НАША ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ.
Статья третья.
‘Отечественныя Записки’, т. 170, 1866
Наша изящная словесность, Страхов Николай Николаевич, Год: 1866
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій . М. Достоевскаго. Изд. Стелловскаго. Томъ I. 1866. Спб. Томъ II. 1866. Спб.
Преступленіе и наказаніе. ‘Рус. Встникъ’. 1866 г.
Что такое литература въ тсномъ смысл слова? Что мы разумемъ, напримръ, подъ литературой извстнаго народа? Мы всегда разумемъ почти исключительно одни художественныя произведенія словесности этого народа. Испанская литература — Это Сервантесъ, Кальдеронъ, Лопе-де-Вега, итальянская — это Данте, Петрарка, Торквато-Тассо, англійская — это Шекспиръ, Байронъ, Вальтеръ Скоттъ. Другія словесныя произведенія даже явно не могутъ быть причисляемы къ особымъ литературамъ. Таковы, напримръ, чисто-ученыя творенія, нельзя сказать, что, напримръ, Кювье или Лапласъ принадлежатъ къ французской литератур, они принадлежатъ литературамъ своихъ наукъ, Кювье — литератур 8оологіи, Лапласъ — литератур небесной механики.
Что же значитъ такое различіе, весьма твердо установившееся? Оно показываетъ, что мы имемъ дло съ различными сферами умственной дятельности, причемъ ‘умъ’ мы принимаемъ въ самомъ широкомъ смысл. Наука есть дло общечеловческое, дло всхъ странъ и народовъ, искуство же всегда носитъ на себ отпечатокъ народности, всегда связано съ особенностями духа того народа, которому принадлежитъ. Искуство никогда не измняетъ народному характеру, такова его внутренняя природа.
Отношенія, въ какихъ находится искуство къ жизни того народа, среди котораго оно развивается, ближе и тсне всякихъ другихъ отношеній. Никакой ученый, никакой изслдователь не можетъ такъ хорошо чувствовать духовнаго состоянія своего времени и народа, какъ чувствуетъ его художникъ. Если сила художественная велика, то нравственный современный строй отражается въ ней съ удивительною врностію, которой нельзя достигнуть никакими изслдованіями.
Если мы возьмемъ какого-нибудь великаго художника, то онъ послужитъ яснымъ примромъ этихъ общихъ положеній. Возьмемъ, положимъ, Пушкина, того, кто принесъ намъ поэзію, настоящаго родоначальника нашей литературы. Для каждаго образованнаго русскаго въ высшей степени важно разъяснить себ три отношенія: 1) отношеніе его къ западно-европейскимъ идеаламъ жизни, 2) отношеніе къ нашей древней исторической жизни и 3) отношеніе къ современной жизни. Такъ сложилась наша жизнь, что эти вопросы для насъ тяжелы и мудрены. Можно справедливо сказать, что Пушкинъ первый почувствовалъ въ полной мр тяжесть и мудреность этихъ вопросовъ, и первый же намтилъ ихъ правильное разршеніе. До него мы преспокойно воображали, что мы такой же европейскій народъ, какъ и другіе, и что въ литератур намъ нужно только стараться
Быть Флакку, Рамлеру и ихъ собратьямъ равнымъ.
Пушкинъ отозвался всею душою на современные ему западноевропейскіе идеалы. Это кавказскій плнникъ, Алеко, Гирей, даже Мазепа и Кочубей — герои, писанные подъ вліяніемъ Байрона, идеалы душевной силы, созданные въ подражаніе байроновскимъ идеаламъ.
Находясь подъ обаяніемъ этой чужой поэзіи, Пушкинъ развилъ свой поэтическій даръ, раскрылъ до необычайной широты свое пониманіе красоты. И тутъ въ немъ пробудились требованія боле глубокія. Живою поэтическою душою почувствовалъ онъ, что между его идеалами и русскою жизнью есть разрывъ, что есть какое-то разнорчіе между байронствующимъ Онгинымъ и настоящею русскою жизнью. При встрч съ Татьяною, совершенно русскою женщиною, Онгинъ, какъ подобаетъ такому герою, отворачиватся, но Пушкинъ любитъ свою Татьяну всею душою, и тутъ же у него невольно является желаніе бросить Онгина.
Тогда романъ на старый ладъ
Займетъ веселый мой закатъ.
Не мужи тайныя злодйства
Я грозно въ немъ изображу,
Но просто вамъ перескажу
Преданья русскаго семейства,
Любви плнительные сны,
Да нравы нашей старины,
Изображу простыя рчи
Отца иль дяди старика,
Дтей условленныя встрчи
У ближнихъ липъ, у ручейка, и пр. *
* ‘Евгеній Онгинъ’, гл. III.
Очевидно, передъ поэтомъ носится какая-то другая красота, и слышатся ему какія-то простыя рчи, противоположныя мудренымъ рчамъ прежнихъ героевъ.
Въ повсти ‘Выстрлъ’, эта внутренняя борьба поэта воплощена въ дйствующихъ лицахъ: Блкинъ — это простой хорошій русскій человкъ, и Сильвіо — герой, порожденный байронизмомъ, совершенно справедливо носящій нерусское имя.
Такимъ образомъ Пушкинъ первый почувствовалъ необходимость оставить чужіе, хотя и прекрасные идеалы, и въ то время, какъ, напримръ, Жуковскій, ничего не замчая, продолжалъ шиллерствовать, Пушкинъ сталъ искать возможности воплощать въ поэтическіе образы дйствительную русскую жизнь. Въ ‘Капитанской дочк’, напримръ, задача ршена вполн: русская жизнь со всею правдою явилась передъ нами въ художественномъ воспроизведеніи. Точно такъ ‘Мдный Всадникъ’, послднія лирическія стихотвореніи, и вообще вс послднія произведенія поэта уже не содержатъ въ себ ничего напускного, это правдивыя, искреннія произведенія, выраженіе русскаго чувства и русскаго ума.
Отношеніе въ нашей древней исторіи также глубоко занимало Пушкина и было поршено имъ съ чрезвычайною чуткостію. ‘Борисъ Годуновъ’ представляетъ по времени явленіе удивительное, и многія черты въ немъ останутся навсегда памятникомъ геніальной проницательности поэта. Обратимъ здсь еще вниманіе на одно произведеніе, которому обыкновенно не приписываютъ большой важности. Бо время Пушкина, исторіи учились по Карамзину, это былъ непререкаемый авторитетъ. Но Пушкина не удовлетворяла эта исторія. Онъ ясно чувствовалъ, что она написана чужимъ тономъ, что въ ней на предметы, даже врно очерченные, наведено ложное освщеніе. Не будучи критикомъ и учонимъ, онъ не могъ наложить своего мннія въ отвлеченной форм, но онъ выразилъ его по-своему, какъ поэтъ, именно написалъ Лтопись села Горохина. Эта лтопись есть пародія на первые томы исторіи Карамзина — пародія, въ которой вс диссонансы Карамзинскаго изложенія выставлены напоказъ съ безпощадною мткостію.
И такъ Пушкинъ глубоко чувствовалъ нашъ внутренній складъ, нашъ духовный строй, и первый положилъ начало правильнымъ отношеніямъ литературы къ этому складу. Съ той поры мы имемъ серьёзную литературу.
Посл Пушкина уже не было у насъ поэта такого чуткаго и глубокаго. Въ Лермонтов продолжался байронизмъ, и въ фигур Печорина онъ уже одною только чертою отдляется отъ смшного. Въ Гогол продолжалось поэтическое озареніе нашей жизни, озареніе чрезвычайно яркое, но и чрезвычайно одностороннее. Тмъ не мене, въ цломъ наша литература представляетъ ростъ тхъ элементовъ, которые почуялъ и обозначилъ Пушкинъ. Различные писатели, каждый сообразно съ особенностями своего таланта, выясняютъ все т же задачи и слдятъ за ихъ развитіемъ въ обществ.
Наша литература вообще иметъ очень серьёзное настроеніе. Несмотря на разныя попытки, у насъ до сохъ поръ не выработалось произведеній, которыя служатъ только для препровожденія времени, безцльно затрогивая воображеніе и льстя извстнымъ инстинктамъ, или даже такихъ, которыя, опираясь на опредленномъ, установившемся образ мыслей, представляютъ безконечныя варьяціи на одн и т же тэмы, и служатъ для проясненія и вкорененія въ читателяхъ лежащаго въ основаніи ихъ взгляда на вещи. Къ послднему разряду относятся, напримръ, англійскіе романы. Ничего подобнаго у насъ нтъ. Наша литература слишкомъ молода для этого, слишкомъ быстро растетъ. Поэтому же она очень серьёзна, какъ бываютъ серьёзны молодые люди, еще сосредоточенные и много отъ себя ожидающіе. Даже наши веселые журналы, журналы для смха, скоре злы и мрачны, чмъ веселы. Понятно, что, при такомъ настроеніи, литература будетъ врно отражать внутреннюю жизнь общества, что въ ней можно будетъ найдти черты этой жизни, даже при слабости наличныхъ дйствующихъ талантовъ.
Лишь бы были таланты, лишь бы это было настоящее, а неподдльное творчество. Поддльное, напускное творчество ничего не можетъ сказать, но самый маленькій талантъ уже способенъ къ откровеніямъ. Искуство лгать не можетъ. Если художникъ, по недостатку умственнаго развитія или по неполной сил таланта, задастся предвзятыми взглядами на вещи, то искуство выдастъ его и на самомъ произведеніи обличитъ неправильность его замысловъ. Припомнимъ замчательный примръ. Г. Гончаровъ вздумалъ въ ‘Обломов’ поставить намъ въ образецъ Штольца, что же вышло? Несмотря на вс старанія автора, Штольцъ вышелъ лицомъ вовсе не симпатическимъ, и Обломовъ оказался боле достойнымъ сочувствія, оказался человкомъ, хотя погибшимъ, но но задаткамъ своей натуры богаче одареннымъ, чмъ Штольцъ.
Отсюда видно, въ чемъ состоитъ обязанность критика. Критикъ не есть учитель писателей, который даетъ имъ.правила, какъ писать, и обличаетъ всякое уклоненіе отъ этихъ правилъ. Критикъ долженъ быть толкователемъ художниковъ, долженъ въ отвлеченной форм указывать другимъ то, что художники выражаютъ въ картинахъ и образахъ, онъ долженъ ловить и выяснять т живые черты, которыя только художникъ, при своемъ боле непосредственномъ, боле тсномъ общеніи съ жизнью, можетъ изъ нея вынести. Идя такимъ путемъ, критикъ въ свою очередь открываетъ то, чего не понялъ и что извратилъ художникъ.
Многимъ можетъ показаться страннымъ, если мы скажемъ, что при ныншнемъ, повидимому скудномъ состояніи, наша изящная словесность очень врно отражаетъ нашъ современный духовный строй. Но стоитъ только пристальне вглядться въ эти произведенія, повидимому, такія блдныя и незначительныя, чтобы убдиться, что въ своей художественной искренности они выдаютъ намъ тайны современныхъ душевныхъ настроеній. Самая блдность ихъ есть характеристическій признакъ. Возьмите, напримръ, сочиненія г. В. Слпцова, вышедшія въ прошломъ году. Г. Слпцовъ — писатель, обладающій очень маленькимъ, но своеобразнымъ талантомъ, онъ тщательно обдлываетъ свои произведенія. Что же мы въ нихъ находимъ? Вопервыхъ, грубйшее непониманіе народа, даже полную невозможность какого-нибудь пониманія въ этомъ отношеніи. Когда образованные герои этихъ разсказовъ сталкиваются съ простымъ народомъ, тотчасъ видно, что они никакимъ образомъ не могутъ стать съ нимъ на одну точку зрнія, что между ними нтъ ничего общаго. Образованные люди смются, подобно тому, какъ необразованные начинаютъ смяться, когда передъ ними заговорятъ на чужомъ язык. Этотъ смхъ такъ характеристиченъ, что наилучшимъ образомъ обрисовываетъ положеніе этихъ образованныхъ людей среди нашего народа. А что такое въ самихъ этихъ образованныхъ людяхъ? Въ повсти ‘Трудное Время’ выведенъ, для полнаго уясненія этого вопроса, нкто Рязановъ, человкъ молодаго поколнія, долженствующій изображать собою лучшій его цвтъ. Между тмъ онъ представляетъ такую безжизненность, такую чорствость души, какой еще никогда не изображалось въ русской литератур. Немудрено, пустота ума и сердца никогда не считались чмъ-либо похвальнымъ. Тутъ же выставлена чорствость души, какъ нчто достойное удивленія, выставлена душевная пустота самодовольная, хвастающая собою, торжествующая.
Какъ не сказать, что намъ многое открываетъ наша изящная литература?
Но вотъ передъ нами явленіе несравненно большихъ размровъ и большей силы. Мы разумемъ романъ г. . Достоевскаго ‘Преступленіе и наказаніе’, только что оконченный въ ‘Русскомъ Встник’. Читая его. конечно, всякій былъ поражонъ мыслью о тхъ страшныхъ духовныхъ болзняхъ, которыми страдаетъ нате общество. Передъ нами открыта новая, до сихъ поръ нетронутая сторона нашего болзненнаго развитія. Когда появилось начало этого романа, многіе длали автору упрекъ, что онъ хочетъ заинтересовать читателей чисто вншнимъ образомъ, то-есть разсказомъ объ убійств, преслдованіе преступника и т. д. Теперь вс видятъ, что этотъ упрекъ несправедливъ, главное для автора была внутренняя сторона дла, и она теперь уже ясна для всхъ. Нельзя также сказать, чтобы выборъ предмета былъ случайностію со стороны автора, что онъ, задумавъ написать интересный и большой романъ, нарочно выбралъ тему полюбопытне, и, какъ человкъ талантливый, удачно справился съ нею. Нтъ, самое свойство таланта г. . Достоевскаго было таково, что оно должно было внушить ему эту тему, что передъ нимъ ясне, чмъ передъ кмъ нибудь другимъ, раскрывались именно эти наши внутреннія язвы. Художникъ зналъ, что онъ берется за свое дло, и дло тянуло его къ себ.
Въ чемъ же заключается особенность таланта г. . Достоевскаго? Въ чемъ его сила? Когда онъ остается вренъ своему, художественному призванія’, и когда его покидаетъ чуткость, свойственная художнику?
Г. . Достоевскій давно извстенъ въ литератур. Онъ пишетъ много, передъ нами два тона изданія г. Стелловскаго и общанъ еще томъ — все это, не включая новаго романа въ ‘Русскомъ Встник’.
Всмъ извстно также, что это талантъ капризный. Произведенія его далеко не имютъ ч одинаковаго достоинства. Есть нкоторыя совершенно неудачныя, напримръ — Чужая жена и мужъ подъ кроватью. Другія сильно выдаются своими достоинствами.
Намъ кажется, что въ этомъ отношеніи вкусъ читателей нимало не обманулся, наилучшія произведенія . Достоевскаго суть именно т, которыя имли наибольшій успхъ. Такой успхъ, весьма значительный, имли: ‘Бдные люди’, ‘Записки изъ Мертваго дома’ и ‘Преступленіе и наказаніе’.
Извстію дале, что и талантливыя его произведенія страдаютъ иногда большими недостатками: многословіемъ, частыми повтореніями, однообразіемъ гонка дйствующихъ лицъ, даже отсутствіемъ правды, то-есть лицами сочиненными, неимющими въ себ ничего дйствительнаго. Недостатки эти такъ велики и явны, что покойный Ап. Григорьевъ въ минуту досады назвалъ г. . Достоевскаго фельетонистомъ, а не художникомъ. Не забудемъ, однакоже, что это было сказано не въ смысл отрицанія дарованія, а въ вид укора за слишкомъ легкую его растрату.
И въ самомъ дл, несмотря на вс указанные недостатки, нельзя было не видть въ г. . Достоевскомъ задатковъ таланта большою размра. Извстно, что Блинскій, при появленіи ‘Бдныхъ Іюлей’, перваго произведенія г. . Достоевскаго, считалъ этотъ романъ шагомъ впередъ въ русской литератур, именно самостоятельнымъ явленіемъ относительно Гоголя, бывшаго тогда послднимъ словомъ нашей художественной литературы. Съ этимъ взглядомъ соглашался и Ап. Григорьевъ, который даже прямо считалъ . Достоевскаго по задаткамъ глубже и симпатичне Гоголя.
Въ чемъ же дло? Въ чемъ состоялъ прогресъ относительно гоголевскихъ взглядовъ? Гоголь имлъ геніальный даръ изображать, какъ онъ самъ говоритъ, пошлость пошлаго человка. Съ этой точки зрнія онъ представилъ намъ въ образахъ удивительной яркости нашихъ помщиковъ, нашу губернскую и столичную петербургскую жизнь. Протестъ противъ пошлости нашего существованія вышелъ страшный. Казалось, нтъ на Руси живаго мста и живого человка. Вс помнятъ, какъ Гоголь спохватился к самъ вздумалъ изображать свтлыя картины нашей жизни. Генералъ вышелъ не дуренъ, хотя сильно пустоватъ, но на томъ дло я кончилось. Творческая сила покинула Гоголя, и онъ умеръ въ борьб съ своимъ безвыходнымъ положеніемъ. Кто вдумывался въ эту исторію, для того она, конечно, служитъ лучшимъ свидтельствомъ односторонности таланта Гоголя.
Поворотъ начался вовсе не такъ, какъ думалъ его сдлать Гоголь. Напротивъ, данное имъ направленіе пустило крпкіе корня и продолжало развиваться. ‘Прямое, хотя нсколько грубое послдствіе Гоголя — пишетъ Ап. Григорьевъ — Писемскій, а косвенное — Гончаровъ’. Писемскій сверхъ пошлости изобразилъ намъ еще животное безобразіе русской жизни, а Гончаровъ пытался идеализировать петербургскаго чиновника’. Въ то же время чуткій а жадный до красоты Тургеневъ низводилъ съ пьедесталовъ одного за другимъ героевъ, имвшихъ притязаніе на титулъ прекраснаго человка, совершенно подобно тому, какъ Пушкинъ, въ сущности, развнчалъ своего Онгина. Все это, если взять вмст, представляетъ очень мрачную картину, очень блдную, если сравнить ее съ яркими чертами Гоголя, во очевидно прогресивную, то-есть ближе и ближе подходящую къ длу, все шире и шире захватывающую задачу.
Поворотъ начался съ больного мста. Гоголь изобразилъ намъ пошлость петербургской жизни. Изображать Петербургъ — значить изображать чиновниковъ. Вс, конечно, помнятъ, какъ ихъ нарисовалъ Гоголь. Онъ вывелъ передъ нами рядъ лицъ забитыхъ, подавленныхъ и оттого ставшихъ мелкими, уродливыми, доходящими до безсмыслія и сумасшествія. Какъ лица совершенно пошлыя и ничтожныя, эти люди не имютъ никакихъ связей, они ни въ кому не питаютъ привязанности, и ихъ самихъ никто не любитъ. Такимъ образомъ они были только смшны и жалки, но не имли ничего общаго со сколько-нибудь живымъ человкомъ, и возбуждали не сочувствіе, а только отвлеченное состраданіе.
Въ первыхъ своихъ повстяхъ г. . Достоевскій вывелъ тоже чиновниковъ. Но поворотъ виднъ былъ сразу. Это были также забитые, дрожащіе, смиренные, конфузящіеся люди, но у нихъ было то, въ силу чего человкъ бываетъ человкомъ: у нихъ оказалось человческое сердце. Это не были бобыли, затерянные въ чужой для нихъ толп, каковы чиновники у Гоголя, Достоевскій поставилъ дло правильне — онъ окружилъ своихъ первыхъ героевъ родными, друзьми, однимъ словомъ, тми естественными связями, которыя составляютъ общее правило человческой жизни, оказалось,что эти жалкіе люди способны питать очень чистыя и глубокія чувства.
Въ ‘Бдныхъ людяхъ’ замыселъ автора очень ясенъ. Выставленъ чиновникъ, совершенно похожій на знаменитаго Акакія Акакіевича, до того похожій, что онъ обижается, когда даютъ ему читать ‘Шинель’, обижается, находя, что это съ него списано. Этому чиновнику приписана самая безкорыстная, самая нжная преданность въ соблазненной двушк, его дальней родственниц. Двушка живетъ одна, укрываясь отъ своего соблазнителя и женщины, предавшей ее, бдный, старый чиновникъ помогаетъ ей и выбивается изъ силъ, чтобы сдлать жизнь ея удобною и пріятною. Несмотря на несовершенство формы (напримръ, письма, писанныя языкомъ, возможнымъ только въ разговор), романъ представлялъ столько врныхъ чертъ въ изображеніи внутренней стороны дла, душевныхъ волненій добраго, но необразованнаго, тупого и забитаго чиновника, что идея автора одержала полную побду.
Художникъ врно чувствовалъ свое положеніе. Герой его романа, очевидно руководимый боле вкусомъ автора, чмъ своимъ собственнымъ, приходитъ въ восторгъ отъ ‘Повстей Блкина’, и именно отъ изображенія несчастнаго ‘Станціоннаго Смотрителя’. Этимъ заявляется, что Пушкинъ боле правильно относился къ русской дйствительности, чмъ Гоголь…
Итакъ, какую же особенность обнаружилъ . Достоевскій въ своемъ первомъ произведеніи? Очевидно — способность въ очень широкой симпатіи, умніе симпатизировать жизни въ очень низменныхъ ея проявленіяхъ, проницательность, способную открывать истинно-человческія движенія въ душахъ искаженныхъ и подавленныхъ, повидимому, до конца. Такова, какъ вамъ кажется’ отличительная черта его таланта, и она объясняетъ вамъ весь циклъ его произведеній.
Борьба между тою искрою божіею, которая можетъ горть и каждомъ человк, и всякаго рода внутренними недугами, одолвающими людей — вотъ постоянная тема его произведеній. Работая на такую тему, онъ, конечно, имлъ возможность изощрить свою симпатію до чрезвычайной тонкости и чуткости. Поэтому, когда онъ расширилъ впослдствіи кругъ своихъ предметовъ и перешелъ къ явленіямъ боле здоровымъ, къ дтямъ, къ простому народу и т. д., онъ умлъ съ большою тонкостію рисовать ихъ внутреннюю жизнь. Но во всякомъ случа его главныя лица — люди слабые, отъ тхъ или другихъ причинъ больные душою, доходящіе до послднихъ предловъ упадка душевныхъ силъ, до помраченія ума, до преступленія.
Самое правильное, наиболе точное приложеніе художественной симпатіи, встрчается у г. . Достоевскаго въ разсказахъ изъ дтской жизни, какъ напримръ, ‘Неточка Незванова’, ‘Маленькій герой’, но съ особенною яркостію выступило въ ‘Запискахъ изъ Мертваго Дома’, гд автору предстояла двойная задача: изобразить преступниковъ, и кром того, изобразить людей низшихъ классовъ, которыхъ мы, люди, по выраженію автора, оторванные отъ почвы, обыкновенно понимаемъ очень трудно. Вс помнятъ, съ какимъ мастерствомъ были написаны эти мрачныя картины, цликомъ взятыя изъ дйствительности. Намъ кажется, главное ихъ достоинство заключается въ необыкновенно правильномъ, необыкновенно чуткомъ отношеніи къ простому народу. Отношеніе оказалось новымъ, несмотря на то, что немало другихъ и очень даровитыхъ писателей брались прежде изображать жизнь простого народа. Нашъ простой народъ вообще занимаетъ въ нашей литератур большое мсто. Образовалось даже нсколько рутинныхъ воззрній на его нравственныя свойства, на его жизнь. Долгое время было въ ходу идиллическое воззрніе, при которомъ стереотипными фразами восхищались сметливостью, безпечностію, бойкостію и т. д. простого народа. Другіе, смотря на дло глубже, искали въ нравственномъ склад народа глубокихъ основъ, которыми держится наша жизнь. При такомъ взгляд обыкновенно народъ идеализировали, придавая ему слишкомъ свтлыя краски и слишкомъ правильныя очертанія. Наконецъ, въ очень большомъ ходу отрицательное отношеніе, отношеніе непониманія, которое начинается пересмиваніемъ вншнихъ странностей, грубости, неуклюжести и пр., и кончается тщательными усиліями изобразить простой народъ, какъ стадо несмысленныхъ животныхъ, у когортъ едва хватаетъ соображенія на то, чтобъ заботиться объ удовлетвореніи насущныхъ потребностей, голода и жажды, а иногда бываетъ столько глупости, что они слпо идутъ на явную погибель. Вс эти взгляды развились оттого, что простой народъ для насъ чужіе люди, что мы не можемъ подойти къ нимъ просто, безъ задней мысли, и потому перетолковываемъ по-своему наблюдаемыя явленія. Мы ставимъ себя то выше, то ниже этихъ людей, и никакъ не найдемъ той точки, гд могли бы стать съ ними наравн. Чтобы найти эту точку, требуется большой тактъ, большая чуткость, которая можетъ быть свойственна или только человку, живущему заодно съ народомъ, или же художественному таланту. Намъ кажется, что главная заслуга ‘Записокъ изъ Мертваго Дома’ заключается именно здсь. Художникъ относится къ своимъ лицамъ совершенно просто, напрягая всю свою чуткость для прянаго, неискаженнаго пониманія ихъ жизни, онъ успваетъ стать съ ними наравн, на одну доску, понять и изобразить ихъ радость и горе совершенно такъ, какъ они ихъ чувствуютъ. Оттого-то отъ этихъ лицъ, изображенныхъ со всею ихъ грубостію, со всми ихъ пороками, со всми язвами, ихъ покрывающими, ветъ впечатлніемъ силы, огромной душевной мощи, тмъ впечатлніемъ, которое такъ неотразимо внушаетъ намъ, напримръ, одинъ изъ героевъ ‘Капитанской дочки’ Пушкина.
Таковы достоинства разбираемаго нами писателя — достоинства, обнаруженныя имъ въ лучшихъ произведеніяхъ, какія онъ написалъ до ‘Преступленія и наказанія’. Съ достоинствами, какъ это всегда бываетъ, тсно, органически связаны и недостатки, которые есть въ художник. Мы разумемъ здсь не вншніе недостатки, напримръ, растянутость, излишнія повторенія и пр., а внутренніе. Вншніе недостатки происходятъ просто отъ спшности работы и легко могутъ быть устранены боле старательною обработкою произведенія, какъ это и показалъ намъ авторъ уже на многихъ вещахъ, напримръ, положимъ, на ‘Скверномъ анекдот’ — разсказ, замчательномъ блестящею отдлкою. Но внутренніе недостатки устраняются только созрваніемъ таланта, въ данную минуту ихъ можно не уничтожить, а только избгать, то-есть художникъ можетъ ясно чувствовать предлы своего таланта и не пытаться выходить за нихъ.
Ширина симпатіи — конечно, дорогое свойство для художника. Но при этомъ непремнно требуется, чтобы симпатія, на всемъ своемъ протяженіи, была истинно художественною. Тамъ, гд симпатія успетъ достигнуть такого развитія, мы получимъ художественное произведеніе, а гд она не была вполн художественною, гд ею не управляла одна художественная потребность, тамъ мы получимъ произведеніе боле или мене головное, отвлеченное. Отсюда, какъ намъ кажется, слдуетъ объяснять т неровности въ проявленіи таланта, которыя представляетъ г. . Достоевскій. Отсюда, напримръ, объясняется, что онъ не такъ мастерски рисуетъ лица, какъ изображаетъ сцены и положенія. Симпатизировать какому нибудь несчастному событію, нравственному потрясенію, внезапному упадку силъ въ п., легче и проще, чмъ симпатизировать лицу, то-есть всей его душевной жизни, взятой въ органической цлости. Поэтому лица г. . Достоевскаго обыкновенно не достигаютъ типической яркости, тогда какъ сцены и событія часто написаны мастерски.
Этого мало. Очень врно сочувствуя извстнымъ житейскимъ положеніямъ, очень правильно распредляя свою симпатію, авторъ для ея проявленія иногда выводитъ на сцену лица совершенно неврныя, то-есть недйствительныя, а сочиненныя, такъ что хотя можно сочувствовать положенію лицъ, но самымъ лицамъ невозможно. Объ одномъ изъ самыхъ большихъ произведеній г., . Достоевскаго, о роман ‘Униженные и оскорбленные’, Ап. Григорьевъ сдлалъ такой отзывъ: ‘Что за смсь удивительной силы чувства и дтскихъ нелпостей романъ Достоевскаго! Что за безобразіе и фальшь — бесда съ княземъ въ ресторан (князь — это просто книжка)! Что за дтство, то-есть дтское сочиненіе, княжна Катя и Алеша! Сколько резонерства въ Наташ и какая глубина въ созданіи Нелли! Вообще, что за мощь всего мечтательнаго и что за незнаніе жизни!’
Нужно замтить, впрочемъ, что романъ ‘Униженные и оскорбленные’ есть самое спшное и потому изъ большихъ романовъ самое неудачное произведеніе г. . Достоевскаго. Тмъ не мене, недостатки, здсь указанные, въ большей или меньшей мр, обнаруживаются и въ другихъ его произведеніяхъ.
Недостатки органическихъ явленій, слдовательно и всякаго рода талантовъ, всегда граничатъ, какъ мы уже сказали, съ ихъ достоинствами. Незнаніе жизни и мощь фантастическаго — не ясно ли, что между этими двумя чертами существуетъ тснйшая связь? Мы переходимъ такимъ образомъ къ ближайшей характеристик этого таланта, къ тому, въ чемъ заключается его наибольшая сила и наибольшая слабость. Слабость его заключается въ неясномъ, неполномъ, или же фантастически-преувеличенномъ и искаженномъ изображеніи жизни, настоящей дйствительности. Сила же заключается въ удивительно врномъ и глубокомъ изображеніи чисто-внутреннихъ страданій. Болзненныя душевныя настроенія, страданія, происходящія отъ внутренняго разлада человка съ самимъ собою, страданія напускныя и фантастическія, но тмъ не мене дйствительныя — вотъ предметъ, въ которомъ талантъ автора обнаруживаетъ наибольшую силу.
Отчужденіе отъ жизни, разрывъ съ дйствительностію — явленіе, котораго не зналъ Пушкинъ, но которое посл него заняло очень видное мсто въ нашей литератур, такъ что знакомо всякому образованному читателю. Эта язва, очевидно, существуетъ въ русскомъ обществ. Тургеневъ далъ намъ нсколько образовъ людей, страдающихъ этою язвою, таковы его Лишній человкъ и Гамлетъ Щигровскаго Узда. Да наконецъ и послдній его герой, лицо, изображенное въ ‘Довольно’, художникъ, складывающій на пустой груди ненужныя руки, есть очевидно тотъ же Гамлетъ Щигровскаго Узда, только опоэтизированный и возведенный въ идеалъ.
Г. . Достоевскій, въ паралель тургеневскому Гамлету, написалъ съ большою яркостію своего подпольнаго героя (‘Записки изъ подполья’), человка, живущаго совершенно внутреннею жизнью, никогда неимвшаго живыхъ отношеній къ дйствительности, а между тмъ, сильно развитаго умственно и обладающаго большимъ самолюбіемъ и, слдовательно, страдающаго. Герой этотъ со злобой относится въ дйствительности, въ каждому явленію скудной жизни, его окружающей, потому что каждое такое явленіе его обижаетъ какъ укоръ, какъ обличеніе его собственной внутренней безжизненности. Какъ ни тшитъ этотъ герой свое самолюбіе размышленіями на тему, ‘что умный человкъ и не можетъ серьёзно чмъ нибудь сдлаться, а длается чмъ нибудь только дуракъ’, но подъ конецъ произноситъ самъ себ такой приговоръ:
‘Я манкировалъ свою жизнь нравственнымъ растлніемъ въ углу, недостаткомъ среды, отвычкой отъ живаго и тщательной злобой въ подполь’.
‘Такія лица — говоритъ авторъ въ примчаніи, прибавленномъ имъ къ Запискамъ — нетолько могутъ, но даже должны существовать въ нашемъ обществ, взявъ въ соображеніе т обстоятельства, при которыхъ вообще складывалось наше общество.’
Изъ этого замчанія видно, что авторъ самъ чувствовалъ слишкомъ большую исключительность образчика нравственнаго растлнія, который онъ предлагалъ читателямъ, чувствовалъ, что это не одинъ изъ тхъ jбразовъ, которые вс узнаютъ, посл котораго, какъ выразился Гоголь, будутъ показывать пальцемъ на дйствительныхъ людей и говорить: ‘Чичиковъ идетъ! Чичиковъ идетъ!’
Тмъ не мене, нельзя не признать, что такіе люди дйствительно существуютъ. Но они составляютъ предлъ нравственнаго растлнія и душевной слабости при сохраненіи ясности ума и сознанія. Чаще же встрчаются и легче могутъ быть признаны читателями явленія, недостигающія этого предла, вс возможныя переходныя формы отъ истинно живыхъ людей къ этому предлу. Авторъ, успвшій заглянуть въ душу подпольнаго героя, съ такою же проницательностію уметъ изображать и всевозможная варьяціи этихъ нравственныхъ шатаній, вс виды страданій, порождаемыхъ нравственною неустойчивостью.
Шаткость нравственнаго строя, обнаруживающаяся въ нкоторыхъ явленіяхъ нашего общества — вотъ тема его новаго романа ‘Преступленіе и наказаніе’. Это, конечно, вс знаютъ и понимаютъ. Общество съ изумленіемъ видло, какъ художникъ уяснялъ ему явленія, которыя въ то же время совершались въ дйствительности, передъ глазами всхъ. Такое совпаденіе не случайность, а представляетъ намъ образчикъ той художественной чуткости, о которой мы говорили.
Объ этомъ роман мы будемъ говорить подробне. Въ немъ все въ высшей степени характеристично для таланта автора, и это, конечно, зависитъ отъ того, что талантъ здсь обнаружился съ большею силою, чмъ обнаруживался когда-нибудь прежде.
Романъ вобще иметъ большія достоинства. Намъ показалось, что самая манера разсказа достигла мастерства, еще небывалаго у автора, это твердый, опредленный, отчетливый разсказъ, который нигд не колеблется и не расплывается, какъ это бывало въ прежнихъ произведеніяхъ автора. Внутреннее же содержаніе романа стоитъ подробнаго анализа.
На этомъ мы пока остановимся. Въ этой небольшой стать мы вовсе не имли въ виду дать полную оцнку трудовъ г. . Достоевскаго или исчерпать вс размышленія, которыя ими вызываются. О многихъ сторонахъ этого таланта мы не успли даже упомянуть. Мы указали только главныя его черты.
Главнымъ образомъ намъ хотлось напомнить, какое значеніе имла и, конечно, всегда будетъ имть для общественнаго сознанія дятельность художниковъ, напомнить, какъ труденъ каждый шагъ въ этой дятельности, какъ тсно она связана съ настроеніемъ общества и вкъ глубоко лежатъ корни значительныхъ художественныхъ произведеній.
Повторимъ еще разъ — литература у насъ серьёзная. Она — эта художественная литература, въ которой такъ высокомрно относятся иные отрицатели и обвинители, въ сущности открываетъ намъ тысячекратно боле, чмъ всевозможныя толкованія и обличенія этихъ высокоумныхъ господъ. Только таланту доступны и возможны такія откровенія. И потому художникъ, искренно и честно служащій своему длу, служитъ вмст съ тмъ и обществу. У насъ есть такіе художники, и къ числу ихъ никто не усомнится отнести г. . Достоевскаго.