Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
Въ мелочной лавк.
Въ мелочной лавк.
‘Митрофанъ Михайловъ’.
В мелочной лавке, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Время дополуденное. Мсто дйствія мелочная лавка со всей ея обыденной обстановкой. На полкахъ банки съ гвоздями, леденцами, пуговицами, пастилой, горка сахарныхъ головъ. На полу кадушки съ масломъ, припахивающимъ сельдями, и съ сельдями, припахивающими шубнымъ клеемъ. Запахъ кислой капусты и печенаго хлба царитъ въ воздух. Шкафчикъ съ табакомъ и папиросами, витринка съ галантерейными вещами. На окн росписныя чашки съ надписями: ‘дарю въ день андела’, ‘пй сч’, ‘отъ сердца другу’, ‘взнакъ удоблтворенія’ и т. п. Посреди лавки широкая выручка съ всами, къ одной изъ чашекъ которыхъ прилпленъ снизу хлбнымъ мякишемъ мдный ‘трешникъ’, а сверху, на коромысл, виситъ ключъ, какъ-бы повшенный по забывчивости. Изъ-за прилавка виднется желзный гарнецъ съ вогнутымъ дномъ и боками. За выручкой суетится рыжебородый лавочникъ въ ситцевой рубах и жилет, поверхъ котораго блеститъ серебрянная часовая цпочка черезъ шею. Тутъ же двое мальчишекъ, подручныхъ. Изъ другой комнаты выглядываетъ пекарь съ всклокоченной головой и въ опоркахъ на босу ногу. Въ углу икона съ лампадой.
Лавка полна постителями. Шуршатъ туго накрахмаленными ситцевыми юбками горничныя и кухарки, виднется деньщикъ въ офицерской фуражк и съ собакою, ‘салопница’, чиновникъ съ кокардой на фуражк. Лавочникъ отпускаетъ любезности женскому полу.
— Что это вы, какъ будто поприпухли, гладенькая? Дарь Митревн почтеніе съ завиткомъ!
Постители входятъ и выходятъ. Нкоторые засли на скамейку и судачатъ господъ.
— Дайте пачку папиросъ Лаферма въ десять копекъ, только получше! раздается женскій голосъ.
— Отпустите полъ сальной свчки. У насъ самъ самой въ драк переносье ссадилъ, такъ мазать хочетъ, распваетъ кухарка въ розовомъ сарафан. Пол-гривы вырвалъ.
— Наука, значитъ, была въ волостномъ правленіи? задаетъ вопросъ лакей въ картуз и съ тросточкой.
— Да, на тотъ самый манеръ, какъ блье полощутъ. У насъ этотъ альбомъ отъ зари до зари по семи разъ въ сутки происходитъ. То полномъ другъ друга ласкать начнутъ, то сапожными калодками воюютъ.
— Надо полагать, купцы въ своемъ собственномъ невжеств?
— Нтъ, благородные, самъ по телеграпу служитъ, а сама по мамзельной части съ мальчиками и двочками занимается. Изъ-за пустяковъ и вышло-то. Самъ говоритъ, что тараканъ муравьиныя яйца несетъ, а она этому противится. Бацъ въ него полоскательной чашкой, ну и пошло.
— Вамъ полъ сальной свчки? откликается лавочникъ.— Вы-бы имъ, вмсто сала, присовтовали толченымъ кирпичомъ эти самыя переносья… Чудесно сушитъ.
— А мн наплевать, что сушитъ! Хоть бы и совсмъ у ней носъ отмокъ. Давай полъ сальной свчки!
— Порадйте, православные, на построеніе погорлаго храма Господня святителя и чудотворца!.. раздается возгласъ.
— Отъ огня загорлось-то? спрашиваетъ кто-то.
— Нтъ, отъ грозы. Прогнвали Господа Бога. Въ самый Ильинъ день, въ прошломъ году, ударило въ куполъ и сверзило колоколъ въ триста пудовъ. Пробовали молокомъ тушить, но исправникъ, будучи у обдни, схватилъ за волосья старосту…
— На Афон?
— На Афон, боголюбивый жертвотатель, въ семи верстахъ отъ Іерусалима, гд рка Іорданъ, иже…
— На копечку! За здравіе Тихона, Іоанна, Петра, Варсонофія, Глба, Степаниды, двухъ Аннъ и Ульяны…
— Спаси васъ Богъ и Царица… говоритъ сборщикъ. Опорочекъ нтъ-ли, сударь? Въ сапогахъ-то куда какъ трудно по жарамъ..Пошли теб матушка Прасковя Пятница!..
— Проходи, старикъ! Получилъ и проходи! Тутъ намъ не слободно разговаривать! кричитъ ему лавочникъ.— Оказія! обращается онъ къ покупателямъ.— Сербы теперь изъ греческихъ земель ходить начали. Иго турецкое показываютъ и камень небесный. Вчера фунта стеариновыхъ свчей какъ не бывало!
Въ лавку входитъ мужикъ безъ шапки и босикомъ и начинаетъ взглядывать на кадки и по полкамъ, за нимъ слдомъ ходитъ мальчикъ, и подозрительно смотритъ.
— Трески теб, землякъ? спрашиваетъ онъ.
— Нтъ. Этотъ студень почемъ?
— Семь копекъ. Теб, можетъ, киселя гороховаго? Рубецъ есть.
— А ситникъ блый у васъ есть?
— Въ лучшемъ вид. Сейчасъ только изъ печи вынули. Тешка коренная имется.
— Тешки не надо. Эта красная рыба почемъ? Копченая она?
— Копченая. Только не по карману она теб будетъ. Шесть гривенъ фунтъ. Возьми вотъ селедку. Что твой китъ! И всего три корйки.
Мужикъ молчитъ и посоловлыми глазами блуждаетъ по полкамъ.
— Чего-же теб надо, почтенный? Говори, намъ проклажаться некогда, кричитъ самъ лавочникъ.
Мужикъ разршаетъ.
— Дай ты мн на копйку шубнаго клея да два полуторные гвоздя, говоритъ онъ.
— Эхъ, деревня! А товару на рубль перенюхалъ! Вамъ Наталья Ульяновна, махорки и спичекъ?
— Пистоны у васъ есть? спрашиваотъ гимназистъ.
— Есть, пожалуйте.
На квасной бочк сидитъ лакей въ бломъ картуз и съ тросточкой и помахиваетъ ногами.
— Такъ отошелъ отъ господъ-то? задаетъ вопросъ лавочникъ.— Присылали они тутъ. ‘Ежели, говоритъ, придетъ Иванъ за покупками, такъ довріе не соблюдать’. Изъ-за снигиря, я слышалъ, у васъ дло вышло?
— Нтъ, такъ. Онъ мн не потрафилъ, а я ему не уважилъ. Теперича отворяй двери каждую ночь въ три часа и чтобы въ брюкахъ быть. Опять-же изъ-за сосдской кухарки. Подарилъ онъ ей серьги. А я въ это время на черной лстниц на гитар игралъ. Вдругъ изъ трубы выкинуло… Да и что за домъ! Никакой солидарности, а я привыкъ въ буфетчикахъ служить и цигарки курить, а онъ самъ трубку сосетъ.
— Мста, поди, ищешь?
— Нтъ, я въ черкесы… За вру хочу. Я теперича изъ ружья прицлюсь теб въ глазъ — и попалъ. Въ Юсуповомъ саду мы этихъ денегъ-то сколько перестрляли! Я и причесать и завить человка могу…
— Жаръ въ себ къ сраженіямъ чувствуете?
— Даже и очень чувствую. Швейцаръ нашъ меня распалилъ: ундеръ онъ. Заведу глаза,— барабанъ слышу. Вчера пушку во сн видлъ.
— Чтожъ, это чудесно кто вт себ жаръ чувствуетъ. Теперича въ газетахъ-то пишутъ страсть что: башибузуки эти съ мониторами въ рукахъ и на ятаганахъ…
— Мн это наплевать. Я вотъ одинъ глазъ прищурилъ, въ меня и не попадешь. Говорятъ вчера водосвятіе было, такъ какъ достаточно ихъ попотрошили. Почтальонъ сказывалъ.
— Нашихъ? спрашиваетъ кухарка и слезится, сморкаясь въ передникъ.
— Досталось и нашимъ. У хлба не безъ крохъ. Только турецкая погибель сильне. Арнаутскій полкъ въ штыки, а у турокъ знамя переломилось, потому измна… Наши кричатъ ура, а т Аллахъ! Ну, и. вышло свтопреставленіе. Паш одному бомба въ глазъ попала. Окривлъ.
— А про егарей нашихъ ничего не было писано?— допытывается кухарка и уже совсмъ плачетъ.
— Про егерей ничего не обозначено.
— И не пропечатано, что вотъ ефрейторъ Захаръ Никитинъ убитъ или раненъ?.
— Про Захара Никитина ничего не пропечатано.
Лавочникъ вздыхаетъ и отираетъ руки о голову.
— А много эта самая война кухарокъ и горничныхъ охолостила! У иной по три кума было: рыжій, брюле и блондинъ, произноситъ онъ, и подмигнувъ миловидной горничной, спрашиваетъ: у васъ, Машенька, въ какомъ количеств на ординарцахъ состояло?
— А вотъ въ такомъ, сколько у тебя волосъ въ бород, безстыжіе твои глаза. Ахальникъ!
— Чмъ-бы мн, хозяинъ, нашего кобеля смазать? Нтъ-ли у тебя политани? говоритъ — деньщикъ.
— Политани нтъ, а ты хвати постнымъ масломъ съ срой. А то кислотой… Вы когда же на войну-то?
— Мы не строевые. Полковникъ нашъ при круп состоитъ, а я по сапожной части. Нашъ полковникъ… А, что, слышь, ежели мн его сельдянымъ разсоломъ смазать?
— Теперича турокъ удивительно какъ на ногу слабъ, разсказываетъ кто-то.— Скупали мы это въ Бессарабіи шкуры у крестьянъ, такъ видлъ я одного. Во-первыхъ, чалма перевшиваетъ, ну и халатъ по пятамъ бьетъ. Женщины въ штанахъ ходятъ и грибъ мухоморъ жрутъ. Бывало выставишь свиное ухо…
— Не устоять ему супротивъ насъ. Потроха не т. Нашъ солдатъ на сухаряхъ просидитъ, а ему булку подавай. Опять же въ туфляхъ они. Гд тутъ супротивъ сапоговъ?
Въ лавочку вбгаетъ еще горничная.
— Дайте листикъ почтовой бумаги!— восклицаетъ она. Толь-ко, чтобъ съ двумя воркующими голубями.
— Съ превеликимъ удовольствіемъ, отвчаетъ лавочникъ.— Предмету письмо писать?
Горничная киваетъ головой, и взявъ орхъ изъ мшка, грызетъ его.
— Да вы, умница, грамотныя-ли?
— Печатными буквами могу и чтобъ безпремнно карандашемъ…
— Тогда зайдите ужо, мы вамъ и чернилами письмецо намалюемъ. Конвертъ море-антикъ.
— Сейчасъ надо. Напишите пожалуста. Я вамъ пятачекъ дамъ, только сейчасъ.
— Для такого бутончика можно и сейчасъ. Иванъ, подбавь въ чернильницу квасу. Пожалуйте къ сторонк. А что насчетъ пятачка, оставьте при себ на помаду. Мы натурой сойдемся.
— Безстыдники, право. Тогда ужъ прочтите, и эту цдулку. Только, Бога ради, потише.
Лавочникъ отходитъ съ горничной къ окну и читаетъ:
‘Дрожащему купидону Анн Спиридоновн посылаю свой вздохъ отъ неба и до земли, и ежели, другъ мой, возможно, то приходите ужо въ семь часовъ въ Лтній садъ, а ежели не буду, то буду раньше у васъ на двор и черезъ дворника получу свиданіе. И мысли мои перепутаны, и на голов какъ бы пустой котелъ, и кольцо ваше готово, а для сапоговъ нужно вашу ногу видть. Все страдаю по васъ и желалъ-бы быть бантомъ, что покоится у васъ на груди, или блошкой, что кусаетъ васъ по ночамъ. Извините. И пришлите мн отвтъ. Да или нтъ. И жду до гроба въ терзаніяхъ моихъ мукъ. Лети письмо гуда, кто приметъ безъ труда. За симъ цлую несчетно.
— Что-же писать-то ему? Писарь онъ или мастеровой?— допытывается лавочникъ.
— Нтъ, приказчикъ съ дровянаго… Пишите, что буду, отвчаетъ, горничная.
— Гд? въ Лтнемъ саду или на двор?
— На двор. Или нтъ, лучше въ Лтнемъ саду. Я барынинъ спорокъ съ салопа въ красильну понесу.
— Ну-съ, какъ же писать? Поласкове? Вы съ нимъ въ очень близкомъ разстояніи?
— Жениться общался. Бабушка евонная благословила его периной и двумя самоварами, но въ маменьк препона, такъ какъ он изъ купеческаго дома.
— А вы имъ подражайте, он и войдутъ въ снисхожденіе. ‘Голубь сердца моего’ желаете обозначить?
— Пишите.
— Насчетъ страданіевъ души припустить?
— Припустите.
— Съ жалкими словами?
— Наставьте и жалкихъ словъ, только, чтобы почувствительне.
Лавочникъ пишетъ, наклоня голову на бокъ. Горничная заглядываетъ въ письмо, Вбгаетъ кухарка.
— Лизавета! Гд ты, мать моя, шляешься! Я и на задній дворъ къ мастеровымъ, я и къ портерщику. Иди скорй. Сама раскричалась. Инда посуда въ шкапу дрожитъ.
— Здсь, здсь я, Катеринушка. Сейчасъ, сейчасъ. Мн письмо пишутъ,— откликается горничная.
— Иди, родная. У насъ крыша съ дома слетитъ.
— Сейчасъ, сейчасъ. Готово. Пожалуйте! Насчетъ жалости не сомнвайтесь. Три дня и три ночи плакать будетъ. Только конвертикъ…
— Мерси вамъ.
— Иди, Лизанька. Ей-Богу, гонка будетъ.
— Что тамъ у ней стряслось?
— Щенятъ мыть задумала, такъ надо тазъ приготовлять!
Въ лавочк хохотъ. Горничная, схвативъ письмо, бжитъ.
Сидящій на бочк кваса лакей, скашиваетъ глаза, хватаетъ ее за рукавъ и на распвъ произноситъ:
— Что на свт прежестоко? Прежестока есть любовь.
— Дуракъ!