С. Елпатьевскій
Нагорная проповдь
Нагорная проповедь, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 3 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Тамъ было пустынно и дико… Угрюмой стной вздымаются высокія голыя скалы, прижавшись къ нимъ, высоко повисли въ воздух одинокія сирыя сосны, изуродованныя бшеными втрами, съ искалченнымъ тломъ, обломанными втвями. Проносятся надъ вершинами облака, задвая гребни скалъ, сумрачныя, клубистыя облака,— оттуда, съ дальняго свера въ сторону южную… Какъ темное облако, паритъ орелъ надъ горами…
A ниже — все камни… Они летли оттуда съ вершины горъ огромными глыбами, цлыми скалами, нагромождаясь другъ на друга, разбиваясь на тысячи кусковъ, и остановились и замерли въ дикомъ хаос разрушенія. Покрыли ихъ разноцвтные лишаи, разросся колючій кустарникъ, кривые дубы вытянулись между грудами камней, кое-гд проглянули пятна виноградниковъ, табачныхъ плантацій. Изрдка блютъ одинокіе домики, и, какъ сторожа, обступили ихъ пирамидальные тополя, темной иглой встаетъ печальный кипарисъ,— a тамъ опять камни и камни,— срые, желтые, зеленые…
Пустынно и дико въ горахъ…
Зеленая ящерица выглянетъ любопытными глазками изъ расщелины скалы, беззвучно темнымъ жгутомъ проползетъ ужъ, какъ пучки змй, ползутъ по земл твердые, какъ камень, втви плюща, взбираются по тмъ отвснымъ голымъ скаламъ, обвиваютъ старые обросшіе мхомъ камни и стны домовъ и смертельными объятіями сжимаютъ т кривые дубы, и стройный тополь, и печальный кипарисъ… Только море все волнуется и шумитъ и все говоритъ свои вчныя слова…
Блднымъ призракомъ вставала весна, медленная, тихо плывущая, неувренная крымская весна. Въ темныхъ почкахъ голыхъ дубовъ, въ желтой зелени просыпающихся тополей, въ горячемъ воздух, волнами лившемся надъ камнями и деревьями и зеленовато-синимъ моремъ,— всюду чуялось ея присутствіе. Лиловая фіалка выглядывала изъ-подъ старыхъ сухихъ листьевъ, пестрли блыя, желтыя и розовыя примулы между срыми камнями.
Было беззвучно, мирно и радостно. Пронеслось по шоссе тяжело ландо, блдныя, больныя, измученныя дальнимъ сверомъ лица жадными расширенными глазами смотрли на свтлое море и голубое небо — и снова стало тихо, только море сладко вздыхало внизу.
Такъ хорошо было бродить въ горахъ, въ этой сладкой тишин просыпающейся весны.
До меня донесся разговоръ. Кто-то говорилъ суровымъ голосомъ, кого-то строго упрекалъ, но голоса отвчавшаго было не слышно. Я невольно убавилъ шагъ, до меня явственно донеслись прерываемые короткими промежутками рзкіе, громкіе возгласы:
— Горе вамъ!.. Горе вамъ!.. Горе вамъ!..
Я обогнулъ скалу, повисшую надъ шоссе, и потихоньку взобрался наверхъ, откуда доносились звуки.
Высоко надъ шоссе, подъ зеленой сосной, прислонившись къ каменной глыб, сидлъ молодой человкъ, почти юноша, въ домотканной срой свитк, въ истоптанныхъ пасталахъ, загорлый, покрытый пылью. Рядомъ съ нимъ лежалъ старый выцвтшій картузъ, длинная палка съ крючкомъ, сдланная изъ тыквы баклага для воды и открытая котомка, изъ которой выглядывалъ черный запыленный хлбъ, холщевая вышитая рубашка, какая-то исписанная тетрадь. Онъ сидлъ, вытянувши ноги, держалъ передъ собой раскрытую книгу и громко, нараспвъ, съ малороссійскимъ акцентомъ, читалъ:
— ‘Горе вамъ, книжники — онъ выговаривалъ ‘кныжныки’ — и фарисеи, лицемры, что строите гробницы пророкамъ и украшаете памятники праведниковъ’.
‘… такимъ образомъ, вы сами противъ себя свидтельствуете, что вы сыновья тхъ, которые избили пророковъ’.
Онъ былъ большой, угловатый, не сложившійся, съ длиннымъ, худымъ тломъ, выступающими лопатками, съ коротко остриженной черноволосой головой. Темное отъ загара лицо съ еле пробивающимися усами и густыми черными бровями, изъ-подъ которыхъ смотрли большіе срые глаза, глядло сурово и строго.
‘Посему, вотъ, я посылаю къ вамъ пророковъ и мудрыхъ и книжниковъ, и вы иныхъ убьете и распнете, a иныхъ будете бить въ синагогахъ вашихъ и гнать изъ города въ городъ’….
Попрежнему строго и укоризненно звучали низкія ноты молодого несложившагося голоса.
‘Іерусалимъ, Іерусалимъ, избивающій пророковъ и камнями побивающій посланныхъ къ теб!’…
Онъ дочиталъ главу, вздохнулъ долгимъ, труднымъ вздохомъ и замеръ. Раскрытая книга лежала на земл, широко открытые глаза словно подернулись туманомъ и, не мигая, смотрли вдаль,— туда, гд разстилалось широкое море… Я стоялъ почти прямо передъ нимъ,— онъ не видлъ меня, камень вырвался изъ-подъ моей ноги и, прыгая, съ сухимъ звукомъ покатился далеко внизъ,— онъ не обернулся. Кругомъ не было ни звука, мн слышно было, какъ переворачивались листы книги. Онъ снова началъ читать тихимъ, глухимъ, точно испуганнымъ голосомъ, медленно роняя слово за словомъ, словно вдумываясь въ каждое, словно пугаясь смысла ихъ…
— ‘Блаженны алчущіе и жаждущіе правды, ибо они насытятся’…
Онъ закрылъ глаза и еще тише повторилъ про себя:
‘Блаженны алчущіе и жаждущіе правды, ибо они насытятся…
‘Блаженны изгнанные за правду, ибо ихъ есть Царство Небесное’…
‘Блаженны вы, когда будутъ поносить васъ и гнать’…
Голосъ звучалъ еще тише… Лицо оставалось суровымъ, но на него легло выраженіе чего-то мягкаго, кроткаго, совсмъ юнаго, и уцлвшій отъ загара высокій блый лобъ такъ странно выдлялся на фон темнаго запыленнаго лица. Онъ снова закрылъ глаза и поднялъ голову къ небу, и лицо его сдлалось какъ лицо слпого, незрячими очами ищущаго солнца — и губы беззвучно шевелились, повторяя святыя слова…
И вдругъ мн сдлалось стыдно, словно я воровалъ что-то, подслушивалъ нчто тайное и сокровенное, что хоронилось отъ всхъ,— я тихо спустился съ каменнаго откоса и снова пошелъ по шоссе.
Кругомъ было тихо, молодо и сладостно. Желтыя пушистыя кисточки висли на голыхъ втвяхъ оршника, юно и радостно смотрли нжныя примулы, двственная фіалка. Волнами лился горячій воздухъ надъ просыпающейся землей, сладко вздыхало море внизу,— шла тихо просыпающаяся, медленно плывущая, кроткая крымская весна…
A я все думалъ о немъ, оставшемся въ горахъ съ своей книгой, — откуда онъ пришелъ и куда онъ идетъ?..