Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
ЧЕЛОВКЪ БОЖІЙ.
(очеркъ).
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
——
——
Человек Божий, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Осень. Одиннадцатый часъ вечера. На стол горитъ сальный огарокъ, вставленный въ желзный подсвчникъ и тускло освщаетъ закоптлую внутренность избы, широкую печь и молодаго красиваго парня въ линючей ситцевой рубах, читающаго какую-то толстую книгу въ кожаномъ переплет. Парень по-временамъ отнимаетъ отъ книги глаза и шевелитъ губами, какъ-бы стараясь запомнить прочитанное, но книга, какъ видно, мало интересуетъ его, потому-что его ротъ то и дло раскрывается для звоты. Въ изб душно, пахнетъ сыростью, махоркой и тулупомъ. Тишина стоитъ невозмутимая и лишь изрдка прерывается трескомъ сверчка за печкой да паденіемъ съ потолка на полъ неосторожнаго таракана.
Парень недолго читалъ. Черезъ нсколько времени онъ громко звнулъ, отпихнулъ отъ себя книгу и проговорилъ: ‘шабашъ’, потомъ снялъ со стны гитару и сталъ перебирать струны, стараясь наиграть какую-то псню, но псни не выходило. Онъ обозлился, звонко плюнулъ, съ силой ударилъ всей пятерней по струнамъ, и оборвавъ дискантъ, бросилъ гитару на лавку. Минутъ съ пять длилось созерцаніе сальнаго огарка, но вскор ему надоло и это. Онъ всталъ съ лавки, потянулся, крякнулъ и принялся ходить по изб, шлепая по полу надтыми на босу ногу опорками, причемъ обозначилась его рослая фигура съ красивымъ лицомъ, длинными волосами и маленькой русой бородкой.
— Эка, тоска-то, Господи!— вслухъ проговорилъ онъ, опять слъ на лавку, набилъ махоркой ‘носогрйку’ и съ остервененіемъ принялся курить ее, ловко поплевывая въ сторону,
Съ улицы кто-то стукнулъ въ дверь. Онъ встрепенулся и громко крикнулъ:
— Кто тамъ? Мроносица, это ты?
— Это я, Арсеній! Я — Алена!— отвчалъ изъ-за дверей голосъ.
Арсеній всталъ и отворилъ дверь. Въ избу вошла полная и красивая двушка, въ ситцевомъ плать и байковомъ платк на голов и съ громкимъ шопотомъ: ‘здравствуй, лукавый’, звонко чмокнула его въ губы.
— Что долго не приходила? Знаешь, я этого не люблю!— крикнулъ онъ.
— Нельзя было. Все ждала, пока вс наши спать улягутся,— отвчала она.
— А цнное мро принесла?
— Нтъ. Тятенька здилъ съ требой въ Пахомово, вернулся домой и все до капельки выпилъ.
— Ну, значитъ, юродивая два! А разв раньше отлить было нельзя?
— Экой ты чудной! Ну, какъ отольешь, коли было только на донышк? Неушто-бъ я для тебя пожалла?.. Я для тебя и себя-то не жалю, а то вдругъ вино…— и съ этими словаки Алена бросилась Арсенію на шею, но тотъ оттолкнулъ ее.
— Будетъ! Довольно!— проговорилъ онъ.— Кажи, что принесла! Жрать до смерти хочется. Индо все брюхо подвело!
— На, вотъ, шь!
Алена ползла въ карманъ платья, вытащила оттуда что-то, завернутое въ блую тряпицу и положила на столъ. Арсеній развернулъ тряпицу и вынулъ изъ нея краюху ржанаго пирога съ кашей.
— Были и щи, да маменька остатки свиньямъ выплеснула,— сказала она.
Арсеній промолчалъ, слъ на лавку и съ жадностью принялся сть пирогъ. Алена помстилась противъ него и съ любовью смотрла ему въ глаза.
— Экъ накурено-то у тебя! Точно адъ…— проговорила она и закашлялась.— Вдь это вредно, Арсеній. Можно въ чахотку произойдти.
— Ври, что знаешь! Табакъ грудь очищаетъ, а она — вредно…
— Ты все поди глаза портилъ?— спросила она, указывая на книгу.
— Неученаго въ попы не ставятъ.
— Въ попы! Ужь хоть-бы въ дьячки-то куда-нибудь .
— Дура!
Трапеза кончилась. Арсеній направился къ ведру съ водой, зачерпнулъ изъ него цлый ковшъ и принялся пить. Алена любовалась имъ и слушала, какъ булькали глотки воды и падали въ его объемистый желудокъ.
— Важно!— проговорилъ онъ, выпивъ цлый ковшъ, отеръ губы рукавомъ рубахи и снова слъ на лавку.
Алена молчала и продолжала смотрть ему въ глаза. Онъ подбоченился и крикнулъ:
— Аль порядку моего не знаешь?
Алена улыбнулась, сбросила съ себя платокъ, и свъ къ Арсенію на колни, обвила его шею руками..
— Ахъ, ты лукавый, лукавый! Совсмъ ты меня опуталъ! слышались ея слова.— Что-то будетъ со мною? Какъ вздумаю объ этомъ, такъ вотъ словно кто ножомъ…
— Богъ не выдастъ, свинья не състъ!
— Теб хорошо говорить, а каково мн-то? Тятенька узналъ, что я къ теб бгаю. Стращаетъ выпороть. Вчера съ діакономъ совтовался.
— Не посметъ. Ну, цлуй, что-ли! Что стала?
Алена опять обняла его.
— Крпче… Вотъ такъ!
Арсеній обхватилъ ее и сжалъ въ своихъ могучихъ объятіяхъ. Она вскрикнула.
— Тише, дура! Услышать могутъ!— проговорилъ онъ, зажимая ей ротъ ладонью, и загасилъ свчу.
Арсеній былъ единственный сынъ деревенскаго дьячка, вдовца, овдоввшаго въ молодыхъ годахъ и нежелавшаго жениться во второй разъ въ силу того обстоятельства, чтобы не лишиться стихаря, а также и не потерять права когда-нибудь быть діакономъ. Матери Арсеній не помнилъ и дтство свое до тринадцати-лтняго возраста провелъ безъ всякаго присмотра, такъ-какъ родитель его, будучи горькимъ пьяницей, цлые дни проводилъ въ кабак, въ силу чего и былъ прозванъ крестьянами ‘кабацкимъ засдателемъ’. Ежели-же когда и выдавались у него трезвые дни, то онъ дорожилъ ими и употреблялъ ихъ на поддержаніе своего скуднаго хозяйства, то есть, на тотъ трудъ, который не могла выполнить работница, а именно — на заготовку дровъ, вспахиваніе огорода и починку крыши, вслдствіе чего на присмотръ за сыномъ ему ршительно не оставалось времени. Арсеній буквально выросъ на улиц въ сообществ крестьянскихъ ребятишекъ и домой являлся только спать. Шалунъ онъ былъ страшный. Перешибить птуху камнемъ ногу, разбить носъ товарищу по играмъ, украсть изъ поповскаго огорода яблоковъ и ягодъ, разорить птичье гнздо — было его дломъ.
— Экой несчастный ребенокъ!— часто говорила про него попадья.— Хоть бы кто изъ жалости надралъ ему вихры, а то выростетъ и разбойникомъ сдлается. Попъ, да хоть-бы ты выпоролъ его, что-ли?— обращалась она къ мужу.— Все равно, что не нашъ. Вдь за это воздастся.
Иногда слова попадьи не были гласомъ вопіющаго въ пустын, попъ или иные сердобольные люди ршались сдлать Арсенію благодяніе, въ вид выволочки или порки, но онъ былъ хитеръ, боекъ, зорокъ и всегда умлъ спастись бгствомъ. Это удавалось ему, однако, только до-тхъ-поръ, пока отецъ не отдалъ его въ деревенскую школу, гд онъ и вкусилъ впервые всю сладость лозы и до того привыкъ къ ней, что поступивъ въ семинарію, безъ страха и трепета ложился на скамейку и приговаривалъ: ‘воля ваша, шкура наша, розги казенныя, слуги наемныя, дерите, сколько хотите!’
Въ семинаріи первое время Арсеній отличался лностью, тупостью и хорошимъ дискантомъ, а потому за послднее достоинство и былъ избранъ архіереемъ въ ‘исполатчики’. Гордость, вслдствіе обладанія стихаремъ исполатчика, хожденіе съ пвчими по похоронамъ и свадьбамъ окончательно отбили его отъ ученья, такъ-что онъ даже счелъ за лишнее имть при себ книги и продалъ ихъ. Вскор, однако, дискантъ у него исчезъ и сталъ переходить въ басъ, а съ нимъ вмст исчезли для него навсегда должность исполатчика и на время должность пвчаго, но онъ продолжалъ лниться по прежнему и къ своимъ личнымъ достоинствамъ прибавилъ пьянство и буйство.
Въ семинаріи просидлъ онъ ровно двнадцать лтъ, и наконецъ, на двадцать-пятомъ году былъ выключенъ оттуда ‘за великовозрастіе’. Покончивъ съ наукой, Арсеній пришелъ къ отцу въ деревню и на радости свиданія до того захороводилъ его въ пьянств, что тотъ не выдержалъ и черезъ недлю, по выраженію крестьянъ, сгорлъ отъ вина, оставивъ сыну въ наслдство развалившуюся избушку, овчиный тулупъ, нанковый сюртукъ и десятка два книгъ духовнаго содержанія. Похоронивъ отца, Арсеній продалъ книги, купилъ гитару и началъ сбираться поступить въ архіерейскіе пвчіе, имя темную надежду когда-нибудь сдлаться діакономъ, но намреніе его поступить въ пвчіе такъ и осталось намреніемъ.
Арсеній жилъ въ своей избушк, помогалъ въ домашнихъ работахъ попу и діакону и питался отъ крохъ, падающихъ съ трапезы причта или церковнаго старосты. Но это было не продолжительно. Вскор на него начали посматривать косо, какъ на лишній ротъ, а впослдствіи и совсмъ отказали въ крохахъ. Пришлось или заняться какимъ-нибудь дломъ или голодать. Онъ пробовалъ заняться, но дло не давалось ему, и что всего удивительне, кром пьянства и лности, ему мшала, главнымъ образомъ, необыкновенная физическая сила. Такъ, обладая грамотностью, онъ сдлался волостнымъ писаремъ, но посл перваго-же засданія, когда явилось неизбжное угощеніе, онъ напился пьянъ, и подобно древнему Самсону, сокрушившему зданіе, разнесъ стны кабака и въ кровь разбилъ носы сельскимъ властямъ, вслдствіе чего и покончилъ съ должностью писаря. Пробовалъ онъ наниматься читать псалтирь по покойникамъ, но такъ какъ при этомъ являлось опять угощеніе, то- прочитавъ обыкновенно страницы дв, онъ засыпалъ на третьей и растягивался на стол, рядомъ съ покойникомъ, во всю длину своего богатырскаго роста, причемъ ронялъ аналой и книгу, а подчасъ сталкивалъ со стола и самаго покойника. Результатомъ, разумется, было то, что его выгоняли съ позоромъ и не заплативъ ни копйки. Оказывалось, что и роль чтеца была ему не по силамъ. Нанимался онъ караулить скотину, но и здсь мшалъ неотвязчивый богатырскій сонъ, во время котораго пропадала какая-нибудь корова, и онъ лишался мста.
— Скажи на милость! Эдакой здоровый парень и ни на какое дло не годится!— толковалъ про него причтъ и изъ жалости дозволилъ ему ‘прислуживать по церкви’, но онъ рвалъ цпочки у кадила, ронялъ аналои, сворачивалъ съ мста хоругви, а когда разъ въ большой праздникъ ему поручили оттрезвонить въ колоколъ, то онъ, желая показать свое рвеніе къ длу, до того постарался, что выворотилъ край у колокола.
На этомъ послднемъ подвиг попытки Арсенія заняться какимъ нибудь дломъ и покончились.
— Нтъ,— ршилъ онъ,— то не мое дло. Мн или попомъ быть или въ монахи идти!
Одно удавалось Арсенію — это ухаживаніе за женскимъ поломъ. Молодыя бабы и двки были безъ ума отъ него и изъ этого-то онъ извлекалъ себ пропитаніе. То какая-нибудь шустрая бабенка, у которой мужъ ушелъ на зароботки, накормитъ его обдомъ, то какая-нибудь двка принесетъ кринку молока и грибовъ, и Арсеній бывалъ сытъ. Трудно было, однако, объяснить его успхъ у женщинъ. Кром красоты тлесной и здоровья, онъ не имлъ никакихъ достоинствъ. Франтомъ онъ не былъ и ходилъ постоянно оборванный, балагуромъ и любезникомъ тоже не былъ, напротивъ, отличался грубостью и дерзостью, а ‘въ пьяномъ образ’ великимъ безобразіемъ и ругательствами.
Такъ прожилъ Арсеній въ своей изб съ годъ, сжегъ въ печи для согрванія своего могучаго тла развалившіеся амбаръ и хлвъ, доставшіеся ему въ наслдство отъ отца и питался ‘отъ міра бабьяго’, какъ онъ выражался, но скоро нашелъ себ постоянную кормительницу въ лиц поповской дочки Алены. Близкое знакомство его съ нею началось слдующимъ образомъ:
Однажды лтомъ Алена возвращалась съ рки домой и везла на ручной телжк дв объемистыя корзины только-что выполосканнаго блья. Дорога шла полемъ и въ гору. Алена съ трудомъ тащила телжку, какъ вдругъ изъ густой травы поднялась колосальная фигура Арсенія, гд онъ до сихъ поръ лежалъ кверху брюхомъ свистлъ въ перепелиныя дудки. Увидавъ Арсенія, Алена зардлась, рванула телжку въ сторону и при этомъ, не замтивъ, выронила изъ корзины рубаху. Арсеній поднялъ ее и крикнулъ:
— Поповна! Рубаху потеряли!
Она оглянулась и зардлась еще больше прежняго. Къ ней подходилъ Арсеній и несъ въ рукахъ рубаху. Она поблагодарила его.
— А что, не подвернись я, такъ не избжать-бы вамъ руготни отъ маменьки,— проговорилъ онъ.— Что, тяжело, поди, въ гору-то?.. Семъ ко я вамъ помогу…
Онъ уперся сзади мощными руками въ телжку и съ силой двинулъ ее впередъ, но такъ неловко, что ударилъ ею Алену по ногамъ. Она вскрикнула, запуталась въ колесо телги подоломъ платья, упала и не могла встать. Арсеній подбжалъ къ ней, и схвативъ ее въ охапку, поднялъ.
— Экія вы, однако, грузныя, поповна!— проговорилъ онъ.— И что это вы замужъ не выходите?
— Жениховъ нтъ. здилъ тутъ какъ-то тятенька въ семинарію и звалъ студентовъ на смотрины, да не явились.
— А я чмъ не женихъ?
— Какой-же вы женихъ, коли ежели безъ мста.
— Теперь безъ мста, такъ буду на мст. Лто вотъ отгуляю, а тамъ поступлю въ пвчіе, а посл въ діаконы буду рукоположенъ, такъ какъ у меня басъ громадный.
— Тятенька говоритъ, что вамъ одна дорога — на вислицу,— отвчала Алена.
— Ну, это онъ вретъ и на этихъ качеляхъ пусть самъ покачается!
Разговаривая такимъ образомъ, Арсеній дотащилъ телжку Алены до погоста.
— Ну, довольно. Спасибо вамъ!— проговорила она.
— Только то и было? Нтъ, намъ этого мало! Три поцлуя слдуетъ и одну обнятку!
— Ахъ, нтъ, нтъ! Тятенька увидитъ и тогда бда!— заговорила она и опрометью бросилась отъ телжки.
— Наше не пропадетъ! Мы свое когда-нибудь да возьмемъ!— крикнулъ ей вслдъ Арсеній, но не преслдовалъ ее, а пошелъ своей дорогой.
Арсеній сдержалъ слово и ‘свое взялъ’.
Спустя нсколько дней посл этого происшествія, Алена, въ сообществ діаконской дочки, отправилась въ лсъ за грибами и прошла мимо избушки Арсенія. Арсеній чинилъ у окна перепелиныя сти, увидалъ ее, и пропустивъ немного впередъ, шажкомъ послдовавъ за ней въ лсъ. Войдя въ лсъ, Алена разсталась съ подругой и ‘аукая’ удалилась въ чащу. Арсеній слдилъ за ней и держался отъ нея невдалек по кустамъ, но вдругъ, съ словами ‘за своимъ пришелъ’, вышелъ къ ней на встрчу. Алена вскрикнула, но онъ схватилъ ее поперекъ тла, какъ перышко, поднялъ на руки и принялся цловать ее. Сначала Алена отбивалась и царапалась, расковыряла ему носъ, но черезъ пять минутъ сидла уже съ нимъ рядомъ подъ деревомъ, и отвернувшись въ сторону, говорила:
— Экой вы, обидчикъ какой!
— Какой-же обидчикъ? Нешто я изъянъ какой сдлалъ?
— Изъяну нтъ, а только разв слдъ, такъ съ двицей обращаться?
— А какъ-же обращаться-то по-вашему? Бить и ругать, что-ли?
— Нтъ, что ни говори, а вамъ доподлинно быть на вислиц!— воскликнула Алена.
— Ну, еще это буки! А вотъ ежели вы будете прекрасной двицей, такъ ужо вечеромъ, какъ эти самые грибы изжарятъ, такъ вы возьмете, отложите ихъ въ горшечекъ малую толику да мн и принесите.
— А маменька?
— Можете это сдлать тогда, когда маменька съ тятенькой спать улягутся.
— Ни за что на свт!
Въ это время невдалек послышалось ауканье діаконской дочери. Арсеній вскочилъ съ земли, на-скоро чмокнулъ Алену въ губы, и съ словами, ‘такъ приходите-же’, бросился въ кусты, откуда незамтнымъ образомъ пробрался домой.
Хоть и сказала Алена ‘ни за что на свт’, но въ тотъ-же вечеръ часу въ одиннадцатомъ, съ замираніемъ сердца, легонько постучалась въ окно Арсеньевой избушки. Арсеній отворилъ дверь.
— На, возьми грибы-то,— прошептала она и сунула ему въ руки горшокъ съ грибами, но Арсеній, вмст съ горшкомъ, заарестовалъ и ее.
Съ этого вечера Алена сдлалась постоянною кормительницею Арсенія. Каждый вечеръ являлась она къ нему въ избушку и приносила что-нибудь съдобное, а подчасъ и пузырекъ съ водкой, которую она умла отливать изъ тятенькиной четвертной бутыли. И Арсеній былъ сытъ. Даже мало того, вслдствіе дружбы съ Аленой, у него появилось нкоторое благосостояніе въ вид нсколькихъ полотенецъ и новой холщевой рубахи съ ситцевыми ластовицами.
— А важная ты двка!— говаривалъ онъ иногда Ален.— Вотъ поступлю въ архіерейскіе пвчіе и какъ выйдетъ мн ваканція на діакона,— безпримнно буду къ теб свататься…
Но Ален смутно врилось въ эти общанія. Она знала, что удобне верблюду пройдти сквозь игольныя уши, нежели Арсенію получить мсто діакона.
По уход Алены, Арсеній не зажигалъ огня, легъ на лавку, завернулся въ тулупъ и хотлъ уснуть, но ему не спалось. По какому-то странному случаю ему чуть не первый разъ въ жизни ползли въ голову мысли о своей и Аленовой будущности.
— ‘Ну, еще три мсяца такъ промаемся, полъ-года, а потомъ что?’ — задавалъ онъ себ вопросъ.— ‘Рано-ли, поздно-ли, а попъ спуститъ съ нея семь шкуръ и запретъ подъ замокъ, а то такъ и въ монастырь отправитъ. А жалко ее! Двка важная!’
Арсеній, и самъ того не замчая, привязался къ Ален и любилъ ее.
— ‘А вдругъ ребенокъ?..’ — лзло ему въ голову.— ‘Тогда что?’
Онъ ворочался съ боку на бокъ, сильно напрягалъ свою мысль, стараясь отыскать отвта на вопросъ: ‘что тогда будетъ?’,— на голова, непривыкшая къ мысли, не давала отвта.
— ‘Нтъ, надо на-дняхъ-же хать въ городъ и проситься въ архіерейскіе пвчіе, а тамъ что будетъ, то будетъ!’ — ршилъ онъ, и при мысли о полученіи мста пвчаго, воображеніе его начало рисовать ему возможность быть діакономъ, нкоторое благосостояніе, почетъ отъ купечества за голосъ, угощеніе, подарки отъ щедротъ прихожанъ, въ вид мховой шапки и серебряныхъ часовъ и Алену въ качеств жены…
На этой пріятной мечт Арсеній заснулъ и надъ его головой залетали самыя радужныя сновиднія.
Снилось ему, что будто-бы онъ не діакономъ въ город, но попомъ того прихода, гд отецъ его двадцать пять лтъ состоялъ въ должности дьячка. Вотъ онъ, Арсеній, внчаетъ свадьбу и свадьбу богатую. За внчаніе даютъ ему два рубля. Съ какимъ удовольствіемъ беретъ онъ эти деньги и прячетъ ихъ! Его зовутъ въ домъ новобрачныхъ, сажаютъ за столъ на почетное мсто, предлагаютъ сдобные пироги, вино и брагу. Онъ не отказывается, стъ и пьетъ, пьетъ, пьетъ. Все ликуетъ, ликуетъ и онъ.
Но картина мняется.
Его приглашаютъ, на похороны. Семья покойника въ слезахъ. Онъ утшаетъ ее словомъ Божіимъ, а между-тмъ думаетъ ‘сколько-то дадутъ?’ Покойника принесли на кладбище, опустили въ могилу. Поднимаются плачъ и рыданія родныхъ, они сливаются въ какой-то оглушительный вой и среди этого воя онъ слышитъ приглашеніе помянуть покойника ‘чмъ Богъ послалъ’. Онъ не отказывается и входитъ въ домъ умершаго. Посреди избы стоитъ сосновый столъ, покрытый скатертью. На стол, между просяной кашей и грудой блыхъ блиновъ, возвышается четвертная бутыль съ водкой. Его просятъ благословить трапезу. Онъ поетъ литію и благословляетъ. Домочадцы плачутъ.
— По что стенанія и слезы? Вс тамъ будемъ!— восклицаетъ онъ, первый садится за столъ, стъ и пьетъ, пьетъ, пьетъ. Вс въ уныніи, но онъ ликуетъ.
На поляхъ засуха. Дождя ни капли. Крестьяне складываются по двугривенному и просятъ его отслужить просительный молебенъ о дожд. Онъ служитъ. По окончаніи молебна, староста приглашаетъ его въ мірскую избу закусить и выпить. Онъ идетъ, стъ и опять пьетъ, пьетъ.
Но картина опять мняется.
Арсеній видитъ себя на другихъ похоронахъ, но уже не попомъ, а просто святошей-странникомъ, съ сучковатой палкой въ рукахъ, съ подвязаннымъ глазомъ и съ котомкой за плечами.
— Богъ помочь, православные!— говоритъ онъ, входя въ избу.
— Добро пожаловать, божій человкъ!— привтствуетъ его вдова покойника и начинаетъ рыдать.
— Не гнви, сударка, Господа Бога уныніемъ и слезами! Сказано: аще печаль имешь, не ропщи,— проповдуетъ онъ.— Вс мы смертны… Можетъ, супругъ твой уготовалъ себ мсто тамъ… въ горныхъ селеніяхъ…— Онъ указываетъ на потолокъ и продолжаетъ: жизнь земная это тлнъ, пріуготовленіе къ жизни вчной, иде-же нсть болзни и печали! Вдовица кроткая, будь терплива и не оскорбляй печалью силы небесныя! Охъ, грхи, грхи! призри на смиреніе раба твоего! Утомился. Зло утомился!
— Врно, издалека, святой отецъ?— спрашиваетъ его вдова, еле проглатывая слезы.
— Издалека, голубка сизая, издалека! Шествіе свое имю изъ града Кіева, по дорог заходилъ въ Соловецкую обитель. Много страху натерплся и многой благодати сподобился. Зрлъ ангеловъ небесныхъ и врага человческаго діявола… жупелъ, геену огненную и адъ кромшный…
— О, Господи! присядь божій человкъ и помяни мужа моего съ нами.
Онъ садится, творитъ крестное знаменіе и говоритъ:
— Помяни, Господи, новопреставленнаго раба твоего… Какъ, голубка, имя-то было твоего сожителя?
— Филатъ.
— Помяни, Господи, новопреставленнаго раба твоего Филата и сотвори ему вчную память!..
— Прежде всего вотъ щецъ откушай,— говоритъ хозяйка.
— Мяснаго, милая вдовица, не вкушаю. Съ юныхъ лтъ ни зерна не вкушаю. Разв вотъ кашки, либо блинковъ…
— А отчего-же, отецъ, у тебя лицо такое красное?— спрашиваетъ какой-то скептикъ.
— Отъ втра буйнаго, любезный мой! Отъ зноя, отъ мраза!
— Такъ, такъ…
— А много-ли, вдовица прекрасная, ты брачнаго сожительства имла?
— Съ покрова шестой годъ пошелъ. Думала-ли когда-нибудь?.. И вдругъ…
Но слезы не даютъ ей кончить.
— Немного, немного. Боже, буди милостивъ мн гршному! Кхе!.. Кхе!.. Вдовица юная, убери ты сію сткляницу съ очей моихъ, врагъ силенъ, а плоть немощна…— говоритъ онъ, указывая на четвертную бутыль.
— Подкрпись, божій человкъ… Что-жъ, вс вкушаютъ…
— Не смущай меня, не смущай!
— Нынче вторникъ, день скоромный… Налить стаканчикъ?
— Охъ, многи борятъ мя страсти! Дай-ко лучше ковшичекъ. Изъ стекляннаго не пью! Смутила окаянная, смутила!
Посл обда онъ спрашиваетъ коснющимъ языкомъ:
— А гд-же опочивальня твоя, вдовица прекрасная?
— Зачмъ теб, святой отецъ?
— Смутила меня, окаянная, смутила!..
Онъ тыкаетъ хозяйку пальцемъ подъ мышку, вскакиваетъ изъ-за стола, пляшетъ въ присядку и во все горло оретъ:
‘Эхъ, Настасья, эхъ, Настасья!
Отворяй-ка ворота!’
— Юродствуетъ, юродствуетъ!— слышится въ толп гостей.— Христа ради юродствуетъ!
А онъ пьетъ, пьетъ, пьетъ и наконецъ засыпаетъ…
Арсеній проснулся. На двор свтло. Онъ слъ на лавку и началъ почесываться. ‘И что это за сонъ странный?— думалось ему.— ‘А вдь жизнь хорошая!’…— подсказалъ онъ себ внутренно и крпко о чемъ-то задумался.
Весь этотъ день ходилъ онъ, какъ въ воду опущенный и на слдующее утро, простившись съ Аленой, отправился въ городъ отыскивать пвческаго мста.
Алена плакала и дала ему на дорогу два пятіалтынныхъ.
Прошелъ мсяцъ, а Арсеній все не возвращался, Алена тосковала, плакала и замтно похудла. Наконецъ, посл пятой недли своего отсутствія, Арсеній явился. Узнавъ о его приход, Алена въ ту-же ночь бросилась къ нему въ избу.
— Ну, что?— спросила она его посл обычныхъ цлованій и ласкъ.
— Ничего. Весело было. Все это время у пвчихъ жилъ. Пріятели вдь… Какъ рады-то были! За все это время, почитай, больше двадцати ведеръ одной водки выпили. На трехъ похоронахъ были… у купцовъ… Одинъ пвчій опился даже… Вотъ дятъ-то, такъ ужъ дятъ! Шесть перемнъ, кром кутьи!
— Что-же насчетъ мста-то? Насчетъ мста-то что-же?.. Былъ у владыки?— допытывалась она.
Арсеній махнулъ рукой.
— Насчетъ мста не судьба!— проговорилъ онъ.— Ваканцій, говоритъ, нтъ…
— Ахъ, ты безталанный, безталанный!
Арсеній промолчалъ.
— Видишь, что, Алена,— продолжалъ онъ.— Оно, пожалуй, и приняли-бы меня, да оказія вышла. Въ воскресенье, за литургіей былъ я немножко выпивши. Стой, думаю, покажу свой голосъ. Выждалъ, знаешь, то мсто, гд верха есть, да какъ хвачу ‘и всхъ и вся!..’ Такъ хватилъ, что даже паникадило зазвенло. Владыко оглянулся, подозвалъ къ себ діакона, указалъ на меня перстомъ, да и говоритъ: ‘выведите его’, ну, и вывели…
— Ахъ, Арсеній, Арсеній, не выйдетъ изъ тебя прока.
— Выйдетъ. Дай только срокъ одно дло оборудовать. Я ужъ обмозговалъ.
— Никакого у тебя дла не выйдетъ!
Алена закрыла лицо руками и заплакала.
— Чего ревешь-то, дура?
— Горе у меня, Арсеній, горе!
— Ну?
Она отняла отъ лица руки, улыбнулась сквозь слезы, и бросившись ему на шею, что-то’ шепнула на ухо.
Арсенія передернуло.
— Врешь?!— проговорилъ онъ и вскочилъ съ мста.— Ты, Алена, не дури, всмъ про это не разсказывай,— продолжалъ онъ, пройдясь по изб.— Можетъ, это такъ только. Ты вдь… двушка… Гд-жъ теб знать? и опытныя бабы и т ошибаются.
Она отчаянно махнула рукой.
— Гд ужъ тутъ ошибаться, коли онъ вотъ гд… подъ сердцемъ.
На другое утро Арсеній сталъ искать покупщика на свою избу, нашелъ его въ лиц дьячка и продалъ ее ему за двадцать пять рублей, выговоривъ себ право прожить въ ней до весны, а черезъ недлю посл полученія денегъ изъ двадцати пяти рублей у него осталось только четырнадцать. Одинадцать рублей были пропиты.
Въ это время, вечеромъ, когда онъ, ложась спать, сидлъ за столомъ и при сальномъ огарк считалъ свои капиталы, состоявшіе изъ двугривенныхъ, гривениковъ и пятіалтынныхъ, въ избу къ нему вбжала Алена.
Лицо ея изображало ршимость.
— Ну, парень, выручай!— проговорила она. Скрываться больше нельзя. Маменька и то косо посматриваетъ. Любишь кататься, люби и саночки возить. Придумывай что длать? Скоро ужъ и время придетъ…
Арсеній заскоблилъ затылокъ.
— Я ужъ придумалъ.— сказалъ онъ посл нкотораго молчанія.
— Ну?
— Просись у тятиньки на богомолье къ Тихону Задонскому. А я за тобой слдомъ, четырнадцать рублей есть. Тамъ и родишь.
— Ахъ, ты глупый, глупый! Просилась ужъ, да не отпускаютъ.
Арсеній поднялся съ мста и заходилъ по изб. Алена слдила за нимъ взоромъ.
— Думай, думай!— говорила она.— Коли смутить умлъ, такъ и расхлебывай!
Онъ остановился.
— Сбги, а тятьк оставь записку, что-де видла во сн старца, который повеллъ мн идти и поклониться угодникамъ, а потому я и ршилась уйдти тайно.
— А погоня? А вдругъ накроютъ? Тогда что?
— Мы на Задонскъ не пойдемъ, а отправимся на Новгородъ.
Алена задумалась. Арсеній подошелъ къ ней и положилъ ей на плечо руку.
— Ршай, что-ли, Аленка? Тогда я и собираться буду.
Она молчала.
— Что-жъ молчишь? Ршай! Раскинь умомъ-то?
— Ршилась. Уйдемъ…— прошептали ея губы.
— Когда-же?— приставалъ Арсеній.
— Чмъ скоре, тмъ лучше…— еле выговорила она и горько заплакала
Арсеній слъ съ ней рядомъ и обнялъ ее.
Годъ спустя посл этого вечера, по прямой улиц большаго села одной изъ приволжскихъ губерній шелъ юродивый. Онъ былъ босъ и опирался на большую суковатую палку. На голов его былъ надтъ чугунный горшокъ. Тло было покрыто рубищемъ, а подъ рубищемъ звенли желзныя вериги. Сзади его слдовали три молодыя женщины, одтыя въ черные коленкоровые сарафаны и таковые-же платки. Женщинъ этихъ юродивый назвалъ ‘мроносицами’.
— Покайтеся, православные!— кричалъ онъ дикимъ голосомъ.— Близко-бо часъ, егда разверзнутся ндра земныя и огонь палящій пожретъ гршниковъ!
Сердобольныя бабы и двки выбгали изъ избъ, крестились и совали ему въ руки гроши, хлбъ и концы холста, но онъ не бралъ приношеній и приказывалъ ихъ отдавать ‘мроносицамъ’. Нкоторыя подносили къ нему больныхъ дтей и подводили разслабленныхъ старухъ. Юродивый дулъ на нихъ, плевалъ и воздвалъ очи къ небу.
Юродивый этотъ былъ никто иной, какъ Арсеній, а одна изъ ‘мроносицъ’ Алена.