‘Народ’ и ‘интеллигенция’, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910

Время на прочтение: 17 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ.

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА

‘Народъ’ и ‘интеллигенція’.

(Изъ лтнихъ діалоговъ).

—…Итакъ, вы врите въ эти перегородки?
— Мн незачмъ ‘врить’ въ нихъ, — я ихъ вижу, это убдительне.
— А я знаю, что ихъ нтъ, это, пожалуй, еще убдительне — какъ вы думаете?
— Врить, видть или знать? Чтобы знать, мн надо видть.
— Но вдь вы и это весло въ вод видите переломленнымъ, а вотъ смотрите — солнце скоро опустится въ море, и наша лодка, чего добраго, надетъ на него…
— Ну, это старо. Да и не похоже это на то, о чемъ мы говоримъ. Тутъ обманъ зрнія…
— А тамъ у васъ обманъ пониманія. Да и безъ обмана зрнія не обходится: вы ограничиваетесь наружной стороной явленія. Вдь вы какъ разсуждаете? Вотъ собралась толпа мужиковъ на сельскую сходку или толпа рабочихъ на фабрику — это народъ, вотъ собралась толпа на публичную лекцію — это интеллигенція. Такъ вдь?
— А хотя бы и такъ? Разв это не врно и исторически и соціологически? И разв не прямое слдствіе петровской реформы такое отдленіе интеллигенціи отъ народа?
— Это не врно ни исторически, ни соціологически. Исторически врно вотъ что: переломъ жизни конца XVII и начала XVIII вка выдлилъ изъ общей народной массы слой ‘образованныхъ’ — въ совершенно вншнемъ смысл —.людей…
— Вы бьете сами себя: вдь этотъ слой ‘образованныхъ’ людей, людей высшей культуры — и есть интеллигенція страны!
— Вотъ въ томъ-то и дло, что нтъ! Интеллигенція есть въ этомъ сло, но въ немъ же есть и ‘дикари высшей культуры’, какъ говорилъ Лавровъ, интеллигенція есть и въ оставшемся сло ‘народа’, точно также какъ и въ немъ есть свои дикари… Кажется — просто, а сколько людей ухитряются заблудиться между этими четырьмя соснами!
— Да, да, я знаю всю эту систематику: интеллигенція въ одномъ смысл, интеллигенція въ другомъ смысл, народъ въ одномъ смысл, народъ въ другомъ смысл, да кром того еще ‘классовые идеологи’, да еще ‘культурные люди’, да еще ‘мщане’ и такъ дале и такъ дале… Неужели вы не видите, что все это чушь, схоластика, схематизмъ, что жизнь несравненно проще, цвтне и ясне?
— Неужели же не видите и вы, что ботаникъ, находя въ цвтк чашечку, внчикъ, тычинку, пестикъ и такъ дале — неизбжно схематизируетъ этимъ жизнь? Неужели вы не видите, что всякое изученіе есть схематизація, что безъ нея вы не поймете жизни? Не останавливайтесь только на схем, смотрите и помните, что лежитъ за ней. И неужели вы думаете, что строеніе общества мене сложно, чмъ строеніе цвтка? А если такъ, то почему васъ удивляетъ сложность разграниченія различныхъ общественныхъ группъ?
— Меня удивляетъ вовсе не это, а какъ разъ обратное: какимъ образомъ вы не признаете яснаго и простого противопоставленія ‘интеллигенція — народъ’, вводя въ то же время гораздо боле сложную и — ужа. извините — запутанную номенклатуру.
— Именно потому и не признаю. О ‘запутанности’ спорить не будемте то, что для однихъ является боле разработаннымъ, другимъ неизбжно представляется боле запутаннымъ. И наоборотъ: то, что для васъ является ‘яснымъ и простыми.’. то мн представляется — ужа. извините и вы меня — не имющимъ никакого опредленнаго смысла. ‘Интеллигенція’ и ‘народъ’ — не противопоставленіе, а сопоставленіе во многомъ совпадающихъ понятій, противопоставлять ихъ или утверждать, что сумма интеллигенціи и народа составляетъ все населеніе страны — это очень ‘просто и ясно’, но настолько же и нелпо. Въ былыя времена утверждали, что весь міръ состоитъ изъ сочетанія четырехъ элементовъ — земли, воды, воздуха и огня: не правда-ли какъ просто и ясно? А современная физика и химія съ ихъ молекулами, атомами, іонами, съ десятками элементовъ, съ ихъ превращаемостью, съ радіоактивностью — не правда-ли, какъ все это сложно и ‘запутанно’? Да, сложно — но зато теперь извстно, что не только нельзя противопоставлять другъ другу землю, воду и воздухъ, но что вещества эти совпадаютъ другъ съ другомъ цлымъ рядомъ основныхъ элементовъ… Точь-въ-точь это можно повторить объ ‘интеллигенціи’ и ‘народ’.
— Сравненіе изъ ботаники, сравненіе изъ химіи… Неужели это убдительно?
— Хорошо, оставимъ сравненія, возьмемъ примры, оставимъ вс отвлеченныя разсужденія, обратимся къ жизни. Я приведу вамъ рядъ примровъ изъ современной нашей беллетристики послднихъ лтъ — примровъ обрисовки ‘интеллигенціи’ и ‘народа’, вы увидите тогда, какъ сложны эти простыя понятія.
— А вы думаете, что примръ — доказательство?
— Я и не собираюсь доказывать, я хочу объяснить свою мысль,— и этого будетъ достаточно. Вотъ для начала два произведенія, вышедшихъ не такъ давно: ‘Мертвая зыбь’, романа. О. Миртова и ‘Лто’, повсть М. Горькаго, — маленькая повсть большого писателя и большой романъ маленькаго беллетриста…
— Да, а вотъ однако о ‘Мертвой зыби’ писали и говорили, а къ ‘Лту’ критика отнеслась только насмшливо.
— Такъ оно и должно быть: М. Горькій не въ мод, лягнуть его считается признакомъ хорошаго литературнаго тона, литературной прогрессивности… Зато много говорили и писали о толстомъ фельетон Вейнингера ‘Полъ и характеръ’. Такъ оно и должно быть. Но дло не въ томъ, не въ успх ‘Лта’ или ‘Мертвой зыби’, вотъ въ чемъ: въ ‘Мертвой зыби’ передъ нами на сцен интеллигенція, быть можетъ даже лучшія ея представители — борцы за идею, политическіе ссыльные, а съ ‘Лт’ передъ нами народъ, жизнь маленькой глухой деревушки. Вдь такъ?
— Позвольте, я несогласенъ съ этимъ. Почему вы думаете, что въ ‘Мертвой зыби’ выведена типичная ‘интеллигенція’? Тамъ нарисована группа оторванныхъ отъ жизни и весьма мало-культурныхъ людей. И гд вы видите въ ‘Лт’ народъ? Тамъ нарисованы несуществующіе оперные мужики, которые хотятъ издавать газету и разсуждаютъ о Россіи и ея судьбахъ…
Что-то ужъ слишкомъ культурный народъ и слишкомъ дикая интеллигенція! — Такъ вдь это же послднее mot d’ordre по отношенію къ ‘интеллигенціи’! ‘Интеллигентъ’, по послднему установленному трафарету (смотри ‘Вхи’) есть существо безвольное, дряблое, хлипкое, сильное на словахъ, слабое въ дл — вообще вмстилище всякой скверны…
— Ну, а если вся интеллигенція дйствительно такова?
— Вотъ именно это обобщеніе и является глубоко комичнымъ. Мелкимъ беллетристамъ оно на руку — просто и нетрудно нарисовать по этому шаблону всякаго ‘интеллигента’, снабдивъ его для разнообразія многоразличными второстепенными свойствами. Такъ вотъ и въ ‘Мертвой зыби’: одинъ повыше ростомъ, другой пониже, одинъ вялый, другой съ виду ршительный, а въ сущности такая же размазня, и вс — на одно лицо, вс ‘интеллигенты’…
— Но вдь есть же и такіе?
— Какъ не быть! Есть! Но почему именно они представители ‘интеллигенціи’?
— Кто же они?
— Вы сами минуту тому назадъ сказали что-то о культурномъ народ и дикой интеллигенціи. Вотъ и дйствующія лица ‘Мертвой зыби’ — такой типичный интеллигентный plebs, культурная чернь… Но зачмъ же обобщать такъ неловко и лапидарно, какъ это сдлали авторы ‘Вхъ’ или авторъ ‘Мертвой зыби’? Въ этомъ роман только одинъ главный герой Силинъ не является развинченнымъ интеллигентомъ: онъ сильный (какъ и фамилія его съ точностью указываетъ), энергичный, жизнеспособный человкъ, но зато его нравственный уровень очень не высокъ. Одинъ-единственный порядочный человкъ, да и тотъ мерзавецъ!..
— Гд-же интеллигенція? Что-то похоже на загадочную картинку: тутъ теб и интеллигентный plebs, тутъ теб и культурный народъ, гд же интеллигенція? И что если вся интеллигенція дйствительно такова? спрошу я еще разъ.
— Гд интеллигенція? Не вся-ли она такова? Вотъ вамъ типичный и яркій примръ интеллигента-разночинца:Блинскій. Войдетъ-ли онъ сюда?
— Такъ то Блинскій! Экъ куда хватили!
— Блинскій, Чернышевскій, Добролюбовъ, люди шестидесятыхъ годовъ, борцы-семидесятники, Лавровъ, Михайловскій — подойдутъ ли вс они сюда? Творцы и борцы, художники и политическіе дятели… И теперь разв нтъ такихъ людей?
— Гд-же они въ современной литератур?
— А гд были они въ литератур сороковыхъ годовъ? Гоголь выдумывалъ Костанжогло, Гончаровъ — Штольца, видли-ли они, что сама жизнь уже произвела великаго героя времени — того же Блинскаго? Блинскаго выводили въ своихъ романахъ и повстяхъ только самые отсталые люди того времени (Бурачекъ, Ушаковъ, Брантъ) и выводили, конечно, въ самомъ смшномъ и унизительномъ вид…
— Постойте, вы уклонились въ сторону. Итакъ, творцы и борцы — вотъ интеллигенція?
— Не всякое творчество, не всякая борьба, а творчество и борьба, соединенныя съ опредленнымъ уровнемъ сознанія.
— Ну, вотъ вамъ частный примръ: тоже прошумвшій недавно разсказъ В. Ропшина ‘Конъ блдный’. Тамъ какъ разъ выведены типичные, по-вашему, борцы интеллигенты.
— Вы сами теперь уклоняетесь въ сторону. Разсказъ В. Ропшина совсмъ не касается нашей темы, тамъ совсмъ другое, въ немъ ставится вопросъ о нравственномъ прав на политическое убійство. Отчего революціонеръ считаетъ себя въ прав убить реакціоннаго политическаго дятеля? Быть можетъ тогда просто ‘все дозволено’? Отчего же не убить тогда со спокойной совстью своего личнаго врага? Вотъ тема разсказа. А вотъ и выводъ его: или существуетъ опредленная этическая норма — ‘не убій’ — и тогда нтъ оправданія никакому убійству, или такой нормы нтъ — и тогда ‘все дозволено’, всякое убійство разршено.
— Что-же вы на это отвтите?
— Что вопросъ поставленъ неврно. Этической нормы можетъ не быть, и все же можетъ существовать ‘психологическая норма’! этически быть можетъ и ‘все дозволено’, но психологически это дозволеніе съ ростомъ человчества сводится почти-что на нтъ. Что же касается политическаго убійства, то я ничего не могъ бы прибавить къ тому, что говоритъ о немъ, слдуя Дюрингу, Михайловскій — разумется намеками — въ своей стать о Дюринг и Ренан. Но мы отклонились далеко въ сторону: revenons a nos moutons — къ авторамъ ‘Вхъ’, г. О. Миртову и героямъ его романа. Вы кажется, сами увидли, что герои эти — вовсе не ‘интеллигенція’, не соль земли, не цвтъ страны, а просто интеллигентская чернь.А вотъ о настоящей ‘интеллигенціи’, о ‘Лт’ М. Горькаго, мы еще не говорили.
— Ахъ, вотъ какъ: въ глухой деревушк Высокія Гнзда, изъ тридцати дворовъ — тамъ ‘настоящая’ интеллигенція?.. А образованные, учившіеся, культурные люди — это интеллигентская чернь? Знаете-ли что: вы можете называть блое чернымъ, а черное блымъ, но позвольте мн въ такомъ случа вспомнить афоризмъ Козьмы Пруткова — ‘если на клтк слона прочтешь надпись ‘буйволъ’ — не врь глазамъ своимъ’…
— Этотъ афоризмъ очень примнимъ къ тмъ людямъ, которые буйвола принимаютъ за слона… Удивительное, право, дло: увидятъ люди пиджачную пару, обучавшуюся въ университет, и сразу же именуютъ ее — ‘интеллигентъ’, увидятъ мужицкій зипунъ или фабричную чуйку и ршаютъ — это ‘народъ’. Неужели-же вы не можете заглянуть дальше вншней поверхности явленія? Неужели такъ трудно понять, что въ самой глухой деревушк, подъ мужицкимъ армякомъ мы можемъ найти типичнаго интеллигента — пусть даже неграмотнаго, но болющаго всми муками разбуженнаго сознанія, ставящаго ‘проклятые’ вопросы, такъ или иначе ршающаго ихъ… Лишь бы было творчество духа — все остальное приложится. И неужели-же непонятно, что въ тысячной толп на какой-нибудь публичной лекцій всегда можно встртить много — къ сожалнію слишкомъ много — культурной черни, типичныхъ мщанъ, застывшихъ въ догм, окостенвшихъ въ популярной теоріи? Если на лбу духовнаго мщанина прочтешь надпись ‘интеллигентъ’ — не врь глазамъ своимъ…
— Кто же будетъ тогда составлять ‘интеллигенцію’?
— Кто составляетъ интеллигенцію? Безграмотный мужикъ-искатель и Блинскій, полуграмотный рабочій, напряженно работающій мыслью и Левъ Толстой, ищущій ‘настоящей вры’ начетчикъ и Достоевскій, крестьянинъ ‘политикъ и соціологъ’, какихъ много теперь въ деревн и Михайловскій:— вс они, творцы и искатели, жаждущіе правды-истины и правды-справедливости, вс они — интеллигенція страны. Многіе изъ нихъ могутъ ошибиться въ путяхъ исканія — не въ этомъ дло, творчество, борьба, исканія, опредленный этическій уровень.— вотъ что характерно. Вы согласитесь теперь, что я имю право, съ этой точки зрнія, видть ‘интеллигенцію’ въ захудалой деревушк Высокія Гнзда и видть мщанскую чернь на торжественномъ засданіи Академіи Наукъ? Согласитесь также, что въ такомъ случа противопоставленіе ‘интеллигенціи’ и ‘народа’ не иметъ ни малйшаго смысла?
— А вы согласитесь въ свою очередь, что противопоставленіе ‘интеллигенціи’ и ‘народа’ освящено полувковымъ употребленіемъ и что всякій пойметъ такое разграниченіе.
— Соглашаюсь, что всякій пойметъ это словесное разграниченіе, но увренъ, что этотъ ‘всякій’ совершенно не даетъ себ отчета въ томъ, что скрывается за этими терминами.
— Вы ошибаетесь. Всякій скажетъ вамъ, напримръ, что ‘народъ’ — это не опереточные мужики М. Горькаго, философствующіе о назначеніи и судьбахъ міра и Россіи, а хотя бы т мужики, которые выведены въ недавно опять-таки нашумвшей книг нкоего Родіонова: ‘Наше преступленіе’. Что вы скажете, кстати, объ этой книг ‘изъ современной народной жизни’?
— Да, примръ очень подходящій, и я сейчасъ доставлю вамъ удовольствіе — опредлю ‘народъ’ буквальными словами изъ этой книжки, которую я только что тщетно пытался дочитать до конца. Вотъ, не у то дно-ли, я вамъ прочту нсколько строкъ:
— ‘Вы дурно смотрите на народъ, Иванъ Ивановичъ… грхъ…
— Да, не черезъ розовыя очки…
— Послушать васъ, такъ онъ выходитъ совсмъ зврь…
— Помноженный на скота… добавьте…
Безмолвно сидвшій на широкомъ подоконник молодой красавецъ полицейскій надзиратель съ нижнечинскимъ Георгіемъ въ петлиц одобрительно разсмялся, показывая изъ-за черныхъ усовъ великолпные зубы.
— Господа, не обижайте скотовъ и зврей, сказалъ онъ.— Мужикъ куда гаже…
— Я съ вами совершенно согласенъ, — сказалъ докторъ.— Гадъ какой-то… особенно эта деревенская молодежь. Ничего человческаго не осталось’.
Что, хорошо? Это точка зрнія самого автора. Неправда ли, очень опредленно? Вотъ вамъ ‘народъ’ въ пониманіи господъ Родіоновыхъ, ихъ-же имя легіонъ. И вотъ такъ съ самаго начала и, вроятно, до конца книги…
— А вы не дочитали до конца?
— Пытался дочитать, но не могъ пойти дальше этого разговора благороднаго реакціонера доктора съ неблагороднымъ либераломъ слдователемъ. Да и не нужно читать дальше: здсь авторъ дошелъ, повидимому, до вершины своего паоса и до глубины своей соціальной мудрости. Докторъ проповдуетъ ‘истинно-гуманные и трезвые взгляды’, что за пьяныя убійства надо непремнно вшать, что это ‘освжающе подйствовало-бы’ на народъ, что военные суды ‘каждый день по сколько человкъ вздергиваютъ и хорошо длаютъ’, что ‘ничего подобнаго не было до отмны тлесныхъ наказаній’… Вотъ взгляды автора, его ‘убжденія’. Если вы случайно попадете въ общество, гд какой-нибудь Меньшиковъ, брызжущій слюною отъ безсильной злости, будетъ проповдывать такіе взгляды, неужели вы будете слушать его до конца? Такъ вотъ и я не могъ дочитать до конца книжки господина Родіонова… Къ тому же: таланта — никакого, стиль — срый, яко-бы подъ Толстого, языкъ — суконный, вообще книга настолько безнадежно плоская и скучная, что читаешь ее даже безъ возмущенія, а только съ усыпленіемъ. Единственно, что возмутило меня — это страничка предисловія, въ которомъ авторъ елейнымъ голосомъ взываетъ: ‘понесемъ туда, въ глубину Россіи, миръ, свтъ и знанія. Тамъ этого нтъ, тамъ въ этомъ кровно нуждаются…’ Миръ, свтъ и знанія — то-есть вислицу, каторгу, розгу! Да, не мало у насъ Меньшиковыхъ и въ жизни и въ литератур!
— Но разв нтъ правды и въ этой книг? Разв нтъ въ народ пьянства, убійствъ, хулиганства, темныхъ и грязныхъ сторонъ? И не врне-ли хоть отчасти это, чмъ собственные Платоны и быстрые разумомъ Невтоны изъ захудалой деревни Высокія Гнзда и мщанскаго городишка Окурова? И разв не такую-же черную правду о народ найдемъ мы и въ послдней повсти ‘Деревня’ Ив. Бунина, такъ расхваленной всми критиками?
— О Невтона^съ и Платонахъ въ мужицкихъ армякахъ мы еще поговоримъ, что-же до повсти Ив. Бунина, то это очень почтенная работа… Конечно, отъ господина Родіонова до почетнаго академика Ив. Бунина — дистанція громаднаго размра, но между ними есть общее — и тотъ и другой одинаково скучно мажутъ всю деревню, весь ‘народъ’ сплошной черной краской. Пусть это ‘черная правда’ о народ, но неужели же вы думаете, что меньше черной правды можно сказать ршительно о любомъ сло общества? И разв вы не знаете, что доля правды, выдающая себя за всю истину, есть худшая ложь? Вотъ тутъ-то и выясняется вся многозначность, вся сложность простого понятія ‘народъ’. Въ этомъ ‘народ’ есть своя чернь, есть свои закостенвшіе въ догм мщане, есть своя интеллигенція — есть вообще безконечное разнообразіе слоевъ, которое всякіе господа Родіоновы тщетно пытаются замазать черной краской, ‘опіумомъ чернилъ съ слюною бшеной собаки’, говоря стихомъ Пушкина. Одинъ изъ этихъ слоевъ, интеллигенцію народную, и выводитъ на сцену въ своихъ произведеніяхъ М. Горькій.
— Такъ вдь онъ-же весь народъ замазываетъ этой краской — ужъ не черной, а какой-то сро-буро-малиновой! Нтъ мужиковъ, нтъ мщанъ и рабочихъ, а все какіе-то переряженные интеллигенты. Найдите мн у него хоть одного мужика, рабочаго, босяка, хулигана, который бы просто пилъ водку и не философствовалъ бы о судьбахъ міра посл каждой рюмки! Вдь, у него весь народъ — ярко раскрашенная ‘интеллигенція’ народная.
— Да, М. Горькій больше всего занятъ ею, въ своихъ произведеніяхъ онъ освщаетъ главнымъ образомъ ее, все остальное — темный фонъ, тоже великолпно вырисовываемый этимъ большимъ писателемъ. Мужикъ, рабочій, мщанинъ — искатели, борцы и творцы — вотъ его герои, что же удивительнаго въ томъ, что они все время говорятъ о Бог, о мір, о сг.бей жизни?
— Но вдь дло не въ томъ, что они говорятъ, а въ томъ, какъ они говорятъ. Вы всмотритесь: вс они — на одно лицо. Что ни крестьянинъ, что ни мщанинъ, то ужъ непремнно какое-то складочное мсто крылатыхъ словъ и афоризмовъ. Вы послушайте: ‘сожралъ мужичокъ Великую Революцію во Франціи!’, — или: ‘красоту даетъ любовь’, — или: ‘деньги — он вс фальшивыя’ или: ‘дураки — они самосвомъ родятся’ и такъ дале, и такъ дале. Все это говорятъ мужики и бабы изъ тридцатидворной деревни Высокія Гнзда и мщане изъ захудалаго городка Окурова! Если бы подъ руками была книга, я бы нашелъ вамъ на каждой страниц по такому афоризму. А разговоры между этими мужиками и мщанами? Вдь, вс они сплошь, повторяю еще разъ, вс они поголовно только и говорятъ о міровыхъ проблемахъ! И это — жизнь, это — народъ, а не современные карамзинскіе пейзане?
— Да, я знаю: это теперь самое ходячее сужденіе о М. Горькомъ.
— Пусть ходячее, но зато очень врное.
— Въ томъ-то и дло, что ходячее и неврное. Вы, вотъ что длаете: вы приводите примры именно изъ разговоровъ народной интеллигенціи и обобщаете это на весь народъ въ произведеніяхъ М. Горькаго. А это — слишкомъ наивный ‘критическій’ пріемъ. О чемъ говоритъ народная чернь въ произведеніяхъ этого писателя? А вотъ: ‘а что, Яковъ Захарычъ, ежели водку чаемъ настоять — будетъ съ этого мадера?’ — ‘Не будетъ — отвчаетъ собесдникъ:— мадеру настаиваютъ, ежели по запаху судить, на солодскомъ корн’… Или вотъ, бесда собравшихся мщанъ города Окурова: ‘Василь Петровъ, ты давеча за что Мишку поролъ?— Хвостъ кошк насмолилъ сапожнымъ варомъ, бсенышъ’… Жаль, нтъ подъ рукою ‘Городка Окурова’: я бы вамъ привелъ страницами эти разговоры и удивительныя по яркости описанія мутной обывательской жизни. Но все это, повторяю — только темный фонъ этическаго мщанства и растительной жизни, на фон этомъ М. Горькій съ громаднымъ талантомъ рисуетъ народную интеллигенцію, искателей и борцовъ. Недавняя ‘Исповдь’ и теперь ‘Городокъ Окуровъ’ — въ этомъ отношеніи одни изъ лучшихъ произведеній М. Горькаго.
— Врядъ-ли многіе съ вами согласятся.
— Я увренъ въ этомъ. Съ тхъ поръ, какъ разные фешенебельные богоискатели и хулиганствующіе критики провозгласили ‘конецъ Горькаго’ — онъ не въ мод среди нашей интеллигентской черни. Но это не мшаетъ мн быть твердо увреннымъ и въ томъ, что раньше или позже схлынетъ волна этого стаднаго и постыднаго равнодушія читателей къ большому писателю. О нашумвшей ‘Мертвой зыби’, нагремвшемъ ‘Кон блдномъ’ никто не будетъ ничего знать и помнить, а ‘Городокъ Окуровъ’ еще долго и долго будетъ читаться и перечитываться. Но оставимъ это. Возвращаюсь къ своему утвержденію: М. Горькій — бытописатель и историкъ главнымъ образомъ и ародной интеллигенціи. Въ иныхъ произведеніяхъ онъ рисуетъ ее на темномъ обывательскомъ фон, въ иныхъ — занимается только ею. Таково и ‘Лто’, о которомъ мы съ вами никакъ не можемъ начать разговоръ.
— Да нечего и говорить. Помню я, въ середин этой повсти есть такой разговоръ четырехъ мужичковъ: ‘газету бы вамъ имть!’ — жарко вздыхаетъ одинъ, ‘и печатать въ ней обо всемъ!’ — подхватываетъ другой, революціонные листки не подходятъ,— тянетъ третій — такъ какъ ‘злобно очень пишутся они’, ‘интеллигентовъ бы намъ парочку хорошихъ!’ — мечтаетъ четвертый. Долженъ сознаться: мн было грустно читать это, мн было обидно за писателя, насильно оторваннаго отъ Россіи и такъ неудачно фантазирующаго о деревн… Ну, скажите сами — разв это не Карамзинскіе пейзане начала XX вка? Это уже давно отмтила наша критика.
— Я жилъ нсколько лтъ подрядъ въ глухой русской деревн, былъ знакомъ съ десятками разныхъ крестьянъ, записывалъ ихъ разговоры — и впослдствіи читалъ ихъ кореннымъ городскимъ жителямъ. Мн не врили — говорили, что такихъ мужиковъ нтъ, что я мистифицирую слушателей… Я привозилъ съ собой подлинныя крестьянскія рукописи — часть ихъ напечаталъ, часть до сихъ поръ храню у себя, читая ихъ, городскіе жители изумленно качали головами и не врили своимъ глазамъ. Позвольте мн посл этого не обращать вниманія на аналогичныя мннія ‘нашей критики’: эта критика, вроятно, полагаетъ, что жизнь и правда о крестьянахъ находится въ пасквил г. Родіонова. Я же знаю, что деревенская крестьянская интеллигенція именно такова, какою описываетъ ее М. Горькій, я знаю, что именно о судьбахъ Россіи думаютъ и говорятъ эти мужики и могъ бы доказать вамъ это изъ подлинныхъ, уже напечатанныхъ крестьянскихъ статьей, я знаю даже, что крестьянскія исканія глубже и мучительне тхъ, которыя описываетъ М. Горькій въ ‘Лт’. Повсть эта, кстати сказать, не изъ сильныхъ, ея нарочито сусальный стиль былъ хорошъ въ ‘Исповди’ и мало годится здсь, не вс примирятся съ ея надуманнымъ символизмомъ — вспомните хотя бы великолпную фигуру стражника Семена: не то Мдный Всадникъ, не то Святогоръ-богатырь, но ужъ разумется не реальный деревенскій стражникъ. Но дло не въ одной этой повсти М. Горькаго и даже не только въ его повстяхъ, а вообще въ томъ факт, на который я указываю: есть въ ‘народ’ разнообразная и многоликая ‘интеллигенція’, которую мы находимъ и въ современной беллетристик. Такъ что вы совершенно напрасно иронизировали надъ мужицкими Платонами и Невтонами въ произведеніяхъ М. Горькаго: они есть и въ ‘народ’.
— Но почему же мы находимъ ихъ только у М. Горькаго? Почему другіе писатели не показываютъ ихъ намъ, а значитъ и не видятъ ихъ? Почему только у М. Горькаго мужики и мщане философствуютъ о мір, о Бог, о жизни?
— Вы очень ошибаетесь: эти темы, эти типы давно уже разрабатываются цлымъ рядомъ писателей. Я назову вамъ только одного, очень молодого и очень талантливаго: М. Пришвина. Вы, вроятно, читали его недавно вышедшую книжку ‘У стнъ града невидимаго’ и, вроятно, не читали его-же боле ранней книги: ‘За волшебнымъ колобкомъ’. Я ихъ читалъ и перечитывалъ. Это не беллетристика, это тонкое художественное воспроизведеніе видннаго и слышаннаго авторомъ во время его многочисленныхъ скитаній — въ заволжскіе лса, въ сверное поморье, въ Соловки, въ Лапландію {Объ этомъ писател я подробно говорю во второмъ том своихъ статей: ‘Творчество и критика’ (статья ‘Великій Панъ’).}. Прочтите, если не читали, и перечтите, если читали: вы увидите тогда, какъ философствуютъ о Бог и о мір мужики въ заволжскихъ лсахъ, какъ разсуждаютъ о судьбахъ міра и Россіи поморы на глухомъ архангельскомъ побережьи…
— Не читалъ, не могу спорить. Но все-таки позвольте мн, не смотря ни на что — отнестись съ недовріемъ къ сермяжнымъ философамъ М. Горькаго, то и дло вопрошающимъ: ‘какъ это понять — Россія?’ — или: ‘вотъ тоже песокъ… Что такое — песокъ, однако?’ Простите — не могу поврить ни вамъ, ни Пришвину, ни М. Горькому… Не врю я въ такое изобиліе, въ такую типичность мужицкаго Кнеы Мокіевича.:
— Не врьте, воля ваша. Но позвольте мн въ заключеніе привести вамъ дв выдержки, дв цитаты. Одну я вамъ прочту — она изъ той самой повсти Ив. Бунина, которую вы минуты дв назадъ, съ похвалой за ‘черную правду’, противопоставили Карамзинскимъ фантазіямъ М. Горькаго. Ну, такъ вотъ, одинъ изъ главныхъ героевъ этой повсти ‘Деревня’, Кузьма, молодой малограмотный мщанинъ (точно изъ ‘Городка Окурова’ выхваченный), торговецъ мелочнымъ товаромъ, разговариваетъ со старикомъ-мщаниномъ Балашкинымъ, ‘базарнымъ вольнодумцемъ и чудакомъ’. Разговоръ происходитъ въ захолустномъ город, да къ тому же еще въ середин восьмидесятыхъ годовъ прошлаго вка. Молодой Кузьма отстаиваетъ ‘просвщеніе безъ науки’, русское нутро, старикъ Балашкинъ сердится и споритъ… Ну, слушайте, я вамъ прочту страницу. Балашкинъ ‘отшвырнулъ цыгарку, которую насыпалъ махоркой’ и ‘рявкнулъ’:
— ‘Ослиная челюсть! Что мелешь? Обдумалъ ли, что значитъ это наше ‘безъ наукъ просвщеніе’? Смерть Жадовской — вотъ дьявольскій символъ его.
— А что-жъ — смерть Жадовской?— спросилъ Кузьма.
И Балашкинъ бшено крикнулъ:
— Забылъ? Поетесса богачка, барыня, а утопла — въ нужник! Забылъ?
И опять схватилъ цыгарку и сталъ глухо ревть:
— Боже милостивый! Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопили… Рылева удавили, Полежаева — въ солдаты, Шевченку — на десять годовъ въ арестанты законопатили… Достоевскаго къ растрлу таскали, Гоголь съ ума спятилъ… А Кольцовъ, Никитинъ, Ршетниковъ, Помяловскій, Левитовъ? Охъ, да есть ли еще такая сторона въ мір, такой народъ, будь онъ трижды проклятъ?’
Вотъ это я понимаю! Вотъ это эрудиція, такъ эрудиція! Мщанинъ Балашкинъ — не чета какому-нибудь доморощенному философу изъ городка Окурова! Но слушайте дальше:.
‘Тревожно теребя пуговицы длиннополаго сюртука, то застегиваясь, то разстегиваясь, хмурясь и ухмыляясь, смущенный Кузьма сказалъ въ отвтъ:
— Такой народъ! Величайшій народъ, а не ‘такой’, позвольте вамъ замтить.
— Не смй призы раздавать!— опять крикнулъ Балашкинъ.
— Нтъ-съ, посмю! Вдь, писатели-то эти — дти этого самаго народа.
— Да, анахвема ты этакая, Жоржъ Зандъ-то не меньше твоей Жадовской была, а не топла же!
— Платонъ Каратаевъ — вотъ признанный типъ этого народа’.
Слышите? Ахъ, что сдлали бы наши критики съ М. Горькимъ, если бы онъ осмлился вложить хотя бы одну послднюю фразу въ уста какого-нибудь изъ своихъ мщанъ! Но дальше:
— ‘Платонъ Каратаевъ — вотъ признанный типъ этого народа.
— А почему не твой негодяй-братецъ, не Тишка Красовъ?
— Платонъ Каратаевъ…
— Вши съли твоего Каратаева! Не вижу тутъ идеала.
— А русскіе мученики, подвижники, угодники, Христа ради юродивые, раскольники?
— Что-о? А Колезеи, хрестовые походы, войны леригіозныя, секты несмтныя? Лютеръ, наконецъ, того? Нтъ, шалишь! Мн-то сразу клыкъ не сломишь!
— Такъ что-жъ длать, по вашему?— крикнулъ и Кузьма.— Завязать глаза, да на край свта бжать?..
— Длать? Не знаю… Одно знаю: пропали мы. Послднее — ‘Отечественныя Записки’ — и то пристукнули!’
Ну, что? Согласитесь, что герои М. Горькаго — просто мальчики и щенки, по сравненію съ этими двумя безграмотными мщанами Ив. Бунина? И та самая публика, та самая критика, которая съ негодованіемъ фыркаетъ на выдуманность и невроятность философствующихъ героевъ М. Горькаго, та самая публика и критика осталась въ полномъ удовольствіи отъ повсти Ив. Бунина. Дточки скушали, ложки обтерли, сказали: спасибо… И замтьте: это вовсе не отдльный эпизодъ, злонамренно выхваченный мною изъ повсти ‘Деревня’. Нтъ, вся эта повсть, съ начала и до конца, переполнена философствованіями о Россіи мщанина Кузьмы и его брата, кулака и негодяя Тихона…
— Пусть такъ, но что все это доказываетъ? Если вы правы, то это значитъ только одно,— что и Ив. Бунинъ написалъ плохую повсть, съ выдуманными пейзанами и мщанами. Это не оправданіе для М. Горькаго.
— О, разумется! Я только хотлъ указать вамъ на то, что къ указаннымъ мною свидтельствамъ М. Горькаго или Пришвина, можно прибавить еще и свидтельство любезнаго нашей публик и критик Ив. Бунина. Но, конечно, Ив. Бунинымъ нельзя ‘оправдать’ М. Горькаго — уже по одному тому, что М. Горькій большой писатель, почти всегда художникъ, а Ив. Бунинъ просто почтенный, трудящійся и самовлюбленный беллетристъ. Не въ нихъ, однако, дло, я хочу въ заключеніе привести вамъ другую цитату, которую я помню наизусть. Вотъ она: нсколько человкъ крестьянъ разсуждаютъ о томъ, что такое искусство и зачмъ оно…
— Да, я знаю — въ. ‘Лт’ М. Горькаго пейзане его философствуютъ также и объ искусств. Помню.
— Нтъ, это не въ ‘Лт’. Такъ вотъ, мужичекъ-идеалистъ спрашиваетъ, для чего искусство — зачмъ пть, зачмъ рисовать? Другой позитивистъ и утилитаристъ, не затрудняется отвтомъ: ‘зачмъ палка? зачмъ липа?’ — возражаетъ онъ, постукивая по лип палкою.— ‘Ну, да, зачмъ липа?’ — ‘Стропила длать’, отвчаетъ позитивистъ.— ‘А еще лтомъ зачмъ, покуда она не срублена?’ — ‘Да ни зачмъ’.— ‘Нтъ, въ самомъ дл, допытывается мужичекъ-идеалистъ,— зачмъ растетъ липа?’ — И они стали говорить о томъ, ‘что не все есть польза, а есть красота и что искусство есть красота…— и мужичекъ-идеалистъ совсмъ понялъ, зачмъ липа растетъ и зачмъ пть’… Въ разговоръ вмшивается третій мужиченка, к высказываетъ свое пониманіе красоты, какъ добра, красоты нравственной, позитивистъ продолжаетъ не признавать красоты безъ пользы, а идеалистъ глубоко чувствуетъ самодовлющее значеніе искусства. Самъ авторъ, участвовавшій въ разговор, замчаетъ: ‘мн странно повторить, что мы говорили тогда, но я помню — мы переговорили, какъ мн кажется, все, что сказать можно о польз, о красот пластической и нравственной’…
— Постойте, это что-то мн слишкомъ знакомо…
— Еще бы не знакомо — это знаменитое мсто изъ первой статьи Л. Толстого о Ясно-Полянской школ (1862 г.), идеалистъ, позитивистъ и этикъ — едька, Семка и Пронка — деревенскіе мальчуганы десяти-двнадцати лтъ… Что скажете? Фантастично, оторвано отъ жизни, неправдоподобно, Карамзинскіе пейзане? Но позвольте-же мн въ такомъ случа врить больше великому художественному опыту и проникновенію Л. Толстого, чмъ единогласному мннію всей интеллигентской чераи и всхъ ‘нашихъ критиковъ’, никогда и не видвшихъ деревни и все-таки храбро ‘плетущихъ лапти’ о ней…
— Оставайтесь при своей вр, я останусь при своемъ невріи. Но мы заговорились, позвольте вернуть васъ къ началу нашего разговора. Вы, помнится, обратились къ современной беллетристик, чтобы найти въ ней какіе-то примры, какія-то доказательства. Къ чему-же мы теперьпришли?
— А пришли мы какъ разъ къ тому, съ чего начали. Вы противопоставляли ‘интеллигенцію’ и ‘народъ’, я утверждалъ, что такое противопоставленіе не иметъ смысла, такъ какъ и въ ‘интеллигенціи’ есть свой plebs, и въ ‘народ’ есть своя интеллигенція. Вс эти группы — и мужицкую и культурную интеллигенцію, и культурную и мужицкую чернь — мы видли теперь съ вами въ различныхъ произведеніяхъ современной беллетристики. ‘Народъ’ есть слово настолько многосмысленное, что почти уже безсмысленное, не имющее никакого опредленнаго смысла. Можно, правда, опредлить его соціально-экономически, какъ ‘совокупность всхъ трудящихся классовъ общества’ — такъ сдлалъ въ свое время Михайловскій, но и въ такомъ случа противопоставленіе ‘народа’ — ‘интеллигенціи’ является логическимъ lapsus’омъ, такъ какъ невозможно противопоставлять соціально-экономическое понятіе ‘народъ’, соціально-этическому понятію ‘интеллигенція’. На этомъ lapsus’ покоится, кстати сказать, вся аргументація авторовъ ‘Вхъ’ и всхъ иже съ ними Ошибку эту можно вскрывать путемъ теоретическихъ разсужденій объ интеллигенціи, но можно и просто иллюстрировать ее путемъ примровъ — какъ мы это только что сдлали съ вами.
— Да, если только современная беллетристика можетъ считаться врнымъ эквивалентомъ жизни.
— Литература всегда является отраженіемъ и выраженіемъ жизни — иною она быть не можетъ.
— Ну, знаете-ли, наша современная литература…
— Да, я знаю эти жалобы на современное литературное оскудніе. Но я знаю также, что очень не глупый критикъ и историкъ литературы, Шевыревъ, жаловался въ середин тридцатыхъ годовъ на бдность и слабость русской поэзіи, — а тогда еще былъ живъ, страшно сказать кто: Пушкинъ! Я знаю, что въ сороковыхъ годахъ Блинскій говорилъ объ упадк, объ оскудніи русской литературы — это при жизни Гоголя! Я знаю, что въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ разные критики на разные лады толковали о нашемъ литературномъ оскудніи — и это въ разгаръ дятельности Л. Толстого, Достоевскаго! И я твердо увренъ въ томъ, что лтъ черезъ пятьдесятъ-шестьдесятъ наши внуки и правнуки будутъ огорченно указывать на литературное оскудніе своего времени и съ завистью будутъ говорить о нашемъ времени — ‘когда жили и писали такіе-то и такіе-то’… Такъ было — такъ будетъ. Я не врю въ это оскудніе, потому что я слишкомъ врю въ жизненныя силы той всесословной и всеклассовой этической ‘интеллигенціи’, которая составляетъ душу живу общества, всего ‘народа’… И въ современной литератур, наряду со многимъ безталаннымъ, скучнымъ, гнуснымъ, я вижу вчное движеніе впередъ человческой мысли, вчное творчество, вчное исканіе и борьбу. Было-бы это — все остальное приложится. Творчество, исканія, борьба — въ этомъ свойство интеллигенціи и сущность литературы, такъ что неизбжно, начавъ говорить о первой, приходишь ко второй.
— Такъ вотъ и у насъ съ вами вышло. И, кажется, на этомъ намъ придется закончить нашъ разговоръ: смотрите, начинаетъ ‘вять увренный втеръ’, — какъ гд-то говоритъ Валерій Брюсовъ… Надо приналечь на весла.
— Да, втеръ сильный, придется и намъ грести сильне… Поборемся.
Wandrock. 1910 г.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека