннихъ зрителей и хватаетъ какого-то офиціанта во фрак и бломъ жилет за шиворотъ.

— Ты, братъ, не очень… Я, вдь, не жена. Я и сдачи дамъ, замахивается тотъ на него.

— Вонъ отсюда! Или я сейчасъ пошлю за полиціей, и васъ свяжутъ, какъ воровъ!

— Смотри, самого чтобъ не связали за драку. Нон тоже рукамъ воли давать не велно, ворчатъ зрители и удаляются изъ сада.

— Здравствуйте, Купоросовъ! Что у васъ тутъ за происшествіе?— окликаетъ разъяреннаго мужа соломенная шляпа. Представьте, мн вдругъ разсказываютъ, что вы жену били.

Мужъ опшилъ и начинаетъ запахивать халатъ.

— Нтъ, что вы! Какъ возможно! помилуйте.

— То-то. Въ нашъ вкъ такія неистовства могутъ совершать только турки. Но зачмъ-же у васъ палка?

— А вотъ видите ли… Тутъ забжала къ намъ въ садъ собака, и какъ говорятъ, бшеная, ну, мы и вооружились: я коломъ, а жена чашкой съ кипяткомъ, чтобы ее ошпарить.

— Да, ужъ и не говорите! Удивительно безпокойное здсь житье въ Новой Деревн. То собака бшенная, то кто-нибудь ночью ворвется въ вашъ домъ я спрашиваетъ какую-то Марту или Берту. Шумъ, крикъ. Вчера, вонъ у меня сосда, статскаго совтника, даже исколотили, конечно, по ошибк исколотили. Идетъ онъ по Первой линіи, вдругъ выскакиваютъ лакеи изъ трактира, валятъ его съ ногъ и начинаютъ его тузить и приговаривать: ‘будешь впередъ шары съ билліярда воровать, мерзавецъ!’ Увидавъ свою ошибку, они извинились, но что толку въ извиненіи, когда они успли поставить ему синякъ подъ глазомъ, и въ довершеніе всего, ссадили носъ, такъ что онъ и очки надть не можетъ.

— Да, это непріятная исторія… пробуетъ улыбнуться мужъ.

— И каждый день, каждый день какое-нибудь приключеніе, продолжаетъ соломенная шляпа. Зналъ-бы, ни за-что-бы не перехалъ въ Новую Деревню. Одно хорошо — вода близко, а я страстный охотникъ удить рыбу и раковъ. Даже и сегодня всю ночь подъ мостомъ у свай просидлъ и только къ утру явился домой. Откровенно вамъ говорю: жену боишься одну дома оставить, потому посторонніе люди въ дома врываются. Черезъ дв дачи отъ насъ нмецъ живетъ, конторщикъ онъ. Ушли это они третьяго дня въ Ливадію, возвращаются домой, смотрятъ, дверь отперта, кухарка пьяна и пляшетъ на двор съ кондукторами казачка подъ гармонію, а на ихъ двухспальной постел спитъ какой-то купецъ. Гонятъ его вонъ — пьянъ и не идетъ. ‘Я, говоритъ, къ Берт Кондратьевн пришелъ’. Однако, прощайте! Въ городъ пора! Вы разв не дете въ должность?

— Нтъ, поду, да вотъ съ бшенной-то собакой… Прощайте, Герасимъ Николаичъ!

Соломенная шляпа кланяется и отходитъ. Мужъ опирается на колъ, и смотря ему въ слдъ, произноситъ: ‘мерзавецъ!’ Между тмъ, въ палисадникъ заглядываетъ городовой.

— Не слыхали, господинъ, говорятъ, здсь какая-то драка была?… спрашиваетъ онъ.

Мужъ вспыхиваетъ.

— Бшеныя собаки здсь, по вашему недосмотру, точно что бгаютъ, и вотъ сейчасъ одна сюда ворвалась, отчеканиваетъ онъ. Чмъ-бы драки-то разыскивать…

— Сейчасъ мясникъ мн сказывалъ. ‘Чиновникъ, говоритъ, жену коломъ учитъ’. Наше дло не допущать.

Мужъ плюетъ и направляется къ балкону. На встрчу ему выскакиваетъ жена.

— Пожалуйте сюда, пожалуйте! восклицаетъ она. Вы длаете скандалы, собираете около дачи народъ, оскорбляете беззащитную женщину, предавая ея имя поруганію, и даже мало того — вооружаетесь противъ нея, какъ противъ какого-нибудь монитора, шестомъ и хотите бить. Но что-же оказывается? Оказывается, что женщина эта невинна. Ахъ вы, дрянь, дрянь! Да посл этого, если вы будете въ ноги мн кланяться и на колняхъ ползать и тогда не вымолить вамъ прощенія. Поди сюда, милая! Разскажи, что ты ищешь? обращается она въ дверяхъ къ чьей то кухарк и вызываетъ ее на балконъ.

— Да вотъ видите, сударь, такая исторія вышла, что, можно сказать, даже смху подобно… начинаетъ застнчиво кухарка и перебираетъ свой передникъ. И не шла я, да барыня ужъ очень проситъ: ‘поди, говоритъ, Матрена и поищи, пораспроси потихоньку у прислуги по сосднимъ дачамъ’… Не попалъ-ли, сударь, къ вамъ въ садъ какъ-нибудь офицерскій сапогъ со шпорой?

Мужъ подбоченивается и иронически улыбается.

— Что это — стачка? преднамренный уговоръ? попытка вывернуться?— спрашиваетъ онъ. Чьей же это сапогъ, моя милая?

— Барина нашего, офицера.

— Зачмъ-же это твой баринъ ходитъ по чужимъ садамъ и теряетъ свои сапоги?

— То есть, какъ вамъ сказать, сударь… заминается кухарка. Они мн не баринъ, нашъ баринъ статскіе, а это, изволите видть, гость.

— И гостю нечего по чужимъ садамъ шляться и сапоги свои забывать…

— То есть даже и не гость, а изволите видть, они барыню нашу утшаютъ. Вышла барыня наша замужъ, а мужъ больше на счетъ рыбной ловли, ну, понятно, молодыя он, и имъ скучно, потому ожидали совсмъ другаго.

— Ты, милая, не путай, а говори толкомъ.

— Я, сударь, вамъ, какъ передъ истиннымъ… Баринъ нашъ ухали на всю ночь раковъ ловить, а къ барын офицеръ пріхали, утшать чтобъ ихъ. Хотли, наконецъ, домой хать, а барыня ихъ не пускаютъ. Они артачатся, потому ревность… сами знаете, какое здсь мсто касательно женскаго пола. Куда не плюнь, везд баба. Опять же барыня и боятся. Къ намъ вонъ и то на прошлой недл чужаго мужчину въ дачу извощики внесли. Мы-то впустили, потому полагали, что это нашъ баринъ собственный и изъ гостей пьяный, анъ вышло совсмъ напротивъ. И не догадались до утра-бы, да проснулся онъ ночью и сталъ портеру требовать, ну, тутъ мы и увидали, что чужой мужчина. Мы его гнать — нейдетъ. Послали за городовымъ…

— Однако, къ длу, милая, къ длу. Чей-же это сапогъ?

— Да офицерскій, барынинаго утшителя. Барыня наша, чтобы ихъ у себя задержать, взяли ихъ сапогъ, вышли на балконъ да и перекинули черезъ дачу. Вотъ онъ къ вамъ въ садъ и попалъ. Ну, офицеръ и остался, потому какъ же объ одномъ сапог… Отдайте, сударь… Ну, куда вамъ? Вдь, въ одномъ сапог сами щеголять не будете, а офицеру этому самому сегодня изъ пушки палить надо, а передъ начальствомъ безъ сапога невозможно…

— Ты, милая, не врешь?

— Ей-Богу, сударь!

— Нтъ, ты побожись иначе. Взгляни на небо и скажи: ‘будь я анафема проклятая, коли лгу’.

— Охъ, сударь! И всего-то они мн полтину серебра по сулили.

— Ну, ну! И кром того скажи мн, какъ фамилія твоего барина.

— Будь я анафема! произноситъ кухарка. А фамилія вашего барина птичья: Зябликовъ.

— Герасимъ Николаевичъ?

— Онъ самый.

— Знаю. Точно что онъ, сегодня ночью, раковъ ловилъ, по къ утру домой пришелъ. Онъ мн сейчасъ объ этомъ самъ разсказывалъ. Только ты врешь: какъ-же, заставши у себя дома офицера безъ сапога, онъ его не выгналъ?

— Офицера мы успли на сновалъ спрятать, тамъ и держали его.

Жена плачетъ. Мужъ, потупя взоры, чешетъ затылокъ.

— Знаешь, я самъ этотъ сапогъ отнесу твоему офицеру, говоритъ онъ.

— Николай Анисимычъ, оставь. Ну, какъ теб не совстно конфузить бдную женщину? вступается жена. Ну, отдай этотъ сапогъ, отдай для меня.

— А простишь меня, сердиться не будешь?

— Не стоило бы, ну, да изволь.

Мужъ и жена заключаютъ другъ друга въ объятія, торжествующая кухарка идетъ по саду, весело помахивая сапогомъ.

— Ага! Герасимъ Николаевичъ! шепчетъ онъ, стиснувъ зубы. Теперь ежели вы будете разсказывать о моей драк съ супругой, я вамъ сейчасъ разсказъ объ офицерскомъ сапог со шпорой преподнесу.

IV. Парголово.

Вечеръ. Часъ девятый. Тихо въ воздух, но Парголовское шоссе пылитъ даже и при малйшемъ прикосновеніи юбокъ двухъ, трехъ дачницъ, переходящихъ улицу. Какой-то нмецъ въ клтчатомъ пиджак вышелъ съ ведромъ и спринцовкой, и ради моціона, поливаетъ ею дорогу, но производитъ еще большую пыль, которая, забираясь въ ноздри и ротъ, заставляетъ чихать и хруститъ на зубахъ. За полисадниками виднются головы дачниковъ и дачницъ въ соломенныхъ шляпахъ, звающихъ во весь ротъ и не знающихъ за что приняться, ибо уже все парголовское наслажденіе ими исчерпано: зады отбиты не хуже телячьихъ котлетъ на сдлахъ, во время катанья на деревенскихъ толстопузыхъ лошадяхъ, въ желудк достаточное урчаніе отъ ‘цльнаго’ молока, на-половину разбавленнаго водой, ноги обтрепаны при восхожденіи на Парнасъ въ лучшемъ вид и свербятъ отъ пыли, руки намозолены и ссажены веслами отъ экскурсій на лодк по озеру. Жалитъ комаръ, стараясь укусить въ чувствительное мсто, въ воздух носится мошкара, залзая въ самыя сокровенныя части тла, налтаетъ какая-то двухъ-хвостка. Бродятъ слпыя — нищіе чухна съ вожаками, выпрашивая подаяніе, бродятъ пьяные сотсткіе съ палками, выпрашивая на похмлье.

— Вы, сударь, наши, а мы ваши, и потому завсегда васъ охранять должны быть способны, говорятъ они, останавливаясь передъ полисадниками и передвигая шапки со лба на затылокъ. Наше дло такое, что не выпьешь въ день двухъ полштофовъ, и не справиться. Вотъ, только за купцовъ и благодареніе Создателю! Николи мимо начальство не пропуститъ — сейчасъ поднесетъ. Истинно говорю, ваше священство. Теперича къ намъ разный купецъ понахалъ, потому ему здсь вольготно. Возьмите то въ руководство: вода, опять-же и солдатскаго постоя нтъ, значитъ, за жену онъ спокоенъ. Ей-Богу.

— А сегодня много теб подносили?— освдомляется дачникъ и въ упоръ смотритъ на красносизый носъ начальства.

— Н… на свои пилъ, окромя разв то, что англичанъ даве полъ-чашечки ромцу выслалъ, да купецъ Свинопасовъ стакашекъ поднесъ. Содержанка тутъ одна, француженка, полъ-графинчика съ мухой предоставила. Муха у нихъ въ графинъ попала, ну, а намъ ничего… Вотъ и все. Ахъ, да: повивальная бабка изъ нмокъ подчивала и три пятачка дала. ‘Какъ, говоритъ, гд на дач замтишь даму на мою руку, замть номеръ и бги ко мн’. Вамъ, сударь, вашеблагоутробіе не требуется-ли? Третій годъ она тутъ у насъ.

Къ калитк подходитъ дачница.

— А ты, начальство, чмъ-бы бабокъ-то рекомендовать, лучше-бы за комарами смотрлъ. Смотри, сколько ихъ. Жалятъ на пропалую, шутитъ она.

Сотскій лукаво улыбается и снимаетъ картузъ.

— Помилуй, ваше бого… бого… вдохновеніе,— бормочетъ онъ. Намъ за комаромъ съ палкой гоняться нельзя. Опять-же комаръ отъ Бога и ему такое положеніе, чтобы онъ по вечерамъ жалилъ и даже во всю ночь. Комаръ у человка кровь полируетъ. Ужъ это положеніе такое: теперича утромъ и на солнц муха обязана кусать, въ полдень оводъ летитъ и оса, на травку присядете, тутъ дло муравья васъ жалить, въ одежд блоха обязана васъ жрать и другая нечисть. На дач безъ этого невозможно.

— Это безъ блохи-то?

— А хоть-бы и безъ блохи. Къ тому-же, ваше благоутробіе, блоха заводится отъ женскаго сословія. Вотъ вошь, такъ та отъ заботы.

— Проходи, проходи! Заврался ужъ… гонитъ его дачникъ.

— Зачмъ завраться? Вы почитайте-ка въ книжк… Дозвольте, сударь, цигарочки, окурочка…

— Я теб говорю — проваливай! Вотъ теб гривенникъ…

Сотскій, заплетая ногами, отходитъ, встрчаетъ какого-то мужика и кричитъ: ‘во фрунтъ!’.

Въ палисадникъ вбгаетъ горничная.

— Ну, что, купила ты сахару? обращается къ ней барыня.

— Да не даетъ лавочникъ сахару, сударыня, отвчаетъ горничная. Вы, говоритъ, у насъ чай не покупаете, такъ нтъ вамъ и сахару. Намъ, говоритъ, только отъ чая и барышъ, а на сахаръ наплевать, потому полъ-копйки на фунтъ пользы. Вашъ баринъ и крахмалъ, и чай изъ города привозитъ, такъ пусть, говоритъ онъ, и голову сахару на себ волокетъ.

— Странно. Сходи въ другую лавку.

— Здсь, сударыня, вс лавки одного хозяина. Не дали въ одной, не дадутъ и въ другой. Тутъ, въ Парголов, ежели жить, то нужно вс припасы въ лавк забирать, а то они мстятъ. Поминалъ и о масл, зачмъ у чухонца брали. Говорилъ и о картофел. ‘Мы, говоритъ, только молоко и творогъ съ сметаной допущать можемъ, потому съ этимъ товаромъ намъ некогда возжаться’.

— Петръ Иванычъ, какъ-же быть? У насъ ни куска сахару. Не съ чмъ чай пить, обращается жена къ мужу. Длать нечего, надо хоть осьмушку чаю купить въ этой лавк.

А на шоссе между тмъ поднялось цлое облако пыли. Пронеслась кавалькада: двое мущинъ и одна дама. Деревенскія лошаденки сменятъ ногами и мчатся. Всадники сгорбились и держатся за гривы, брюки у нихъ поднялись къ колнамъ. У амазонки свалилась съ головы шляпа и виситъ на затылк, придерживаемая шнурочкомъ.

— Иванъ Гаврилычъ! Василій Прокофьичъ! господа! тише, тише, Бога ради! Я туфлю потеряла, кричитъ она, силясь остановить лошадь, но тщетно.

Стоящіе за воротами мужики, хозяева дачъ, хохочутъ. Мальчишки бгутъ сзади и швыряютъ вслдъ камнями.

— На дворъ скорй, барыня, заворачивай,— на дворъ! раздаются возгласы.

Вышли изъ палисадниковъ дачники и тоже глядятъ. Идутъ толки.

— Ахъ, это опять она… Какъ ее?.. Трясогускина. Мужъ у нея не то провизоръ, не-то мозольный операторъ, говоритъ жирный лысый мужчина.

— Какое! Что вы! Онъ просто слесарь-водопроводчикъ,— поправляетъ его шепелявая дама съ дыркой, величиною, съ горошину, вмсто рта. Она съ банкиромъ отъ Казанскаго моста все путается. Мы ее Матроской прозвали. Шляпа у нея такая была.

— А бойкая! Вдь она прошлый годъ ужъ сверзилась съ лошади и вывихнула себ ногу, такъ нтъ, неймется. Лобъ разбила. Лошадь ее въ ворота понесла да о перекладину.

— Ну да, она самая и есть. Это какая-то двухъ-жильная. Кром того, въ ныншнемъ году она тонула у насъ на озер. Вытащили и насилу откачали. Помните, гимназистъ-то утонулъ?

— У насъ, сударыня, безъ этого невозможно, потому препона. Самъ, воденикъ безпримнно семь потопленіевъ требуетъ, вмшивается въ разговоръ мужикъ. У насъ озеро строгое, даже и генералы тонули. Подполковница повзапрошломъ году съ монахомъ… потомъ купецъ съ бриліантовымъ перстнемъ. Тысячу рублевъ перстень-то!… Скотскій докторъ одинъ…

— Ну, довольно, довольно! Ступай прочь, обрываетъ его дачникъ.

— Мы и пойдемъ… Это врно… А только дозвольте, господинъ, папиросочки.

— На, соси!.. Смотрите, смотрите, Вра Степановна. Вонъ еще всадникъ. Вдь это отъ ихней-же партіи отсталъ.

На улиц, дйствительно, былъ всадникъ. Лошадь прижала его къ забору, терла о доски и не шла ни взадъ, ни впередъ, не взирая ни на какія понуканія. Видъ его былъ жалокъ. Онъ былъ безъ шляпы, штаны разорваны. По пыльному лицу текли потоки пота, что давало ему видъ зебры. Около него толпились мужики и мальчишки. Онъ еле переводилъ духъ.

— Ты откуда, баринъ, лошадь-то взялъ?— приставали они къ нему съ вопросомъ.

— Охъ, изъ Кабловки, измучила проклятая! Какъ дерево или заборъ, такъ сейчасъ къ нему и прижметъ. Всю гриву у анафемы вырвалъ… отвчаетъ онъ.

— А ты ее по брюху ногами не щекоти. Наши лошади этого не любятъ.

— Куда-жъ мн ноги-то дть? Не отрубать-же ихъ.

— А ты растопырь! Поможемъ-ко ему, дядя Парамонъ. Баринъ хорошій, дастъ на водку,— говоритъ мужикъ съ рваной клинистой бородкой. Берись за поводъ, а я сзади хворостиной…

Пробуютъ, но дло на ладъ нейдетъ. Лошадь не трогается съ мста.

— Вотъ варварка-то! Хоть каленымъ желзомъ жги! Тяни ее, тяни, а я особымъ манеромъ…

Мужикъ упирается руками лошади въ задъ, но то же тщетно. Мальчишки бьютъ ее ногами подъ брюхо.

Какъ вы смете лошадь бить, мерзавцы! кричитъ на мальчишекъ подходящій дачникъ въ коломенковой пар. Вотъ, какъ нарву вамъ уши, да дамъ по хорошей затрещин… Со скотомъ нужно обращаться ласково. А ты, чертова образина? Не смть ее трогать! а то сейчасъ въ станъ отправлю. Я членъ общества покровительства животнымъ.

— Знаете что?— нельзя-ли ее хлбцемъ поманить,— вмшивается въ разговоръ какая-то двица.— Погодите, я сейчасъ вынесу кусочекъ.

Приносятъ хлбъ. Мужикъ даетъ лошади сначала понюхать, потомъ отодвигаетъ и манитъ. Лошадь трогается, хватаетъ хлбъ и снова останавливается, прижимая всадника къ столбу.

— Ой, ой! Что это? кричитъ онъ. Да здсь гвоздь!

— А ты потерпи! Ну, чего орешь? Лошадь не коляска на пружинахъ. Давайте, барышня, еще хлбца.

— Постой, Парамонъ! Мы ей спервоначалу глаза завяжемъ и такъ попробуемъ.

— Только бить не смй! Слышишь? А то я такъ звиздану вотъ этой палкой по затылку!.. кричитъ ‘членъ покровительства’.

— Давайте, баринъ, платокъ.

Всадникъ ищетъ въ карманахъ платка, но не находитъ.

— Потерялъ должно быть, на дорог, говоритъ онъ. Постойте, я вамъ сейчасъ дамъ вещь, чмъ можно связать. У меня бинты есть. Попросите барышню-то уйти, а то не ловко.

— Уйдите, барышня.

Всадникъ снимаетъ съ живота бинтъ и отдаетъ мужикамъ. Т завязываютъ лошади глаза.

Начинается гиканье. Лошадь тащатъ подъ уздцы, подпихиваютъ сзади.

— Эхъ, конь то!— восклицаетъ проходящій мимо маляръ съ кистью. Только въ цирк и показывать! Двое ведутъ, четверо ноги переставляютъ и двое въ задъ пихаютъ.

Кой-какъ лошадь трогается.

— Ну, теперь съ Богомъ, съ Богомъ! Держи только ноги круче!— кричатъ мужики.

— Господа, кто изъ васъ шляпу въ лсу у заворота найдетъ и принесетъ въ 132 номеръ — рубль дамъ, заявляетъ всадникъ и натыкается на двухъ рыболововъ, идущихъ съ озера съ удочками и съ ведрами.

— Олимпій Семенычъ! Откуда вы въ эдакомъ вид? вскрикиваютъ они.

— Да вотъ, сидли и вздумали покататься съ невстой. Офицеръ одинъ насъ сманилъ. Они-то ухали, а я — вотъ! Лошадь упряме Турціи попалась. Вотъ, уже глаза ей завязали, такъ кой-какъ идетъ. Вы не видали Варвару Тарасьевну? Гд она? Меня ужасно безпокоитъ. И хоть-бы офицеръ-то знакомый былъ, а то такъ только… на пароход съ нимъ два раза здили, да разъ въ озер вмст купались.

— Позвольте, офицера съ дамой видли сейчасъ въ лсу. Намъ Архотины сказывали. Сидятъ подъ кустомъ около лошадей и вишни дятъ.

— Петръ Иванычъ, вы меня пугаете. Я замтилъ даже, что офицеръ былъ пьянъ. Ахъ, Господи, Господи!.. бормочетъ всадникъ.

— Ништо вамъ. И что за удовольствіе отшибать себ сидніе. Толи дло рыбная ловля? А мы сегодня чудесно! Трехъ окуней, шесть раковъ, карася… Щуку я поймалъ.

— Извините, Иванъ Иванычъ, щуку я поймалъ! У васъ она червя вмст съ крючкомъ сожрала, а на моей удочк подавилась.

— Да это тоже моя была удочка. Когда я закидывалъ ее, вы купались и натирали вашу шкуру пескомъ.

— Шкуру? Послушайте, вы удержитесь въ выраженіяхъ!

— А вы щукъ чужихъ не присвоивайте! Какой вы рыболовъ! Вы и рыбу-то удить ходите для того, чтобъ въ щели женскихъ ваннъ глазть. Вамъ не щуку изловить хочется, а купчиху Передраньеву. Для этого вы по семи разъ и купаться бгаете.

— Это ужъ слишкомъ!

— Слишкомъ, да мтко. Вы вотъ ходили съ синякомъ подъ глазомъ и съ ссадиной на носу, и всхъ увряли, что это вамъ ракъ клешней ущемилъ, а на дл вамъ эти синяки со ссадиной мужъ Передраньевой учинилъ. Всмъ извстно, какъ васъ изъ ихъ дачи ухватами, да кочергами гнали и бросали вамъ вслдъ кастрюльки и полнья. Мужъ и по-сейчасъ, какъ трофей, показываетъ ваши очки съ разбитыми стеклами. А то щука!

— Да, щука! Вамъ вотъ эта щука нужна, вы и сплетничаете. Вы еще, не поймавъ ее, хвастались принести ее къ повивальной бабк на ужинъ. Бгите, васъ тамъ ждутъ, и можетъ быть опять въ благодарность по щечкамъ потреплютъ. Помните судака-то? Помните, какъ она этимъ самымъ судакомъ васъ хлестала по сусаламъ? Наши съ балкона все сраженіе видли, видли какъ васъ и картофелемъ потомъ бомбардировали. Вы лучше на балкон парусинную драпировку опускайте, когда васъ въ другой разъ ласкать будутъ. Тащите вашу щуку. Пусть ваша повивальная бабка ей подавится!

— Мерзавецъ!

— Скотина!

Рыболовы подступаютъ другъ къ другу и чуть не лзутъ другъ на друга. Удочки ихъ переплетаются, жерди задваютъ по лошади. Та, испугавшись, бросается со всхъ ногъ. Не ожидавшій со стороны ея этого маневра всадникъ летитъ на землю затылкомъ. Его бгутъ поднимать мужики и дачники.

V. Коломяги.

Время подъ вечеръ. Солнце садится и золотитъ верхушки деревьевъ. Дилижансы перевезли уже изъ города почти всхъ дачниковъ, покончившихъ свои служебныя обязанности, пріхали даже аптекари и провизоры, вернулись доктора. Вонъ два кучера проваживаютъ по улиц четверку докторскихъ шведокъ. Сами владльцы лошадей, доктора, оба Карлы Иванычи, оба латыши изъ окрестностей Ревеля, оба притворяющіеся нмцами, успли уже смнить вицмундиры на коломенковые пиджаки и цилиндиры на соломенныя шляпы и выйти за ворота. Во рту у нихъ пыхтятъ копечныя сигары. Ихъ окружили сосди и распрашиваютъ, не слыхать-ли чего о развитіи эпидеміи. Доктора, засунувъ руки въ карманы брюкъ, сквозь зубы перечисляютъ болзни, на которыя сегодня имъ удалось наткнуться, и разумется врутъ. Одинъ насчиталъ боле двадцати визитовъ, а другой перемахнулъ даже за тридцать. Визиты, какъ водится, были не къ простымъ смертнымъ, а къ Frau Generalinn, къ графин, къ княгин, къ Herrn Oberst и только къ одному купцу, но за то къ ‘famosen Kerl, reich wie der Teufel’. Слова ‘дифтеритъ, бронхитъ, плевритъ’, такъ и сыплются съ докторскихъ языковъ. На улиц замтны гуляющія. Каролины, Берты, Амаліи, Мины въ простенькихъ ситцевыхъ платьицахъ, взявшись подъ руки, идутъ въ рядъ по дорожкамъ и весело болтаютъ на испорченномъ нмецкомъ язык, поминутно вставляя въ рчь русскія слова. То и дло слышатся фразы: ‘пожалуй, wollen wir’, ‘er wird uns нагоня’en’, ‘ich habe schon ein Topf простокваша mit сухари unserer молочница bestellt’ и t. п. Вотъ за калитку вышелъ жирный Карлъ Богданычъ, снялъ шляпу, обтеръ фуляромъ широкую лысину, вздохнулъ, понюхалъ воздухъ, и ударивъ себя по брюху ладонью, проговорилъ ‘gemthlich’. На балкон гд-то кто-то наигрывалъ на тромбон и протянулъ цлую гамму. Карлъ Богданычъ началъ прислушиваться.

— Mein Liebchen, слышишь? Erinnerst du dich? припоминаешь? крикнула ему изъ палисадника старушка въ бломъ чепц и съ сдыми локонами.

Карлъ Богданычъ обернулся, и сіяя улыбкой, закивалъ старушк головой.

— О ja! Тогда я служилъ на драгунскій полкъ въ Preussen и тоже игралъ эта труба. О, я былъ хорошій музикусъ? Selbst jeztiger Nachfolger Prinz Karl, damals noch Jngling… Ахъ!

На глазахъ нмца при этихъ почему-то чувствительныхъ воспоминаніяхъ показались слезы, и онъ ползъ въ карманъ за платкомъ. Гд-то стройно запли ‘Was ist das deutsche Vaterland’, и онъ окончательно заплакалъ, обернувшись лицомъ къ палисаднику. Плакала и старушка съ сдыми локонами и вся превратилась въ слухъ. Пнію, подобно пушечнымъ выстрламъ, аккомпанировали глухіе удары шаровъ въ близьлежащемъ кегельбан.

Долго-бы еще умилялась нмецкая чета, если-бы на сосднемъ двор не раздались звуки гармоніи и пніе ‘барыньки’. К, то-то, выбивая на деревянномъ помост, перекинутомъ черезъ канаву, мелкую дробь ногами, плясалъ, и свистнувъ во все горло, крикнулъ:

— Загуляла ты, ежова голова!

Двое мужицкихъ голосовъ ругались отъ восторга, поощряя плясуна эпитетами: ‘ахъ, подлецъ! ахъ, собачій сынъ, ахъ ты, анафема проклятая! Вотъ лшій-то, сто коловъ ему въ глотку’!

Нмецъ упалъ, какъ-бы съ неба, и плюнулъ. Нмка потупилась и произнесла ‘Schwein!’.

— Роза Христофоровна! я идитъ на кегельбанъ пить мой пиво! говоритъ, наконецъ, нмецъ, и переваливаясь съ ноги на ногу, направляется по дорожк.

Въ кегельбан толпа. Мущины, снявъ сюртуки, играютъ въ кегли. Женщины сидятъ на скамейкахъ и вяжутъ чулки или нескончаемыя филейныя скатерти. Пиво льется ркой. Пьютъ и мужчины, и женщины. Бутерброды принесены свои изъ дома. Глухо гудя, катятся по дубовой доск шары, съ трескомъ сшибаютъ кегли и ударяются въ доску. Бомбардировка идетъ отчаянная.

— Марья Ивановна, на ваше счастье!— кричитъ миловидной двушк блокурый молодой мущина, вмсто жилета, въ шитомъ гарусомъ пояс, какой обыкновенно носятъ наши священники, кричитъ и пускаетъ шаръ.

— Фюнфъ съ передней! восклицаетъ босоногій коломяжскій мальчишка въ розовой ситцевой рубах.

Нмецъ торжественно подходитъ къ двушк.

— Sehen Sie, Марья Ивановна, wie Sie glcklich sind. Какъ ни счастливъ! говоритъ онъ.— Ви пять съ передней.

— Но я одна, Германъ Карлычъ, а не пять, отвчаетъ нмочка и потупляетъ глазки. Видите, одна…

— Нтъ, пять. Ви Марія, Каролина, Фридерика, Амалія — четыре… а я пять. Ви понялъ? Теперь до свиданья!

Нмецъ отходитъ къ шарамъ и издали пронизываетъ взоромъ Марью Ивановну.

— Ахъ, Маша, какой ты рыба!— совсмъ судакъ, шепчетъ двушк старушка-мать. Ну, сдлай ему большая улыбка изъ зубы. Зачмъ такъ равнодушны?.. Фуй! Онъ на страховой компаніи служитъ, восемьдесятъ рубли на мсяцъ, безъ жена и Abendbeschaeftigung иметъ на двадцать рубли.

— Но, маменька, онъ, можетъ, и не думаетъ жениться?

— Фуй! никакая мущина не думаетъ, а надо взять его въ рукъ. Возмитъ завтра и шейтъ ему на сувениръ пантофель.. Твой отца ничего не думалъ, а какъ взялъ у меня пантофель, сейчасъ и сдлался твой отца. Ну, Марихенъ, noch eine grosse улыбка съ большой ротъ!

Двушка улыбается, осклабляетъ лицо свое и киваетъ Герману Карлычу головой, подражая тмъ алебастровымъ зайцамъ, что продаютъ у Гостинаго двора на вербахъ.

Безъ пнія ни на шагъ. Составился и здсь хоръ. Рыжебородый теноръ, задравъ голову кверху, запваетъ соло: binnich in’s Wirthshaus eingetreten, а компанія черезъ нсколько времени подхватываетъ хоромъ: ‘Крамбамбули’. Тутъ-же остановились извощикъ и коломяжскій мужикъ и прямо смотрятъ въ ротъ поющимъ.

— Это они молятся, что-ли, по своему?— спрашиваетъ извощикъ мужика.

— Нтъ, такъ шутки шутятъ. Молитва у нихъ безпремнно, чтобы во фракахъ. У нихъ вра-то строже нашей. Хочешь молиться, такъ сапоги новые наднь, оттого у нихъ такъ и вышло, что каждый нмецъ сапожника въ себ содержитъ,— поясняетъ мужикъ.— Опять-же и чай пить грхъ, а пей пиво.

— А для чего-же они головы кверху задрали и на небесы смотрятъ?

— Это отъ натуги. Ты посуди самъ: вотъ уже часа три воютъ, за неволю надорвешься. Вдь у нихъ тоже душа.

— А не паръ?

— Нтъ, душа. Душа у нихъ хотя и не крупная, а все-таки есть. У нихъ и попы есть. Искусные попы. Прошлый годъ у меня одинъ нмецкій попъ на дач стоялъ, такъ курицу мн заговорилъ, чтобъ она птухомъ не пла. Паръ это у англичанъ. У тхъ точно души нтъ. И какъ только онъ съ тобой говорить начнетъ, сейчасъ тебя обдастъ этимъ паромъ. За то у нихъ бабы крупныя, поджарыя, но крпкія. Нашей баб супротивъ ихней не устоять, нашу бабу пополамъ не перегнешь: ну, а аглицкую можно. Наглядлись ужъ мы на народъ этотъ самый. У насъ тутъ дванадесять языкъ живетъ.

— Ну, а нмецкую бабу перегнешь?

— Ту и гнуть нельзя, сломишь. Жидка ужъ очень и суха, потому жретъ мало. Ту взялъ подъ папоротки — вотъ ея и сила. Поэтому-то господа купцы и любятъ ихъ себ въ мамзели брать. Сдачи не дастъ, только берегись, чтобы глаза не выцарапала. Но и на это снаровка есть. Хватай за косу и ужъ тогда будь покоенъ.

— А Французинка?

— Французинка порыхле будетъ и на такомъ раз какъ-бы булка отъ пеклеванника отличается. Французинку всю, что ни есть въ Питер, офицерство къ рукамъ прибрало. Длаетъ перекупку и купецъ, но у господъ офицеровъ.

— А турецкія бабы есть у васъ?

— Я теб говорю, у насъ, въ Коломягахъ, лтней порой двнадцать языкъ проживаетъ. Была и турецкая баба, да извелась. Муравьиный спиртъ пить начала.

— Съ чего-же это она?

— А съ тоски. Грекъ ее къ намъ одинъ завезъ, а къ армянину въ семнадцатомъ номер пристрастіе имла. И кормъ хорошій ей былъ. Крупу жевала, толокно, лукъ давали, вдругъ муравьиный спиртъ лакать начала. Самая лучшая баба это чухонка. Изъ нея хоть лучину щепи. Приглядлись ужъ мы, знаемъ. Чухонку можно завсегда и на французинку передлать, и на нмку, и на англичанку. Надлъ рыжій парикъ, обучилъ ‘жоли’, ‘мерси’, ‘бонжуръ’ — вотъ-те и французинка. Прицпи ей хвостъ въ аршинъ, наднь розовые голоногіе чулки, и завсегда за французинку уйдетъ, Ей-Богу! Ужъ сколько я знаю. Живутъ, живутъ у насъ тутъ лто въ чухонкахъ, глядь,— на зиму въ французинки перешла. Но лучше всего изъ ихней сестры нмки выходятъ, здсь вотъ, что ты видишь, на половину нмки изъ чухонокъ передланы, потому пища та-же самая: картофель да селедка. Ну, сверху пивцомъ польешь.

— А въ арабку чухонку передлать можно? допытывается извощикъ.

— А то нтъ, что-ли? Купилъ банку ваксы, вымазалъ ее, да протеръ хорошенько щеткой сапожной — вотъ-те и арабка!

Въ это время съ мужикомъ поравнялся жирный нмецъ, тотъ самый, что умилялся при звукахъ тромбона. Онъ пыхтлъ и попрежнему теръ свою лысину фуляромъ. Мужикъ снялъ шапку.

— Нагуляться изволили, Карла Богданычъ?— привтствовалъ онъ его.

— О, да… Я выпилъ мой пиво и теперь длаетъ мой моціонъ домой, отвтилъ нмецъ и направился на дачу.

Старушка Роза Христофоровна крошила въ кухн картофель и селедку къ ужину. Карлъ Богданычъ нжно чмокнулъ ее въ шею и пошелъ къ себ на верхъ разоблачаться, дабы надть халатъ и ермолку и въ такомъ вид предаться на верхнемъ балкон счастливому ничего-недланію.

А на нижнемъ балкон въ это время сидла юная Амалія, его единственная дщерь, съ блдно-срыми глазами, напоминающими петербургское небо въ лтнюю ночь. Рядомъ съ ней помщался Фридрихъ, совсмъ желтоволосый конторщикъ изъ страховаго Общества. Они вздыхали и глядли другъ на друга, глядли другъ на друга и вздыхали, прислушиваясь къ стуку дятла, къ кукованію кукушки, къ стуку ножа Розы Христофоровны, доносящемуся изъ кухни.

Фридрихъ первый прервалъ молчаніе.

— Сегодня мой принципаль сдлалъ мн прибавку, и я буду получать сто рублей въ мсяцъ, произнесъ онъ. Это норма, мой идея.

— Поздравляю васъ. Вы счастливы?— спросила Амалія и громко вздохнула.

— Нтъ, мой счастія неполный, какъ и я человкъ не полный. Я половинка, я ручка безъ топора, отвтилъ онъ и вздохнулъ еще громче.

— Но зачмъ-же вы не ищете топора?— робко задаетъ вопросъ Амалія и потупляетъ глазки.

— Я искалъ и нашелъ, но не смлъ до сихъ поръ взять эта топоръ. Я былъ шестьдесятъ рублей на мсяцъ, а это не норма, не жизнь съ топоръ. Теперь, когда я конторщикъ на сто рублей… о, я могу… это норма. Добрый хозяйка можетъ хорошую жизнь сдлать своему мужу на сто рублей. Квартира двадцать пять рубли, дровъ пять рубли, обдъ, фриштикъ — тридцать рубли, платье двадцать рубли, пять рубли шнапсъ, пиво, театръ, клубъ и пятнадцать рубли спрятать на Sparbchse…

Слдуютъ шесть вздоховъ. Три со стороны Фридриха и три со стороны Амаліи. Амалія наклоняетъ голову, и перебирая передникъ, смотритъ себ въ колни.

— Я Фелемонъ безъ Бауцисъ, я Абеляръ безъ Элоиза,— я Фридрихъ безъ…

Юный, желтоволосый нмецъ вынимаетъ портсигаръ съ вышивкой Амаліи и цлуетъ вышивку. Амалія совсмъ наклоняетъ лицо свое въ колни. Рядъ вздоховъ.

— Вы, Фридрихъ, безъ экономіи. Зачмъ тридцать рублей на столъ? тихо говоритъ она. Надо дешевле жить. Квартира двадцать, обдъ двадцать. Керосиновая кухня. Супъ, щи селедкиной головы съ рыбьей шелухой, форшмакъ, картофель, дв сосиски…

Еще вздохи, слышно кукованье.

— Вотъ кукушка кричитъ своя Амалія, а Фридрихъ не можетъ кричатъ своя…

— Каролина?— тихо подсказываетъ двушка и уже сгибается въ дугу.

— Нтъ. Зачмъ Каролина?

Опять вздохи. На двор крики.

— Ахъ ты мерзавецъ! мерзавецъ! Пошелъ господину доктору лягушекъ ловить и опять пьянъ! кричитъ дачная хозяйка на мужа. Да какъ тебя, пса анафемскаго, шелудиваго, земля носитъ? Гд лягушки?

— Доктору отдалъ.

— А деньги гд?

— Шину на колес справилъ.

— Шину! Нешто въ кабак колеса чинютъ? Вотъ какъ хвачу коромысломъ!

Идилія пропала.

— О, эта триклята русска мужикъ!— восклицаетъ Фридрихъ и плюетъ.

Опять молчаніе. До новаго идилическаго настроенія потребовалась дюжина вздоховъ.

— Фридрихъ любитъ шнапсъ и пиво, начинаетъ нмецъ. Фридрихъ пьетъ два шнапсъ на обдъ, одна на фриштикъ и два на ужинъ… Позволить ему его… Амалія?

— Зачмъ Амалія?— тихо спрашиваетъ двушка, и блдное лицо ея покрывается пятнами румянца.

— Затмъ, что… О, lieb, so lang du lieben kannst!.. декламируетъ онъ и наклоняется къ плечу Амаліи.

Еще мгновеніе, и бакенбарда его, похожая на паклю, щекочетъ лицо двушки. Слышны два порывистыя дыханія. Вздохи прекратились.

— Позволитъ Элоиза свой Абеляръ пять шнапсъ и два бутылка пива?— шепчетъ онъ. Позволитъ Бауцисъ свой Фелемонъ ходить на кегельбанъ и клубъ?

— О, да, да, слышится отвтъ двушки.

Рука нмца успла уже обхватить ея станъ и притягиваетъ къ себ.

— Амалія!

— Фридрихъ!

Мгновеніе и уста ихъ сливаются въ одинъ долгій, долгій поцлуй.

На верхнемъ балкон раздается звонкое, какъ труба, сморканіе. Карлъ и Амалія вздрагиваютъ.

— Ахъ, это папа! восклицаетъ двушка.

— Все равно, einerlei. Komm! говоритъ Фридрихъ, тащитъ ее въ садъ и опускается вмст съ ней на колни передъ верхнимъ балкономъ.

— Kinder!— всплескиваетъ руками добродушный Карлъ Богданычъ и испускаетъ потокъ слезъ.

— Vater! откликаются снизу дуэтомъ два голоса.

Отецъ простираетъ надъ ними руки. Изъ дверей нижняго балкона выходитъ въ кухонномъ передник Роза Христофоровна и останавливается въ недоумніи.

Картина.

А на дерев ступитъ дятелъ, кукуетъ кукушка. За угломъ кто-то ругается. По улиц пронесся какой-то дачникъ на деревенской лошади. У калитки палисадника остановились мальчишки и смотрятъ на колнопреклоненныхъ.

— Должно быть кольцо потеряли, толкуютъ они. Эхъ, господинъ, дали-бы намъ гривенничекъ на пряники, мы бы сейчасъ отыскали,— слышатся предложенія.

Карлъ Богданычъ отъ полноты чувствъ совсмъ растерялся, уронилъ внизъ платокъ и отираетъ слезы ночнымъ колпакомъ.

— Роза Христофоровна, гд моя сапога, гд моя сапога?— кричитъ онъ.

VI. Крестовскій островъ.

Крестовскій островъ — это облагороженная Новая Деревня, воспроизведенная въ маломъ масштаб. Коренному жителю Крестовскаго острова Новая Деревня уже не покажется адомъ. Для него она будетъ только чистилищемъ. Какъ въ Новой Деревн на первой линіи, такъ и здсь по линіи дачъ, идущихъ отъ Русскаго трактира, ночи не существуетъ. Движете совершается круглыя сутки. Впрочемъ, заглянемте.

Часъ ночи. О томъ, что теперь именно часъ ночи, вамъ не ошибаясь, скажетъ и малый ребенокъ, ежели онъ коренной житель Крестовскаго. На это есть свои признаки: къ этому времени кончается представленіе въ театр Крестовскаго сада, и начинаютъ разъзжаться французскія актрисы.

— Ого, вонъ французинокъ въ Самаркандъ кормить повезли, значитъ — ужъ первый часъ, подтвердитъ вамъ и любой извощикъ, ожидающій сдока.

Здсь опытному дачнику и часовъ не надо заводить. Время узнается по признакамъ. Часы — это Крестовскій садъ. Заиграла музыка военная — ну, значитъ, семь часовъ вечера, заиграла музыка бальная — восемь. Пошелъ акробатъ по большому, туго натянутому канату — значитъ, девять часовъ, началась пальба при взятіи турецкой крпости — десять и т. д.

И такъ, первый часъ ночи. По набережной, около дачъ такъ и шмыгаетъ народъ. Пыхтятъ папиросы красными свтящими точками. Отъ проходящихъ отдаетъ виннымъ запахомъ. Въ нкоторыхъ палисадникахъ мелькаютъ уже распашные блые капоты милыхъ полудвицъ, вернувшихся съ торжища изъ Крестовскаго сада. Правда, он не просятъ портретикъ ‘Михаила Федоровича’ на память, не возглашаютъ: ‘милости прошу къ нашему шалашу’, останавливая прохожихъ, но ловко стрляютъ подведенными глазками и длаютъ самую вызывающую улыбку. Калитка въ садикъ всегда полуотворена. Изрдка попросятъ он у проходящаго мужчины огня, чтобъ закурить папироску, и вы можете услышать при этомъ возгласъ: ‘холоднаго или горячаго’? Какъ въ Новой Деревн, такъ и здсь ругань стоитъ въ воздух. Извощики задваютъ прохожихъ. Изъ Крестовскаго сада доносятся звуки оркестра, на дворахъ брянчитъ балалайка, играетъ гармонія. Кто-то напваетъ пресловутую ‘Барыню’, кто-то выбиваетъ на деревянномъ помост мелкую дробь восьми-фунтовыми сапогами. Гд-то пьяными голосами напваютъ ‘Vaterland’, гд-то гнусятъ ‘Сторона-ль моя, сторонка’, раздается изъ дачи сиповатый женскій голосокъ, на распвъ декламирующій: ‘я стираю, тру, да тру’. Звонитъ колоколъ ‘конно-лошадиной’ дороги, параходъ даетъ свистки, тщетно ожидая пассажировъ, предпочитающихъ ‘конку’. Визгъ, пискъ. Партія стрекачей, сдернувъ съ кого-то башмакъ, торжественно несетъ его, вздвъ на палку. Городовой навострилъ глаза, взялся за шашку и хочетъ ринуться, ‘чуя нарушеніе общественной тишины и спокойствія’, но, боясь превратить это нарушеніе въ ‘оскорбленіе словомъ и дйствіемъ’, машетъ рукой и остается на своемъ посту. Мелькаютъ яхтъ-клубскія фуражки дачниковъ, возвращающихся изъ клуба. Вотъ идетъ одинъ, поступь не твердая. Городовой, вниманіе коего было обращено ‘на нарушителей общественной’… и т. д., беретъ подъ козырекъ, принявъ яхтъ-клубиста, по ошибк, за офицера и сейчасъ-же плюетъ ему въ слдъ.

— Что, ошибся?— вопрошаетъ его дворникъ, сидящій за воротами.

— Мудрено-ли въ этой суматох ошибиться. Вишь, черти полосатые, нацпили этого позументу! Сертукъ туда-же флотскій. Анафема проклятая! Да тутъ сгоряча-то хоть борзой песъ пробги въ ихней фуражк, такъ и тому честь отдашь, отвчаетъ городовой. Лшіе окаянные, дерева стоеросовыя! Чтобъ имъ здохнуть!— ругается онъ въ слдъ, хотя яхтъ-клубисты уже далеко, далеко.

— Отчего ты не исполняешь своихъ обязанностей? Отчего честь не отдаешь?— раздается надъ его ухомъ рзкій голосъ, и передъ нимъ стоитъ настоящій офицеръ съ дамой подъ руку.

— Виноватъ, ваше-благородіе!— вытягивается въ струнку городовой.

— То-то виноватъ!

Офицеръ и дама отходятъ. Городовой смотритъ въ слдъ.

— Вотъ подкрался-то!— шепчетъ онъ и разводитъ руками. Гд тутъ углядть! О Господи! Вотъ она, служба-то наша, Парамонъ Захарычъ,— обращается онъ къ дворнику.

— Кислота!— вздыхаетъ дворникъ и чешетъ спину. Да ты посмотри, настоящій-ли офицеръ-то?

— Настоящій.

— Да ты посмотри. Можетъ такъ куражится. Мало-ли нониче…

— Ну его! Подальше лучше. Еще зазвизданетъ чего добраго. Запали-ко, Захарычъ, трубочку, а я пососу. Оказія тоже здсь, безпокойство, продолжаетъ городовой. Вришь, ни одной ночи доспать не могу. То-ли дло, какъ стоялъ я Выборгской части во Флюговомъ переулк. Завалишься бывало въ траву и до утра. Ей-Богу. А здсь съ девяти часовъ ‘караулъ’ кричатъ. Даве пошелъ въ портерную драку разнимать, вдругъ, на линіи крикъ. Бросилъ драку, бгу — дачникъ изъ сто семнадцатаго кричитъ. Выбжалъ на балконъ въ одной рубашк и оретъ: бомбардировки испугался. Тамъ въ саду у Кусова Ардаганъ брали и пальбу начали. Подхожу къ нему, дрожитъ… ‘Неужто, говоритъ, ужъ подошли они къ намъ?’ А у самаго глаза дикіе, предикіе. Кто, говорю, подошли-то? ‘Да англичане’. Взятіе Ардагана за англичанъ принялъ. Ну, успокоилъ его. Такъ, вдь не вритъ. ‘Поди, говоритъ, и посмотри, не видать-ли на взморь англійскаго монитора, на то ты, говоритъ, и поставленъ тутъ, чтобъ обывателей охранять’. Полноте, говорю, ваше степенство, ужъ кабы ежели подошелъ онъ къ намъ, то приказы по полиціи были-бы, сейчасъ флаги на колоннахъ блые выставили-бы. Домашніе загоняютъ его въ дачу, а онъ нейдетъ. ‘И минъ, говоритъ, около нашего дома не взрывали?’.— Нтъ, говорю, не взрывали. ‘А торпеды?’ — И торпедъ говорю, нтъ. ‘А зачмъ, говоритъ, на сосдней дач миноносный шестъ выставили?’.— Это, говорю, не шестъ, а скворечница? Ну, сталъ его срамить за безпокойное одяніе, потому снизу у него какъ есть ничего. Послушался. Заглянулъ подъ скамейки въ саду, все думаетъ, нтъ-ли кого и тамъ, и ушелъ.

— Загнали значитъ? спрашиваетъ дворникъ и передаетъ городовому трубку носогрйку.

— Загнали.

— Хорошъ тоже Аника воинъ! Пальбы комедіанской испугался.

— И не говори! Вотъ-бы такого подъ турку пустить!

Городовой, крехтя и охая, опускается на скамейку.

Вотъ пожилой дачникъ выходитъ въ палисадникъ и начинаетъ запирать замкомъ калитку.

— Охъ, стонетъ онъ. Ну, нечего сказать, выхалъ на дачку! И дернуло меня не легкая около этого сада нанять! Омутъ, чистый омутъ! Да здсь, отъ одного безпокойства здохнешь за лто чахоткой. Говорятъ, вода здсь хороша, а купанье возстановляетъ силы, да чортъ-ли въ ней, въ вод-то, коли ты вс ночи на пролетъ не спишь. Какая отъ этого польза? Вотъ теперь для очищенія совсти запираемся на замокъ, а зачмъ, спрашивается? Кто захочетъ, тотъ и черезъ заборъ махнетъ.

Недовольствуясь запоромъ, дачникъ, припираетъ калитку коломъ, наваливаетъ на колъ камень и уже хочетъ уходить, но передъ нимъ останавливается мущина въ соломенной шляп.

— Позвольте васъ спросить: изъ воротъ надо входить, чтобы попасть въ эту дачу?— таинственно спрашиваетъ онъ.

— Ни изъ воротъ, ни откуда нельзя незнакомымъ лицамъ входить-съ,— сердито отвчаетъ дачникъ, потому что здсь живутъ семейные люди, и вы жестоко ошибаетесь въ вашемъ предположеніи…

— Знаю-съ, но я знакомый, я свой, я не донесу. Ну, чего вы боитесь? Вдь въ четныя числа происходятъ здсь сборища… Видите, мн все извстно. Вы меня, можетъ быть, за переодтаго полицейскаго считаете?

— Идите, сударь, своей дорогой! Срамились-бы… А еще почтенный человкъ, волосы сдые…

— Да полноте шутить, оставьте! Меня и Эльпидифоръ Экзакустодіанычъ Христопродаки очень хорошо знаютъ. Я на наличные… Я бы въ Новую Деревню сунулся къ табачнику Тройникъ, да тамъ наврняка обчистятъ.

— Послушай, ежели ты не уйдешь, я за городовымъ пошлю!— горячится дачникъ.

— Ты не кричи, милый, а говори спокойно. Я очень хорошо знаю, что ты обязанъ остерегаться полиціи, но я свой. Вотъ теб цлковый и проведи меня, покажи, гд у васъ играютъ. Мн не надолго, мн только часикъ попонтировать. Вчера еще въ благородк полушубокъ вычистили…

— Тьфу, ты пропасть!— плюетъ дачникъ. Да вы что ищете-то? Что вамъ надо?

— Игорный домъ, перевшиваясь черезъ калитку и наклоняясь къ его уху, шепчетъ незнакомецъ.

— Это не здсь-съ, здсь нтъ игорныхъ домовъ…. Здсь благородное семейство.

— Тсъ! Что вы кричите!

— Здсь нтъ игорныхъ домовъ, говорю вамъ, и я въ своей дач всегда кричать могу! Здсь, сударь, проживаетъ честное семейство надворнаго совтника Трезубцова, только несчастнымъ случаемъ попавшее въ этотъ мерзкій омутъ, а посему извольте отправляться своей дорогой!

— Но послушайте, я и пароль вашъ знаю, или, какъ онъ у васъ называется, девизъ, что-ли?.. Книжникъ и актеръ. Теперь уже все ясно. Пусти-же. Я семпелями буду понтировать: ни уголъ, ни шесть кушъ мн не везутъ.

Дачникъ взбшенъ до невозможности.

— Послушай, не выводи меня изъ терпнія! А то схвачу вотъ этотъ колъ, и коломъ начну лупцовать тебя по шляп. Ну!?

— Извините, когда такъ…— пожимаетъ плечами соломенная шляпа.

— Чорта-ли мн изъ твоего извиненія-то? Изъ него шубу не сошьешь! Иди, иди съ Богомъ! Ну, мстечко, всплескиваетъ руками дачникъ и идетъ къ балкону.

— Что это ты такъ долго?— встрчаетъ его жена. Вдь ты знаешь, что теб надо завтра въ пять часовъ утра вставать и пить воды. Къ тому-же, и я должна въ шесть часовъ быть уже въ купальн.

— Какія тутъ, матушка, воды, коли что шагъ сдлаешь, то безпокойство! Вонъ сейчасъ какой-то скотъ лзъ къ намъ въ садъ, увряя, что здсь игорный домъ. Да вдь какъ настойчиво лзъ-то!

— Послушай, Миша, какъ-же мы будемъ длать съ окномъ? Вдь еще вчера какой-то проходящій пьяный разбилъ стекло осколкомъ бутылки. Сегодня я цлый день ждала, не пройдетъ-ли стекольщикъ, но…

— Ложись скорй спать, родная. Что стекло? Ну, какъ-нибудь подушкой его заткнемъ. Пойдемъ.

Дачникъ беретъ подъ руку жену, но въ это время съ улицы летитъ ему въ лицо брюхо варенаго рака.

— Ой, что это такое?— взвизгиваетъ онъ. Послушайте, мерзавецъ! Разв это можно?

— Ахъ, пардонъ! Извините пожалуйста! Я невзначай. Сдлайте милость, не будьте въ претензіи, доносится съ улицы.

— Фу, мерзость какая! Жеванный ракъ. И прямо въ лицо. Нужно будетъ умыться. Еще четверть часа отъ сна долой… Ну, иди, милая. Въ комнату, гд выбито стекло, мы горничную спать положимъ.

Дачникъ скрывается въ домишк, и предварительно запершись, начинаетъ умываться. Слышенъ всплескъ воды, фырканье. Стнные часы бьютъ часъ.

— Четыре часа только спать остается, говоритъ онъ, гася свчку, и залзая подъ одяло, начинаетъ дремать.

Въ саду слышенъ шорохъ и говоръ: ‘не здсь’.— Здсь, я теб говорю, стучи, я очень хорошо знаю. ‘Какъ клюшницу-то звать?’ — Каролина Карловна. Сеня, ты вдь по нмецки маракуешь, такъ стучись ты.

Раздается стукъ въ окно. Дачникъ вздрагиваетъ и кричитъ:

— Кто тамъ?

— Это мы. Намъ нужно видть Берту. Не черненькую Берту, а блокурую! Каролина Карловна, bitte! Um Gottes Wilen! Wir sind nur drei! Насъ только трое! раздается голосъ.

— Никакой здсь Берты нтъ! Ни черной, ни красной, ни зеленой! Вы не туда попали!

— Послушай, человкъ! Пусти! мы теб дадимъ на чай! Ну, отвори. Мы только портеру выпьемъ.

Дачникъ вскакиваетъ съ постели.

— О, это чистое наказаніе! скрежещетъ онъ зубами. Послушайте, мерзавцы вы эдакіе: ежели вы сейчасъ не отойдете, я стрлять буду. У меня револьверъ о шести зарядахъ. Вонъ!

— Миша, Миша! Успокойся! Вдь теб вредно тревожиться, удерживаетъ его жена. Ахъ, Боже мой! Да никакъ ты босикомъ? Разв это можно? Сейчасъ насморкъ получишь.

— О матушка, не до насморка мн! Тутъ блая горячка съ человкомъ сдлаться можетъ!

Говоръ въ саду мало по малу утихаетъ. Слышны удаляющіеся шаги. Дачникъ лзетъ снова подъ одяло и начинаетъ засыпать. Часы бьютъ два. Тихо. Въ сосдней комнат сопитъ и бредитъ горничная. Проходитъ полчаса. Вдругъ сильный ударъ въ ставни потрясаетъ ветхія стны дома.

— Эй, Машка, отворяй скорй! Первая гильдія пріхала!— раздается за окномъ басъ. И чего вы черти полосатые, съ позаранку запираетесь? Туда-же и калитку приперли! Знаешь, что наше степенство черезъ заборъ лазать не любитъ, а ты приневоливаешь! Ну! разнесу!

Второй ударъ. Съ потолка сыплется штукатурка, песокъ. Дачникъ опять вскакиваетъ.

— Нтъ здсь Машки!— оретъ онъ. Вонъ, дьяволы! Вонъ анафемы проклятыя!

— Слышь, ты не горячись! Можетъ она у васъ за Амалію нынче ходитъ, такъ намъ все едино — идетъ перекличка. Отворяй миромъ! Въ наклад не будешь! Мы не турки! Расплачиваемся наличными! Купцы пріхали, а не голь стрюцкая! Отворачивай, Митряй, ставню-то!

Ставни потрясаются. Скрипятъ петли. Дачникъ прибгаетъ къ ласк.

— Послушайте, почтенные!— вопитъ онъ. Вы попали въ семейный домъ! Не доводите до скандала! Ну, что за радость, ежели я пошлю за полиціей и составятъ протоколъ. Посадятъ, ей-ей, посадятъ.

Просьба дйствуетъ. Бомбардировка умолкаетъ. Слышна перебранка и возгласъ: ‘вотъ какъ хвачу по затылку!’

— Семейный человкъ, откликнитесь еще разъ, раздается уже сдержанный голосъ. Гд здсь эта самая Марья Богдановна проживаетъ? Укажи, будь любезенъ, я т фуляровый платокъ на память пожертвую!

— Не знаю я, милые мои, не знаю. Я не здшній, я вчера, только пріхалъ. Идите съ Богомъ!

— Ну, прощенья просимъ, спи спокойно! А что мы ставень оборвали, то приходи ко мн въ желзную лавку,— пуда гвоздей не пожалю, Да ну ее, эту Машку! Идемъ, ребята, въ Нмецкій клубъ.

Дачникъ уже не стонетъ, а только скрежещетъ зубами отъ ярости и лзетъ на кровать. Его бьетъ лихорадка, голова горитъ, руки и ноги трясутся.

— Спи, Миша, скорй, сейчасъ три часа. Въ пять вставать. Торопись, голубчикъ.

— О, матушка, матушка! Какой тутъ сонъ! Я совсмъ боленъ!— вырывается у него изъ груди вопль.

Въ смежной комнат раздается пронзительный крикъ горничной. Дачникъ снова какъ горохомъ скатывается съ постели и выбгаетъ изъ спальни.

— Лзутъ, лзутъ!— кричитъ горничная, и кутаясь въ одяло, жмется къ стн.

Въ разбитое стекло видна стриженая голова татарина во фрак и съ номеромъ въ петлиц.

— Съ ресторанъ, господинъ, съ татарска ресторанъ письмо. Ласкова барыня, Марта Карловна, за ней офицеръ коляска прислалъ!— отчеканиваетъ гортаннымъ голосомъ лакей.

— Катерина! Тащи сюда ухватъ, кочергу, метлу! Я голову размозжу этому свиному уху!— оретъ во все горло дачникъ, хватаетъ палку, замахивается и бьетъ второе стекло въ окн.

Звонъ. Татаринъ бжитъ. Дачникъ хватаетъ со стола графинъ и кидаетъ ему въ слдъ.

— Боже мой, Боже мой! И это дача, куда здятъ успокоиться!— раздаются вопли мужа и жены.

VII. Волынкина Деревня.

За Екатерингофомъ, на взморьи, лежитъ Волынкина Деревня. О существованіи этого дачнаго мста знаютъ очень немногіе петербуржцы. Фланеры, утрамбовывающіе дорожки увеселительныхъ садовъ, топчущіеся на танцовальныхъ вечерахъ лтнихъ помщеній клубовъ, Лснаго театра и Безбородкинскаго вокзала, сюда вовсе не заглядываютъ, ибо здсь нтъ даже и простаго сада, не говоря уже объ увеселительномъ, а танцы, ежели и происходятъ подъ-часъ, то только у кабака, подъ звуки гармоніи и балалайки. Изъ дирижеровъ оркестра ни одинъ Шульцъ не покусился еще устроить здсь музыкально-танцовальнаго вечера и заставить платить себ полтинники, ни одинъ, даже самый неразборчивый актеръ, не побрезговавшій-бы даже собачьей будкой для устройства спектаклей, не ршился еще покормить здшнихъ дачниковъ какими-нибудь ‘Париками’, ‘Фофочкой’ или ‘Мотей’. А актеровъ среди дачниковъ здсь изобиліе, и разнообразными талантами ихъ Богъ не изобидлъ. Есть пвцы, обладающіе такимъ зычнымъ голосомъ, что ежели крикнутъ на берегу взморья, то ихъ будетъ слышно въ Кронштадт. На сцен ихъ, по нкоторымъ причинамъ, избгаютъ.

— Я, братецъ, разъ такъ крикнулъ въ ‘Пророк’, что семь лампъ по рамп погасло и въ царской лож на стнникахъ розетки лопнули,— разсказывалъ мн одинъ оперный пвецъ. Одного вотъ пьянисимо нтъ у меня въ голос.

— Зато, въ голов часто бываетъ пьянисимо,— замтилъ ему одинъ купецъ, театральный прихвостень, обязанность котораго состояла поить пвца, давать ему деньги въ займы и позволять себя обыгрывать на билліард.

Пвецъ нахмурилъ чело и сжалъ кулаки.

— Ты, Митрофанъ, не шути, коли я говорю серьезно!— отвчалъ онъ. Знаешь, что я этого не люблю. Я у тебя въ желзныхъ лавкахъ въ заклепкахъ не роюсь, не ройся и ты въ моей лавочк.

Есть здсь и трагики, послдніе изъ могиканъ, трагики, которыхъ когда-то въ провинціи на рукахъ носили ихъ почитатели, поили до блой горячки. Въ былое время, они врили, что не пьющій трагикъ не мыслимъ Они вели суровый образъ жизни, никогда не улыбались, были мрачны, смялись только ‘замогильнымъ’ хохотомъ, ли сырое мясо, и съ полуштофомъ въ рукахъ, ходили учить свои роли на могилы самоубійцъ, а гд таковыхъ нтъ, то просто на городскія кладбища. Блиставъ когда-то въ провинціи, а нын заручившись третьестепенными мстами въ казенной труп, они не утратили еще своего молодечества. Есть и казенные актеры отъ ‘ногтей юности’, выпущенные изъ театральнаго училища, какъ значится въ ихъ атестатахъ, на роли злодевъ и драбантовъ. Какъ трагики, такъ и драбанты отличаются необыкновеннымъ молодечествомъ. Они, не задумываясь, подымутъ быка, взявъ его руками подъ пахъ, свернутъ вензель изъ кочерги, перекрестятся двухпудовой гирей и вывернутъ съ корнемъ фонарный столбъ. Есть здсь и балетные танцоры, возненавидвшіе танцы, танцоры, удаленные изъ балета вслдствіе того, что они утратили элевацію, потеряли ‘стальной носокъ’, и пріобртя чугунную пятку, успли отдавить двумъ тремъ балеринамъ ноги. Есть здсь купцы, хороводящіеся съ актерами и идущіе по пути къ разоренію, купцы, которымъ остался одинъ шагъ — связаться съ монахами, и посл сего, уже въ конц обнищавшими хать на Валаамъ на покаяніе. Есть здсь нотаріусы, отставные ярморочные шулера, утратившіе гибкость пальцевъ, музыканты, игравшіе когда-то на тромбонахъ и контръ-басахъ, заводчики, успвшіе уже нажить себ состояніе, и даже попъ, охотникъ до рыбной ловли. Все это переселяется на лто въ Волынкину Деревню, ради охоты, во всхъ ея видахъ, начиная съ домашней утки и кончая медвдемъ. Дачники поголовно охотники. Поселеніе Волынкиной Деревни необширно: нсколько домиковъ, кабакъ и кое-что въ род трактира съ мелочной лавкой. Патріархальность нравовъ необычайная, доходящая до дикости. Дачники живутъ на бивуакахъ. Объ украшеніи палисадниковъ нтъ и помину. Вмсто цвтовъ, въ куртинахъ разставлены собачьи чашки съ овсянкой и водой, въ которой плаваетъ кусокъ сры, банки съ червями для уженья рыбы, корзинки съ пахучимъ стервомъ для ловли раковъ. Вмсто шторъ, окна занавшены штанами, жениными юбками. Убранство комнатъ состоитъ изъ удочекъ, неводовъ, арапника, собачьихъ цпей и смычекъ. На подоконникахъ — бутылки, банки съ сапожной мазью, охотничьи фляжки, пузырки со средствами отъ комаровъ и блохъ, которыми они, вмсто духовъ, смазываютъ и себя, и своихъ многочисленныхъ собакъ. Посмотримте на ихъ житье-бытье. Заглянемте въ ихъ праздничный день.

Вотъ утро. Въ одномъ изъ палисадниковъ бродитъ дачникъ и налаживаетъ перепелины дудки, подбирая тоны. Онъ безъ шляпы и въ одномъ нижнемъ бль. Въ сосднемъ палисадник молодая дама вывшиваетъ для просушки простыню, стараясь прикрпить ее на подсолнухи.

— Марь Ивановн почтеніе! Слышали, какъ мы вчера торпеду взрывали на взморьи?— кричитъ онъ. Три старыхъ сваи нужно было выворотить. Здравствуйте.

Дачникъ подходитъ къ границ своихъ владній и протягиваетъ руку чрезъ рубежъ. Марья Ивановна длаетъ то-же самое, но тотчасъ-же вскрикиваетъ и отворачивается.

— Что съ вами?— удивляется дачникъ. Наткнулись на роженъ, что-ли?

— Нтъ, такъ… я не одта, бормочетъ она, косясь на костюмъ сосда.

— Да и я не одтъ. Помилуйте, что за церемонія на дач! Здсь у насъ по просту. Я и самъ въ рубах.

— Вотъ поэтому-то и не ловко! Накиньте на себя что нибудь.

— Да помилуйте, зачмъ-же? Блье на мн чистое. Вдь отъ красной рубахи вы-бы не отвернулись, а тутъ вдругъ… Ну, хорошо, хорошо, я за кустъ встану. Мужнины пеленки развшиваете?— задаетъ онъ вопросъ.

— Да, сейчасъ только вернулся съ купанья и какъ снопъ растянулся. Вдь онъ натирается.

— Чмъ нынче натирался, дресвой?

— Нтъ, пока еще все пескомъ трется. Сразу нельзя, можно всю кожу содрать. Потомъ на толченый кирпичъ перейдетъ, а съ кирпича ужъ на дресву, да вотъ, что-то все плохо помогаетъ, спина у него…

— Пусть-бы онъ крапивой себя по поясниц стегать попробовалъ. Я такимъ манеромъ двоихъ вылчилъ. Потомъ взять махорки, отварить ее въ кипятк, натолочь стекла…

— Полноте, ужъ и это-то лченіе надоло. Ну, прощайте, пойду неводъ ему плесть.

— А видли новую собаку у Петра Семеныча? Вотъ такъ сука! Голосъ — что твоя Пати, кричитъ дачникъ. Куда-же вы, Марья Ивановна? постойте. У меня жена купаться ушла и ключи съ собой унесла. Дайте мн стаканчикъ водки. Ужо этотъ долгъ полностію въ вашего супруга волью. Закусывать не надо.

Сосдка выноситъ сосду стаканчикъ и упрашиваетъ того не выходить изъ-за куста. Сосдъ глотаетъ и видитъ передъ собой охотника, во всемъ вооруженіи остановившагося у калитки. Ружье за плечами, высокіе сапоги, яхтъ-ташъ съ двумя тремя птицами и венгерка, вся въ грязи. Сзади песъ, выставившій языкъ.

— Купцу!— кричитъ дачникъ охотнику. Гд шлялся, купоросная твоя душа?

— Охъ, и не говори, Вася! Пошли мы это трое: я, трагикъ и восмипудовой кожевникъ съ нами,— отвчаетъ охотникъ. Туда забрели, что уму помраченье! Я теб говорю, такія мста такія!.. Утка на мою долю досталась, дв тетерьки, вальдшнепъ. По горло въ болот увязъ. Видишь, весь въ грязи.

— Не хвастайся, Гришка, ты въ луж нарочно валялся и потомъ сверху пылью себя посыпалъ. Голопятовы ребята тебя видли, обрываетъ его дачникъ. А то вдругъ въ болот… ну. твоему-ли рылу?..

— Ей-Богу, въ болот увязъ. Пошелъ своихъ искать и увязъ. Гд-же-бы я утку-то?..

— И про утку врешь. Утка домашняя, а вальдшнепа съ тетерками, ты у Увара Калинова купилъ.

— Съ мста не сойти, самъ убилъ. Кром того, двухъ зайцевъ видлъ. Вотъ еще галку застрлилъ. Это огородники просили, имъ на огородъ пугало поставить.

— Про галку, врю, а остальное ты купилъ, и купивши, вывалялся самъ въ грязи. Ну, не разыгрывай изъ себя охотника, не люблю! Какой ты охотникъ? Тебя и собака не слушается.

— Мн разыгрывать изъ себя нечего, я не актеръ. Это вотъ теб, такъ съ руки, потому ты актеръ.

— Ты еще остришь!— кричитъ на него актеръ. Говорю, что валялся въ грязи, и всмъ буду про это говорить. Пошелъ прочь!

— Валялся въ грязи! Стану я валяться въ грязи! Да, что я, свинья, что-ли?

— Конечно, свинья. Подари мн твою собаку, а то всмъ и каждому буду разсказывать, какъ ты въ луж валялся и пылью себя посыпалъ.

— Не могу, Вася. Собака эта такая, я теб скажу, что просто чудо! Она у меня въ город сама у парадныхъ дверей на лстниц въ колольчикъ звонится. Схватится зубами за ручку и дернетъ, водку пьетъ. Она даже понимаетъ кто ко мн зачмъ ходитъ. Ежели кто придетъ деньги мн платить, на того молчитъ, а кто получать съ меня,— такъ и лаетъ, такъ и лаетъ- Смотри, какіе умные глаза.

— Конечно, умне твоихъ. Не серди меня! Ну, подари собаку, иначе…

— Ей-Богу, не могу, Вася. Лучше я тотъ долгъ теб сотру. Помнишь, сорокъ два рубля?

— То само собой. Да съ чего ты взялъ, что я теб буду отдавать деньги? Вотъ еще!

— Ну, прощай, Вася. Тремоль, идемъ! кричитъ охотникъ собак. Прощай, давай руку.

— Чортъ съ тобой, я подлецамъ руки не даю, отвчаетъ актеръ.

Купецъ уходитъ.

Актеръ, оставшись одинъ, начинаетъ звать. Дудки перепелиныя надоли, собака выдресирована до того, что даже перестала слушаться, ружье вымазано саломъ, водки нтъ, что длать? Спать? Но онъ часъ назадъ только всталъ.

— Напрасно я Гришку-то отъ себя прогналъ. Можно-бы было въ орла и ршетку на рублишко ему бокъ начистить, бормочетъ онъ. Разв на взморье пройтись?— задаетъ онъ себ вопросъ. Эхъ, брюки-то надвать лнь. Ну, да я такъ, пальтишко накину.

Актеръ надваетъ пальто и шляпу и идетъ по улиц. Тишина. Бродятъ нищіе, останавливаясь у оконъ и прося подаянія. Гд-то плачетъ ребенокъ. Двое мальчишекъ играютъ у забора въ бабки. Въ одномъ изъ палисадниковъ копошится священникъ, присвъ на корточки. Онъ въ подрясник и съ заплетеной косой.

— Духовенству ядовитое почтеніе съ кисточкой!— возглашаетъ актеръ и останавливается: Чмъ это вы, святыня, занимаетесь?

— А червей копаю. Ужо рыбу удить идемъ, отвчаетъ попъ. Слышали осетра-то какого на Козлахъ поймали?— полторы сажени длины.

— Слышалъ и даже видлъ его. Осетръ-то, говорятъ, жалованный, съ медалью…

— Ну, что вы врете. Разв осетры бываютъ жалованные? улыбается священникъ.

— А ты думалъ какъ? Помнишь осетриху съ серьгой въ ух поймали? Осетрихъ жалуютъ серьгами, ну, а осетровъ медалями. Самъ видлъ: такъ это она на груди у него и виситъ.

— Да вы, можетъ быть, про купца Осетрова, что въ Милютиныхъ рядахъ?

— Нтъ, про осетра. Сходи въ Зоологическій садъ посмотри, говоритъ актеръ и спрашиваетъ:

— Водка есть?

— Есть-то есть, только я въ эту пору не пью. Везъ благовременія зачмъ-же?

— Ты самъ и не пей, а меня поподчуй. Вели-ка попадь соорудить.

— Неловко, осердится. Такъ съ медалью? Вотъ диво-то!

— Ты зубы-то не заговаривай. Осердится? Какая-же ты глава въ дом, коли жены боишься. Ну, рюмка за тобой.

Актеръ идетъ дале. У окна, заставленнаго плющемъ, остановились нищіе и просятъ. Вдругъ, раздаются звуки тромбона. Кто-то рявкнулъ изъ ‘Роберта’. Нищіе такъ и шарахнулись отъ окна. Старичишка даже запнулся и шарахнулся на землю. Изъ комнаты слышится хохотъ.

— Микешка, это ты?— кричитъ актеръ.

— Я, здравствуй, Вася! откликается голосъ. Вотъ потха-то! А я, братъ, разнощиковъ и нищихъ трубнымъ голосомъ пугаю. До тошноты надоли приставаньемъ. Только этимъ и спасаюсь.

На крыльцо выходитъ жирный блондинъ, съ тромбономъ въ рукахъ. Онъ въ коломенковомъ халат, надтомъ на голое тло, и въ туфляхъ. Халатъ распахнулся и обнажилъ полную грудь.

— Плясуну и жрецу Терпсихоры — толстое съ набалдашникомъ!— возглашаетъ актеръ и протягиваетъ руку. А гд-же плясовица?

— Купаться ушла, а ребятишекъ разогналъ мухъ ловить. Теперь плотва появилась… На муху-то чудесно. Войди. Я совершенно одинъ. Прохладительное питье отъ скуки изъ коньяку со льдомъ и лимономъ длаю.

— Съ утра-то? Да ты съума сошелъ? Вдь это развратъ.

— Съ утра-то и прохлаждаться. Хочешь хлобыснуть стаканчикъ? Долбани.

— Вотъ что… ты ужъ мн дай лучше, гольемъ. Что доброе портить. У Петра Семенова новую собаку видлъ? Вотъ, братъ, такъ сука! На каждую птицу особую стойку длаетъ.

— Полно врать. Ничего нтъ особеннаго. Мой кобель въ десять разъ лучше. Онъ у меня теперь пятіалтынный отъ гривенника отличаетъ. Дашь ему пятіалтынный — кланяется, дашь гривенникъ — трясетъ головой, дескать не надо.

Актеръ взбшенъ.

— Дура съ печи! Да разв для охотничьей собаки это нужно?— кричитъ онъ. Тутъ стойка, трель въ ла нужна. Фокусамъ-то можно и дворняшку обучить. У меня Арапка вонъ даже часы смотритъ. Спрошу который часъ, ну, она сейчасъ лапой.

— Видлъ я твою Арапку. Прошлый разъ четырнадцать часовъ насчитала.

— Что-жъ такое? и человкъ ошибиться можетъ. А у тебя твой Фингалъ тетерьку на охот сълъ, ногу твою за тумбу принялъ. Ну, молчи, давай коньяку-то…

— Да ты посмотри его прежде. Эй, Фингалъ, иси! Ты погляди у него носъ. Ну, пощупай. Масло сливочное. Возьми его за брюхо…

— Давай, говорю, коньяку!— пристаетъ актеръ.

Пріятели входятъ въ комнату. Начинается глотаніе. Смотрятъ и собаку. Актеръ разсматриваетъ ошейникъ съ надписью: ‘Фингалъ. П. Л. Столтова’.

— Ты зачмъ-же это надъ своимъ именемъ корону-то сдлалъ?— говоритъ онъ. Разв ты графъ или князь? Короны дворянскія бываютъ, а ты прохвостъ.

Хозяинъ обижается.

— Нтъ, врешь. Я отставной балетный артистъ. Да у меня и корона не дворянская, отвчаетъ онъ. У меня на ложкахъ и на посуд…

— А то какая-же? Балетныя короны разв бываютъ? Теб лиру слдуетъ.

— Да разв я на лир играю?

— Дуракъ. Впрочемъ, я и забылъ: и лира теб не почину. Вдь ты скоморохъ, плясунъ, Теб погремушки и колпакъ дурацкій.

— А ты-то кто?

— Я драматическій актеръ. Я страсти олицетворяю. Понялъ?

— Это стулья-то вынося на сцену, страсти олицетворяешь?

— Ахъ ты, дубина, дубина!

Балетный танцоръ вспыхиваетъ.

— Какъ ты смешь ругаться въ моемъ дом?— кричитъ онъ. Мое пьешь, мое шь и меня-же ругаешь? Пошелъ вонъ! Фингалъ, пиль его! Ахъ ты прощалыга! Шулеръ билліардный! Теб-бы только полушубки купцамъ начищать, выжига ты этакая.

— Ну-ну, ты не очень… Я вдь и самъ отвчу… спадаетъ въ тон актеръ и ретируется. Балетная корона! вотъ дуракъ-то!— бормочетъ онъ.

Ему попадается купецъ.

— Пьютъ что-ли, тамъ?— обращается онъ съ вопросомъ, и не дождавшись отвта, говоритъ: а я, братъ, вчера съ Фомкой двухъ зайцевъ… Не зайцы, а телята, въ одномъ пудъ десять фунтовъ. А все Неронъ. Не собака, а роскошь! Да куда ты?

— Отстань. Объясни пожалуста этому болвану, что балетной короны не бываетъ. Посл этого и купцы корону имютъ.

— А то нтъ, что-ли? Купеческая корона завсегда имется.

— Купеческая корона… вотъ какъ хвачу по затылку!— замахивается актеръ.

На улиц толпа. Идутъ мущины, женщины, дти, виднются дамскіе зонтики.

— Федя, куда это вы?— окликаетъ кого-то купецъ.

— Собаку топить. Ивана Кузьмича собака, Діанкина мать, чума у нея. Лчитъ, лчитъ — никакого толку. Пойдемъ, посмотримъ. Интересно. Да и лучше: нкоторыя говорятъ, что бшенная.

И купецъ, и актеръ, и танцоръ выходятъ за калитку и присоединяются къ толп.

Вдругъ, въ одномъ изъ палисадниковъ раздается выстрлъ, за выстрломъ крикъ, какой-то мужикъ машетъ руками.

— Иванъ Норфирьичъ! Нешто возможно въ курицъ чужихъ стрлять? Разв это охота?— кричитъ онъ.

— Я нечаянно, я по ошибк, я хотлъ въ ворону. Мн чтобъ ружье попробовать.

— Попробовать! Ворона на дерев, а вы по земл стрляете. Курица только нестись начала.

— Ну, молчи, Ферапонтъ, я деньги отдамъ.

— Мн не деньги ваши нужны, курица полтора рубля, а вы можете въ человка попасть. Вдь опять на меня своротите. Прошлый годъ и то цлый зарядъ дроби въ повивальную бабку всадили. Спасибо еще, что карнолинъ ее спасъ, а меня къ мировому таскали.

— Ну, довольно, довольно!

Толпа останавливается и начинаетъ глазть.

VIII. Карповка.

Карповка — это рчка, отдляющая Аптекарскій островъ отъ Петербургской стороны. Карповка — это родная сестра Черной Рчки, что можно тотчасъ-же узнать по ихъ фамильному благоуханію, по готовой ‘ботвинь’, всегда имющейся въ достаточномъ количеств въ ндрахъ ихъ мутныхъ водъ, которую такъ любятъ мсить веслами обитатели той и другой рчекъ. Карповка — это первая ступень дачной жизни. Срый купецъ, познавшій прелесть цивилизаціи въ вид дачной жизни, и ршаясь впервые выхать на лто изъ какой-нибудь Ямской или съ Калашниковой пристани, детъ на Карповку и потомъ, постепенно, переходя къ Черной Рчк, Новой Деревн, Лсному, доходитъ до Парголова и Павловска. На Карповк онъ отвыкаетъ отъ опорокъ, замняя ихъ туфлями, ситцевую рубаху съ косымъ воротомъ и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, мняетъ на полотняную сорочку, начинаетъ выпускать воротнички изъ-за галстуха, перестаетъ сть постное по средамъ и пятницамъ, сознаетъ, что можно обойтись и безъ домашнихъ кваса и хлбовъ, начинаетъ подсмиваться надъ кладбищенскими стариками, наставниками древняго благочестія, сознаетъ, что и ‘прикащики — то же люди’, укорачиваетъ полы сюртука, отвыкаетъ отъ сапоговъ со скрипомъ и впервые закуриваетъ на легкомъ воздух ‘цигарку’,— однимъ словомъ, пріобртаетъ лоскъ и быстро идетъ по пути къ прогрессу.

Обитатели Карповки длятся на ‘жильцовъ’ и ‘дачниковъ’. Пояснять отличіе тхъ отъ другихъ я не стану, ибо оно и само понятно. Жильцы состоятъ, большей частью, изъ мелкихъ чиновниковъ, дачники есть всхъ сословій. Большинство дачниковъ, кром купцовъ, переселяется сюда ‘со всей своей требухой’, не оставляя за собой городской квартиры, и старается прожить какъ можно дольше, иногда до октября, соблюдая выгоду, ибо за дачу платится въ лто, а не помсячно. Домохозяева не любятъ этихъ дачниковъ. Иногда случается, что дачникъ, дождавшись перваго снга, зимуетъ на дач и превращается въ жильца. Жильцы всегда во вражд съ дачниками, хотя, въ сущности, имъ длить нечего. У жильцовъ господствуетъ какая-то зависть къ дачникамъ. Особенно это замтно у женщинъ. Съ завистью смотрятъ он на наряды дачницъ, на ихъ лтнія платья, шляпки, и покупая себ на обдъ у рыбака десять ряпушекъ и окунька съ плотичкой, питаютъ даже ненависть къ дачницамъ, пріобртающимъ у того-же рыбака матераго сига на пирогъ.

Поселеніе Карповки незначительно. Отъ Карповскаго моста до казармъ считается едва двадцать дворовъ, а по рчк, черезъ Каменно-островское шоссе, и того меньше. Къ Карповк причисляется и Песочная улица. Тамъ живутъ аристократы Карповки, стыдящіеся выходить на улицу въ халатахъ и распашныхъ капотахъ.

Заглянемте на Карповку въ воскресный день, когда и мужская половина дачниковъ находится въ сбор.

Время подъ вечеръ. Изъ нарядной дачки, на песчаный дворъ, заросшій мстами травой, вышелъ ‘основательный’ купецъ. Онъ въ туфляхъ, безъ шляпы, въ коломенковомъ пальтишк. Вышелъ, потянулся, звнулъ и крикнулъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

— Ставьте самоваръ-то, черти окаянные!

— Сейчасъ, сейчасъ, Кузьма Данилычъ — засуетилась на балкон жена, что-то прожевывая, и схвативъ съ тарелки горсть кедровыхъ орховъ, бросилась въ комнаты.

— Кузьм Данилычу — раскланивается передъ нимъ дворникъ, тащущій черезъ дворъ на коромысл два ведра съ водой. Поспать, сударь, изволили?

— Да, отсвисталъ таки часика два съ половиной, отвчаетъ купецъ, почесывается и треплетъ себя рукой по жирному брюху, на которомъ незримыми буквами написано слово ‘довріе’.

— Ну, и чудесно! Теперь чайкомъ побалуетесь, а тамъ проминажъ… Пища у васъ хорошая, сытная. И мы отъ вашей пищи крохами сыты. Кабы не вы, подохли бы… Сами возьмите, что у насъ за народъ живетъ? Чиновница съ дочкой вотъ въ этой дачк селедкой, да кофейными переварками питаются, полковница, что на верху…

— Полковница! Можетъ только рядомъ съ полковникомъ лежала. Ты читалъ-ли паспортъ-то?

— Въ паспорт, это точно, сказано, что она вдова подпоручика, ну, а сама она себя полковницей величаетъ. Полковница эта, говорю, безъ дровъ живетъ, потому она на керосиновой ламп себ варево длаетъ. Чай, да булки, а супъ — ложкой ударь, пузырь не вскочитъ. На что тутъ нашему брату покуситься? Наверху, опять, чиновникъ-тотъ окурки цигарокъ по земл сбираетъ, да въ трубк курить, восьмушкой лошадиной колбасы обдаетъ. Знали-бы и не пустили. Одно — дачу нанималъ другой баринъ, а онъ перехалъ. Въ прошломъ году онъ жилъ на сосдской дач, такъ его только въ декабр выжить могли. Ей-Богу! Шубенки никакой. Чуть не подохъ! Къ будочнику въ будку грться бгалъ. А то, такъ у дворника сидитъ. Да ужъ потомъ пущать не стали, потому на каверзы пустился. Не жралъ онъ тутъ дня три, прибгаетъ въ дворницкую, видитъ дворничиха лапшу хлбаетъ, облизнулся и говоритъ: ‘смотри-ка Ульяна, что народу на улиц собралось, шаръ летитъ, да таково низко, пренизко’. Та, дура, само собой, и выскочила на улицу шаръ смотрть, а онъ лапшу-то сълъ, опрокинулъ чашку, да и говоритъ, что это кошка. Вотъ какіе, сударь, дачники! Съ полиціей сгоняли, такъ и денегъ не отдалъ. ‘Я, говоритъ, обязался въ конц лта за дачу заплатить, а для меня еще и посейчасъ лто’. Это въ декабр-то! А вы у насъ дачники желанные… дай Господь…

Брюхо купца колышется, уста разверзаются для улыбки.

— Ну, это голь, шмоль и компанія, говоритъ онъ, лзетъ въ карманъ за пяти-алтыннымъ и суетъ его въ руку дворнику.

— Много, сударь, благодарны, кланяется тотъ и продолжаетъ свой путь съ ведрами.

Купецъ выходитъ за ворота, и остановясь на мосткахъ, смотритъ на рчку. По рчк, въ барочныхъ лодкахъ, купленныхъ за два съ полтиной, катаются дачники. Лопата замняетъ руль, вмсто уключинъ, весла прикрплены веревками къ палкамъ. Вотъ три чиновника катаютъ барышню въ соломенной шляпк, двое на веслахъ, одинъ на рул. Гребли, гребли они, захали въ ботвинью и сли на мель. Барышня визжитъ.

— Помилуйте, чего вы? Страшнаго тутъ ничего нтъ. Мы сейчасъ на баграхъ пройдемъ,— утшаютъ они ее, вскакиваютъ съ мстъ, упираются веслами въ грунтъ, но еще больше залзаютъ на мель.

Лодка не идетъ ни взадъ, ни впередъ.

— Ну, что-же вы надлали? Какъ вамъ не стыдно! А еще хотли на Лаваль-дачу. Какъ-же мн на берегъ-то попасть? Вдь не въ бродъ-же идти, чуть не плачетъ барышня — Не безпокойтесь, Анна Дмитріевна, сейчасъ мы васъ снимемъ съ мели и доставимъ на Лаваль. Эй, почтенный!— кричатъ гребцы мужику на барк. Сдлай милость, влзь въ воду и сними насъ съ мели!

— На полштофъ, дашь? Меньше ни копйки! отвчаетъ мужикъ, и почесывая спину, отворачивается.

— Ахъ, Боже мой, дайте ему. Пусть онъ насъ сниметъ съ мели, упрашиваетъ двушка.

Гребцы переглядываются другъ съ другомъ и шарятъ у себя въ карманахъ.

— Миша, есть у тебя деньги? У меня въ томъ сюртук остались — Нтъ, я дома забылъ. Нтъ-ли у Феди?

— У меня всего восемь копекъ.

— Врешь, ты вчера у экзекутора занялъ цлковый.

— Не цлковый, а пятьдесятъ рублей занялъ у экзекутора, вспыхиваетъ, какъ піонъ, Федя, но они у меня дома. Почтенный, ну, сними сапоги и спустись въ воду. Мы теб восемь копекъ дадимъ. Все таки на шкаликъ.

— И мараться не стоитъ. Ужъ коли слъ на мель, такъ и сиди, бормочетъ мужикъ и даже не оборачивается.

Гребцы почесываютъ затылки.

— Ахъ, Господи! Такъ какъ-же намъ быть-то?— восклицаютъ они хоромъ. Нужно самимъ раздваться и лзть въ воду.

— При мн-то? Что вы! Разв это возможно? Да вы съума сошли,— говоритъ барышня.

— Да вы, Анна Дмитріевна, не безпокойтесь. Мы только снимемъ сапоги и засучимъ штанины, а остальное все будетъ въ порядк. Видали въ театр венеціанскихъ рыбаковъ? вотъ и мы такъ-же.

— Нтъ, нтъ, это невозможно! Все-таки ноги ваши…

— Только до колнъ, брюки и весь остальной составъ останутся. Ну, посудите сами, что-жъ намъ длать! Не прибыли-же воды ждать. Наконецъ, вы можете отвернуться, закрыться зонтикомъ.

— Попросите вонъ у тхъ мущинъ, что на лодк, чтобы они попробовали насъ за веревку потянуть. Киньте имъ веревку отъ нашей лодки,— упрашиваетъ барышня. Господа, будьте столь добры, не можете-ли?.. обращается она къ гребцамъ другой лодки.

Длается буксирная попытка, но тщетно. Лодка такъ и врзалась.

— Длать нечего, надо раздваться. Отвернитесь, Анна Дмитріевна. Федя снимай сапоги!

— Я сниму, но пусть и Вася сниметъ. Вс и влземъ въ тину. Снимай Вася.

Вася смущенъ.

— Не могу я при ней снимать сапоги, шепчетъ онъ. У меня внизу не чулки, а портянки. Ну, что за видъ?

— Важное кушанье!— у меня и того нтъ, я на босу ногу.

— Не кричи, пожалуйста. Ты другое дло, за ней не ухаживаешь, а я виды на нее имю. Наконецъ, вы и двое можете стащить лодку.

— Нтъ, вдвоемъ мы не полземъ! Ужь лзть, такъ лзть всмъ троимъ.

— Да пойми ты, я на линіи жениха. Я ей два раза по фунту конфектъ подарилъ и ликерное сердце.

— И какъ это, господа, вы на гуляньи и вдругъ безъ денегъ? говоритъ двушка.

— На кислыя щи я взялъ восемь копекъ.

— А я вынулъ десять рублей, положилъ на столъ и вдругъ…

— Да ползайте-же господа!

— Сейчасъ, сейчасъ. Отвернитесь. Снимай, Вася, сапоги, она отвернулась и не увидитъ (идетъ шепотъ).

— Ей Богу, увидитъ, она глазастая. Видишь, изъ-за зонтика смотритъ. Заслони меня.

Кое какъ гребцы снимаютъ сапоги, засучиваютъ брюки и лзутъ въ воду.

— Ой, да здсь яма. Смотрите, я по брюхо въ вод. Ну, что теперь длать? и штаны и визитка…

— 154 —

— Посл обсудимъ. Пихай лодку! Ну, понатужимтесь! Разъ, два.

— А вы, господа, дубинушку затяните, ходче пойдетъ,— глумится съ барки мужикъ. Эхъ, а еще господа! Трехъ гривенниковъ пожалли! Сейчасъ видно, что стрюцкіе!

— Молчи, чертова кукла!

— Чертова кукла, да вотъ не для тебя! У!.. крапивное семя.

— Федоръ Федорычъ, не ругайтесь, плюньте на него!— упрашиваетъ двушка.

— Я т, барышня, плюну! Тонко ходите, не равно чулки отморозите!

Мужикъ сбрасываетъ съ барки полно и обдаетъ брызгами компанію

— Послушай, мерзавецъ, я городоваго позову!

Лодка сдвинута. Гребцы влзаютъ въ нее и начинаютъ одваться. Съ Васи льется вода.

— Послушайте, что это за свинство! Гд-же мой сапогъ? Вы его въ воду уронили. Ну, какъ-же теперь на Лаваль? Я безъ сапога. Кто-жъ его кинулъ? Вонъ изъ воды ушко торчитъ.

Сапогъ достали, вылили изъ него воду, но онъ не одвается на ногу. Приходится хать домой.

А на берегу, уперши руки въ боки, хохочетъ ‘обстоятельный’ купецъ.

— Иди, Кузьма Данилычъ, самоваръ давно готовъ!— кричитъ ему жена.

Купеческое семейство располагается на двор за самоваромъ и начинаетъ пить чай, а напротивъ, на томъ-же двор, на полуразвалившемся балкон идутъ пересуды.

— Смотри, смотри, опять чай жрать принялись, говоритъ вдова-чиновница дочк. И какъ только не лопнутъ? Четвертый разъ сегодня.

— Но, маменька, вдь мы и сами сегодня третій разъ кофей пьемъ, да два раза переварки пили, пробуетъ возражать дочь.

— Такъ, вдь, это питаніе, я для насъ взамсто обда, а чай, такъ себ, теплая сырость. Ну, молчи, не тревожь мать. Лучше-бы ватную шинель съ нмецкимъ бобромъ на веревк развсила, да поколотила-бы ее. Иванъ Миронычъ, то и дло мимо ходитъ. Удивительное равнодушіе! Ничмъ не хочешь мущину прельстить! Женихъ въ руки дается, а она… Къ тому-же, къ купцу прикащики въ гости пріхали. Народъ холостой.

— Прикащика выденымъ молью воротникомъ не прельстишь. Онъ норовитъ на какихъ-нибудь каменныхъ баняхъ жениться или пустопорожняго мста ищетъ съ денежнымъ прилагательнымъ. Окромя того брилліанты.

— И за тобой пятипроцентный билетъ съ выигрышами, да бабушкина брилліантовая серьга.

— Одна-то серьга.

— Дура, изъ одной можно дв сдлать. Тамъ четыре брилліантика. Наконецъ, Иванъ Миронычъ… Эй, двка, не упускай случая! Я третій день подъ рядъ на окошк пятипроцентный билетъ утюгомъ разглаживаю. Вчера онъ прошелъ мимо и пріятно таково улыбается. Вчера билетомъ, а сегодня шинелью можно прельстить, потомъ серьгу наднь.

— Вдь, она одна. Не въ ноздрю-же мн ее надть. Вотъ ежели-бы брошка…

— И, матушка, другая-бы и въ ноздрю надла, только-бы жениха подцпить!

— Ахъ, оставьте! Вы знаете, я не люблю интригъ подводить!

Купецъ отпилъ чай, надлъ халатъ и икаетъ, жена его жуетъ пряники. Пріхавшіе въ гости прикащики, какъ облитые водой и вытянувъ руки по швамъ, бродятъ по двору.

— А что, не сыграть-ли намъ въ преферансикъ по маленькой?— обращается хозяинъ къ прикащикамъ.

— Какъ будетъ вашей чести угодно, Данило Кузьмичъ,— отвчаютъ они. Не замотаться-бы только, потому завтра въ лавку.

— Тащи столъ и карты!

Черезъ пять минутъ, хозяинъ и прикащики играютъ на двор въ преферансъ. Купцу не везетъ. Около стола взадъ и впередъ шмыгаетъ чиновничья дочка, предварительно нацпивъ на грудь огромный розовый бантъ, умильно взглядываетъ на прикащиковъ и закатываетъ глаза подъ лобъ. Для Ивана Мироныча вывшена на веревку шинель. Купецъ проигралъ, остался безъ трехъ и поставилъ большой ремизъ.

— Тьфу ты окаянная! Какъ блоха неотвязчивая! плюетъ онъ по направленію къ чиновничьей дочк. Какъ пройдетъ мимо, словно колода! Ну, чего ты мотаешься, барышня? Точно смерти ждетъ! Брысь!

Двушка такъ и шарахнулась въ сторону. На глазахъ слезы.

— Удивительно, какіе учтивые кавалеры! Такъ тулупомъ и пахнетъ! говоритъ она.

— А ты ужъ и обнюхала! Ну, пошла прочь! Черезъ тебя проигралъ.

— Мужикъ!

— Отъ принцесы слышу. Вишь, какая арабская королева выискалась!

Купца начинаютъ успокоивать жена и прикащики. Двушка, заплакавъ, уходитъ. Съ балкона ругается вдова-чиновница.

— Плюнь на него, Машенька. Вишь, онъ до радужной кобылы допился! Лшій!

Во дворъ врывается Иванъ Миронычъ и рыцарски заступается за двушку. Купецъ подбоченился.

— Ты чего прилзъ? За оскорбленіе получить хочешь? На рубль цлковый!— кричитъ онъ. Не дождешься! И рукъ о тебя марать не стану. Эй, дворникъ! Калистратъ! Поласкай его полномъ.

— Послушай, борода!— горячится чиновникъ. Я надворный…

— Знаю, что надворный, не комнатнымъ-же теб быть. Рыломъ не вышелъ! Гоните его.

— Не смешь гнать, это нашъ гость, вопитъ съ балкона чиновница.

— А коли твой гость, то и привяжи его на цпь, чтобы онъ на людей не бросался!

Мало по малу все успокоивается. Съ сосдняго балкона слышны ругательства шопотомъ. Снова пьютъ кофей. Игра въ преферансъ продолжается.

‘Пики, трефы, бубны, семь первыхъ’. Купецъ отбилъ у прикащиковъ игру, купивъ до восьми червей, и объявляетъ ‘просто трефы’.

— Вы до восьми червей изволили покупать, осмливается замтить прикащикъ.

— Трефы!— возвышаетъ голосъ хозяинъ. Ты торпеду-то не подводи.

— Можетъ, девять трефъ, и вы, какъ мониторъ, супротивъ насъ?

— Просто трефы!

Прикащикъ ходитъ. Купецъ кладетъ туза масти, другой прикащикъ бьетъ козыремъ.

— Извините, Кузьма Данилычъ, но дезентерія маленькая вышла съ вашей стороны, и мы у васъ лафетъ подбили.

— Какъ лафетъ? Мой ходъ. Какъ ты смешь? Давай назадъ, я козыряю.

— Вовсе не вашъ ходъ! Извольте поглядть, вотъ и сдавальщикъ сидитъ. Окромя того, вы до семи червей.

— Какъ ты смешь меня учить? Уродъ! Я игру лучше тебя знаю. Пошелъ вонъ! Обыграть хотли!

— Намъ вашихъ денегъ не надо, а только…

— Оставь, Трифонъ! Дйствительно, ихъ ходъ. Ходите, Кузьма Данилычъ.

Купецъ взбшенъ и бросаетъ карты.

— Не желаю я вашихъ снисхожденіевъ! Довольно! Убирайтесь домой!— горячится онъ: Врно сговорились мн полушубокъ вычистить? Неудастся!

Вступается и жена.

— Туда-же всякое лыко въ строку!— обращается она къ прикащикамъ. Вдь, онъ хозяинъ. Да хоть-бы и проиграли ему, такъ вдь, чай, не свое, а у насъ-же наворованное.

Прикащики берутся за шапки и прощаются.

— Дай имъ поужинать-то,— шепчетъ она мужу.

— Не надо! Коли мобилизацію на себя эту напустили, такъ пусть налегк домой бгутъ!— отчеканиваетъ онъ, потягивается, грозитъ сидящей на балкон чиновниц кулакомъ и говоритъ: похлебать-бы, да и ко сну…

IX. Павловскъ.

Когда-то Павловскъ былъ аристократическимъ дачнымъ мстомъ. Въ немъ прозябали въ лтнее время исключительно родовитые люди или чиновные. Какой-нибудь Триждыотреченскій, ясно доказывающій свое происхожденіе, не иначе ршался переселиться на лто въ Павловскъ, какъ по достиженіи имъ чина дйствительнаго статскаго совтника. Надворный совтникъ, ежели онъ не могъ доказать документами, что его предковъ ‘били въ орд батогами нещадно’, сажали на колъ или, уже въ крайнемъ случа, отрзали носъ и уши, былъ здсь не мыслимъ, какъ дачникъ. Даже денежная аристократія не ршалась сюда перезжать на дачу. Теперь уже не то. Населеніе явилось смшанное. Павловскъ сдлался притономъ всхъ чиновъ, всхъ сословій, всхъ нарчій. Недостаточный человкъ сюда не подетъ: и дачи не по карману, и проздъ дорогъ. Разв сунется онъ въ деревни между Царскимъ Селомъ и Павловскомъ. Такихъ, впрочемъ, очень немного.

Въ Павловск прозябаютъ нын вс т, которые имютъ возможность заплатить въ лто за дачу не мене трехъ-сотъ рублей. Рядомъ съ генераломъ живетъ какой нибудь купецъ изъ Перинной линіи и ежедневно дразнитъ генеральшу, вызжающую на музыку на клячахъ, своими тысячными рысаками. Тутъ-же пріютился модный адвокатъ, поселилась содержанка, банковскій кассиръ и жидъ, жидъ, жидъ, начиная съ биржевика и подрядчика, до концессіонера включительно,— жидъ полированный, всячески старающійся задушить свой чесночный запахъ одеколономъ. Жидовъ и содержанокъ здсь особенно много. Нкоторыя улицы вплотную населены содержанками, и есть дачевладльцы, которые исключительно отдаютъ свои дачи въ наемъ содержанкамъ, находя это боле выгоднымъ, ибо содержанка не скупится на чужія деньги.

Днемъ, Павловскъ сонливъ и скученъ, также какъ и Лсной. На улицахъ и въ парк вы исключительно встртите только нянекъ съ ребятами, да разнощиковъ. Онъ оживляется только но вечерамъ, и то около вокзала, гд играетъ музыка.

Попробуемъ однако прослдить будничный день, начиная съ утра.

Девятый часъ. По улицамъ бгутъ, съ портфелями подъ мышкой, чиновники, чиномъ до статскаго совтника, спша поспть къ отходу позда, купцы, торопившіеся въ лавку. Люди чиномъ выше, а также биржевые жиды и адвокаты дутъ поздне. Въ парк малолюдно. По одной изъ аллей прогуливается старикъ, отставной генералъ, въ бломъ кител, и маршируя, напваетъ военные сигналы. Онъ съ палкой въ рукахъ, изъ задняго кармана у него выглядываетъ кувшинъ съ минеральной водой. Генералъ пьетъ воды и длаетъ движеніе. Скучно генералу. Онъ останавливаетъ разнощика съ ягодами, прицняется почемъ фунтъ, спрашиваетъ разнощика, какой онъ губерніи и узда, женатъ онъ или холостъ, есть-ли у него дти, сколько барыша онъ иметъ въ день отъ своего товара. Разнощикъ добросовстно отвчаетъ на вс его распросы, и пытливо взглядывая на широкіе красные лампасы генеральскихъ штановъ, спрашиваетъ:

— Такъ не купите, ваше превосходительство, земляники-то?

— Нтъ, любезный, иди съ Богомъ! Я такъ только… Мн ягоды запрещены, я воды пью.

Разнощикъ отходитъ въ полнйшемъ недоумніи, а генералъ останавливается передъ отдавшимъ ему честь сторожемъ, изъ отставныхъ ‘ундеровъ’.

— Кавалеристъ? въ кавалеріи служилъ?— спрашиваетъ онъ его, и осматривая съ головы до ногъ внушительно, какъ труба, сморкается въ красный фуляровый платокъ.

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство, въ пхот. Въ Балабаевскомъ пхотномъ полку, рапортуетъ сторожъ, вытянувшись въ струнку и опустя руки по швамъ.

— А отчего же у тебя лицо кавалерійское?

— Не могу знать ваше превосходительство. Видно такъ Богу угодно. Съ семидесятаго года въ отставк.

— Въ Балабаевскомъ пхотномъ… знаю, знаю. Полковой командиръ былъ Красносизовъ?

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— полковникъ Уваровъ.

— Ахъ, да, Уваровъ, помню. Женатый человкъ и куча дтей у него?

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— холостъ-съ.

— Ну, все равно. Полька у него была мать-командирша, съ полькой онъ жилъ?

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— съ поручикомъ Ивановымъ. Родной племянникъ имъ.

— Георгія за Карсъ имешь?

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— за взятіе Силистріи.

— А ну-ко, пропой на губахъ сигналъ къ отступленію.

Отставной воинъ поетъ.

— Врешь, врешь!— кричитъ генералъ.

— Вру ваше превосходительство, отчеканилъ ундеръ.

— А еще артиллеристъ! ученое войско!

— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— пхота.

— Пхота, а лицо артиллерійское. Ну, ступай съ Богомъ своей дорогой!

Ундеръ трогается съ мста.

— Не съ той ноги! не съ той ноги! Разв забылъ маршировку?— кричитъ ему вслдъ генералъ.

— Виноватъ, ваше превосходительство, отвыкъ. Съ семидесятаго года въ отставк.

— Съ Богомъ!

Генералъ допилъ воду въ кувшин и отправился домой. По дорог онъ остановилъ мальчишку спичечника и подробно разспросилъ его, какой онъ губерніи, есть-ли у него отецъ и мать, отъ хозяина торгуетъ или самъ по себ, деретъ-ли его хозяинъ розгами, и поскольку разъ въ недлю, и не сообразя, что мальчишк едва двнадцать лтъ, задалъ вопросъ: ‘женатъ, вдовъ или холостъ?’, но тутъ же спохватился и крикнулъ:

— Пошелъ прочь!

— А спичекъ, ваше сіятельство, купите? Духовые, безопасные есть, говоритъ мальчишка.

— Не надо!

Генерала у калитки его дачи ждалъ уже хозяинъ-извощикъ, пришедшій получать деньги за лошадей. Извощикъ снялъ картузъ.

— А, Панкратьевъ, здорово!— привтствовалъ его генералъ.

— Бандуринъ, ваше превосходительство, поправляетъ извощикъ.

— Да, Бандуринъ. Ты, вдь, кажется, Тверской?

— Рязанскій-съ. Прикажите, ваше превосходительство, деньги получить за лошадей для генеральши…

— Рязанскій, рязанскій!.. А какого узда?

— Прикажите, ваше превосходительство, деньги за генеральшу получить.

— Михайловскаго узда, ну, и чудесно. Что-же жену, поди, изъ деревни выписалъ, въ шляпкахъ щеголяетъ, на рысакахъ катается?

— Прикажите на счетъ денегъ-то…

Генералъ громко сморкается въ фуляръ и издаетъ нчто въ род трубнаго гласа.

— Насчетъ денегъ за лошадей? протягиваетъ онъ. Я, любезный, на лошадяхъ не зжу, мн запрещено, я воды пью. На лошадяхъ здитъ генеральша, ты съ нея и получай. Ты купецъ? Дти у тебя есть?

— Дозвольте получить, ваше превосходительство. Генеральша къ вамъ прислали.

— Ко мн! А какой вры: церковной или къ старикамъ ходишь?

Извощикъ въ отчаяніи. Жирное брюхо его колышется, потъ съ него льетъ градомъ.

— Ахъ ты, Господи! восклицаетъ онъ. Коли такъ, прощенья просимъ, ваше превосходительство, говоритъ онъ и трогается съ мста.

— Не съ той ноги, не съ той ноги!— кричитъ ему вслдъ генералъ, но, не получивъ отвта, машетъ рукой и идетъ на балконъ.

На балкон нестарая еще генеральша пьетъ кофе. На рукахъ у нея собака, дв другія собаки находятся на колняхъ у желтой, какъ лимонъ, компаніонки, сидящей тутъ-же.

— Зачмъ вы ягоды ли? обращается генеральша къ мужу. Знаете, что вамъ сырые фрукты запрещены! Не отпирайтесь! не отпирайтесь! Иванъ ходилъ въ булочную и видлъ, какъ вы разнощика останавливали съ ягодами.

— Ей Богу, не лъ, матушка, я такъ, только понюхалъ, остановилъ разнощика и понюхалъ, оправдывается генералъ.

— Такъ вамъ и дастъ разнощикъ обнюхивать ягоды! Наконецъ, зачмъ вы останавливаетесь? Докторъ предписалъ вамъ во время питья водъ ходить, и ходить. Боже въ какомъ вы вид! всплескиваетъ она руками. Boutonez-vous.

Генералъ оправляетъ костюмъ и застегивается.

— Здравствуй, матушка, прежде, говоритъ онъ и хочетъ поцловать жену.

— Прежде всего выздоровйте отъ вашей толщины и потомъ цлуйтесь, отстраняетъ она его рукой. Видли вы извощика Бандурина? Il demande de l’argent.

— Видлъ, матушка, но ты знаешь, что у меня теперь нтъ денегъ. Да и зачмъ теб здсь лошади? На музыку можно и пшкомъ…

— Что такое? Вы меня, кажется, хотите лишить всхъ правъ состоянія! Какая-нибудь дрянь, жидовка, разъзжаетъ въ шорахъ… Вамъ мало того, что я заказываю платья, вмсто мадамъ Изомбардъ, безмстной портних и нашиваю на нихъ старыя ленточки съ фирмой и адресомъ Изомбардъ? Вдь вы познакомились съ этимъ биржевымъ жидомъ? какъ его? Шельменмейеръ?

— Познакомился.

— Ну, и что-же вы сдлали? Взяли у него въ займы?

— Онъ обыгралъ меня въ вистъ на двнадцать рублей. А насчетъ денегъ… видишь-ли я началъ издалека… Сначала полюбопытствовалъ, знаетъ-ли онъ военные сигналы, потомъ спросилъ, какой онъ губерніи…

— Вы невыносимы! Скройтесь съ глазъ моихъ, уйдите, не торчите тутъ!

— Но я бы хотлъ кофейку…

— Нельзя вамъ кофею… Вамъ запрещено, пейте вашу воду! Уходите-же, вамъ говорятъ!

Генералъ, опустя голову, сходитъ съ балкона. У калитки палисадника стоитъ нищій и проситъ.

— Какой губерніи и узда?— раздается возгласъ генерала. Какого узда?

А извощикъ Бандуринъ отправился жъ содержанк Каролин Францовн. Та приняла его у себя въ спальной, лежа на кровати.

— Прикажите, Каролина Францовна, деньги за лошадей получить, говоритъ онъ. Третій мсяцъ, сами посудите… Ей-Богу, сведу со двора, потому ужъ не въ терпежъ.

— Ахъ, милый, да откуда я возьму деньги? Ты знаешь, что я теперь безъ друга, отвчаетъ она! Съ барономъ я поссорилась.

— Что баронъ!… Баронъ для насъ никакого состава не составляетъ, а мы больше на Ивана Федосича Мухоморова уповали, такъ какъ т — купцы обстоятельные. Опять-же дома у нихъ, лабазы…

— И съ Мухоморовымъ разошлась. Погоди, сойдусь съ адвокатомъ Коромысловымъ — все отдастъ. Мало того, скажу, что за четыре мсяца должна. На жида Шельменмейера я имю виды… Банкиръ.

— Адвокатъ за французинку на Крестовскомъ намъ же платитъ, а господинъ Шельменмейеръ англичанку держатъ и по весн ей пару рысаковъ подарили. Я, сударыня, сведу коней…

— Садись, милый, давай вмст кофей пить. Видишь, какъ я тебя принимаю? Въ спальн, глазъ на глазъ. Это не всякому достается. Вотъ какъ я тебя цню!

— Благодаримъ покорно, а только для насъ это разности никакой не стоитъ. Я, барыня, сведу коней.

— Погоди недльки дв, Шельменмейеръ заплатитъ. Ну, прошу тебя, голубчикъ… хочешь, я тебя поцлую?

Каролина Францовна кокетливо улыбается и простираетъ къ извощику полныя блыя руки, выставившіяся по плечи изъ-за благо шитаго одяла. ‘

— Нтъ, ужъ это зачмъ-же, это оставьте при себ. Намъ это все равно, что волку трава, мы женскимъ малодушествомъ не занимаемся. Я, барыня, сведу…

— Эдакій ты безчувственный! Ну, садись сюда поближе. Ты водочки не хочешь-ли?

— Увольте. Безъ благовременія зачмъ-же? Такъ какъ-и е насчетъ лошадей-то?

— Оставь мн ихъ недльки на дв. Сведешь со двора, ничего не получишь, а я дло дло могу сдлать и потомъ сполна теб отдать. Ну, какъ я безъ лошадей этого Шельменмейера прельщу? безъ лошадей цна другая. Понялъ?

— Какъ не понять, мы не махонькіе. Такъ вотъ что, барыня: изволь, на дв недли оставлю, а ты орудуй. Ну, прощенья просимъ! Только вотъ что: мой совтъ — пріударь за Иваномъ Федосичемъ, хлбне…

— Прощай, прощай! Черезъ дв недли заходи. Или нтъ, пришли лучше старшаго сына, тотъ сговорчиве.

— Нтъ, ужъ сына зачмъ-же?.. Самъ приду. Прощенья просимъ!

Извощикъ уходитъ.

Время близится къ обду. Умолкли голосистые разнощики. Лакеи изъ ‘пиньжаковъ’ перерядились во фраки и блые жилеты. Отъ вокзала идутъ и дутъ должностныя лица, успвшія побывать въ город. Нкоторые нагружены закупками. Женская половина вылзла изъ капотовъ и принарядилась. Кой-гд въ палисадникахъ накрываютъ обденные столы, лакеи разставляютъ въ симметрію тарелки и хрусталь.

Съ балкона одной изъ дачъ сошла барыня и смотритъ на накрытый столъ.

— Иванъ, ты зачмъ мельхіоровый холодильникъ на столъ не поставилъ?— обращается она къ лакею.

— Да зачмъ же его, сударыня, ставить? Вдь у насъ шампанскаго нтъ.

— Все равно, что нтъ, холодильникъ придаетъ красоту столу. Можешь пустую бутылку изъ-подъ шампанскаго въ него поставить. Да выбери съ блой пробкой.

— Зачмъ это? Что за фокусы! откликается мужской голосъ съ балкона, и изъ-за листа ‘Голоса’ показывается плшивая голова.

— Не ваше дло, оставьте!— обрываетъ его дама, ну, что за видъ безъ шампанскаго? Этотъ жидъ Шельменмейеръ можетъ пройти мимо, и вдругъ… Сегодня на музык я окончательно ршилась попросить у него пятьсотъ рублей въ займы. Помилуйте, мы должны поддерживать довріе къ себ въ нашемъ теперешнемъ положеніи. За дачу не заплачено. Ставь, Иванъ, холодильникъ, и посл обда кофе въ серебрянномъ кофейник и на серебрянномъ поднос.

На другомъ двор конюхъ вывелъ лошадь въ чепрак и гоняетъ ее на корд. Баринъ стоитъ поодаль и смотритъ.

— Иванъ Иванычъ, иди обдать. Нашелъ время когда лошадь гонять,— кричитъ жена. Супъ простынетъ, я одна сяду.

— Ну и пускай его стынетъ. Я дло длаю, а для меня дло важне супу — откликается мужъ.

— Могъ-бы и посл обда, по крайности моціонъ.

— Посл обда никакого смысла не будетъ въ этомъ дл. Да пойми ты, тихо говоритъ онъ, подойдя къ ршетк сада и наклонясь по направленію къ жен,— пойми ты, что я веллъ вывезти ее изъ конюшни для портнаго. Здсь мой портной изъ города пріхалъ долги сбирать и ходитъ по дачамъ, сейчасъ зайдетъ ко мн. Ну, поняла? Будетъ денегъ просить.

— Такъ что-жъ тутъ лошадь-то? Вдь она изъ манежа?

— Скажу, что лошадь купилъ и сейчасъ сто рублей задатку далъ, почему ему и не могу уплатить по счету, ибо деньги въ город. Иначе, отъ меня онъ пойдетъ къ Шельменмейеру и можетъ разсказать, что я не плачу ему и такъ дале. Подрывъ кредита, а я у Шельменмейера хочу тысячу рублей занять… Ахъ, Карлъ Богданычъ, мое почтеніе! Пожалуйте, пожалуйте!— восклицаетъ онъ, завидя портнаго. А я вотъ новой покупкой любуюсь.

Въ третьей дач уже отобдали. Молодая дама разливаетъ на балкон кофе, бородатый элегантный адвокатъ въ срой пар и соломенной шляп покачивается на стул-качалк и читаетъ ‘Новое Время’.

— Женичка, сейчасъ мимо насъ Шельменмейеръ прошелъ, и что мн въ голову пришло, говоритъ онъ, ковыряя перышкомъ въ зубахъ и обращаясь, къ жен: — ты бы съ нимъ ужо на музык поласкове и по кокетливе…

— Ахъ, Сержъ, онъ такой противный: маленькій, лицо какъ у обезьяны, зубы оскаленные… наконецъ, я ненавижу жидовъ.

— Приневоль себя, отъ этого зависитъ моя выгода. Онъ охотникъ до женщинъ, а я хочу попросить у его мсто юрисъконсульта въ страховомъ обществ. Онъ директоръ и все можетъ сдлать. Шесть тысячъ въ годъ, можно изъ-за этого быть любезной. Наконецъ, онъ засдаетъ въ трехъ банкахъ, самъ банкиръ. Рано-ли, поздно-ли можетъ надлать злоупотребленій… Поняла?

— Ахъ, Сержъ, ей-Богу, не хочется, но для тебя я на все готова. Теб кофе со сливками или съ коньякомъ?

Но вотъ, изъ парка стали доносится звуки оркестра, и по улицамъ потянулись въ вокзалъ вереницы дачниковъ.

Раньше всхъ къ вокзалу явились старыя двы и вдовы-генеральши, статскія совтницы и засли на первыя скамейки, съ ногъ до головы озирая другъ-друга. Ихъ обожаемый скрипачъ, смуглый брюнетъ съ маленькой бородой и львиной гривой, вмсто волосъ, бросаетъ молненосные взоры изъ оркестра. Явилась сумасшедшая барыня въ красной шали и съ цлымъ огородомъ цвтовъ на шляп, взяла стулъ и сла впереди всхъ. Ея шаль застегнута большой брошкой съ портретомъ красавца-скрипача. Пришли купцы съ женами, приказавъ имъ надть на себя брилліантовые серьги и браслеты.

— Такъ-то лучше! Пущай генеральши смотрятъ, да отъ зависти въ кровь чешутся,— говорятъ они. Да и намъ черезъ эти самые браслеты доврія больше. Вонъ господинъ Шельменнейеръ идетъ, а мы у нихъ въ банк векселя дисконтируемъ.

Площадка около оркестра наполняется все боле и боле. Публика прізжаетъ и съ поздами желзной дороги. Прізжихъ отъ дачниковъ отличаютъ по цилиндрамъ. Пенсне и лорнеты въ ходу. Дамы передаютъ другъ дружк о своихъ сосдкахъ самыя сокровеннйшія тайны, узнанныя черезъ горничныхъ.

— Вотъ эта дама вся на ват, зубы вставленные, на груди гутаперча, коса фальшивая и въ лвой ботинк косокъ, у нея одна нога короче, разсказываетъ одна многосемейная дама. Смотрите, смотрите, туда-же Шельменмейера хочетъ прельстить. Ахъ, чортъ крашеный!

— А Шельменмейеру этому, должно быть, все равно, была-бы юбка,— откликается другая дама. Ну, растаялъ, слюной брыжжетъ. Туда-же улыбается, жидъ негодный!

— Да вдь онъ, душечка, Марья Ивановна, ничего не видитъ, хотъ и въ пенсне съ зажигательными стеклами смотритъ… Батюшки, и адвокатша къ нему подошла!

Оркестръ играетъ ‘Lieder ohne Worte’ Мендельсона.

— Это должно быть что-нибудь изъ ‘Рогнды’, шепчетъ дама своему мужу. Посмотри на аншлагъ.

— Ты знаешь, я близорукъ. Только нтъ, это не изъ ‘Рогнды’, это скорй изъ ‘Карла Смлаго’.

— Душечка у тебя совсмъ слуха нтъ. Ежели не изъ ‘Рогнды’, то наврное изъ ‘Пророка’.

Къ разговору прислушивается сидящій сзади купецъ.

— Ни изъ ‘Рогнды’, ни изъ ‘Пророка’, а просто Травіату изъ русскихъ псенъ жарятъ, откликается онъ.

Сидящіе на скамейк оборачиваются и смотрятъ на него въ упоръ. Нкоторые лорнируютъ. Оркестръ играетъ пьянисимо. Гд-то, какъ труба, сморкается генералъ.

X. Ораніенбаумъ.

Я не стану описывать вамъ самый Ораніенбаумъ или Рамбовъ, какъ его называетъ простой народъ. Это не входитъ въ составъ моей задали. Мое дло нарисовать вамъ картинку прозябанія ораніенбаумскихъ дачниковъ, показать, чмъ они занимаются, интересуются. Разумется, я коснусь будничной стороны, обыденной, не тронувъ праздничной, которая всегда составляетъ казовый конецъ. Я вырву дв-три картины и покажу ихъ вамъ.

Дачники Ораніенбаума состоятъ изъ актеровъ, какъ провинціальныхъ, такъ и казенныхъ, находящихся на дйствительной служб или доживающихъ свои дни въ отставк, изъ купцовъ покрупне, изъ чиновниковъ и разбогатвшихъ ремесленниковъ, удалившихся отъ длъ. Вся эта толпа пересыпана блой фуражкой флотскаго офицера, играющаго здсь роль сахара на кулич. Жители Ораніембаума досужливый народъ. Они не претерпваютъ муки ежедневнаго скитанія въ городъ и обратно. Къ своимъ служебнымъ обязанностямъ, ежели таковыя имются, они удаляются разъ, два, много три раза въ недлю и при этомъ клянутъ судьбу, заставившую ихъ часомъ раньше покинуть широкій халатъ и туфли.

Однако, довольно вступленія. Я навожу камеру-обскуру.

Полдень, жаркій полдень. Солнце печетъ. Пыльно. Лнь какая-то видна во всемъ. Въ комнатахъ жужжатъ мухи. Вотъ какая-то крупная муха, съ синимъ брюхомъ, налетла на стекло окна, ударилась и свалилась. Въ комнат одной изъ дачъ, съ книжкой въ рукахъ, лежитъ на клеенчатомъ диван актеръ-комикъ. Скучно ему, не читается. Онъ ворочается съ бока на бокъ, пробуетъ плевать въ потолокъ, но, не достигнувъ этого, вскакиваетъ съ дивана, сбрасываетъ съ себя коломенковый пиджакъ, потягивается и недоумваетъ, чмъ-бы ему заняться. На подоконник лежатъ рдиска и огурецъ, оставшіеся отъ вчерашняго ужина. Взялъ рдиску, откусилъ, пожевалъ и плюнулъ.

— Ахъ да! Чтобъ не забыть!— говоритъ онъ самъ себ, садится къ столу, и развернувъ записную книжку, пишетъ:

‘Новый типъ для водевильнаго отца. Лице по гримировк No 17, фонъ темный, носъ съ перекурносіемъ, краснота отъ переносья, по щекамъ, до верхняго предскулія. На кончик носа можно сдлать бородавку съ волосомъ. Безъ бровей. Брови замазать клейстеромъ изъ крупичатой муки и потомъ уже класть подмазку. Морщины испанскаго злодя. Парикъ голый, съ кустомъ волосъ на лбу. Правый глазъ подбитъ. На нижнюю вку припустить слегка швейнфуртской зелени’.

Написавъ все это, актеръ озаглавилъ на поляхъ книжки: ‘типъ No 109. лит. С.’. Вдругъ, о лице его ударились дв мухи. Онъ хватилъ себя ладонью, поймалъ одну муху и началъ ее разсматривать. Скучно. Вышелъ на балконъ. На верху жилъ другой актеръ. Онъ сидлъ, тоже на балкон, въ одномъ нижнемъ бль и пощипывалъ струны гитары, налаживая пасхальное: ‘Плотію уснувъ’…

— Николай Николаичъ, брось ты эту свою гитару!— крикнулъ нижній актеръ верхнему. Надоло. И ежели-бы выходило что, а то только въ колки плюешь…

— Да струны спускаются, ужъ я плюю поневол. И слюней-то нтъ, откликается верхній актеръ.

— Ты замочи лучше гитару-то, она разсохлась.

— Ну вотъ! Люди нарочно сушатъ струнные инструменты по нскольку лтъ, а ты — замочи. Вдь гитара не бочка. Ты знаешь что Паганини съ своей скрипкой длалъ? Онъ черезъ годъ клалъ ее въ мшокъ и разбивалъ объ уголъ, потомъ склеивалъ. Зато и звукъ-же былъ.

— Ну, и ты хвати свою гитару объ уголъ.— А я, братецъ ты мой, поймалъ сейчасъ муху и не могу опредлить: самка это или самецъ.

— Эхъ, длать-то теб нечего! Не объ уголъ надо-бы гитарой-то хватить, а о твою голову. Муха!

— Что-же такое! И великіе философы мухами занимались, Одюбонъ, напримръ, Кювье, Карлъ Фогтъ… Дарвинъ, путемъ прегражденія этихъ самыхъ мухъ…

— Ну, пошелъ, похалъ! Путемъ перерожденія, а не прегражденія,— поправилъ его верхній актеръ.

— Это, братъ, все равно: прегражденіе и перерожденіе, былъ-бы естественный подборъ. Дарвинъ, говорю, путемъ перерожденія превращалъ даже этихъ мухъ въ пчелъ.

— Въ слоновъ не превращалъ-ли?

— Ты не смйся! Вдь ты не читалъ. Прочти, а потомъ и говори. Ты вотъ ‘Рокамболя’ прочтешь, а серьезной книги теб читать некогда.

— Врешь, я Іоанна Массона читалъ. Тамъ онъ объ этой земной кор такъ толкуетъ, что потомъ боишься и ходить по ней. Потомъ, читалъ Мартына Задеку.

— А ты-бы Дарвина почиталъ. Дарвинъ произвелъ особую породу голубей, съ красными костями внутри. Скрещиваніе — великое дло! Вотъ, ежели теперь взять овода лошадинаго и піявку — какой отъ нихъ приплодъ можетъ быть?

— Актеръ-комикъ.

— Ты не шути. Я серьезно… Ты знаешь-ли, отчего утка жретъ въ четыре раза больше своего тла всомъ? Оттого, что у нея теплота необычайная развита въ желудк и быстро перевариваетъ пищу до точки кипнія… у нея кишки…

— Знаю, знаю. Въ Париж, въ парикмахерскихъ, щипцы для завивки на огн и не грютъ, а засунутъ утк въ глотку — ну, они и накалятся.

— Пожалуйста, не шути! Вс мы, живемъ естественнымъ подборомъ. Значал была одна момеба, слизь, и отъ нея произошли вс животныя.

— Какъ ты сказалъ?

— Момеба.

— Ну, наврное, перевралъ. У тебя талантъ на это, ты и по суфлеру врешь. Помнишь? суфлеръ кричитъ: ‘коканецъ и киргизъ-кайсакъ’, а ты повторяешь,— ‘какъ агнецъ и, кажись, казакъ’.

— Ну ужъ, вовсе и не остро! Значал, говорю, носилась по необозримому океану тропическихъ водъ, согртыхъ внутреннимъ огнемъ гигантскихъ папоротниковъ, которые, тля, превращались въ каменный уголь, одна момеба. Потомъ, путемъ прегражденія видовъ въ борьб за существованіе пищи, черезъ милліоны тысячелтій квадреліоновъ явилась обезьяна, а отъ нея произошли, наконецъ, и мы.

— Зачмъ-же мы? Ты, можетъ быть, произошелъ отъ обезьяны, а я нтъ.

— Планета наша была раскалена такъ, что на нее ступать ногами было невозможно. Явились допотопные зври: мастодонты, горизонты, мониторы, ихтіонасабры и носились въ раскаленномъ воздух на перепончатыхъ крыльяхъ, всомъ въ три тысячи пудовъ, а для отдыха, садились на верхушки гигантскихъ папоротниковъ и питались плавающей рыбой. Ну, что ты скажешь на это, Николай Николаевичъ? Да_|ты тамъ? Ушелъ, мерзавецъ, съ балкона!— говоритъ нижній актеръ, заглядываетъ изъ палисадника на верхъ и повторяетъ: ‘дйствительно, ушелъ’. Укроповъ!— кричитъ онъ.

— Чего теб?— откликается съ верху актеръ и выходитъ уже въ брюкахъ. Я въ Петербургъ ду.

— Ты-то, чортъ съ тобой, а мн ребятишекъ твоихъ надо. Вели, братецъ, имъ наловить мн сотню лягушекъ, вдь они все равно ничего не длаютъ.

— Охъ, Митрій, скоро тебя на цпь посадятъ, скоро! Совсмъ ты свихнулъ чердакомъ!— со вздохомъ произноситъ верхній актеръ. Ты полечись, не запускай, а то ты, ей-ей, всхъ насъ перекусаешь. Сходи ты хоть въ баню, да натрись чмъ-нибудь покрпче. Я, вотъ, скажу твоей жен.

— Смйся, братъ, смйся! Надъ Галиллеемъ и Коперникомъ тоже смялись и называли ихъ сумасшедшими, когда они, сидя за самоваромъ, пары изобртали, а теперь вотъ изъ паровъ-то локомотивъ да пароходъ вышли, и ты на нихъ здишь въ Питеръ. На костр жгли Галиллея-то. Совсмъ ужъ сгорлъ, а все-таки кричитъ своимъ врагамъ: ‘а все-таки вертится’.

— Голубчикъ, ну, сядь ты хоть на мсяцъ въ сумасшедшій домъ!— восклицаетъ верхній актеръ.

Нижній уже начинаетъ сердиться.

— Да ты говори мн толкомъ: наловятъ твои ребятишки мн лягухъ? Я второй мсяцъ жабу здсь ищу и все найти не могу. Можетъ быть, въ сотн-то лягушекъ и найду одну жабу.

— Это не мое дло. Сговаривайся съ ними самъ.

— Ну, ладно. Я имъ за это змя двухъ-аршиннаго склею. Да, вотъ еще что: ежели ты въ городъ дешь, то купи мн въ москательной лавк фунтъ меженнаго купоросу.

— А его не взорветъ въ дорог?

— Что ты? Вдь это не глицеринъ, не пирохтемалинъ.

— Ну, хорошо. Это ты лечиться хочешь, что-ли? Ты въ темя втирай!

— Дуракъ! Вонъ твоя жена съ купанья идетъ. Здравствуйте, Анфиса Петровна.

Въ калитку влетаетъ пожилая дама, съ растрепанными волосами. Въ рукахъ губка и простыня.

— Гд Александра Павлова? позовите ее!— восклицаетъ она. Новость, великая новость! Представьте вы себ, купчиха-то, керосинщица-то, что въ соломенной коляск-то здила… сбжала!

— Не можетъ быть!— Съ кмъ? спрашиваетъ мужъ, перевшиваясь съ балкона.

— Съ докторомъ! Сбжала и удрала заграницу. Вотъ он, купеческія-то тихони! На актрисъ-то только слава. Изъ хорошаго фруктоваго семейства богобоязненныхъ купцовъ, и вдругъ!..

— Тутъ, матушка, семейство не причемъ. Это чума на бабу нападаетъ, ну, она и бжитъ, откликается мужъ. Старикъ Овсяниковъ тоже былъ изъ богобоязненнаго семейства, пудовыя свчи ставилъ, колокола вшалъ…

— Нтъ, представьте себ: керосинщица!— все еще не можетъ успокоиться актерская жена.

Нижній актеръ задумался, разставилъ ноги и чешетъ переносье.

— Борьба за существованіе, естественный подборъ, и больше ничего!— говоритъ онъ.

— Однако, ежели-бы этотъ естественный подборъ твоя жена сдлала, тогда что?— обращается къ нему верхній актеръ,— тогда ты какъ-бы заговорилъ?

— Никакъ! Взялъ-бы и сталъ искать себ въ предопредленіи душъ другую самку.

— Оставь его, Николай Николаичъ,— останавливаетъ мужа жена. Онъ иногда такія вещи говоритъ, что волосъ дыбомъ становится. Я за нашихъ дтей боюсь. Вдругъ брякнетъ!.. Ты въ городъ дешь?

— Да, въ городъ. Я хочу, наконецъ, подать къ мировому на этого мховщика. Какъ-же?… Отдаю на храненіе мховой салопъ — возвращаютъ тальму, отдаю тальму — возвращаютъ одинъ воротникъ, и то поденный молью. Вдь это мерзость!

— Ну, пойдемъ, я тебя провожу до вокзала,— говоритъ верхній актеръ. Да не забудь купоросу-то…

Актеры выходятъ.

Комикъ Дмитрій Петровичъ проводилъ ‘благороднаго отца’ и возвращается домой. Пыльно. Вотъ прохалъ шарабанъ съ дамами. Комикъ раскланялся. Прошелъ дьяконъ — комикъ подошелъ къ нему и то-же поклонился. Дьяконъ остановился и началъ отирать потъ съ лица.

— Давно васъ желалъ видть, отецъ дьяконъ,— проговорилъ актеръ. Вы въ семинаріи были, такъ наврное знаете: въ книг ‘Премудростей сына Сирахова’ сказано… опять-же и въ ‘Паралипоменон’ то-же говориться…

— Что такое?— что такое? зачастилъ дьяконъ и преклонилъ ухо.

— Что должны были обозначать слова: ‘мани, факелъ, фаресъ’?

— Это вамъ зачмъ-же? Это слова таинственныя и предрекали они гибель царю богохульнику Бальтазару… А вы пари, врно, съ кмъ-нибудь держите?

— Нтъ, просто такъ, въ голову пришло. Я знаете люблю мудреныя и звучныя слова. Скажите, вы не замчали, у васъ нтъ въ пруду или около пруда жабъ? Не лягушекъ, а жабъ?..

Дьяконъ смотритъ на него въ недоумніи.

— Нтъ, не замчалъ. Да гд-же, помилуйте… до жабъ-ли тутъ?— говоритъ онъ,— каждый день служба.

— Вы, можетъ быть, болзнь жабу смшиваете съ жабой животнымъ?

— Нтъ, я понимаю. Да вамъ зачмъ она?

— Хочу поймать, положить въ коробку и опустить въ муравейникъ, чтобы скелетъ сдлался.

— Нтъ, здсь про жабъ что-то не слыхать. Прощайте, однако, пора!…

— Прощайте, батюшка, извините, что обезпокоилъ.

— Ничего, ничего…

Актеръ идетъ своей дорогой. Попадается на встрчу другой актеръ, любовникъ, въ самомъ фантастическомъ бломъ костюм. Фуражка съ необыкновенно длиннымъ козыремъ, на ногахъ стиблеты блые съ голубыми бантами, на, носу пенсне, рядомъ съ нимъ громадная собака.

— Здравствуйте, Дмитрій Петровичъ, говоритъ онъ. А я сейчасъ угря для маринаду купилъ. Угорь два аршина длины.

— Въ пирогъ хорошо… угря-то, отвчаетъ комикъ. У Карла Фогта въ книг…

— Э, батюшка, что угорь въ пирог?— дрянь!— восклицаетъ любовникъ, стараясь произносить слова въ носъ. Вы, значитъ, не ли хорошаго угря въ маринад. Вотъ у отца поваръ готовитъ…

— Вы шкуру-то снимете, такъ мн отдайте. Молешотъ говоритъ…

— Дичь! Молешотъ никогда не былъ хорошимъ поваромъ. Безобразовъ взялъ его къ себ и посл первой-же кулебяки выгналъ. А вы попробуйте у отца. Да ежели къ этому угрю бутылку холоднаго шабли, да зеленыя рюмки…

— Позвольте, позвольте. Молешотъ естествоиспытатель…

— Вздоръ! Возьмите и приправьте его перцемъ, лавровымъ листомъ, лимономъ, бросьте щепоть каену. Когда я былъ въ Париж… Вы дали навагу въ прованскомъ масл?

— Молешотъ, естествоиспытатель, говоритъ…

— Плюньте ему въ глаза!… или нтъ, возьмите бутылку оливковаго масла… Вы знаете что такое рубцы, простые рубцы, вотъ что на мостахъ продаютъ? Сходите къ отцу, попробуйте! Ахъ, да! Слышали про керосинщицу-то? Говорятъ, пятьдесятъ тысячъ наличными и на двадцать-шесть тысячъ брилліантовъ… Вы помните брилліантъ у отца?

Актеръ-комикъ не слушаетъ и продолжаетъ о Молешот.

— Такъ вы утверждаете, что Молешотъ былъ поваръ?— кривитъ онъ. Хотите пари на десять угрей и на десять бутылокъ шабли? Молешотъ поваръ! Ахъ, Боже мой!

— Ну, портной, чертъ съ нимъ! Такъ я и говорю: облейте его прованскимъ масломъ… или нтъ, что я… объ чемъ бишь я?… Да, керосинщица! Нтъ, докторъ-то каковъ! Вдь она съ докторомъ убжала. Молодецъ, собака! А вдь такъ себ мразь! Что вы на это?…

— А то, что иногда самцы по своимъ перьямъ или по хвосту… начинаетъ комикъ.

— Сами вы самецъ! вотъ что. Я думалъ о дл потолковать, а онъ чортъ знаетъ что говоритъ! Ну васъ!… Прощайте. Да, кстати, посмотрите сегодня жену въ ‘Блестящей партіи’. Отецъ въ восторг. Вотъ это актриса! Милордъ! Идемъ! Прощайте!

Комикъ смотритъ ему вслдъ, плюетъ и произноситъ:

— Дуракъ! Молешотъ поваръ! У Безобразова служилъ!

Вниманіе его отвлекаетъ не то громкое чтеніе, не то пніе

Онъ прислушивается. Въ саду, за палисадникомъ кто-то дикуется и громкимъ искуственнымъ басомъ выкрикиваетъ ‘многолтіе’. У воротъ стоитъ дворникъ, безъ шапки и въ опоркахъ на босу ногу.

— Кто это такъ завываетъ?— обращается къ нему актеръ. Шпарятъ его, что-ли?

— Нтъ, не шпарятъ, а это погребщикъ одинъ, Кузнецовъ… разсказываетъ дворникъ. Это они въ себя приходятъ, голосъ накрикиваютъ, такъ какъ у нихъ сновидніе было, чтобъ въ дьякона…

— Купецъ? Погребщикъ? Да онъ на билліард играетъ?

— Игралъ въ прошломъ году, да бросилъ, а потомъ на соловьевъ перешелъ. По сту рублей за хорошаго соловья платилъ. Отъ соловьевъ на голубей его своротило, турмановъ гонять началъ… Кузнецовъ фамилія. Съ актеркой связался,— та, изъ ревности, головы имъ долой… Онъ умоизступленіе изъ себя испустилъ и теперь въ помраченіи, чтобъ дьякономъ… Сказалъ ему, что нужно ястреба състь… Зажарилъ и сълъ. Потомъ опомнился, ротъ святить началъ…

— Это зачмъ-же, ястреба-то?

— Для голоса, чтобы трепетъ наводить. Ястреба сълъ съ перьями.

— Ну, и чтоже, достигъ своей цли?

— Достигъ, только и по-сейчасъ каждый день по ночамъ у него изъ горла перо летитъ. Уйдетъ въ дьякона, это врно. Теперича онъ, какъ ежели вс въ отсутствіи, оглянется, никого нтъ, сейчасъ это полотенце черезъ плечо и давай жарить во всю глотку.

— Пьетъ?

— Теперь ужъ не пьетъ, а спринцуетъ этой водкой горло, по утрамъ бабью кожу для голоса стъ. Затылокъ себ выбрилъ, накололъ его булавками и ледъ прикладываетъ.

— Это для чего-же?

— Тоже для голоса. Пятки ртутью мажетъ… Ходилъ къ архирею. ‘Нельзя-ли, говоритъ, изъ меня въ двадцать четыре часа дьякона образовать’?— ‘Безъ послушанія, говоритъ, нельзя, а сперва, чтобъ дрова колоть, воду носить’.— ‘А ежели я, говоритъ, плоть свою умерщвлю’?— ‘Тоже нельзя’. ‘А ежели колоколъ на колокольню прожертвую’?— ‘Кто три года въ послушаніи…’. Двое у насъ такихъ купцовъ было. Одинъ вонъ на томъ углу жилъ. Бывало и начнутъ перекликаться. Этотъ садитъ ‘анафему’ во все горло, а тотъ ‘а жена да боится своего мужа’. Тому теперь докторъ запретилъ на дв недли, потому, говоритъ, безъ передышки и нутро повредить немудрено, становая жила оборваться можетъ… Войдите во дворъ, посмотрите: онъ у насъ теперь все равно, что глухарь, ничего не видитъ и не слышитъ.

Актеръ въ недоумніи.

— А не кинется?— спрашиваетъ онъ.

— Съ опаской ничего, а замтитъ — сейчасъ камнемъ и швырнетъ.

— Нтъ, ужъ лучше я пойду своей дорогой.

Актеръ идетъ, ему попадается флотскій офицеръ.

— Что это вы тутъ слушали?— задаетъ онъ вопросъ.

— А купецъ тутъ одинъ въ борьб за существованіе голосъ совершенствуетъ. Вы Карла Фогта знаете?

— Фохтса, а не Фогта. Ихъ два: отецъ и сынъ, у сына портеръ англійскій хорошъ бываетъ.

— Да вы про кого?

— Про погребщика Фохтса. Только онъ не Карлъ, а Андрей или Августъ.

— А я про натуралиста Карла Фогта. Скажите, вдь смерчь въ своемъ столб водоворота приноситъ иногда на землю тропическихъ жабъ?

— То есть, какъ это?— вопросительно смотритъ на него офицеръ.

— Да вы въ Бразиліи бывали? Или на Антильскихъ островахъ?

— Чортъ знаетъ, что вы городите! Не всегда, батюшка, можно быть комикомъ, нужно быть и человкомъ. На то сцена есть.

— Такъ я-то, по вашему, кто-же?

— Оставьте меня. Прощайте!— говоритъ офицеръ и идетъ своей дорогой.

XI. Каменный островъ.

Характеристику Каменнаго острова можно сдлать въ нсколькихъ словахъ: здсь все подстрижено, все прилизано, жизнь въ корсет, прозябаніе на вытяжку. Кореннаго каменно-островскаго дачника вы не встртите здсь, на улиц, безъ перчатокъ, все равно, какъ за калиткой сада вы не увидите дачницы безъ шляпки. Филейная косыночка или кружевной фаншонъ, столь употребительный головной уборъ всхъ дачницъ, вообще, носятъ здсь только у себя въ саду. Исключенія допускаются лишь во время перехожденія изъ сада въ купальню, находящуюся, обыкновенно, противъ дачи, чрезъ дорогу, куда ходятъ не иначе, какъ въ блыхъ шитыхъ пенюарахъ. Здсь дачнику, даже на балконъ, немыслимо выдти въ халат. Халаты замняются фантастическими домашними костюмами, принаровленными для того, чтобы стснять человка, связать его по рукамъ и по ногамъ. Дачникъ Каменнаго острова непремнно аристократъ, не удравшій за границу, въ Эмсъ или Баденъ-Баденъ, по случаю разстроенныхъ денежныхъ обстоятельствъ. Попадается здсь и аристократъ дловой, не поселившійся въ Павловск потому только, что тамъ изъявила свой непремнный капризъ жить его содержанка..

На Каменномъ остров прозябаніе тихое. Здсь нтъ даже увеселительнаго сада. Нигд не играетъ оркестръ музыки, и дачники группируются только на Елагиномъ остров, на взморьи, на знаменитомъ ‘пуант’, куда прізжаютъ въ коляскахъ, съ восьмипудовыми кучерами и ливрейными гайдуками, смахивающими по своимъ бакенбардамъ на англійскихъ лордовъ. Уличною жизнью на Каменномъ живетъ только прислуга, дачники-же прозябаютъ только въ садахъ, откуда выходятъ только ступая въ коляску, для того, чтобы прохаться ‘по островамъ’, постоять на ‘пуант’, полюбоваться на заходящее солнце и на яхтъ-клубистовъ, чуть не въ голомъ вид снующихъ по взморью на своихъ гичкахъ.

День каменно-островскаго дачника начинается поздно. Только во второмъ часу вы увидите на балкон утренній самоваръ. Исключенія полагаются разв только по праздникамъ, дабы имть возможность побывать въ каменно-островской церкви, у обдни. Это единственное мсто, гд каменно-островскій аристократъ смшивается съ плебеемъ.

Зайдемте въ церковь въ воскресенье.

Служба кончилась. Священникъ собственноручно выноситъ особенно почетнымъ дамамъ просфоры и поздравляетъ съ праздникомъ, спрашиваетъ хорошо-ли было стоять, не дуло-ли изъ оконъ и т. п. Въ толп разъзжающихся дамъ стоитъ говоръ. Французская рчь перемшалась съ русской.

— Bon jour! И вы на Каменномъ? киваетъ наштукатуренная дама другой дам, про которую ходитъ молва, что у нея лицо на пружинахъ и морщины разъутюжены какимъ-то новоизобртеннымъ утюгомъ.

— Да, что длать! Мы хотли хать за границу, но при настоящихъ событіяхъ это совсмъ невозможно. Вы знаете, за нашъ русскій рубль даютъ только пятьдесятъ три копйки. Но, я не раскаиваюсь: здсь такъ хорошо, прелестно! Вода, сверная природа… Наконецъ, надо быть немножко патріоткой. Пьеръ засдаетъ каждый день… Онъ въ коммиссіи… въ этой… Такъ занятъ, такъ занятъ… Прощайте!

Дама, съ лицомъ на пружинахъ, раскланивается и идетъ къ выходу. Наштукатуренная дама смотритъ ей вслдъ. Рядомъ съ ней компаньонка, желто-лимоннаго цвта, въ обноскахъ съ барскаго плеча.

— Не врьте ей, Раиса Всеволодовна,— шепчетъ компаньонка. Никакой-бы курсъ не удержалъ ее здсь, приказала-бы мужу хоть изъ земли деньги вырыть и все-таки-бы ухала въ Эмсъ, а просто не похала потому, что гувернеръ не захотлъ. Удивительную власть онъ надъ ней забралъ, вертитъ ею, какъ двченкой. У него въ Новой Деревн метресса живетъ… Каждый день тамъ, каждый день… Вотъ онъ и не захотлъ хать заграницу, ну, а она безъ него никуда… Срамъ! И какъ онъ съ нею обращается! Какъ мужикъ. Маша, горничная, видла, какъ она передъ нимъ на колняхъ стояла и руки у него цловала.

— Не шипи, змя! Ты знаешь, я не люблю сплетенъ,— замчаетъ дама.

— И посудите сами, на что имъ гувернеръ? Сыновья давно въ Пажескомъ. Мальчики смышленные, вдь они все видятъ. Ахъ, нмецъ проклятый! банкирскую контору ныньче на награбленныя-то у нея деньги открылъ. На-дняхъ, старшій сынъ ему плюху далъ. ‘Вы, говоритъ, мамашинъ любовникъ, такъ вотъ вамъ!’ Ну, и ударилъ…

— Ты врешь, врешь!

Подале стоятъ два аристократическихъ брюха, одинъ въ пенсне, другой въ очкахъ, у одного голова голая, какъ ладонь, у другаго поросла срой щетиной.

— По тому миніатюрному досугу мн и совсмъ-бы нельзя жить на дач, но я воды пью — вотъ почему я избралъ Каменный островъ,— говоритъ щетина. Павловскъ я не люблю потому, что тамъ эта ежедневная зда въ вагонахъ: поневол сидишь Богъ знаетъ съ кмъ. Конечно, первый классъ, но все-таки… Какъ ни странно это слышать въ наше время, но что длать, я человкъ стараго лса, и каюсь. Вы-то, конечно, поймете.

— О, да! Здсь въ коляск! Слъ, и черезъ полчаса на служб. Наконецъ, курьеры, спшныя бумаги…

— Еще-бы!..

Щетина и голый черепъ молча раскланиваются и расходятся.

Теперь я васъ попрошу посмотрть на идилію.

Утро, то-есть утро каменно-островское — часъ двнадцатый дня. Въ шикарномъ садик, обнесенномъ чугунной ршеткой, на садовой скамейк сидитъ молодой мужъ, съ зачесанными назадъ, блокурыми волосами, онъ въ лтнемъ костюм, въ башмакахъ, въ соломенной шляп, рядомъ съ нимъ жена въ пенюар, въ англійской соломенной шляп, съ большими полями. Лицо блдно, глаза оловяннаго цвта, волосы какіе-то пепельные. Противъ нихъ, на другой скамейк, рядомъ съ нянькой, играетъ нарядная двочка, лтъ шести, въ букелькахъ, въ филейной юбочк, съ голенькими ножками, двочка тщедушна и блдна до невозможности,

— Послушай, Миша, неправда-ли, мы всецло отдадимся этому ребенку? спрашиваетъ жена. Мы сдлаемъ изъ него образецъ человчества.

— О, да. Прошла ты съ ней сегодня русскую грамоту?— спрашиваетъ мужъ.

— Прошла. Сегодня я по метод Золотова… Фребеля я оставила. Золотовъ гораздо боле сосредоточиваетъ умъ. Я вотъ все думаю, что она иметъ слишкомъ много физическаго труда.

— Но по систем Жанъ-Жака Руссо… Ахъ, кстати! вчера я теб принесъ Песталоцци. Онъ у меня въ шляп. Ничего, что по нмецки?

— Ничего… но я боюсь смшивать вмст нсколько системъ. Смотри, она у насъ и то худетъ.

— Это просто, отъ не цлесообразной пищи. Молешотъ жестоко ошибается. Наконецъ, новйшіе ученые давно уже опровергли его тезисы. Давай, попробуемъ отпускать ей побольше легумину и крахмалу. Казеинъ молока хорошъ, но не въ такомъ количеств.

— Да, да, надо попробовать! Кром того, я, знаешь, что думаю: путемъ умственныхъ занятій она расходуетъ слишкомъ много фосфору, намъ нужно стараться пополнять эту убыль, дабы приходъ уравновшивался съ расходомъ. Не худо-бы, даже, еслибы на сторон прихода былъ перевсъ.

— Ахъ, да! кстати — опредлила ты ея сегодняшній всъ?

— Опредлила, мой другъ, неужели я забуду? Ты знаешь, я вся отдалась ей. Сегодня 33 фунта 81 золотникъ. Каждый день убыль. Со вчерашняго дня шесть золотниковъ.

Мужъ вздрагиваетъ.

— Неужели? Вотъ онъ, Жанъ Жакъ Руссо-то съ своимъ физическимъ трудомъ на воздух! Нтъ, одно спасеніе въ крахмалистыхъ веществахъ. Знаешь-ли что: не бросить-ли намъ этотъ гигіеническій корсетъ, въ которомъ мы ее держимъ по три часа сряду?

— Что ты! Корсетъ необходимъ. А я, просто, думаю, что надо сдлать совершенную передлку въ воспитаніи. Надо въ швейцарскихъ педагогахъ порыться.

— Мамашенька, я кушать хочу!— говоритъ двочка, оставляя играть и бросаясь на колни матери.

— Нельзя, душечка, ты уже получила свой первый завтракъ изъ казеина и фибрина. Второй завтракъ въ часъ, посл гимнастическихъ упражненій,— отвчаетъ мать, взасосъ цлуя ребенка.

— Гляжу я, гляжу и думаю: и что это за бдная двочка у васъ, ворчитъ нянька. Вчуже жалко. Голодомъ держите, пить по часамъ даете. Вдь вы замучили ее совсмъ. А еще говорите, что любите! Вчера пошли мы гулять по двору, а она булку отняла у дворникова сына и съла, траву гложетъ, поневол воровкой сдлается.

— О, это восторгъ! это совсмъ Жанъ-Жакъ-Руссовская простота, соединенная съ законами Дарвина. Понимаешь-ли, вдь это инстинктъ борьбы за существованіе! восклицаетъ папаша. Поди, милая двочка, я тебя поцлую.

— Оставь Мишель, оставь, я цловала ее уже, останавливаетъ мать. Рекламъ говоритъ, что частые поцлуи, особенно въ губы раздражаютъ нервы ребенка и приводятъ его къ преждевременному развитію.

— Но я, мой другъ, въ головку только…

Нянька качаетъ головой.

— Ахъ нянька, какая ты ворчунья! Не твое дло, дай намъ развивать ребенка!— говорятъ супруги.

— Мамочка, я кушать хочу, очень, очень хочу.

— Нельзя, душечка, потерпи до часу.

— Послушай, Мари, дай ты ей унцъ или два крахмалистыхъ веществъ.

— Невозможно, Миша. Посл игры она должна будетъ углубиться въ созерцаніе природы, на полчаса, потомъ, четверть часа на гимнастику педагогическую и четверть часа на гигіеническую.

— Эхъ, вколотите вы въ гробъ и этого ребенка! Не людямъ дти-то достаются!— ворчитъ нянька.

— Молчи-же, теб говорятъ! Ты ужъ начинаешь грубить!

— Не могу я молчать, коли у меня сердце кровью обливается. Вдь ужъ умеръ у васъ отъ вашихъ истязаній старшенькій мальчикъ, погубите и двочку.

— Ты глупа и больше ничего!’ Сержъ умеръ отъ скоротечной чахотки.

— Такъ вдь въ чахотку-то вы-же его вогнали. Хороша любовь къ дтямъ!

— Я тебя прогоню!— кричитъ отецъ и сжимаетъ кулаки.

— Оставь, Мишель. Посмотри, который часъ, не пора-ли за созерцаніе приниматься?— говоритъ мать.

— Пять минутъ перваго.

— Боже мой! Пять минутъ просрочили. Элизъ, поди ко мн, сядь рядомъ.

Двочка садится.

— Что ты видишь, дружочекъ, передъ собой? Отвть матери.

— Няньку, отвчаетъ двочка, и у няньки въ карман булка.

— Я про природу, мой ангельчикъ, спрашиваю. Повторяй за мной: во-первыхъ, зеленый лугъ, на лугу злаки, состоящіе изъ мечеобразныхъ былинокъ и трубчатыхъ стебельковъ, желтые цвточки, въ вид усченнаго конуса, основаніемъ вверхъ.

Ребенокъ повторяетъ, губы его дрожатъ, онъ сбирается плакать. Мать продолжаетъ.

— Потомъ, передо мной дубъ, кора котораго сро-коричневаго цвта, листья дуба темнозеленые, съ притупленными зубцами. Вотъ летитъ блая бабочка.

Такое созерцаніе продолжается полчаса. Двочка уже плачетъ. Отъ созерцанія переходятъ къ гимнастик на трапеціи. Двочку заставляютъ вытягиваться, она уже громко плачетъ и даже кричитъ. Папаша управляетъ ея движеніями.

— Оставь ее, Мишель, дай ей отдохнуть. Видишь, какъ она кричитъ. Ахъ, какая блажная двочка!

— Зачмъ, мой другъ? Пусть кричитъ. Это развиваетъ легкія, она пріобртаетъ голосовыя средства, укрпляетъ голосовыя связки.

Гимнастика помщается какъ разъ около ршетки сада. У ршетки, на улиц, начинаетъ останавливаться народъ и смотритъ на кричавшую двочку.

— Акробаты живутъ тутъ. Вишь, какъ къ своему рукомеслу-то пріучаютъ, разсказываетъ баб-селедочниц маляръ, съ кистью на плеч. Это вотъ родители.

— Эхъ, вырзать-бы хорошую, орясину, да самихъ родителевъ!— восклицаетъ баба.

Папаша оборачивается.

— Идите, милая, а то васъ въ три шеи отсюда за ваши глупыя замчанія, говоритъ онъ баб.

— А ну-ко, посмй! Я вольная торговка! Я съ жестянкой хожу. Можно и городоваго кликнуть, онъ те уйметъ, акробата! Я трудами хлбъ добываю, а не вихляніемъ!— голоситъ баба.

— Няня, позовите человка, позовите Карпа!

— Зови, хоть десятерыхъ, и вовсе мн твой человкъ не страшенъ. У него не подымется рука на христіанскую душу!

— Мишель, оставь, что за, спектакль!— останавливаетъ мужа жена.

— Шпарятъ здсь, что ли кого?— спрашиваетъ за ршеткой рыбакъ, съ бадьей на голов, и останавливается.

— Двочку драть собираются, отвчаетъ кто-то. Халуя за розгами въ мелочную лавку послали. Говорятъ, молочникъ разбила.

— Мишель, посмотри, который часъ, можетъ быть, можно оставить гимнастику. Ну, что за радость народъ вокругъ себя собирать!

— Съ гигіенической стороны пора оставить, но съ педагогической… Впрочемъ, довольно!

Двочку отдаютъ няньк и приказываютъ дать второй завтракъ. Къ толп подходитъ городовой и разгоняетъ ее.

— Я говорилъ теб, Мари, что гимнастику нужно перенести въ глубь сада, а то каждый день у нашей ршетки спектакль происходитъ,— замчаетъ мужъ.

Городовой, разогнавъ толпу, останавливается у ршетки и длаетъ подъ козырекъ.

— Здравствуй, Уваровъ, отвчаетъ на его поклонъ молодой супругъ. Ну, что прочелъ ты ‘Подводный камень’, что дала теб жена? Ну, какъ теб понравилось?

— Прочелъ-съ. И даже очень интересно, какъ это господа съ блуждающими женами обращеніе имютъ-съ. А только, все-таки, повадка для женскаго племени, отвчаетъ городовой. Я такъ полагаю, что тутъ полоумные представлены.

— Это теб отъ неразвитія такъ кажется. Побольше почитаешь, и будешь имть другія понятія.

— Это точно-съ. Это вы, дйствительно. Для насъ темнота, ну и мудрено. По нашему, взялъ бы, кажись, и выступилъ супротивъ этой самой жены съ полномъ. Нтъ-ли, сударь, ваше благородіе, другой какой книжки, только позанятне. А то стоишь, стоишь на часахъ, инда одурь… Вотъ книжка есть: ‘о томъ, какъ солдатъ спасъ Петра Великаго’.

— Нтъ, нтъ, жена приготовила уже теб большой романъ: ‘Что длать?’.

— Ваньки Каина у васъ, ваше высокоблагородіе, нтъ-ли?

— Эти книги, мой другъ, тебя не разовьютъ. Я хочу, чтобы чтеніе было теб утшеніемъ въ твоемъ семейномъ гор, чтобы ты, наконецъ, нашелъ исходъ изъ гнетущихъ тебя обстоятельствъ.

— Это дйствительно, это точно.

— Ну, вотъ видишь. Кстати, что твоя жена, и какъ ты смотришь теперь на нее, по прочтеніи ‘Подводнаго камня’?

— Вчера прибгала. Бурнусъ на ней это бархатный, въ соломенной шляпк. Давай, говоритъ, паспортъ.

— Ну, и что-же ты?

— Помялъ маленько, гршнымъ дломъ. Прическу попортилъ, украшеніе своротилъ.

— Ай, ай, ай! Значитъ на тебя чтеніе не дйствуетъ, значитъ къ теб, что къ стн горохъ.

— Нтъ-съ, помилуйте, какъ возможно, даже и очень чудесно дйствуетъ. А она зачмъ Бога забыла?

— Ну, и что-же, разговаривалъ ты съ этимъ купцомъ, которому она отдалась? Вчера я думалъ о дуэли, но дуэль въ вашемъ положеніи не у мста. Положимъ, ты человкъ военный и владешь оружіемъ, но онъ купецъ…

— Теперь ужъ не купецъ, ваше благородіе, а съ желзной дороги они — инженеръ.

— Какъ-же ты мн разсказывалъ, что купецъ изъ-подъ Апраксина?

— Спервоначалу, ваше благородіе, это дйствительно, что она съ купцомъ, ну, а теперь, къ этому инженеру перебжала. Да и промежъ купца-то былъ еще одинъ офицеръ конюшенный.

— Ахъ, Боже мой, да это совсмъ Мессалина какая-то!— всплескиваетъ руками жена Мишеля.

— Хуже, сударыня! Просто шкура барабанная! подстега на вздержк!

— Уваровъ! Что за слова! Удержись, мой милый, останавливаетъ его баринъ.

— Виноватъ, ваше благородіе!— вспохватывается городовой. Я такъ, сударь, полагаю, что безъ рабочаго дома не обойдется, придется ее упрятать! Надо, вотъ, къ приставу сходить.

— Что ты! что ты! Какъ можно наказывать влеченіе женскаго сердца! Ты вотъ прочти ‘Что длать?’

— Да нешто, тутъ влеченіе? Вдь она шельма!..

— Удержись, говорю!…

— Обидно, ваше благородіе. Вы-то возьмите: вдь жена. Третьеводня-съ говорю: давай пять цлковыхъ, а она ‘накось, говоритъ, выкуси!’

Супруги въ ужас.

— Пять цлковыхъ! Что-же ты это продавать ее хочешь, что-ли?— восклицаютъ они.

— Не продавать, а коли ты жена непочтительная, то должна, по крайности, помогать своему супругу. Вы то возьмите: вдь я ее пять лтъ кормилъ…

— Молчи, молчи! Ты говоришь что-то совсмъ несообразное!

— Нтъ, сообразное, чуть не плачетъ городовой. Куда она бличій салопъ двала? Блка то, ваше благородіе, полюбовнику на халатъ пошла. Теперича она въ шелковыхъ чулкахъ щеголяетъ, а гд мои дв ситцевыя рубахи? По крайности хоть-бы по пяти цлковыхъ въ недлю…

— Полно, стыдись и говорить-то это.

— А она, нешто, стыдится? Она вонъ пришла, да бокъ у самовара проломила.

— Ахъ, бдный, бдный! качаетъ головой жена Мишеля. Мишель, я все думаю, что-бы ему теперь дать почитать такого, чтобы подходило къ его положенію?

Мишель задумывается.

— Дай ему Анну Каренину Толстаго, говоритъ онъ. У Каренина онъ научится мужеству въ несчастіи.

— Но вдь Анна Каренина съ однимъ Вронскимъ, а тутъ трое соперниковъ. Она съ тремя…

— Какое, сударыня съ тремя! Объ трехъ бы я и не говорилъ! утираетъ кулакомъ слезы городовой,— графскій камардинъ четвертый, правовда-мальчишку подцпила, офицеръ уланскій, околодочный изъ седьмаго участка! Да, что, всхъ и не перечтешь!

— Послушай, Мишель! Ужъ это происшествіе выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ. Тутъ и романа такого не подберешь, всплескиваетъ руками барыня.

— Дай ему ‘Отцы и дти’ Тургенева или ‘Наканун’. Или нтъ, дай ‘Что длать?’ Пусть хоть онъ тмъ утшится, что ревность, по инымъ понятіямъ, есть ничто иное, какъ брезгливость. На теб, Уваровъ, сигару! Это хорошая сигара, гаванокая… говоритъ Мишель.

— Погоди, Уваровъ, сейчасъ я теб принесу книжку. Ты, наврное найдешь въ ней и исходъ, и утшеніе, прибавляетъ жена Мишеля, и идетъ по направленію къ балкону.

Городовой встрепенулся.

— Вотъ отстою на часахъ, приду домой, да ежели застану ее, стерву, такую встряску, ваше благородіе, задамъ, что небо-то съ овчинку покажется! восклицаетъ онъ и сжимаетъ кулаки.

XII. Старая Деревня.

Порядочное, состоятельное семейство, проживъ одно лто въ Новой Деревн и переиспытавъ вс безпокойства и терзанія, сопряженныя съ прозябаніемъ въ этомъ вчно ярмарочномъ мст, на слдующій годъ, наврное, поселится въ Старой Деревн, гд жизнь уже спокойне, трактировъ и портерныхъ меньше. Обитатели Старой Деревни — люди семейные. Ремесленникъ, ежели и поселяется сюда, то отнюдь не для того, чтобы открыть мастерскую или лавочку и потомъ эксплуатировать своего брата дачника. Здсь онъ живетъ исключительно для отдыха, окруженный своимъ семействомъ. Въ Старой Деревн есть, много англичанъ-купцовъ, изъ года въ годъ арендующихъ дачи, много нмцевъ-купцовъ, всячески старающихся походить, по своей внутренней и вншней складк, на англичанъ, много русскихъ купцовъ, оперирующихъ на бирж, утратившихъ свой первоначальный типъ и отдавшихся подражанію англичанамъ и нмцамъ. Обитатели Старой Деревни на половину: рыболовы и охотники до экскурсій на лодк. Они щеголяютъ другъ передъ другомъ гичками, рыболовными принадлежностями, купленными въ англійскомъ магазин, эксцентричными костюмами. Многіе держатъ здсь какъ верховыхъ, такъ и упряжныхъ лошадей, коляски и вызжаютъ по вечерамъ на елагинскій пуантъ. Около пяти часовъ дня, за воротами дачъ, вы встртите лакеевъ, во фракахъ и блыхъ галстукахъ, успвшихъ уже накрыть столъ и ожидающихъ прізда изъ города своихъ господъ. Биржевые дни, какъ вторникъ и пятница, ознаменовываются здсь позднимъ пріздомъ изъ города, серьезнымъ настроеніемъ дачниковъ, суровыми лицами, капризнымъ педантизмомъ. Англичанинъ и нмецъ, пріхавшіе въ эти дни съ биржи на дачу ране обыкновеннаго, ни за что не сядутъ обдать ране шести часовъ. Посл обда — отдыхъ на мосткахъ, перекинутыхъ черезъ канавку, съ хорошей сигарой, стиснутой въ зубахъ, со взоромъ быка, смотрящаго на проходящій мимо его поздъ желзной дороги. А по аллейк, около дачъ, шныряютъ дачницы, яхтъ-клубисты, въ фуфайкахъ и яхтъ-клубскихъ фуражкахъ, по дорог прозжаютъ шикарныя коляски, съ развалившимися въ нихъ бакенбардистами, спшащими на острова, на елагинскій пуантъ.

Къ таковому мужу, крпко стиснувшему зубами сигару и предавшемуся невозмутимому отдохновенію, подходитъ жена.

— А у насъ, сегодня, Васенька чуть глазъ себ не выкололъ,— разсказываетъ она.— Пришелъ шарманщикъ съ обезьяной…

— Огы! издаетъ утвердительный звукъ мужъ, даже, и не пошевеливъ головой.

— Да что ты, какъ будто и не отецъ? Вдь ребенокъ могъ-бы и окривть.

— Вдь не окривлъ-же — цдить сквозь зубы мужъ.

— Ахъ, Петя, какая обезьяна! Восторгъ! Потомъ монахъ приходилъ съ Афонской горы и образа продавалъ. Руки у него татуированы молитвами, на груди наколото изображеніе Іерусалима! и грудь такая волосатая.

— Угы!

— Англичанка изъ большой дачи удила рыбу и вытащила щуку. Втеръ шляпу у нея съ головы въ Неву сдунулъ. Неудобны эти шляпы съ широкими полями.

— Игы!

— А ожидая тебя къ обду, я до того испугалась: вдругъ, у насъ по улиц несется лошадь съ сломанной оглоблей, сшибла разнощика съ дынями. Я гляжу — дтей нтъ, кричу: мамка! нянька!

— Гмъ! Огы!

— Потомъ, вотъ потха-то! халъ на извощик музыкантъ съ контръ-басомъ и уронилъ. Ну, разумется, въ дребезги!.. Мальчишки подымать начали осколки, потому онъ колесами перехалъ… Годится этотъ контръ-басъ? Поди, склеить можно?

— Угы!

— Да что это ты все только гамкаешь, и не добьешься отъ тебя ни одного слова.

— Огы!

Мимо проходятъ яхтъ-клубисты, въ тльныхъ фуфайкахъ и жокейскихъ фуражкахъ. Жена переноситъ на нихъ свое вниманіе.

— Опять кататься дете?— спрашиваетъ она. Да какъ у васъ силъ хватаетъ?

— Сгребаться идемъ. Завтра гонка. Мы уже ршили взять призъ и до тхъ поръ не успокоимся, покуда не возьмемъ, отвчаетъ кто-то изъ гребцовъ. Ахъ, Анна Ивановна, ежели-бы вы знали, какъ мы себя ведемъ всю эту недлю! Вина и пива ни капли, черезъ это одышка длается, обдъ и завтракъ безъ хлба и чай, чай, чай. Оглоблинъ вонъ вчера девять стакановъ за присстъ… Это мы потъ изъ себя выгоняемъ. Все сосредоточено для того, чтобы сохранять силы. Завтра, завтра…

— Со щитомъ или на щит…

— Непремнно со щитомъ. Нашъ рулевой, дядя Германъ Карлычъ, поклялся своей лысиной… Прощайте, однако, пора!

А вотъ, на другомъ помост, перекинутомъ черезъ канаву, сидитъ дачникъ, въ красной канаусовой рубах, въ синихъ плисовыхъ шароварахъ, въ лакированныхъ сапогахъ бутылками и въ поярковой шляп грешневикомъ, перевитой цвтными лентами и павлиными перьями. Онъ собралъ вокругъ себя мужиковъ. Мужики стоятъ и осматриваютъ его съ ногъ до головы, на лицахъ улыбки.

— Я, господа, такой-же славянинъ, какъ и вы, и потому не хочу пренебрегать русскимъ костюмомъ, говоритъ онъ съ замтнымъ нмецкимъ акцентомъ. Сочувствовать русскому народу надо и по вншности, такъ сказать, сливаться съ нимъ и оболочкой. Поняли?

— Это дйствительно, что говорить?— откликается кто-то,— ласковые господа пріятне, а то вонъ иной такъ и норовитъ тебя въ ухо. Что хорошаго? А вы завсегда цигарочкой, водочкой…

— Я славянинъ и горжусь этимъ. Поняли? Но разница между нами та, что вы съ Волги, а я съ Дуная. Я такой-же русскій.

— Нтъ, Богданъ Иванычъ, это зачмъ-же? Ты нмецъ, только нмецъ обстоятельный, ласковый…

— Что вы, что вы! Я славянинъ, я чехъ, я ненавижу нмцевъ.

— Ой, нмецъ! Ты вонъ и въ церковь не ходишь, а въ кирку. Шутишь, Богданъ Иванычъ.

— Чехъ, говорю вамъ, славянскаго племени, а что до религіи, то это все равно.

Мужики улыбаются.

— Нтъ… коли ты русскій, то ты и молись по-русски. Вчера я вонъ вошелъ къ теб въ горницу, снялъ шапку к^:перекреститься не на что, а ты повсь образъ, затепли лампадку по усердію.

— Это нейдетъ къ длу. Я и ваши русскіе народныя псни знаю: ‘Хуторокъ’, ‘Стрлокъ’, ‘Камаринскаго мужика’, ‘Вотъ мчится тройка удалая’. Я и ругаться по русски умю.

— Ругаться мудрость не велика! Ругаться нмецъ первымъ дломъ учится, потому у насъ ругань легкая, способная, что твой бархатъ, и ко всякому слову подходитъ, а ты просиди-ка великій постъ на грибахъ, да на кислой капуст, вотъ, баринъ, тогда мы и скажемъ, что ты русскій.

Не называй меня бариномъ, съ 19-го февраля баръ нтъ. Не люблю этого слова. А что до грибовъ и кислой капусты, то я ихъ до безумія люблю и завсегда, когда водку пью, то закусываю кислой капустой. Я русскій, и по мясу, и по крови, потому что славянинъ, а по-славянски у васъ и евангеліе въ церкви читаютъ.

Мужики смются.

— Нудно это, Миронычъ, все былъ нмецъ Богданъ Иванычъ, и, вдругъ, русскимъ сталъ.

— У меня и имя чисто русское. Богданъ — Богомъ данный.

— Это все такъ, а, все-таки, внутри-то себя все-таки, Карла Иваныча содержишь.

— Ахъ, братцы, какъ трудно съ вами разговаривать!— всплескиваетъ руками дачникъ. Наконецъ, вдь и вы, ежели такъ говорить, не чисто русскіе, а на половину татары, потому что татарское иго тяготло…

— Ну, это ты, баринъ, врешь! Ты говорить — что хочешь говори, а обижать зачмъ-же? Какіе мы татары? Мы и свинину димъ и водку пьемъ. На татарин креста нтъ.

— Да вдь это путемъ историческихъ событій

— Нтъ, ужъ это ты оставь, это лишнее. Мы съ одной женой живемъ, кобылятины не жремъ.

— Ну, хорошо, хорошо. Знаете, я и балалайку себ купилъ,— люблю русскій инструментъ.

— Балалайка вещь занятная, а только зачмъ христіанскія души татарами обзывать?..

— Да, довольно, довольно! Я и трепака плясать умю, балясы двушкамъ точить.

— Въ балясахъ мудрости не состоитъ, а только зачмъ теб, баринъ, въ русскіе лзть? Нмцемъ у насъ жить много пользительне! Ты, баринъ…

— Опять баринъ. Ежели я еще разъ это слово услышу, я перестану разговаривать и уйду.

— Ну, прости, Богданъ Иванычъ.

— Давайте слово, что не будете меня бариномъ называть. Ну, протягивайте руки.

Мужики хлопаютъ по ладони дачника.

— Зачмъ-же ты это, баринъ, черкесомъ-то вырядился? опять задаетъ вопросъ кто-то.

— Какъ черкесомъ? Я надлъ русскій костюмъ, это народный русскій нарядъ.

— Русскій нарядъ не такой.

— Полно-те, господа, вы не знаете. Ну, братцы, пойдемте ко мн, сейчасъ я васъ водкой и пивомъ угощу, говоритъ дачникъ, и на закуску есть прелестные раки.

— Водки и пива давай, а раковъ мы не димъ. Нешто можно гада есть? Ты писаніе-то, читалъ-ли? А еще говоришь, что русскій! Русскимъ ракъ не показанъ. Срамятся иные, жрутъ, да вдь и Богу отвчаютъ.

— Ну, такъ пирогъ есть, пирожкомъ закусите. Сзывайте своихъ товарищей!

Рыжебородый мужикъ начинаетъ скликать.

— Иванъ!— кричитъ онъ,— иди сюда!

— Что тамъ?— отвчаетъ Иванъ, находящійся черезъ нсколько дачъ.

— Иди, въ убытк не будешь! Тиролецъ водку пить зоветъ!

Восемь часовъ вечера. Обладатели колясокъ понеслись на Елагинъ островъ, на пуантъ. Похали туда и всадники. Перенесемтесь и мы въ это модное мсто.

Краснымъ шаромъ опускается въ воды взморья солнце, Нева гладка, какъ стекло, то тамъ, то сямъ движутся лодочки. На картину эту взираютъ тысячи глазъ, прикрытыхъ пенсне и лорнетками. Коляски, соломенные кабріолеты, шарабаны, лошади въ шорахъ, пони — все это остановилось и группируется на мыск. Мелькаютъ лихіе кавалеристы, статскіе всадники, франты съ одноглазками перебгаютъ отъ коляски къ коляск, становятся на подножки и разговариваютъ съ помщающимися въ коляскахъ дамами, накрашенными, набленными, разъутюженными, прикрытыми вуалями, съ собаченками въ рукахъ.

— Думаю хать на Дунай и поступить въ армію простымъ рядовымъ, разсказываетъ дам совсмъ износившійся молодой человкъ, съ одноглазкой, втиснутой въ орбиту глаза, и трясется на жидкихъ козлиныхъ ножкахъ. Тамъ уже есть одинъ рядовой камеръ-юнкеръ, такъ пусть будутъ двое.

— Но кто-же останется при княз Петр?— задаетъ вопросъ дама.

— О, его утшитъ нашъ правитель длъ Манифакелфаресскій. Преуморительный семинаристъ! Является къ князю и жуетъ сухой чай, чтобъ виномъ не пахло, розовымъ масломъ душится. Ну, и пусть съ нимъ остается, а я на Дунай. Я разочарованъ, мн терять нечего.

— Теперь нужны жертвы и жертвы!— вздыхаетъ сидящая рядомъ съ дамой компаньонка, съ болонкой на рукахъ, закатываетъ подъ лобъ глаза до блковъ и цлуетъ собаку въ морду.

— Я, Таисія Дмитріевна, былъ влюбленъ, влюбленъ страстно, безумно!.. шепчетъ молодой человкъ. Я каюсь, она была женщина не нашего круга.

— Да, да, помню, она, кажется, изъ Бразиліи или съ острова Борнео… испанка?

— Испанка. Но корабль мой разшибся о скалы, зданіе рухнуло. То теплое, то святое чувство…

— Ah, mon Dieu!— вздыхаетъ снова компаньонка и снова цлуетъ собаку въ морду.

— Тотъ якорь, въ который я вровалъ, какъ въ непоколебимую силу…— продолжаетъ молодой человкъ и вдругъ мняется въ лиц.

Голосъ его оскается. Вдали онъ видитъ тучную фигуру портнаго, кивающаго ему головой.

— Довольно! Трудно объ этомъ говорить!— наскоро произноситъ молодой человкъ и даже забывъ раскланяться, соскакиваетъ съ подножки и бжитъ, лавируя между экипажами.

— Herr Tenkoff! Herr Тенковъ!— кричитъ ему вслдъ портной, но того уже слдъ простылъ.

Поношенный молодой человкъ подходитъ къ рослому бородачу въ пенсне, и озираясь по сторонамъ, говоритъ:

— демъ, Мишель, домой! Или нтъ, демъ на Крестовскій! Здсь сыро.

— Постой немного. Я вотъ все любуюсь этой француженкой,— отвчаетъ бородачъ. Вотъ породистость-то, mon cher! Посмотри на ея руки. Этотъ овалъ лица, стиснутыя губы. И отчего это у насъ не принято выдавать женщинамъ медали за породистость? Удивляюсь!

— Пойдемъ, Мишель, искать коляску. Право, мн что-то нездоровится. Должно быть, оттого, что я дв сигары выкурилъ, озирается по сторонамъ поношенный молодой человкъ, но только длаетъ нсколько шаговъ, какъ натыкается на рыжаго бакенбардиста.

— Ah, monsieur Тенковъ! Послушайте, я хотлъ съ вами поговорить… раздается голосъ бакенбардиста.

— Некогда мн теперь, некогда! Извините, я завтра къ вамъ заду и уплачу сполна!

— Ага, теперь некогда, а мебель брать есть когда, не платъ деньги есть когда?

— Не кричите, Бога ради! Я отдамъ, завтра-же отдамъ.

— Нтъ, я буду кричать! Я уже имю исполнительный листъ на васъ и распоряжусь имъ завтра-же…

Поношенный молодой человкъ какъ-бы прислъ. Онъ со всмъ растерялся. На него направились сотни глазъ. Не зная что длать, онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего, замурлыкалъ какой-то оффенбаховскій мотивъ, и обратясь къ бородачу, забормоталъ:

— Ты, Мишель, давеча говорилъ о подарк этой, какъ ее?.. Я охотно подпишу сто рублей, охотно… Да, вотъ еще что… Продай мн твоего сраго жеребца, я его подарить хочу…

Рчь его была безсвязна, монокль не вставлялся въ глазъ, ноги дрожали, и кончилъ онъ тмъ, что наткнулся на лошадь англичанина, сидвшаго верхомъ, и началъ извиняться.

Среди аристократическихъ экипажей виднется и купеческій шарабанъ, въ который запряжена шведка. Въ шарабан — купецъ съ подстриженой, бородой и въ Циммерман и купчиха въ блой шляпк съ цлымъ огородомъ цвтовъ. Они остановились и смотрятъ на закатъ солнца, на яхтъ-клубистовъ, разъзжающихъ близь берега на гичкахъ. Купчиха пристально взираетъ на ихъ тльнаго цвта фуфайки. Купецъ ласково и учтиво ругаетъ бойкую шведку, не стоящую на мст и ударяющую копытами о землю.

— Балуй, въ ротъ-те ягода!

— Митрофанъ Иванычъ, это зачмъ-же они голые на лодк катаются? спрашиваетъ жена.

— А это яхтъ-клубъ, и такое у нихъ положеніе, чтобъ въ трикахъ и акробатскихъ костюмахъ, отвчаетъ купецъ. Стой, ты, лягушка тебя заклюй! Вотъ каторжный жеребенокъ!

— И дамы ихнія въ трикахъ ходятъ?

— И дамы, только вс въ блесткахъ.

— Что-же, они у себя въ клуб на канатахъ ломаются?

— Нтъ, такъ, для блезиру, чтобъ продувало, значитъ. Извстно ужъ, какой народъ! Все больше артисты!.. Не стоитъ на мст, муха ее залягай, да и все тутъ!

— И не стыдно это имъ?

— Чего стыдиться-то! На то артисты! на то пошли!.. Балуй, каравай те въ бокъ!

— Вра у нихъ какая?

— Да разная, сборная, потому тутъ народъ и нмецкаго пола есть, и французскаго, русскіе, которые ежели Бога забыли… Ахъ, сковорода честная! Ну, что мн съ жеребенкомъ длать?

— Застоялся. Смотри, смотри, дама собаку въ морду цлуетъ!

— Не указывай перстомъ-то, не хорошо! Тутъ все народъ въ генеральскомъ чин.

— А коли въ генеральскомъ чин, такъ нешто можно пса въ морду цловать?

— У нихъ псы особенные, духами надушенные.

— Все-таки, не модель! А зачмъ это вонъ тамъ баринъ самъ правитъ, а халуй сзади на барскомъ мст, сложа руки, сидитъ?— все еще допытывается супруга.

Купецъ выходитъ изъ терпнія.

— Да замолчишь-ли ты, быкъ-те поперегъ!— кричитъ онъ на жену. Черезъ тебя и конь На мст не стоитъ. Ужъ коли впустили въ хорошую компанію, то сиди и молчи. Вонъ французинка, въ лимонныхъ шиньонахъ, стиснула губы и молчитъ. Сиди и ты смирно!

— Насмотрлся на фрацузинокъ-то, такъ посл ея теб и жена не мила.

На глазахъ купчихи слезы.

XIII. Съ дачи въ городъ.

Августъ перевалилъ на вторую половину. Небо хмуро, перепадаютъ дожди, съ деревьевъ валится желтый листъ. Дачники вереницей потянулись въ городъ. Оставшіеся еще по какимъ-либо причинамъ на дач желчны, ежатся, жалуются на погоду, перебраниваются другъ съ другомъ. Въ вагонахъ конножелзныхъ дорогъ только и толковъ, что о перезд въ городъ.

— Вы когда?

— Квартиру все еще не могу найти. Третій день я и жена бгаемъ по городу.

— Ахъ, Боже мой! Да вы бы въ бывшую овсяниковскую мельницу. Тамъ квартиръ пропасть и недороги.

— Далеко, на краю города. У меня дти учатся, самому нужно каждый день въ должность, на Литейную.

— Но конно-желзная дорога,— она мимо проходитъ.

— Надола мн и здсь эта конно-желзная дорога. Разв въ Новой улиц посмотрть, у квартирнаго фабриканта Рота? Дорожится тоже. Комнаты — клтки… И, наконецъ, это паровое отопленіе!..

— А мы такъ съ мужемъ ршили еще пожить до первыхъ чиселъ сентября, ввязывается въ разговоръ желтолимоннаго цвта дама. Бываетъ еще очень хорошо на дач. Видли возрождающуюся природу, хотимъ видть и ея вымираніе.

— Ври больше, шепчетъ про желтолимонную даму коричневая дама, съ пятнами не искусно положенныхъ блилъ на лиц. Выхать не съ чмъ, вотъ ты и будешь ожидать умиранія природы. Хозяинъ уже къ мировому подалъ,— добавляетъ она.

— Не говорите!— отвчаетъ сосдка. Ежели бы вы слышали, какъ ее въ мясной лавк честятъ — срамъ! Набрала въ долгъ и не платитъ. Разнощики, по утрамъ, толпою осаждаютъ за долгами. Даже, угольщику-чухонцу ухитрилась задолжать. Ужъ онъ ее вчера ругалъ, ругалъ.

Мясники, зеленщики и мелочные лавочники просто караулятъ дачниковъ.

— Нтъ, ужъ я въ гробъ лягу, морозомъ заморю, а эту полковницу безъ денегъ съ дачи не выпущу!— говоритъ мясникъ, стоя на порог своей лавки и спрятавъ руки подъ передникъ. И вдь, что ни на есть лучшія мста, окаянная, брала: то вырзку, то ростбифъ. Вотъ олухи-то отпускали!— киваетъ онъ на прикащиковъ. Кружевницу тутъ до чего она запутала! Сама у нея кружева въ долгъ брала и сейчасъ-же сосдямъ продавала. Вчера та проходила мимо — плачетъ.

— Про чиновника изъ четырнадцатаго номера слышалъ?— откликается мелочной лавочникъ. Табашникъ и я караулили его, караулили. Перевезъ потихоньку одежду, подушки, посуду, да и исчезъ съ дачи. Мебель-то не его была. За городъ отмтился. У табашника тридцать восемь четверокъ табаку, гильзы, да два рубля деньгами бралъ. Тюфякъ даже свой перетащилъ. Тюфякъ-то духомъ надувался.. У надувнаго человка и тюфякъ надувной.

За утреннимъ чаемъ сидитъ мать съ дочерьми. На лицахъ какое-то озлобленіе. Молчатъ. На улиц дождь.

— Вотъ, просились на дачу, а что сдлали хорошаго?— первая прерываетъ молчаніе мать. Съ чмъ мы теперь съдемъ? Говорили: жениховъ найдемъ, на легкомъ воздух мужчины влюбчиве. Влюбчиве на легкомъ воздух — это точно, но только тогда, когда за невстами есть прилагательное. А за вами только по выденному молью бличьему салопу. Гд они, женихи-то?

— Ахъ, маменька, кто-же зналъ, что будетъ эта самая мобилизація?— откликается старшая дочь. Гвардія въ поход, наконецъ, ратники. Боле половины жениховъ на войну ушло.

— Гвардія! Да разв вы гвардейскія невсты? Ужъ хоть-бы калкъ себ, или пожилыхъ вдовцовъ залучили.

— Нтъ, это ужъ годъ такой, добавляетъ младшая дочь. Неурожай на жениховъ. Вонъ фруктовщицы и почище насъ — штукатурились, штукатурились цлое лто, плясали, плясали, а что выплясали и выштукатурили?

— Такъ за фруктовщицами, по крайней мр, хвостъ былъ, а вы все въ одиночку бгали.

На балкон появляется дворникъ и слегка стучитъ въ стекло.

— Ахъ, опять этотъ несносный дворникъ!— восклицаетъ мать. Что теб, любезный?

— Будто ужъ не знаете что!— говоритъ съ балкона дворникъ. Полноте притворяться-то! Знамо, за деньгами пришелъ.

— Я вдь теб сказала, что въ конц лта деньги отдамъ.

— Да вдь теперь конецъ и есть. Хорошіе люди съзжаютъ ужъ. Помилуйте, мсяцъ хожу…

— Другъ мой…

— Намъ вашей дружбы не надо. Пусть она при васъ и останется, а намъ деньги пожалуйте.

— Я сказала — въ конц лта, въ конц лта и отдамъ. Мы еще и не думаемъ съзжать, мы еще и половину сентября проживемъ. Вдь теб за воду заплочено.

— Ну, господа!— разводитъ руками дворникъ. И куда это только хорошіе господа двались?

— Машенька, вынеси ему двугривенный на чай, авось отстанетъ.

— Но, маменька, у насъ всего шесть гривенъ…

— Вынеси, говорю.

Дворнику выносятъ. Онъ взвшиваетъ двугривенный на рук, смотритъ на него, чешетъ затылокъ, плюетъ и сходитъ съ балкона.

Вотъ изъ дачи вызжаютъ возы съ мебелью. Кухарка сидитъ поверхъ всего, на диван. Въ рукахъ у нея кофейная мельница и котъ въ мшк. Горничная осталась, чтобы хать съ господами въ карет. Карета стоитъ тутъ-же. Горничная, стоя у воротъ, прощается съ сосдскимъ лакеемъ. Глаза ея заплаканы.

— Прощайте, Пелагея Дмитріевна, не забывайте насъ гршныхъ!— говоритъ лакей.

— Вы-то не забудьте! Поди, передете въ городъ и плюнуть не захотите.

— Мы-то васъ будемъ помнить въ самомъ раз, а вотъ вы, какъ прідете въ городъ, сейчасъ и начнете мужской полъ обозрвать. Ну, смотришь, мелочной лавочникъ какой-нибудь сережки въ два двугривенныхъ подаритъ, а то росписную чашку.

— Зачмъ такія низкія слова?

— Затмъ, что ваша сестра просторъ любитъ. Мы на Васильевскомъ остров, вы на Пескахъ.

— Это вотъ вы — такъ завсегда непостоянное коварство въ себ содержите, а мы никогда. Сами же вы разсказывали, что вамъ ваша нянька англичанка глазки длаетъ.

— Англичанка намъ все равно, что плюнуть, да растереть. А у васъ, опять же, баринъ, и человкъ молодой.

— Барину у насъ отъ барыни хвостъ пришпиленъ. Прощайте, однако, пора! Вонъ наши ужь въ карету садиться хотятъ!— суетится горничная и протягиваетъ руку.

— Съ холоднымъ жаромъ и прощаться не хочу,— отстраняетъ руку лакей.

— Какого-же вамъ еще прощанья надо? Вдь ужь вчера, простилась по настоящему.

— Какъ какого? Чтобъ въ губы… Шутка — цлое лто гуляли вмст!

— Въ губы нельзя,— народъ… Вонъ мелочной лавочникъ смотритъ… дворникъ стоитъ.

— Коли хладнокровіе въ себ чувствуете, не надо и прощанья. Нтъ, я вижу, что тутъ бариномъ пахнетъ!

— Ахъ, какой вы, право! Ну, зайдите за домъ. Тамъ и поцлуемся.

— Маша!— раздается крикъ въ саду, гд ты шляешься?— Мы ужь демъ.

Горничная стремглавъ бросается къ карет. Въ карету начинаютъ садиться. Вывели старуху подъ руки. Старуха совсмъ дряхлая.

— Ногу-то можете на ступеньку занести?— спрашиваетъ ее нянька съ ребенкомъ

— Могу.

Старуха пробуетъ ссть, но не можетъ. Съ козелъ въ полъ оборота смотритъ извощикъ.

— Пропихни ее въ спину-то, поддай слегка сзади, вотъ она и вндрится,— говоритъ онъ няньк.

— Гд тутъ пропихнуть, коли у нея нога не поднимается. Пихнешь, а она клюнется носомъ.

— Подсадить васъ, сударыня?

— А?

— Подсадить, говорю, васъ въ карету-то?— возвышаетъ голосъ нянька.

— Подсади, подсади…

— Вонъ кучеръ подсадитъ.

— Что!

— Кучеръ, говорю, васъ подсадитъ. Ничего не слышитъ. Подсади ее любезный.

Извощикъ слзаетъ съ козелъ.

— Старыя кости перетряхивать начнемъ. Не развалились-бы грхомъ, бормочетъ онъ, беретъ старуху поперегъ и втискиваетъ въ карету. Вотъ тоже, Богъ смерти то не даетъ!

— Не говори ужь!— машетъ рукой нянька.

Къ карет подходитъ барыня и ведетъ за руку маленькую двочку. Горничная выноситъ канарейку въ клтк, ларецъ съ чаемъ и сахаромъ, кардонку съ шляпкой. Клтку и кардонку прившиваютъ къ потолку кареты, ларецъ ставятъ на полъ. На колни къ старух кладутъ двухъ собакъ. Садится барыня. Въ рукахъ у нея корзинка съ стнными часами. Горничная опять бжитъ въ садъ и выноситъ оттуда блку въ колес и четвертную бутыль съ водкой, настоянной на ягодахъ.

— Тише, тише бутыль-то, не разбей. Это любимая настойка Петра Иваныча, говоритъ барыня.

Все это помщаютъ въ карету. Влзаетъ нянька съ ребенкомъ, вносятъ туда-же зеркало.

— Пожалуйста поосторожне. Зеркало разбить — нехорошая примта.

Въ ту-же карету влзаетъ гувернантка и ставитъ себ двочку въ колни. Въ рукахъ, у гувернантки котенокъ и два образа въ серебряныхъ ризахъ. На козлы ставятъ корзину съ цвтами. Туда-же взбирается и горничная и садится рядомъ съ кучеромъ. Ей подаютъ клтку съ попугаемъ. Къ карет подходитъ дворникъ, дворничиха и дворницкіе ребятишки.

— Счастливый путь, сударыня! Дай Богъ благополучно, въ цлости и какъ подобаетъ по христіански,— говоритъ дворникъ, держится за дверцы кареты и медлитъ запирать ее. На чаекъ бы съ вашей милости!— чешетъ онъ затылокъ.

— Вдь я ужъ дала, давеча!— восклицаетъ барыня.

— Это точно, что дали, мы вами завсегда благодарны, но такъ какъ мужики просили, то мы мебель помогали на воза укладывать. Опять же, въ кухн стекло у васъ треснуло…

Барыня даетъ двугривенный. Дворникъ все еще медлитъ запирать дверцы кареты. Подходитъ дворничиха.

— Не оставьте и насъ, сударыня, вашей милостью. Молочкомъ за лто-то васъ поили, бормочетъ она, какъ-то вся искобенясь, и сморкается въ кончикъ головного платка. Кринку, вчера, изъ-за васъ разбила,

— Да, вдь, я и теб, милая, подарила полотенца, ситцу на передникъ. Вдь теб за молоко заплочено.

— Эхъ, сударыня, я тоже для вашей милости садъ мела!

Барыня опять даетъ. Подступаютъ ребятишки. Дворничиха толкаетъ ихъ въ затылки, чтобъ они кланялись.

— И вамъ тоже? Я вдь двочк подарила старое Лизанькино платье.

— Не обезсудьте, сударыня, отвчаетъ за нихъ дворничиха,— тоже дти, пряничковъ хотятъ. Они для васъ старались, траву изъ дорожекъ выщипывали. Сынку-то моему ничего не перепало, а его ваша собачка въ прошломъ мсяц какъ за ногу тяпнула! Что вамъ по пятиалтынничку?— плюнуть. А они за васъ Бога помолятъ! Кланяйтесь, паршивцы, просите!

— Сударыня! начинаетъ мальчикъ.

Двочка тыкается головой въ юбку дворничихи.

— Ну, поборы!— вздыхаетъ барыня и даетъ дворниковымъ ребятишкамъ по мелкой монет.

Дворницкое семейство кланяется.

— Ну, Господи, благослови! Трогай! На слдующее лто жалуйте!

Дворникъ захлопываетъ карету. Карета трогается.

— Стой! Стой! машетъ руками ситцевая рубаха съ небритымъ подбородкомъ, по виду, отставной солдатъ, и снявъ картузъ, подходитъ къ стеклу остановившейся кареты.

— Что теб, любезный? кто ты такой?— задаетъ ему вопросъ барыня.

— Дворникъ съ сосдской дачи, Ивань, откликается тотъ. Мы, сударыня, въ очередь съ вашимъ дворникомъ васъ-же по ночамъ караулили. Какъ я старался въ колотушку-то бить?

— Ну, такъ что-же? Это твоя была обязанность.

— Моя обязанность своихъ господъ караулить, а я и васъ караулилъ. На чаекъ-бы съ вашей милости слдовало.

— Это ужь изъ рукъ вонъ! Извощикъ, пошелъ!— восклицаетъ барыня.

Карета снова трогается. Сосдскій дворникъ скашиваетъ глаза по направленію къ карет.

— Сволочь! Шарамыжникъ!— бормочетъ онъ въ слдъ. И куда это только хорошіе господа задвались?

Два дачника тоже смотрятъ въ слдъ удаляющейся и до невозможности туго набитой и людьми, и животными, и вещами карет.

— Совсмъ Ноевъ ковчегъ, говоритъ первый дачникъ.

— Чистыхъ по пар, а нечистыхъ по семи паръ,— дополняетъ другой.

Дворницкое семейство входитъ въ опустлую дачу. На полу валяются лоскутки, никуда негодное тряпье, кардонки изъ-подъ табаку и папиросъ, сно, оставшееся отъ укладки посуды, на подоконникахъ оставлены банки и склянки съ недопитымъ лекарствомъ.

— Эво, какую аптеку оставили!— киваетъ дворникъ на стклянки. Которые пустые — продать надо. Постой, вотъ полъ-банки съ какимъ-то снадобьемъ. Желтая… Фу, какой ядъ!— нюхаетъ онъ. На, вотъ, прибери. Лкарство, надо быть, хорошее, обращается онъ къ жен. Ужо, вотъ, у ребятишекъ заболятъ животы, такъ и дашь имъ по ложк.

— Да это лекарство для ноги, баринъ имъ ногу мазалъ,— возражаетъ дворничиха.

— Такъ что-жъ, что для ноги? Коли для ноги хорошо, то для живота еще лучше. Бери! Да сходи на ледникъ и посмотри не оставили-ли чего съдобнаго.

— Гд ужь оставить! Даже и дрова вс до полшка единаго вывезли. Сквалыги какія-то!

— Сходи, говорю.

— Не пойду. Ты нарочно меня теперь посылаешь, чтобы деньги у ребятишекъ отобрать и въ кабакъ ихъ снести. Не давайте ему дти.

— Что? Брысь живымъ манеромъ, коли я приказываю!

— Не пойду!

Бацъ! бутылка изъ-подъ зельтерской воды летитъ въ женщину.

— Убилъ, убилъ, мерзавецъ!— кричитъ та.

Дворникъ отнимаетъ у ребятишекъ пятиалтынные и бжитъ въ кабакъ.