В.В. Розанов
В.В. Розанов
Народный Светлый праздник
Народный Светлый праздник
* * *
Народный Светлый праздник, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Снова свет, снова отдых, снова церковные службы, прекрасные, как полуночные мистерии! Снова народные ликования и весь народный обычай страны, облекший в белые одежды любимый народный день! Нельзя жить с народом, не проводя с народом именно его Праздник. И образованный класс России, в лучших его представителях десятилетия томящийся отделением от народа, разрывом духа своего с его духом, — не сделает более верного шага к слиянию, как если начнет, не мудрствуя лукаво, проводить с народом и по-народному его праздники.
А чтобы это было твердо и одушевленно, наконец, чтобы это было счастливо и весело, а не было скучно, не было только умственною ‘задачею’ и испытанием сил, нужно образованному человеку вдуматься в существо Праздника, а затем, в частности, — вникнуть в смысл именно сегодняшнего Праздника.
У каждого человека, в том числе и ни во что не верующего, бывают горькие и сладкие дни, дни светлые и черные. И это не только по успеху в делах, но и по беспричинному настроению. ‘Грустится’ и ‘что-то весело’ — всем известные состояния, не всегда объяснимые. Но у нас, ‘безбожных’, это чередуется как-нибудь, и год наш представляет хаос, представляет вереницу, в сущности, совершенно однообразных дней, почему-то, и даже просто ‘ни почему’, прерываемых весельем, скорее шумным, чем сладким. Это шумное веселье мало дает отдыха душе, скорее оглушая ее, нежели облегчая ее. И мы этими случайными шумными удовольствиями пользуемся только потому, что, не будучи по-настоящему трудящимися людьми, мы не нуждаемся в настоящем здоровом отдыхе, который есть прежде всего тишина и ясность.
Праздник — чистый, тихий день, в который вместе с телом отдыхает прежде всего душа.
Нельзя получить праздник, имея на душе заботу, т.е. непременно работу (душевную). Праздник — всегда беззаботен и беспечален. Это душа его, сущность его.
Подумайте же, образованные люди: как трудится весь народ. Трудится земледелец, трудится фабричный, трудится ремесленник, трудится наша прислуга, вставая ‘чем свет’, чтобы убирать наши комнаты, мыть нашу посуду с объедками, чистить наше платье, бегать у нас на побегушках. ‘Ноги гудят’ у всех от ходьбы, пока мы сидим или погуливаем, ‘руки ломит’ у всех. И эти ‘все’, простой люд, — в вечной заботе о нашем довольстве или в вечном страхе или полустрахе, что ‘не угодили на господ’.
И душа устала, и тело в изнеможении. Это к вечеру каждого из 360 дней года.
Вот кому нужен праздник, т.е. настоящий душевный покой. Он нужен тем 139 миллионам людей, кроме одного 140-го миллиона, который составляет образованный класс всей России.
Едва мы это сказали, как каждому станет тотчас понятно, чем обязано все человечество религии и церкви уже за то единственно, что она ввела в жизнь этого работающего человечества существо праздника, его идею, утвердила эту идею как незыблемый столп веры, которого никто в стране не смеет поколебать и отвергнуть, далее, распределила весь круг года на обыкновенные дни, перерываемые приблизительно на одинаковых расстояниях вот этими особо нарядными, особо убранными днями, которые и суть праздники. ‘Нарочно’ и искусственно этого нельзя было сделать. Ну, как приказать: шесть пустых дней — работайте, а седьмой тоже пустой день — не работайте. Ничего бы не вышло. Люди стали бы шесть дней плохо работать, а седьмой день тоже немножко работать или даже работать совершенно так, как и те шесть дней, т.е. что-нибудь делать, а главное, продолжать заботиться и огорчаться. Мы, образованные люди, уже тем несчастнее народа, что у нас по существу дела и внутри души нет вовсе праздников. И наш год — убог и черен. Отсутствие идеи ‘праздника’ есть одна из немалых причин, распространенных именно среди образованного класса самоубийств. Нет отдыха душе, нет круглый год. Какая от этого усталость!
Но без религии совершенно невозможно установить праздников. Религия же, напротив, конкретно и выражена вся в праздниках: ‘Веруешь ли в праздники!‘ — это тожественно с ‘веруешь ли в церковь!‘, ‘веруешь ли в Бога!‘ Это торжественно и с другим страшным вопросом: ‘отдыхаешь ли когда-нибудь?’
Когда в это вдумается образованный человек, он почувствует, до чего он несчастен одним своим безверием.
Когда он в это вдумается, он поймет и глубокую истину, не видную только для человека, совершенно отрезанного от народа: что, как бы ни были велики несовершенства и, наконец, пороки наличного духовенства, сколько бы, наконец, не было недостатков и, наконец, злоупотреблений в наличном строе церкви, в ее порядках, учреждениях, законах, — все это совершенно тонет в ее многозначительности, совершенно перестает быть видным, значительным, несносным, если сосредоточиться на том страшно ценном, без чего нельзя обойтись, что она дает и чего ниоткуда еще нельзя достать!
Тогда образованный человек поймет священство церкви, святость церкви. Она свята не по делам духовенства и не по личным его качествам, а совершенно по другому. Духовенство может в данный век не стоять нисколько выше других классов и даже стоять ниже их, быть их темнее, необразованнее, грубее и даже порочнее. Тайна состоит в том, что это нисколько не задевает существа дела и от этого нисколько не меркнет святость самой церкви. ‘Святость церкви’ не зависит от состояния духовенства и совершенно отделена, так сказать автономна, от каких бы то ни было его нравов. Эта ‘совершенная новость’ для образованных классов есть необоримая истина. Неужели математика сколько-нибудь теряет в своей истине, а с истиною — теряет и что-нибудь в своем блеске и величии, если все учителя арифметики в городских училищах пьют? Разве меркнет Шекспир от того, что его играют дурные актеры? Разве скульптура, как вечное искусство, прекращается, если в наличности мы имеем одних ремесленников? Эти популярные примеры лучше всего могут выяснить существо церкви и невозможность для нее пасть, затмиться, могут выяснить независимость высоты церкви от нравов духовенства. Церковь свята не по делам духовенства, а потому, что она избрала такие темы для себя, над которыми никто еще не работает и не может работать и которые священны для человечества. ‘Почему же не может никто еще работать?’ — спросит удивленно читатель. Да так уж от сотворения мира повелось, что именно религия работает над этими темами, в силу чего каждый, кто над этими же темами станет работать, в целях созидания здесь, а не разрушения, — тем самым войдет во двор религии, как бы встанет в храм религии, сделается религиозным и церковным человеком. Напр., кто ‘вводит еще праздник’ — ео ipso [тем самым (лат.)] есть церковный человек. Кто научает или проповедует, как ‘хорошо проводить праздник’, есть тоже церковный человек. Религиозный живописец или композитор церковной музыки — суть церковные люди.
Но, напр., Ренан или Штраус, хотя ‘работают над теми же темами’, — не суть ни церковные, ни религиозные люди, ибо они разрушают. Разрушение здесь может быть исторично, основательно, научно: но только одним оно не может быть — кому бы то ни было нужным. Ну, какой-нибудь ученый доказал, что ‘такого-то чуда не было, а следовательно, и праздник, в память его существующий, надо закрыть‘. На деле выходит: ‘надо праздник закрыть’. Но он был ‘закрыт’ до Христа, ‘закрыт’ теперь у дикарей Австралии. К чему же свелась работа Штрауса? Он установил один такой же дикий день, каких существует 360 в Австралии.
Потому всякая разрушительная работа в религии работает на дикое колесо. Она никогда и никому не может быть нужна. Религиозный критик всегда есть дикарь.
А вот что-нибудь создать здесь — есть дело истинной культуры, просвещения своего народа, облегчения своего народа. Потому что свята вся эта область, священна она по темам своим. Она ткет золотое покрывало на историю человечества, без коего человечество было бы безобразно, и ему всему было бы холодно, неуютно, оно бы все изголодалось и щелкало зубами.
Выдумать праздник невозможно, праздник — в существе души. Праздник есть — прежде чем он объявился, утвердился.
Поняв существо праздника как облегчения души, образованный человек уже без труда поймет смысл сегодняшней Св. Пасхи как центрального дня двухнедельной мистерии.
Это — великая мистерия сознания грехов своих, ‘по-образованному’ — слабости своей души, нагара в ней тщеславия, гордости, зависти, злоумышления, грубости, бесчувствия к другому, жадности, сознание не ‘впустую’, не в подушку, легонькое — а с рассказом всех этих ‘слабостей’ другому, естественно, — тому, кто и придумал все это, ввел все это, сознал всего этого необходимость, — т.е. священнику. Священник есть выразитель и представитель церкви, а только церковь придумала и ввела это, утвердила это как народный закон. ‘Образованные люди’ этого не утверждали и не открывали. Естественно, не ‘им’ и каются, а каются — перед священником, в слух его, но — Богу. Так придумано. Такова тема церкви. Никто другой над этим не работал: потому если есть ‘слабости’ у образованного человека, — то и ему не к кому с ними серьезно пойти, как все-таки — к священнику. Но пусть он идет или не идет, а народ ходит. И кроме того, чтобы это было серьезно, он семь недель поста более серьезною жизнью, более сдержанным поведением подготовляется к тому, чтобы ‘все рассказать’, ‘всю подноготную’ в слух живого, смотрящего ему в глаза человека. Очень трудно, если бы по личному недостатку духовенства и неустроенности, неорганизованности всего дела духовенство не свело этого к шаблону, форме и одному равнодушию и косности. Но ‘духовенство грешно, а церковь свята’: самое-то учреждение, самое таинство покаяния остается неизъяснимо велико! Велико исторически, велико психологически!..
И священник словом Христа отпускает вину. Отпускает по точному заповеданию Спасителя — ‘не нарушив йоты’.
Отпускает потому, что за этот твой грех, за слабости всего человечества Христос пострадал и умер!
И воскрес — чтобы победить этот грех, изгладить слабости.
Сто миллионов православных, вся страна облекается в белую одежду… И к Светлой заутрене все пришли с такой душой, как бы ни у кого не было грехов!!!
Кто это сделал? утвердил? научил?
Церковь.
А вы говорите, что духовенство ‘попивает’. Но как ученых, съехавшихся со всего мира на конгресс, столица ‘угощает’ обедом, раутом: то, приближая к этому в целях объяснения, позволительно сказать, что народ за одно благодеяние этого облегченного дня, перед идеей которого что же значат все идеи математики или механики, мог бы ‘своему милому духовенству’ устроить такой пир, поднести ему такого вечного вина, которое упоило бы его, упоило и насытило до пресыщения. Эти сравнения понятны, и понятна их основательность. Но поистине если слабо, то и невзыскательно духовенство. В Светлую заутреню оно, говоря:
— Христос воскресе!
ждет только, чтобы народ сказал ему умиленно, радостно, весело:
— Воистину воскресе!
Хорошо это. Хорошо в народе, в религии, в церкви. Ах, как бы плакало все образованное общество о себе, если бы знало, чего оно недополучило и недополучает! Если бы оно хоть глазком заглянуло, как сегодня весело у всех на душе, кто хорошо подготовился в пост, хорошо поговел и вот сегодня ‘разгавливается’. И если бы оно еще знало, а если знает, то вдумалось, что как будто для него, для русского неверующего человека, сказаны дивные слова Иоанном Златоустом, столь дивные, что на всем Востоке они 1300 лет повторяются в каждую заутреню и обедню Светлого Воскресения:
— Придите все сюда в этот День! Придите без смущения, — придите поздно! Придите в десятый час, придите в одиннадцатый час! Придите последними, придите, когда все кончилось, — нет разделения ни с кем, и вы будете у нас как пришедшие в первый час, как самые ранние!
По объединяющему смыслу, по морю любви в этом слове оно одно до того универсально, оно до того исторично-созидательно, что перед одним этим звуком, неумолчно год из года повторяемым, все ‘социальные реформы’ просто солома и палки, полиция и принуждение, мундир и бессилие и прямо ничто.
Вот религия!
И вот почему церковь — свята.
Перекрестимся, православный народ. Больше всего перекрестимся за то, что у нас есть церковь, что мы — религиозны. И красное яичко у каждого за пазухой, и колокола звонят. И все — слава Богу. А главное и во-первых, что — Христос воскрес!
Христос воскресе, добрый читатель! Христос воскресе, вся Русь!
Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 10 апр. No 12600.