Напраслина
Разказъ Марьи Павловны.
Напраслина, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1856
Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘…Охъ, какъ осторожно надо со словомъ обходиться! охъ, какъ осторожно! Не даромъ изстари ведется пословица, что не стрла оно, а пуще стрлы. Сказать-то легко, а потомъ и радъ-бы воротилъ, да поздно хватился — какъ пословица тоже говоритъ: ‘слово выпустишь, такъ и вилами не втащишь.’
Вотъ, къ примру, случай разъ какой вышелъ…. Сама свидтельницей была…. ‘
Только-что я замужъ вышла. Кирила Иванычъ мой должность занималъ мелкую, жалованье получалъ маленькое. За мною тоже въ приданое-то взялъ три платья, да ложекъ серебряныхъ дюжину: полдюжины столовыхъ, да полдюжины чайныхъ, только и всего! Жили бдненько, подчасъ таки и очень жались.
Квартира у насъ была на Петербургской сторон, неподалеку отъ Крестовскаго перевозу, переулочекъ тамъ былъ узенькій, шаговъ, я думаю, въ пятнадцать, не больше…. теперь, можетъ, улица: вдь ужь тридцать лтъ тому, слишкомъ тридцать, почти сорокъ. Я съ-той поры кажется и не бывала въ тхъ мстахъ. Нанимали у вдовы одной, фамилію теперь забыла, а звали Аглаидой Петровной. Домишка маленькій, старенькій…. Хозяйка все, бывало, жалуется, что денегъ нтъ, не на что ни исправить, ни пристройки сдлать. Одну половину мы занимали, въ другой она сама жила съ племянницей, три нашихъ было окна на улицу, да два ея. Года, знать, полтора мы тутъ прожили, покамстъ Кирила Иванычъ не получилъ помощника столоначальника въ департамент: тогда ко Владимірской перехали.
Аглаида Петровна женщина была лтъ подъ сорокъ, а, пожалуй, и вс сорокъ выжила. Такъ съ виду казалось, сама же, бывало, выговоритъ: ‘вотъ, когда мн тридцать стукнетъ’…. Очень молодиться любила. Изъ себя же была куда некрасивая! Росту маленькаго, худощавая, глаза косили немножко, желтая такая. Встртишь ее, случалось, поутру, какъ-только-что съ постели встанетъ, ну, шафранъ, совершенный шафранъ! Потомъ-то подбливалась обыкновенно. И характеру была этакого несноснаго: круглый день готова кричать да браниться.
Намъ-то, само-собой, и дла до этого не было, а вотъ бдняжк племянниц очень приходилось солоно. Бывало, ни за что, такъ-таки ни за что оборветъ…. Кажется очень ее бсила красота Лизы. Она сама, знаете, все воображала еще, что можетъ нравиться, думала, что непремнно найдетъ себ другаго мужа. Франтила ужасно, а племянницу водила такъ, что просто жаль было двушку: этакая молоденькая, хорошенькая, а ходитъ въ тряпкахъ.
Я, случалось, и говорила Аглаид Петровн….
— Что это, говорю, Аглаида Петровна? хоть бы новенькое вы платьеце сшили Лиз, совсмъ вдь она у васъ обносилась.
Такъ что же-съ? Только, бывало, руками разведетъ.
— А по вашему, говоритъ, куклой ее нарядить? И безъ тога зазналась, какъ и не знаю что. Только и дла день-то-деньской, что передъ зеркаломъ изволитъ охорашиваться да жеманиться. Слишкомъ еще рано въ голову глупость-то стала забирать!
И вздоръ! ахъ, какой вздоръ! Двушка была прескромная, другой такой поискать. Вовсе собой не занималась. Никогда ея у зеркала не видала. А ужь кому было и посмотрться въ зеркало, и полюбоваться на себя, какъ не ей? Прелесть двушка! Стройненькая такая, высокая, бленькая, на правой щек родинка…. Расцловала бы эту родинку!… Когда улыбается, на щекахъ ямочки. Ну, однимъ словомъ, загляднье! Какая коса была! Раза три вокругъ головы обернуть можно…. И волосы прекрасные, съ золотистымъ этакимъ отливомъ, темно-русые. Носикъ небольшой, пряменькій, глаза открытые, живые, веселые, рсницы длинныя… просто, душечка!
Ей тогда лтъ семнадцать исполнилось. Въ самомъ цвту двушка. А это и было Аглаид Петровн что ножъ вострый. Кажется, если бы ея власть….впрочемъ что я говорю? вся ея власть была надъ Лизой, а кабы добрыхъ людей не совстно, она бы ее на три замка заперла, и посмотрть не дала никому. Не видывала я завистливе глазъ. Пуще всего боялась, что ей-то дорогу перейдетъ. Просто, и горе и смхъ! Это, вотъ, какъ я бы на старости лтъ вздумала голову кружить молодымъ людямъ. Ну, кто посмотритъ? Досадно на нее становилось, какъ начнетъ, бывало, наряжаться да брови себ подщипывать передъ зеркаломъ.
‘Найдетъ же’, думаешь, ‘этакое ослпленіе на человка! Вдь вотъ передъ зеркаломъ стоитъ…. Въ пугалы огородныя и ничего бы, а она воображаетъ, что всхъ своей красотой помрачила.’
Теперь даже, какъ вспомню, досада во мн кипитъ.
Лиза, какъ только перехали мы, увидала, что у меня сердце не лежитъ къ ея тетк. Да ужь я и не знаю, право, былъ ли хоть одинъ такой человкъ, чтобы ее любилъ. Я годами тремя была старше Лизы. Само-собой, ужь коль могла подружиться, такъ-съ ней, а не съ тетенькой. Съ первыхъ же дней стала я разговаривать больше все съ Лизой. И не замчаю, что очень это приходится не по нраву Аглаид Петровн. Мн разумется она ничего не говоритъ, но то-и-дло бранитъ племянницу…. Просто, проходу бдной нтъ, и то не хорошо, и это гадко, не знаетъ, какъ ссть, какъ стать’
Я думала, что всегда между ними тамъ, еще больше стала заговаривать съ двушкой, стараюсь приласкать ее, изъ сожалнія, знаете, а съ Аглаидой Петровной обращаюсь холодно, сухо. Лиза однакожь, вижу, все дичится меня, боится какъ-будто.
‘Вотъ’, думаю: ‘загнала, запугала двушку эта яга.’
Только вскор, какъ-то вечеромъ, Аглаида Петровна въ гости отправилась, приходитъ Лиза ко мн. Напоила ее чаемъ, разговорились о томъ, о семъ…. Лиз какъ-будто не по себ что-то: разсянная такая, отвчаетъ не впопадъ. По всему замчаю, хочется ей сказать мн что-то, да врно совстится при Кирил Иваныч.
Я сейчасъ ему:
— У тебя, Кирила Иванычъ, говорю, писать было что-то къ завтрему. Полно теб трубку-то курить! Шелъ бы да занимался, а то опять до полночи досидишься со своими бумагами. И надымилъ здсь полну горницу.
Самъ ушелъ Кирила Иванычъ въ другую комнату, я и спрашиваю:
— Вы, Лизынька, какъ будто что-то мн сказать хотите?
Лиза покраснла.
— Угадала я?
— Угадали-съ.
— Что же такое? спрашиваю.
— Мн право такъ совстно, говоритъ (и у самой слезы на глазахъ): не знаю, какъ вамъ это сказать…. Пожалуста, Марья Лавловна, не разговаривайте со мной при тетеньк.
— Почему же? спрашиваю.
Признаюсь, удивила она меня: я и не всть какой секретъ думала услыхать.
— Ради Бога, говоритъ:— прошу васъ, не обращайте на меня никакого вниманія при тетеньк! Это ей очень непріятно.
— Пожалуй, говорю:— только мн странно это. Отчего же такъ?
— Вы еще ея не знаете, отвчаетъ:— она желала бы, чтобъ со мной и слова никто не сказалъ. Лучше я буду къ вамъ по вечерамъ приходить…. Вы такія добрыя ко мн…. И станемъ разговаривать…. Только при ней ни полслова, ради Бога! И этого не говорите пожалуста, что я сегодня-то у васъ была.
— Хорошо, говорю,— хорошо, душенька.Только разъясните вы мн, что это за странный такой характеръ у Аглаиды Петровны!
Принялась мн Лиза разказывать…. Слезы такъ и дрожатъ на рсницахъ.
Признаюсь, и есть отъ чего! И до тхъ поръ не нравилась мн Аглаида Петровна, а тутъ я просто возненавидла ее.
Лиза къ ней еще десятилтняя въ руки попала, какъ осталась сиротой. Дться больше было некуда. Аглаида Петровна разумется всмъ хвалиться начала, что вотъ взяла на свое попеченіе сиротку-племянницу, воспитываетъ ее. А какое воспитаніе! что дома-то двочка грамот знала, все перезабыла у тетки, только и было дла, что со свчкой стоять да свтить, какъ тетка передъ зеркаломъ косу себ фальшивую подвязываетъ. Объ одеж и говорить нечего. У послдней судомойки, я думаю, дти чище ходятъ, только-что босикомъ по морозу не бгала. Хоть бы какая была забота объ двочк: рукодлью бы какому учили, что ли, если ужь не наукамъ…. И этого нтъ. Какъ стала я Лизу знать, ни за что и взяться не уметъ, только разв чулки вязать: дло-то ужь очень немудрое. Ну, а вы сами посудите, что такое значитъ бдная двушка, какъ иглы у нея въ рукахъ не бывало. У самой-то и было желанье чему нибудь выучиться, да гд съ этакой родственницей, какъ Аглаида Петровна? Какъ сошлась Лиза со мной, я стала-было ей кое-что показывать, да тутъ у насъ эта исторія случилась, о которой я вамъ разказать хочу, такъ все и расклеилось.
Плохо было ей жить, какъ она двочкой была, а стала въ лта входить, еще приходилось плоше. Ужь чмъ только, чмъ не донимала ее эта… вдьма, прости Господи! Сама-то, знаете, съ каждымъ днемъ старетъ да старетъ, а племянница что ни день хорошетъ и расцвтаетъ. Врите ли? въ церковь, бывало, двушка отпроситься не можетъ. Какъ пустить? Одну нельзя, неловко, а съ собой взять — на самое-то никто и посмотрть не захочетъ. Ужь я не говорю, на гулянье куда нибудь. Лиза и сама на гулянье не просилась. Срамъ въ люди-то показаться: у всякой, я думаю, двки дворовой одежа приличне. И дома-то хорошо веселье! Къ окну не смй подойдти…. Сейчасъ брань:
— Вывска у насъ новая проявилась. Милости прошу, господа покупатели!
А сама старая кочерга, какъ только дома, все у окошка. Видъ этакой сдлаетъ скромный, губы сожметъ. Какъ будто рукодльемъ занимается, глаза опущены, а сама на улицу ихъ скосила. Вспомнить-то даже противно.
Какъ поразказала мн Лиза о своемъ жить, я осторожнй стала. При тетк вовсе и не гляжу на нее. А между тмъ сдружились мы: почти однихъ, знаете, лтъ, об ни ногой со двора. Какъ Аглаида Петровна изъ дому (а по гостямъ, охъ, какая охотница была рыскать!)…. какъ она изъ дому, Лиза ко мн, либо я къ ней. Очень подружились. Двушка добраго такого сердца, и не глупенькая, только какъ не видала-то ничего — дикарка большая. И понятія этакія странныя!
— Какъ это такъ сдлать, спрашиваетъ меня разъ:— чтобы ни подъ чьей властью не быть?
— Замужъ выходи! говорю.
— Хорошо вамъ это говорить, отвчаетъ:— какъ у васъ мужъ такой, какъ Кирила Иванычъ. А вдругъ навяжется сокровище этакое въ род тетеньки. Да нтъ, говоритъ:— я и замужъ никогда не выйду.
— Это почему?
— Никто не возьметъ меня…. Некому и взять: кто меня видитъ?… И не хочу замужъ. Я хотла бы какъ птица быть!
— И птицы въ клтку попадаютъ, говорю.
— Ну, пускай попадусь! По крайности, полетала бы на вол. А что, говоритъ, Марья Павловна, обмираетъ у васъ сердце когда нибудь?
— Какъ такъ обмираетъ? спрашиваю.
— Да вотъ сидишь этакъ, и ничего, только вдругъ за сердце словно кто ухватитъ, и сожметъ…. Кажется и биться оно перестанетъ…. А въ ушахъ: у! у! у! Точно какъ вотъ угоришь когда.
— Можетъ, съ угару и есть.
— Какъ же! говоритъ:— съ угару! То само по себ. И смшно мн, и больно ее слушать.
Аглаида Петровна, какъ увидла, что я при ней съ Лизой не такъ ласкова, какъ будто и попритихла немножко…. Очень впрочемъ мало. При мн, по крайней мр, не такъ ужь накидывалась.
Перехали мы туда, на Петербургскую, въ исход зимы… Скучновато было, признаться. Въ окошки только и видно, что снгъ да снгъ. Отъ скуки смотришь только, что у сосдей длается, изъ окошка въ окошко. Надо вамъ сказать, на Петербургской тамъ ничего отъ сосдей не утаишь. Всмъ до тебя дло…. Пусто, знаете, глухо, разнообразія никакого нту: Хоть этимъ заняться!
Супротивъ насъ жило семейство одно небогатое — самъ-то былъ. Гд-то учителемъ…Такъ же, какъ и мы, въ двухъ комнатахъ жались. Тихо жили, смирно. Къ концу великаго поста и тутъ опустло. Мсто другое вышло этому учителю, что ли, въ средствахъ ли онъ поправился… только перехали на другую квартиру. Бывало, все хоть на дтишекъ полюбуешься: у окошка сидятъ, салазки по двору возятъ… Славные такіе были ребятишки… А тутъ одни ставни видишь закрытыя.
Пасха въ тотъ годъ была поздняя, очень что-то поздняя. Какъ теперь помню, на шестой недл стали мы зимнія рамы выставлять.
Позвала я къ себ Лизу помочь мн… тетки конечно дома на было… Пришла она… Люди бдные — сами за этимъ хлопотали: стекольщиковъ нанимать не на что. Дешевле пяти копекъ за окно и не возьметъ ни одинъ.
— Слава Богу! говоритъ мн Лиза:— теперь хоть посвтле у насъ будетъ… И прохожихъ, прозжихъ больше — какъ станутъ на дачи перебираться.
Стоимъ мы, болтаемъ этакъ. Вдругъ у самыхъ оконъ детъ какой-то молодой человкъ — бекешка на немъ не новая, но франтовская такая, въ рюмочку стянутая, шляпа на бокъ немножко. Красивый довольно изъ себя, только худъ что-то очень, черные, густые усы. Тотчасъ же я подумала: отставной военный. Пристально на насъ поглядлъ… На Лизу, конечно, больше: я и молодая-то хороша не была — такъ, толстушка…
Лиза мн говоритъ:
— А вдь хорошенькій, Марья Павловна!
Я говорю:
— Да, ничего себ!
Не успли мы этого сказать, глядимъ — опять онъ мимо идетъ — назадъ ужь… тише прежняго гораздо, и еще пристальне къ намъ въ окно смотритъ. Вижу — на Лизу.
— Это онъ, говорю, на васъ, Лизынька, заглядлся.
— Нтъ, на васъ, говоритъ.
— Нтъ, на васъ.
Заспорили мы.
Вдругъ звонокъ у дверей. Пошла я отпереть. Отпираю — и что же? Онъ-то и есть.
Признаюсь, и испугалась я, и злость меня взяла.
‘Какая’, думаю, ‘наглость! забраться къ незнакомымъ людямъ!’
Не хотла даже впускать, но онъ ловко какъ-то проскользнулъ.
— Извините, говоритъ, сударыня!
Я брови сдвинула, и прямо ему:
— Что вамъ угодно, милостивый государь?
Первыми же словами, знаете, хотла его осадить.
— Здсь, говорить, кажется, квартира отдается?
Я ему отвчаю:
— Никакой квартиры тутъ нтъ, милостивый государь. Врно, вы попали не туда куда хотли.
— Нтъ, именно туда, говоритъ: — потому что вижу такихъ милыхъ дамъ.
А самъ косится на Лизу. Взорвало это меня.
— Милыя мы дамы, или нтъ, говорю ему,— объ этомъ вашего мннія не спрашиваемъ, и не желаемъ знать. Не угодно ли вамъ быть вжливымъ и удалиться?
— Удалиться, удалюсь, отвчаетъ: — но въ чемъ же невжливость моя?… Я зашелъ только потому, что на воротахъ прибито объявленіе о квартир.
Тутъ Лиза вмшалась.
— У насъ, говорить, квартиры не отдается, а вотъ напротивъ, черезъ улицу.
— Покорно васъ благодарю, говоритъ, барышня. Сталъ раскланиваться.
Дверь эта у насъ очень туго на крючокъ запиралась, я, бывало, никогда не слажу… И говорю Лиз:
— Потрудитесь, Лизынька, дверь запереть за господиномъ. У васъ силы больше.
Какъ подошла она, молодой человкъ этотъ, уходя, слышу, сказалъ ей что-то. Заперла дверь. Смотрю я, раскраснлась моя Лиза такъ, что на поди.
— Что это онъ вамъ сказалъ? спрашиваю.
— Ничего.
— Однако жь…
— Такъ, пустяки!
— Разв секретъ?
— Ахъ, какой секретъ? говорить:— ничего, такъ… глупость! Сказалъ, что у меня глаза хорошіе.
— Только?
— Да, только.
Ну, только, такъ только. ‘Комплиментъ обыкновенный!’ думаю: ‘Лиз-то это въ диковину’.
Часто этакіе случаи бываютъ, что заходятъ ошибкой квартиру спрашивать… Иной и нарочно, да что съ нимъ сдлаешь?… Къ вечеру и забыла я совсмъ, что заходилъ этотъ господинъ. И помнить разумется не стоило.
Только по утру на другой день подхожу къ окну — глядь, въ дон насупротивъ ставни открыты (гд учителя-то квартира была), и нашъ франтъ вчерашній стоитъ у окошка, въ архалучк какомъ-то пестренькомъ, въ вязаной бисерной ермолк, покручиваетъ себ усы да покуриваетъ трубочку.
Признаюсь, очень я удивилась. Думаю, еще кланяться пожалуй станетъ, какъ старый знакомый. Мн-то что, а за Лизу побаивалась. Сконфузитъ, думаю, двушку совсмъ, да и тетка-то расходится такъ, что не унять.
Онъ однако жь не показалъ и виду, что невзначай познакомился съ нами наканун. Понравилось мн это, похвалила я его въ душ.
Вечеромъ приходитъ ко мн Лиза, и веселая такая.
— Видли? говоритъ.
— Что такое?
— Да капитанъ-то…
— Какой капитанъ?
— А что вчера квартиру смотрть приходилъ.
— Да почему вы знаете, что онъ капитанъ?
— Тетенька, говоритъ, ужь все развдала.
— Ну такъ что же? говорю:— что видть-то?
— Да онъ тутъ…
Показываетъ на окно, а сама покраснла.
‘Фу ты, пропасть!’ думаю: ‘неужто онъ ей такъ съ перваго разу понравился?’
Потомъ впрочемъ и то сообразила: не видала никого двушка, никто и слова ей никогда не сказалъ изъ мужчинъ… Не удивительно!… И пора же ея такая, самая для этого пора.
Гляжу, и Аглаиду Петровну новый сосдъ заинтересовалъ. Только и знала, что по гостямъ рыскать, а тутъ сдлалась домосдкой. Между тмъ съ утра наряжается словно въ гости. Бархатки къ кос пришпиливаетъ, шарфики пестренькіе въ ходъ пошли, воротнички разные шитые… И все у окна сидитъ, все у окна. Вечера тутъ наступили свтлые: весна на двор и по вечерамъ дома. Лиз ко мн и заглянуть нельзя, только въ сняхъ какъ нибудь встртимся, перекинемся словечкомъ, другимъ. Зашла къ нимъ какъ-то… Аглаида Петровна говоритъ, говоритъ со мной, да нтъ-нгь и закинетъ паза черезъ улицу.
А у капитана этого дла, видно, по уши было. Съ утра трубку куритъ да посвистываетъ.
Зимнія-то рамы у него выставили — ршительно все въ квартир видно. Убрана ничего, не дурно: зеркала два, диванчикъ мягкій, столъ передъ нимъ, шитой салфеткой покрытъ. Чай вечеромъ станетъ пить у окна — рому бутылка. Видно, что безъ нужны человкъ живетъ, хоть и достатку особеннаго незамтно.
Проходитъ такъ день, другой. Лиза моя, смотрю, въ тревог какой-то, допросить же ее возможности нтъ: Аглаида Петровна почти на шагъ не отпускаетъ изъ горницы. И ворчитъ безъ умолку. Къ окошку, бдная, и шагнуть не сметъ.
— Чего, кричитъ, не видала на улиц?…
Или:
— Кому себя показывать изволите? Что и говорить: извстная красавица! Вс это знаютъ.
Потомъ стала и подозрнье показывать…
— Ужь вы что-то очень часто ныньче къ окошку лзете! говоритъ:— нтъ ли у васъ тамъ фиглей-миглей съ кмъ?
Лиза, какъ смирная этакая двушка, робкая, только отойдетъ отъ брани, сядетъ подальше. Иной разъ и слезы на глазахъ, а старается не плакать — удерживается. Потому, еще больше содому выйдетъ.
Пошла какъ-то ко всенощной Аглаида Петровна, прибгаетъ Лиза ко мн.
— Ну, слава Богу! говоритъ.— Насилу-то я отъ надзору избавилась: можно мн поговорить съ вами на свобод.
А сама тотчасъ къ окну. Стала, впрочемъ, съ боку, чтобъ ея не видно было. Смотритъ…
Капитанъ нашъ тутъ какъ тутъ, словно на часахъ. И вдругъ новость: снимаетъ со стны гитару (я и не замчала, что у него гитара есть), начинаетъ бренчать, и заплъ : ‘Среди долины ровныя’…
Лиза моя вдругъ въ слезы.
Я къ ней:
— Лизынька, что съ вами?
Отводитъ мои руки, сама не перестаетъ плакать. Да вдь какъ-съ? Просто, на взрыдъ.
— Вы хоть отъ окна-то, говорю, отойдите? замтитъ неравно.
Усадила ее на диванъ.
— Что это, говорю, съ вами?
Пересталъ нашъ пвецъ. Какъ будто Лиза и поуспокоилась немножко.
— Ахъ, говоритъ, какой у него голосъ!
— Не дуренъ, говорю.
— За самое сердце беретъ.
И опять было плакать.
— Да полноте вы, утшаю я ее.— Есть объ чемъ!
— Ахъ, отвчаетъ мн она:— вы ничего не знаете, Марья Павловна.
Сама схватила меня за руки, и начинаетъ жать. Я, признаюсь, и струхнула немножко.
— Что? что такое? спрашиваю.
— Марья Павловна, голубушка! говоритъ:— вдь я его очень люблю.
— Ахъ, Лиза! отвчаю я:— какія глупости, мой другъ! Видли вы его всего одинъ разъ, ни словечка даже не сказали съ нимъ… Такъ только кажется вамъ. Какая любовь! Понурилась моя Лиза.
Поднимаетъ потомъ голову, говоритъ:
— Нтъ, не кажется, Марья Павловна, а точно я его люблю. — Вдь надо же, говоритъ, любить кого нибудь? А я до сихъ поръ никого не любила.
— Такъ, отвчаю ей на это: — что и говорить? Безъ любви вку мы проживешь. Да отчего же, говорю, непремнно вотъ его полюбить?
— А отчего же, отвчаетъ, непремнно не его?
Резонно отвтила. Не знала я, что и сказать на это
— И почему жь его не любить? говоритъ:— чмъ онъ дурной человкъ?
— Такъ-то, такъ, Лизынька, отвчаю:— любить сердцу не запретишь. Да почему вы знаете, что человкъ-то хорошій? И притомъ васъ-то полюбитъ ли онъ? Можетъ быть вы ему и не нравитесь вовсе.
— А что мн говорить-то?
— Э-эхъ, мало вы свту видали! Что глаза-то ваши похвалилъ? Такъ это ужь вс мужчины такіе: ничего имъ не стоитъ миндальничать.
Опять было задумалась Лиза, потомъ спрашиваетъ:
— А зачмъ супротивъ насъ квартиру нанялъ?
— Такъ пришлось, говорю.
— А зачмъ къ намъ все на окна смотритъ?
— Ахъ, говорю, какія вы странныя, Лизынька! Дла у человка никакого нтъ, только и знаетъ трубку свою сосать… Куда-жь и глядть-то, какъ не въ окошко? Не на потолокъ же!
Нисколько, однако, не убдила Лизу своими словами. Твердитъ одно: ‘Люблю’ да ‘Люблю’.
Даже жалко мн ее стадо.
‘Что’, думаю, ‘изо всего этого выйдетъ? Мало что-то на доброе надежды’.
Стала я съ этого времени замчать за сосдомъ: есть ли съ его стороны какое вниманіе? Точно, сидитъ день-деньской у окна, и съ хозяйкиныхъ окошекъ глазъ не сводитъ. Ничего однако жь особеннаго не замчаю…И трудно, по-правд сказать! Кабы Лиза еще одна жила, а то онъ ея пожалуй и не видитъ… Одна Аглаида Петровна передъ окошкомъ торчитъ.
И вдь этакая глупость! Можете себ представить — вообразила, что капитанъ въ нее до безумія влюбленъ, и на нее по цлымъ днямъ любуется. Вотъ ужь подлинно въ правду говорится, что въ эти года — извините за выраженіе — бсово ребро въ человк играетъ. Тотъ поетъ тамъ, съ гитарой:
‘Кольцо души двицы
Я въ море уронилъ…’
А она думаетъ съ дуру, что это къ ней относится.
За Лизой же ничего не замчаетъ, между тмъ та совсмъ сама не своя.
Какъ встртится со мной, начнетъ обнимать меня, цловать, разказываетъ, что ночей не спитъ. Точно, похудла даже, бдненькая, въ эти дни.
‘Не шуточное это дло!’ думаю..
А какъ устроить, ума не приложу. Однажды… вечеръ удался такой, что Лиза могла ко мн… засидлась у меня долго какъ-то, и не слыхала, какъ пришла домой Аглаида Петровна.
То-то пыль столбомъ поднялась!
У насъ дверь въ ихъ комнаты только столикомъ была заставлена: все, что тамъ ни говорится, до слова слышно.
— Гд, раскричалась Аглаида Петровна, гд изволила пропадать?
Та отвчаетъ:
— У Марьи Павловны.
— Врешь!
— Спросите у нея, говоритъ.
— И спрашивать не хочу, знаю, какъ ты къ Марь Павловн ходишь! За воротами у тебя Марья Павловна. Прохожихъ плнять! Ахъ, говоритъ, безстыдные глаза, безстыдные!
— Да я же вамъ говорю, отвчаетъ Лиза:— спросите Марью Павловну!
— А кого капитанъ у воротъ дожидался?
Лиза въ слезы. Пошла я на выручку. Уладила кой какъ: знаю, ни на минутку двушка отъ меня не выходила.
Ну, какъ вы думаете? вдь, кажется, пустяки были сказаны, а это и запали Лиз въ голову.
Говоритъ мн какъ-то:
— Что? не моя правда?
Я съ разу-то и не поняла.
— Что, какая правда?
— А то, что онъ, говоритъ, меня любитъ, любитъ. Ужь въ этомъ теперь никто меня не разувритъ.
— Да отчего вы это думаете?
— А кого, говоритъ, у воротъ онъ дожидался? тетеньку, небось, скажете?
— Тетеньку не тетеньку, да можетъ, и не васъ. Мало ли кого могъ дожидаться! Не только свту, что въ окошк. Да и что ему дожидаться? говорю:— видитъ, я думаю, что вы никогда ни шагу изъ дому…
И слушать не хочетъ. Наконецъ говорю ей:
— Кабы онъ точно васъ любилъ, и честныя у него намренія были, нечего бы ему, какъ вору, по ночамъ, передъ домомъ шляться, или въ окно васъ высматривать… Пришелъ бы, познакомился, и дло съ концомъ. Хорошее нечего крадучись длать. Только злые люди потемки любятъ.
Никакихъ резоновъ не принимаетъ, чуть еще не разсердилась.
Тутъ же, на дняхъ, какъ-то, вижу, сосдъ нашъ раскланивается черезъ улицу, ермолку свою за кисточку приподнялъ, лице этакое умильное, улыбается.
Я къ Лиз… Аглаиды Петровны опять дома не случилось.
— Вотъ ужь, говорю, какъ у васъ! раскланиваться начали…
— Что жь въ этомъ дурнаго? отвчаетъ:— даже вжливость того требуетъ. Поклонился человкъ, не отвернуться же.
— Я только для того сказала, говорю,— что боюсь, какъ-бы мн отъ Аглаиды Петровны не досталось за это.
— Не увидитъ Аглаида Петровна. Ну, не увидитъ.
— Послушайте, говорю, Лизынька! все я хоть немного да постарше васъ… Примите мой совтъ!.. Вы мужчинъ вовсе не знаете. Въ этихъ длахъ они самый лукавый народъ. Дай имъ шагъ сдлать, они и два сдлаютъ. Разъ ему поклонись, онъ въ другой разъ, пожалуй, и ручкой…
Не дала мн и говорить.
— Ахъ, Марья Павловна! что же мн длать, говоритъ, коли я его больше всего на свт люблю?
Что ей на это скажешь?
Думаю только: обойдется какъ нибудь дло, попривыкнетъ она что ли, угомонится немножко. Приходило мн даже на мысль подослать къ капитану моего Кирилу Иваныча, чтобы познакомился, да поразвдалъ, что онъ и какъ. Да, во первыхъ, Кирила Иванычъ былъ у меня такой мямля, покойникъ, не тмъ будь помянуть! что, думаю, толку никакого не добьешься. Притомъ и капитанъ-то можетъ пожалуй поступокъ нашъ по своему объяснить. Скажетъ: завлекаемъ его, обойдти хотимъ. Бываетъ, что и этакъ жениховъ ловятъ.
Предоставила все вол Божіей.
Начались у нихъ эти поклоны да улыбки очень часто. Аглаида Петровна увидала, знать, что на нее сосдъ никакого вниманія не обращаетъ, опять принялась по гостямъ расхаживать. А нашимъ голубкамъ это и съ руки. Тотъ, какъ видитъ, что Лиза одна, сдвинетъ ермолку на ухо, сядетъ противъ окна со своей гитарой, и начнетъ завывать либо:
‘Конченъ, конченъ дальній путь,
Вижу край родимый’…
либо былъ какой-то романсъ, что
‘Слеза повисла на рсниц
И канула въ бокалъ’.
Глаза закатитъ, что одни блки видно, голосъ этакой дикій… Думаю, испивалъ… Хорошо еще, что переулокъ-то нелюдный, когда-когда кто пройдетъ. А то что бы сказали?
Разъ, замчаю, точно, какъ и предсказывала я, посылаетъ Лиз поцлуй по воздуху.
Опять таки я не вытерпла: начала говорить ей. Только все понапрасну. Какъ къ стн горохъ. Напротивъ, рада еще… Разумется, шалость, но что же изъ этой шалости вышло?
Вскор какъ-то это случилось… Въ самую ту минуту, какъ завели они изъ окна въ окно этакой разговоръ, какъ вотъ глухонмые объясняются, и воротись домой Аглаида Петровна. Никто ея не ждалъ, не гадалъ, вошла потихоньку.
Слышу, разразилась гроза. Пошелъ дымъ коромысломъ!
— Вотъ ты какова! кричитъ: — вотъ какова! Любовниками успла обзавестись! Давно пора!
И окошко захлопнула, чтобы погромче кричать, на улиц бы не слыхали.
— Не даромъ, говоритъ, замчала, что ты притихла нынче особенно какъ-то… Изподтишки, видно, да за еловыя шишки? Ахъ ты, тварь безсовстная!
И пошла, и пошла! Какими словами обзывала двушку, даже вспомнить совстно. А этотъ дуракъ расположился у окна, да на всю улицу оретъ, псню какую-то:
‘Я жду тебя!..’
Аглаида Петровна еще пуще взбсилась.
— Слышишь? говоритъ: ждетъ тебя ненаглядный-то твой! Что же сидишь? Бги къ нему, къ своему сокровищу! Кинься ему въ объятія! Давно, чай, не видались… со вчерашняго вечера.
Такъ вотъ и ржетъ, такъ и ржетъ.
А тотъ горлопанъ заливается со своей гитарой:
‘Я жду тебя!..’
Такъ по струнамъ и колотитъ, того и гляди, полопаются.
Тутъ же собаченка пристала Аглаиды Петровны любимая, Розкой звали, тявкуша этакая несносная. Какъ, бывало, Аглаида Петровна кричать, Розка эта лаять. Какъ барыня въ азартъ входитъ, такъ и она.
Такой поднялся содомъ! Пнье это, лай, Аглаида-то Петровна на весь домъ голосить, совсмъ жидовская школа! Только и остается, что уши заткнуть.
Лиза прежде, бывало, хоть слово поперекъ скажетъ, а тутъ молчитъ, точно и нтъ ея. Аглаиду Петровну это ещебольше бситъ.
Прокричала до поздней ночи. И не думайте, чтобы для Лизиной пользы — изъ ревности, главное: какъ не на нее самое вниманіе обратили! Она бы первая кажется готова на шею повситься. И то очень хорошо знала, что между племянницей и капитаномъ никакого знакомства не было, кром, что въ окошко кланяются, а взвела на Лизу и невсть что.
На другой день та же исторія, съ самаго утра. Откуда только словъ набираетъ! И все безпрестанно слышишь: ‘любовникъ’ да ‘любовникъ’. Слушать противно. И усталости не знаетъ.
Я все жду, вымолвитъ Лиза хоть словечко: никакой за двушкой большой вины нтъ… Кажется могла бы отвтить. Замолчать не заставишь, a все поприсмиретъ немножко… Что-жь это въ самомъ дл?