Над бездной, Шаховская Людмила Дмитриевна, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 758 минут(ы)

Людмила Дмитриевна Шаховская

Над бездной

Часть первая. Из беды в беду

Глава I.
Пирушка у актрисы. — Замысел Юлия Цезаря. — Неугомонные шалуны

Глашатай уже давно возвестил жителям столицы мира момент заката солнца, чтоб они могли проверить свои клепсидры (водяные часы) и мирно лечь спать, а шум на улицах и повсеместная толкотня не прекращались. Купцы, не торопясь, заперли свои богатые лавки и долго еще оставались перед ними, толкуя с приятелями о барышах и убытках. Из богатых домов выбежали рабы и, пользуясь временем досуга, также столпились на улице кучками с своими друзьями, соседскими слугами. Знатная молодежь, как мужчины, так и женщины, начали украдкой выходить из своих жилищ и исчезать за поворотами улиц, направляясь, кто куда хотел, чтобы провести приятно вечер, а если удастся, то и всю ночь, не опасаясь строгого осуждения старших, уже усыпленных таинственным матовым стеблем Морфея.

В этих фигурах, закутанных с ног до головы, трудно было теперь узнать тех самых особ, какими они являлись в другое время взорам людей, знакомых с ними. Ни строгий отец не узнал бы в одной их этих таинственных фигур своего сына, ни мать своей дочери, ни ревнивый супруг неверной жены.

Прошло два часа после заката.

На улицах мало-помалу водворилась тишина, лишь изредка нарушаемая обходом городской стражи или торопливыми шагами запоздалого пешехода.

В это время, по тогдашнему позднее, был ярко освещен роскошный, огромный дом на берегу Тибра в городском предместье. Актриса Эврифила, дочь знаменитого трагика Секста-Росция, давала на своей богатой вилле так называемый маленький дружеский ужин, т. е. пир не больше, но и не меньше как на 50 человек гостей, стоящий не дороже 100 000 сестерций.

Стены столовой были украшены белым мрамором и дорогими картинами с различными мифологическими сюжетами романического, не совсем скромного содержания, на них была Леда, ласкающая Юпитера под видом лебедя, Аполлон, догоняющий Дафну, вакханки, кружащиеся в экстазе, и т. п. Яркие светильники были подвешены к потолку, а также пылали на высоких бронзовых подставках. С мраморных треножников поднимались облака ароматных курений, с которыми соперничали своим сильным запахом цветы, во множестве помещенные у стен в вазах, висевшие гирляндами и венками на протянутых над столами разноцветных шнурах и разбросанные по полу.

Непривычному человеку было бы невыносимо находиться в такой удушливой атмосфере, но гости, собравшиеся на дружескую пирушку, считали этот дым и запах такою же вседневною для себя необходимостью, как современные нам богачи считают дым и запах крепких сигар, нисколько не беспокоящий их.

Увенчанные цветами, они поместились сидя и лежа, кто как хотел, около столов, полных самых причудливых украшений из стекла и металлов. Прислужники чуть не ежеминутно переменяли тарелки с маленькими порциями кушанья, потому что эти деликатесы назначались не для насыщения, а лишь для отведывания, как редкое лакомство.

Но людей, пировавших у Эврифилы Росции, мудрено было чем-нибудь удивить, потому что не было ни единого сорта кушанья или вина, незнакомого им.

Они равнодушно видели, как рабы вносили с музыкой и пением громадных цельных осетров под соусом из устриц и омаров, не удивляли их и соловьи, начиненные фаршем из грибов, и дрозды, вложенные внутрь фазанов, лебедей и страусов, покрытых воткнутыми в мясо перьями, и индейки, откормленные орехами.

Все это им уже приелось и стало заурядным.

Равнодушно, не торопясь, пили они столетнее аминейское и фалернское вино, мальвазию, хиосское и кипрское, а некоторые предпочитали мульс — свежий виноградный сок, подслащенный медом.

Все это им уже прилилось чуть не с колыбели.

Все гости Росции принадлежали к богатейшим, если не знатнейшим, фамилиям Рима всех сословий.

В доме гостеприимной актрисы всякая сословная вражда легко забывалась, потому что, отправляясь на такие пирушки, никто не надевал своих сенатских, куриальных или полковых мундиров, облачаясь вместо этого в короткие синтезисы — род сорочек.

Всадник не видел здесь широкой пурпурной полосы на белом латиклавие сенатора и не сравнивал завистливым оком ее с узкою полоской своего ангустиклавия, а эта всадничья полоска в свою очередь не колола глаза купцу из пролетариев, страстно стремившихся добиться возможности сравняться в правах со знатными патрициями и плебеями, но не достигших этого благополучия, несмотря на все терроры и перевороты.

На пирушке память сгинь! — гласила тогдашняя пословица, ее можно было приводить в исполнение далеко не на всех пирушках, но у Росции действительно все забывали все: и различие сословий, и личную вражду, и разницу политических или религиозных убеждений, все, все забывалось среди этой атмосферы роскоши и беззаботного веселья в дыму благовоний, при звоне золотых, серебряных и стеклянных кратер — плоских и широких посудин на ножке, вроде рюмок, глубоких, тяжеловесных чаш, кубков самой причудливой формы, в виде оленьих рогов, львиных или собачьих голов, виноградных кистей, драконов с разинутой пастью, и т. п.

Заздравные тосты покрывались веселым смехом красавиц, которые дарили своих поклонников то нежною улыбкой, то жгучим взглядом, то писали на столе вином ‘люблю’, что также было в большой моде.

У Росции все, все забывалось…

Никому из этих веселых людей не могло прийти на мысль, что, может быть, на мраморной лестнице этого чертога сидит теперь голодный и озябший несчастливец, который счел бы за милость получение сухой корки хлеба или несколько локтей шерстяной материи для обогревания окоченевших рук и ног. Никому из них не могло прийти на мысль, что, может быть, этот бедняк, орошающий слезами мраморную лестницу, когда-нибудь прежде пировал так же роскошно и сытно, как они.

Богачи равнодушно ежедневно проходили мимо таких бедняков, не подумав о том, каково те себя чувствуют.

Не могло им прийти на мысль и то, что может наступить минута, в которую участь этих голодных, окоченевших нищих покажется раем сравнительно… но не будем забегать вперед… гости весело пировали, не думая ни о прошлом, ни о будущем…

Кай Юлий Цезарь и Марк Туллий Цицерон оба были молоды, прекрасны, знамениты и богаты, оба глубоко ненавидели один другого в сенате и на форуме вследствие разницы своих характеров и отношений к строгому диктатору Сулле. Юлий Цезарь был смелый и веселый патриций, поступавший наперекор желаниям тирана, а Цицерон — плебей, гордый с равными, но льстивый с высшими или могшими доставить ему выгоду. За столом у Росции и они любезно угощали друг друга, забыв свои домашние счеты.

Кто был еще в этой зале, — выяснится само собою.

Хозяйка дома была высокая, стройная, худощавая, уже сорокалетняя, но очень моложавая особа, красавица как от природы, так и от искусной гримировки своего лица.

Редко кто знал настоящую наружность тогдашних веселых щеголих, потому что красить волосы сегодня в один цвет, а завтра в другой, посыпать их всевозможными пудрами или даже вовсе заменять париком было самою распространенною модою женщин, не державшихся строгих правил жизни.

Сегодня Росция была очаровательной брюнеткой с массою кос и локонов, пересыпанных блестящим, серебристым порошком и перевитых крупным жемчугом. Ее чело украшала широкая алмазная повязка, над которою возвышался венок из роз и лилий. Ее белое шелковое платье, вышитое золотом, было перетянуто поясом, длинные концы которого сверкали разноцветными драгоценными камнями. Ослепительной белизны шея украшалась ожерельем, плечи были покрыты прозрачным покрывалом с золотистыми нитями и блестками, серьги в виде золотых змей, многочисленные браслеты и перстни — все это сияло на обладательнице несметных богатств, полученных от щедрых поклонников таланта. Как луна среди звезд в полуночный час, сияла Эврифила Росция среди других красавиц не красотою, уже начавшею блекнуть, не ценностью своего наряда, нет, — Росция сияла, вызывая всеобщий восторг мужчин и зависть женщин, своим редким уменьем подобрать малейшие детали прически и костюма с такою неподражаемой гармонией и вкусом, что ни одна вещь на ней не казалась ни лишнею, ни тяжелою, ни яркою, ни слишком причудливою для ее уже немолодых лет. Розы и лилии венка, могшие казаться безвкусно растопыренными или огромными на другой голове, лежали ровно, искусно выбранные и пригнанные цветок к цветку вперемежку с мелкой зеленью среди пышных локонов.

Шлейф ее платья не волочился за нею, как хвост за павлином, мешая ходить, но живописными складками падал на пол не длиннее того, сколько требовалось, чтобы сделать еще величественнее стройную фигуру красавицы.

Никто не мог заметить ни одной морщины на этом прекрасном лице, но никто не мог заметить и присутствия искусно наложенной косметики. Это лицо, прекрасное и моложавое, тем не менее не выказывало усердных стараний быть как можно моложе, оно было молодо лишь на столько, чтоб быть прекрасным.

Наружности хозяйки соответствовала и ее манера держать себя. Когда она ласково трепала по плечу юношу, то он, даже будучи сенатором, не обижался на дерзость руки дочери отпущенника и не слышал ничего унизительного для себя в ее эпитетах: ‘друг мой’ или ‘милый’.

Точно так же и пожилой человек не слышал неприятной лести, когда Росция величала его ‘почтенным’ или ‘добрейшим’.

Все это как будто так и следовало.

Росция тихо расхаживала от одних гостей к другим, стараясь каждому сказать несколько приятных слов или предложить заздравный тост.

Она подошла к богато одетому старику, около которого сидела красивая, бойкая девочка лет 16, одетая в роскошный костюм танцовщицы.

— Дионисия, — обратилась к ней Росция, — что же ты не кушаешь?

— Задремал, — ответила танцовщица, кивнув своею хорошенькою головкою на старика.

— Гм… ты пользуешься минутами твоей свободы… осторожней, дитя мое!.. кроме него, следят другие…

— Орестилла?

— Да, ей сегодня, по крайней мере теперь, не весело и нечем заняться, потому что ее старик здесь.

Росция отошла от танцовщицы, ласково улыбнувшись молодому человеку, стоявшему подле Дионисии.

— Осторожней, Афраний! — шепнула она ему.

Аврелия Орестилла, которую упомянула танцовщица, действительно скучала, сидя подле своего мужа, богатого, важного старика, посещавшего актрису только затем, чтобы вкусно поужинать на чужой счет, как будто дома ничего этого нельзя было приготовить.

Красавица кидала злобные взгляды на старого скрягу, приказывавшего рабам подавать ему двойные и тройные порции лакомых блюд. Она с завистью следила за своим пасынком, который смело перебрался со своего места к Дионисии и ухаживал за нею, пользуясь дремотою старого Диона, ее деда.

‘Дион всегда засыпает на половине ужина, — думала Орестилла, — а этот ненасытный обжора — никогда’.

Ей невольно с досадою припомнилось, как быстро прожила он все свое приданое, вследствие чего вынуждена угождать богачу-мужу, снося все его капризы.

‘О, деньги, деньги!’ — думалось ей.

Росция собственноручно налила кубок старому Афранию, который не замедлил ее поблагодарить, и подошла к молодой девушке, громко хохотавшей.

— Ланасса, неужели тебе не тяжело под твоим полным — боевым костюмом? — шутливо спросила она, осматривая ее наряд.

Девушка, которую актриса назвала Ланассой, навешала на себя столько украшений, что была похожа на ходячую витрину ювелира. Ее лицо под белилами было белее мрамора стен залы, а разрумяненные щеки — краснее ее огромных рубинов. Ее наряд мог поспорить тяжестью с полным боевым костюмом самого консула, но это, однако, не стесняло дочь богатого ростовщика из греков, она пила, ела и смеялась больше всех гостей актрисы, ни мало не заботясь о том, что ее костюм, прическа и раскраска лица были совершенно безвкусны и скорее безобразили, нежели украшали ее, вызывая всеобщие насмешки.

Глупая ветреница ценила только два достоинства в людях — богатство и знатность, второе даже больше, потому что первым сама обладала, а последнее было ее заветною мечтою, неосуществимою, потому что ни один патриций или плебей Рима не мог безнаказанно жениться на ней.

Ланасса захохотала вместо ответа на слова актрисы и с презреньем осмотрела ее костюм.

— Разве на мне так много надето? — спросила она затем.

— Так много, душа моя, что подобное вооружение ручается тебе за победу во всяком поединке на поле любви и красоты, — ответила Росция с любезною улыбкой, скрывшей всякую тень иронии ее слов. — Все мое ношу с собою, — прибавила она.

— О нет, Росция! — возразила гречанка, обидевшись, — разве ты полагаешь, что у моего отца так мало украшений для его дочерей?

— Я знаю, что каждая из дочерей Клеовула имеет по пяти таких костюмов.

— По пяти! — презрительно усмехнулась гречанка с умыслом громко, чтобы слышали все близ сидящие, — по двадцати пяти, Росция.

Актриса вздохнула при таком хвастовстве глупой ростовщицы, могшей иметь множество, хоть целую тысячу, уборов, заложенных ей должниками. Ей ответил совершенно такой же, и насмешливый и грустный, вздох, вырвавшийся из груди юноши, сидевшего подле Ланассы.

— Мечтатель! — усмехнулась Росция, ласково дотронувшись до плеча его. — Приходи к развалинам, — шепнула она так искусно, что никто не мог этого расслышать, кроме того, к кому относилось.

На одном из просторных лож расположились полулежа две молодые красивые женщины. Это были — Семпрония, посыпавшая свои роскошные белокурые волосы золотою пудрой, отчего они сияли, точно металлические, и ее подруга Преция, пересыпавшая свою черную шевелюру желтым благовонным порошком из цветов тюльпана, что вовсе к ней не шло, сделав в ее волосах нечто вроде проседи.

Увидя подходящую Росцию, подруги прервали свою беседу.

— Изида… скоро… — сказала Семпрония.

Вот все, что удалось подслушать любопытной актрисе, этого было не много, но Росция не забыла этих слов, заметив смущение обеих красавиц.

— После… в саду… — шепнула Преция.

Актриса не обеспокоила их своею беседой и ушла прочь, ласково сказав:

— Кушайте, мои дорогие, кушайте!

Кай Цетег, Лентул Сура, Курий, молодой Афраний и много других гостей бесцеремонно шутили и пили, переходя с места на место, нисколько не стесняясь присутствием Цезаря и Цицерона, а напротив, гордясь честью делить с этими знаменитостями Рима угощение и любезность Росции.

Подле Курия сидела молоденькая патрицианка, одетая в легкое модное платье из голубого газа с продернутыми серебряными нитями, походившими на струйки воды. Ее волосы были украшены белыми гиацинтами и мелким жемчугом.

Фульвия походила на какое-то неземное, эфирное существо, случайно залетевшее в эту шумную среду смертных, которые, без сомнения, не могут ни понять, ни оценить ее нежную душу, сорвут грубою рукою этот чистый цветок и затопчут грязными подошвами, бросив его на дороге без сожаления.

Фульвия и Курий улыбались друг другу так нежно и весело, что всякий, глядя на них, мог безошибочно решить, что эта чета соединена первыми днями первой любви — чистой, доверчивой и стыдливой. Для них весь мир был в этом чувстве, забыв о прошлом, не тревожась о будущем, порхали они, как мотыльки, от удовольствия к удовольствию. Сколько стоит фунт или локоть материи их одежды, сколько стоит квартира, посуда, дрова — такие вопросы еще ни разу не возникли в розовых грезах влюбленных.

— Я слышал, Марк Туллий, что диктатор намерен сложить свое звание, — сказал Цезарь Цицерону.

— Я ничего об этом не слышал и тебе не советую слушать подобные сплетни о нашем божественном Сулле, — возразил оратор, покосившись несколько робко на Цетега и Лентула, как бы говоря Цезарю: — Не болтай этого при них — донесут.

— Они заняты женщинами, — шепнул Цезарь.

— А я слышал, что ты отправляешься на восток, Кай Юлий, — сказал Цицерон, переменяя разговор.

— Может быть, но это еще не решено — на восток или в Гельвецию… Семпроний Тудитан хлопочет о месте претора дальней Испании, жаль, если он увезет дочь с собою!..

Юлий Цезарь вздохнул.

— Этот вздох ты подарил, без сомнения, божественной Люцилле, — шутливо заметил Цицерон.

— Ее лучистые очи, хорошо знаю, проникли и в твое красноречивое сердце.

— Увы! Все мое красноречие не подействовало на эту мраморную богиню. Она осмеяла каждое мое слово хуже, чем ты в сенате.

— Да, скорее покоришь целое царство, нежели эту одну девушку!.. ей только 18 лет, а ее сила ума и воли подобна какому-то орлу, парящему выше облаков, твердость характера точно неприступный гранитный утес, она не поддается ни лести, ни дарам, ни угрозам… но недолго ей бороться со мною! Сулла сказал, что я стою десяти Мариев… неужели я не стою одной Люциллы?!. нет, нет, она будет моею, по желанию или насильно — это мне все равно.

— Ее отец…

— Будь он сам диктатор, я не побоялся бы его. Обладать Люциллой или умереть!.. она поклонница мрачного культа пессинунтской Матуты, но ей, говорят, это уже надоело, потому что все быстро надоедает. Когда она, по своей привычке, опять начнет тосковать и искать Бога, ее завлекут в храм Изиды, а там… выпей, Марк Туллий, со мною, сделаем возлияние в честь этой египетской богини за мои успехи в любви!

Веселый Цезарь, забывший все на свете в доме Росции, забыл и то, что его собеседник и хозяйка, стоявшая позади его ложа с новою амфорой родосского вина, — самые близкие люди отца Люциллы.

Цицерон не обратил особенного внимания на восторженные речи смелого юноши, он был уверен, что завлечь куда бы то ни было дочь Семпрония — дело невозможное, как по неусыпному надзору за нею людей, приставленных к красавице ее отцом, так и по самому ее характеру, не способному ни к каким увлечениям, не имевшему ни одной слабой струны, кроме богоискания, а душе, изведавшей все теории философии и все их одну за другою отвергнувшей, культ Изиды не мог понравиться.

Выслушав рассеянно, оратор сейчас же забыл об этом.

Росция вздрогнула, но затем ни один мускул ее прекрасного лица не выдал той бури, которая забушевала в ее сердце, она шутливо сказала обоим своим гостям:

— Выпейте лучше за здоровье ваших верных жен, которые теперь в сладких грезах сна воображают, что и вы спокойно спите и видите во сне сенатские прения.

— Не думаю, чтоб наши верные жены теперь спали, — усмехнулся Цезарь, — обе, вероятно, проводят где-нибудь ночь не скучнее, чем мы у тебя, прекрасная Росция.

— Если твоя Корнелия такова, — возразил Цицерон, — то это не относится и к моей Теренции, потому что она…

— Полно, полно, — перебил Цезарь, — поверь, Марк Туллий, что в большинстве случаев — каков муж, такова и жена. Я сам прежде воображал мою Корнелию строгой матроной старого закала, но…

— Разочаровался? — спросила Росция.

— Я был раз на таком же ужине у твоей соперницы Демофилы, много было там красавиц, я увлекся одною, она сначала была холодна, но потом сделалась ко мне благосклоннее. Вообразите мое удивление! всмотревшись внимательно в ее лицо, измененное рыжим германским париком, я среди самых жарких речей любви узнал мою жену. Зачем здесь ты? — спросил я. ‘Зачем здесь ты?’ — насмешливо переспросила она.

— И ты с нею не развелся после этого?! — воскликнул Цицерон.

— Диктатор хочет, чтоб я ее бросил, потому что она дочь ненавистного ему Цинны, а я этого не хочу.

— Только поэтому?

— Да, отчасти. Но я гляжу на эти дела легче, нежели ты, суровый гонитель порока. По моему мнению, если мы забавляемся, то дадим и женам свободу. Глупо убивать веселому ветренику свою жену из ревности, как два года тому назад убил Фламиний свою прекрасную Валерию.

— Она этого стоила, — возразил Цицерон, — доказательства измены были слишком очевидны.

— Стоила бы она смерти, если б он сам был похож на Помпея с ‘честным лицом’ вошедшим в поговорку… он ей изменил, увлёкся водоворотом удовольствий… как же мог он требовать от нее любви и верности?! Статилия, его вторая жена, не очень тоскует о том, что он теперь здесь сидит подле этой размалеванной Ланассы, но Фламиний ее не убьет, я уверен в этом, потому что в первом случае его спас диктатор от уголовного процесса, но пригрозил на будущее время.

— Это удивительная чета супругов! — сказала Росция. — И муж и жена сорят деньгами без счета, веселятся, как хотят, и… не ссорятся, это всего удивительнее!

— Это одно из грустных явлений, к сожалению, ежедневных в нашем веке, — заметил Цицерон, — оба они молоды и прекрасны, прокутивши все деньги, они ласково скажут друг другу: — прощай, ищи себе богатого мужа, Прощай, ищи себе богатую жену! — поцелуются в последний раз и расстанутся друзьями.

Цезарь и Росция засмеялись.

— Росция, — сказал Цицерон через минуту, — продекламируй что-нибудь.

— Мое искусство, наш Демосфен, не подходит к общему веселью моих гостей, драматизм…

— Декламируй, Росция! — закричал Цетег, отвернувшись от Преции.

— Декламируй, декламируй! — раздались возгласы гостей.

— Хорошо, — ответила актриса, засмеявшись, — но я вам продекламирую трагический монолог так, что вы будете хохотать. Я вам представлю, как Демофила жестикулирует в роли Медеи Эврипида. Слушайте и глядите!

Ставши среди комнаты так, чтобы все ее видели, Росция сморщила свой лоб, перекосила губы, закатила глаза и подняла руки кверху, так что ее прекрасное лицо моментально превратилось в подобие самой смешной комической маски. Резким, крикливым голосом она начала монолог:

— Да не сочтет меня никто смиренной и слабою сердцем или добродушной!.. мой нрав не таков: я благосклонна к друзьям, но грозна для врагов!

Гости захохотали, хоть настоящего сходства с манерой Демофилы не было в этой карикатурной пародии знаменитой актрисы на ее достойную соперницу, и неизвестно, что больше рассмешило слушателей — карикатурная ли поза и гримаса Росции или ее тщетное желание унизить соперницу в глазах публики, любившей одинаково обеих актрис.

Из всех гостей не смеялся только один: это был Квинкций Фламиний, сидевший подле Ланассы, — очаровательный юноша с темно-русыми кудрями, перехваченными широким золотым обручем, одетый в богатую пурпурную одежду. Выражение его глубоких, темно-голубых глаз, осененных длинными ресницами, было полно мечтательной меланхолии.

Характер Фламиния был добрый, но слабый и скучливый у Юноша постоянно грустил, уже пресытившись всеми забавами богатства и моды, с трудом отыскивая себе новые диковины. Равнодушно слыша и видя, как его друзья и знакомые чуть не распинаются ради наживы, Фламиний готов был бросить последние деньги, чтоб достать себе что-нибудь удивительное, потешить свои взор, вкус, или слух часа три новым предметом, а потом опять впасть в безвыходную тоску о том, что для него ничто не ново под солнцем. Его душа жаждала себе чего-то дивного, особенного, стремилась к какому-то идеалу, нередко носившемуся пред ним в грезах, но его ум, постоянно отуманенный кутежом и сбиваемый с толка друзьями, не мог разъяснить этих таинственных стремлений души грустного мечтателя.

Давно Фламиний видел ее, но она была неуловима, как эфир, недостижима, как звезда.

Кто она? как ее имя? на какую девушку или женщину похож образ этого таинственного идеала?

Фламиний думал найти ее в Валерии, любил, надеялся, но Валерия изменила ему. Коварный друг вложил в его руку кинжал, коварный друг привел его неожиданно в покой его жены, ласкавшей другого, коварный друг зажег пламень мести в его добром сердце… Фламиний убил Валерию…

Он думал найти свой идеал в Статилии, любил, надеялся… Статилия оказалась ветреницей, хуже первой жены, расточительницей, хуже своего супруга. Фламиний стал глядеть равнодушно на ее измены и мотовство. Не находя нигде себе точки опоры, он упал в бездну, которой имя — порок.

Но душа идеалиста не удовлетворялась забавами кутежей. Фламиний искал ее — свою мечту, она носилась пред ним в облаках ароматных курений, в запахе роз и в звуках гусель… она протягивала ему свою руку, манила его за собою в область чистого блаженства, идеальной любви… Кто она? Куда она зовет своего избранника? — На золотые облака, плывущие по высям лазурного неба, туда, где Аврора отворяет врата солнца, или — в таинственную глубь моря, в перламутровые чертоги среди подводных лесов из водорослей, где резвятся ундины и нереиды? куда? куда?.. создав себе идеал, юноша грустил, не находя его нигде.

Бесхарактерный мечтатель был истинным кладом для плутов, учивших его добывать деньги, чтоб немедленно, благополучно переправлять их из его кошельков в свои, разыгрывая с несчастным известную басню о каштанах и обезьяне.

— Что же ты не пьешь, мой Адонис? — спросила Ланасса своего грустного кавалера, глядя на него с томной нежностью.

— Не хочу, моя Венера, — ответил юноша с саркастическим ударением на последнем слове.

— Отчего же?

— Оттого, что вино уж больше не веселит моего сердца… ах!.. каждый день, каждый вечер одно и то же вино, одни и те же кушанья, одинаковые залы, одни и те же друзья, куда ни поди!

— Одна и та же Ланасса, которая любит тебя до безумия, — договорила гречанка с ревнивым укором.

— И которая, несмотря на это, изменяет мне двадцать четыре раза в сутки, — прибавил красавец с горькой усмешкой.

— А ты мне — сорок восемь, — сказала гречанка, надувшись, — не надо ли тебе денег, Фламиний? если надо, не бери у отвратительной жидовки, которая никогда не даст никому даже двух динариев без брани. Возьми у меня, мой отец гораздо терпеливее Натана и Иохая. Надо?

— Нет, не надо, — ответил Фламиний и лениво зевнул.

В эту минуту Росция начала свой трагикомический монолог.

— Что же ты не смеешься? — спросила Ланасса.

— Да потому, что не смешно, — ответил Фламиний, — я уже много раз слышал нечто подобное.

— Прекрасная Росция, — обратился к актрисе молодой весельчак Лентул Сура, когда дружный общий хохот смолк, заглушив конец монолога, — представь нам, как Сервилий декламирует стихи своего сочинения, — потешные стихи деревенского поэта-отшельника, который тщетно силится вскарабкаться на Парнас, сидя на бескрылом Пегасе старческой фантазии… ха, ха, ха!..

Лицо актрисы омрачилось, точно темное облако сошло на ее чело и затемнило веселый блеск ее глаз.

— Я тебя много раз просила, Лентул, не произносить в моем присутствии имени этого человека иначе, как с уважением, — ответила Росция с заметною строгостью и недовольством.

— К его поэтическому таланту?

— Его талант невелик, но его добродетель выше нашей, не будем о нем говорить.

— Ха, ха, ха!.. ты и теперь еще любишь его!

— Тебе нет дела до моих чувств, как и мне до твоих.

Сказавши это, Росция отвернулась и отошла на другой конец залы. Через несколько времени она обратилась к гостям:

— Друзья, наш ужин кончен, завершим его веселою песнью в честь Афродиты-Венеры. Милая Фульвия, не споешь ли ты нам какой-нибудь гимн?

— Охотно, — ответила нежная красавица, радостно улыбаясь.

Фульвия очень любила щеголять своим голосом.

Грациозно встала она со своего места, взяла у слуги красивые гусли с золотыми украшениями, поместилась среди залы, приняв живописную позу, и сказала:

— Прошу всех желающих подпевать мне хором припев.

Взяв несколько звучных аккордов прелюдии, Фульвия запела страстную песнь греческой поэтессы Сафо:

К тебе, златотронная, в высях лазурных,

Дарами обильная Зевсова дочь Афродита,

Я страстной душою взываю!..

Многие подхватили и повторили последнюю строфу как припев:

Я страстной душою взываю!..

Душа Фульвии, нежная и любящая, в эту минуту искренно взывала к богине любви. Ее сердце билось сладостным трепетом блаженства любви и свободы, которых она достигла, разрушив все преграды, воздвигнутые жизнью. Ее серебристый голос лился, точно мелодичное журчанье ручейка в лесной глуши.

Все гости с восхищением взирали на эту чудную певицу, их припев под влиянием чар голоса Фульвии невольно звучал также искреннею задушевностью. Даже насмешливое лицо Лентула приняло более серьезное выражение.

Может ли беспощадный топор Судьбы вырубить блаженную чащу леса грез, осеняющую этот мелодичный источник, журчащий среди гиацинтов, и безжалостно замутить его тихие струи мусором горя? — Гости не трудились над решением подобных вопросов. Одна только Росция, верная в каждую минуту жизни своему трагическому амплуа, глубоко вздохнула и прошептала сама с собой о Фульвии:

— Несчастная, она скользит над бездной!..

После пения Фульвии гости перешли из столовой в залу, Дионисия выступила на средину, подавая этим сигнал к началу танцев. Несмотря на свой юный возраст, она уже была первою балериной сцены и получала 160 000 сестерций жалованья. Ее костюм был не таков, как у Росции. Она была одета в легкую, почти прозрачную, короткую тунику с широким поясом, похожим на баску, спускавшуюся спереди и сзади ее талии почти до колен и состоявшую из жемчуга и золотых блесток. Ударяя в маленький тамбурин, украшенный лентами, Дионисия стала выделывать грациозные па. К ней присоединились ее подруги из кордебалета. Их танец, сначала тихий, мало-помалу перешел в быстрый, вакхический экстаз. Они, как вихрь, понеслись с бубнами и тимпанами по зале. Молодые мужчины и женщины из гостей с увлечением присоединились к танцующим. Вся толпа закружилась, не исключая сенаторов, забывших и свой сан, и предков, и славу своих подвигов.

Через час после открытия бала гости веселыми парочками начали одни за другими исчезать в дверях залы, выходя в густой сад, роскошно убранный цветами, статуями, фонтанами, беседками и гротами, освещенный разноцветными фонарями.

Одни искали уединения для своих признаний в любви, другие спешили к готовым столам играть в кости, многие завладели красивыми гондолами, качавшимися на волнах Тибра, и поплыли с пением и музыкою.

Росция также вышла из залы и стала осторожно следить за молодым человеком, одиноко и робко пробиравшимся в самую отдаленную часть сада, — в рощу из тенистых старых платанов и мирт. Это был Фламиний.

Росция, притаившись за деревьями, увидела, как юноша упал на траву и горько заплакал.

— О, боги!.. как скучно!.. как скучно! — повторял он с тоскою.

Росция переломила ветку и кашлянула. Молодой патриций испуганно оглянулся и хотел убежать.

— Фламиний! — тихо позвала актриса.

— Это ты, божественная жрица Мельпомены, а я думал…

— Что это твоя Ланасса?

— Ах, избавь, спрячь меня от этого чудовища хоть ненадолго!.. я никуда не могу от нее скрыться.

— А ведь есть верное убежище от таких особ.

— Где, Росция?

— У Гименея. Покинь твою ветреную Статилию и женись нерасторжимым браком на хорошей девушке из уважаемой семьи.

— И видеть каждый день одну и ту же важную матрону, которая утром спрашивает о том, что мне приснилось да не хочу ли я завтракать, а каждый вечер осведомляется, не устал ли я да не оскорблен ли кем-нибудь на форуме? — пытка!

— Неисправимый!.. неукротимый!.. мне больно видеть, как ты тоскуешь во время общего веселья и плачешь тут на траве.

Росция села подле Фламиния.

— Росция, — сказал он, — если б я даже этого хотел, то не мог бы… ты знаешь… моя клятва… он любит Ланассу за то, что имеет широкий кредит у ее отца… я не могу вырваться из ее когтей. Стоит ей сказать слово, и мне будет приказано не покидать ее. Ты знаешь наши уставы: брак позволен только гражданский и то не всем, а кому он разрешит и на сколько времени.

— Я люблю тебя, Фламиний, как сына… ты знаешь причину этого. Образ твоей грустной матери виден мне в твоем лице. Ты очень похож на несчастную Рубеллию. Она и я… одного мы любили… потом один и тот же человек, твой ужасный отец, увлек нас обеих и обеих бросил… ограбленная и покинутая, разлученная с ребенком, она пришла ко мне… она меня часто посещала, пока смерть не сразила ее. Ты тоскуешь, тебе все надоело…

— О, да, да!.. мне все надоело, я сам не знаю, чего хочу, сам не знаю, как выйти, как подняться из бездны, в которую я упал. Росция, когда упал я в эту бездну? когда я очутился в этом вихре опротивевших мне наслаждений?.. с малолетства все это носилось вокруг меня по воле моего отца. Он был его другом.

— Знаю. Катилина…

— Тс!.. не называй его по имени… самые звезды могут подслушать… я скоро кончу мои счеты с жизнью, уже не дающей мне больше ничего нового.

— Я могу указать тебе на одну, невиданную тобою драгоценность — феномен красоты.

— Развлеки меня чем-нибудь, Росция!.. я страдаю невыносимо.

— Это девушка.

— Ну!

— У нее природные волосы так густы и золотисто-белокуры, что нет ни одного галльского парика красивее их. Ее глаза так лучисто-блестящи, что светлая звезда Сириус может позавидовать им. Она высока, подобно мужчине, стройна, как пальма, быстронога и резва, точно горная серна, умна, как мудрец Эллады, бесстрашна, как храбрый воин.

— Это в самом деле нечто интересное.

— Она богата не меньше Красса.

— Кто же она?

— Семпрония Люцилла, двоюродная сестра Семпронии Тибуллы.

— Я о ней слышал. Она, говорят, именно такова, как ты ее изобразила, но вдобавок ко всему этому, горделивее самого Цицерона и неприступнее скалы Тарпейской.

— Это правда. Укротить неукротимую, как ее прозвали, может только такой же неукротимый. Ты, сын пламени, подходящая партия для дочери луча [Flamma — пламя, lux — луч]. Укрощайте друг друга!

— Разве я достоин быть ее избранником после того, как Цезарь и Цицерон осмеяны ею?!

— Полюбит ли она тебя или нет, это другой вопрос, но трудная атака на этот трофей любви развлечет тебя на долгое время.

— Но я не знаком с отцом ее. Меня все хорошие люди чуждаются, как расточителя и убийцы.

— Ты познакомишься прежде с нею самою самым оригинальным образом.

— Оригинальным?! ты, Росция, божественна по твоей неистощимой изобретательности!

— Поклянись мне ни слова не говорить об этом никому из ваших, особенно Лентулу.

— Я не сдерживаю только клятв любви, остальные все для меня священны. Клянусь моею честью!

— Честь твоя, член союза кровав…

— О, пощади!..

— Я тебе верю. Лентул опаснее всех в делах любви.

— Известно всем.

— Известно всем также, что он любит доканчивать дела, начатые другими, по пословице: посев твой, а жатва — моя. Отбить у другого фаворитку или похитить невесту: занять должность, о которой хлопотал другой, разболтать вверенный ему секрет — все это дела, в которых Лентул первый. Что узнал Лентул, то узнал весь Рим, потому что нет тайны…

— Которую не разгласил бы Лентул и не узнала бы Росция.

— Именно. Но я, умея выведывать все тайны, не выдаю их, как он, чрез меня еще не вышло ничего дурного, лучшим доказательством этого служит то, что у меня бывают и ведут знакомство со мною люди самых противоположных воззрений: Семпроний и Цезарь, Катилина и Цицерон, Цецилия и Орестилла — все эти особы, различные между собою по качествам души и образу жизни, как свет солнца от мрака полночи, любят меня и одинаково охотно посещают мой дом.

Сегодня я совершенно случайно узнала тайну: Юлий Цезарь намерен завлечь Люциллу в храм Изиды. Это дало мне возможность… или, лучше сказать, руководящую нить, как познакомить тебя с красавицей, о чем я уже давно мечтала.

— Какую же роль ты мне назначишь в этой драме или трагедии?

— Цезарь схватит Люциллу, а ты ее отнимешь.

— Это можно, потому что Цезарь только считается расположенным к нам, но не давал клятвы. Отнять у него девушку я могу, не рискуя ничем. Клянусь Бахусом, это очень пикантно!

— Ты спасешь Люциллу и познакомишься с нею. Если не захочешь жениться, не разводись со Статилией.

— Я ошикаю Демофилу в первое же представление!.. О, Росция!.. богиня ума и таланта!

— Помощницей Цезаря будет, без сомнения, Семпрония Тибулла. Следить за нею тебе легко, потому что она из ваших, и, вероятно, не будет скрывать тайны от Преции, своей любимой подруги. Что две прекрасные женщины говорили, то не трудно узнать третьему лицу, если это лицо есть физиономия прекрасного юноши.

В роще раздались шаги, Росция и ее собеседник увидели пред собою молодого Курия.

— Фламиний, зачем ты забрался в эту глушь? — сказал он, — а-а-а… здесь Росция… это другое дело. Поздравляю тебя с новым доказательством расположения нашей божественной артистки!.. Мы все давно тебя ищем, кости готовы, пойдем!..

— Не хочется…

— Это что за новость?!.. Ланасса ставит на заклад свой изумрудный перстень, что ты сегодня будешь в выигрыше.

— Фламиний, — сказала Росция, — не играй сегодня. Скоро ты должен будешь вносить проценты Иохаю и Натану, откуда ты возьмешь на это деньги?..

— Друзья не оставят его, — перебил Курий, — Ланасса уговорит своего отца ссудить ему еще. Пойдем, Фламиний, играть на ее счастье.

Фламиний грустно вздохнул, но пошел за товарищем.

‘О, бесхарактерный мот!.. — подумала Росция, оставшись одна. — кто не играет тобою? кто не вертит тебя, как ветер сухой лист? Кто бы что ни сказал тебе, какую бы нелепость ни присоветовал, — всему ты веришь и поддаешься.

Сию минуту был ты готов расторгнуть всякую связь с этой ужасной компанией расточителей и всецело посвятить себя на служение Люцилле, этому кумиру всех лучших людей Рима. Стоило Курию сказать тебе слово, — и ты ушел от меня, упал опять на дно пучины, из которой моя рука только что хотела извлечь тебя!.. несчастный!.. одна я могу и хочу предпринять что-нибудь для твоего спасения…’

Росция стояла, похожая на мраморную статую, в своем длинном платье, изящно драпируясь в такой же роскошный плащ, накинутый ради ночной прохлады, она стояла неподвижно, прислонясь к стенке искусственных развалин, украшенных ползучими растениями, одинокая и грустная, в отдаленной части своего огромного сада. Глухо долетали сюда звуки музыки и голосов пирующих. Росции теперь не было надобности улыбаться в угоду друзьям или покровителям. Драматизм, которому она посвятила себя с юности, вполне в эти минуты овладел ее душою. Жгучие слезы полились из глаз артистки, искренние, неподдельные слезы…

Росция тихо опустилась на колени, простерла руки к земле, низко склонила голову и проговорила:

— Услышь меня, Рубеллия, чистый дух невинной страдалицы!.. я верна моей клятве, я сделаю все, что возможно, для спасения твоего сына из бездны порока…

Поплакавши несколько минут, Росция поднялась и снова прислонилась к развалинам. Ее лицо приняло гневное выражение.

— Фламиний!.. изверг! — шептала она, — наш погубитель… погубитель собственного сына… друг злодея, враг всех честных людей!.. есть ли в Тартаре муки, достойные твоих преступлений?!.. но сын… нет… да утешится скорбная тень матери!.. сын Рубеллии похож на нее, не на губителя, причинившего мне мое первое горе.

Всплеснув руками, она продолжала:

— О Сервилий!.. мой добрый, честный, великодушный Сервилий!.. если б я могла заслужить твое прощенье, чего не дала бы я!.. от чего не отказалась бы за одно твое слово — прощаю!.. никогда, никогда не простит он меня… никогда!

Образ любимого человека пронесся в мыслях Росции нераздельно с образом Рубеллии, умершей матери Фламиния.

Она мрачно продекламировала монолог Антигоны:

— Могила — брачный мой чертог…

Между тем в красивом киоске, построенном из дерева в мавританском вкусе с пестро раскрашенной резьбою и позолотой, происходили совсем другие сцены. Туда собрались игроки. Одни из них метали кости, играя в игру, похожую на чет и нечет. Другие играли в ‘двенадцать таблиц’ — первообраз шашек, игра на доске, разделенной на 12 квадратов. Многие занялись ‘кораблями’, игрою, похожею на орлянку. Покуда Афраний, Курий и другие искали Фламиния, Ланасса приставала к Лентулу.

— Лентул, обыграй Фламиния так, чтоб он был вынужден просить у меня денег, — тихо говорила она.

Повернув голову к гречанке, Лентул, будто ухаживая за нею, также таинственно ответил:

— Ты знаешь мое искусство, Ланасса. Ни один из тех трех простаков еще ни разу не подметил, как я бросаю. Но Афраний не берет никогда у тебя, так и Фламиний может, если захочет, взять у Мелхолы.

Гречанка в гневе всплеснула руками, причем все ее браслеты с алмазными цепями и подвесками засверкали и зазвенели.

— Насмешник! — вскричала она громко, — зачем ты мне о ней напомнил?.. я не могу о ней слышать… ненавистная жидовка!.. она постоянно мешает мне во всех моих планах точно так же, как ее отец и брат постоянно отбивают барыши у моего отца!.. ненавистная!

— Верно Лентул опять подал повод к ревности, — заметил Цетег, обернувшись от своей игры в сторону кричавшей девушки.

— Надо сознаться, что Мелхола прекраснее, — ответил ему его друг Габиний, игравший с ним.

— Ха, ха, ха! — засмеялась Семпрония, смотревшая на игру, — ни для Мелхолы, ни для Ланассы нет иной любви и ревности, кроме денежной. Что, Ланасса ревнует динарий к драхме или кошелек к шкатулке — этому я поверю, но чтоб для нее существовало что-нибудь другое — это невозможно.

— Она женщина, — возразил Цетег.

— С золотым сердцем, — ответила Семпрония еще насмешливее, — с золотым сердцем, полным всевозможных талантов… не музыкальных или иных, а… сирийских, египетских и других, что на весах вешают [Талант — крупная единица денег и тяжести].

Взяв под руку Прецию, Семпрония ушла с нею из киоска.

— Почему здесь нет Катилины? — спросила Преция.

— Старый Афраний вздумал сюда пожаловать, а они нище не встречаются, ты это знаешь.

— Ах, да… я всегда удивлялась, Семпрония, настойчивости, с какою ты безнадежно ловишь этого ужасного человека.

— Да, — ответила Семпрония со вздохом, — он один устоял против всех моих сетей. Да, да, он ужасен… ужасен для всех… кроме меня. Я люблю его, как никогда никого не любила.

— Оттого, что он не любит тебя.

— Может быть… как бы ни было, но нет той жертвы, которую я не принесла бы ему… гляди…

Обнажив по локоть свою правую руку, Семпрония показала подруге особенной формы шрам.

— Ты решилась и на это! — воскликнула Прения.

— Да, я поклялась.

— Не все мужчины в силах произнести эту формулу.

— Я была в доме Лекки, в том подземелье, где совершается то, что ужасно для самих участников. Его Орестилла, — и та не решилась на это.

— Давно? — спросила Прения, осматривая шрам.

— Месяц тому назад, — ответила Семпрония, — Ланасса была со мною, но Ланассу мудрено чем-нибудь испугать, потому что она глупа, как кукла. Понижением курса сестерций при обмене на драхмы ее испугаешь, но чем-нибудь другим никогда. Ланасса взглянула, на это, как на забаву, и хохотала во все время таинственной церемонии до того, что Катилина рассердился и воскликнул, что ему не нужны такие помощницы. Тебе известно, что значит выражение ‘не нужны?’ — проскрипция.

Тихо перешептываясь, подруги постепенно приблизились к тому месту, откуда только что ушел Фламиний и где все еще стояла Росция.

Увидев издали их фигуры, актриса осторожно перешла за развалины и притаилась.

Имя Изиды, подслушанное ею во время ужина, совпало со словами Цезаря. Этого было довольно, чтобы дать Росции руководящую нить.

— Я не думаю, чтобы с Ланассой скоро покончили — сказала Преция, усевшись рядом с подругой на каменную скамью подле развалин, — Ланасса богата.

— Но если она окажется опасной, на это не поглядят, — ответила Семпрония, — у Ланассы гневный, вспыльчивый характер.

— Бедный Фламиний! — воскликнула Преция со вздохом сочувствия, — он изнывает в рабстве у этой гречанки. Ланасса клянется, что будет его женою.

— От него зависит его свобода, — возразила Семпрония презрительно, — стоит ему достать новый источник богатства, и он свободен. Но простак не умеет никакого дела обделать ловко без чужой помощи.

— А что ты чувствовала, Семпрония, когда клялась на верность союзу?

— Эта формула ужасней жертвоприношений Беллоны. Я, конечно, не упала в обморок, потому что такого события со мною еще не было никогда, но я… стыдно сознаться… заплакала. Это обречение души на самые ужасные муки Тартара в случае неповиновения власти нашего повелителя, обречение душ всех людей, дорогих сердцу, — ужасно!.. это хуже истязаний, которым подвергают жрецы Беллоны свои жертвы. Преция, моя милая Преция!.. ведь я — мать!.. мой маленький Публий… все кончено бесповоротно!.. я люблю Катилину, люблю безумно, и нет той жертвы, которую я не принесла бы ему.

— Ты, мать такого очаровательного ребенка, решилась на тот ужасный шаг, а Катилина даже за эту жертву все-таки не любит тебя.

— Один только миг любви подарил он мне, Преция. Это было в тот день, когда, по приказанию Суллы, он носил по всему Риму на копье голову какого-то гражданина. Дикая смелость его взора, смелость, свойственная и моей душе, бестрепетной, как дух амазонки Пентизелеи, эта смелость решила мой выбор. Он — Ахиллес, а я его Пентизелея, он полюбит меня, хоть в момент моей смерти, как тот неуязвимый герой полюбил царицу амазонок, пронзив ее грудь под стенами Трои. Наши взоры тогда встретились. Я никогда не забуду этого момента. Катилина любил меня.

Моя любовь — загадка для меня самой. Я люблю какою-то странною любовью без ревности. Я говорила тебе о Люцилле…

— Росция помешала своим несвоевременным потчиваньем.

— Да, Люцилла непременно должна принадлежать нашему союзу.

— Она в него вступит, потому что все таинственное и ужасное нравится ей.

— Без сомнения. Но она не вступит в наше братство, пока не утратит того, что одно отдаляет ее от нас, — чистой репутации. Когда то, что многие теперь справедливо считают клеветою, будет правдою, тогда Люцилла будет употреблять чары своей красоты не для гордых насмешек над безнадежными вздыхателями, а для нашей пользы.

О, Катилина!.. мрачная таинственность культа этого живого кумира очаровательна для меня!.. не только двоюродную сестру, — я ему сына моего принесу в жертву, когда он вырастет. Мой Публий будет служить союзу, несмотря на противодействие отца. Я не такова, как Орестилла, она — трусливое существо, любящее только наряды и пиры, она не понимает даже сущности стремлений нашего героя, она его любит, сама не зная за что, — за красоту и ухаживанье… безобразный скряга Афраний даже бьет ее, а она живет изо дня в день в домашнем аду, не разводясь с мужем. Я не такова — я владычица моего дома и имения, я никогда не проживу моего приданого. Я делаю, что хочу, потому что Квинт Аврелий больше мой раб, нежели муж.

Юлий Цезарь, смелый на все, не решается произнести роковую клятву. Его колебания и смешны для меня и неприятны. Заметив его любовь к моей неприступной кузине, я сама вызвалась доставить успех его бесплодным ухаживаниям, если он согласится быть нашим.

— А он?

— Согласился.

— Перехитрит он тебя, Семпрония!.. Люциллу он покорит, а клятвы союзу не даст. Напрасно ты доверила ему слишком много! может случиться беда для всех нас.

— От Юлия? — никогда!

— Нас никто не может тронуть, пока Сулла не сложил свою власть, а если он…

— Скоро Катилина провозгласит сам себя диктатором.

— Мечты золотые!.. как бы не разлетелись они в прах! — сказала Преция со вздохом.

— Репутация, которую он себе составил в такое короткое время, до того ужасна, что никто не осмелится сказать слово против него.

— А я постоянно боюсь, Семпрония, за мое будущее… я имею странное предчувствие чего-то ужасного для меня и Цетега.

— Поди ты с твоими предчувствиями!.. ха, ха, ха!

— Когда он взял меня в свой дом женою и хозяйкой, мне приснился ужасный сон… я видела на шее Цетега шарф из грубого холста… потом это превратилось…

— Полно!.. какая ты смешная, Преция!.. Я никогда не вижу никаких снов и не имею предчувствий, но готова каждый день умереть за наше общее дело. Катилина будет бессменным диктатором Рима, я буду его лучшею помощницей, я ему доставлю эту власть. Тогда он полюбит меня больше, чем Орестиллу.

— Когда же ты кончишь дело с Цезарем и Люциллой?

— Когда удастся.

— Ничего вам не удастся, клянусь всеми моими ролями! — прошептала Росция за развалинами вне себя от волнения.

Фламиний всю ночь клял свое несчастие в игре, тщетно пробуя играть на счастье Люциллы и призывая всех богов. Лентул обыграл и его, и Курия, и Афрания. Обыграл их фальшивый игрок и в кости, и в корабли, и во все другие игры.

Ланасса торжествовала, принудив Фламиния дать ей вексель на большую сумму с огромными процентами для уплаты процентов по заложенному поместью, которым владел вместо него еврей.

Уже третья ночная стража готовилась к смене, когда веселые гости стали расходиться из дома актрисы.

Цицерон, совершенно трезвый, отправился домой, но Юлий Цезарь, Фламиний, Лентул и другие не намеревались возвратиться к своим пенатам раньше утренней зари.

Они написали углем на дверях меняльной лавки ростовщика Натана из евреев: ‘Здесь покупает и продает человеческую совесть усердный чтитель Юпитера и Венеры, друг богатого Клеовула’.

На лавке же грека Клеовула, отца Ланассы, выставили такую надпись: ‘Здесь обдирает с живых и мертвых людей кожу благочестивый поклонник Иеговы, друг богача Натана’.

Еврей и грек были между собою заклятыми врагами, как и их дочери.

На форуме молодые люди навязали нескольким статуям рога из соломы, намалевали красные усы и бороды киноварью с прибавкою разных надписей на пьедесталах.

Юлий Цезарь, бывший в то время одним из жрецов Юпитера, провел товарищей в Капитолий.

Войдя в храм, они связали дремавшего дежурного храмового прислужника, немножко выпившего от скуки одиночества, и положили его к подножию жертвенника на лежавшие там на полу небольшими вязанками дрова, приготовленные для ожидаемых жертвоприношений.

Перебудив в нескольких домах мирных граждан оглушительным петушиным криком или кошачьим мяуканьем под окнами, неугомонные шалуны наконец при свете утренней зари разбрелись по своим домам.

Глава II. Люцилла

Росция легко могла помешать козням Юлия Цезаря, рассказавши о них отцу Люциллы, но она этого не сделала, опасаясь, что честный, прямодушный сенатор начнет в гневе совершенно бесполезный процесс с шалуном и припутает как ее, так и Цицерона в качестве свидетелей.

Люций Семпроний Тудитан, сын Кая, консула, погибшего во время террора, при владычестве ужасного Мария, не добивался никогда консульства, предпочитая спокойно служить в должности то военного, то гражданского претора в разных, близких и далеких провинциях, где он, не пятная своей репутации именем грабителя, тем не менее, умел нажить себе громадное состояние больше чем в 200 миллионов сестерций, что, однако, не было редкостью в те времена.

Благодаря его умеренной жизни и малочисленности семейства, этот капитал рос с каждым днем.

Семпроний был добрым, но ужасно придирчивым человеком. Если он начинал какое-нибудь дело, то непременно доводил его до конца, во что бы то ни стало. Затеять с ним процесс или попасть в его должники было сущею пыткой не только для виновника, но и для всех, причастных к этому делу лиц.

Этого-то и побоялась Росция.

Цицерон и Цезарь, оба превратились бы в ее противников и доставили бы ряд торжественных оваций ее сопернице, Демофиле.

Намерение не есть дело. На словах можно похитить даже солнце с неба. Цезарь легко мог отречься от своих слов, а Цицерон сказать, что ничего не слыхал.

Росция предоставила событиям идти своим чередом, зорко следя за их ходом и беспрестанно напоминая Фламинию его клятву молчать об их общем предприятии, потому что бесхарактерный юноша ничего не умел ни задумать, ни совершить без посторонней помощи.

Если ему и приходила в голову какая-нибудь самостоятельная идея, то непременно быстро угасала, задавленная вредными советами его развратных друзей.

Фламиний не был глуп, не был и жесток, изредка возникали в его голове и сердце умные идеи и добрые порывы в пользу ближнего, но все это бесследно исчезало в вихре бурной жизни, к которой он привык чуть не с детства, руководимый примером дурного отца.

Минуты проблесков сознания своей порочности бывали для него самыми мучительными из всего, что его терзало. Тогда он шел к своему единственному другу, способному понять его страданья, — к Эврифиле Росции. Но он весьма редко доходил до ее жилища, встреченный на улице и уведенный совсем в другое место одним из приятелей. Он их давно уже не любил, а скорее ненавидел, но боялся их и не имел энергии отстать от их компании, — не мог вылезти из этого, с каждым днем все более и более засасывавшего его душу болота порока. Росция поручила своим надежным агентам следить за ветреником и передавать ей все, что он им поручит, а ему передавать ее советы. Не видя их вместе, товарищи Фламиния, между которыми был и Цезарь, ничего не узнали. Росция любила Фламиния, как родного сына, и хотела его спасти, но знала, что это невозможно, по крайней мере, пока не пройдут годы его первой, кипучей юности.

Семпрония Люцилла с малолетства была странным ребенком, пытливость ее ума удивляла всех, никогда она не радовалась получению новой куклы простою детскою радостью, а непременно приставала при этом к отцу или матери с бесчисленными вопросами:

— Мама, откуда ты взяла эту куклу?

— Купила, моя милая.

— У кого?

— У Мерида, в лавке.

— А Мерид откуда взял?

— Мерид ее сделал.

— Из чего?

— Из дерева.

— А дерево из чего делают?

— Оно растет из семечек.

— А семечки откуда являются?

— Мать-Земля, наша общая кормилица, производит их.

— Как она их производит? Из чего?

— Я этого не знаю, дитя мое, боги не открывают нам всех своих тайн.

Видя на какой-нибудь гостье хорошее платье, девочка не хвалила его цвет или прочность материй, а только интересовалась узнать, кто, где и как его сделал, что вело к нескончаемым вопросам, и надоедавшим и вместе удивлявшим всех. Эти вопросы в конце концов всегда сводили речь на богов.

— Мама, — часто спрашивала Люцилла, задумчиво глядя вдаль, — кто все это сделал: солнце, звезды?

— Солнце, дитя мое, есть лучезарная колесница и венец великого Гелиоса, объезжающего наш мир.

— Разве ему не надоело каждый день ездить по одной и той же дороге? Ведь это скучно, мама!.. А богов кто сделал? Гелиоса?

— Рок произвел их.

— А вот и неправда, мама!.. — прерывала девочка со смехом, — батюшка мне говорил, что Юпитера в Капитолии сделал какой-то грек в старину.

— Он сделал статую Юпитера, как недавно Эврилох сделал бюст твоей бабушки. Разве этот бюст сама бабушка?

— Это ее изображение: я понимаю, мама. А Рок сильнее Юпитера?

— Сильнее, дитя мое.

— Почему ж мы ему не молимся?

Мать не знала, что ответить на это.

Люцилла десяти лет лишилась матери. Отец сосредоточил тогда всю свою любовь на ней одной. Он пригласил к ней лучшего учителя из свободных, приезжих греков, боясь, чтобы раб не испортил ее характера лестью. Ученица скоро превзошла старика своими знаниями, изучая даже то, чему он ее не учил, и нередко мучила вопросами из самых гуманных сфер философии.

Удивляясь пытливости ума Люциллы, родные не удивлялись ее смелости, потому что этою чертою характера отличались члены фамилии Семпрониев исстари. Много Семпрониев Гракхов и Семпрониев Тудитанов легло героически на полях битвы за отечество или сложило буйные головы в междоусобных распрях.

Люцилла и Тибулла, обе не ведали страха с колыбели, но первая еще была нежным бутоном, только обещающим роскошный цветок, тогда как ее кузина, бывшая гораздо старше ее и уже вступившая в брак, была давно пышною розой-кокеткой, у ног которой побывала вся молодежь Рима, принесла дань своего поклонения и начала отставать от этой благосклонной к дарам богини, перенеся восторг на Люциллу. Тибулла сама ловила поклонников и наслаждения, Люциллу ловили все безнадежно. Энергичные красавицы не знали преград для достижения своих целей, не было ничего, чего они не умели бы выполнить. Но цели, к которым они стремились, были различны. Не было ни одной формы сладострастия, которой не испробовала бы Тибулла, не было ни одной науки, которую не изучила бы Люцилла.

Было даже нечто отталкивающее в этом неженственном хладнокровии, с которым она говорила кузнецу в кузнице:

— Дай мне твой молот, я попробую ковать, я не слабее тебя.

Или кухарке в кухне:

— Дай мне топор, я не хуже тебя расколю дрова, дай нож — я зарежу цыпленка.

Она все пробовала и исполняла без промахов: ни молот, ни топор, ни нож не попадали мимо. Она знала, как мелют муку ручным жерновом, и ее рука от этого не болела, знала, как пашут плугом в деревне, как ловят рыбу. Каждая минута времени была у нее занята без всякого принуждения со стороны отца, Люцилла не знала, что такое праздность. Она умела играть на всех инструментах: от сорокаструнных гусель до еврейских цимбал и пастушьей сиринги: умела петь, рисовать, вышивать, плести и т. д.

Живя с отцом иногда на вилле близ Помпеи, она не столько удивляла соседей, как пугала их своим бесстрашием.

Влезть на самое высокое дерево или крутой утес, прыгнуть со скалы в глубь моря и вынырнуть далеко от берега на знакомой отмели, прийти одиноко ночью пешком в гости к подруге — это были ежедневные деревенские подвил! Люциллы.

Скромные провинциалы предсказывали, что из этой девушки выйдет отвратительное, безнравственное существо, как Семпрония Тибулла, ставшая тиранкой своего мужа после второго года их брака.

Люцилла любила свою двоюродную сестру, видя в ней родственную душу, которая одна понимала прелесть бесстрашия.

Они вместе кружились в вихре столичных удовольствий, но обращение Люциллы с молодежью резко противоречило манере ее кузины. Не было насмешницы хуже ее, но и не было красавицы, от которой поклонники переносили бы насмешки терпеливее. Одного она заставляла вместе с ней шить или плести, другого — стряпать, третьему поручала найти ей собаку или попугая с такими особенностями цвета или дрессировки, что невозможно было отыскать. В результате же все уходили от нее, не получив ничего, кроме обворожительной улыбки и жгучего взгляда.

Большинство родных и знакомых заклеймило Люциллу прозвищем ‘неукротимой’, предсказывая, что она не упала в бездну порока только до дня своей свадьбы по обычаю римлянок, поправших все порядки своих прабабушек.

Но пока этого еще не последовало, добропорядочные женщины и девушки не прерывали своего знакомства с богиней красоты. Были между ними и такие особы, которые глядели на проделки ‘неукротимой’ иными глазами. Благородная Цецилия под влиянием своей любимицы, актрисы Росции, видела в Люцилле нечто особенное и спорила, предсказывая, что красавица никогда не отдастся пороку.

Отец видел в Люцилле самое капризное существо на свете и вместе самое дорогое его сердцу.

Он беспрекословно выполнял все прихоти своей милой деспотки, с ужасом размышляя о ее будущем, но не имея энергии возразить ей ни одним словом.

Глава III. Люцилла в храме Изиды

Изида была египетская богиня, далеко не всеми чтимая в Риме, впоследствии, при императорах, на ее поклонников были несколько раз жестокие гонения, как и на чтителей Беллоны Каппадокийской, или Ма, и Вакха.

Эти развращенные культы были отчасти причиною гонений на христианство, которое, по наущениям евреев, правители, незнакомые с его сущностью, считали похожим на отвратительные обряды этих запрещенных служений.

Враги Христа ухитрялись их уверить, что христиане при своих молитвах поклоняются ослиной голове, пьют человеческую кровь и проклинают императоров.

В эпоху последних лет республики культ Изиды не был запрещен, его только осмеивали и порицали наиболее строгие приверженцы старины.

Храм богини был богат от обильных приношений чтителей, Изида, по уверениям жрецов и жриц, помогала решительно во всем, о чем ни попросишь.

Как супруга Озириса, она устраивала супружеское счастье и возвращала утраченную любовь, а также помогала молодым особам в приискании брачной партии.

Как царица, строительница городов, изобретательница полевых орудий, она помогала в судебных тяжбах и помещичьем хозяйстве.

Как символ Луны, супруги Солнца, она могла посылать желаемую погоду мореплавателям и хранить своим всевидящим оком их корабли от нападений корсаров.

Жрецы ухитрились наделить Изиду властью над всею природой. Ее кумир был представлен в виде женщины с несколькими персями, с цветами лотоса на голове и трещоткою в руке. Эта трещотка была символом устрашения врагов.

Служение ей было различно, судя по тому, о чем молились.

Самыми употребительными были жертвоприношения, которые сопровождались мистическою пляскою вокруг жертвенных снопов пшеницы, причем все участники били себя в грудь, пели, кричали и выли при оглушительных звуках ‘систра’ — огромной египетской трещотки под сводами обширного, темного храма с толстыми каменными колоннами, испещренными иероглифами, с капителями, похожими на листья пальмы и цветы лотоса.

В этот-то храм Семпрония и Цезарь уговорились завлечь Люциллу для ее гибели.

Бесстрашная девушка сама навела двоюродную сестру на эту мысль, высказав желание посмотреть когда-нибудь на дикую оргию молений по египетскому обряду.

Она видела истязание человека на алтаре Беллоны и только сказала, что это — отвратительно.

Переодетая в мужское платье, она была вместе с Росцией в подземелье Вакха: придя домой, она решила, что и это отвратительно.

Иных приговоров никто от нее не добился. Никто не видел, чтоб она побледнела от ужаса или покраснела от смущения, рассказывая о том, чему была свидетельницей. Для Люциллы не существовало ни страха, ни смущения.

Семпроний сознался, что его дочь и племянница не боятся того, что может устрашить даже его сердце, закаленное в битвах.

— Ну, уж не знаю, что за особа выйдет из тебя, моя неукротимая! — воскликнул он, не в силах сладить с характером Люциллы и прекратить ее похождения.

— Из меня выйдет любящая тебя дочь, мой милый батюшка, — спокойно ответила Люцилла, ласкаясь к храброму воину.

Она несколько времени аккуратно посещала храм пессинунтской Матуты, но в одно прекрасное утро, возвратившись на заре домой, заявила отцу, что больше не пойдет молиться глупому камню и звонко расхохоталась.

— Дитя мое, — сказал Семпроний, — богов Рима ты не чтешь, иностранные тоже тебе не понравились: кому же ты будешь молиться?

— Самой себе, батюшка, — хладнокровно ответила красавица, — и заставлю всю молодежь молиться мне, сочинив, будто я Венера, принявшая образ смертной… будет очень глупо, не правда ли?

— Но твое сердце…

— Оно будет молиться тебе, если ты хочешь, твоей снисходительности ко всем моим шалостям.

— Дитя, бывают в жизни минуты…

— Знаю. В эти минуты, если они когда-нибудь настанут для меня, в чем я не сомневаюсь, моя душа сама укажет мне, какому богу я должна молиться.

— Неукротимая!

Этим возгласом кончались все переговоры и прения между отцом и дочерью.

Прежде чем решиться идти ночью в храм Изиды, Люцилла уговорилась с Семпронией, что она покажет ей его внутренность днем, когда там никого нет. Бесстрашная девушка была в то же время очень осторожной. Она взяла с собой своих рабынь, приказав им спрятать под платье кинжалы. Семпрония догадалась об этом, но не смутилась. Несколько жрецов Изиды были давно подкуплены ею и научены, как действовать. Она и Цезарь не знали, что другие жрецы подкуплены Росцией, чтобы противодействовать первым. Выдав свою тайну на пирушке, Цезарь только ускорил доведение своего плана до сведения актрисы, которая непременно узнала бы о предполагаемом похищении через Прецию или другую особу. Актриса так ловко вела дело, что ее участие в нем осталось полнейшей тайной для Семпронии и Цезаря, они сочли эту контр-интригу плутнями одного Фламиния.

Вооруженные рабыни не оказали никакой помощи своей госпоже, потому что Люцилла, увлекшись на минуту слушанием рассказов жреца о чудесах Изиды, забыв осторожность, начала шептать ему, что она знает, как производят все эти штуки, и стала сулить ему деньги, если он покажет ей скрытые машины храма.

Жрец сначала отговаривался, уверяя, что нет никаких машин, но он отрицал это так ловко, что только еще сильнее возбудил любопытство Люциллы. Семпрония подслушала этот шепот и присоединила свои насмешки над простодушной чернью, верящей, что уста богини извергают пламя, а голова кивает утвердительно или качается отрицательно без всяких человеческих приспособлений. Жрец, отведя Люциллу от ее рабынь, согласился показать ей механизм статуи, но с условием, чтоб она одна пошла за ним в подземелье. Осторожность и благоразумие боролись в сердце красавицы с непреодолимым любопытством узнать, как устроена знаменитая статуя.

Последнее чувство взяло верх, и насмешливая реалистка сделала шаг, который потом всю жизнь называла глупейшим. Жрец завел Люциллу не в помещение машин, а в темный подземный коридор, в котором, при тусклом мерцании единственной лампы, ее схватили сильные руки нескольких человек. Не потеряв присутствия духа, Люцилла выхватила свой кинжал и ранила одного из своих врагов, но сила и многочисленность одолели храбрость неустрашимой девушки, на помощь первым врагам прибежали другие. Люцилла громко кричала, призывая на помощь своих рабынь, но ее голос глухо терялся в извилистом подземном лабиринте ходов, известных только жрецам. Вырвавшись с нечеловеческим усилием, Люцилла махнула своим покрывалом и задела светильник, который мгновенно погас. Это было все, что она могла предпринять для своего спасения. Она побежала, сама не зная куда, вдоль коридора. Скоро были принесены свечи. Юлий Цезарь догнал бегущую, которой ничего другого не оставалось, как вонзить кинжал в свою грудь, что она и исполнила бы, но на ее противника напал его противник, на жрецов, подкупленных Цезарем, напали жрецы, подкупленные Фламинием, чему первые нисколько не удивились, потому что подобные истории были очень обыденным явлением в подземельях храмов. Жрецы, не желая рисковать своей жизнью, не желая и бить своих же товарищей, делали только в угоду своим нанимателям вид, будто борются, а на самом деле оставили их решать спор из-за девушки, как им угодно. ‘Глупейший шаг’ привел Люциллу в состояние, которое она потом называла непростительной трусостью — она упала в обморок, в единственный обморок своей жизни, над которым после всегда смеялась.

Цезарь поклялся отомстить своему сопернику, но он не мог этого сделать немедленно, потому что Фламиний был под покровительством Суллы, как соумышленник его любимца, Люция Катилины, и любимец Росции, дочери его любимого трагика и застольного чтеца. Цезарь поклялся также никогда не быть приверженцем Катилины, чтоб не иметь ничего общего с ненавистным ему Фламинием.

Глава IV.
Люцилла и ее избавитель. — Мучительная тайна

Короткий зимний день уже склонялся к вечеру, когда Семпрония привела в дом своего дяди рабынь Люциллы, объявив гордому богачу, что с его дочерью случилось несчастие:

— Люцилла похищена, неизвестно кем.

Сенатор недоумевал, как принять это известие — правда ли это, или только новые шалости со стороны его ‘неукротимой’?

Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь постращал его дочь, которая, он был уверен, не даст себя обидеть или нанести бесчестье имени своего любимого отца.

Очнувшись от обморока, Люцилла увидела себя в объятиях своего избавителя, который взирал на спасенную с восторгом, как на живую богиню красоты, сидя в колеснице, мчавшейся с грохотом по мостовой, несмотря на запрещение Сената ездить в черте города кому бы то ни было, кроме весталок, консулов и других лиц, пользующихся почетом.

Люцилла не увлеклась красотой своего избавителя, слишком много склонялось у ее ног белокурых, русых, рыжих и черноволосых голов, чтоб какие-нибудь кудри могли превратиться в змею и заползти в ее холодное сердце, слишком много взирало на нее с восторгом и плавало у ее ног черных, голубых, серых и карих очей, прекрасных и не прекрасных, чтоб молния взора могла пробить броню ее неприступности.

Сильным жестом отстранив Фламиния, красавица холодно спросила:

— Кто ты, избавитель или враг мой? Я вижу, как кровь струится по твоему плечу… ты ранен за меня… но для моего спасения или гибели?

— Если б я умер от этой раны за тебя, — ответил юноша грустно, — я был бы счастлив, лучшей участи не могли бы дать мне боги.

— Фраза, которую я сто раз слышала. Если ты не враг, пусти меня… вели остановить колесницу.

Фламиний велел остановить коней, отошел к возничему и, отвернувшись от Люциллы, закрыл руками свое лицо.

Люцилла, увидев такую покорность, не вышла из колесницы, но, взяв за руку Фламиния, повелительно сказала:

— Садись со мною!

Он сел, не смея взглянуть на красавицу, пред ним была она , его мечта, его идеал, она, которую он готов был идти добывать сквозь гром, молнию и пламя, но когда она сделалась его добычей, он не мог присвоить ее, не мог оскорбить ее.

— Кто ты? — спросила она.

— Благородная Семпрония Люцилла, — сказал он, — я спас тебя ради собственной забавы… я не могу солгать перед тобой, моя забава должна превратиться в мученье, потому что я покину тебя, не обманувши. Я — мот и лжец, которым гнушаются все хорошие люди Рима, я — убийца, приближенный палача.

— Куда же ты вез меня?

— Туда, где ты будешь в безопасности и от Юлия и от меня самого: к твоему отцу. Ты меня больше никогда не увидишь. Я этого не хочу.

— Никогда! — тоскливо повторила она.

— Я не стою твоей благодарности. Увидев тебя, я понял, кого я спас в тебе… я не буду расточать пред тобой льстивых речей о восторге, которыми полно мое сердце… нет!.. я не дерзну больше приблизиться к тебе, потому что честным людям я приношу только горе. Я — погибший человек, которому все постыло и нет ничего святого на земле. Ты будешь моей первой игрушкой, которую я брошу, не растоптав. Я хотел, как другие, быть твоим поклонником, хотел, как другие, испробовать счастья быть твоим избранником, но, увидев тебя, решил, что для моего счастья достаточно быть твоим избавителем. Имени моего я тебе не скажу, чтоб чувство благодарности, которую ты, может быть, ощущаешь, не заменилось презреньем. Прощай!

Колесница остановилась у дома Семпрония.

— Твою руку, великодушный молодой человек! — сказала Люцилла.

Фламиний не подал ей руки.

— Нет, — ответил он, — я недостоин твоего рукопожатия.

— Невежливый гордец! — гневно вскричала она. — Неужели ты даже не высадишь меня отсюда! Я не хочу прыгать с такой вышины…

Фламиний вздрогнул, невольно взглянул в лучистые очи своего идеала и повиновался. Спрыгнув с колесницы на ступеньку крыльца, он протянул руки Люцилле. Она величаво сошла с колесницы, наградила своего кавалера улыбкой и крепким рукопожатием и сказала:

— Теперь проси у меня всего, что может просить себе в награду честный человек.

— Не старайся встречаться со мною, — ответил он, — потому что я не всегда могу быть таким, как сегодня. Бойся меня, беги от меня!.. Твое спасенье — одна награда мне. Прощай навсегда!

Он сел. Колесница укатилась.

— Навсегда?! — прошептала Люцилла, глядя с крыльца вслед уезжающему герою-избавителю. Ее сердце впервые заныло неизвестным ей доселе чувством тоски. Она видит его голубую тунику, видит его темно-русые кудри, развевающиеся от быстрой езды, он уезжает все дальше и дальше, вот он и скрылся за поворотом улицы, его не видно. Люцилла вздохнула и ушла в свою комнату. Гневным жестом она выслала вон всех рабынь, не ответив на их вопросы и доклады, что родитель беспокоился о ней, села у окна и задумалась. Темная, холодная ночь окутала сад, ни одной звезды не виднелось из-за черных туч, низко нависших над дремлющим городом. События истекшего дня проносились одно за другим в воспоминаниях Люциллы. Завлекла ли ее Тибулла нарочно в храм, или это вышло случайно? Сказал ли кто-нибудь великодушному незнакомцу о намерении Цезаря, или он тоже был в подземелье случайно? Почему не воспользовался ее обмороком незнакомец и не похитил ее? Доброта сердца или иная причина помешала ему? Хотел ли он только из зависти сделать Цезарю неприятность? Видел ли он Люциллу где-нибудь до этой их встречи? Всех этих вопросов Люцилла не могла решить.

Кто он, назвавший себя злодеем, но пощадивший ее? Она нигде его прежде не видела, а если и видела, то не запомнила этого лица в массе других. Не красота влекла теперь ее сердце к незнакомцу, а самоотвержение, с каким он отказался даже от ее благодарности, когда ему ничего не стоило быть принятым в круг ее знакомых.

Взоры красивого человека не могли сбить с толку Люциллу, в такие юные годы уже опытную кокетку, отправившую со вздохом разочарования не одного любовных интриг мастера без малейшего успеха из своей гостиной. Она умела читать таинственные иероглифы и взора, и тона речи, и самого цвета лица.

Ей виделся в темноте Ночи взор Фламиния, устремленный на нее и восторженно и робко. Он любит и не смеет любить. Он хотел высказать свое признание и не смел. Почему?

Люцилла мечтала, не стараясь отогнать от себя это чувство любопытства, главную черту ее характера. Страсти она не чувствовала и не могла чувствовать, — это было чуждо ей. Фламиний был для нее не больше как загадкой, которую она решит во что бы то ни стало. Ее думы перенеслись к анализу самой себя. Почему ей взгрустнулось минутно на лестнице? Зачем отдала бы она тогда все свои сокровища, чтоб только еще минуту побыть в колеснице с тем таинственным человеком? Неужели это любовь, та роковая любовь, о которой она много слышала? Люцилла высунулась в окно и стала жадно впивать ночную прохладу, ей было жарко, душно. Нет, она не любит его, не может любить человека, не зная, кто он… но она это узнает… а если он достоин любви, но отвергнет ее любовь, если он не внемлет ни ее зову, ни ее обещаниям протекции со стороны ее отца для выгодной карьеры службы? Если он отвернется от нее, как она сама отворачивалась до сих пор от всех? Что ей тогда делать? Забыть его? Да, она его забудет, ее характер не может превратиться из твердого, практического в сентиментально-мечтательный, она не может теперь и никогда не будет долго изнывать в тоске о чем-нибудь.

— Не тосковать, а действовать! — вскричала она у окошка, стиснув свои сильные руки так крепко, что они затрещали. В эту минуту она была больше, чем когда либо, дочерью, похожею на своего отца, честного, но упрямого Люция Семпрония, иметь дело с которым было сущею пыткой.

— Нет, не навсегда мы расстались!.. Я узнаю, кто он, и стоит ли мне думать о нем.

Она хлопнула в ладоши.

— Лида, зажги лампу! — приказала она вошедшей рабыне.

Лампа зажжена.

— Лида, напиши от моего имени приглашение Росции завтра на обед ко мне.

Письмо написано. Люцилла приложила свою печать.

Сделав все, что можно было до сих пор сделать для достижения своей цели, Люцилла спокойно разделась, приняла теплую, ароматическую ванну, приказала умастить ее тело дорогой косметикой, без чего никто из богатых тогда не ложился спать, оделась в ночное платье и улеглась на мягкие, зимние пуховики под теплое одеяло.

Фламиний и Цезарь не снились ей, не вздумалось ей и поблагодарить кого-либо из богов за спасение своей чести. Каменное сердце ее как будто решило, что все так и должно было с нею случиться, как случилось. Ни подозрения на Тибуллу, ни гнева на Цезаря, ни страха за повторение ловушки, ни восхищения красотою незнакомца-героя — ничего больше не пронеслось в ее успокоившейся голове.

Ночь минула.

Рабыни сошлись к ложу своей проснувшейся повелительницы. Люцилла сладко потянулась на пуховиках, зевнула и расхохоталась.

— Какой потешный сон приснился мне, мои милые ундины! — сказала она. — Будто батюшка едет в поход на огромной собаке вместо коня… Адельгейда, вынь из шкафа мое желтое сериковое платье и белую кофту с лисьей африканской опушкой. Ты, Лида, сходи за завтраком, а ты, Амиза, иди к Аристонику в лавку, прикажи прислать сюда. те голубые вазы, что я видела три дня тому назад, я решила их купить.

Ни одного слова о вчерашнем.

Отец застал ‘неукротимую’ за ее любимою работой: она, напевая веселые песни, оканчивала небольшую картину, изображающую музу Терпсихору, преподающую урок танцев молодым поселянкам.

— Дитя мое, — сказал он, — что с тобою случилось?

— Ничего дурного, милый батюшка, — ответила Люцилла с улыбкой.

— Скандал на весь город!

— Для Цезаря, а не для меня. Он больше не посмеет ухаживать за мной, вообразив, будто сами боги на моей стороне.

— Нечему тут смеяться!

— Цезарь сочинил себе генеалогию от самой Венеры через ее сына Энея, я ему объявлю, что я его прабабушка, — от этого и не попала в его сети. Он — мой потомок, прапрапраправнук!.. ха, ха, ха!.. я объявлю, что я не дочь твоя, а Венера, восхитившая девочку на Олимп и улегшаяся вместо нее в колыбель. Глупцы поверят этой нелепости.

— Кто спас тебя, Люцилла?

— Не знаю. Он молод, прекрасен и робок, он назвал себя злодеем и отказался сказать мне свое имя.

— Понимаю. Он побоялся меня. Это, верно, один из противников Юлия Цезаря, насолив ему, он не посмел увезти тебя.

— Я сама почти уверена в этом, но, батюшка… его взгляд был не взором сладострастного губителя… нет!.. его взор, восторженный и робкий…

— Забудь этого человека, моя милая.

— Зачем?.. напротив, тайна возбудила мое любопытство… я узнаю, кто мой избавитель. Я умею читать мысли людей, его взор сказал мне, что это не злодей и что он любит меня.

— Люцилла!

— Батюшка, если я ошиблась, то мои мысли переменятся, но теперь… теперь я люблю моего героя… это — мой избранник.

— О, горе!.. что с тобой, дитя мое?.. ты, холодная ко всем…

— Холодная к льстецам и лгунам, я ощутила теплое чувство расположения к человеку, сказавшему мне о себе правду. Он сознался мне, что он — погибший человек, друг какого-то палача. Настоящий злодей не скажет этого. Я люблю его, я его избрала… ничто не сломит моей энергии… я найду его, узнаю его душу… и если он окажется достойным…

— После сватовства Цезаря и Цицерона!.. о дитя мое!.. одно горе готовишь ты мне!

— Он — или никто!

— Неукротимая!

Глава V. Мученье расточителя. — Отец в затруднении

Росция уговорилась с Фламинием, что он, спасши Люциллу, заедет к ней сообщить об этом.

Напрасно прождав до ночи своего любимца, актриса начала беспокоиться за участь Люциллы. Бесхарактерный юноша мог найти скучною предстоящую ему долговременную процедуру ухаживания и, не задумываясь, увезти красавицу насильно в свое поместье. Омут, в который попала бы Люцилла, был бы гораздо худшего сорта, чем сети Цезаря. Красавица, раз попавши в руки одного из приверженцев Люция Катилины, могла пропасть без вести навсегда, или найтись на знаменитой ‘мышиной лодке’, как называли корабли морских разбойников.

Подобный план возник и созрел в легкомысленной голове Фламиния, пока он два месяца следил с помощью Росции за интригами Цезаря и Семпронии. Но, вследствие той же несчастной бесхарактерности, он моментально увлекся благородным порывом восторга и жалости к своей беззащитной добыче и спас ее.

Радуясь, что тяжелый балласт клятвы молчания наконец свалился с его языка, Фламиний похвастался друзьям своим подвигом великодушия и был осыпан насмешками за свою робость.

Его мысли переменились, он пожалел упущенную, легкую добычу, но через час снова решил, что с Люциллой он не поступил бы иначе, если б такой случай повторился. Фламиний чувствовал, что он не в силах оскорбить ее. Проведя всю ночь в буйной компании игроков, он утром явился к Росции с намерением вылить пред ней все свои чувства, но, увидав эту звезду сцены, он не знал, с чего начать это чувствоизлияние. Голова его болела, в ушах раздавался звон, совесть нашептывала, что он находится в самом отвратительном положении виноватого, добровольно совершившего преступление. Теперь он еще тверже, чем вчера, решил, что больше никогда не встретится с Люциллой, осмеявшей даже Цицерона.

Росция получила ночью приглашение от дочери Семпрония и прочла его, потому что не спала, беседуя с засидевшейся у нее Дионисией. Из этих кратких строк она поняла, что все обошлось благополучно.

Когда вошел Фламиний, Росция лежала в своей приемной зале на кушетке, одетая в прозрачное светло-голубое платье с белым покрывалом на голове, держа на коленах несколько листков изящного пергамента с написанной красивым почерком новой ролью. Белокурый парик с высокою прической в три яруса буклей, перехваченных голубыми эмалевыми обручами с жемчугом, делал ее лицо издали несколько похожим на Люциллу.

Фламиний не в первый раз видел актрису в этой ее утренней гримировке, но, взглянув на нее, сконфузился, сам не понимая отчего, и очень неловко выговорил свое приветствие:

— Приветствую вместе с Авророй, богиней утра, тебя, утренняя звезда нашей сцены!

Актриса величаво кивнула своему любимцу и сказала, указывая на низенький табурет:

— Садись вон там!.. отчего ты вчера не был у меня?

— Я был ранен, — ответил он, усевшись.

— Что ж ты так исподлобья на меня глядишь?

— Росция, желая рассеять мою скуку, ты, сама того не подозревая…

— Нагнала на тебя еще сильнейшую тоску? — спросила она, перебив его речь.

— Сердце человека — игрушка для тебя!..

— Этого мне хотелось.

— Жестокая!

— Ты полюбил?

— Нет!.. я не смею ее любить, я не буду ее любить, я поклялся никогда не видеть ее.

— Все идет, как мне хочется. А твоя жена?

— Я клялся всю дорогу домой не покидать Статилию, несмотря на ее измены и мотовство… не мне укорять ее этим. Но дома…

— Вышла новая комедия?

— По-твоему — комедия, а по-моему — драма. Я был ранен в плечо ударом какой-то колотушки или ножен меча, не знаю, рана пустая, но ее надо было перевязать, поэтому я не заехал к тебе, отложив это до более позднего часа. Я знаю, что ты не ложишься рано. Дома я застал Статилию, мою жену, в обмороке на полу, около нее хлопотали старый Валерий Флакк и Лентул. Около стола сидели Цетег с Габинием, поглядывая на кости, в которые только что играли. На диване поодаль сидели обнявшись Орестилла с Прецией, не думая помогать моей жене. Среди комнаты в грозной позе стояли Клеовул и Натан, показывая один другому кулаки и готовясь драться за алмазную цепь моей жены, валявшуюся между ними на полу, она была разорвана надвое руками ростовщиков. Бросив мимолетный взгляд на эту живую картину, я понял все: для Статилии опять настали печальные календы, т. е. срок уплаты, ничего мне не сообщая, она давала векселя одним ростовщикам, чтоб уплатить другим, и запуталась в тенетах.

— Это уже бывало.

— Не раз, как и со мною. Ростовщики, хоть я этого и не знал, врывались, конечно, много раз в наш дом, но не заставали Статилии. Теперь они ее застали и начали требовать денег, денег, конечно, не было, отсрочек они не дали, и сорвали алмазную цепь с шеи расточительницы. Но так как стоимость драгоценности не могла удовлетворить обоих кредиторов, то, они и подрались за нее. Никто из моих приятелей не подумал выгнать дерзких из дома. Цетег даже смеялся.

— И я смеялась бы, видя это. Не осуждай меня и не думай, что у меня жестокое сердце.

— Росция!

— Да, мне всегда смешно слышать о таких казусах. Мой отец был рабом, он подметал комнату и обтирал пыль с мебели своего господина, а теперь… ты знаешь, кто мой отец. О нем Катулл сказал, что Росций прекраснее олимпийца. Честным трудом нажил он несметное богатство. Ты видишь эту живопись и лепную работу на стенах и потолке, видишь эту мебель, обложенную слоновой костью, черепахой, бронзой и кораллом, ты видишь эти алмазы в ушах моих и на перстнях, скажи, чье это?

— Конечно твое, Росция.

— Мое оно, и всегда будет моим, никакой Натан не посмеет высунуть из-за той портьеры свой ястребиный нос, никакой Клеовул не оцарапает моей шеи своими когтями, потому что я никогда не брала взаймы и не давала, никогда не играла в кости и не покупала того, что может разорить меня. Чем же кончилась ваша живая картина?

— Я тебе говорил, что дорогою поклялся не покидать Статилии…

— И лгал самому себе.

— Это другой вопрос. В ту минуту моя клятва была искренна, потому что я решился не сближаться с ней, с той, имени которой я не смею произнести. Я бросился в комнату моей жены, схватил ларец с ее украшениями и отдал в руки ростовщиков, чтоб они убирались из моего дома. Они выбрали, что нашли выгодным, и ушли. Я поднял мою жену с пола, уложил ее, привел в чувство, начал ласкать, уверять в любви. Эти нежности ей не понравились. Узнав, чем уплатил я ростовщикам, Статилия в гневе бросила игральные кости мне в лицо, говоря, что я не имел права без спроса платить ее вещами, потому что наш брак — гражданский, каждый из нас имеет свою собственность. Друзья приняли одни мою сторону, другие — жены моей. Вышла ссора, после которой возможно одно — развод, потому что мы наговорили слишком много друг другу. Прения, давно знавшая чрез Тибуллу о замыслах Цезаря, случайно видела меня на улице, когда я ехал из храма.

— С Люциллой?

— Она возвысила свой крикливый голос и с хохотом рассказала о моей глупости. Я возразил, что это не глупость, а мой первый хороший поступок в жизни. Ах, что потом было!.. хохот, насмешки!

— А ты раскаялся, что раз в жизни не оскорбил женщину, которую мог оскорбить.

— Я и каялся, и клялся, что не мог поступить иначе. Было уже около полуночи. К хохоту моих друзей присоединился хохот еще одного человека, этот резкий хохот, похожий на удары одного камня о другой.

— Хохот Катилины.

— Он стоял в дверях давно, подслушивая, он похвалил меня против моего ожидания и решил мой развод с женой.

— Я угадываю его замысел. Люцилла богата.

— Хоть изруби он меня на части, я не буду не только свататься, но даже знакомиться с этим чистым существом. Она готовилась пронзить свое сердце, чтоб только не отдаться живой похитителю. Это редко случается в наш век. Что за ночь я провел!.. до зари у меня играли, пели, хохотали друзья… я пришел к тебе, не спавши со вчерашнего дня. Что за пытка — такая жизнь!.. мне только 22 года, а я уж хочу умереть!.. Росция, не поступить ли мне в армию?

— Фантазер!.. ты не доедешь до лагеря, как успеешь заложить ростовщикам и меч, и коня, и все доспехи до последней пряжки на поножах, соскучишься и опять вернешься к друзьям, а мне навалишь на плечи хлопоты, — спасать от розг и топора дезертира.

— Что ж теперь делать? Положение безвыходное!

— Выход есть: женись на Люцилле и будь счастлив, уезжай с нею и ее отцом в Испанию. Катилина там не достанет вас.

— О, ни за что!.. на моей руке начертан знак кровавой клятвы союза расточителей… разве я могу соединить эту руку с рукою чистой девы-героини?! нет, нет!.. я не сказал ей моего имени, не взирая на все ее просьбы, не говори и ты, Росция.

— Чудак! сама судьба протягивает тебе руку спасенья, а ты ее отталкиваешь.

— Не спасти тебе меня, моя благодетельница! — вскричал юноша, стал на колена перед Росцией и поцеловал край ее покрывала, — гибель везде готова для меня!.. фу, как кружится голова!

— Ступай в сад и выспись в беседке!.. иди, Фламиний!.. я слышу чьи-то шаги… это, может быть, Преция или Ланасса, они всегда сочиняют сплетни, когда застают нас вдвоем. Иди!

Вместо одной из ожидаемых красавиц Росция, к своему неописанному изумлению, увидела входящего Семпрония. Ласково, даже с некоторою долею уважения, поздоровавшись с актрисою, претор спросил:

— Росция, кто спас мою дочь? Ты, без сомнения, это знаешь.

— Знаю, почтенный Семпроний, ее спас Квинкций Фламиний.

— Ее шалости начали уже переходить границы благопристойности. Из нее выйдет второй экземпляр Семпронии Тибуллы!

— Ты любишь ее до безумия и не можешь не баловать ее, есть только одно средство спасти Люциллу от сетей и Цезаря, и Фламиния, и других: возьми ее с собою в Испанию.

— Нет, Росция, — возразил претор, — я не могу подвергнуть мое единственное детище опасностям жизни в такой дикой стране. Все равно, это ничему не поможет. Я ее буду баловать и там. Она может бежать и вступить в брак с дикарем. Поверь, что я не знаю покоя ни днем, ни ночью, тревожась за ее будущее. Я строго запретил всем слугам сообщать ей имя ее случайного избавителя, пока я сам не узнаю его. Ах, если б это был хороший молодой человек!.. ты понимаешь, — избавление от опасности… благодарность… любовь…

— И счастливая свадьба, — договорила Росция, — я тебя понимаю, почтенный претор.

— Да. Я уверен, что Фламиний побоялся меня, оттого и не похитил мою дочь. Представь, что могло бы случиться, если б этот негодяй вздумал ее преследовать своею мнимою любовью? если б он, как много раз поступал с другими девушками, стал пробираться по ночам в наш сад и бродить под окном ее комнаты со вздохами, стонами, а пожалуй, и с песнями?.. она теперь добивается узнать его имя и, видимо, тоскует о нем, но, я уверен, что она, благодаря переменчивости своих мыслей, скоро о нем забудет, найдя какую-нибудь новую утеху, — человека или науку, но тогда… разве я мог бы устеречь мою неукротимую? к сожалению, господствующей чертой в характере моей красавицы всегда, с детства, было любопытство и неудержимая страсть к тому, что ей трудно достать, чем больше препятствий воздвигалось на ее пути, тем сильнее разгоралась ее энергия и желание. Теперь, по моему приказанию или просьбам, все, и рабы и родные, кого бы она ни спросила, ответят ей, что не знают человека, спасшего ее. Она мне прямо высказала сегодня утром, что найдет его, узнает его имя и… ах, Росция!.. Люцилла, мое единственное дитя, мое единственное сокровище, сказала мне, что она его любит, что ее сердце избрало его… что мне делать?!.

— Ах, какое несчастие, почтенный претор! — воскликнула актриса с мрачным трагизмом, думая в то же время: ‘Если б это так было!.. Люцилла одна в силах его спасти’.

— Видя ее уныние, прежде вовсе несвойственное ее веселому, беззаботному характеру, — продолжал отец, — слыша ее беспрестанные вопросы о Фламинии, я просто теряю голову, не знаю, что мне делать, как ее спасти. Случись это с нею прежде, я стал бы просить Сенат о месте претора в Сицилии или в восточной Италии, увез бы Люциллу туда с собой, как прежде всегда брал, но, подумай, как же я возьму ее с собой в Испанию, да еще в дальнюю?! я хотел ее оставить здесь в доме моего друга Марка Аврелия, дочери его с ней дружны, но теперь… разве там уследят за нею?.. притом Цецилия и ее дочери ведут веселую, открытую жизнь, часто посещают театр и цирк… нет ничего легче для моей дочери, как встретить своего искусителя именно там… не у них в доме, это правда, потому что там не принимают таких негодяев, но… где-нибудь с ними… у них бывает Лентул, а он — друг Фламиния. Переменить место моего преторского назначения теперь нельзя раньше трех лет… ах, не ожидал я, что Юлий поставит меня между Сциллой и Харибдой! я считал его ухаживанья простой шалостью молодого человека, я не прочь был даже назвать его зятем, тем более что диктатору не нравится его брак с дочерью Цинны и он требует развода. Юлий умен, храбр, образован, тверд характером, — такие задатки много обещают в будущем славы, я не полагал, что он решится на такую дерзость, да не полагаю, что он и решался на что-нибудь, вернее всего, что он встретил мою дочь совершенно случайно в подземелье, а Фламиний и его компания начали драку со слугами Юлия, сыграли просто комедию с моей бедной дочерью, а потом пустили все эти сплетни ради хвастовства.

Пока Семпроний высказывал свои планы и опасения, актриса, знавшая вперед, что он отвергнет ее первое предложение, приступила к выполнению своего плана.

— Я могу тебе посоветовать нечто другое, почтенный Семпроний, — сказала она, — попробуй несколько времени не быть отцом твоей неукротимой.

— Как?

— Передай твои родительские права над нею законным порядком на время другому лицу под предлогом твоего отъезда.

— А этот другой измучит ее без меня, истиранит!.. о, ни за что!

— Я знаю человека строгого, но доброго, который не сделал бы ничего, кроме добра, твоей дочери. Он переселил бы Люциллу в свой дом, как приемную дочь, далеко от Рима. В его доме имя Фламиния строго запрещено произносить, как имя врага. Он совершенно перевоспитает Люциллу, будь уверен в этом. Нет ничего лучше для юной души, как хороший пример всех окружающих и тишина мирной деревенской жизни. Люцилла любит рисовать, плести, точить, бегать, вить венки, играть на лире, где же ей удобнее заниматься всем этим, как не среди простора полей и рощ, вдали от великосветского шума? Люцилла — чистая поселянка душой. Она любит философию, где же приятнее созерцать Божество, как не на лоне Матери-Природы?

— Твой план хорош, добрая Росция, но о ком ты говоришь?

— Это — твой друг, Кай Сервилий Нобильор.

— Он — холостой человек.

— Но уже пожилой, почти ровесник тебе, для Люциллы не будет неудобно войти, как приемная дочь, под его кров. Честь Сервилия не запятнана, если он даже полюбит Люциллу…

— Я с восторгом назвал бы его зятем и сделался бы счастливейшим человеком в мире.

Росция обедала у Люциллы, но не сказала ей имени ее избавителя. Люцилла признавалась ей, что решила свой выбор: ее мужем будет этот неизвестный герой, если не отвергнет ее, или — никто.

— Я не пожалею ничего для тебя, милая Росция, — сказала она, — возьми вот этот убор из рубинов.

— В году у нас только 300 дней, милая Люцилла, — возразила актриса, — а у меня не меньше уборов. Когда же мне надеть твой убор? Он мне не нужен.

— Насмешница! я знаю, что ты не беднее меня, но… скажи, чего желаешь в награду?.. может быть, у тебя есть любимец, которому мой отец может дать выгодное место?

— Твой отец! — усмехнулась актриса, — мне стоит сказать слово самому диктатору, и моего любимца назначат претором в самую выгодную провинцию помимо эдильства и квестуры. Я сказала бы тебе имя твоего героя без всякой награды, но я обещалась молчать и ему и твоему родителю. Они оба этого не желают.

— Да я-то желаю! — вскричала капризная девушка, — и я добьюсь своей цели. Если это разбойник вроде Катилины, я плюну и забуду его, но теперь… я люблю его, Росция.

— И он любит тебя, он не смеет даже произнести твоего имени, ты — его мечта, его восторг, его мученье. Он не злодей, нет.

— Росция, ты обещалась молчать и молчи, но…

— Что?

— Напиши мне это имя. Ведь ты не обещалась не писать его.

— Софизмы! Это все равно.

— Я узнаю от Тибуллы, для нее ничего не стоит нарушить данное слово.

— Узнавай.

— Будет хуже. Это желание, если не исполнится скоро, перейдет у меня, как всегда, в страстную манию: я до сих пор не знала преград к исполнению моих прихотей, это первое нельзя на моем жизненном пути. Ты говоришь, что он не злодей. Отчего же ты не хочешь моего счастья? Никто мне не понравился, никто не мог растопить мое ледяное сердце, оно согрелось лучом великодушия… ты хочешь вместе с моим отцом снова заморозить его… навсегда!.. отпущенница! ты хочешь, чтобы я, дочь рода Семпрониев, умоляла у ног твоих о таких пустяках!..

— Перестань, дитя! — вскричала актриса, испугавшись, чтоб экзальтированная патрицианка не исполнила своей угрозы.

— Если ты скажешь, может быть, мое сердце само охладеет. Я теперь воображаю, что это какой-то воскресший троянский герой… мое воображение разыгралось… я увлеклась не личностью, а тайной. Его лицо очаровательно, но не для меня, много таких молодцов я выпроводила от себя с насмешкой, меня увлекла тайна: почему он меня не похитил и почему не открылся?

— Но ты сказала, что любишь его.

— Да, если он того стоит.

— Он достоин твоей любви.

— Пиши!

Росция взяла навощенную дощечку и написала желанное, роковое для Люциллы имя ее избавителя: Квинкций Фламиний.

Опытная во всех житейских делах, сорокалетняя особа не могла сразу узнать, какое впечатление произвело на сердце Люциллы это открытие. Молодая девушка хладнокровно повернула карандаш тупым концом, изгладила написанное и сказала:

— Благодарю. Мой отец не узнает об этом. Я знаю все похождения моего героя из рассказов… о нем много болтают.

Больше ни слова. Ни румянец не заиграл на щеках опытной кокетки, ни глаза ее не засверкали гневом или радостью, ни один мускул не дрогнул.

Росция умела делать то же самое в роковые минуты своей жизни и знала, что никто не прозрит сквозь эту броню окаменевшей наружности. Она не прозрела, восхищена Люцилла или вполне разочарована. Спросить ее она не решилась.

Не предполагая никаких интриг, Семпроний исполнил совет Росции, — отвез Люциллу в деревню к своему другу и уехал в Испанию.

Актриса, не решившая ничего о чувствах Люциллы к ее избавителю после открытия его имени, имела теперь и другой план, не меньше первого приятный ей. Она одинаково, хоть и по разным причинам, любила Фламиния и Сервилия, заклятых врагов, и желала их примирения. Примирить их, по ее мнению, легко могла Люцилла — девушка хитрая, умная, добрая и честная. Если же, против ожиданий, примирения не последует, то будет чья-нибудь свадьба, непременно счастливая, потому что нельзя не полюбить Люциллу и нельзя не поддаться силе ее обаяния. В этом Росция была убеждена.

Глава VI.
Люцилла в добровольной ссылке. — Гладиатор Меткая Рука

Люцилла с радостью отправилась в ссылку, как, шутя, называла свое переселение в деревню к Каю Сервилию, потому что надеялась там скорее, чем где-либо, встретить своего избавителя, Фламиния, и узнать, что он за человек и достоин ли ее любви.

Всегда занятая каким-нибудь делом, умственным или ручным, Люцилла не знала, что за ощущение скука, но, тем не менее, житье в деревне ей не полюбилось, потому что она попала в совершенно чуждую ей среду провинциально-солдатского закала. Наивное суеверие и мелочная заботливость о всякой всячине, главные черты мирных помещиков, показались смешными и дикими высокообразованной патрицианке, не понимавшей, как возможно несколько часов кряду толковать о сломавшемся колесе или взбесившейся собаке.

Люцилла не поняла провинциалов, а они, в свою очередь, не оценили ее достоинств, потому что ничего не смыслили в философии, музыке и других ее любимых науках.

К своему патрону Сервилию Люцилла стала с первого же дня в натянутые, почти враждебные отношения, поставив его на почтенную дистанцию от своей особы, от своих занятий и всего прочего, что до нее касалось.

Взяв с собою десять рабынь, которых называла ундинами, Люцилла скоро исчерпала весь источник беседы с этими умными, смелыми девушками. Рабыни развлеклись игрою в любовь, но их госпоже некого было любить даже в шутку в этом глухом захолустье.

Люцилла в первые недели своего пребывания в Риноцере (так называлось поместье) заметила некоторое изменение своего духа, доселе всегда спокойного и веселого. Настоящей тоски, при которой другие молодые особы плачут или целые дни зевают, валяясь на диванах с заломленными за голову руками, Люцилла не могла ощутить, потому что это было ей не сродно, как и жгучая, ревнивая страсть любви, но она заметила, что ей недостает многого, что прежде составляло ее ежедневную необходимость: недостает ей цирка, театра, религиозных процессий, свадеб, похорон, гостей, пирушек, болтовни и насмешливых споров с поклонниками ее красоты.

Заняв две комнаты в доме Сервилия, одну для себя и другую для рабынь, Люцилла провела между этими апартаментами и остальным жилищем резкую грань по принципу: это твое, а это мое. В силу этого, Сервилий, сразу поняв, что за пава попала в его тенета, не смел нимало вмешиваться в то, что происходило в западной половине второго этажа его дома, несмотря на то, что происходившее там почти каждый день тревожило его.

Люцилла окружила свою личность такою непроницаемой скрытностью, что Сервилий даже не мог решить и того, образована она или полная невежда, красавица не удостаивала его ни разу умной беседой, поняв, что такая беседа поведет только к раздору.

Люцилла жила в деревне изо дня в день однообразно, без всяких развлечений. Этот первый месяц показался ей десятью годами. Она поневоле начала шалить, делая то, что было наиболее неприятно ее патрону. Заметив, что Сервилий иногда гуляет по саду ночью при лунном свете, Люцилла стала украдкой ускользать из дома по ночам, подстерегать добродушного простака в роще и, надев фантастический костюм, пугала его, разыгрывая роль привидения.

У нее развилась, прежде не замечаемая, страсть ко всевозможным гримировкам и маскарадам. Назначив пять рабынь зрительницами, скучающая причудница разыгрывала с другими пятью разные смешные фарсы с пением, музыкой и пляской: нагородив из мебели и одежды род декораций, Люцилла перекрашивала свои белокурые волосы в черный цвет сажею, а черноволосых рабынь превращала в седых посредством муки, и дурачилась таким образом по нескольку часов сряду.

Ее веселость расположила к ней сердца всей прислуги, а щедрость сделала ее положительно госпожой всего дома.

Сервилий гневался на проделки своей приемной дочери, но наконец махнул рукою, не будучи в силах одолеть неукротимую.

Хуже всего для старого добряка была мысль о том, что Люцилла развращает его дворню, с этих пор впервые узнавшую, что такое подачки и гонорары. В доме завелись плутни, каких прежде не было, все пошло кверху дном, Сервилий застал своего любимца, молодого Рамеса, в сенях вместе с Лидой, которой он нашептывал всякий вздор. Старик ужаснулся, выдрал за уши болтуна, но исправить его не мог. В другой раз он его застал в комнате Люциллы, молодой человек учился там играть на лютне и лире при хохоте девушек, сопровождавших всякую его ошибку насмешками.

Ни длинные нотации и проповеди, ни наказания не вели ни к чему. Слуги, и молодые и старые, мужчины и женщины, — все стали на сторону Люциллы.

Не довольствуясь своею роскошною ванной, неукротимая стала ходить купаться в чистый, неглубокий ручей, протекавший в роще и составлявший границу владений Кая Сервилия от владений его соседа. Эти купанья были только предлогом, а в сущности Люцилла бегала туда по пяти раз в день, надеясь встретить там Фламиния, но дни шли за днями, а прекрасный сосед не ехал в деревню. Люцилла не теряла надежды, ей полюбилось сидеть в этой глухой части парка, где она сама сплела сеть и ловила рыбу в ручье, варила ее там и жарила, угощая своих милых прислужниц.

Дикая и насмешливая с детства, Люцилла теперь окончательно сделалась эгоисткой, мучительницей не только своего патрона, но и всех его знакомых, потешаясь над ними, как ей хотелось, за неимением лучшего общества. Больше всего ей нравилось то, что мнения о ней соседей были несогласные. Сервилий считал ее за безнравственную столичную кокетку, ничего не умеющую делать иного, кроме придумывания забав. Его друг, Аврелий Котта, напротив, видел в ней особу практическую, обещающую в будущем превосходную хозяйку. Этот старый вдовец после трех свиданий влюбился в Люциллу так безумно, как только может влюбиться старый тоскующий провинциал, избалованный всеобщим уважением и покорностью всем его причудам, покорностью, вынужденной от рабов страхом, а от свободных — весом его общественного положения. Мелкопоместные пахари боялись Люциллы, потому что она выдавала себя за волшебницу, одурачивая простаков на все манеры. Любовь Аврелия Котты, маскарады с рабынями, проделки с Сервилием по ночам в роли привидения, страх пахарей перед мнимым волшебством — все это красавице скоро наскучило. Через два следующие месяца Люцилла опять решила, что здесь скучно и надо придумать новую забаву.

Она посылала рабынь разведать, кто живет в доме Фламиния, и узнала, что там живут теперь только пятеро невольников-сторожей, принадлежащих еврею Натану, которому заложена усадьба.

Скучая о столичной жизни, Люцилла, однако, нашла прелесть в уединенном житье-бытье, ей понравилась свобода жизни среди рощ и полей в обществе ее покорных девушек. Люцилла, даже скучая, умела примениться к этой новой обстановке, умела даже найти себе человека, с которым могла не бесплодно делиться своим образованием. Это был молодой Ромес. Видя взаимную любовь его и Лиды, она решила, что выкупит его у господина, чтоб составить их взаимное счастье, когда приедет домой ее отец из Испании. Это еще больше привязало к ней симпатии молодого невольника.

Люцилла желала встретить Фламиния, но это желание вовсе не было жгучим нетерпением влюбленного сердца. Фламиний по-прежнему был для красавицы только странною загадкой, которую она задумала решить во что бы то ни стало, и чем больше было препятствий, тем непреклоннее было это желание.

Правда ли, что Фламиний не оскорбил ее, потому что полюбил, как уверяла Росция, или потому, что побоялся ее отца, как уверял этот последний? Это была покуда неразрешимая, но заманчивая шарада. Не доверяя вполне ни отцу, ни Росции, Люцилла, однако, чаще склонялась на сторону актрисы, вспоминая не без удовольствия восторг и робость своего избавителя. Ее досужее воображение часто играло таким образом ‘в любит не любит’, не причиняя ей ни малейших страданий. Она знала, что Фламиний женат, знала, что он развелся с женою, знала от Росции и причины всего этого.

Я его люблю… он мой избранник… он или никто — эти слова были ею сказаны отцу только затем, чтоб подразнить его. Минутная вспышка чего-то, похожего на любовь, погасла в холодном сердце Люциллы так же быстро, как вспыхнула. Для Люциллы не существовало никаких увлечений. Видя любовь своей рабыни Лиды, взаимную и счастливую, видя не совсем удачную привязанность Амизы к невольнику Аврелия Котты, видевши и прежде, в Риме, много раз нечто подобное, Люцилла иногда задавала себе роковой вопрос: может ли случиться и с нею что-нибудь такое? Может ли ее каменное сердце кого-нибудь полюбить до увлечения, и могут ли быть когда-нибудь печали и бедствия при таком несметном богатстве, каким обладал ее отец? Она относилась к своему будущему, как и ко всему на свете, как-то скептически, не говоря ни да, ни нет.

Бывали минуты, когда никакая деятельность не в силах была заглушить вопля этого молодого сердца, заброшенного из веселой столицы в глушь, это кипучее сердце жаждало себе разнообразных приключений, рвалось, как птица из клетки, на простор и свободу. Сердцу вторил ум, требовавший работы мысли, упражнения для талантов, глохнувших вдали от всякой арены.

Играя с Сервилием в привидения, Люцилла случайно выведала тайну старого холостяка.

Пользуясь ночным туманом, красавица подстерегла старика у пограничного ручья. Одетая с ног до головы в белое, она, издавая тихие стоны, звала:

— Сервилий! Сервилий!

Старик, с наивностью ребенка веривший во все чудесное, задрожал, упал на колена, и залепетал:

— Рубеллия!

— Не прикасайся!

— Дерзну ли, чистый дух, оскорбить тебя?.. нет, нет!.. мир тебе, страдалица!

Он любил мать Фламиния. Это открытие и заинтересовало и рассмешило Люциллу.

С этих пор она перестала одеваться пугалами, бросаясь с визгом вслед за убегавшим простаком, ей понравилась роль Рубеллии.

— Сервилий, ты никого не любил после моей смерти? — спросила она старика.

— Рубеллия, долго жил я, тоскуя о тебе, но… во мне бьется сердце живого человека… я люблю.

— Кого? — спросила мнимая покойница.

— Я люблю девушку, похожую на тебя чистотой души… я люблю Аврелию, дочь моего соседа. Благослови мое счастье!

Он плакал, стоя на коленах, пока Люцилла не ушла за ручей.

Старик влюблен. Это заинтересовало и рассмешило Люциллу больше прежнего. Она начала над ним издеваться днем посредством разных намеков. То ей снились сны на эту тему, то она слышала таинственные голоса, то еще что-нибудь подобное изобреталось к досаде и мучению доброго простака. Ночью она выходила к ручью всякий раз, когда Рамес, знавший обо всех этих штуках, докладывал ей, что господин ушел в сад.

Однажды Люцилла, спрятав двух рабынь в кусты, дожидалась таким образом за ручьем своего патрона, но Сервилию на этот раз почему-то не захотелось идти в эту сторону, старик предпочел, пользуясь лунной ночью, заглянуть в свой виноградник, чтобы проверить бдительность сторожа, вместо того, чтобы говорить с призраком своей умершей милой.

Люцилла просидела у ручья до самой зари и соскучилась. Она запела песню, сочиненную ею под влиянием обстановки ее новой жизни.

Я люблю бродить одна

По лесным полянам.

Простотой моей равна

Мирным поселянам.

Тишина густых дубрав.

Щебетанье птичек,

Света мне милей забав

И его привычек.

Слышен мне в глуши лесной

Звук незримой лиры,

Тихо вьют надо мной

Вешние зефиры.

Идеала красота

В мыслях возникает,

Гимны чудные мечта

Сердцу напевает.

Кончив песню, Люцилла услышала шорох в кустах. Кустарник раздвинулся, но вместо ожидаемого Сервилия взору красавицы явился прекрасный незнакомец.

Это был молодой человек лет 30, одетый в бедную, холщовую, короткую тунику. Густые, как уголь черные волосы довольно длинными кудрями висели с его головы, перехваченные ременным обручем. Густые, длинные усы придавали его привлекательному лицу выражение плутоватости и насмешливости. Большие черные глаза странно искрились, когда он взглянул на трех девушек, сидевших у ручья. Обнаженные по локоть грубые руки выказывали сильные мускулы, а высокий рост придавал всей его фигуре вид настоящего богатыря.

Это была красота и привлекательная правильностью в чертах лица и в то же время отталкивающая выражением насмешливости. Взглянув на него и встретившись глазами с этим диким, смелым и насмешливым взором, всякий мог почувствовать сознание своей слабости тела и духа в сравнении с ним.

— Хорошо богатой да свободной госпоже распевать тут о лирах и зефирах, — бесцеремонно выразился брюнет, — не ведаешь ты песен о кровавой мести врагам, песен о печали, сосущей сердце, о злобе, клокочущей, как лава, о жгучей, непримиримой вражде… ха, ха, ха!

Засмеявшись, он хотел пройти мимо.

— Кто ты? — спросила Люцилла, — я тебя никогда прежде не видела в здешних местах.

— Знай себя и довольно с тебя, сказал мудрец Хилон, — ответил незнакомец еще насмешливее.

— Ты из ученых! — удивилась Люцилла.

— Ха, ха, ха!.. из ученых!.. парит орел под небесами, а его посадят в курятник, как петуха, и выучат петь кукареку или запрут в клетку, как попугая, и велят говорить: добрый господин, я люблю тебя, — хоть бы этот господин и не кормил его по два, по три дня… ха, ха, ха!.. всяко на свете бывает… Эх, госпожа!.. не сидеть бы тебе тут одной с этими двумя пигалицами!

— Ты шутник!.. кто ж ты?

— Что ж тебе за дело до меня? Могу я тебе сказать, что я жид из фламиниевской усадьбы, удовольствуешься этим ответом?

— Нет, не удовольствуюсь, потому что у тебя не еврейский акцент. Послушай, молодой человек, я вижу, что ты умен и весел, поговори со мною о чем-нибудь приятном!.. ужасно скучно жить среди здешних простаков или грубиянов.

— Поговорить о приятном… ха, ха, ха!.. а что, если я свистну, выскочат из-за кустов десятеро таких же молодцов, как я, подхватят тебя с обеими пигалицами… цап!.. и на мышиную лодку!.. приятный это будет разговор?

— Ты меня пугаешь, но я не трусиха. Разве ты корсар?

— А ты бы этого не хотела?

— Ты говоришь уклончиво, возбуждая мое любопытство.

— Любопытство — самая несчастная из страстей человеческих. Из любопытства человек бросает кости и делается игроком, из любопытства узнать чужие ощущения человек в первый раз напивается и делается пьяницей, из любопытства человек лезет на чужой корабль и попадает на мышиную лодку разбойников. Любопытство — самая дурная страсть.

— Ты говоришь со мною наставническим тоном, как говорит педагог с учениками. Неужели ты будешь так невежлив, что не уделишь мне часа из твоего досуга?

— У рабов досуга нет.

Горестно прозвучала эта последняя фраза в устах красавца, и в ней слышался прежний сарказм.

— Нет досуга у рабов жестокого господина, — ответила Люцилла, — но слуга хорошего всегда имеет время отдыха.

— Этого благополучия мне не досталось в удел.

— Твой господин жесток?

— У меня нет господина, ха, ха, ха!

— Ты себе противоречишь.

— Возбуждая еще больше твое любопытство?

— Сознаюсь, что так.

— Господин у меня был, да за Стикс уплыл.

— Умер?

— Вот эта правая рука промахов не дает… бац! — и кончено!.. поняла?

— Ты убил его? — спросила Люцилла, невольно бледнея пред взором огненных глаз, устремленных на нее.

— Он меня бил, а я его убил. Ха, ха, ха!

— Чему же ты смеешься?

— Смеюсь я, госпожа, горьким смехом растерзанного сердца. Я не могу плакать, потому что уж давно выплакал все мои слезы.

— Я богата, свободна и счастлива, это правда, но моему сердцу не чужды бедствия других. Если я могу утешить, уделив тебе…

— Монету из твоей неистощимой казны? ха, ха, ха!.. плохое утешение деньги!

— А доброе слово, совет, сочувствие?

— Ничего не надо тому, у кого есть меткая рука и хитрый ум.

— Но ты убийца, ты…

— Подлежу казни?.. эх, госпожа!.. господина я убил и под суд не попал.

— Как?

— Бежал да продался добровольно в гладиаторы, покуда не продали насильно для растерзания на арене львом или медведем.

— А если тебя найдут и узнают обвинители?

— Нашли они меня, и узнали, и рукоплескали мне вместе со всею публикой. У меня есть защитник, красноречивее самого Цицерона.

— Кто?

— Весь Рим.

— Но как же ты попал сюда из цирка?

— Попал посредством корабля да пары ног.

— Я не о том спрашиваю. Как тебя отпустили?

— На честное слово. Прощай, госпожа!.. нет мне досуга, как твоим рабыням.

— Еще один вопрос: — ты мне показался ученым, а выходит…

— Что я каменотес из капуанской каменоломни, убийца и гладиатор. Ха, ха, ха!.. Сними с дерева сочную кору, обруби его ветви, высуши — и выйдет сухое бревно, возьми хорошего человека, задави в нем все благородные порывы молодой души, брось его в омут вместе с разбойниками — и выйдет Аминандр-спартанец, Меткая Рука.

— Аминандр! — повторила Люцилла с удивлением, но незнакомца-гладиатора уже не было перед ней, он точно исчез или провалился в землю.

Красавице стало теперь понятно, как и зачем попал сюда этот человек. Никогда не видев его, она давно его знала из рассказов соседей. Она знала, что он вместе с другими любопытными юношами был заманен на корабль корсарами, явившимися под видом купцов на остров Делос, куда молодые греки ездили на веселое богомолье в храм Аполлона, был заманен, увезен и продан в рабство Аврелию Котте, который сделал из него учителя своих детей, а потом продал его в каменоломню только потому, что он был силен и за него дали хорошую цену. Люцилла знала, что у Амина ядра была в этих местах жена, прачка помещика Вариния, прекрасная и умная Хризида.

Это объясняло присутствие силача в этих местах, он шел от морского берега к усадьбе Вариния, чтоб навестить жену.

— Меткая рука! — сказала Люцилла в раздумье, — кто обпрется на меткую руку этого честного, несчастного человека, тому нечего бояться упасть на жизненном пути.

— Рамес — его друг, — заметила Лида.

— Знаю, — ответила Люцилла, — знаю я и то, что принудило его совершить злодеяние. Жестокость ожесточает самые нежные сердца. О Лида, Лида!.. мое сердце никто никогда не ожесточал, а оно неспособно быть нежным. Почему так?

— Потому что ты не любила, госпожа.

— Я не могу любить, Лида. Если я и полюблю, то, уверена, что не так, как ты и другие девушки. Ах! был момент в моей жизни, когда мне казалось, что в мое сердце проник теплый луч странного, необъяснимого чувства, но он угас… никогда он не проникнет снова, не осветит и не согреет эту безотрадную, темную, холодную пустыню, если в эти три года, пока не вернется батюшка, я не… что об этом говорить!.. не хочу!

— Ты любишь, госпожа.

— Нет. Я не могу любить того, кого не вижу и не знаю.

Глава VII. Кумир красоты и кумир силы

Возвратившись домой, Люцилла позвала к себе Рамеса и стала его упрашивать, чтоб он сходил к Аминандру и уговорил его еще раз прийти побеседовать с нею. Личность философа-гладиатора, интересная для нее и прежде, заинтересовала ее еще больше после этого случайного свидания.

— Я охотно тебе повинуюсь, госпожа, — ответил Рамес, — потому что ты больше просишь меня, нежели приказываешь, но этого твоего желания не могу исполнить, потому что я — любимец моего господина и хочу всегда быть его любимцем: мне это выгодно. Кай Сервилий не будет доволен мной, если я приведу к тебе гладиатора или даже пойду только, чтоб повидаться с другом. С тех пор, как Аминандр убил своего господина, Кай Сервилий стал презирать его, он и прежде его не любил за насмешливость. Я могу тебе указать на одну плутовку, которая может это выполнить.

— Кто она?

— Это Катуальда-галлиянка, рабыня Котты. Обучаясь тайком от господина грамоте у Аминандра, она выучилась у него и всей его хитрости.

— Приведи, приведи ее скорее!

— Я не могу сделать и этого. Господин бранит и даже бьет меня за каждую услугу, оказанную тебе, говоря, что я развращаюсь, перенимая столичные привычки у твоих рабынь.

— Как же это сделать?

— Если мой совет будет благосклонно выслушан, то…

— Говори скорее!

— Глупый совет, госпожа, но…

— Болтун! — гневно вскричала Люцилла, в нетерпении топнув ногой. Ее любопытство было сильно задето.

Юноша сконфузился, покраснел и запинаясь ответил:

— Старик-то от тебя без ума…

— Знаю… ну!

— Ты бы его приласкала.

— Это зачем?

— А затем, чтоб…

— Ласкать старого филина, гадкого, злого, скупого!.. фи!.. Рамес, ты с ума сошел!

— Ласкать не руками, госпожа, то есть не объятьями или поцелуями, а словами… ты послала бы что-нибудь старику — вышиванье или…

— Тратить мое рукоделье на Аврелия Котту!.. ха, ха, ха!.. да и какой предлог можно придумать для этого?

— Предлог прост, госпожа: пошли ему что-нибудь в знак уважения. Катуальда — рассыльная невольница. Если ты при посылке присоединишь просьбу, например прислать рыбу барбуна или раков, то принесет непременно она.

— Плут!

— К твоим услугам Рамес всегда готов, госпожа, но только тайно от Кая Сервилия.

Вышитое полотенце послано старому Котте при письме, в котором, среди самых изысканных фраз об уважении, Люцилла просила прислать маленького барбуна, жалуясь, что у ее патрона рыба хороша, да не так, как у его соседа. Лиде приказано было нарочно, отдав письмо, уйти, не дожидаясь ответа. Не дольше как через час в комнату Люциллы явилась корзина с целым десятком барбунов, принесенных хитрой Катуальдой.

Между Люциллой и галлиянкой произошел разговор, после которого обе поняли друг друга.

Солнце склонялось к закату, когда Люцилла с Лидой сидели снова у пограничного ручья.

— Вот он идет сюда! — воскликнула красавица, указывая рабыне на статную, высокую фигуру богатыря-гладиатора, пробиравшегося вдали между деревьями соседского парка.

Аминандр вышел на поляну. Заходящее солнце освещало его лицо прямо так ярко, что хороший, зоркий глаз мог видеть все его черты. Гладиатор шел, скрестив руки и понурив свою прекрасную голову на грудь в глубоком раздумье. Перейдя ручей, он прислонился, не переменяя своей позы, к дереву и молча стал вопросительно глядеть на Люциллу. Она взглянула на него. Их взоры встретились. В этом взгляде выразился странный обмен мыслей, разговор без слов, красноречивее всяких речей. И мольбу, и тоску прочел молодой гладиатор в глазах Люциллы, но мольбу и тоску сильной души, изнывающей в странных обстоятельствах жизни, а не каприз скучливой, избалованной, слабой женщины.

— Меткая Рука! — начала Люцилла, прервав молчание.

— Кто может выдержать взор Аминандра, у того рука также не из слабых, — ответил гладиатор.

— Ты страдаешь? — спросила Люцилла нежно.

— Сердце Аминандра страдает, потому что еще не настал час его счастья, а меткая рука непобедимого любимца Рима дрожит, потому что еще не может освободить от неволи ту, которую любит.

Подойдя к силачу, Люцилла положила на его плечо свою руку и сказала:

— Я ее выкуплю, если ты хочешь.

— Не надо. Никому не хочет быть обязан счастьем тот, кто может все добыть сам.

Голос гладиатора звучал грубо, но грустно, он не снял с своего плеча руку Люциллы, но и не взглянул на нее, глядя вдаль прямо перед собою, как будто какие-то неясные образы будущего виделись взору его души в этой дали, уже начавшей застилаться росою.

— Аминандр! — нежно шепнула красавица, — я уверена в том, что кто обопрется на твою меткую руку, тот может смело идти по пути жизни. Опираясь на твое плечо, я прошу тебя о помощи…

— В чем нужна помощь дочери гордого, могущественного Семпрония? О чем просит благородная Люцилла, умеющая только повелевать?

В этих последних словах мелькнул прежний оттенок сарказма.

— Люцилла повелевает слабым, но просит тех, кто сильнее ее, — ответила красавица.

— Ты — кумир Рима красотой, Аминандр — такой же кумир силой. Мы равны, ха, ха, ха!.. гений равняет людей. Ты видела меня на арене?

— Нет. Ты прославился, когда меня уже увезли сюда.

Гладиатор думал несколько минут, потом сказал,

— Я не вижу в тебе гордости, свойственной дочерям богачей.

— Я горда с теми, кто льстит мне.

— Ты не брезгуешь тем, что твоя нежная рука покоится на плече бойца арены, ты не брезгуешь тем, что складки твоей белоснежной одежды касаются моей грубой туники, твой голос не звучит надменностью. Слушай меня, Люцилла: я равен тебе теперь тем, что я — такой же кумир столицы, как ты, но было время другое… было время, когда Аминандр мог рядом сесть за стол с тобой, могущественная патрицианка… было время, когда он мог быть твоим почетным гостем… было время, когда льстецы, клиенты и паразиты пресмыкались у ног Аминандра, как они пресмыкаются пред твоим отцом.

— Ты сын вельможи?

— Я — потомок царей. В меткой руке Аминандра кровь Леонида, что храбро дрался с персами несколько веков тому назад.

Престол давно перестал быть наследием моего рода, потому что власть перешла к другим, но храбрость потомков не посрамила до сих пор имени предков.

— И хитрость также?

— Грубые римляне презирают хитрость, но в Спарте мнение не таково.

— Знаю.

— Слушай дальше. На арене Рима струится кровь в угоду публике, смеющейся над страданиями несчастных, вынужденных убивать товарищей. Взгляни туда, Люцилла!.. там вдали ты видишь только вечерний туман, застилающий ущелье гор, поднимаясь от моря, но душа Аминандра видит другое… я вижу в этом ущелье громадную арену, на которой льется кровь жестокосердых мучителей, я слышу их стоны о пощаде… я вижу твою душу — она не похожа на души других и поэтому стоит лучшей участи. Тебе не место на алтаре Беллоны.

— Я не понимаю твоих загадочных речей.

— А я не могу разъяснить моих загадок.

— Почему?

— Клятва связывает меня. Я могу сказать тебе только одно: беги отсюда!:

— Бежать я не могу, потому что поручена моим отцом Каю Сервилию и должна жить в его доме, пока мой отец не возвратится из Испании.

— А он скоро вернется?

— Через два года.

— Жаль мне тебя, красавица!.. но ты просишь моей помощи… чего тебе надо?

— Да, я прошу… научи меня добыть самой все, чего мне хочется.

— Пусть научит этому тебя твоя душа, если она равна душе Аминандра!.. труса не сделаешь воином, а воина не заставишь носить цепи. Настанет день, Аминандр сбросит иго своего рабства и будет не гладиатором, а воином, слугой могущественного предводителя.

Люцилла слушала вдохновенные речи богатыря, чувствуя к нему уважение, возраставшее с каждой минутой.

Долго говорил Аминандр, стоя под деревом, говорил он о горькой доле рабов и о близости свободы. Не все в его речах было понятно Люцилле, но она поняла, что какая-то страшная опасность грозит ей, если она останется в этих местах. Когда гладиатор кончил, она сказал:

— Ты знаешь Фламиния?

— Фламму?

— Нет, молодого.

— Его знает весь Рим, как тебя и Аминандра, ха, ха, ха!..

— Чему ты смеешься? я готова была уважать тебя, как философа и героя, а этот смех…

— Этот смех открыл тебе, что Аминандр не больше как насмешник, умеющий хохотать даже в те минуты, когда ему горько?

— Этот смех унижает тебя.

— Не таким смехом захохочет гладиатор, когда намотает на свою руку косу патрицианки и повлечет ее за собою на кровавую арену!..

— Опять загадки!.. брось их, Меткая Рука!.. ты сказал, что весь Рим знает молодого Фламиния, а я его не знаю.

— Любопытство.

— Да.

— Пагубная страсть любопытство!.. эх, госпожа… никогда не разведывай того, чего нельзя легко разведать.

— Но ты уклоняешься от ответа на мой вопрос.

— Потому что нечего на него ответить. Ты не можешь не знать человека, которого знают все.

— И презирают.

— Да.

— А ты?

— Аминандр презирает мужчину, который плачет и стонет вместо того, чтобы действовать ясным умом и храброй рукой. Аминандр презирает мужчину, который рабствует перед женщиной только потому, что сильно задолжал ее отцу.

— Фламиний плачет и рабствует… пред кем?

— Пред дочерью грека, которая хочет быть женою патриция и преследует его везде, унижая его честь и доброе имя, оскорбляет и мучит… эх, госпожа!.. будь я на месте Фламиния, я бы ее бац! — и кончено.

— А он?

— Тень жены, которую он убил по наущению других, не дает ему покоя. Аминандр убил своего господина за его жестокость, но спит спокойно и ни один призрак не тревожит сон человека, убившего злодея.

— Это показывает, что его душа…

— Робкая душа лани, трепещущей охотника.

— Он бывает здесь в своем поместье?

— Берегись, госпожа, дома, стоящего на берегу морском!.. солнце зашло… дует попутный ветер… Аминандра отпустил его ланиста на честное слово, потому что уверен, что любимец публики сдержит обещанье… кормчий уже ставит паруса… прощай!

— Дай мне твою руку, храбрый спартанец!

— Ты не презираешь меня, патрицианка… когда эта равнина в горном ущелье превратится в арену, гладиатор не намотает твоей косы на свою руку, потому что твою руку пожала меткая рука Аминандра.

Они соединили свои правые руки.

В эту минуту вдали раздался шорох.

— Беги, Аминандр! — сказала Люцилла, — это идет Сервилий, я его вижу.

— Меткая Рука никого не боится, но я не хочу заставить трепетать твое сердце. Аминандр будет другом Люциллы, если гордая дочь Семпрония не отвергнет его.

— О, нет, нет!.. я не могу гордиться… я теперь не больше как раба Сервилия… друг!

— Навсегда!

Они расстались.

Глава VIII. Наперекор всему

Уже больше года прожила Люцилла в Риноцере, но ничего не узнала о своем избавителе, кроме того, что сказал, ей гладиатор. Его слова, краткие и загадочные, не вышли из ее памяти, затронув ее любопытство в высшей степени. От Катуальды Люцилла узнала только то, что молодой сосед наезжает в свою разоренную усадьбу редко, чтобы прятаться под защиту Натана от других кредиторов, преимущественно от Клеовула, отца Ланассы.

Препятствие подействовало на холодное воображение красавицы, окружив образ юноши ореолом, которого ему никогда не удалось бы добыть никакими ухаживаньями. Ей невольно думалось о том, какие уловки употребляет гречанка, чтобы поймать в свои сети знатного жениха, и как Фламиний страдает от пятна, наложенного на его имя убийством, совершенным в минуту гнева, под влиянием речей искусителя. Все хорошие люди от него отвернулись, он поневоле пристал к дурным, не идти же ему в отшельники, такому юному и прекрасному.

Люцилла без отвращения протянула руку бойцу из цирка, поняв его душу. Отчего же ей не протянуть руку и Фламинию? О, с какой радостью взглянула бы она еще раз в эти грустные взоры и пожала бы руку, вырвавшую ее из рук Цезаря!.. Но Фламиния не было.

Люцилла по-прежнему ходила к ручью, но, после предостережений Аминандра, всегда брала с собой всех рабынь и приказывала им вооружаться.

Сидя там в жаркий полдень летнего дня, она занималась ловлей рыбы или плетением корзин из ивовых прутьев.

— Лида, кто это поет? — спросила она однажды.

— Прикажешь узнать, госпожа?

— Это не похоже ни на песню, ни на гимны богам… тс!.. слушайте!

Все они долго прислушивались к неизвестному им мотиву, сопровождаемому звуками гусель.

Пение смолкло, раздался шелест женского платья и шаги толстой обуви. По ту сторону ручья показалась стройная, молодая и прекрасная девушка, одетая в богатый еврейский костюм, она тихо, величаво шла по берегу, держа в одной руке гусли, а в другой букет цветов.

— Вы не знаете, кто это? — спросила Люцилла.

— Это — Мелхола, дочь ростовщика, она живет иногда в этом имении, заложенном ее отцу, — ответила Лида.

Еврейка в эту минуту увидела красавицу с ее рабынями и, в недоумении покосившись на них, хотела пройти мимо.

— Добрая девушка, — бесцеремонно окликнула ее Люцилла, — это ты пела сейчас такую странную песню?

— Я, — ответила еврейка, удивленная этим вопросом, — но это не песня.

— Молитва еврейская?

— И не молитва: это псалом. На что тебе, госпожа, это знать?

— Добрая Мелхола, поди ко мне сюда!.. или нет, не ходи… у тебя такие огромные суконные башмаки, что измокнут в ручье, а платье такое пышное и длинное, что непременно замарается… я сама к тебе приду.

И, не дожидаясь ни приглашения, ни отказа, Люцилла, в своих тонких сандалиях и легком прозрачном платье, спрыгнула в воду, не боясь водившихся там пиявок, и перешла на тот берег.

— Послушай, — обратилась она к еврейке, — мне ужасно скучно, а я не люблю скучать, не привыкла…

— Я не актриса и не могу забавлять тебя, — гордо возразила Мелхола.

— О, да ты гордая!.. мне надоели льстецы, надоели и здешние грубые жители… не с кем говорить. Я сама горда, но лесть ненавижу.

— Это редкое качество в дочерях римлян.

— Садись!

— У твоих ног я не сяду, я не раба.

— Зачем у моих ног? Я этого терпеть не могу. Сядем и поговорим. Мне ужасно скучно!..

— Чего же тебе от меня надо?

— Ты дочь купца? Да, я это знаю. Скажи, можешь ли ты доставить от меня письмо Аристонику в Рим? Мне хотелось бы кое-чего купить, но так, чтоб сам купец не знал, что это я покупаю. Я живу тут у Кая Сервилия, точно в плену, за каждый лишний динарий получаю от него выговоры, я и заплатить-то могу не деньгами, потому что их у меня мало, а кое-чем другим — серьгами, кольцами. Можешь?

Почуяв барыш, дочь ростовщика села, любезно улыбнулась и почтительно сказала:

— Тебе не надо платить, госпожа. Зачем платить? Твой отец заплатит, когда возвратится. Ты дай расписку, а я дам тебе деньги.

— Без поруки моего опекуна?

— Честь дочери Семпрония не нуждается в поручительстве.

— Много дашь?

— Сколько угодно.

— Дай, Мелхола. Я живу, точно нищая. Кай Сервилий ничего не дает, выпросить у него нельзя, а требование ведет только к раздору, мы и без этого не большие друзья.

— Гм… я это все знаю.

— Как?

— Через Вариния и Флориану.

— Эти сплетники, верно, насказали всяких нелепостей обо мне.

— Вариний говорит, что ты волшебница, а его жена отрицает.

— Я их терпеть не могу!.. сплетники, бездельники, лгуны!.. а ты им веришь?

— Я не деревенщина.

— Ты давно сюда приехала?

— Сегодня утром.

— Оттого я тебя и не видела. Приятно поговорить с городским человеком.

— Даже с презренным ростовщиком?

— Я не разделяю этого узкого взгляда гордецов. Кто не запутывается в долгах, тому что ж до ростовщика? Кто же может заплатить в срок и обращается к банкиру только во временной нужде, тому банкир скорее помощник, нежели враг.

— О, госпожа!.. такие слова я в первый раз слышу.

— И тебе приятно?

— Очень. А если твой патрон нас застанет?.. твоя честь…

— Он застал меня однажды тут с гладиатором… затопал ногами, закричал, потом стал вздыхать и плакать… он не узнал Аминандра, видел только, что я жала руку мужчине… ах, какая была потеха!.. не беда… хуже не будет, если он меня застанет с тобою.

Скажи мне Мелхола, что такое псалом, если это не песня и не молитва?

— Это вдохновенное произведение царя Давида, беседовавшего с Богом?

— С каким?

— У нас один Бог, создатель мира.

— Ах, как это интересно!.. я много слышала о вашей вере и хорошего и дурного… есть многие знатные римляне, соблюдающие субботу, поклоняясь Юпитеру, это по-нашему нелепо?

— Они это делают, сами не зная зачем, но я не смею при дочери сенатора много говорить о римлянах.

— Говори, говори, Мелхола!.. я люблю слушать правдивые речи.

Еврейка, начав разговор в надежде получить барыш, незаметно увлеклась, она резко порицала нравы и религию римлян, рассказывая Люцилле о величии, всемогуществе и милосердии Создателя.

Люцилла слушала, притаив дыхание, сидя неподвижно, чтоб не прервать этой беседы о новой для нее вере и философии. До самого вечера просидела она с еврейкой у ручья. У нее завязалось с Мелхолой знакомство, скрепленное денежным делом. Люцилла не могла уяснить себе только одного: как уживалась продажная душа ростовщицы с мрачной, торжественной философией Библии? У Мелхолы шли как-то странно рядом барыши с молитвой, одно не изгоняя другое. Беседа ее нравилась Люцилле, но к ней она не могла чувствовать уважения и часто спорила с ней. Еврейка не льстила своей должнице, зная, что лесть ей неприятна, но Люцилла еще не была настолько опытна, чтобы знать, что и в резких словах может скрываться тайная лесть, она поверила тому, что Мелхола часто ходит говорить с ней, потому что ей также скучно в деревне, и тому, что она осталась тут надолго единственно ради своего здоровья, расстроенного лихорадкой в Риме.

Почти каждый день сходились обе девушки к ручью, иногда к ним приносил невольник Мелхолы огромный тюк с товарами, и Люцилла рылась, выбирая, что ей нравилось. Обе собеседницы ловили друг друга, не подозревая взаимно расставленных сетей. Мелхола была вполне уверена, что красавица чрезвычайно любит модные обновы и платит за все, не торгуясь, по неопытности, ей в голову не могло прийти, что Люцилла, покупая у нее всякое тряпье, покупала и ее самое.

Люцилла завела однажды речь о Фламинии.

— Что он за человек? — спросила она.

— Язычник, как все, — уклончиво ответила ростовщица.

— А я слышала, что он не такой, как все. Я слышала, что он несчастен.

— Раб Вельзевула не может быть счастлив. Ты знаешь Вельзевула?

— Боги хранили меня от знакомства с духом тьмы.

— И не знаешь того, в чьем теле обитает злой дух вместо души?

— Я знаю многих злых людей, но обитают ли в них духи, этого не знаю.

— Ты знаешь человека, которого я так зову?

— Нет. Кто он?

— Бели ты не знаешь, то и я его не знаю. И Филистимлянин тебе не знаком?

— Нет.

— И не знаешь, что значит пораненная рука?

— Ты говоришь загадками, Мелхола.

— Это не было бы загадками, если б ты была из наших.

— Из евреек?

— Нет… но… я думала, что двоюродная сестра Семпронии знает многое, чего не знают другие девушки.

— Я ничего не знаю, Мелхола. Скажи скажи!.. это интересно… какая-то тайна… Фламиния качается это?

— Очень близко, но я ничего больше не скажу ни за какие миллионы.

И она не сказала.

Любопытство Люциллы разгоралось с каждым днем, она не могла жить без еврейки, эти свидания в парке и утешали и мучили ее сердце. Мелхола постоянно о чем-то недоговаривала.

— Это он!.. ты видишь?.. вон он идет… молодой человек в пурпуре и золоте, — сказала Люцилла, указывая вдаль.

— Это должник моего отца, Квинкций-Фламиний, о котором ты много раз спрашивала меня, — ответила Мелхола.

— Позови его!

Еврейка исполнила поручение.

Фламиний нехотя подошел и, взглянув на Люциллу, смутился.

— Здравствуй, прекрасная и благородная Семпрония Люцилла, — тихо проговорил он, почтительно поклонившись, — зачем я тебе нужен?

Молодая девушка в восторге крепко схватила его за руку.

— Ты мне нужен, — сказала она, — чтоб еще раз пожать руку, спасшую меня, чтоб еще раз взглянуть в глаза, что когда-то с восторгом глядели на меня, и чтоб услышать правдивую, честную речь человека, могшего, но не оскорбившего меня. Я узнала твое имя, Фламиний, уже давно, а теперь наконец вижу тебя… о, радость!.. ты хотел расстаться со мною навсегда, но от меня не легко скрыться, не теперь, так после, я нашла бы тебя. Я спрашивала о тебе всех, кого могла.

— Напрасно тратила ты на меня твои мечты!.. я — погибший человек, я не могу любить тебя, как любят честные люди.

— В таком случае, люби меня, как великодушный разбойник… я знаю одного великодушного, честного человека, которого все презирают за то, что он невольно сделался разбойником, и протянула ему мою руку, назвала его своим другом. А ты хочешь быть другом Люциллы?

— Я этого недостоин.

— Спаси меня во второй раз: от скуки здешнего захолустья. Чуть не с колыбели меня окружают люди только двух категорий: старики и льстецы. Отец мой старик, мать умерла давно, нянька и учитель были тоже стары и уже умерли, я оставлена здесь отцом на попечение Сервилию, старому чудаку-стихоплету, который сосватал мне своего соседа. Моему жениху 70 лет!.. ха, ха, ха!.. но я не знаю, кто противнее: Аврелий Котта или льстивая римская молодежь, готовая целовать подошвы моих сброшенных башмаков, чтоб заслужить улыбку. Ах, какие улыбки я им дарила — самые ядовитые улыбки презренья.

— И никого не любила ты?

— До нашей роковой встречи — никого. Все меня любили, все мне льстили, предлагали дары и сватались за меня.

— А встретив меня?

— Я решила узнать, что ты за человек.

— Люцилла! — воскликнул Фламиний, стараясь отнять свою руку, которую девушка крепко держала, — если я останусь с тобою… я погублю тебя и погибну сам, потому что тайное общество, к которому я принадлежу, оно… пусти меня! нам не должно встречаться.

— Язык острее меча, — мрачно сказала Мелхола.

— Знаю. Отвяжись! — презрительно возразил Фламиний.

— Самсон погиб от Далилы… помни это, Каин Бездонная Бочка!

Сказав это, еврейка удалилась тихим шагом.

— Я не боюсь твоего тайного общества, — сказала Люцилла, — оно не опаснее храма Изиды, там судьба спасла меня, послав тебя на помощь… так и теперь.

— От них я не спасу. Расстанемся.

— Я знаю, что тебе не чуждо великодушие, этого для меня довольно. Я знаю, что ты страдаешь… прими мою руку на дружбу и помощь, мой избавитель!.. я хочу заплатить тебе спасеньем за спасенье. Я разрушу ваше тайное общество. Садись подле меня вот сюда на берег.

Они сели рядом.

— Что же ты молчишь? — продолжала Люцилла, — слышишь ли ты, как шелестит зефир в ветвях этой мирты и растущего рядом с ней бука? При этом шелесте бук и мирта говорят между собою… о чем они говорят, Фламиний?

— О чем бы они не говорили, Люцилла, они не могут говорить о том, что должен сказать я: расстанемся! бук и мирта, однако, также могут опасаться разлуки, если секира подсечет одного из них.

— А я полагаю, что они говорят о чем-нибудь, более приятном: о дружбе, о надежде…

— И о любви?

— Может быть.

— Не о такой, какая может возникнуть между нами.

— Твой взор мрачен, а голос звучит грустью.

— Ты слишком богата и прекрасна, чтобы так неосторожно, одиноко сидеть в этом глухом месте. Я не защищу тебя, если ты продана Мелхолой.

— Кому?

— Язык острее меча, — сказала она, — ты это слышала.

— Тайна?

— Да.

— Я не могу быть продана, потому что сама купила Мелхолу.

— Ловко!.. но все-таки не ходи сюда.

— Я не одна. Не далеко отсюда сидят мои рабыни: их десятеро, они смелы и отлично владеют кинжалом, три из них из воинственного племени Германии и две испанки, остальные не хуже этих, они защитят меня от разбойников или умрут за меня. Ты помнишь тот миг, когда я очнулась на твоих руках в колеснице?

— Я стараюсь это забыть.

— А я не стараюсь. Тогда я прочла любовь в твоем взоре.

— Любовь безнадежную…

— Взгляни на меня опять, как ты тогда глядел.

Они взглянули друг на друга, как в первый раз, с восторгом.

— Ты и теперь меня любишь, Фламиний, — сказала Люцилла, — хочешь моей дружбы?

— Я твой враг.

— Нет, настоящий злодей не сказал бы этого.

— Теперь я люблю тебя, но моя любовь может уступить дурным внушениям моих товарищей или приказанию человека, которому я поклялся в верности ужасною клятвой.

— Приказанию человека, которого Мелхола зовет Вельзевулом?

— Да.

— Она не открыла мне его настоящего имени. Не открывай и ты. Я все узнаю, не заставляя тебя нарушать клятвы. Скажи мне только то, что можешь. Он корсар?

— Нет.

— Странно. Все меня остерегают от корсаров, я думала поэтому…

— Он помощник корсаров.

— А ты его друг?

— Я его ненавижу, но не могу избавиться от моей клятвы.

— А Ланассу?

— Тоже ненавижу, она хочет быть моею женою, не взирая ни на какие препятствия для брака патриция с иностранкой-ростовщицей.

— Мелхола также имеет продажную совесть…

— Нет, не говори этого, Люцилла. В груди этой еврейки доброе сердце, иногда заставляющее ее забывать барыш, много раз просила она своего отца о снисхождении ко мне и другим несчастным должникам, просила не без успеха. Я знаю бедных, обязанных ей своим спасением от тюрьмы или рабства, благодаря ее ходатайству. Ланасса этого не сделает, она снисходительно относится только к молодым людям, в которых видит выгодную партию для замужества. Эта глупая, чванная и злая девушка решила, что для ее полного благополучия недостает только знатности, и поклялась добиться своей цели. Не одного меня она преследует таким образом.

Долго сидела влюбленная чета, разговаривая между собою, пока рабыни не предупредили Люциллу, что идет Кай Сервилий.

Молодые люди стали часто видеться. Их свидания долго были под покровом тайны, но наконец чары этой гармонии были разрушены резким, грубым диссонансом. В кустах раздался громкий хохот, курчавая мужская голова показалась взору влюбленных с отвратительными, насмешливыми гримасами и тотчас скрылась опять.

Это был Лентул Сура.

Глава IX. Затеи стариков, неприятные молодым

Жаркий летний день угасал. Вдали, над цепью высоких гор, приморских отрогов аппенинской цепи, ярко светился пурпур вечерней зари, заливавший своим багровым отблеском остроконечные вершины Везувия и его товарищей, таких же, как и он, в то время погасших вулканов, о подземной деятельности которых все давно забыли, густо засадив склоны этих гор виноградною лозою и маслиною, в зелени которых там и сям виднелись хижинки сторожей, поселенных среди этих уединенных плантации для охранения их больше от животных, могших случайно попасть туда, нежели от людей, потому что скромные сельские жители еще свято чтили в продуктах поля дары Цереры и, боясь гнева раздраженной богини, весьма редко покушались на чужую собственность.

Всякое земледельческое орудие также можно было оставить смело на ночь в поле и на плантации, не боясь кражи, а и не было цели красть эти плуги и бороны земледельцев, в них не было ни замысловатых, дорогих винтов и гвоздей, ни ценных колес и пружин. Плуг римлянина был не что иное, как простой, обтесанный пень с толстым, заостренным корнем, обитым железом. Косы, серпы, бороны, заступы, грабли — все было самой простой конструкции, сработанное дома из дешевых материалов, причем нередко острые кремни и кабаньи клыки заменяли металл.

Нарушителями порядка на плантациях могли быть только дикие козы, во множестве водившиеся среди горных ущелий вблизи Везувия, зайцы, волки, одичавшие свиньи и собаки, которых сторожа должны были убивать или хоть прогонять с плантаций, не имевших изгороди, криком и стуком. То рядами на ивовых тычках, то растянувшись по веревкам, горизонтально привязанным между высокими пирамидальными тополями (что до сих пор делается в Италии), маслинами и кипарисами, вились виноградные лозы, обремененные созревающими и совсем спелыми кистями разного цвета.

Ниже их, у подошвы гор, были огороды, полные гороха, бобов, репы, редьки, луку, чесноку и т. п., а также зеленели и желтели нивы, засеянные ячменем, пшеницей и полбой, луга, среди которых паслись стада рогатого скота и. табуны лошадей, утолявшие жажду в мелких, почти высохших от жары, горных ручьях, укрываясь от лучей солнца под тенью развесистых лавровых и буковых деревьев, одиноко или группами росших там.

Кое-где виднелись рощи и жалкие деревеньки рабов.

Одна из таких прелестных, сельских картин расстилалась пред домом богатого римского сенатора, старого и дряхлого Тита Аврелия Котты, уже давно покинувшего политическое поприще и удалившегося на свою виллу близ Нолы.

Было душно, мириады комаров, вечерних бабочек и всяких мошек толклись и реяли в воздухе, мучая и людей и животных.

Благоухание, доносившееся с роскошных цветников сада, разбитых на лужайке перед домом, скорее раздражало, чем ласкало обоняние, становясь противным.

Около Везувия не было гнилых болот, как в других местностях Италии, например в Понтинских болотах, известных своими лихорадками, около Рима, Флоренции и в других местах.

Был ноябрь, по тогдашнему, неисправленному еще Юлием Цезарем, календарю, приходившийся около времени теперешнего июля или августа. Приближался праздник Вакха, бога вина, веселый для всех, кроме приносимого в жертву козла отпущения и его подруги, — свиньи.

Приближались и Консуалии, двухдневный праздник, посвященный богу Консу и богине Опс, покровителям жатвы. Эту последнюю нередко смешивали с Церерой, богиней всех плодов вообще.

Опс была та же Церера, только, по римскому обычаю, специализированная.

На террасе помещичьего дома, облокотись на широкие каменные перила, стояла молодая девушка, одетая в грубое, короткое, шерстяное платье темно-коричневого цвета, уже сильно потертое, изношенное и даже в нескольких местах зачиненное, такими же грубыми заплатами, пришитыми белыми нитками, очевидно, второпях.

Ступни ее босых, исхудалых ног, видневшиеся из-под одежды, были грязны и поранены об острые камни на разных дорогах, по которым бедная молодая невольница бегала в жар и холод, в сушь и грязь, днем и ночью, когда бы ни вздумалось господину, управляющему, или даже одному из рабов послать ее, потому что она не имела никакой специальной должности в доме, а поэтому всегда всем казалось, что ей нечего делать.

— Катуальда, тебе нечего делать, отнеси вместо меня выстиранную сорочку моему отцу на гору, — говорила ей прачка.

— Катуальда, ты стоишь тут без дела, ощипай вместо меня гуся, — говорила кухарка. И в итоге ежедневно оказывалось, что ничего не делающая служанка только тем и занималась, что работала. Она работала больше всех, а все постоянно ее упрекали, что она ничего не делает, потому что госпожа ее любит. Все ей завидовали, все ее ненавидели, решительно ни за что, ни про что.

Руки, поддерживавшие ее слегка наклоненную голову, также носили следы грубой работы без отдыха с утренней зари до вечерней.

Но молодость не мирится с положением, в какое прихотливой судьбе вздумается забросить человека, она непременно проявит себя при какой бы ни было грустной обстановке, так сказать, возьмет свое.

Молодая невольница, стоявшая на террасе дома Аврелия Котты, лишенная жестокими законами людей обычных украшений костюма, была лишена и природой всего, что мы привыкли находить красивым в человеке. Ее густые, длинные волосы, заплетенные в две косы, низко висевшие вдоль спины, были ярко-рыжего цвета. Маленький вздернутый нос и светло-голубые глаза, одни из тех, что люди в насмешку зовут оловянными, при худобе и бледности лица были вовсе не привлекательны. Высокий, почти мужской, рост делал еще более заметной худобу ее тощей, изнуренной фигуры.

Она была почти отвратительна, но молодость не дала ей упасть духом… напрасно и зеркало в комнате госпожи и кристальные воды горного ручья говорили ей о ее безобразии, — молодость горячим ключом кипела в сердце, а ум был занят приятными мечтами и надеждами.

Не имея времени, чтобы пришить хорошенько заплаты, молодая девушка, однако, нашла досуг, чтоб вышить пестрой шерстью — красивую кайму на подоле и вороте своего платья, кайму, которая уже, увы! — успела полинять под жгучими лучами солнца и потоками дождя, сплела из разноцветных обрывков материи, добытых ей одной известным способом, широкий пояс и перетянула им свой тонкий стан, завязав длинные концы в изящный узелок с боку. Не имея даже простых, деревянных подошв с ремнями на ногах, она имела на шее ожерелье, которым щеголяла, хоть оно и было снизано из деревянных шариков, как и ее кайма полинявших, но бывших когда-то пестро раскрашенными.

На ее правой руке, около кисти, виднелся широкий железный наручник, обычная принадлежность римской рабыни, единственное облегчение в трудах, допускаемое строгим хозяином, — предмет, предохранявший руку от мучительного трения при переносе тяжелых корзин и узлов.

Но этот наручник не один красовался на руках невольницы: выше обоих локтей ее были надеты узкие железные обручи, которые Катуальда, при помощи своей фантазии, считала браслетами.

Концы ее рыжих, длинных кос были украшены лентами — полинялыми, грязными, но все-таки шелковыми, а яркие, пунцовые розы, прикрепленные за ухом и на груди, держались очень кокетливо.

Не только молодость, но и родина сказывалась во всем этом: Катуальда была галлиянка [Галлы были предками французов].

Имея все отличительные черты своей нации — живость фантазии, кокетство, веселость, разговорчивость, она, однако, не была легкомысленна, по крайней мере, вовсе не до такой степени, как многие из ее соотечественниц, но в этом были виноваты обстоятельства ее жизни, сложившиеся очень печально.

Катуальде было только 17 лет.

Очаровательным представляется этот возраст всем особам женского пола, уже далеко оставившим его за собой на жизненном пути. Мы не можем представить себе девушку 17 лет иначе, как в цветущем периоде развития, если не красоты, то стройности, гибкости стана, грации движений, с улыбкой на устах и радостью в сияющем взоре, еще не отуманенном горькими разочарованиями, бегающей за бабочкой или составляющей красивые букеты, сидя на лавочке под тенью развесистого дерева, громко смеющейся или плачущей над пустяками.

Исключения, правда, во всем не редки. Есть девушки, которые в 17 лет уже испили горькую чашу всевозможных разочарований и потерь, и мысли которых уже очень далеки от цветов и бабочек, веселый смех давно уступил свое место горькой усмешке, а слезы не от пустяков струятся по щекам.

Невольница знатного, богатого Котты не принадлежала ни к той, ни к другой категории. Невыносимое положение тяжкого рабства у сурового, хоть и не жестокого, господина, — рабства и у всех его рабов, наделявших Катуальду и работой и колотушками в неоскудевающем изобилии, ненависть единственного близкого ей на земле человека, родного брата, — все это, кажется, должно бы наложить печать горьких страданий и безвыходного отчаяния на ее душу, но этого не случилось. Она, конечно, не могла быть беззаботной ветреницей, но не была и страдалицей, она ни на что не жаловалась. Если она и страдала, то никто этого не знал и не замечал.

В ее взорах, задумчиво устремленных без всякой цели вдаль, не выражалось ни тоски, ни ленивой беспечности, свойственной многим служанкам в час отдыха, в ее взорах скорее светилась надежда на что-то очень хорошее, готовое для нее в близком будущем, она старательно обдумывала нечто, чрезвычайно важное для нее, и углубилась в свои планы до того, что не. видела прекрасного, далекого ландшафта, впрочем, уже приглядевшегося и надоевшего ей, не чувствовала укусов комаров, облепивших ее босые ноги, не слышала их жужжания вокруг ее головы, не заметила, как постепенно стемнело и яркие звезды засверкали над ее головой.

Нежная, мягкая рука ласково легла на плечо Катуальды и тихий, приятный голос раздался в вечерней темноте, назвав ее по имени.

— Катуальда, отчего ты до сих пор не спишь, моя милая? — спросила низенькая брюнеточка, вышедшая на террасу из комнат.

Аврелия, дочь Котты, не была блестящею красавицей, но в ее умных карих глазах, постоянно задумчиво глядевших и готовых сверкнуть слезою, отзывом сердца на горе или радость ближнего, выражалось так много доброты, нежности и готовности помочь, чем только она может, что всякий готов был полюбить ее, почувствовав неотразимую симпатию к этому милому, миниатюрному существу, простому и добродушному, не способному ни к малейшей тени хитрости или лести.

— Я проходила мимо двери и увидела тебя, — продолжала Аврелия с оттенком дружеского упрека в голосе, — неужели ты еще не устала?

— Это ты, госпожа! — отозвалась Катуальда, вздрогнув от неожиданности, потому что, углубившись в свои думы, забыла в эти минуты все на свете.

— Я тебе много раз говорила, Катуальда, чтоб наедине со мною ты не величала меня именем госпожи, разве ты не хочешь быть моею подругой?

— Когда я буду свободна, буду звать тебя моей милой, доброй Аврелией, а до тех пор… ах, какая страшная, глубокая бездна лежит между свободой и рабством!

— Между мной и тобой нет никакой бездны, — возразила Аврелия — разве я свободна в доме моего отца? разве я не работаю с утра до ночи? разве у меня есть хоть одна минута покоя? ложась в мою постель, я боюсь надеть спальное платье, ожидая, что не успею задремать, как отец уже позовет меня, чтобы в десятый раз спросить, сколько собрано сегодня яиц или винограда, или напомнить мне, чтоб я велела запереть кота в хлебный амбар… с утра до ночи и с ночи до утра я занимаюсь этими пустяками, кроме более важного дела, беда мне, если отец увидит пробку или веревку в чулане не на своем месте!.. нет, Катуальда, я не свободна, я такая же раба, как ты!

Аврелия грустно вздохнула и, обнимая Катуальду, продолжала:

— А к чему нужна эта щепетильная мелочность в хозяйстве? это поднимание с пола и укладывание на место каждой упавшей горошины или зернышка перца? это сосчитывание и ежедневное записывание всякой рухляди, которую перекладывают с места на место, — рухляди, которую даже бедный человек не стал бы держать в доме, а выкинул бы без сожаления… сколько уходит на это драгоценного времени!.. я употребила бы его на развитие моего ума, на помощь бедным людям и на более полезные отрасли хозяйства, не говоря уже об отдыхе или удовольствиях, удовольствий-то мне никогда не придется узнать!.. никогда!.. я знаю, хоть и в глуши живу, как веселятся другие девушки моих лет, как они, при меньшем, чем наше, богатстве, наслаждаются, видят людей, разные города, покупают наряды, а я только однажды, пять лет тому назад, успела выпросить себе хорошее платье, да и то дешевое…

— Из клетчатой бомбицины [Шелковая материя итальянского, непривозного производства, дешевая], — перебила Катуальда, горько усмехнувшись, — какие рабыни Люциллы носят.

— И его покойница-матушка чуть не со слезами у отца вымолила. Подумай, Катуальда, пять лет я ношу по праздникам одно и тоже платье!.. отец не соглашается позволить мне даже пришить к нему широкую кайму на подоле, не принимая во внимание, что я. ведь выросла, это платье мне чуть не по колено!.. ах, ужасно!.. пять локтей прикупить какой-нибудь материи он не позволяет!.. ему жаль 10 динариев для моего платья, не для щегольства, а для избежания безобразия, насмешек!.. никуда он меня не возит и не пускает, никого не принимает к себе… я его раба!.. настанет скоро день, — он и меня продаст, как продал нашего бедного Аминандра… продаст он меня не покупщику, а старику — мужу, которого я терпеть не могу, отдаст меня против моего желания за нелюбимого человека!

Обе девушки несколько минут молчали, Катуальда отбивала по перилам пальцами такт и прищелкивала языком, не смея вслух выразить своего мнения об этом последнем обстоятельстве жизни своей госпожи. Аврелия в темноте не заметила, как на лице галлиянки играла плутовская улыбка, а оловянные глаза светились веселостью. Катуальда с трудом удерживалась, чтоб не расхохотаться.

— Да, — сказала она, стараясь казаться серьезной, — да, между нами мало разницы, и ты и я, мы рабыни, только я хочу быть свободною и буду, а ты не будешь, потому что не хочешь.

— Я не хочу? — повторила Аврелия с жаром, — чего не дала бы я, чтоб пожить на свободе хоть один месяц!

— Ты можешь быть и свободна и счастлива, но не мне учить мою госпожу!

— Катуальда, что ты так лукаво улыбаешься? Я это даже в темноте вижу. Зачем ты говоришь таким насмешливым тоном?

Катуальда не выдержала, она крепко стиснула Аврелию в своих объятьях и залилась звонким, почти истерическим хохотом.

— Госпожа, госпожа!.. ты можешь быть свободна и счастлива… ах, как ты будешь счастлива!..

— Когда же и как, Катуальда?

— После Вакхова дня… когда выйдешь за Кая Сервилия.

Новый хохот заглушил слова Катуальды. На лице Аврелии, до сих пор кротком, выразилась сильная досада и оттенок того брезгливого чувства, которое нас волнует при воспоминании о каком-нибудь противном кушанье или лекарстве.

— Я его терпеть не могу! — вскричала она, оттолкнув Катуальду.

— За что? — с новым смехом спросила галлиянка.

— За все. Ему 50 лет, а мне только 20, — какой же он мне жених? я его не люблю и не могу полюбить никогда, никогда!.. этот сентиментальный чудак является ко мне именно в то время, когда нельзя болтать с ним, он много раз подводил меня этим под гнев батюшки. Я тороплюсь горох провеять, а он мне начнет толковать нескончаемые басни о чудесах Цереры, начнет просить у меня позволения помочь мне в работе и все испортит.

— Помню я, как вы раз вместе взялись горох трясти да весь его по чулану рассыпали!.. ха, ха, ха!.. Кай Сервилий на тебя загляделся.

— Смейся, Катуальда!.. не тебя, а меня прибили за это. Батюшка, точно нарочно, подошел в эту минуту к двери, увидел, да и начал меня бить, больно прибил своею палкой. Сервилий уговаривал его, вздыхал, а потом сказал мне: ‘Не плачь, милая Аврелия, я тебе подарю, если хочешь, в искупление моей вины мешок жемчуга вдвое больше и крупнее этого мешка гороха’. До жемчуга ли мне тогда было?! ‘Не надо мне твоих жемчугов, Кай Сервилий, — сказала я ему, — много их у моего отца, да он мне их не только надевать, смотреть-то не дает. Умоляю тебя, не ходи в мою кладовую!..’ Он неделю после этого не ходил, а потом, догадавшись, что я туда от него прячусь, опять стал чуть не каждый день являться. Что может быть хуже любви старика?! он навязчив, точно докучливый комар.

— Не сердись на меня, милая Аврелия, но я скажу тебе правду: это ты не от себя говоришь, а со слов Люциллы. С тех пор, как вы познакомились, я тебя просто не узнаю. Ты наслушалась ее болтовни о скуке, любви, стариках и другом в этом роде, и повторяешь все это, даже в ее выражениях. Речь Люциллы дико звучит в твоих устах.

— Если я, в самом деле, сказала слова Люциллы, то они очень хорошо выражают мои мысли. Ах, Катуальда!.. я хотела бы…

Аврелия смутилась, снова обняла молодую невольницу и тихо шепнула ей на ухо:

— Я хотела бы, Катуальда, кого-нибудь сама полюбить, как, по словам Люциллы, в Риме все любят.

— Отлично!.. полюби же сама твоего жениха. Он вовсе не старик, напрасно ты его так называешь, я не знаю человека добрее и красивее его. Ты погляди когда-нибудь внимательно, как он величав в своей роскошной праздничной тоге, точно великий жрец шествует в храм, — так идет он сюда по пригорку, его плавная, певучая речь, добрый взгляд, светлая, обворожительная улыбка…

— Катуальда! — вскричала Аврелия теперь уже не с досадой, а со смехом — ты сама в него влюблена!.. о, как смешно!.. если б ты умела… впрочем, этого, все равно, нельзя… но если б ты была свободною, была, как я, дочерью сенатора, то я умоляла бы тебя…

— О чем, Аврелия?

— Ах!.. отбить его у меня… избавить меня от него. Идти не за того, кого любишь…

— Разве ты уже полюбила?

— А ты? ты любишь, Катуальда? любишь моего жениха? признайся, милая!.. я не рассержусь на тебя за это.

— Аврелия, — грустно ответила невольница, переставши смеяться, — не только любить, но и взирать-то на твоего жениха я не смею. Разве есть что-нибудь общее между таким ничтожным червем, как я, и первым богачом-красавцем наших мест? мое сердце… но, что тебе до этого?

— Любит его?

— Никогда я не осмелилась бы на такую нелепость, я всегда помнила и всегда буду помнить, кто я. Твоего жениха я глубоко уважаю, благоговею пред ним… когда он идет мимо меня, мне кажется, точно это сам Юпитер сошел с Олимпа, одетый в белоснежное облако. Когда он на тебя глядит с восхищением и любовью, мне его невыразимо жаль… одною холодностью отвечаешь ты, госпожа, этому достойному человеку… за него не только стоит перенести все побои, но даже… умереть!

— Умирай сама за него, если этого тебе хочется, а я… ах, какая тоска, Катуальда!.. скоро наступит этот ужасный Вакхов день… меня отдадут… отдадут… возьмет меня Сервилий и будет моим господином навсегда, на веки!.. никогда я от него не избавлюсь!

Аврелия тихонько заплакала.

— Моя милая Аврелия, — сказала Катуальда, поцеловав в голову свою госпожу, — ты полюбила? кого, Аврелия? не того ли ужасного человека?.. не…

— Кого, Катуальда?

— Если ты уже любишь, то узнай хорошенько человека прежде, чем отдать ему свое сердце. О, милая, добрая моя госпожа!.. не погибай, не пропадай, как…

— Кто?

— Не мне это говорить и не тебе это слушать, потому что я слишком тебя люблю, чтоб оскорблять твой слух разными сплетнями. Кай Сервилий — добрый человек, прекрасный, ты прожила бы с ним спокойно…

— Но…

— Ты любишь другого? кого?.. его врага?

— Фламиния? да разве он здесь? — спросила Аврелий с наивным удивлением.

— Нет, нет, он здесь никогда не бывает, — торопливо перебила Катуальда, — он живет в Риме.

— А он хорош собой? ты его видела?

— Никогда я его не видала, госпожа… где я могла его видеть?

— И я не видала, потому что он не живет на своей вилле с тех пор, как передал ее по закладной во владение ростовщику. Никто здесь не живет из молодых патрициев или плебеев, кому люба такая глушь?

— Можно любить и не знатного… ты любишь? — неотвязчиво приставала Катуальда.

— Я сама не знаю… некого любить в нашей глуши… несколько лет тому назад мне казалось, что мое сердце нашло человека, достойного любви, но… судьба нас разлучила… он был…

— Невольник? — спросила Катуальда глухим голосом, стараясь удержать тяжелый вздох, готовый вырваться из ее груди.

Она нервно вздрогнула и прошептала:

— Невольник!.. это был он… Аминандр… ты его любишь?

— Мне и до сих пор кажется, что я могу полюбить только того, кого изберет само мое сердце, — уклончиво ответила Аврелия. — Если отец и отдаст меня насильно за своего приятеля, то не может приказать мне любить его. Я буду рабою, но мысль моя все-таки свободна и свободной останется.

— Аврелия! — воскликнула Катуальда в ужасе, — я знаю, предчувствие давно мне сказало, что ты…

Ее восклицание было прервано сиплым голосом старой кухарки, высунувшей на террасу голову из двери.

— Так я и знала, так я и знала, — грубо заворчала она, — эта бездельница всегда всем хлопот наделает!.. я ищу госпожу по всему дому… я и Барилл, оба с ног сбились… я так и знала, что непременно ты, Катуальда, ее затащила куда-нибудь о пустяках болтать!.. господин гневается, мы ищем, а они обе вон где стоят да звезды считают!..

— Меня отец зовет? — торопливо спросила Аврелия и ушла в дом.

— Нет, уж что и говорить, — продолжала кухарка, по-прежнему стоя за порогом и высовывая голову в дверь, — нынешние молодые слуги гораздо хуже прежних… вместо того, чтоб старым-то людям помогать, они только льстят господам да пользуются их милостью. Что ты здесь толчешься, Катуальда? Хоть бы ты очаг-то за меня вымыла, а я завтра поспала бы подольше.

— Я и так нынче за тебя целый мешок гороху нашелушила, — возразила молодая девушка с досадой.

— Гороху!.. экая услуга великая!

— А ты забыла, что меня господин посылал за барбунами на пруд, а оттуда в дом Кая Сервилия с целою корзиной этой рыбы? ведь к соседу-то добрая миля будет, да и сажалка-то не близко. Провозившись с твоим горохом, я должна была бегом бежать, без передышки.

— Знаю я и еще одно доброе местечко, куда ты таскаешься! — проговорила кухарка с укоризною, но понизив голос, — вот постой, болтушка, выдам я вас господину, накроют голубчиков и такого зададут жару, что век не забудешь!

— А пожалуй, накрывайте! — также тихо отозвалась Катуальда. — Мне-то что до этого! Мне плохо не будет, если у нас явится новая госпожа: я сумею угодить ее причудам, ну а вам это будет не сладко. Ха, ха, ха!.. чудаки, право, эти богатые господа!.. придумают что-нибудь, перетолкуют между собою, поладят, и дело сделано, а каково от этого дела другим, — что им до того!

— Это ты, безмозглая, правду говоришь, — ответила кухарка несколько ласковее, — порешили: ты-де женись на моей дочери, а я женюсь на твоей воспитаннице, а каково будет старым-то, верным рабам, когда молодая-то госпожа, причудница, весь дом кверху дном перевернет, — до этого старому греховоднику нет заботы. Сервилиевским слугам что за беда!.. наша туда попадет, никому худа не сделает, добрая госпожа, иначе про нее не скажешь, а вот нам-то, горемыкам, что терпеть придется, как его-то ветреница будет над нами командовать!.. а-а-ах, горе наше горькое!..

— Бабушка Эвноя, старики и того не обдумывают, каково будет молодым госпожам с ними жить, наша-то потоскует да, пожалуй, обтерпится, у нее кроткий характер, уживчивый, а Люцилла…

— Уж что и говорить… ну, да наш-то ей крылья обрежет покороче, нежели я курам.

— Как бы не обрезал! ха, ха, ха!

И залившись неудержимым хохотом, Катуальда подошла к старухе, зажав себе обеими руками рот, чтобы в доме не слышали ее смеха.

— Так она и даст ему потачку, дожидайся! — продолжала она, наклоняясь к уху старухи, — так она для него и будет банки да горшки с места на место перестанавливать! будет узнавать, в каком амбаре какой кот засажен, да какая наседка сколько цыплят вывела!.. так и будет толковать с ним по десяти раз в день об одном и том же!.. Аврелия, по чем я в прошлом году ячмень то продавал? — по стольку-то, батюшка. — Пройдет час-другой, опять он кричит: почем мы ячмень продали? заладит одно и то же, конца нет. Никогда, никогда не забуду, как он раз купил какие-то семена цветочные, особенные, у проезжего армянина… все ему надо знать, все до последней ниточки, расспросил он этого армянина, кто он, как его зовут, из какого города, да после все это и забыл. Уж и мучил же он госпожу!.. семена посеяли, они не взошли… заладил старый чудак об этом армянине толковать, а имя-то его было мудреное, он все забывал, верно, обманщик нарочно выдумал себе такое прозвище, что не выговоришь. Кличет госпожу беспрестанно: сними со стенки дощечку, где имя армянина записано, и прочти, — сам-то плохо читает, не видит… неделю мучил ее этим!.. мне сначала ее жалко было, а потом смех меня разобрал… он крикнет: Аврелия! а я вместо нее высунусь в дверь из-за занавески да и отвечаю: — Эксакустодиан из Тиграноцерты, батюшка! — знала я, зачем он кличет. Издали-то он не видит, я ли это стою или госпожа, так и отвечала за нее, покуда раз не попалась. Очутился старик не на своем кресле, а подле двери, увидал, что это я отвечаю, схватил меня за косу да и отдул своей палкой.

Будет у него жена молодая, так не дождется он от нее этого почтения. Аврелия его любит, как дочь, уважает, терпит безропотно его причуды: мы — рабы его, мы должны его слушаться…

— И жена также должна.

— Знаю, что должна: всякая другая и стала бы угождать ему в надежде на скорое наследство, только не Люцилла… эту сломаешь, убьешь, но не согнешь по своей воле! нет!

Глава X. Причуды старого богача

Аврелия застала отца в его спальне. Это была довольно большая и высокая комната, с выбеленными стенами и потолком, без всяких украшений, у окна стоял письменный стол, полный разных бумажных и кожаных свертков, пузырьков с различными чернилами, заостренных палочек для писанья, которые тогда употреблялись вместо перьев, пакетов с семенами и т. п., все это было разложено в строгом порядке, над всем этим, точно кумир божества на пьедестале, красовались, на маленькой деревянной подставке, старые, простые водяные часы с головкою египетского сфинкса на крышке. Перед столом стояло широкое деревянное кресло, когда-то имевшее мозаические и бронзовые украшения, которые теперь уже отвалились, о чем свидетельствовали пустые впадины на ножках и спинке. У одной из стен, в углу, было прилажено широкое каменное возвышение, служившее кроватью. Там, под легким пологом, защищавшим от мух и комаров, лежал отец Аврелии.

Старому Котте было около семидесяти лет, он был подобие египетской мумии, — до того был худ и бледен. На его голове только кое-где торчали клочки коротких седых волос, нос, на подобие ястребиного клюва, был крючковат, а черные, блестящие глаза зловеще сверкали из своих глубоких впадин. Перед приходом дочери он, в досаде на то, что она не мигом является, шевелил своими беззубыми челюстями, уже будучи не в силах кусать губы, и теребил своими костлявыми руками толстое шерстяное одеяло, в которое плотно закутался, не взирая на жару и духоту летнего вечера.

Наконец, заслышав приближающиеся шаги своей дочери, старик повернул голову к двери. Портьера из грубой льняной ткани распахнулась, и Аврелия тихо подошла к постели отца.

— Сегодня это твое третье ослушание, Аврелия, — торопливо заговорил старик, — третье неповиновение воле родительской… что нам велят наши предки? — в первый раз побрани, во второй накажи плетью, в третий — палкой!.. да, дочь, тебя надо палкой, только я устал теперь, никак не поднимусь, вместо палки я тебя по-другому накажу за то, что ты не скоро пришла: пересчитай, сколько в большом мешке горошин! да чтоб к утру это было сосчитано и записано!.. слышишь?

— Слышу, батюшка, — тяжело вздохнув, ответила Аврелия, — только в целую ночь не сосчитать мне этого… лучше прибей меня.

Она тихо заплакала.

— Я знаю, что тебе это хуже, чем прибить, оттого и не буду бить, иди горох считать!

Аврелия пошла к двери, отирая слезы.

— Дочь! — окликнул ее старик.

Молодая девушка возвратилась к постели.

— Что ж ты меня не спросила, зачем я тебя звал?

— Я думала, что тебе было угодно только испытать, скоро ли я явлюсь.

— А вот и неправда. Я тебя звал, чтоб… чтоб… а ведь я забыл, дочь, зачем я тебя звал… что-то нужное… ты должна отгадать, зачем я тебя звал!

— Как же я могу это знать, батюшка?

— Ты должна знать, что может желать твой отец: покорная, почтительная дочь должна жить как бы единой душой, единой мыслью с отцом… говори, зачем я мог тебя звать?

— Чтоб спросить о чем-нибудь по хозяйству: может быть, отнесли ли барбунов к Сервилию для Люциллы? Отнесли батюшка: Сервилий кланяется и…

— Не за этим я тебя звал, я это помню, — перебил старик.

— Может быть, ты хотел спросить, поставила ли я в воду прекрасный букет, который тебе прислала Люцилла?

— Люцилла будет мне хорошей женой, она не будет бегать от меня, как ты, — ищут целый час, не найдут… хороша дочь! елец уж успеет даже забыть, зачем ее звал, покуда она явится на зов!

— Не хотел ли ты меня спросить о той лекарственной мази, которую ты сам изобрел, а мы с Эвноей сварили вчера утром? Она уже остыла и готова, батюшка.

— Вот ты меня и навела на мысль… я тебя звал, чтоб ты прочла мне рецепт Катона, как делать от ревматизма заговор над больною ногой. Верно, гроза собирается: у меня ноет левое колено, я говорю: huac, huac… а дальше забыл. Достань книги Катона и отыщи место, где он советует эту симпатию.

Аврелия достала из высокого, некрашеного кипарисного шкафа объемистый железный цилиндр с крышкой, поставила на письменный стол, открыла, достала один, из длинных свертков старой, порыжелой пергаментной бумаги и начала просматривать. Долго она копалась, не зная достоверно, в каком томе и в какой главе сочинения знаменитого автора находилась эта чудодейственная формула.

Из-за портьеры высунулась рыжая голова Катуальды.

— Мудрый Катон от вывихов, а не от ревматизма советует приговаривать над больным местом: ‘hauat hauat hauat ista pista sista damia bodannaustra’, а что значит эта тарабарщина, он и сам не знал.

Проговорив это скороговоркой, молодая невольница исчезла с живостью движений, свойственною непоседливому племени галлов.

— Я тебя палкой, дрянная! — закричал Котта, грозя кулаком на дверь.

— Дочь, — окликнул он Аврелию, — девчонка-то правду сказала: от вывихов эта формула, а не от ревматизма, не ищи, я теперь припомнил. От ревматизма, я слышал, надо прикладывать мазь из толченой собачьей кости с жиром. Какая ты незаботливая! нет у нас ничего, о чем ни спросишь, где я теперь возьму этой мази? ох, как болит нога! ох!.. ох!.. Аврелия, пошли к соседям за этой мазью.

Старик хлопнул в ладоши.

Из-за тонкой перегородки, отделявшей спальню от маленького чулана, вышел молодой человек с умным, приятным лицом и, едва удерживая зевоту, почтительно сказал:

— Господин изволил звать меня, что угодно?

— Барилл, ступай и разбуди Бербикса, — сказал Котта.

— Батюшка, — возразила Аврелия, — теперь четвертый час по закате, скоро полночь, все соседи спят давно.

— Не рассуждай! Сервилий, верно, еще стихи свои пишет. Барилл, приведи Бербикса!

Молодой невольник ушел, а Котта продолжал бранить свою дочь за ее недоглядки по хозяйству и непочтение к отцу. Он мог заставить своего слугу искать рецепт Катона, не тревожа дочь без надобности, но это был один из его многочисленных капризов старости: он звал дочь за всякими пустяками и приказывал именно ей делать то, что всякий слуга мог исполнить. Аврелия терпеливо и покорно молчала, зная, что возражения не убедят, а только хуже разгневают старика, которого она любила горячею любовью нежной дочери, несмотря на все муки, которые переносила от него. Отец был уже на краю могилы и впал умом почти в детство.

Аврелия знала, что ей не придется в наказание считать горошины, потому что отец через минуту забыл об этом, но она плакала, стоя поодаль от постели, о том, что и в сегодняшнюю ночь ей едва ли больше двух часов выпадет на долю сна и покоя.

Старик вел беспорядочный образ жизни, требуя порядка во всем только от своих подчиненных. Не взирая на то день теперь или ночь, вечер или утро, он приказывал то есть ему давать, то пить, то вести его под руки в какой-нибудь амбар, то готовить носилки, чтоб осматривать огород, поля или виноградники. Он очень мало спал, ложась, когда вздумается, раз по пяти и больше в сутки, но на короткое время.

Котта не был жестокосерд, но, тем не менее, каждый невольник в его доме был мучеником, не исключая и его дочери. Несчастный молодой Барилл, родом сириец, по характеру веселый шутник и говорун, похожий на Катуальду, к которой давно был не равнодушен, целый день и всю ночь должен был неотлучно находиться при ворчливом старике, ежеминутно грозившем ему побоями, хоть эти угрозы и ограничивались почти всегда одною фразой: ‘А вот я тебя палкой!’

Он должен был то одевать старика, то раздевать и укладывать в постель, читать ему, писать, петь, звать кого-нибудь, приносить ему кушанье, водить его под руки, идти рядом с его носилками, — нельзя пересчитать всего, что был обязан делать этот человек без всякого вознаграждения за одну только скудную пищу, плохую одежду и тесный, темный чулан с соломенной постелью.

Барилл скоро возвратился вместе с другим невольником. Этот последний был высокий, атлетического сложения человек, в чертах лица которого с первого взгляда можно было узнать брата Катуальды. У него были такие же рыжие волосы, только нечесаные, всклокоченные, полные набившегося в них сена, на котором он имел обыкновение спать.

Короткая, густая, рыжая борода не украшала, а еще хуже безобразила его физиономию с оловянно-голубыми глазами, толстыми губами и красным курносым носом.

Вся фигура этого человека была нечто отвратительное, звероподобное.

Несмотря на свою богатырскую силу и крепкое здоровье, Бербикс был ужасно ленив и целые дни спал, стараясь свалить свое дело другому. Он считался кузнецом и кучером в доме своего господина, но в сущности был только пьяницей, лежебокой и ужасным драчуном, которого боялись не только сослуживцы, но и соседи, мелкопоместные пахари.

Нередко, застав Бербикса днем спящим на сеновале, господин приказывал бывшим тут невольникам жестоко бить его, что всегда вело к их общему горю, потому что разъяренный галл вымещал побои на них после вдвое и втрое, все его ненавидели и боялись, а господин не хотел его сбыть из дома именно по этой причине.

Одной из причуд старого богача было обожание сочинений Катона, во многом очень мудрых, но в некоторых отношениях не менее того диких. Он, подражая Катону, старался постоянно поддерживать несогласия, ссоры, сплетни и всякие дрязги в своей прислуге, отдавая невольниц замуж, женя рабов на тех, кого они терпеть не могли, и продавая тех из них, кого все в доме любили. При всей своей скупости, он изредка дарил мелкую монету или старое платье невольнику в присутствии других, чтоб возбудить зависть.

Все это Аврелий Котта делал вовсе не от жестокости, а по советам того же Катона, который некогда заставил своими советами римлян разрушить Карфаген и этим затмил добрую славу своего отечества на веки.

— Бербикс, — сказал Котта полусонному галлу, который протирал свои глаза кулаками, стоя у двери и прислонясь к притолоке, — ступай немедленно в дом высокопочтенного моего соседа Кая Сервилия и от моего имени передай ему искренний привет и уверение в дружбе.

Невольник хотел уйти.

— Батюшка, — сказала Аврелия, — разве за одним этим ты его посылаешь?

— Постой, Бербикс!.. попроси у него еще… чего, дочь? — я забыл… эти негодяи так долго не являются на мой зов, что я успею почти всегда забыть мое желание, прежде чем они придут… я тебя палкой отваляю, Бербикс!.. Барилл, прибей его!..

— Ты хотел, батюшка, послать его попросить мази из толченых собачьих костей с жиром.

— Теперь некогда его бить, господин, — сказал Барилл, — если я его стану бить, господин Сервилий заснуть успеет.

— Ты, негодный, мне всегда противоречишь!.. молчать!.. ступай, Бербикс, и принеси мази из толченых собачьих костей с жиром… слышишь?.. повтори, что я сказал.

Господин велит принести мази из собачьих костей, — повторил галл и, не стесняясь, зевнул.

— Если ты переврешь, принесешь мне не того, что велено, то я тебя палкой!

Галл ушел.

— Батюшка, могу ли я теперь идти спать? — спросила Аврелия.

— Лентяйка! — воскликнул старик, — ты только и думаешь, что о сне да еде!.. спать бы тебе, да есть, да сидеть, сложа руки на коленах, без дела!.. отец болен, отец слаб, а дочь ни минутки побыть с ним не хочет!.. какая ты мне дочь, Аврелия? — самая плохая, самая непочтительная. Оставайся здесь и читай мне стихи.

Сервилия все время, пока этот неповоротливый дурак, Бербикс, не вернется.

— Какие стихи, батюшка, прикажешь мне читать? — спросила Аврелия, глотая слезы.

— Читай мне его лучшую поэму ‘Курций’, она не длинна, но Бербикс непременно должен вернуться домой прежде, чем ты кончишь, если он не вернется, — я его палкой!.. читай не торопясь, а то я недослышу.

Аврелия достала маленький сверток тонкого белого пергамента, лежавший на полке около письменного стола ее отца, исписанный мелким, красивым, женским почерком с изящно нарисованными арабесками и картинками на полях и между каждым отделом стихов, села на стул около столика у постели и, подвинув к себе лампу, начала читать:

В неожиданной тревоге

Ужаснулся славный Рим,

Потому что гнев свой боги

Изъявили перед ним…

— Не это место! — прервал старик нетерпеливо, — читай третью главу.

Аврелия, раскатывая пергамент с одного конца и скатывая с другого, нашла, что ей было приказано.

Ее глаза слипались от непреодолимой дремоты, строчки, мелко написанные красавицей Люциллой, подарившей поэму с иллюстрациями своего рисования своему старому жениху, — эти строчки представлялись Аврелии перепрыгивающими одна через другую, ее челюсти неудержимо стремились к зевоте.

Она стала читать со слезами и таким страдальческим голосом, что можно бы подумать, что тут не древнего героя ожидает смерть, а читательницу этой поэмы:

Вдруг препятствие явилось

Продолжать геройский путь,

Сердце Курция забилось

И тоской заныла грудь…

— И с тоской заныла грудь… Непорочностью чиста… Юных дней его мечта… — тихо повторял старик свои любимые строфы, выбивая ритм по одеялу пальцами и не слушая чтения.

С добротою голубиной

Смотрят кроткие глаза,

Из которых жемчужиной

Льется… горь… ка… я сле… за… —

продолжала Аврелия читать нараспев, едва в силах будучи сидеть, усталая и измученная, и физически и нравственно. В эти минуты она готова была проклинать и своего жениха, сочинившего стихи, и ненавистную ей насмешницу Люциллу, переписавшую их для ее отца в знак своей любви, и самого Курция, давшего Сервилию фабулу для его поэмы.

— Как плохо ты читаешь, дочь! — заворчал старик, оторвавшись от своих грез о Люцилле, — ты читаешь, точно по складам… если ты будешь так мне читать, я завтра тебя заставлю при себе прочесть эти стихи без отдыха десять раз.

— Мне очень спать хочется, батюшка… уже полночь… я встала сегодня на заре, целый день работала… на заре ты меня опять разбудишь…

— Лентяйка!.. а как же я-то целый день работаю и никогда не хочу спать?! иди спать!.. Барилл, ты продолжай!..

Аврелия ушла, а невольник, не смея сесть, прислонился к стене около столика и, наклоняясь к тусклой лампе, продолжал чтение:

Покрывала тканью нежной

Ветер утренний играл,

Косу девичью небрежно

За плечами разметал.

Дева с горькою тоскою

Говорит: ‘Остановись,

Милый мой, и здесь со мною

Перед гибелью простись!’

— Садись вон туда на пол, чтоб я мог видеть твое лицо и узнать по его выражению, сочувствуешь ли ты этим милым строкам, или смеешься над тем, кто их сочинил, над той милой рукой, которая их переписала для меня, и надо мной самим, который в восторге от этой поэмы.

Барилл сел на указанное место, поставив лампу также на пол, и продолжал свое чтение:

Не дождавшися ответа,

Дева просит между слез:

‘Ведь священного обета

Ты еще не произнес,

Воротись!’…

— Милая! — вскричал старик, забывшись, — никакой священный обет не заставил бы меня огорчить ее… Аврелий и Люцилла — какое дивное сочетание имен!.. это симпатия душ, определение Рока!.. она сказала, что сами Парки свили наши жизненные нити во единую неразрывную нить!.. Аврелий, происходящий от золота, Люцилла — от луча света, от солнца… [Aurum — золото, lux — луч, блеск, свет] Золото впотьмах — простой темный металл… оно блестит от луча… да, эта девочка — яркий луч солнца, озаривший мой жизненный закат, согревший мое хладеющее сердце… читай, Барилл, дальше!

Барилл читал, глаза влюбленного старика долго сияли огнем его поздней любви, но мало-помалу их блеск потух, веки смежились, руки Котты, отбивавшие по привычке такт по одеялу, ослабели, он задремал, погрузившись в сладкие грезы о своем близком браке с красавицей Люциллой. Барилл ушел в свой чулан, чтоб воспользоваться этим промежутком отдыха, который, как он очень хорошо знал, будет весьма краток.

Глава XI. Плутни рабов

Вышедши из спальни своего господина, Бербикс направился в атриум — комнату, которая некогда была священной в жилище каждого римлянина, но в эту эпоху снизошла до значения простой кухни, потому что, когда хозяева строго разграничились со слугами в своих привычках, то разграничились также и в обстановке жизни. В богатых домах роль атриума занял триклиний — комната, названная так от стоявшего в ней трехстороннего стола, в виде буквы П, господский атриум обратился в обыкновенную залу, хоть там все еще, в некоторых домах, помещался домашний очаг, но на нем уже ничего не варили и не жарили, а видели в нем только род жертвенника в честь домашних богов и предков, статуи которых симметрично стояли вдоль стен, на высоких пьедесталах. Но в доме Котты был только один атриум — людская кухня, несмотря на то, что дом был очень велик.

— Так я и пошел для старого скряги бродить по ночам за всякими пустяками! — ворчал дикарь, переступая порог кухни.

Там он скоро нашел свою сестру, спавшую на лавке, со связкой соломы под головой.

— Катуальда, поднимайся, долговязая! — закричал он, схватив ее за руку и грубо тряхнув.

— А? что? — отозвалась девушка, испуганно тараща свои заспанные глаза.

Она только что заснула после целого дня трудов и беготни. Увидев, при свете догорающих углей, облик фигуры брата, Катуальда оттолкнула его от себя прочь и, снова улегшись, не менее его грубо, спросила:

— Это ты, неугомонный? чего тебе надо? пошел прочь! ни днем, ни ночью от тебя никому нет покоя!

— Не я виноват, что старый филин не спит по ночам, как добрые люди, а посылает чуть не за Геркулесовы Столбы, когда ему вздумается, за разною дрянью… иди, говорит, сейчас к соседу Сервилию, да принеси мне мази из собачьих костей… так я и пойду по ночам болтаться по дорогам, да царапать мои ноги о камни!.. есть и помимо меня тут, в доме, слуги, которым нечего делать, которые день и ночь только, по лавкам валяются… ступай, долговязая, вместо меня за этою проклятою мазью, да живее!.. не то мне за твои мешканья-то все бока отколотят.

Девушка издала странный, громкий звук — смесь зевоты с горестным стоном, но, не ответив ни слова, вышла торопливо из кухни.

Ночной, горный ветерок освежил Катуальду, когда она, выйдя за ворота усадьбы, очутилась в поле. Уже давно привыкнув спать очень мало, — когда, где и сколько придется, — она очень скоро отогнала свою дремоту и бодро пошла скорым шагом по пешеходной тропинке, извивавшейся среди полей и виноградников через пригорок, по направлению к границе соседских владений.

Сервилий, однако, не писал в этот вечер стихов, как полагал его приятель, а давно уже спал после хозяйственных трудов, многочисленных, но благоразумно-рациональных, спали и все его слуги.

Не одной Катуальде казался этот величественно-красивый, пожилой помещик, похожим на Юпитера. Когда он изредка приезжал по делам в Рим, немало женщин вздыхало о нем. Девушка из каждой аристократической семьи сочла бы за счастье его сватовство, а гордый сенатор с радостью назвал бы его зятем. Но он ни за кого не сватался. Любезный и приветливый в обращении, Сервилий, однако, держался в стороне от всякой фамильярности с женами и дочерьми своих друзей, и все думали, что он обрек себя на одинокую, холостую жизнь.

Отношения его к Аврелии никто не подозревал в Риме.

Его сон, прежде всегда крепкий и спокойный, после принятия в дом Люциллы сделался чутким и кратким.

Не легкую обузу навязал своему другу Семпроний, поручив ему свою неукротимую. Покровитель напрасно старался, и лаской и строгостью, приручить этого красивого зверка, возбудить в молодой красавице склонность к мирным занятиям сельской хозяйки. С глубокою грустью размышлял он о том дне, когда возвратится его друг и он сдаст ему дочь такой же неукротимою, как получил ее.

Чрезвычайно радостное согласие Люциллы на брак с семидесятилетним Коттою сначала обрадовало, но потом смутило ее опекуна. Мечты Люциллы о ее ‘милом Аврелии’ были до того восторженны и страстны, что переходили в не совсем приличную приторность и невольно возбуждали подозрение, что тут кроется не то, что этот восторг с поминутными возгласами: ‘о, мой божественный Аврелий!’ не больше как маска, ловкая, но все-таки заметная.

Кай Сервилий недоумевал, что могло таиться под этой маской. По соседству не было ни одного молодого человека, могшего пленить его приемную дочь. Сыновья помещиков были грубые пахари, преимущественно солдатского закала, потому что эти земли были розданы Суллой своим сподвижникам взамен отнятых у них и их родных Марием.

У Сервилия не было ни малейшего подозрения на Фламиния, потому что друг при передаче дочери ничего ему не сказал о их знакомстве.

Несколько странных случаев окончательно убедили старика, что не все ладно в его доме. В первый раз это было в тот вечер, когда он застал Люциллу с Аминандром у ручья, в парке. Он ясно видел в сумерках, что его воспитанница жмет руку, прощаясь с мужчиной, который затем быстро скрылся.

— Люцилла, кто здесь был? — спросил старик.

— Сосед Петрей, — не заикнувшись, ответила красавица.

— Отчего же волосы-то его стали черны?

— Это тебе показалось.

Сервилий бранился, плакал и произнес длинную увещательную речь, могшую понравиться народу на форуме Рима, но вызвавшую только смех неукротимой девушки.

Часто по ночам в комнате Люциллы слышна была музыка, беготня и смех, но раз голос, певший романс Анакреона, показался Сервилию незнакомым и не могшим ни в каком случае быть женским, потому что это был приятный баритон. Испугавшись, что это опять забавляется тайком Рамес, старик вышел из своей комнаты и нашел слугу спящим на его месте. Он пошел во второй этаж, но, никого не застав у Люциллы, кроме ее рабынь, мог сделать ей выговор только за шум, мешавший ему спать.

Бродя ночью по саду, Сервилий видел фигуру, быстро пробиравшуюся по направлению к границе его владений, кустарник скрывал одежду и стан, но рост убедил старика, что то не женщина. Оглянувшись, он заметил веревку с узлами, висевшую из окна Люциллы: ее быстро втянули наверх.

На выговоры старика Люцилла со смехом возразила, что все это ему пригрезилось.

Много было и еще кое-каких мелочей, вроде обрывка плаща, найденного в саду, следов полусапожек городского фасона, пуговицы, очутившейся около террасы, и т. п. Эти мелочи сделали старого холостяка подозрительным, он плохо спал, нередко прохаживаясь ночью под окном Люциллы, в надежде застать врасплох и наказать ее вместе с ее соблазнителем, не зная того, что этим только облегчал вход в свой дом то тому, то другому из новых знакомых Люциллы, имевших возможность, в отсутствие хозяина, войти через дверь крыльца, не лазая в окно по веревке. Он не знал, что ловкая девушка давно уж не скучала, составив себе новое знакомство, за неимением в глуши прежнего, — знакомство, состоявшее из людей, которых он ненавидел. Приходила туда Мелхола с тюками товаров, вздыхал там Фламиний, насмешливо философствовал Аминандр и показывал Люцилле свое искусство и силу, поднимая одною рукою тяжеловесные столы и разбивая камни кулаком. Бывала там и Хризида, жена гладиатора. Сервилий не знал, что раз была там даже Росция, некогда любимая, а теперь презираемая им. Все слуги были подкуплены и втихомолку посмеивались над простаком господином. Что Люцилла не любит своего жениха, а только дурачит этою комедиею и его, и весь околоток, — в этом Сервилий был вполне убежден и остерегал соседа, но старик ничему не внимал, влюбившись до безумия.

Сервилий видел в этой любви одну гибель для старого скряги, но не нашел в себе достаточно сил для самопожертвования, чтобы спасти его. Полюбив Аврелию, он получил согласие ее отца с непременным условием, что их свадьба состоится в один день со свадьбой его и Люциллы, которую назначили после праздника Консуалий и Вакха.

В ту ночь, когда Катуальда пришла за мазью, Сервилию также вздумалось сделать обход около дома. Веревка не висела, но внутри комнаты был слышен громкий говор со смехом и беготней.

— Медузка, здравствуй, разбойница! — шепотом обратилась Катуальда к черной, мохнатой собаке, прикованной на цепь к конуре у ворот усадьбы Сервилия, — тише, дура!.. вот тебе, возьми обычную плату за пропуск.

Она сунула в рот ласкавшейся к ней собаки кусок лепешки.

— И ты, Горгона, не ворчи!.. и тебе дам.

Собаки пропустили без всякого лая девушку.

В кухне спал на лавке старик, немедленно проснувшийся от шороха.

— Спи, дедушка Клеоним, это я, — сказала Катуальда.

— И сегодня притащилась, рыжая сова! Удивляюсь, как это вам не спится по ночам, греховодники!.. от которого ты нынче: от старого или от молодого?

— Послал-то старый, не тайком иду, доложи, если хочешь, своему стихоплету, только и от молодого у меня есть кое-что с собой. Вот твоя доля.

Порывшись в своем широком, плетеном поясе, Катуальда вынула динарий и подала лежавшему старику дворнику.

— Не очень нынче расщедрился! — брюзгливо проворчал Клеоним, спрятав монету под тюфяк и повернувшись на другой бок.

— Плохо бедняге, дед!.. он ведь за деньги только и любит-то!.. очень уж прожился. Жаль, жаль мне Люциллу!.. щедрая госпожа, только беспорядочная, неразборчивая… связалась она векселями с этой жидовкой с берега, оплетет она ее хуже, чем рыбу неводом!.. выбрала она себе жениха — мота, игрока… ох, дед!.. будь это наша Аврелия, то хоть давай они мне полприданого, не стала бы я помогать этим плутням. Не смею я взглянуть в лицо доброму Каю Сервилию… бедный! как они его морочат!.. как насмешничают!.. иное дело — ему помогать, я бы рада, зато трудно: Аврелия его терпеть не может, слышать о нем не хочет.

Катуальда присела на лавку к старику.

— Дедушка, — продолжала она голосом, прерывающимся от волнения, — милый дедушка, знаешь ли, какая беда-то случилась? ах!.. я даже вымолвить боюсь. Она, кажется, любит… любит Аминандра!.. посоветуй, дед, что мне делать?

— Аминандра… женатого… с чего это ты забрала в голову, глупая? довольно болтать: ступай наверх!

— Успею, ведь я теперь не тайком пришла. Аврелия очень легко могла влюбиться, потому что Аминандр был ее учителем, а кроме него она молодых людей никогда вблизи не видала, разве только наших дуралеев-рабов да пахарских сыновей, что не пересчитают пяти пальцев. Продать в каменоломню образованного, умного человека за то только, что он стал не нужен и дали хорошую плату, ах, как это жестоко! как жестоко!

— Ну, ну, полно, не плачь!.. ведь он уж теперь не в каменоломне.

— Знаю, дед. Но если б его не продали, не разлучили с женою, он не сделался бы разбойником.

— А может быть, это и к лучшему.

— К лучшему?! что ты говоришь, дед?

— А то говорю, что бабьему уму разуметь не следует.

— Не понимаю твоих слов. Ты знаешь, что Аминандр — все для меня: он мой избавитель, учитель, друг! если он похитит Аврелию, как хочет Фламиний похитить Люциллу, то… ах, какое будет горе!.. бедная Хризида!..

— Начнет баба языком молоть, так усталости на это нет!.. видно, язык-то не жернов!.. ступай наверх, я спать хочу.

— Не упрекай, дед!.. я и жерновом мелю почти каждый день, вместо старой Эвнои.

Глава XII. Ундина лазурного грота

Спальня Люциллы, находившаяся на втором этаже, была причудливо отделана вся диким камнем, выкрашенным в светло-голубой цвет. Огромные глыбы, поднимаясь от пола к потолку, образовали разнообразные гроты, арки и колонны, весь потолок был покрыт также дикими камнями, и настоящими, и искусно сделанными из глины, выкрашенными, подобно стенам, светло-голубой краской, на которой сверкали кораллы и перламутровые раковины, выглядывая из-за зелени вьющихся растений, пальм, роз и других детей Флоры, росших в голубых вазах из дикого камня.

Это было подобие волшебного, лазурного грота на острове Капри, близ Неаполя, уже и тогда известного своей красотой.

Капризная дочь Семпрония, проезжая с отцом из Рима на виллу Сервилия, посетила этот грот и непременно захотела обладать если не им, то подобием его.

Любивший до обожания свое единственное детище, богач устроил ей лазурный грот в доме своего друга, не взирая на слабый протест последнего, который, впрочем, не очень противился этому, потому что сам, поэт и идеалист в душе, любил все необыкновенное. Он влюбился и в Люциллу в первые дни ее пребывания у него, но после не только скоро охладел к капризной, избалованной красавице, но стал даже искренно презирать ее и желать выжить из своего дома каким бы ни было способом.

Старый холостяк привык тихо жить в своей деревеньке, привык видеть всеобщее спокойствие в своем доме, благосостояние невольников, строгое распределение времени труда, покоя и удовольствий.

Люцилла перевернула, так сказать, всю его жизнь кверху дном, она сбивала с толку своими причудами его слуг, нарушала их покой и днем и ночью, вставала, ложилась, обедала и ужинала, когда хотела, играла на лире и пела по ночам или бегала по саду со своими десятью невольницами, молодыми и прекрасными, одетыми в богатые платья, это последнее обстоятельство особенно не нравилось Сервилию, потому что и его рабыни стали желать для себя нарядов лучших, нежели их чистые, но простые одежды домашнего тканья.

Рабыни спали на мягких постелях под занавесками в просторной комнате, находившейся рядом со спальней Люциллы.

Поэтическое великолепие спальни нравилось молодой галлиянке, но не увлекало ее до восторга, потому что, несмотря на свою юность и провинциальную наивность, Катуальда уже очень хорошо знала цену всего этого, — знала, что все это очень дорого, красиво, эффектно, но в то же время глупо, пусто и непрактично, — весьма похоже, как ей думалось, на душу и ум очаровательной живой богини, обладательницы этого великолепия.

Душа Люциллы была таинственной загадкой даже и для образованных людей, как же могла ее понять и оценить молодая невольница, никого и ничего не видевшая и не знавшая в мире, кроме своего околотка и тамошних жителей?

Аминандр, изредка навещавший свою жену, всегда смеялся над причудами Люциллы, а он был кумиром Катуальды. Что он скажет, то было свято для нее.

Катуальда считала Люциллу ветреницей, беспорядочной особой, ненавистницей всего, что идет в разрез направлению ее убеждений, а каковы эти убеждения, — это была полная тайна, terra incognita, для Катуальды, не хотевшей ни разу и заглянуть в этот уголок мира особы, помогать которой согласилась единственно для приобретения суммы, нужной для своего выкупа из тяжкого рабства.

К одной из стен спальни было пристроено нечто, похожее на золоченую беседку, отделанную внутри шелковою матернею светло-голубого цвета, с золотыми и серебряными мелкими звездочками, и завешенную для защиты от комаров прозрачной египетской кисеей, падавшей роскошными складками до пола, дозволяя видеть сквозь нее внутренность этого алькова.

Там, на золоченой кровати, покрытой тончайшим бельем с вышивками, лежала красавица.

В эти два года красота Люциллы достигла своего зенита. В ее наружности было все, что только может очаровать смертного. Это был редкий феномен красоты в Риме, где никогда не было недостатка в красавицах. У нее были жгучие, лучистые, черные глаза и густые, длинные, белокурые волосы золотистого цвета.

Ее лицо выражало цветущее здоровье, довольство и счастье любви, о которой она мечтала, достигнув своей цели, потому что Фламиний, как ей казалось, любил ее и готов был бросить для нее все на свете.

Она блаженствовала.

Раскинувшись на подушках, Люцилла, одетая в прозрачное ночное платье, беспечно обмахивалась и играла веером из белых страусовых перьев с резною ручкой.

На углу кровати висела золотая лира, привязанная на широкой розовой ленте.

Круглый столик с ножками из черного индийского дерева с бронзой и доской из черного тенарского мрамора с мозаическим букетом роз был полон всем, что мог требовать прихотливый вкус капризной девушки, на нем было вино, вода, молоко, лимонный сок, разные пирожки и конфеты, кусок жареной дичи, крупные крустумские груши, виноград, яблоки, духи, помада из бальзамина и нарда, розовое масло, гребенка, зеркало.

По комнате плыло густое облако белого дыма от благовоний, поднимавшееся с трех бронзовых курильниц.

Такая атмосфера, несмотря на привычку, всегда ошеломляла Катуальду при ее появлениях, она никак не могла понять, что можно наслаждаться таким дымом.

Маленькая лампа, поставленная в голубой стеклянный тазик, слабо освещала внутренность алькова.

Катуальда распахнула занавес и остановилась пред постелью.

— От него? — тихо спросила Люцилла, улыбнувшись.

— Да.

— Иди сюда, садись и рассказывай!.. отчего он целую неделю не мог со мною видеться? Это вечность для меня!.. тоска!

— С голоду язык не повернется, — возразила Катуальда.

— Ешь, сколько хочешь, я не скряга, как твой филин.

Катуальда громко расхохоталась, схватила лучший кусок дичи, прыгнула на кровать и стала есть, беззаботно разлегшись поперек постели у ног Люциллы.

— Как ты смешно, быстро жуешь! — воскликнула Люцилла и бросила с небрежностью кисть винограда, которую Катуальда схватила налету, швырнув обглоданные кости за кровать, на дорогой ковер, которым был устлан весь пол.

— Ты видела его? — спросила Люцилла с нетерпением.

— Вчера.

— Рассказывай!

— Он долго не придет.

— Почему?

— Какие-то дела мешают… он не будет со мною откровенничать… сказал, что уедет в Рим на две недели.

— Зачем?

— Ничего не знаю.

— А Мелхола?

— Я ее не видела.

— С тех пор, как отвратительный Лентул застал нас, я боюсь ходить к ручью… Аминандр постоянно пугает меня корсарами, а ты…

— Я не знаю, госпожа, корсаров ли я видела… я видела недавно лодку большого калибра, нагруженную тюками и бочками, она, под вечер, когда уже стемнело, пристала к утесу Носорога: из нее вышли вооруженные люди и понесли привезенный груз на себе в дом Мелхолы. Через день после этого пропала Хризида.

— Ее исчезновение очень странно… корсары ли ее похитили, или…

— Сбежала?

— Не знаю.

— Если она сбежала, то мудрено ей было скрыться с ребенком.

— Меткая Рука — не простак. Если она сбежала, то, конечно, он об этом знал и помог жене скрыться.

— А если корсары ее похитили… бедный Аминандр!

Люцилла саркастически улыбнулась простоте своей помощницы.

— Аминандр богат, — возразила она, — богат силой рук и ума.

— У нас прошлой ночью отвязали собаку от ворот и украли, но в этом подозревают моего брата и его друга Дабара, — они, может быть, ее пропили, за неимением денег.

— Корсары… я боюсь, Катуальда, что они могут меня похитить и продать в рабство, особенно, если он… но, нет, нет!.. он меня любит.

— Он любит тебя до обожания, не тревожься…

— Если б было можно, без малейшего укора совести я отправила бы за Стикс моей рукой Лентула, нашептывающего ему, как злой дух… я убью, убью его!.. Мелхола говорила мне, что нет гадости, нет злодейства, на которое не решится этот человек и чего не присоветует другому. Я боюсь спустить веревку из окна, опасаясь, что, вместо моего милого, явится сюда этот изверг и сделает в доме скандал, грозящий мне вечным пятном, стыдом… он нарочно постарается здесь произвести шум и суматоху. Если он успеет охладить чувства Фламиния ко мне…

— Но он еще не успел в этом, и не успеет. Нельзя не любить тебя, госпожа: ты прекрасна, как сама Венера, а богата, как сама Фортуна.

— Да, моя красота и богатство дадут мне все, чего я желаю, но…

— Чего же не дадут?

— Счастья, Катуальда!.. нельзя купить за деньги сердце человека, нельзя его спасти… нельзя и всех подкупить… богатые неподкупны.

— Мелхола?

— Да. Я взяла у нее взаймы два миллиона за огромные проценты и на столько же в долг всяких материй и драгоценностей, без всякой надобности, чтоб только приобрести в ней верную помощницу. Она делает все, что я ей велю, говорит мне, о чем я хочу, но упорно молчит об одном…

— О тайном обществе?

— Да. Клятва и страх перед каким-то таинственным предводителем сковали ее уста. Брось Фламиния, — сказала она мне еще давно, — если ваша любовь не понравится одному человеку, то никакие толпы слуг не защитят тебя, ты будешь убита или увезена в Египет. Я презрела все эти предостережения и презираю. Когда я была в Риме, знатнейшие люди пресмыкались у ног моих, ласкали меня, угрожали мне, я презирала и ласки и угрозы. Какая здесь скука! скоро ли кончится это?!.. здесь даже щеголять не хочется, кроме двух отвратительных стариков, я никого здесь не видала, пока не встретилась случайно с ним… ах, как я его люблю! любовь — мое единственное развлечение в здешней тюрьме, да еще плутни, которыми я забавляюсь над этими глупыми старыми простаками, из которых один вообразил, что может меня устеречь в своей клетке, а другой… ха, ха, ха!.. что я его люблю… любить Аврелия Котту! да от него в преисподней Медуза отвернется!.. скажи, как у нас все устроится?

— Он сам тебе пишет.

С этими словами Катуальда вынула из-за своего платья маленький сверток.

Развернув письмо, Люцилла прочла послание своего возлюбленного.

— Божественная!.. он величает меня божественною, какая любовь!.. слушай, Катуальда: божественная соперница самой Венеры Киприды!.. если б пламя любви, пожирающее мое сердце, могло зажечь что-нибудь, кроме твоего сердца, о котором одном я мечтаю, то он сжег бы вселенную!..

— И тебя вместе с ней! — перебила Катуальда и пощекотала красавицу за ноги.

Люцилла со смехом вскрикнула, вскочила, и обе они начали валяться сначала по постели, потом по полу, то вскакивая, бегая по комнате и догоняя одна другую, то снова бросаясь на пол.

Дорогое жемчужное ожерелье, украшавшее шею Люциллы, разорвалось, и жемчужины, как горох, раскатились во все углы.

— Что я найду — то мое, что ты — то твое, — сказала красавица.

Катуальда кинулась подбирать жемчуг, Люцилла ей мешала, вырывая у нее из рук, они боролись и валялись по ковру, точно безумные, с громким хохотом и визгом.

— Ох, ох, устала! — вскричала, наконец, Люцилла, — подбирай одна! — и, высунувшись в окно, стала жадно вдыхать ночную прохладу.

Катуальда, собрав в складки платья все жемчужины, поднесла римлянке, сказав:

— Сочти их, госпожа, все ли тут, чтоб после не винить меня в воровстве!

— Да ведь я тебе уж сказала, что все твое, что ты поднимешь.

С этими словами Люцилла подтолкнула ногой руки невольницы. Жемчуг фонтаном брызнул ей в лицо из складок ее платья и опять раскатился по полу. Катуальда не стала его подбирать, довольствуясь тем, что осталось у нее. Спрятав жемчужины в тайник своего широкого пояса, она поцеловала руку Люциллы и стала смотреть сзади нее в окно.

— Кто-то крадется по саду вон там, — сказала она.

— Где? не он ли это? — с живостью спросила Люцилла и, высунувшись еще дальше, стала внимательно глядеть.

— Высокая фигура в белом, вон у того тополя, видишь? — указала Катуальда.

— Ах, это старый мечтатель пришел любезничать с луною… я его узнала… только он сегодня не дождется своей милой, она состарилась и не вытащится на небо до утра… ха, ха, ха! любить луну, стихи, каких-то Курциев и Сципионов и всякую такую чепуху!.. кто из них глупее, не знаю: Котта, вместо всего этого, любит горшки, горох, лук, чеснок, приходо-расходные книги и… меня!.. ха, ха, ха!.. он любит меня и лук с чесноком!

— Госпожа, — перебила Катуальда, — он послал моего брата к господину Сервилию за какою-то мазью из собачьих костей, брат, по обыкновению, послал меня, нам придется просить твоего патрона, чтоб…

— К чему? вон там, у моей кровати, стоит расписная банка с желтою помадой, возьми ее и примешай к ней на дороге песку, чтоб хрустело, он не догадается, что это такое. Катуальда, мой идеалист не мечтает о луне, а кажется, за мною подсматривает… давай сыграем с ним комедию: прячься за мою постель… нет, возьми мой платок серого цвета и повяжи голову так, чтоб было похоже на шлем, мы будем целоваться у окна… он все стоит да смотрит.

Обе девушки захохотали громче прежнего.

Катуальда пошла костюмироваться, а Люцилла, присев к своему большому письменному и вместе туалетному столу, написала быстро письмо такого содержания:

‘Посылаю тебе, мой возлюбленный Аврелий, лекарство, которое ты пожелал иметь. Сберегая покой моего дорогого покровителя, я вырвалась из объятий Морфея. Семпрония-Люцилла всегда готова исполнить просьбу своего жениха, как готова исполнять его приказания, когда он будет ее супругом’.

— Возьми это, спрячь, увидим, что сейчас будет, подай из-под кровати веревку! — сказала она Катуальде.

Привязав один конец веревки к ножке стола, Катуальда выбросила остальное в окно, причем веревка с узлами спустилась до земли, поставив лампу так, чтоб она ярко освещала их фигуры сзади, оставляя лица в тени, она вынула ее из стеклянного тазика, выдернула светильню, чтоб горела ярче, и, обняв Люциллу, громко, грубым голосом проговорила:

— Прощай, моя милая, теперь я долго не приду.

Старый холостяк, стоявший в саду, видел все это. Беготня и смех привлекли его внимание, хоть и никогда не были редкостью в комнате его воспитанницы. Резвясь с рабынями, она также смеялась, но далеко не так радостно, как теперь. Сервилий притаил дыхание, чтоб не пропустить ничего, что могло дойти до его слуха. Какие-то две тени мелькали несколько раз мимо окна в беготне, потом высунулись в окно две фигуры, но он узнал только одну Люциллу, потому что другая стояла сзади нее. Но вот они обнялись, целуются, шепчут, бросают веревку… теперь все ясно.

— Прощай, Фламиний! — говорит Люцилла.

— Фламиний! это Квинкций Фламиний! — воскликнул старый помещик, вне себя от ненависти, — ему не уйти живому из моего дома!.. вот кого полюбила дочь Семпрония! сына моего врага!.. Эй, сторож! рабы!.. спустить всех собак!..

Схватив валявшийся в кустах толстый кол, старый холостяк то размахивал им, как копьем, то, бросив его на землю, топал ногами, хлопал в ладоши и кричал, сколько было силы. Собаки залаяли и завыли, рабы прибежали, не понимая, спросонок, в чем дело, что такое приключилось их доброму господину. Все толклись и суетились около него под окном Люциллы, а Сервилий ничего не хотел теперь сказать, потому что одумался, ему ясно представилось, какой ужасный скандал произойдет и какие пойдут по всем окрестным деревням сплетни. Что ему теперь делать? он ненавидел старика Фламиния, поэтому ненавидел и его сына, уличить своего врага в гнусном поступке было бы для него триумфом, но сделаться предметом сплетен — хуже всего на свете.

Он долго, молча, стоял, глупо посматривая то на суетившихся и галдевших слуг, то на окно Люциллы, откуда слышался по-прежнему громкий смех, но уже была убрана веревка. Наконец, он сказал:

— Я видел, как в комнату молодой госпожи вашей влетела сова, это, вероятно, рабыни хохочут, гоняясь за нею. Вы стерегите здесь и бросьте в нее камнями, если она вылетит, а я пойду в комнату, чтоб помочь выгнать.

Не успел он это проговорить, как из окна вылетел какой-то предмет, похожий на птицу, и, попавши на дерево, запутался в его ветвях.

— Бей ее, бей! — закричали слуги и начали кидать палки и камни кверху, пока не сбили с места таинственную сову, которая тяжело упала с одной ветки на другую и осталась на ней неподвижно.

— А вот я ее живьем схвачу! — воскликнул Рамес и полез на дерево, — эх, братцы! да это не сова, а подушка, завернутая в какое-то тряпье!

Он со смехом швырнул подушку вниз, угодив в голову старику Клеониму, который при этом выругался, а потом сказал, плутовато захихикавши: — Эх, молодость, молодость!.. что она делает!.. на что это похоже? — всех разбудили, перепугали, а вышла одна комедия.

— Самая настоящая Ателлана [Так назывались фарсы от г. Ателлы, где их впервые давали], дед, — заметил Рамес таким же тоном, — постой, дай срок, будут у нас тут и Фесценины, а наконец все завершится грозною трагедией вроде Софокловой… помнишь, мы видели в Неаполе, когда ездили с господином во время Сатурналий.

— А после трагедии дадут и гладиаторский бой.

— Ну, уж меня-то, дед, увольте!

— Любимец ты изнеженный!

— Не пойду!

— Пойдешь, как все-то пойдут, Рамес, ты молод, чтоб старых учить. Слышал, что Аминандр говорил?

— Молчи, дед, ради всех богов!

Кай Сервилий тихо вошел в лазурный грот и остановился по средине этой великолепной комнаты, точно привидение, на которое он был похож, закутанный в свою белую тогу и освещенный слабым мерцанием лампы, снова поставленной в голубой таз и успевшей нагореть.

Люцилла, спокойно лежавшая на одной из своих кушеток, полузакрытая экзотическими растениями, напротив, походила на прелестную наяду, накинув сверх своей прозрачной ночной одежды паллу, — длинный, легкий, шерстяной плащ, вроде мужской тоги.

Это их ночное свидание годилось бы для сюжета картины, изображающей старца Иерея, пришедшего пожурить за шалости свою дочь.

Долго старик собирался с духом и придумывал, что сказать Люцилле, он откинул с головы свою белую тогу, обнажив короткие, курчавые волосы, густые, но уже довольно посеребренные сединою. Окладистая борода, также почти седая, делала его гораздо старше его лет и придавала ему важный, величественный вид, внушающий почтение всем… конечно, кроме Люциллы, привыкшей только приказывать даже своему отцу.

Поднявши торжественно свою правую руку, он глухим голосом мрачно произнес:

— Семпрония Люцилла, ты ведешь жизнь, неприличную римлянке!

Люцилла вместо ответа расхохоталась.

— Ты знаешь закон, Люцилла, — продолжал Сервилий, — отец имеет право продать и даже убить своего сына и свою дочь. Это отцовское право переходит и к тому, кому отец формально при свидетелях у эдила передал или поручил на время свое дитя. Я принял тебя от твоего отца законным порядком и на все время до его возвращения, я получил все его права и ничем не буду наказан, если отдам тебя замуж, за кого хочу, продам или даже убью… ты любишь без моего позволения Фламиния, сына моего врага, принимаешь его без моего позволения в моем доме тайно, ты обманываешь твоего почтенного жениха, Аврелия-Котту, я был до сих пор добр с тобою, Люцилла, как просил твой отец, но твое поведение невыносимо: вспомни, что я могу казнить тебя!

Глаза Люциллы засверкали пламенем бешеной ярости: она не ожидала от поэта такой энергии. Вскочив с кушетки, красавица подбежала к своему опекуну и резко перебила его речь:

— Кай Сервилий! ты забываешь, что здесь пред тобою не твоя возлюбленная, покорная Аврелия, а Люцилла, соперница самой Венеры!..

— Люцилла, не богохульствуй!.. великая Афродита услышит и поразит.

— Услышит! — насмешливо перебила красавица, — пусть она слушает, сколько угодно, если у нее в самом деле есть уши!.. смешны мне твои торжественные, высокопарные тирады. Кай Сервилий!.. ты думаешь, что в Риме до сих пор живут такие же мужиковатые дикари, как во времена Валерия Публиколы, издавшего эти варварские законы… наивные провинциалы! и ты и Аврелий, вы оба уверены в глубине ваших простоватых сердец, что небо — это какой-то потолок над нами, потолок, выкрашенный в голубую краску, как в моей комнате, а над ним, на втором этаже вселенной, как я в моей комнате над твоею, живут боги, зорко приглядываясь и чутко прислушиваясь ко всему, что делается и говорится внизу. Если б было, как вы, простаки, полагаете, то некогда было бы Венере ухаживать за разными Адонисами, а другим богам — пить свой нектар с закуской из амброзии…

Наши боги — олицетворение сил природы и идеализация людей. Если есть какой-нибудь Бог в мире, то он, верно, не похож на олимпийцев, потому что они хуже нас враждуют и интригуют между собою… но этот Бог неведом никому. Я знать не хочу твоей Венеры-Афродиты, потому что я сама Венера, кумир всего Рима!.. все будут мне поклоняться, лишь только я вернусь туда, в эту блаженную сферу веселья… шею Люциллы положить под секиру!.. от одного моего взгляда рука палача окаменеет.

Слышал ли ты о молодом Юлии из фамилии Цезарей, о том Юлии, что дерзнул безнаказанно нарушать повеления грозного Суллы? о нем Сулла сказал, что он стоит десяти Мариев. Этот могущественный Юлий был у ног моих.

Слышал ли ты об ораторе Марке из фамилии Цицеронов, слушая речи которого, никто вздохнуть не смеет? Этот новый Демосфен был у ног моих.

Я отвергла все их искания и забавлялась их напрасными вздохами, дурачила их… меня ли казнить или продавать тебе Кай Сервилий?!.. я хлопну в ладоши, и ко мне явится целый легион защитников, которые вырвут меня из твоих когтей прежде, чем ты успеешь опомниться, или беспощадно отмстят за меня… взгляни на меня, Сервилий, — разве я не прекрасна? разве я не сама Венера, принявшая вид смертной?

Ошеломленный горячим монологом Люциллы, Сервилий с недоумением все время глядел на нее. Гордо стояла она, прислонившись к колонне среди роз под лаврами и пальмами, лицо ее разгорелось, вся она нервно дрожала от негодования, а прекрасные черные глаза ее казались блестящими, лучистыми. В эту минуту она была именно Люциллой, — дочерью луча.

Сердце поэта затрепетало от созерцания красоты этой дивной девушки, в фигуре которой природа, богатство и искусство совместили все, что признается величественным, прекрасным и изящным.

‘Да, это сама Венера’, — подумал поэт, готовый броситься к ее ногам в порыве увлечения.

Он отвернулся от искусительницы и с горестью воскликнул:

— О, горе, горе славному Риму, если там властвуют над сердцами и умами граждан такие женщины, как ты, Люцилла!

— Захочу быть женою Котты — буду, не захочу — вы меня не принудите. Я могу сделать диктатором последнего раба, если его полюблю, могу погубить самого знаменитого сенатора, если возненавижу. Бойся моего гнева, Кай Сервилий!.. мой гнев опаснее проскрипций Суллы!

Совершенно уничтоженный этими словами, старик продекламировал с пафосом:

— Будет день и погибнет священная Троя, с ней погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

— От души его сожалею, Кай Сервилий, особенно за то, что он попал в твои стихи! — воскликнула Люцилла с прежних веселым смехом, заменив величавую позу оскорбленной патрицианки гримасами беззаботной шалуньи. Это затронуло слабую струну поэта.

— Мои стихи?! — мрачно сказал он, рассердившись до последней степени, — разве ты не знаешь, что это строфы великого Гомера? ты не читала даже Гомера!

Она знала Гомера наизусть, но притворялась совершенною невеждою, чтобы злить своего патрона и потешаться над ним при всяком удобном случае.

— Раза три я за него принималась, — лениво ответила она, — да очень скучно… бросила… оттого-то мне и показалось, что ты сказал нечто складное, дело просто: оттого и складно, что не ты сочинил.

Сервилий вышел из себя от негодования, как за несколько минут до этого он готов был упасть к ногам Люциллы в порыве поэтического восхищения ее красотою, так теперь готов был растерзать ее за глумление над его любимым занятием.

— Высшее наслаждение для тебя дразнить меня моими стихами, — сказал он, — высшее наслаждение — оскорблять меня, осмеивая каждый мой стих. Хороши или нет мои стихи, — не тебе судить, Люцилла!.. я не положу моих сонетов и элегий к ногам твоим, как римская молодежь. Когда ты просила меня дать тебе прочесть мои произведения, я не думал, что у тебя одна цель при этом — насмешка. Но лучше писать плохие стихи при честном образе жизни, чем быть кумиром и вести себя, как ты себя ведешь. Я умру, но все-таки отмщу за честь моего дома, омою мой священный порог кровью нечестивца Фламиния.

Под кроватью раздались звуки, похожие на кашель и на стон, а скорее всего, на сдержанный хохот.

Сервилий бросился к постели, оттолкнул Люциллу и, нагнувшись, грубо вытащил смеющуюся Катуальду.

— Катуальда! — воскликнул он, отскочив прочь, — это ты!

— Это Фламиний! — захохотав, сказала Люцилла, — казни же меня за это!

— А это что такое? — сказал старик, подняв оброненный будто нечаянно рабынею сверток.

— Письмо к моему возлюбленному, — пояснила Люцилла.

Прочитав нежное послание, адресованное Котте, Сервилий совершенно растерялся.

— Что это за комедия? к чему? зачем?

— Затем, чтоб отучить тебя подсматривать за мною да сторожить по ночам у моего окна. Один старый филин сидит за своими приходо-расходными книгами, ступай и ты, другой старый филин, сидеть за твоими стихами!.. не мешай мне жить, как жила я у отца, в славном, свободном Риме!

— Письмо к Аврелию Котте!.. любовь, покорность Аврелию Котте!.. ах, провалитесь вы обе к вашему Котте, в Тартар, хоть к самому Фламинию, только оставьте меня в покое!..

И, плюнув, старый холостяк ушел от смеющихся девушек, громко хлопнув дверью.

Глава XIII. Всеобщая беда из-за галла

Уже заря давно показалась, когда Катуальда, возвращаясь, достигла границ поместья Котты. Его владения занимали 800 югеров [югер — 1/4 десятины] земли, на которой каждый малейший клочок был обработан и приносил пользу своему скупому владельцу.

Катуальда, поднявшись, а потом спустившись по узкой пешеходной тропинке, перешла через небольшой, отлогий холм, покрытый виноградниками, среди которых ярко белела глиняная, выбеленная статуя Бахуса (Вакха), уже немного облупившаяся от дождя и ветра, имевшая пред собою небольшой каменный жертвенник.

Похожие на нее статуи были расставлены и в других местах: на поле стояли Коне и Опс, праздник которых, Консуалии, приближался, Церера и Приап украшали огород, Венера стояла в миртовой роще, Аполлон — в лавровой, Сильван — в смешанном лесу, полном диких груш, слив и других деревьев, Нептун возвышался около рыбной сажалки, т. е. небольшого пруда, где сберегались раки и разные рыбы в нарочно привозимой морской воде.

Из любимых рыб того времени можно назвать мурену, нечто вроде угря, морского зайца, но самою необходимою принадлежностью каждого богатого дома был мулл, или барбун, — небольшая морская рыбка, похожая на окуня, она бывает красная и полосатая. Барбунов римляне любили не так за их мясо, как за то оригинальное явление, которым сопровождается их смерть. Когда барбун умирает, то его цвет переливается всеми оттенками от самого темного до бледного. Богатые люди, особенно женщины, любили тешиться этим зрелищем, они заключали барбунов в стеклянные сосуды и держали на коленях или ставили на стол пред гостями, отсылая в кухню уже после их смерти. За это барбуны очень высоко ценились и составляли для многих выгодный предмет спекуляций.

За сажалкой находился скотный двор, т. е. огороженное место с навесами, под которыми рогатый скот укрывался во время ненастья, будучи днем и ночью в поле на подножном корму или около рощ, листва которых служила ему пищею круглый год, благодаря теплоте климата.

Далее находился пчельник с ульями самой простой конструкции, винный сарай с прессами, при которых человеческие ноги заменяли тяжесть давления, погреба, полные бочек и глиняных амфор со старым и молодым вином разных сортов, мельница с большими жерновами, приводимыми в движение силою ослов и волов, и маленькими для ежедневного употребления, которые вертели рабы, овин с просторным током для молотьбы, обмазанным глиной с мелом для большей твердости, молотьба производилась цепами [Эти цепы, называемые Tribulura, были нечто вроде дощечек с набитыми на одной стороне железными тычками], а также лошадьми, бегавшими на корде по разостланным снопам.

Овес, дико растущий в Италии, римляне тогда еще не возделывали, считая за сорную траву. Долго и впоследствии смеялись они над германцами, евшими овсяный кисель. Кукурузу и рис они ели, но только привозные из Малой Азии, Африки и других стран.

В овине лежали и стояли в строгом порядке одно на другом или одно около другого разные хозяйственные орудия: одноконные сохи, тяжелые раздвоенные плуги с обитыми железом деревянными лемехами, бороны, телеги, цепы, косы, серпы и т. п., висели мешки для гороха, репы и бобов, корзины, решета и рыболовные сети.

Катуальда прошла через маленькую горную речку с устроенным на ней шлюзом, который запирался во время засухи, и вода, разливаясь по каналам, орошала поля и огороды. Теперь этот шлюз был также заперт и вода с шумом и брызгами рвалась через преграду, налетая на камни обнаженного русла. Это был маленький, очаровательный каскад.

Торопливо шедшая молодая невольница остановилась, чтоб перевести дух от усталости.

Нагнувшись через перила шлюза, она любовалась пенившимися струями речки и шутливо, с улыбкою бросила свою поблекшую розу из косы, цветок завертелся и застрял между камнями, но скоро новая налетевшая струя отнесла его дальше и скрыла из вида.

Легко и радостно было на сердце Катуальды в это прекрасное, свежее, летнее утро.

Если господин нашел ее брата спящим на сеновале, куда тот имел привычку забираться, и прибил его за новое ослушание, то свирепый Бербикс, конечно, выместит каждый удар втрое на своей сестре за ее промедление. Что за беда!.. пусть теперь бьют Катуальду, сколько хотят, хоть до полусмерти!.. в эту ночь она заработала болтовнею с Люциллой почти все, что нужно для ее выкупа, она скоро, скоро будет свободна, уйдет в Рим к Аминандру, чтоб снова быть его ученицей и помощницей, они вместе будут работать, его жена, если она не похищена, а бежала к мужу, трудолюбивая женщина, любимая подруга Катуальды. Они все скоро разбогатеют, никто не будет уже звать Катуальду рыжею совою… сладкие мечты далеко уносили счастливую девушку.

В кухне давно уже происходила хозяйственная возня. Старая Эвноя, разведя огонь на очаге, варила гороховую похлебку с луком для слуг и господ в большом котле, висевшем на цепи над огнем, и жарила на вертеле куски баранины для завтрака.

В углу кухни две молодые невольницы делали сыр в больших чанах: две другие мыли, одна посуду, другая белье: несколько ребятишек, мальчиков и девочек, сидя и лежа на полу, шелушили бобы и горох, вынимая стручья из корзин, бросая в огромную кучу шелуху, назначаемую свиньям, и откладывая зерна в мешки, чтоб отправить на ток для просушки на солнце. Около них мурлыкали разноцветные коты, по временам умильно поглядывавшие на кухарку, гнавшую их прочь от очага и баранины, манившей своими ароматами не одних котов.

В кухню торопливо вбежал молодой Барилл. На пустых притолоках входа не было дверей, а на невольнике не было обуви, поэтому никто не был предупрежден ни единым звуком о его приближении. Молодой человек перескочил через головы детей, рассыпав горох и бобы по полу и наступил на хвост одному из котов, который громко замяукал.

— Бабушка Эвноя, дай поесть, хоть какой-нибудь тухлятины, если завтрак не готов!.. — обратился он к кухарке, — не то старик-то мой проснется, голод, как змея, все сердце высосет, покуда придется утолить его. Вздумает мой чудак, пожалуй, на носилках в огороде завтракать, как уж не раз бывало, а я иди рядом с ним, докладывай о всякой всячине, чтобы ни встретилось на дороге, и гляди голодными глазами, как он кусок за куском в рот укладывает!

— Ах, ты, негодный, негодный этакий! — шутливо воскликнула кухарка, — видишь, что наделал? — детей всех перепугал, горох с бобами рассыпал, коту, моему любимому Дамке [Dama — т. е. из Дамаска, было общеупотребительным прозвищем и рабов и животных] хвост отдавил!.. бить бы тебя, а не кормить за это!..

— Да что ж они, бабушка, все на дороге-то толкутся?! я с голоду-то ничего и не видел, кроме тебя и печки. Есть мне время о твоих котах думать…

— Вот, возьми, негодный, и убирайся! — ответила кухарка, подавая только что испеченную лепешку из полбяного теста с куском сала.

— Что у вас нынче ночью так тихо было? Ни разу не выползал из своей норы старый скорпион! — закричала прачка.

— Спасибо, что хоть одну ночь дали поспать! — прибавила судомойка.

— Все стихи читали в ожидании Бербикса, — ответил Барилл, — велел мне читать и сказал, что если он до конца поэмы не вернется от соседа, то прибьет его. Будет опять этому галльскому медведю трепка от господина, а нам от его толстых лап. Поневоле будешь стараться спасти его от побоев, хоть всею душой желал бы ему шею свернуть. Что он до сей поры не идет домой?!

— Да пошел-то не он, а сестра, — сказала кухарка.

— Еще того хуже! они и ее, бедняжку, отколотят, и господин и брат!

— И стоит ее отколотить! она всегда, если уйдет, то где-нибудь завязнет, точно ее за платье пришьют. Сделала бы дело, да бежала домой без оглядки, а она болтает сначала со всею соседскою дворней, потом… ну, впрочем, да помогут ей боги!..

Сказавши это, кухарка лукаво улыбнулась.

— В чем? — спросила судомойка.

— Не твое дело! знай свою посуду!

— Знаю, что ты давно с этой девчонкой о чем-то перешептываешься… уж не о том ли, чтоб сосед-то купил вас обеих у нашего старого филина?.. желаю вам обеим в каменоломни попасть!.. счастливцы эти невольники у Кая Сервилия… выслужит человек десять лет и вольную ему дают, вот блаженство-то!.. а кто понравится, того и через год освободят. Многие, я слышала, уж в купцы попали да разбогатели… а у нас гнут, гнут шею-то над господским добром, как вот я над корытом, по двадцати лет и больше, и не дождешься от него ничего… скорее лисицу в телегу заложишь или козла подоишь… [Эту поговорку употребляет Виргилий в Буколиках. Экл. II.] вот-те все боги свидетели!.. один отсюда выход — в могилу!

— Хуже всего, что он ни спать, ни есть не дает. — сказал Барилл, — три раза я нынешнею ночью ложился, только что закроешь глаза, как уж он зовет, бранится и опять велит читать. Заладился теперь ему этот Курций, которого переписала ему невеста, я уж давно все наизусть знаю. Читал я ему в эту ночь чуть не десять раз одно и то же место, глаза начали слипаться, точно склеенные, дай, думаю, попробую наизусть с закрытыми глазами читать. Стал читать, да и наврал, прочел ему вместо косу девичью, косу рыжую…

— Ха, ха, ха! — засмеялась прачка, — это ты, верно, о своей Катуальде думал.

— О ком бы я ни думал — не в том дело!.. господин в меня стаканом пустил за это… видишь, синяк на лбу? какая же, говорит, она рыжая? разве это так написано?

Молодой человек, съевши свою лепешку, весело повернулся, за неимением каблуков, на пятках, и, выглянув в окно, перефразировал на свой лад стихи Сервилия:

— С милой девушкой, прилежной.

Ветер утренний играл,

Косу рыжую небрежно

За плечами разметал.

Его взорам явилась в эту минуту Катуальда, переходившая господский двор. Восходящее солнце золотило ее рыжие волосы, лицо молодой девушки сияло радостной улыбкой.

Некрасивая, но веселая и бойкая, галлиянка казалась Бариллу в эту минуту восхитительной, он готов был броситься на встречу предмету своего восторга и проговорить целый час, рискуя заплатить за блаженство получением новых побоев… он и бросился вон из кухни, но в дверях столкнулся с Бербиксом. Великан нес за спиною огромную корзину с дровами.

Свалив с грохотом свою ношу в угол около печи, он хотел на кого-то напасть с бранью или побоями, но, заметив у порога свою сестру, входящую в. кухню, перенес весь гнев на нее.

— Притащилась наконец! — крикнул он, — захочет — в полчаса сбегает, не захочет — целую ночь проходит, еле-еле ноги передвигает, точно старуха!.. постой же, негодная! прежде господских побоев моих попробуешь!.. я тебе спесь-то сшибу!

Он пустил огромным поленом в сестру. Этот удар мог бы раздробить череп Катуальды, если б не отвела его горячность свирепого дикаря. В пылу своей ярости Бербикс не мог верно прицелиться. С окровавленным плечом Катуальда упала, громко застонав, у порога кухни. Барилл мигом поднял ее и посадил на лавку. Бербикс обратил ярость на защитника своей сестры.

Толстая судомойка приняла сторону Барилла, прачка, закричав, что стоит колотить того, кто не в свои дела суется, присоединилась к галлу, невольницы, делавшие сыр, также покинули свою работу. Кухарка, вооруженная вертелом, старалась разнять подравшихся.

Произошла одна из потасовок, почти ежедневно повторявшихся в кухне Аврелия Котты, который напрасно хлопал в ладоши, призывая своего слугу, напрасно кричал и ругался в постели.

Дочь, занимавшаяся приведением в порядок одной из кладовых, чтоб кончить приказанное ей дело до пробуждения отца, случайно проходя мимо его спальни, услышала зов.

Грозный господин, опираясь на толстую палку, вошел в кухню вместе с Аврелией.

При знакомом стуке палки об пол все руки мгновенно опустились, все уста онемели, все лица побледнели. Рабы и рабыни вытянулись, точно солдаты на учении, началась господская расправа.

— Все виноваты! всех бить! — мрачно произнес старик, грозя своею палкой, — Барилл, бей Бербикса и всех по очереди, а потом Бербикс тебя прибьет.

Никто не пробовал ни оправдываться, ни просить пощады — это только прибавило бы побоев.

Отколотив с удовольствием Бербикса, прачку и некоторых других, Барилл был вынужден бить и тех, кого любил: бабушку Эвною, защищавшую его судомойку, ни в чем не виноватых ребятишек, несчастному невольнику было грустно, он боялся потерять их дружбу. Слезы навернулись на его глаза.

Очередь дошла до раненой Катуальды. Влюбленный сириец не вытерпел, бросился к ногам неумолимого господина.

— Я не могу ее бить, господин!.. за что ее бить? вся наша драка произошла оттого, что Бербикс ее ударил поленом, а я защитил. Она ни в чем не виновата. Если б не я, Бербикс убил бы сестру свою до смерти и лишил бы тебя хорошей рабыни.

— А тебе какое дело до этого? — возразил Котта, — если б он ее убил, я прибил бы его палкой и сослал бы на целый месяц в цепях огороды копать. Бей же Катуальду, не то я велю Бербиксу бить тебя и всячески истязать.

Аврелия плакала все время, отвернувшись от ужасной сцены.

— Барилл, прибей меня, — тихо проговорила Катуальда, — я не хочу, чтоб ты страдал за меня!

Господская палка поднялась над ней в руках Барилла…

— Какая бесполезная жестокость! — раздался в кухне звучный, приятный голос.

Все увидели Сервилия, стоявшего у входной двери. Никем не замеченный пожилой помещик внимательно следил за всеми подробностями виденной им сцены, как бы стараясь проникнуть в душу каждого из участников и изучить его характер.

Мысли Котты мгновенно изменились.

— Мой дорогой, почтенный сосед! — радостно воскликнул он, пожимая протянутую руку, — какого бога благодарить мне за твое столь раннее посещение?!

— Прекрасная Люцилла сообщила мне о твоей внезапной болезни, почтенный Котта, и я поспешил навестить тебя, — ответил Сервилий, — я хочу также кое-что купить у тебя.

— Если хочешь купить — избегай торгашей, торгаш всегда старается обмануть, покупай все у соседа, что можно. Пойдем в триклиний.

Старики ушли из кухни, Аврелия, понурив голову и продолжая плакать, тихо пошла оканчивать работу в кладовой.

Барилл остановил за дверью Катуальду, весело побежавшую за своею госпожой, и спросил:

— Катуальда, ты на меня не сердишься?

— Из-за каких пустяков? — равнодушно спросила его невольница, стараясь освободить свою удержанную руку.

— А за то, что я чуть не прибил тебя.

— Да ведь это уж не в первый раз. Какие твои побои, Барилл! ты и бить-то не умеешь. Вот мой брат, — так после его трепки не опомнишься!

— Так ты не сердишься?

— Не сержусь, потому что не за что.

Она хотела уйти, но молодой человек притянул ее к себе и, прошептав ей на ухо стихи из вызубренной им поэмы:

Он, к Атилии нагнувшись,

На минуту побледнел,

И, до милых губ коснувшись.

Поцелуй напечатлел…

хотел привести в исполнение строфу Сервилия, но Катуальда с хохотом увернулась от своего обожателя и, вырвавшись, убежала к Аврелии в кладовую.

Глава XIV. Перемена ролей: постылый мил, а милая — постыла

Аврелия плакала, Катуальда смеялась, помогая одна другой, они скоро кончили свое занятие и, взяв лейки и ведра с водою, отправились в сад поливать цветы.

Скупой хозяин не давал ни куска своей земли под то, что могло служить для одной забавы, потому сад при его доме был скорее питомником полезных растений, нежели предметом роскоши. В нем росли и разводились фиалки, лилии, тюльпаны, шафран, розы и другие цветы, из которых добывалось лекарство, краска или духи, все это Котта при случае старался выгодно продать, из деревьев были преимущественно плодовые: финиковые пальмы, смоковницы, фиги, яблони, груши, персики, сливы, апельсины и т. п.

Благодаря южной природе этот сад был очарователен и без тщательной обработки, без всяких беседок и фонтанов со скамейками.

Переходя от одной клумбы к другой, Катуальда, как бы не ощущая ни боли от раны плеча, ни грусти от ужасной обстановки своей жизни, весело болтала, стараясь развлечь свою унылую госпожу. Она ей рассказывала некоторые вчерашние приключения в комнате Люциллы, однако, плутовски утаив истину.

Аврелия рассеянно слушала, стараясь скорее окончить поливку, потому что ей предстояло еще не мало работы на этот день: надо взглянуть, много ли напряли льну и шерсти рабыни в прядильне, много ли выткали полотна и материи ткачихи, хорошо ли сделан сыр, надо привести в порядок погреб, в котором стоит молоко, велеть вынести на ветер и выколотить подушки на скамьях пировой залы во втором этаже, залы, в которой с давних пор пировали только крысы, мухи и моль. И птичник, и телятник, и козлятник, и огород, и мельницу — все это она должна была ежедневно подробно осматривать, боясь не столько разгневать, как огорчить отца.

Кого-нибудь обидеть, — одна мысль об этом мучила сердце Аврелии: она страдала, но извиняла жестокость и придирчивость отца его старостью. Его новая причуда, — любовь к капризной Люцилле, — огорчала Аврелию больше всего, что она терпела, она не могла равнодушно подумать, что ее место помощницы слабого старика, исполнительницы всех его желаний, займет женщина, привыкшая только повелевать. Рассказы Катуальды растравили эту рану. Аврелия грустно глядела на цветы, которые поливала, размышляя, как Люцилла будет их пересаживать с места на место, по своему вкусу, или велит выбросить, чтоб заменить другими, новомодными, — ее цветы, за которыми она много лет ухаживает с таким старанием!..

— Что же ты все грустишь и молчишь, госпожа? — нетерпеливо спросила Катуальда, — ты похожа на розу, которую жук подъел. Завянет цветок и опустит свои лепесточки, тогда роза похожа на старуху, что, сгорбившись, опирается на клюку, а старуха похожа на печеное яблоко, печеное яблоко — на пареную репу… все в мире как-то схоже между собою.

— Ах, Катуальда! — испуганно воскликнула Аврелия. — на террасе отец и Сервилий, они, кажется, к нам идут…

— Добро пожаловать! — тихо, саркастически ответила Катуальда.

— Я боюсь, что Сервилий задержит меня своей болтовней, мне так много работы!.. придется говорить с ним о цветочках и птичках, о книгах, которых мне некогда читать, о его новых стихах, которых мне некогда выслушивать… невыносимо!..

Помещики, действительно, сошли с лестницы террасы и приблизились к девушкам.

— Дочь, ты подмела в кладовой? — строго спросил Котта.

— Да, батюшка, — ответила Аврелия, поставив на землю лейку, сделанную, как и вся их посуда, из глины дома.

— А прошлогодний остаток перца пересыпала из всех мешков в маленькие горшочки?

— Пересыпала.

— А веревки, на которых висит сушеный лавровый лист, переменила?

— Переменила.

— Кончу мой утренний обход, — зайду взглянуть. Займи моего гостя, угости вином и молоком, а я отправлюсь в поле.

Невольники принесли носилки с настланным на них мягким тюфяком и подушками, старик уселся и был тихо вынесен из сада, сопровождаемый Бариллом, который нес за плечами, в узле, завтрак своего хозяина.

— Прекрасная Аврелия, — робко заговорил пожилой поэт.

— К чему эти величанья, Сервилий! — возразила невеста с грустью, — я не нуждаюсь в них, как Люцилла. Катуальда, кончи одна поливку! Если желаешь, Сервилий, раздели со мною мой скромный завтрак, я предложу тебе все, что могу, из наших запасов.

— Да, Катуальда, поливай цветы! но, поливая их, не забудь с ними проститься.

— Это зачем, господин? — спросила Катуальда.

— Но, пожалуй, и не прощайся… сейчас я купил тебя у Аврелия Котты, теперь ты принадлежишь мне, и ни Бербикс, ни Барилл, никто уже не станет тебя бить. Если угодно Аврелии, я оставлю тебя ей, чтоб ты помогала поливать цветы.

— Ты купил меня! — радостно вскрикнула молодая девушка, бросившись на колени и целуя не только ноги и одежду своего избавителя, но и самую землю, на которой он стоял. — Ах, возьми, возьми меня, мой дорогой господин, отсюда, из этой юдоли плача и терзаний! — воскликнула она, — меня теперь убьют из зависти!

— Да, это правда, лучше возьми ее, Сервилий, — подтвердила Аврелия.

— А ты, плутовка, больше не будешь кидать подушки в окна, вместо совы? — пошутил Сервилий, обращаясь к Катуальде.

— Я буду тебе служить усердно, как только могу, — ответила рабыня.

— А Барилла тебе не жаль тут оставить? Я хотел и его купить, но сосед не продал, — сказал, что он ему нужен.

— Жаль мне его, господин, да что же делать?.. горька его доля!.. он меня любит, а я боюсь любить его больше, чем чувством дружбы, потому что нас могут разлучить, как разлучили с женою нашего Аминандра. Господин продал его жену Варинию, а его в каменоломню.

— Бедный Аминандр! — вздохнула Аврелия.

— А тебе его очень жаль, моя дорогая? — спросил Сервилий.

Аврелия робко подняла на своего жениха взоры, полные слез, и ответила:

— Да, мне его очень жаль.

— Я не хочу отвечать Бариллу на любовь любовью, — сказала Катуальда, — не хочу никого любить, пока я рабыня, потому что между рабами нет законного брака.

— Ты знаешь, Аврелия, что твой учитель бежал из каменоломни? — спросил Сервилий.

— Нет, я ничего о нем не слышала, — ответила Аврелия, — мне все казалось, что он работает в тяжелых оковах и страдает, ужасно страдает…

Катуальда молчала, потупив глаза, она, боясь выдать своего учителя, ничего не говорила никому о их редких свиданьях.

— Да, он уж давно бежал, — сказал Сервилий, пристально, ревниво глядя на невесту, — говорят даже, что он убил, вместе с другими рабами, своего господина и сжег его дом. Где он теперь, жив или казнен, — я не знаю.

— Ах! — вскричала Аврелия, готовая лишиться чувств.

Катуальда поддержала зашатавшуюся госпожу, чтоб она не упала, усадила ее на траву и стала ласково утешать.

Отойдя от своей невесты, Сервилий тихо проговорил сам с собой:

— Бедная жертва насилия, жестокости и скуки деревенского захолустья!.. она уже любит… только не того, кого надо.

Аврелия очень мало разговаривала со своим женихом во время завтрака, ее главным желанием было, как можно скорее выпроводить поэта, чтобы продолжать хозяйственные занятия.

Однако Сервилий не уходил, он, точно нарочно, в этот раз медленнее обыкновенного ел похлебку и баранину, запивая вином с водою. Его лицо было задумчиво, он хорошо понимал, что его визиты в тягость невесте, давно уж он догадался, что Аврелия не любит его. Долго он мучился вопросом, как ему поступить с любимой девушкой: воспользоваться ли ее покорностью воле отца, или с самоотвержением отказаться от нее? Долго его мучил вопрос: просто ли Аврелия его не любит, потому что ее сердце не отвечает на любовь человека, старого относительно ее лет? или же она не может любить его, полюбивши другого?

Завтрак кончен.

— Мое присутствие мешает твоим занятиям, Аврелия? — спросил Сервилий.

— Не могу этого отрицать, Сервилий, — ответила невеста, — я принесу тебе свежих фиговых ягод, орехов, винограду, смокв, наслаждайся, если можешь, один твоим симпозием [Симпозион — греческое слово, вошедшее в употребление у римлян, оно значило десерт, а в более широком смысле — послеобеденная попойка]. Я тебе, пожалуй, принесу и восковые дощечки [Такие дощечки употреблялись вместо аспидных досок для чернового писания, на них писали заостренными палочками, тупым концом которых было легко изгладить написанное], призови твою музу в ожидании батюшки.

— Я охотно разделил бы мой симпозий с музой, если б не имел сказать тебе нечто важное. Я давно ждал случая быть с тобою наедине, давно мне хотелось, Аврелия, высказать тебе все, что таится в моем сердце, и услышать твой ответ, не вынужденный грозными взорами отца, а внушенный тебе свободной мыслью твоего духа. Пойдем в сад, Аврелия!

— Я не знаю, о чем тебе так необходимо говорить со мною, потому что один только ответ услышишь ты, Сервилий, от меня, как при отце, так и без него: воля родителя священна. Покоряясь воле моего отца, я согласна вытерпеть его выговоры за неисправность моих хозяйственных занятий, и буду занимать тебя хоть до заката солнца, если ты сам не пощадишь, не отпустишь меня.

Эти последние слова прозвучали так грустно и жалобно и сопровождались таким глубоким вздохом, что растроганный поэт невольно сам вздохнул в ответ невесте, но, не сказав ни слова, пригласил ее жестом следовать за ним в сад.

Прислуживавшая за завтраком Катуальда в эту минуту явилась в триклиний с огромною корзиною десерта, достаточного на десятерых.

— Мне кажется, — весело заговорила она, — мой добрый новый господин желает кушать десерт под открытым небом… к сожалению, в этом саду нет ни беседок, ни лавочек, негде присесть, кроме огромного дикого камня, что лежит под старою миртой… не беда! я вынесу рогожку моего изделия, красивую, чистую рогожку, и постелю там… ах, нет! я теперь без церемонии принесу хороший ковер: ведь старый господин уже не может теперь прибить меня!..

И не дождавшись ни согласия, ни возражения, веселая галлиянка убежала из комнаты, возвратившись с огромным пестрым ковром, она взвалила на голову корзину с десертом и, придерживая правой рукой это, а левой на плече ковер, пошла, напевая, с террасы в сад за своими господами.

Расстелив ковер на камне и поставив на него корзину, Катуальда весело обратилась к своему господину:

— Желаю тебе приятно скушать десерт, господин!

— Нам вдвоем с Аврелией не съесть так много, — ответил Сервилий, — полакомься и ты!

Он дал Катуальде яблоко и горсть орехов.

— Если б тебе пришлось поскорее раздавать орехи в дверях! — сказала Катуальда с улыбкой, намекая на обычай раздавать орехи домочадцам невесты пред свадьбой, когда жених уводит ее из родительского дома и раздает, преимущественно детям, лакомства в дверях, как бы платя за пропуск.

Веселая невольница ушла. Сервилий и Аврелия остались одни в саду.

Они сидели на огромном, плоском камне под старою, развесистою миртой, защищавшею их от палящих лучей солнца, еще не высоко стоявшего на небе. Все было тихо вокруг, лишь изредка доносились в сад разные отдаленные звуки: то пастух в горах наигрывал на своей тростниковой семиствольной флейте-сиринге простую мелодию вроде бездиезной гаммы, однообразную и заунывную, то кухарка или судомойка стучали чем-нибудь в кухне, то собака на дворе отрывисто тявкала на комаров и мух, мешавших ей спать.

— Ты слышала, Аврелия, чего желает Катуальда? — спросил Сервилий, прервав неловкое молчанье.

— Что? — отозвалась Аврелия, как бы не понимая его вопроса, ее мысли были далеко от ее гостя, она думала о странном известии об участи Аминандра, перемешивая эти мысли с разными хозяйственными соображениями и опасением гнева отца. Ей больше всего теперь хотелось только одного, — чтоб Сервилий поскорее ушел.

— Разве ты не слышала слов Катуальды? она желает, чтобы мне поскорее пришлось раздавать в дверях орехи. А ты желаешь этого?

— К чему напоминать мне об этом, Сервилий! я всегда желаю, чего желает мой отец…

— А твое собственное сердце?

— Кому какое дело до этого!.. мое сердце верует в богов и боится их гнева, мое сердце почитает старших…

— Но любит ли оно меня, Аврелия?

— Любит ли? — повторила девушка, зардевшись ярким румянцем.

— Знаешь ли ты, моя несравненная, моя милая Аврелия, настоящую любовь?

— Люцилла и ты, вы оба так много говорили мне о любви в последние годы, что я в самом деле начала верить в эти чары, но поддаваться им мне нет времени… Помона [Богиня полевых продуктов] гонит от меня прочь Венеру.

Аврелия говорила рассеянно, задумчиво играя подвернувшимся листком.

— Но ведь фантазия рисует тебе иногда твое будущее, Аврелия? фантазия уносит тебя далеко от твоих кладовых и прачечных? ты стремишься куда-нибудь, к кому-нибудь?

— Я никуда не стремлюсь, Сервилий, потому что некогда и некуда мне стремиться. Когда батюшка прикажет, я вступлю в твой дом…

— Батюшка, но не твое сердце?

— Опять мое сердце! — уже нетерпеливо воскликнула Аврелия, измяв и бросив свой лист, — сердце есть у тебя и у Люциллы, потому что вы досужие люди, а я…

— Но ведь ты жалеешь твоего учителя, тоскуешь о нем? скажи мне, Аврелия, правду.

— Жалею и тоскую, — это правда. Но разве это может касаться тебя или чего-нибудь такого…

— Это не только близко меня касается, но даже очень важно. Аврелия, моя молодость прошла и бурно и неудачно, я любил и страдал, я понимаю чувства молодого сердца даже, может быть, лучше, нежели ты сама их понимаешь. Последние 15 лет я старался только делать добро всем, кому благая судьба даст мне случай принести пользу. Притеснять и гнать я никого не могу. Если ты не любишь меня, если мой дом не будет для тебя местом счастья, то я не могу насильно ввести тебя в него хозяйкой. Если ты будешь только апатично повиноваться моей власти, апатично принимать мои ласки, платя за Них одною холодностью или искусственным старанием делать вид любящей жены, а твое сердце и мысли будут витать далеко от меня и моего дома, то я не желаю иметь тебя моею женой. В тебе, Аврелия, я нашел именно то, чего искало мое сердце, ты мой идеал.

Послушная, скромная, стыдливая и прекрасная, ты явилась пред моим взором, как путеводная звезда является мореходцу среди темного, облачного неба. Твоя заботливость и угодливость отцу, твоя терпеливость и усердие, неутомимая деятельность по хозяйству, и при этом светлый ум, способный к восприятию высших знаний науки, — все это указало мне в тебе женщину именно такую, как я искал и не мог найти нигде до сих пор, женщину, с которою я мог бы, не опасаясь новых обманов, мирно сидеть у моего очага и разделять мои богатства, как материальные, так и умственные. Мир, среди которого я провел юность, не понял и не оценил меня. Я надеялся, что ты меня поймешь и оценишь. Но, найдя в тебе все, чего искал, я, кажется, одного не нашел в тебе — любви.

— Любви! — точно эхо, равнодушно и рассеянно повторила Аврелия.

— Да, любви, почему ты не любишь меня, Аврелия?

— Я тебя люблю.

— Нет, ты не любишь меня. Это ‘люблю’ опять звучит, как и все твои ответы, одним послушанием отцу и тем, кому он прикажет тебе повиноваться. ‘Люблю’ сердца — не так звучит.

— Как же оно звучит, Сервилий?

— Спроси самое себя об этом.

— Я этого не знаю.

— Аврелия, будь со мною откровенна!.. я хочу видеть тебя счастливою, а не угнетенною. Ты видела, как Катуальда от радости целовала мои ноги, когда я ее купил, только такое искреннее выражение счастья может меня радовать. Не в целовании ног и платья выражается искренняя радость. Катуальда-невольница, оттого и выразила так свои чувства, как же ей иначе их выразить? — свободный, благородный и благовоспитанный человек выражает свою радость и благодарность горячим, братским объятием, поцелуем или крепким пожатием руки при светлой, радостной улыбке и сиянии очей. Я спас Катуальду от побоев, улучшил ее участь, спасу и тебя, Аврелия, спасу и освобожу тебя от самого себя, от ненавистной тебе моей любви!

— Сервилий! — вскричала Аврелия, встрепенувшись, странно прозвучал этот возглас, в нем слышалось скорее недоумение, нежели радость, которой ожидал старик.

— Да, — продолжал он, — если судьба осудила меня на одинокую жизнь, — пусть будет так! никогда не раздам я орехов в дверях. Не хочу никого мучить, не хочу никому навязывать своих чувств.

Вставши с камня, он указал Аврелии на солнце.

— Вот, Аврелия, колесница светлого Гелиоса перед нами, да услышит он мои слова!.. клянусь с этой минуты не говорить тебе больше о любви моей!.. пред оком светлого Гелиоса освобождаю тебя, Аврелия, от данного мне слова.

— Но если батюшка…

— Клянусь тебе также защищать тебя, как самый искренний друг, в каких бы обстоятельствах тебе ни понадобилась моя защита.

Я устрою дело так, что твой отец разгневается не на тебя, а на меня или на кого-нибудь другого… Аврелия, ты плачешь?

Она не плакала, а истерически рыдала, склонившись на камень, стоя на коленах.

Изумленный помещик долго старался успокоить рыдавшую девушку.

— Теперь я тебе не жених, а только друг, если ты не отвергнешь и этого моего чувства, — говорил он, — милая, несчастная, открой мне причину твоих слез и успокойся. Нечего тебе меня теперь бояться! Аврелия, ты кого-нибудь любишь? скажи мне имя твоего избранника, я составлю ваше счастье, если б это был даже невольник.

Аврелия тихо поднялась, села на камень и стала бесцельно глядеть вдаль.

— Я никого не люблю, — отрывисто проговорила она.

— А Аминандра?

— Я сама не знаю, что чувствую к нему… когда-то мне, действительно, казалось, что я о нем думаю больше, чем о других, насколько мой малый, редкий досуг позволял это. Потом его продали… я горько, горько о нем плакала… плачу о нем я и теперь, но уж другими слезами. Если он стал разбойником, обагрил свои руки кровью и виновных и невинных без разбора, то как мне любить его?!

— Настоящая, истинная любовь, страсть, не разбирает, кого любит в своем избраннике.

— Я не знаю, что я чувствовала бы, если б встретилась опять с этим человеком, но теперь я его не люблю.

— Твое благоразумие еще больше возвышает тебя в моем мнении, о, если б это благоразумие устояло против всех искушений жизни! или, лучше, если б благие боги никогда не посылали никаких искушений тебе! если б ты, Аврелия, могла всю жизнь прожить в нашей мирной глуши! не стремись в этот далекий, неведомый тебе мир, Аврелия! в этом мире чтят других богов, хоть и называют их теми же именами, как мы, в этом мире страдают среди блаженства, ходят во тьме, при ярком сиянии солнца и светильников. Там ищут, как Диоген, днем с огнем человека и не находят его, а если найдут, то стараются погубить или сделать таким же чудовищем и страдальцем, как сами. Что же ты, милая, не радуешься? разве ты не слышала моей клятвы? ведь я освободил тебя от данного слова.

— Ты великодушен, Сервилий, но как я могу радоваться, как я могу быть счастливой, обидев тебя? ведь я тебя обидела!

Помолчав немного, она грустно вздохнула и тихо проговорила:

— Ах, если б я могла любить тебя!

— Я понял теперь, отчего ты не любишь меня: оттого, что отец навязал тебе любовь мою, навязывал и я сам. Расстанемся друзьями и поручим наше будущее богам, не тем богам, которых теперь чтят в Риме, а богам наших предков, этим простым, добрым нашим хранителям, которым мы молимся, не философствуя о них.

Сервилий протянул руку, Аврелия горячо пожала ее. Он удалился из сада к пешеходной тропинке, где уже давно ждала его Катуальда. чтобы следовать за новым господином.

Впервые показался Аврелии ее бывший жених не таким, как она привыкла его видеть. Искренность великодушного самоотвержения, с каким поэт отказался от нее, глубоко растрогала ее нежное сердце. Она готова была догнать его и на коленах умолять снова назвать ее своею невестой. Катуальда будет теперь жить в доме этого великодушного человека, под его надзором и покровительством, скорее как дочь, нежели рабыня, Катуальда теперь может доверчиво высказывать ему все, что чувствует, может просить его совета и помощи у Катуальды теперь есть защитник и друг, а Аврелия покинута, отвергнута, ее, может быть, скоро Сервилий вовсе забудет или даже станет презирать за обиду, которую она нанесла ему своею холодностью, не отозвавшись на любовь такого достойного человека. Аврелии припомнилось, как горячо Катуальда вчера советовала ей выйти за него замуж и с какою досадою она отвечала на это.

— Сервилий! — громко вскрикнула она в отчаянии. — Сервилий, воротись!

Но на вершине холма уже едва виднелись две фигуры, быстро удалявшиеся.

Аврелия, забывши отца, хозяйство и весь мир, упала на землю с горькими рыданиями, точно плотная повязка свалилась в эти минуты с ее глаз, ей явилось ясно все, что до сих пор как-то неопределенно носилось в ее отрывочных мыслях о будущем. Она вдруг увидела себя такою одинокою и беспомощною, с такою массою всевозможных забот на сердце и таким неопределенным, хаотическим будущим, что душа ее содрогнулась от ужаса при мысли о том, как она теперь будет жить?! отец найдет ей другого жениха, какого? кого? какая новая причуда будет руководить капризным стариком? кого бы он ни выбрал, — разве есть человек лучше Сервилия? разве есть кто-нибудь добрее и великодушнее его? все хорошее, чего она в нем прежде вовсе не замечала, теперь ей припомнилось, разрослось до гигантских размеров, окружило образ отвергнутого ее сердцем человека светлым ореолом совершенства добродетелей…

Если отец умрет, не устроив ее судьбы, как она останется одна, с этим огромным поместьем и толпами рабов? ее обманут, ее ограбят, ее убьют!.. Сервилий обещал ей свою дружбу и покровительство, но разве она теперь дерзнет просить этой дружбы и помощи? разве она смеет взглянуть на человека, любовь которого так холодно растоптала? ей показалось блаженством теперь сделаться его последней судомойкой или даже скотницей, поящею его телят и собирающею гороховую шелуху и желуди для свиней. Счастливица Катуальда будет ему служить, будет его видеть каждый день, видеть его добрую улыбку, получать знаки его расположения, которые он так щедро расточает на всех своих рабов.

Аврелия одинока, беспомощна, у нее нет ни одного друга, она любила Катуальду, теперь и ее здесь не будет, был бы у нее верный друг и советник, да она сама его прогнала. После Вакхова дня отец женится на Люцилле, что тогда будет?

Новая мысль мелькнула в голове убитой горем девушки: хитрая галлиянка, давно любимая Люциллою, будет выхвалять ей своего нового господина… Аврелия ничего не знала о тайных сношениях, которые Люцилла имела со своим избранником чрез Катуальду, ей представилось весьма возможным, что Катуальда сблизит Сервилия с его воспитанницей, Люцилла будет женою этого превосходного человека, вместо того, чтоб выйти за ее отца, но никогда, никогда не будет любить его, никогда не будет слушаться, не осчастливит, а измучает, как до сих пор мучает своими капризами. А что произойдет с ее бедным отцом, когда он узнает об измене красавицы?..

Глава XV. Капризный господин и сметливый невольник

Мысли Аврелии спутались совершенно, сплетаясь с минуты на минуту в образы и сцепы, одни отвратительнее и печальнее других: она лежала долго около канавы, отделявшей сад от поля, не замечая, как шло время, пролежала бы тут весь день, если б хриплый, грозный голос отца не привел ее в сознание.

— Негодная! что ты тут валяешься в рабочую пору? постой, дочь, я тебя палкой!

И палка, хоть и слегка, все-таки коснулась спины забывшей свои обязанности дочери.

— Батюшка, прости меня!

— Прости!.. а простит ли тебя моя палка, ступай, где тебе надо теперь быть, не валяйся по канавам-то! вот как платье-то все испачкала: видишь пятно, а вот и другое… и рукав разорвался!.. да что ты тут делала, — взапуски, что ли, бегала? проносила бы платье лишнюю неделю, а теперь его отдать надо мыть, скорее разъест его селитра и щелок!.. [Еще не умея делать мыла, древние вываривали белье в золе морских трав с селитрой] где же сосед?

— Он ушел.

— Так скоро!.. а ведь я передумал, дочь: не продам ему Катуальду так дешево… что это за деньги? — всего две тысячи сестерций… да она у меня в эти десять лет съела на целую тысячу… десять платьев износила… она сильная девушка, на каждой фабрике мне дороже дадут хоть на две сотни.

— За то она и досталась-то тебе, господин, дешевле сардинца! [С острова Сардинии привозили так много рабов, что их дешевизна сделалась пословицей]— вмешался Барилл, — тебе ее даром Аминандр привез из Галлии.

— Даром!.. что ты, дурак, постоянно мне прекословишь? Семилетняя девчонка куда была годна, пока ее не вырастили? она ничего не делала целых пять лет!

Старик тихо пошел по саду домой в сопровождении Барилла и Аврелии.

— Барилл, что это там краснеется, — камень или рыжая курица в сад попала? — спросил он чрез минуту, указывая палкой.

— Это какая-то корзина, господин, стоит под миртой на камне.

— На камне, а отчего камень-то под ней как будто не такой, как был, зеленью его украсили?

— На камне разостлан ковер… твой ковер, от постели.

— Мой ковер?!.. дочь, кто смел здесь так дурачиться?

— Я угощала Сервилия десертом, батюшка… он сам так захотел в саду кончить завтрак.

— Он захотел? Не верится: он никогда не был бы так невежлив, чтоб, злоупотребляя гостеприимством, портить мои вещи… ковер может полинять от солнца… это, верно, ты с твоей Катуальдой затеяла такие глупости, я 15 лет знаю соседа, он никогда этого не делал.

Старик ворчал одно и то же, что испортили его ковер, все время, пока дошел до своей спальни и лег отдыхать.

Барилл, пользуясь свободной минутой, также лег, но господин не дал ему отдохнуть.

— Барилл, садись к моему столу и пиши письмо соседу Сервилию… ты, смотри, пиши помельче, чтоб не много истратить папируса, да белый-то не бери, возьми желтый… ну, начинай: владелец виллы Аврелианы, Тит Аврелий Котта, посылает своему достопочтенному соседу, владельцу виллы… как его поместье-то называется?..

— Восточная Риноцера, господин.

— Да, это потому что там есть утес, похожий на носорога, западную-то Риноцеру, что около моря, у него оттягал старик Фламиний… помню, помню… большой был процесс… мы с Сервилием из-за этого подружились, потому что я был его свидетелем против Фламиния, а с Фламинием оба поссорились из-за этого. Весь Рим говорил об этом процессе, никогда Фламинию не досталось бы поместье, хоть бы покойник, их общий дед, десять завещании написал… не досталось бы, если б не милость великого Суллы, сквозь пальцы взглянувшего на плутни подкупленного часовщика. Все об этом говорили, да, все… когда стал говорить адвокат Фламиния, сторож-часовщик все куски воска подкладывал в клепсидру… адвокат больше часа говорил… а когда дошла очередь до нашего адвоката, то часовщик открыл дырочку сзади часов, — вода-то и вытекла… не успел наш защитник до самой сути дела добраться, как претор-то и закричал: ‘Довольно, истекло назначенное время!..’ Мы, было, обратились к самому великому Сулле с жалобой на эти явные плутни, просили снова рассудить нас, но он не допустил… а великий Сулла был в ту пору консулом… сосед с тех нор возненавидел и Суллу… да мне-то что… ко мне великий консул всегда был благосклонен, да пошлют ему боги долгие дни! по его милости я разбогател.

Помню я, как мы вместе в Африку ездили… вот житье-то было, то горемычное, то самое блаженное!.. сколько скотины и рабов я навез себе оттуда!.. все это мне Сулла надарил… пиши, Барилл: оттягал… да, постой, что ты такое пишешь?

— Письмо к Каю Сервилию, господин.

— Так. Ну, пиши… а на чем ты там остановился?

Барилл прочел.

— Пиши: владельцу виллы Риноцеры Восточной, потому что западную оттягал…

— Я этого не напишу, господин.

— Не напишешь!

— Да как же это писать в письме? Оттягал!.. ведь ты сам меня потом прибьешь за то, что я письмо испортил.

— Что ты мне на каждом слове противоречишь?! ты меня теперь сбил с толка, негодяй!.. я позабыл, о чем хотел писать соседу. Ну, говори, о чем я хотел писать?

— Как же мне это знать, господин? ведь я не волшебник.

— А вот попробует твоя голова моей палки, так и отгадает лучше всякого волшебника!.. ох, стар я сделался!.. вскочил бы, чтоб отвалять тебя хорошенько, да не хочется!..

— Ты хотел сегодня куда-то отправиться вместе с Сервилием.

— Отгадал ты, когда я припугнул!.. вот все вы, рабы, такие: палку на вас нужно иметь потолще да бить вас почаще, не то совсем избалуетесь. Не продам соседу Катуальду за две тысячи, не продам и за три, не хочу ее продавать, не поеду с ним в Нолу скреплять купчую. Ступай, приведи Бербикса! пошлю его воротить Катуальду и мою запродажную запись, пока это не засвидетельствовано и деньги не получены.

Сириец побледнел, он радовался за участь любимой девушки, переходившей во власть доброго господина… вдруг, из-за пустого каприза, ее счастье снова разрушается. Но умный невольник, уже вставший со своего места, чтоб идти за Бербиксом, как будто осененный неожиданным вдохновением, нашел средство спасти свою милую и остановился.

— Ты не хочешь продавать Катуальду, господин! — воскликнул он, стараясь выказать самую сильную радость, — ах как я рад! ах, как обрадуются и Эвноя, и Мелисса, и Дабар, и все, все! Мы все плакали, когда узнали, что ты ее продал, Катуальду мы все любили, она умела нас мирить. Без нее мы будем каждый день ссориться и драться.

А уж как я ее любил!.. ах, как любил!.. я места не нашел бы без нее от тоски!..

— Вы ее любили! — повторил Котта, задумавшись.

— Очень любили, господин. Она часто перед тобой брала чужую вину на себя и бывала бита за других, она умела хорошо подслушивать, когда ты говоришь с управляющим, она…

— Она была самою негодною невольницей в моем доме!.. плачьте же о ней!.. Не возьму ее назад, хоть бери ее сосед даром! подай мое хорошее платье и вели оседлать моего коня! еду в Нолу сейчас, покуда не забыл опять об этом.

Глава XVI. Вспышка догорающего светоча

Город Нола был довольно значительная крепость, находившаяся очень близко от Неаполя. В округе Нолы находилось имение Котты, поэтому со всеми мелкими тяжбами, а также для совершения мелких купчих и других дел, он должен был ездить туда и обращаться к тамошнему претору или — эдилу [Претор — градоначальник и вместе судья, эдил — полицмейстер и нотариус]. Ехать от имения до города приходилось не больше одного часа, но старик — гордый знатностью своего рода, богатством, прошлыми военными подвигами, а больше всего дружбою Суллы, которою почтил его знаменитый тиран-диктатор, — старик не хотел ездить, как все, в повозке, а непременно верхом, как подобает храброму воину, помнившему войну с царем Югуртой.

Котта надел все доспехи, носимые воинами в мирное время, — плотную, кожаную кирасу поверх короткой белой туники, обшитой широкой пурпурной каймой, — знаком сенаторского звания, прицепил к поясу меч и нахлобучил на свою лысую голову тяжелый шлем с лошадиною гривою на гребне, покрыв плечи суконным военным плащом.

Все это ужасно тяготило старика, но он не соглашался нарушить это, как он говорил, правило приличия, хоть и был предметом насмешек всех, кто его видел, едущим на старой кляче, потому что он боялся сесть на молодого коня, и изнемогающим в тяжелом мундире от жары и старости.

Усевшись с помощью троих невольников на лошадь, Котта поехал шагом по направлению к Восточной Риноцере, отстоявшей от его имения несколько дальше по дороге, нежели по пешеходной тропинке, по которой ходила туда Катуальда. Барилл и теперь шел подле господина, чтоб отвечать на все его вопросы, хитрый раб старался делать самые печальные гримасы, но, отвернувшись, радостно улыбался.

— А ведь я еще бодро сижу на коне, Барилл! — обратился Котта к сирийцу.

— Как подобает храброму сподвижнику победителя Югурты, — отвечал раб.

— Будто!.. все сияет…

— Да, господин…

Все сияет на герое

В первых солнечных лучах:

Стан — под броней дорогою.

Плащ военный на плечах,

Щит в руке — с резьбой богатой,

С боку — в ножнах острый меч,

Каска с гривою косматой

Кроет голову до плеч…

— Сосед помнит меня хоть и не совсем молодым, но еще в полном развитии моей былой силы и храбрости… я уверен, что, когда он писал своего ‘Курция’, он думал обо мне, Барилл, его муза витала около моего образа, он писал своего героя с меня, потому что эта поэма похожа на меня. Я всегда строго соблюдал все предписания и начальников и религии, я не хуже Курция мог бы принести себя в жертву подземным богам. В молодости я также писал много стихов, только теперь позабыл их… жаль, что мои рукописи или утратились, или я их куда-нибудь очень далеко спрятал. Если об этом не забуду, то, возвратившись из города, заставлю дочь найти их. Я хочу поднести мои собственные стихи Люцилле, чтоб она не считала меня за совершенно дряхлого старика. Нет, я еще очень бодр, моя кровь кипит, я могу любить и воспевать мою любовь, как юноша. Все образованные люди, особенно влюбленные, должны стихи писать, это теперь в моде еще больше, чем во времена моей молодости. Подержи мою лошадь, Барилл! куда мне торопиться? успею доехать. Я, может быть, что-нибудь и сейчас сложу стихотворное. Я буду говорить, а ты запоминай!

Воркует голубка с своим голубком:

С дриадою шепчет прозрачный ручей,

Прохладою веет зефир над цветком,

Стремится Аврелий к Люцилле своей.

Хорошо?

— Бесподобно, господин!

— Теперь пусти и понукни мою лошадь! не хочу ехать шагом, любовь меня вдохновила.

Лошадь побежала неуклюжей рысью, старик трясся в седле и скоро сильно закашлялся.

Бежавший за ним вдогонку невольник остановил прыть старой лошади, чуть не наткнувшейся с разбега на забор усадьбы.

Въезжая в ворота, старик пришпорил своего дряхлого пегаса, прибодрялся под вдохновением любви, стараясь молодцевато осадить и остановить коня у крыльца, что ему и удалось без затруднения.

Глава XVII.
Очень вкусный кисель, состряпанный молодой невестой старому жениху

Люцилла играла на дворе со своими рабынями, бросая пестро раскрашенные мячики, ее лицо разгорелось от беготни, волосы распустились по плечам, она и не думала приводить в порядок эти роскошные, золотистые волны, а дала им свободно развеваться за ее спиною, когда бегала и прыгала без всякого стеснения.

Увидев своего жениха, Люцилла саркастически улыбнулась, подмигнула Катуальде, стоявшей около нее, и зная, что Котта уже плохо видит издалека, ловко бросила свой мяч под ноги его лошади.

Лошадь брыкнула задними ногами, прянула от испуга в сторону.

Старик, дожидавшийся выхода Сервилия, упал с седла прямо в объятия своего Барилла, к счастью, успевшего подхватить его. Он не увидел девушек, смеявшихся вдали у забора над его неожиданным сальто-мортале, не зная истинной причины странного поведения смирной клячи, он обвинил в этом своего невольника, которого и начал бранить с обычными угрозами, что прибьет его палкой.

Девушки тихонько смеялись, глядя, как старик, ухватившись за шею сирийца, тщетно старался выдернуть из стремени свою увязшую ногу, пока не подоспел на выручку дворник.

Вдоволь набранившись, храбрый ветеран стародавнего времени пошел в дом, но в сенях снова начал бранить и своего слугу и слугу соседа, за то, что они его сбили с толка своими непрошенными успокоениями и он, забывшись, случайно перешагнул порог своего приятеля левою ногою.

— Это самая дурная примета, — говорил он, — кто перешагнет, свой ли, чужой ли порог, — все равно, левою ногою, когда входит в жилище, того ждет несчастие. Болваны! если со мною случится теперь что-нибудь дурное, — вы виноваты. Тебе, Клеоним, не видать от меня целый год ни медного асса, а уж тебя, Барилл… тебя — палкой!.. ты видел, в каком я был положении по твоей же оплошности, потому что ты, верно, толкнул мою лошадь… ты должен был знать, что я от волнения могу забыть… ты должен был меня предупредить, напомнить…

Это странное суеверие, издревле вкоренившееся у римлян, по неожиданному стечению обстоятельств, в этот раз действительно, сбылось.

Кай Сервилий, не ожидавший соседа так рано, был где-то в поле, занятый жатвою вместе с рабочими. Он всегда любил земледельческие труды и нисколько не преувеличивал, когда в шутку говорил друзьям, что ест хлеб, добытый своим трудом. В это утро, после рокового разговора с Аврелией, он трудился еще усерднее, чем когда-либо, стараясь, как другие в вине, утопить свое горе в трудовом поте, заглушить мучения обманувшегося, отвергнутого сердца работой и разговором о посторонних вещах. Горе не вызвало у него гнева, не разразилось, не вылилось в придирчивых нападках на подчиненных, он, напротив, рассеяннее обыкновенного говорил и с Люциллой, сообщив ей, что ее возлюбленный жених ничем не болен, как она полагала, и слушал доклад управляющего, и осматривал хозяйство. Управляющий, хоть и привыкший к постоянной снисходительности господина, все-таки удивился его однообразным ответам. На его извещение, что ночью волки утащили трех ягнят, один из ближайших соседей желает купить нескольких жеребят, а одна из коров отелилась, — господин отвечал одно и то же: ‘Я этого ожидал’. Управляющий сказал, что видел странного всадника в траурной одежде, проехавшего мимо усадьбы по дороге в Нолу, господин опять ответил: ‘Я этого ожидал’.

Он знал, что Аврелия его не любила и ожидал давно именно того, что. с ним случилось, но мысль о вечной разлуке с любимою девушкой, ставшею уже его невестой, с которою счастье казалось столь скоро и легко осуществимым, — эта мысль вытеснила все остальное из его головы, стараясь отогнать ее, он повторял некстати: ‘Я этого ожидал’.

Найденный и позванный слугами к гостю, Сервилий рассеянно встретил его, рассеянно пожал руку и на вопрос Котты: ‘Ты, верно, сосед, не ждал меня так рано?’ — также ответил:

— О, нет!.. я ожидал.

— Но ты, конечно, не ожидал, сосед, того, что сейчас со мной случилось!.. если б твой Клеоним был моим, я бы его палкой!..

Выслушав подробный рассказ Котты о его неожиданных двух неприятных приключениях, старый холостяк рассеянно выразил свое сожаление и пригласил его в триклиний, уверяя, что его повозка будет сейчас готова.

Усталый от тряской езды и испуганный лошадью старик хотел комфортабельно лечь на одну из кушеток, стоявших около стола, но Катуальда, войдя в комнату, помешала его отдохновению. На молодой невольнице теперь было надето красивое легкое платье из голубой льняной ткани, обшитое бахромой, ее шею украшали разноцветные стеклянные бусы, на рыжих волосах, кокетливо завитых спереди, лежал венок из полевых цветов.

— Прекрасная Люцилла с нетерпением ждет своего почтенного жениха под его любимым дубом, — доложила она.

В ее манерах теперь не было ни прежней вертлявости и плутоватости, ни робости, окончив речь, она тихо вышла из комнаты скромной, но непринужденной походкой.

Барилл, усаживавший своего господина, был поражен этой переменой, в Катуальде он подметил грацию движений и уменье держать себя, несвойственное ей до сих пор, новая прическа и венок — украшения, запрещенные ей суровым господином, — сделали ее лицо гораздо привлекательнее.

Ее глаза не казались больше оловянными не столько от отсутствия в них прежнего выражения плутоватости или равнодушия, как от затаенной грусти, светившейся в этих взорах, готовых ороситься горькою слезой.

— Не меня ли жаль этой плутовке? — подумал сириец.

Котта торопливо встал с кушетки и велел вести его в сад.

Под дубом сидела Люцилла, одетая в простое белое платье с разноцветными вышивками, ее волосы были гладко зачесаны назад и приколоты простыми медными шпильками. В ушах висели плохие золотые серьги с бирюзой, в руках она держала прялку, шерсть с которой прилежно сучила. Все ее десять рабынь сидели около нее и также пряли.

Она встала с изящной мраморной скамьи, на которой сидела, и тихо, величаво пошла навстречу жениху.

— Я помешал твоим занятиям, моя прекрасная, моя несравненная, моя… — начал очарованный старик.

— Будущая жена может трудиться в присутствии своего будущего мужа… сядь подле меня, мой милый Аврелий, прочти еще раз буквы наших имен, которые мы вместе с тобою вырезали на этом дубе в день нашей помолвки… взгляни, я им не даю зарастать, чищу их… погляди, сколько шерсти я сегодня напряла… я буду прясть и при тебе, — это мое любимое занятие: хорошая хозяйка должна любить пряжу летом, а зимою тканье.

Старик молчал, упоенный очарованием, красавица пряла, сидя подле него, и поминутно, будто случайно, то касалась его руки своею рукою, то обворожительно улыбалась, то обдавала его жгучим взглядом, все время говоря о любимых ей занятиях хозяйки, обязанностях супруги и милой ее сердцу тишине сельской жизни в глуши.

— Мое сердце, Аврелий, — говорила она, — никогда не стремилось ни к одному из римских молодых щеголей, потому что я знала, что молодые люди — все ветреники и ни один не может любить неизменно. Я блаженствую в здешнем тихом доме, как пловец в тихой пристани, наряды меня не тешат. Я слышала топот твоего коня, когда ты примчался к крыльцу, но не вышла тебя встретить, потому что боялась покинуть моих рабынь. Ты знаешь, что рабыни — лентяйки, они всегда злоупотребляют отсутствием госпожи, их надо бить чаще, не правда ли, Аврелий? их надо бить палкой.

— Ах, какая ты разумная девица!

— Я тебя сейчас угощу сладким пшеничным киселем с изюмом, хочешь? я сама варила, я редко доверяю приготовление моей пищи кухарке.

— Да, принеси киселя, потому что я завтракал сегодня на скорую руку в поле.

— Этот кисель сварен мною на старинный лад, ты знаешь, как его варил мудрый Катон и все каши предки, с медом, с изюмом… с песком и червями, — шепотом договорила она, уходя.

Котта любовался ее плавными, тихими движениями, когда она шла в дом, он предался своим мечтам и незаметно для самого себя сладко задремал на скамье под дубом.

— Кушай, мой несравненный! — сказала Люцилла, разбудив своего жениха. Она села около него на скамью, держа на коленях глиняную плошку с киселем.

— Что это, Люцилла, кисель-то хрустит на зубах? — спросил старик.

— Это такая мука опять попалась… кушай, милый, я глубоко уважаю моего покровителя, но не могу хвалить его слабого надзора за рабами, они вчера отвратительно смололи муку.

— Да, здесь народ избалован, не то что у меня, провинятся, — я их палкой.

Вспомнив свои злосчастные приключения с лошадью и порогом, Котта начал подробно их рассказывать невесте и до того увлекся любимой темой жалоб и брани, что ел кисель с удовольствием, не замечая, что в нем был подмешан песок, плавал небольшой паук и червяк с несколькими мухами, он все съел, утерся принесенным полотенцем и похвалил поваренное искусство Люциллы.

— Превосходный кисель, Люцилла!.. главное, в нем много меда.

— Если б поскорей настало то блаженное время, когда я буду каждый день стряпать для тебя!.. Аврелий, зачем ты отсрочил до Вакхова дня нашу свадьбу?

— Ты знаешь зачем: твой отец писал, что вернется из Цельтиберии к тому времени.

— Зачем нам его ждать? Кай Сервилий мне его вполне заменил по закону. К чему нам отсрочивать наше счастье? совершим бракосочетание поскорее!

— Люцилла! чем я снискал такую любовь?

— Назначим свадьбу завтра!.. сегодня ты едешь в Нолу, там, вероятно, теперь много твоих знакомых, потому что сегодня нундины ид ноября [Нундины — девятый день первой и третьей недели месяца — были вроде праздничного, ярмарочного дня, как наше воскресенье. Римляне не считали время неделями в смысле нашей седмицы, которая введена из греческого календаря, как и все счисление, их числа считались от дальнейшего дня к ближайшему, так что после 8 числа приходилось 7 и т. д. Этот бестолковый счет, во избежание бессмыслицы, я заменяю словом ‘неделя’ в смысле периодов времени от одних нундин до других, от ид до календ и т. п.] и все съехались на базар.

— Ах, какой восторг!.. ты сама прежде откладывала свадьбу до приезда отца, а теперь…

— А теперь благоразумие внушает мне ее ускорить, может быть, мой отец не согласится на наш брак, ты знаешь, что у него есть на это странные взгляды, с предубеждениями против жителей провинции. Он непременно захочет, чтоб я вышла за человека, живущего в столице, среди суетной роскоши.

— Твоя правда. Семпроний мне самому когда-то говорил, что отдаст тебя за самого знатного человека, занимающего высокую должность. Я дорогой переговорю с Сервилием об этом, а завтра или после завтра…

— Непременно завтра, непременно завтра!

— А что? что ты так глядишь на меня странно?

— Меня мучит предчувствие… я видела сегодня ужасный сон, мне снилось, что я, в брачных одеждах, иду в твой дом…

— Ну, ну!.. произнес старик с самым сильным вниманием.

Всякие пустяки из области суеверия его тревожили.

— Вдруг, на самом пороге, не ты, а огромный орел подхватил меня и унес высоко, высоко… я видела с высоты неба, что на твоем доме сидит филин, а крыша развалилась… я проснулась в ужасе и стала молиться, призывая всех богинь по очереди… потом я задремала и ясно слышала над своим ухом какой-то таинственный голос, прошептавший: ‘завтра!’

— Это голос богов. Да, завтра, нечего откладывать!.. что это сосед так медлит со своею повозкой? моя лошадь, я думаю, изрыла весь двор копытами от нетерпения… прощай, моя милая!

— Прощай, мой несравненный!

Жених и невеста расстались.

— Прощай, мой несравненный старый филин, на веки!.. не назвать теперь тебе меня своею женой, не закабалить тебе теперь меня в неволю никогда! — вскричала Люцилла с хохотом, после разлуки с женихом, и, вынув из складок своего платья таинственное послание, принесенное вчера Катуальдой, в двадцатый раз прочла роковое известие, делавшее ее брак с Коттою невозможным надолго, а при ее умении пользоваться обстоятельствами — невозможным навсегда.

Глава XVIII.
Третья беда хуже двух первых. — Не во время смерть

Расставшись в восторге со своею невестой, под обаянием ее любезности забыв свои злосчастные приключения с лошадью и порогом, Аврелий Котта уселся на свою клячу и выехал по дороге в Нолу, не дожидаясь Сервилия, помогавшего слугам закладывать лошадей в повозку.

Сосед скоро нагнал его, и они поехали тихонько рядом, охотно и любезно переговариваясь между собою.

— Она еще не твоя, а ты уже начинаешь ее баловать, — сказал Котта, указывая на Катуальду, сидевшую рядом со своим новым владельцем, — у меня, сосед, не так: я еще никогда в жизни не сажал раба или рабыню рядом с собою. Раб может сидеть, с позволения своего господина, только на полу или на земле, у ног его, — и это, по-моему, большое снисхождение. Я позволяю Бариллу сидеть при мне, только когда он читает твои стихотворения, сочинения Катона или Магона-карфагенянина о хозяйстве, это я ему позволяю в награду за то, что он хорошо читает.

— У тебя, сосед, свои правила, у меня — свои, — уклончиво ответил Сервилий, хорошо знавший, что нет ничего легче, как поссориться с Аврелием Коттою.

Он теперь желал с ним поссориться, чтоб найти предлог отложить свою свадьбу с Аврелией, но эта ссора должна была быть такого сорта, чтоб не допустила до полного разрыва, как у них было с их общим соседом, Фламинием, и не затворила ему дверь его дома навсегда. Он хотел, не будучи женихом, видаться, хоть изредка, с Аврелией. Двадцатилетняя девушка смотрит на пятидесятилетнего жениха неблагосклонно, тридцатилетняя же на шестидесятилетнего благосклоннее. Не обладающей феноменальной красотой дочери скупого старика, не сулящего ей приданого раньше своей смерти, — такой девушке трудно найти скоро жениха в провинциальном захолустье. Такие рассуждения с самим собою мало-помалу успокоили сердце огорченного человека.

— Избалуешь ты, сосед, невольников на свою беду! — продолжал Котта, — рабу не надо давать ни минуты на безделье, а то он начнет думать… нет ничего хуже, как думающий раб!.. раб должен думать только о своей работе.

— Можно и замучить рабов также на свою беду, — возразил Сервилий, — я до сих пор от моих слуг ничего не видел, кроме искренней преданности.

— Не думаю, сосед. Мой раб-управляющий боится моей палки, а в худшем случае — креста. Твой же отпущенник чего испугается? чуть наплутовал, — перебежит к другому патрону, и судись ты потом с ним бесконечно!..

— Много у меня не наплутуют, потому что я сам не только за всем смотрю, но часто и работаю: я хорошо знаю, сколько может человек в день исполнить работы и сколько даст каждый клочок земли, а если и воруют немного, так неважно это для меня, ведь мое поместье, с тех пор, как Фламиний отнял у меня берег, сделалось маленьким. Главные мои доходы идут с домов в Риме, Неаполе и Байях. Я знаю, сколько они требуют на поддержку и сколько должны приносить дохода, все это ведется до сих пор аккуратно, чего же мне еще желать?

— Так зачем же у тебя такая масса народа здесь, около 500 человек?

— Ты знаешь, сосед, что у меня нет семьи, мне веселее видеть около себя хоть чужих, да любящих меня людей… притом все, кому нечего делать в поле, заняты каким-нибудь ремеслом и отдают мне часть заработка, в виде легкого оброка. Это также мой доход. Они, заработав деньги, откупаются у меня на волю, — это также доход.

— Ну, не думаю, чтоб твои лентяи много выработали без хозяйской палки!

— Поверь, что они боятся моего косого взгляда больше, чем твои наказания, для них ужасна одна мысль о том, что я могу их продать. Я продал только однажды невольника в каменоломню, за то, что он сначала воровал, а потом убил в драке товарища. Этот раб был похож на твоего Бербикса. Зачем ты держишь это чудовище? он готов убить даже родную сестру!

Их разговор был прерван появлением трех всадников, тихо ехавших навстречу. Один из них был молодой человек, с чрезвычайно привлекательным лицом. Это был Фламиний. Ехавший рядом с ним юноша составлял прямую противоположность его меланхолической фигуре: в нем с первого взгляда можно было угадать беззаботного весельчака, пьющего кубки без счета, хвастающего своими небывалыми подвигами без зазрения совести, и любящего всех женщин без исключения. Это был Лентул Сура.

Третий всадник, несколько отставший от своих товарищей, был постарше. Это была личность очень странная: атлетически сложенный, в роскошных черных локонах, с большими черными глазами, взгляд которых как бы пронизывал насквозь человека, с его душой и сердцем, проникая в самые отдаленные тайники мыслей, этот человек был в полном смысле слова красавцем, но его красота вместе и очаровывала, и ужасала, и возбуждала отвращение.

Особенно поразителен у него был цвет лица — бледный, без малейшей кровинки, точно у мертвеца или у мраморной статуи. Это было положительно мертвое или окаменелое лицо, выражение которого не менялось ни от каких внутренних движений души.

При первом же взгляде на него легко было убедиться, что это человек с неукротимой волей и энергией и с самой низкой душой, прошедшею всю школу порока.

Все трое, они были одеты по самой последней моде, в фиолетовые короткие туники из порфиры — материи только что изобретенной и продававшейся не иначе, как на вес, по 100 динариев за фунт. На них не было ни кирас, ни шлемов, ни плащей, на их головах были широкие соломенные шляпы — petasus, за широким пурпурным поясом у каждого сверкал, украшенный алмазами, короткий испанский кинжал.

Увидев этих всадников, Катуальда испуганно отвернулась, боясь, что они с нею заговорят. Двух первых она отлично знала, что это за люди, третий ей был незнаком, но, взглянув на его лицо, она догадалась, кто это.

Поравнявшись с помещиками, Фламиний поклонился с изысканною вежливостью. Кай Сервилий с презрением отвернулся, но Котта, хоть и сухо, ответил на поклон.

— Добрый день тебе, Тит Аврелий, — произнес Фламиний, осадив своего коня.

— Добрый день тебе, сосед! — ответил Котта, пришпоривая лошадь, чтоб догнать уехавшего Сервилия.

— Постой, сосед! я скажу тебе чрезвычайно важную новость.

— Что такое?

— Великий Корнелий Сулла вчера, при восходе солнца, отозван от мира живых.

— Умер?! правду ли ты говоришь, Квинкций? — спросил Котта, остановив свою лошадь.

— Мы это только что узнали в городе и едем переодеваться в траур, глашатай повестил на площади об этом.

— Ужасное событие! — воскликнул старик, — он еще был не стар, да смилуется над его душою благая Прозерпина!

— Желаю тебе всего лучшего, Тит Аврелий: желаю исполнения всех твоих желаний!

Произнесши эти последние слова с маленьким оттенком сарказма, юноша шибко поскакал, догоняя своих товарищей.

— Ах, какое несчастие! — воскликнул Котта. — Барилл, прекрасной Люцилле приснился зловещий сон, она меня умоляла завтра же сделаться ее супругом, теперь этого нельзя, потому что все, чтящие память великого Суллы, облекутся на целый год в траур. Я, облагодетельствованный знаменитым диктатором, должен строже всех соблюсти все обычаи, которые предписывает нам печаль по умершем благодетеле. О, как это ужасно! отсрочить на целый год свадьбу с Люциллой!.. скоро возвратится ее отец, кто знает, как он на это взглянет, он хотел, чтоб сосед нашел ей здесь жениха: но понравлюсь ли я ему? ах, как боги не вовремя сократили жизнь Суллы! отчего они не дали ему прожить еще два дня?!

Старик жаловался, чуть не со слезами, за неимением другого слушателя, невольнику, догнав соседа, он повторил ему то же самое.

Кай Сервилий равнодушно выслушал все его длинные, плаксивые тирады в похвалу умершему и сетования по поводу далекой отсрочки свадьбы.

— Относительно этого, — сказал он, — я не вижу для тебя препятствий, граждане Рима в настоящее время не единодушны, поэтому и траур по ком-либо для них не обязателен. Я не стану носить траура по этому несправедливому тирану. К тебе он благоволил, ты можешь почтить его память трауром, но зачем на целый год? поноси тридцать дней, как это принято по родственникам, — и довольно.

Аврелий Котта заспорил, доказывая, что Сулла вовсе не был тираном, а только строгим диктатором, именно таким, какого теперь надо Риму, а иначе ему грозит неминуемая гибель от своеволия и черни и патрициев.

— Да, нам нужна власть, твердая, суровая, неумолимая, как власть Суллы, если этого не будет, найдется новый Марий. Ты помнишь ужасы правления этого консула-разбойника? Он, под предлогом равенства прав, ограбил почтенных людей, наполнил сенат разными негодяями, возведя в звание отцов сенаторов всяких проходимцев, едва умеющих подписать свое имя. Народное благо, свобода Рима — все это для него было только маской для прикрытия его бесчинств и средством для поддержания своей власти. Не благо народа ему было мило, а сан и власть консула.

Все честные, благоразумные плебеи прокляли его память вместе с патрициями.

— Да не лучше его был и твой благодетель Сулла!.. он также плохо разбирал, кого казнит и грабит. Опора патрициев возвысил и обогатил таких людей, как Фламиний и Катилина!.. первый из них — бочка Данаид, которую никаким золотом не наполнишь, а второй — палач, разбойник придорожный и морской корсар. Горе Риму, если для него найдется второй Сулла!

— Разве, по-твоему, Марий был лучше?

— Они оба один другого стоили. Риму нужен правитель мудрый, а не тиран из патрициев или плебеев. Только где взять такого правителя, римляне развратились, там каждый похож на Фламиния.

— Уж будто и каждый!.. Люций Семпроний, например?

— Этот человек не из пустоголовых мотов, я с этим согласен, но что поговаривают о его управлении, как претора?

— Ах, мало ли что злые языки врут, сосед!.. меня вот, например, все зовут скрягой оттого только, что я рачительно занимаюсь хозяйством, зовут мучителем только потому, что я не даю поблажки рабам. Ах, как Семпроний хорошо воспитал дочь! Люцилла — чисто катоновская женщина! Я сегодня приехал раньше, чем полагал, застал ее, так сказать, врасплох, и что же? — застал, как Коллатин Лукрецию, за пряжей в кругу своих рабынь. Какой превосходный кисель она для меня сварила!

— Люцилла сварила для тебя кисель?

— Не для меня, сосед, она мне подала остатки того киселя, что варит себе.

— Люцилла варит кисель?

— Ну, да, ты напрасно станешь говорить мне, что говорил прежде, я ничему не поверю… я вижу, что ты почему-то не одобряешь вполне моего сватовства, особенно в последние два месяца. Если Люцилла не будет моей, то не быть твоей Аврелии.

— В последние два месяца, сосед, я несколько иначе взглянул на эти дела, рассудил иначе…

— Как?

— К чему нам, старикам, брать молодых жен, особенно тебе, сосед.

— Ты отказываешься от моей дочери?

— Нет, не отказываюсь, но и не навязываюсь, куда нам торопиться, ты, пожалуй, женись на Люцилле, хоть завтра, если не стеснит тебя траур, а главное — не боишься навязать себе в ней на шею жернов, — красивый, но очень тяжелый. Я же, пользуясь твоим позволением, отложу мою свадьбу до весны.

— Да раньше теперь и я не согласен, потому что в Вакхов день и месяца-то не выйдет после смерти великого Суллы.

Сервилий был очень рад, что дело приняло такой оборот, ему не надо было заводить со стариком ссору для избавления Аврелии, как он сначала полагал.

Города Италии, благодаря изобилию камня в горах, возвышающихся на всем полуострове, издревле славились своими мостовыми, которые, к удивлению потомства, во многих местах сохранились и до наших дней в целости. Город Нола ничем не отличался от других провинциальных городов римского союза. В нем были, как и везде, чистые, прочно построенные дома в два и три этажа, форум, где собирался народ для продажи, покупки и всяких торговых дел, как и для своих сходок по разным поводам, сенат, хваставший своим сходством с римским, которому он был подвластен: храмы богов, носившие названия, заимствованные у римских, и при них жрецы, как и в Риме, — понтифики, авгуры и другие, кроме весталок.

Эти привилегии были дарованы Римом многим городам вследствие того, что после их завоевания, для большего упрочения власти посредством симпатии к Риму, туда отправляли на жительство римских граждан, а этим последним хотелось иметь у себя все, что напоминало родину.

Остановившись у дома городского эдила, помещики, а с ними Барилл и Катуальда, вошли в чистую, просторную комнату, назначенную для ведения дел.

Три купца стояли у стола, за которым важно сидел молодой человек с представительной наружностью, около него сидел старый писец из вольноотпущенных и писал акт.

Несколько других личностей, преимущественно из купцов и помещиков, сидели и стояли у стен, дожидаясь очереди. У римлян с древних времен и до цезарей был соблюдаем такой порядок службы для молодых людей высшего класса: прослужив год или два квестором (казначеем), молодой человек повышался в трибуны или эдилы, судя потому, куда его выберут, после нескольких лет службы в этом звании он делался гражданским или военным претором, а наконец консулом. Но не всем, конечно, удавалось быстро взобраться по этой лестнице, не римскому же гражданину даже и в провинции было трудно добыть почетное звание. Провинция делилась на Италию и на все, что завоевано вне ее. В Италии провинциал мог добыть себе все должности, какие хотел, но в Сирию и др. посылали не иначе, как римлянина. Консулов могло быть только два во всей республике, но это не отдаляло надежд желающих достигнуть этой высшей почести, потому что консулы менялись по выбору ежегодно. В прежнее время консулом мог быть только человек заслуженный или славный своим древним родом, что иногда давало это звание и помимо всех предшествующих должностей, но в последнем веке до Р.Х. не только в консулы, но даже и в диктаторы мог попасть всякий, кто соберет себе партию и усмирит противников в силе кулачного права, как и поступали Марий и Сулла.

Сервилий и Котта считались одними из богатейших личностей в округе, а последний и знатнейшим человеком, потому что был когда-то римским сенатором и любимцем Суллы.

Им не пришлось долго ждать, потому что эдил позвал их к своему столу не в очередь.

Объяснив цель своего прихода, Котта взял Катуальду за руку и сказал:

— Продаю тебе, Кай Сервилий, мою невольницу, Катуальду-галлианку, за 2000 сестерций.

— Даю тебе за нее, Тит Аврелий Котта, сумму, которую ты просишь, — ответил Сервилий, отсчитав из кошелька деньги и положив на стол. Он протянул руку, Котта положил на нее руку Катуальды.

Писец принял и просмотрел запродажную запись, составленную дома помещиками и подписанную Коттой, ее подписал эдил и три свидетеля, — те самые купцы, что заключали свою сделку пред этим.

Катуальда была продана.

Продавец и покупатель заплатили торговую пошлину и дали гонорар, как эдилу, так и писцу, и ушли из камеры.

Сервилий отправился домой, но Котта остался в городе, у одного знакомого, под предлогом закупки траурной материи для себя и дочери, а в сущности, чтоб в третий раз пред кем-нибудь излить свои чувства по поводу смерти Суллы и отсрочки своей свадьбы.

Глава XIX. Союз кровавой клятвы

Всадники-щеголи, повстречавшиеся помещикам по дороге в Нолу, продолжали свой путь шагом и скоро свернули с большой дороги на малопроезжий проселок.

— Заметил ли ты, Лентул, эту живую мумию? — спросил Фламиний весельчака, ехавшего радом с ним.

— Кто это? — отозвался молодой человек.

— Не диво, что ты его не знаешь, хоть и нередко посещаешь здешние места, этой мумии трудно и ноги-то передвигать… диво то, что он ухитрился на лошадь сесть!.. это — ее жених.

— Пресловутый Аврелий Котта?

— Он самый… рекомендую… будьте знакомы!.. ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! — ответил хохотом Лентул, — ну, теперь мне совершенно понятно, Фламиний, почему ты так спокойно относишься к этому сватовству… если у тебя такой соперник любви, — бояться нечего.

— Да я ничего и не боюсь.

— Что же ты медлишь-то? я, на твоем месте — полюби меня такая раскрасавица — давно уж успел бы и увезти ее, и пожить с ней, и расстаться.

— Эх, Лентул! — произнес Фламиний и тяжело вздохнул, как бы под бременем какой-то неприятной мысли.

Минуты две они молчали.

— Что ж ты с ней так долго тянешь? — спросил Лентул.

— Это мне всегда, как и тебе, удавалось, — ответил Фламиний, — только не с ней. Люцилла не такова, как другие. В ней есть, и в ее взоре, и в ее голосе, какая-то странная, непонятная мне, могучая сила, покоряющая ей мою волю… она меня очень любит, я в этом убежден, но…

— Сам ты в нее влюбился и… стал ты ничтожной козявкой, которую она привязала на ниточку… то позволит ползать, то раскачает и заставит летать, то в коробочку посадит… так?

Это задело самолюбие юноши, он рассердился.

— Нет, любезный друг, я козявкой не буду! — вскричал он, стиснув бока своего коня шпорами до того, что он встал на дыбы и чуть не сбросил всадника.

— Чем же ты у нее будешь-то? — продолжал поддразнивать Лентул.

— Ее супругом и повелителем… полным обладателем ее миллионов! — вскричал Фламиний, сделав на своем коне молодецкий скачок, без всякой надобности, через придорожную канаву и обратно.

— Кай Цезарь, восторг и печаль всех наших красавиц, был в нее влюблен, а она и смотреть-то на него не хотела. Молодец ты, Фламиний, за то, что отбил ее у него!.. за этот подвиг ты достоин золотого венка!

— Будто?

— Конечно, это твой великий подвиг, это славнее всего, что ты совершил в нашем союзе. Цицерон и Помпей хотели для Люциллы развестись со своими женами, чтоб на ней жениться, и также ушли ни с чем. Ты всех их превзошел… быть предпочтенным Помпею и Цицерону!.. разве это не великий подвиг, не слава?

— Да, я ею избран и предпочтен всем. Я этим горжусь и восхищаюсь сильнее, чем мог бы гордиться и восхищаться, если б даже меня избрали в консулы. Приобрести себе женщину, иметь которую все добивались и не успели, — это верх блаженства!

— Весь Рим уже знает о вашей взаимной любви и хвалит тебя. Ты, положительно, сделался героем.

— Не повредит ли моим планам слишком ранняя огласка?

— Торопись.

— Да, Фламиний, — угрюмо вмешался мрачный брюнет, до сих пор молчавший, — я не люблю, когда мои помощники слишком долго стонут о любви у ног своих красавиц. Ты знаешь мои правила: сегодня я помещу мою жертву в проскрипции, завтра — удар кинжала. Так и с женщинами: сегодня я взгляну и скажу — она будет моей, завтра — исполню.

— Я сам держался этого правила, диктатор, — ответил Фламиний, оробев под мрачным взглядом больших черных глаз, устремленных на него бледным брюнетом, — я всегда кончал мои любовные интриги в неделю, а самые длинные — в месяц, но… тут другое дело. Вспомни, диктатор, что у отца Люциллы двести миллионов, а она единственная наследница. Разве такая сумма не стоит вздохов целого года?

— Неправда!.. больше двух лет ты беспрестанно скрываешься от нас сюда.

— Не от вас, а от ростовщиков.

— А ты любишь Люциллу?

Взгляд бледного человека, которого Фламиний называл диктатором, дико сверкнул, как взгляд тигра, почуявшего добычу.

— С поразительной красотою в ней соединяется просвещенный ум, твердость характера и…

— И всякие дальнейшие совершенства! — договорил Лентул со смехом.

— Я также об этом слышал, — сказал брюнет, — за твои подвиги позволяю тебе, Фламиний, обладать ею нераздельно целые полгода со дня похищения, а потом ты ее уступишь мне.

— А если она не согласится?

— А наши молодцы-корсары? ты их забыл?.. ты сказал, что у нее двести миллионов… отлично!.. преклоняюсь пред твоим счастьем. Ты будешь крезом и одолжишь мне взаймы полмиллиона на другой день после похищения или свадьбы, все равно, что у вас там с нею будет. Я ведь не для себя прошу, ты знаешь, что я не люблю роскоши, я прошу для блага народа, потому что наш союз кровавой клятвы имеет целью только одно благо народа. Я хочу устроить великолепный спектакль, звериную травлю и бой гладиаторов перед выборами… я — ваш диктатор, но хочу, наконец, кое-чем быть и для Рима, я буду консулом.

— А из консула превратишься в диктатора, благодаря нам, и я первый попаду в твои проскрипции, потому что я потомок древнего аристократического рода.

— Полно шутить, Фламиний!..

— Теперь ты меня даришь твоей благосклонностью, потому что я страдаю от долгов, как и все члены нашего союза, но тогда…

— Вспомни, что я — не Марий, я — патриций, хоть и не древнего рода, а включен в это сословие Суллой, как его верный помощник. К чему же мне убивать патрициев, если они согласятся мирно поделить свои излишки с нами, бедняками, у которых есть ум, сильная воля, сильная партия друзей даже в самом сенате, но нет одного — денег.

— У нас их, кажется, никогда и не будет, хоть бы мы обобрали всё сундуки богачей! — вмешался Лентул. — Да что такое деньги? пустяк, которые нынче нажил, завтра прожил, потом опять нажил… стоит только уметь хитрить…

— И владеть кинжалом! — договорил предводитель.

— Другое дело — добыть себе то, чего ни у кого нет. Деньги-то и у Аврелия Котты есть, — сказал Лентул. — Когда ты будешь богат, Фламиний, я охотно продам тебе мою чашу из черепа коня Ахиллеса. Что тебе тогда будут стоить такие пустяки, как двести или триста тысяч сестерций!

— И за сто тысяч уступишь, — усмехнулся Фламиний, польщенный расположением предводителя, восхвалявшего его подвиги.

— Клянусь тебе всеми богами, что не могу сбавить ни одного семиса [Semis — 1 коп.]. Ты подумай: конь Ахиллеса! Дотрагиваясь до чаши, ты дотронешься до того самого места, до которого касался величайший из героев. Такой чаши ни у кого нет.

— А я тебя сделаю предводителем всадников, когда буду открыто избран в диктаторы, — сказал брюнет, — предводитель всадников, как и диктатор, — один на все государство. Когда я утомлюсь бременем моей славы и власти, как утомился Сулла, то, подражая моему учителю, удалюсь в тихую деревеньку, а власть диктатора отдам тебе, Фламиний. Ты — диктатор!.. подумай об этом: разве не стоит отдать за один звук этого слова все миллионы женщины, которая к тому времени успеет тебе наскучить? ты — диктатор!

Он отвернулся от Фламиния, ядовитая улыбка скользнула по его бледным, тонким губам и мгновенно исчезла с этого окаменелого лица.

— Но пока у меня еще нет миллионов Люциллы, — сказал Фламиний, — дай ты мне сам что-нибудь взаймы, не продавать же мне мою галерею редкостей или римский дом.

— Я тебе охотно дам… добрый совет, — ответил предводитель с новою мимолетною усмешкой, — не женись на твоей богине красоты.

— И не получить ее приданого?

— Друг, мне ли ты это говоришь?! твои ли это слова, мой герой, опытный в делах этого рода?! стоит раз увезти женщину от ее отца или патрона, — и пойдет она со всем своим приданым за тобой на край света.

— Только не Люцилла!

— Ха, ха, ха!.. и она пойдет, мой друг!

— Как же это сделать?.. Несмотря на всю любовь свою, она держит себя со мною, как будто с простым знакомым. Она говорит со мной о любви, о будущем счастии, но…

— Начал говорить — договаривай!

— Я не добился от нее даже поцелуя.

— Я тебя не узнаю!

— Козявка! — вскричал Лентул.

— Когда я буду ее мужем, она будет козявкой!

— Конечно, конечно! — усмехнулись оба спутника.

— Что же мне делать?

— Обмани ее, — сказал брюнет, — уверив, что женишься в Неаполе, отложи женитьбу до переезда в Байи, приедешь туда — найди новый предлог для отсрочки брака до Рима, а тем временем… деньги твои и… кинжал также твой.

— Ах!

— Тебе ее уж не жалко ли стало, или ты забыл правило нашего союза? Мы можем любить и защищать женщин только полезных нам. Такова моя Орестилла и другие. Все вредное для нас — в проскрипцию и прочь!

— А если моя жена будет всей душой предана нашему делу?

— Заплачь о ней поскорее, мой ребенок, и умоляй, меня — папа, не тронь мою игрушку!.. Еще я ни слова серьезно не сказал, а ты уж ее защищаешь!..

Брюнет и Лентул громко расхохотались.

— Я ее заставлю служить нам… служить тебе… народу, кому прикажешь! — бессвязно восклицал Фламиний почти в отчаянии.

— Теперь я приказываю тебе одно: увези Люциллу до приезда ее отца из Испании.

Они доехали до усадьбы и спешились.

Глава XX. Двенадцать проскрипций

Усадьба молодого Квинкция Фламиния, граничившая с владениями Кая Сервилия, была одним из тех несчастных поместий, в которых нет во власти помещика ни кола, ни двора, ни закуты, потому что все до последнего бревна и гвоздя там было заложено жиду-банкиру, который эксплуатировал, как хотел, заложенное имение, не могшее, по тогдашним законам, в случае неплатежа процентов, перейти в его собственность, но могшее быть проданным другому помещику из знатных.

Тамошний дом походил на заброшенные развалины богатого замка или маленькой крепости, потому что был обнесен высокою, каменною, довольно хорошо сохранившейся стеною. Он был деревянный, построенный без всякого стиля, или, лучше сказать, в том причудливом, не поддающемся правилам архитектуры, стиле, в каком и до наших дней строятся подобные загородные игрушки капризных мотов, требующих от архитектора сооружения палат чуть не в 24 часа.

На его главном фасаде был устроен глубокий римский вестибулум, но с египетскими колоннами, окна были расположены без симметрии, разной величины и вида: одни из них были круглы, другие длинны, перед некоторыми красовались выступы вроде балконов.

Крыша была плоская, на восточный манер, окруженная перилами. С одной стороны на ней возвышалась башня. Этот дом сообщался с флигелями такой же оригинальной архитектуры посредством двухэтажных колоннад с вазами и статуями.

Все это было теперь в самом жалком виде, вазы и статуи были давно проданы, кроме двух-трех несчастных экземпляров, успевших повредиться до продажи и таким образом уцелевших. Одна из них, безрукая и безносая, жалобно глядела на разоренные руины, из года в год покрываясь плесенью и мхом.

На крыше, благодаря климату юга, уже. успели вырасти деревья и масса ползучих растений, гирляндами свисавших вдоль стен. Одни из окон были заколочены, из других торчала солома, в третьи свободно врывался сквозной ветер и гудел в пустых комнатах, из которых была вывезена вся мебель, сколько-нибудь годная для продажи. Роскошный парк, некогда окружавший усадьбу, был вырублен, огород заброшен, в нем зеленели только три-четыре грядки, возделанные заботливой рукой рабов — сторожей поместья, живших тут. В нижнем этаже дома, в трех комнатах, еще годных для жилья, по временам жила Мелхола, дочь еврея, владевшего Риноцерой. Она укрывала иногда Фламиния, когда ему приходилось спасаться от своих других кредиторов. Из Нолы он спасался в Неаполь, из Неаполя — в Рим, оттуда в деревню и т. д., пока не наживал денег и не заставлял ростовщиков оставить его ненадолго в покое.

Фламинию было только 24 года, а он успел уже совершить великие подвиги на житейской арене среди ростовщиков и женщин. Женившись 19 лет по выбору отца, он через год убил жену и своего соперника. Женившись во второй раз, он развелся с женой, промотав ее приданое. Кроме этого, он уже успел растратить до Последней монеты по очереди три больших наследства — после отца, дяди и дедушки.

В Риме у него был огромный дом, полный всевозможных редкостей. Там хранилась палица Геркулеса, меч Аннибала. щит Александра Македонского, шлем Гектора, стул и прялка Елены Спартанской, ложка Ромула и т. п. диковины, за которые счастливый обладатель заплатил баснословные суммы денег, нимало не усомнившись в их подлинности.

В первой комнате, куда вошли приехавшие, была кухня, стоя пред очагом, Мелхола усердно занималась приготовлением ужина для многочисленного общества при помощи всех своих пяти рабов.

В следующей комнате шел уже в полном разгаре пир. Оттуда неслись крики беспрестанных заздравных тостов, к которым нередко примешивались тосты совершенно противоположные, — за чью-нибудь погибель. Резко раздавался звук бросаемых игральных костей с возгласами гнева или взрывами хохота.

При появлении Фламиния и его двух спутников все вскричали: ‘Диктатор!’ и полезли к бледному брюнету со своими тостами, наперерыв стараясь обратить на себя его внимание.

— Прочь, все прочь, я устал! — мрачно ответил он и уселся со своими спутниками отдельно от прочих ужинать в третьей комнате.

Члены союза продолжали свою пирушку, некоторые из них завистливым оком поглядели вслед Лентулу и Фламинию, почтенных дружбой предводителя, и таинственно зашептались между собою.

— За что такая честь этому болтуну? — говорил Курий про Лентула, давно ненавидимого им.

— Предпочтен даже мне! — воскликнул Цетег.

— А Фламиния он еще недавно просто презирал, — заметил Габиний.

— Я желал бы свернуть Лектулу шею… о, я сверну!.. не диктатор, так я сам помещу его в мои проскрипции! — шепнул Курий.

— Тише!

— Никого не боюсь!

— А я ненавижу Фламиния за то, что ему валится с Олимпа такое счастье, — сказал Цетег, — красавица и двести миллионов!

— Только не ему они достанутся, — перебил Габиний.

— Он нас тогда, пожалуй, покинет, — заметил Цетег.

— Разве это легко? — возразил Габиний, — попробуй кто-нибудь это сделать!.. разве наши кинжалы притупились?

— Разве перевелись невольники претора? — перебил в свою очередь Курий, — претор не простак.

— Его первого в проскрипции! — вскричали многие.

— Так он вам и дастся, как козел отпущения, на заклание! — дразнил их Курий.

— Ты что ль его защитишь?

— Да уж не пошел бы рисковать своею шеею.

— А если пошлют?

— За какую вину? На такие дела, есть у нас бандиты и провинившиеся члены.

— Ты уж много раз провинился твоей болтливостью.

— Лентул болтливее меня, его любят, его кормят за отдельным столом, а меня пошлют на верную смерть… нет, этому не бывать!

Продолжая свои жалобы, молодой человек сладко задремал над недопитым кубком.

Наскоро поужинав со своими друзьями, предводитель тайного общества велел им позвать к себе членов союза. Они вошли.

Люций Катилина (так звали главу прожившихся мотов) отпер секретный засов у стены и поднял две половицы деревянного пола этой комнаты. Под ними оказалась узкая каменная лестница, ведущая в подземелье.

Заперев окна ставнями и дверь комнаты, предводитель и вся шайка спустились под пол, зажегши несколько плохих сальных свечей деревенского изделия.

Подвал был довольно обширен и наполнен разными товарами в бочках и тюках.

Дети благороднейших фамилий Рима, благодаря своему мотовству превратившиеся в разбойников, заняли свои места на скамьях, стоявших рядами посредине подземелья одна сзади другой, как это было в сенате. Несколько поодаль на возвышении стояло каменное кресло, подобное курульному седалищу консулов и диктаторов.

Это была полная пародия на сенат Рима.

Заняв свое место, самозваный диктатор начал речь.

— Будущие благодетели народа римского, — сказал он совершенно серьезно, как будто нимало не сомневался в истине этой комедии, — покуда благие боги не даровали нам настоящей власти в Риме, наш сенат — это подземелье и другие места, подобные этому. Удовольствуемся этим до наступления золотого века, когда уж не будет ни кредиторов, ни скупых стариков, из которых первые сосут нашу кровь, а вторые ставят всевозможные преграды для нашего покоя и счастья. Народ, будьте уверены в этом, друзья мои, с нетерпением ждет нашего появления, как своих благодетелей. Я был другом великого Суллы, но великий Сулла был человек и мог ошибаться, поэтому наша задача состоит в том, чтоб в сущности продолжая его благотворные для Рима начинания, исправить его ошибки. Он часто ошибался, подчиняясь влиянию дурных советников.

Великого Суллы теперь не стало. Вы это знаете. Я вас созвал сюда, чтобы сказать вам, что наш час близок. Скоро отворятся для нас двери широкой арены действия. Каждый из моих друзей да вспомнит, какою страшною клятвой он обязался верно служить мне и моему делу. Вы пили со мною нашу общую кровь, пролитую из правой руки, клялись подземными богами и тенями ваших предков.

Подтверждаете ли, друзья, теперь снова эту страшную кровавую клятву?

— Подтверждаем, клянемся! — раздались голоса.

— Между вами я не вижу некоторых… где же молодец Курий?

— Он так много выпил, что заснул, и его не могли разбудить, — ответил Габиний.

— Он почему-то каждый раз засыпает при повторениях клятвы, — сказал предводитель мрачно. — Он надежен?

— Я — за него порука, — сказал Фламиний.

— Ты, а кто порукой за тебя?

— Мое прошедшее.

— Увидим. Повтори формулу клятвы.

Фламиний вздрогнул, но повторил довольно твердо длинною формулу ужасной клятвы верности делу Катилины и беспрекословного повиновения его воле. Когда молодой человек в первый раз клялся, не было у него ни единого существа на земле, которое он мог назвать любимым, ему было все равно, бесхарактерному эгоисту, кто счастлив, кто страдает, кто спасся, кто погиб. Теперь было не то, его сердце тревожно забилось при мысли о Люцилле, он вспомнил слова Катилины о ней и вздрогнул, повторяя клятву.

— Когда окончится срок службы Лепида и его товарища, — сказал Катилина, снова обращаясь ко всем, — настанут выборы и консулом должен быть я. В товарищи себе я выберу Антония [Это был отец человека, бывшего после триумвиром и погибшего вместе с Клеопатрой], чтоб замаскировать мои стремления, это человек незначительный, слабохарактерный, не принадлежащий ни к какой партии и не богатый, он не будет мне мешать.

Из значительных лиц на моей стороне Марк Красс, наш знаменитый богач, Юлий Цезарь и много других, менее значительных лиц. Они не принадлежат клятвенно к нашему союзу, но их симпатии прочны, потому что основаны для одних на ненависти к Помпею, для других — на надеждах с нашей помощью достигнуть славы, чего им, конечно, не удастся, но их не следует разуверять до времени.

Цицерон готов говорить свои речи в пользу каждого, чье дело в хорошем положении, он — тонкий дипломат, знает, кому угодить, стоит нам взять верх на выборах, — Цицерон наш со всем его красноречием.

— Он сам добивается консульства, — сказал Лентул.

— Добиваться — не значит добиться, — возразил Катилина, — если добьется, не проносить ему своего консульского плаща и одной недели!

Выяснив положение нашего дела, я перехожу, друзья мои, к объявлению моих других намерений.

Двенадцать месяцев у нас в году. Прошедший год был очень счастлив для моего дела. Поэтому и новый путь, открывшийся для меня со смертью Суллы, я начну, подобно Вертумну, богу года, двенадцатью проскрипциями.

— Двенадцать проскрипций! — вскричали партизаны, одни — со злобной радостью, другие — с ужасом.

— Да, — ответил Катилина, — двенадцать проскрипций должны очистить мой путь к диктаторской власти… слушайте, друзья мою волю, ты, Лентул, записывай имена проскриптов, а ты, Фламиний, называй мне по порядку месяцы. Первый месяц года…

— Март, — громко сказал Фламиний.

— Кней Помпей должен умереть за то, что считается лучшим гражданином Рима, — мрачно сказал Катилина. Лентул записал.

— Апрель, — продолжал Фламиний.

— Марк Туллий Цицерон должен погибнуть за то, что добивается консульства.

— Май.

— Кай Юлий Цезарь.

— Да ведь он наш сторонник, — возразил Лентул.

— Он погибнет, когда мы вычерпаем все его расположение и он уже будет не нужен нам. Продолжай, Фламиний.

— Июнь.

— Марк Красс, мы его погубим, когда опустеют ради нашего дела все его сундуки.

— Квинталий.

— Великий Понтифекс, он стесняет своим строгим надзором жизнь весталок, мы их освободим от бремени их тяжких обетов. На его место надо постараться поместить человека, преданного нам, чтобы сокровищница храма Весты была в наших руках. Дальше!

— Секстилий.

— Марция, дочь Марка Аврелия.

— За что же ее, диктатор? — спросил Лентул.

— Она очень богата и принесла с собой огромный капитал. Имущество весталки, не оставившей завещания, переходит во власть храма.

— Сентябрь.

— Лукулл, он ест вкуснее всех в Риме. Ха, ха, ха!.. нет вины у человека — придумаем ее.

— Октябрь… позволь, диктатор, мне…

— Что?

— Самому назвать проскрипта, — сказал Фламиний.

— Говори!

— Кай Сервилий Нобильор, мой сосед. Он — бездетный человек, если он умрет без завещания, Восточная Риноцера будет моей, в силу завещания моего прадеда, а его деда.

— Хорошо. Дальше!

— Ноябрь.

— Клеовул-ростовщик, мы все ему очень много задолжали.

— Sofos! браво! ха, ха, ха! — раздались по подземелью возгласы партизанов, — долой всех ростовщиков и кредиторов!

— Декабрь, — продолжал Фламиний.

— Афраний.

— Я? — вскричал молодой человек, сидевший на отдаленной скамье.

— Не ты, а Марк Афраний, пасынок Орестиллы, он ей надоел, осмелившись порицать ее любовь и щедрость ко мне.

— Январь.

— Люций Семпроний Тудитан, претор дальней Испании.

— Диктатор! — возразил Фламиний с испугом, — за что его? Его не надо!

— Его в проскрипции для того, чтоб он не мешал тебе спокойно распоряжаться миллионами его дочери, — ответил Катилина и устремил на Фламиния пронзительный, леденящий душу взор, от которого кровь застыла в жилах молодого человека.

Он побледнел, но, собрав все свое мужество, сказал:

— Февраль.

— Твоя Люцилла, когда она надоест нам с тобою, друг мой, ты убьешь ее сам через год после похищения.

Подземелье снова огласилось диким хохотом разбойников.

— Теперь, друзья, — сказал Катилина, — идите приготовляться к отъезду в Путеоли, чтоб оттуда провожать тело великого Суллы в Рим.

Разбойники-партизаны направились к выходу.

Фламиний, бледный не меньше предводителя, шатаясь, дошел до лестницы, ухватился за ее перила, обернулся и дрожащим голосом проговорил, обращаясь к Катилине, который остался с Лентулом в подземелье:

— Твой новый путь, диктатор, ты начинаешь при дурном предзнаменовании — четные числа несчастны!

Сказав это, он ушел наверх вслед за другими.

Катилина вздрогнул, душа этого низкого человека, чуждая всякой веры в богов, была подвластна суеверию.

— Фатум! Рок! — вскричал он, охваченный паническим страхом за свое будущее.

— Ты позабыл, диктатор, тринадцатый месяц, — сказал Лентул, — ты позабыл добавочный мерцедоний с неодинаковым количеством дней [Календарная путаница этой эпохи отлично характеризуется Моммсеном в разных местах его ‘Римской истории’. Почти нет ни одного времени события, которое не требовало бы себе переложения на наш счет. Эта ошибка произошла оттого, что год делили на 300 дней, иногда растягивали его, как заблагорассудится понтификам, — заведовавшим календарем. Мерцедоний прибавлялся не к каждому году].

— Хорошо, — ответил Катилина, — этим мерцедонием будет Фламиний, за то, что он, как зловещий филин, прокричал мне предвещание несчастья.

— Он и Люцилла, оба прекрасны, — заметил Лентул, — их можно выгодно продать. Без них для наших кинжалов немало работы, ты позабыл, диктатор Катона, Лепида, Муммия, Аврункулея Котту, Аврелию — мать Цезаря, Теренцию — жену Цицерона…

— Говори, говори!.. Кого еще?

Вынув свой кинжал, злодей глядел с наслаждением на его острое лезвие.

Лентул продолжал перечислять и записывать имена лучших людей Рима, насчитав несколько десятков.

— А все-таки Фламиний и Люцилла должны быть убиты! — прервал Катилина. — Но этот дурак — клад теперь для нашего союза, ухаживай за ним, льсти ему, Лентул, не упускай его из вида, поощряй его страсть к новизне и редкостям. Молодцы привезли недавно, вместе с прочими товарами, дрянную нумидийскую сбрую и плащ из львиной шкуры. Эти вещи не стоят 100 динариев за обе. Уверь Фламиния, что это вещи царя Масиниссы… приделай к сбруе две-три серебряные побрякушки и вырежи что-нибудь на них, нацарапай гвоздем, например ‘Сципион-консул своему другу на память’ или другое вроде этого.

— Курий ненадежен.

— Я это давно заметил, он не вовремя напивается: я однажды его видел под окном моей комнаты, он подслушивал.

— Прикажешь? — спросил Лентул, вынув кинжал.

— Погодим. Я его пошлю лучше на дело, при исполнении которого он будет убит. Он убьет Помпея или Цицерона, и будет казнен.

— Спасая себя, он выдаст наши тайны.

— Он не так много знает, чтоб нам его бояться. Где улики против нас?

— В этом доме.

— Ха, ха, ха!.. эти товары могут уличить Мелхолу, ее отца и Фламиния, при чем же тут мы? Бумаги я все прячу, никто не знает куда… все идет отлично!.. Но, Лентул… четное число… несчастное число… я оговорился… оговорился!

Глава XXI. Последнее прости

Партизаны все разъехались из Риноцеры, кроме Фламиния и Лентула.

— Довольно вам пить-то, ненасытные язычники! — сказала Мелхола в ответ на просьбу последнего принести новую амфору хиосского.

— Подавай, ворчунья, без рассуждений! — вскричал Лентул, — разве мы твое вино пьем? Весь погреб наш, весь подвал наш, все наше… самый Рим скоро будет наш!.. Знать никого не хотим… знать ничего не хотим… двенадцать проскрипций… тринадцать проскрипций…

Амфора принесена, и друзья принялись снова пить. Господствующая страсть Лентула — болтливость прорвалась сквозь плотину сдерживавшего ее рассудка со всею силой при помощи хиосского.

Фламиний, пораженный, так сказать, в самое сердце проскрипцией Люциллы и ее отца, не мог охмелеть ни от какого количества выпитых циатов [Циат — посудина для питья, вроде рюмки, небольшая], вино не опьяняло, а только горячило его кровь и воображение.

Мелхола чутко прислушивалась к болтовне Лентула.

— Двенадцать проскрипций, — сказала она, — что так много? не верю.

— Двенадцать… нет… тринадцать, — бессвязно болтал охмелевший юноша, — сколько месяцев, столько проскрипций… ха, ха, ха!.. Мерцедоний-то позабыли… кто мерцедоний? — ты.

— Я?! — воскликнула Мелхола.

— Ты, — повторил Лентул, указывая пальцем на Фламиния.

— Он, за что, про что?

— И ты, и он… всех, всех в проскрипции!

— И тебя самого? — спросила Мелхола.

— Я — консул… я — диктатор… Сивилла сказала, что властвовать… трем Корнелиям… Люций Корнелий Сулла… Люций Корнелий Цинна… властвовали над… Римом… я — Публий Корнелий Лентул Сура…

— Длинное у тебя имя, — усмехнулась Мелхола, — с похмелья зараз его не выговоришь.

— Вы кто? — евреи… что вы? — мишура… а мы — золото… всех жидов в проскрипции… всех ростовщиков… и греков… я — диктатор… знать никого не хочу… в проскрипции самого Катилину!..

— Долго же тебе ждать, Фламиний, твоей очереди, если ты — мерцедоний! — засмеялась еврейка.

— Это будет не по порядку месяцев, а как и когда удастся… кого кому удастся… прикончить… Марцию. — Нобильора… Цезаря… Курия… всех… я — диктатор!.. — бормотал шепотом Лентул.

Он положил голову на стол, уронил недопитую чашу на пол и заснул.

— Мелхола! — вскричал Фламиний, вскочив из-за стола, — три миллиона тебе!.. спаси Люциллу!.. я ее люблю!.. люблю больше моей жизни!..

— Облей сначала твою голову холодной водой, — сказала еврейка, отталкивая юношу, чуть не обнявшего ее.

— Ты думаешь, что я пьян?!.. нет, я не пьян… я не могу хмелеть теперь, когда сердце мое растерзано… бегу к ней… сейчас… сию минуту…

— Да опомнись!.. полно тебе вздор-то говорить!.. очнись, неразумный!.. какие проскрипции?

— Все кончено, — ей произнесен смертный приговор… Мелела, дай мне 10 динариев.

— Ты проигрался?

— Дай скорее… для платы… там… дай!

— Все деньги и деньги!.. когда этому будет конец? — возразила еврейка с невозмутимым хладнокровие.

— Бери, что хочешь… вот этот пояс… кинжал… мою голубую тунику… жемчужную повязку… давай деньги!

— Отвяжись ты от меня, безумный!.. не хватай моих рук твоими нечистыми лапами, язычник!.. ты готов валяться предо мной на коленях… что за новая дурь пришла тебе в голову? чем тебя напугали эти хвастуны?..

— Давай, давай!

— Бери без заклада! — вскричала она, злобно топнув ногою, — разве я не могу бросить 10 динариев тебе, нищий богач?!.. Люциллу в проскрипции!.. эх, как расхрабрились!.. мои векселя с ней в проскрипции? — дождутся успеха!.. когда дело идет о спасении денег, разве есть клятва на свете, которая связала бы меня?!

Говоря это, Мелхола медленно рылась в шкафу, перебирая разное тряпье.

— Денег, денег скорее! — приставал Фламиний.

— Дам. А ты скажи, что у вас там было?

— Всех в проскрипции!

— Да кого всех-то? Растолкуй мне хорошенько!

— Всех, всех!

— Всю Италию что ли? Коротки у вас руки, добрые молодцы!

— Цицерона, Помпея, Цезаря, всех, всех!

— Цезаря! — усмехнулась Мелхола, — где вы его достанете? он теперь на востоке, потом, слышно, уедет на запад… так вы за ним и погонитесь!.. Цицерона, Помпея!.. умные же головы у вас на плечах, молодцы!.. не умнее кочанов капусты!

— А твоя голова глупее выдолбленной тыквы!

— Просит денег, а сам бранится! Не дам.

— Чудовище!.. ты сама не знаешь, что говоришь!..

— Сам то ты не знаешь, что делаешь, юноша!.. бросил бы ты это глупое стадо отверженных козлищ и жил бы, как следует. Заплатил бы ты моему отцу все долги, выкупил бы имение, сделался бы хорошим человеком, как другие.

— Эх, поздно!.. этого уж нельзя!.. давай же денег, Мелхола! только 10 динариев, чтоб заплатить дворнику.

— Ты хочешь идти туда сейчас?

— Разумеется.

— В такую бурю? гляди, как волнуется море… слышишь, как оно свирепо бьет в берег своими бурунами? Сейчас дождь пойдет. Погляди, какая черная туча нависла, точно каменный утес. Тебя убьет молнией.

— Ничего не боюсь.

— Не боишься грозы небесной, а боишься ничтожного, смертного человека!

— Ты одна не боишься его, его все боятся.

— Лентул его боится? Цетег боится? Не боятся они его, а ненавидят и стремятся к одной цели: при его помощи добиться власти над Римом. Катилина сам попадет в проскрипции своих друзей.

— Ты ничего не знаешь, поэтому я не стану с тобой говорить, клятва связывает меня.

— И не хочу я ничего знать. Довольно того, что мне известно. Стоит дунуть кому-нибудь из умных людей, — и вся ваша башня, воздвигнутая из морских губок на сыпучем песке, развалится в прах.

— Давай же денег!.. уже почти совсем стемнело… пора мне идти.

— Возьми. Вот несколько сестерций, терцинов, динариев… я даю больше, чем ты просишь… тут около 100 сестерций, то есть 25 динариев.

— Благодарю. Мелхола, сказать ли тебе, зачем я теперь туда иду?

— Ну!

— Я иду…

— Конечно, не на коне поедешь.

— Да ты не смейся, глупая!.. я иду, чтоб…

— Ты готов расплакаться… что за новая причуда? то ты бранишься, то нежничаешь… о, бесхарактерный ветреник!

— Я иду порвать наше знакомство навсегда. Я боялся за участь Люциллы и прежде, а теперь, когда Катилина произнес и подписал ее приговор…

— Послушай, не делай этой новой глупости, если у тебя осталась хоть капля здравого смысла. Не надо было тебе ходить туда сначала, если ты этого боялся, теперь, когда ты уже разболтал друзьям о вашей любви, поздно стремиться к разрыву. Теперь они принудят тебя всеми своими угрозами возобновить твое знакомство, потому что ее приданое слишком хорошая приманка для них. Расстанься не с невестою, а с этими лживыми людьми.

— Сказать им: знать вас не хочу, — попробуй сама сказать им это.

— И не подумаю пробовать. Что они мне? Они меня не погубят, потому что им выгодно вести дела с моим отцом. Ты их брось.

— Невозможно.

— Сразу нельзя. Отстань постепенно от этой шайки после женитьбы.

— Отстать… легко тебе выговорить это слово, Мелхола!.. нельзя от них отстать, нельзя!.. о, гибель, гибель везде!

Он вышел из дома и направился быстрыми шагами в Восточную Риноцеру.

Оконное стекло было уже в это время известно, но еще не вошло во всеобщее употребление, его вставляли, как и всякую оригинальную вещь, кое-где в богатых домах, ради украшения. Рамы продолжали заменять плотными деревянными ставнями, иногда с прорезями для пропуска света, заклеенными раскрашенным пузырем, или холстиной, покрытой лаком.

Буря, внезапно разыгравшаяся на Средиземном море, была так сильна, что вихрь проникал в комнату Люциллы даже сквозь плотные ковры, повешенные на окна сверх ставень.

Одетая в плотное шерстяное платье из двуличневой материи — ундулаты, серого цвета с розовым, Люцилла сидела в кресле, окруженная своими рабынями, поместившимися на полу у ее ног. Между ними была и Катуальда. Все они были одеты в одинаковые белые туники с розовыми поясами, имея на головах венки из зелени и роз.

На челе Люциллы сияла золотая диадема с алмазною звездою, за которою была прикреплена длинная вуаль из серой аморгосской кисеи.

Красавица жаловалась на холод, настроение ее духа было тревожно.

— Несносная буря! — сказала она, — слышите, как гудит ветер и раскачивает деревья? Должно быть, у Эола прорвался мех или старый Нерей вздумал отдать дочь замуж за утонувшего рыбака. Катуальда, сядь вот сюда, поближе ко мне, и рассказывай о причудах старого Котты, я очень люблю слушать это. Ты, Амиза, настрой мою лиру, я сыграю что-нибудь, найди, Адельгейда, мой золотой убор с сапфирами, я хочу его примерить, я его давно не надевала. Ты, Лида, поди в кухню и нагрей кальдарий, я хочу выпить теплого.

Невольницы занялись каждая приказанным делом, Катуальда уселась, в качестве любимицы, на низенькую скамеечку около Люциллы и начала рассказ.

— Это было, — говорила она, — вскоре после смерти старой госпожи… пришла ему в голову мысль, что будто все мы носим варварские имена, могущие принести беду… это он вычитал из какой-то глупой книги. Созвал он нас всех, точно солдат на ученье, сделал перекличку, велел стать рядом. Всех нас в доме не много, не больше десятка, мы скоро явились и все это исполнили. Начал он нам имена давать… такие мудреные, что не только запомнить — выговорить нельзя. Помню я только три имени: меня он назвал Евтихией, бабушку Эвною — Асклепиодотой, а Барилла — Эпифаном. Началось у нас, госпожа, мученье!..

— Вы перезабыли ваши имена? — спросила Люцилла.

— И перезабыли, госпожа, и перепутали. Не знаем мы, бедные, как кого из нас зовут!.. а он еще и пригрозил: отколочу, говорит, палкой, если забудете. Бабушке Эвное досталось греческое имя, она его легко запомнила, потому что сама гречанка, а нам с Бариллом очень плохо пришлось. Он вдобавок свое имя-то переврал — вместо Эпифан ответил Эпиман и вышло что-то совсем другое.

— Ха, ха, ха! — засмеялась Люцилла, — Эпифан значит — богоявленный, а Эпиман — дурак.

— Много раз колотил его господин за это… колотил и меня… помню Ев… а как дальше — забываю. Твержу целый день: Евтихия, Евтихия, а отвечу Евдокия или Евкосмия… это были имена других, не помню чьи. Дело у нас кончилось тем, что через неделю господин сам перезабыл, кого как назвал. Велит кого-нибудь позвать, явится совсем не тот, он затопает ногами, застучит палкой об пол, заругается… наконец застал одну из этих комедий господин Сервилий и выручил нас несчастных, уверив господина Котту, что переменять имена рабам не после покупки — дурная примета, — и пошло у нас все по-старому.

В эту минуту дом пошатнулся от легкого землетрясения, вихрь сорвал с окна ковер, который, точно гигантская птица, пролетел над головою рабынь, сидевших на полу. Они подняли его и повесили снова.

— Ах, какая буря… землетрясение! — вскричала Люцилла, невольно обнявши и прижав к себе голову Катуальды, — я не суеверна и не труслива, но поневоле вздрогнешь в такую погоду…

Страшный удар грома прервал ее речь.

— Боги, спасите нас!.. Зевс-Юпитер, пощади! — взмолились рабыни гречанки.

— Гезус-Ирминсул! — воскликнули германки.

Лида принесла шипящий кальдарий — самовар [Он был четырехугольной формы с краном и внутри разделялся перегородками для разных напитков, приготовляемых в нем], подобный нашему, только употребляемый тогда не для чая, а для кальды — напитка из вина и воды.

— Кальда сварилась, госпожа, — доложила она, поставив на стол кальдарий. Сбегавши снова в кухню, она принесла и расставила на столе тарелки с сотовым медом, хлебом, сдобными лепешками и вазу с фруктами.

Катуальда продолжала рассказывать про старого Котту, вызывая по временам смех Люциллы, но очень короткий и сдержанный.

Усевшись на ложе к столу, красавица налила себе стакан кальды, прибавила молока и стала медленно пить, закусывая сдобной лепешкой, намазанной медом.

Гром гремел удар за ударом, дом трясся и от вихря и от землетрясения, проливной дождь шумел подобно потоку.

— Ужасно теперь находиться в дороге трусливому человеку! — заметила Люцилла.

— Медузка убита, госпожа, — доложила Лида.

— Бедная, неужели?

— Не молнией. От вихря свалились дрова прямо на ее конуру.

— Ужасная погода!.. недаром вчера у старого господина колено болело, — заметила Катуальда.

— В такую погоду я всегда чувствую что-то странное, — сказала Люцилла, — какую-то тревогу… моя душа трепещет, как будто мне грозит беда, и в тоже время я стремлюсь, как никогда, вон из комнаты… мне хочется убежать в сад, в поле пли на морской берег и насладиться зрелищем этой величественной борьбы стихий. Море вздымает свои волны, как горы, черные тучи разражаются ливнем, из них сверкают молнии за молниями…

Тррах!.. раздался снова гром.

— Амиза, подай мою лиру, я спою гимн в честь Нептуна.

Она взяла из рук невольницы золотую лиру, сыграла прелюдию и запела:

Море бурное вздымает

Волны грозные свои…

На пороге комнаты явился Фламиний, совершенно измокший под дождем и напуганный чуть не до полусмерти грозою. Люцилла бросила лиру и подбежала к нему.

— Ты здесь в эту бурю! — вскричала она, — вот не ожидала такой храбрости!.. Мои милые ундины, утонувший рыбак попал в наше царство… позабавимся!.. Милая Катуальда, ты сегодня утром была ранена в плечо братом очень кстати: ступай вниз и стереги у комнаты старого филина, если он вздумает высунуть из-за двери голову, начни плакать от боли твоей раны. У Сервилия, кроме страсти к стихам, есть еще мания лечить… ха, ха, ха!.. ничем раб не может легче угодить ему, как притворившись больным. Он лечит даже собак… ха, ха, ха!.. Фламиний, садись к столу со мною и пей кальду… я тебе сварю другую, крепкую, как ты любишь… ах, да как ты измок-то!.. Архелая, сбегай к Рамесу за другою одеждой!

— Ничего мне не надо, Люцилла, — возразил молодой человек, — я скажу тебе два слова и уйду.

— Что за фантазия! — перебила она со смехом, — идти во время грозы и бури, рискуя быть убитым поваленным деревом, только для того, чтобы сказать два слова!.. ну, говори твои два слова, а потом увидим, что будет.

— Первое слово — простимся!

— А второе?

— Навсегда.

— Это ты мне десять раз говорил… не к чему для этого было мокнуть на таком ливне. Да садись же и пей!

— Не могу. Я ужасно много пил сегодня.

— Опять?!..

— Заставили.

— Ты дрожишь… ты болен?..

— Нет. Вели твоим ундинам выйти или отойти прочь. Я скажу тебе тайну. Вот мой кинжал, я безоружен теперь. Возьмите.

— Да я тебя уж давно не боюсь. Отойдите к двери, мои ундины. Ну, рассказывай.

— Я сяду здесь, в последний раз у ног твоих, — сказал Фламиний.

Они сели около стола, она на кресло, он на скамейку, оставленную Катуальдой.

— В чем же состоит твоя ужасная тайна? — спросила Люцилла с иронической улыбкой.

— Эта тайна ужасна, — ответил Фламиний шепотом, — твоему отцу и тебе произнесен смертный приговор.

— Каким могущественным судьей?

— Ты улыбаешься, Люцилла!.. о, не доводи меня до отчаяния!.. человек, имя которого я не имею права назвать, подписал эту ужасную проскрипцию. О, мученье!.. терзанье!.. пытка!.. его бледное, мертвое лицо и дикий взгляд преследуют меня во сне и наяву.

— Несчастный! — воскликнула Люцилла нежно, — вино сплетает тебе все эти призраки и страшилища… ты скоро расстроишь свое здоровье… ты погибнешь, Фламиний!.. для меня вино — теплый огонек очага, около которого я греюсь в холодную погоду, для тебя оно — пламя пожара, жгучее, ужасное…

— О, какая тоска!.. какая нестерпимая скука!.. каждый день одно и то же: одни и те же кости, на которых меня постоянно обыгрывают одни и те же друзья… то же самое вино… здесь — ты, этот грот, этот кальдарий, мед и фрукты…

— Мне самой здесь все нестерпимо надоело.

— Ты мне не надоела, но эта обстановка… обстановка!.. ах, как скучно!.. точно змея сосет мою грудь.

— Эта змея — вино и коварные товарищи.

— К этой скуке теперь еще примешался ужас за наше общее будущее. Предводитель требует, чтоб я тебя ему показал, а потом отдал, если ты ему понравишься… ужас!.. ужас!.. мертвая голова… дикий взгляд…

— Мертвая голова, — повторила Люцилла, — живой человек не должен бояться никакой мертвой головы. Погоди… в Риме или здесь… однажды… кто это говорил?.. не припомню. Семпрония? Марция или здесь?.. Мертвая Голова… ундины, не помните ли вы, от кого я слышала про человека, которого зовут Мертвой Головой?

— Это страшилище старого Вариния, госпожа, — отозвалась одна из рабынь.

— Так, Архелая. Я теперь припомнила. Мертвая Голова везде мерещится старому сплетнику. Фламиний, неужели и ты похож на этого глупого болтуна? Я этого не жду от тебя. Еще мне кто-то в Риме о нем говорил… бледный, сверкающие глаза…

— Так, так… молчи! — вскричал Фламиний.

— Люций Катилина, неужели ты один из его партизанов?

— Ах! я тебе говорил, что я — приближенный злодея, палача… говорил, что нам не надо сближаться.

— Я рада, что мы объяснились.

— Это ужасный человек.

— Я его не боюсь.

— Но если мне велят тебя убить?

— Он?

— Да, — тихо выговорил юноша со вздохом полного отчаяния.

— У меня есть друзья, которые защитят меня даже от тебя. У меня есть друг сильнее Катилины!

— Кто он?

— Он могуществен, он, как Протей, принимает всякие образы…

— Волшебник?

— Да, — ответила Люцилла с иронией, — а ты веришь в волшебство?

— Верю.

— Верь, друг мой, есть чародеи-лгуны, но есть и настоящие. Настоящий чародей — тот, кто обладает светлым умом и сильной волей. Я тоже волшебница.

— Люцилла, ты смеешься надо мной?

— Твоя наивность забавна!.. итак, ты убьешь меня по приказанию Катилины!

— Перестань… ужас… моя клятва… ужасная клятва… клятва тенями родителей и подземными богами…

— Смеются тени родителей и подземные боги горьким, скорбным смехом, слыша, как вы здесь, на земле, искажаете благие уставы божества и природы. Верь мне, мой милый, что охотнее боги и родители простят нарушение клятвы, данной на погибель государства и честных людей, чем похвалят за ее соблюдение. Когда ты клялся Катилине, ты, вероятно, не знал, как низки цели этого человека, стремящегося к водворению анархии и всяких бедствий, он увлек тебя своими громкими фразами о свободе и равенстве, как увлек массу народа Марий в бездну погибели.

— Он ничем меня не увлекал. Отец велел мне дать эту клятву.

— О, несчастный!

— Мой отец был его другом.

— Слушай: да разверзнется адская бездна, Стикс и Оркус слышат…

— Ах!.. ты знаешь…

— Я знаю все, Фламиний.

— Так начинается формула клятвы союза.

— Хочешь слышать дальше?

— Молчи!.. это может свести меня с ума. Ты из наших?

— Я — твой друг.

— Из наших?.. ответь, ответь прямо!.. к чему таить это?!

— А ты этого хотел бы? ты желал бы видеть меня в обществе злодеев, помощницей выполнения проскрипций?

— Я не знаю, как глядеть на тебя… наши говорят, что тебя…

— Убить надо, так?

— А твои слова как будто показывают иное… кто и какую игру играет со мною? они ли испытывают мою верность, ты ли выведала это через изменника?

— Нет тебе надобности знать это!

— Мучительница!.. тебя и твоего отца занесли в проскрипции, но в самом деле или только в шутку? о, как они хитры!..

— А ты очень смешен твоим наивным недоумением. Нет. я не из ваших. К чему мне сбивать тебя с толка? ты и так достаточно бестолков, чтоб быть жертвой плутов и злодеев, если хорошие люди не защитят тебя. Волшебник открыл мне все формулы общества расточителей, величающих себя членами союза кровавой клятвы, я знаю все пароли и лозунги. Если вы их завтра перемените, я также узнаю. Я опасна вам, убей меня, Фламиний, если ты сочувствуешь искренно делу Катилины!

— Убить тебя!.. убить единственное существо, которое мне дорого, затмить единственную звезду, сияющую мне во мраке моей безотрадной жизни?! о, Люцилла!.. не говори этого!

— Ты будешь спасен мною.

— Но он велит… ах!.. гибель, гибель!.. прощай, моя звезда, на веки!.. я покину тебя, я должен отвернуться от тебя, добрый гений моей жизни, чтоб не видеть твоей гибели. Если твои друзья одержат победу, тогда… но это невозможно, потому что злодей слишком силен. Расстанемся!

— А мне ты прикажешь идти замуж за Котту?

— Иди за него! Сцилла или Харибда… брак с Коттою или гибель со мною… другого выбора нет.

— Не прикажешь ли, госпожа, открыть окошки? — спросила Амиза, — гроза миновала, ветер утих, звезды сияют великолепно.

— Открой, — приказала Люцилла.

Налив кальды, она протянула кубок Фламинию, сказав:

— Выпьем из одного кубка, мой друг!

— Теперь последнее прости! — сказал Фламиний.

Они распили вино с водой из одной чаши.

— Теперь… мой первый поцелуй, — сказала Люцилла, — возьми от меня это кольцо в знак моей любви и верности, мой жених!

— А ты от меня это.

— Мы обменяемся этими кольцами еще раз пред отцом моим, скоро, скоро.

Влюбленный юноша забыл в эту минуту весь мир в блаженстве неожиданного счастья. Люцилла склонилась к нему со своего кресла. Первый поцелуй скрепил любовь.

— Подруги моего одиночества, милые ундины, — сказала Люцилла, — радуйтесь счастью вашей госпожи!

Рабыни сошлись вокруг своей повелительницы, приветствуя ее с пожеланием счастья.

Их речи были прерваны диким хохотом, похожим на хохот безумного, раздавшимся с дерева, того самого, на которое сутки тому назад Катуальда закинула подушку.

— Лентул Сура! — вскричал Фламиний, отскочив прочь от своей невесты.

— Проклятье! — вскричала Люцилла.

За ее словами последовал тихий, болезненный стон из сада.

— Я убью его! — воскликнул Фламиний и в гневе убежал в сад, но Лентула уже не было там.

За Фламинием тихо поплелся старый Клеоним и, после общих поисков за шпионом, сказал:

— Катуальде не пришлось жаловаться на свою рану, господин, потому что Кай Сервилий очень крепко спит сегодня, весь день он провел как-то странно… рассеянно… вернувшись домой из Нолы, он сказал Рамесу, своему кубикуларию [камердинер], что-то очень удивительное.

Старик потряхивал десятью полученными динариями.

— Что он сказал? — спросил Фламиний.

— Как будто выходит, что у него с невестою дело на разлад пошло… господин, ты ведь мне прежде обещал по сто сестерций давать, да пошлет тебе Гигея доброе здоровье!

— Разве я мало плачу тебе?

— Не мало, господин, да только… обещал, да не даешь по сотне-то… прибавь хоть монетку!.. ведь я — изменник… знаешь… грех… страх… сотню не сотню, а все-таки…

Старик мялся на одном месте, удерживая Фламиния за край одежды.

— Вот тебе еще, — сказал Фламиний, подав ему три сестерции.

— Благодарствую. Как бы теперь, господин, дело-то наше не пошло на других колесах?! ты торопись, господин, коли задумал жениться, да только… ты обещал тогда…

— Тысячу? Помню и дам.

— Дал бы хоть малость в задаток… и торопись, торопись, господин… Рамес вот что сказал: наш-то стал раздеваться да и говорит ему: нет на свете никого, несчастнее меня!.. тот его начал утешать… господин ахает, охает: чуть не плачет, горько вздыхает, нет, говорит, мне счастья на свете.

Рамес ничего больше не узнал, а только догадался, что господин поссорился или со стариком, или с невестой.

Я спросил Катуальду, что между ними было в городе. Она сказала, что дорогой сначала оба поспорили о том, кто был лучше — Марий или Сулла и строго или милостиво надо обходиться с рабами… потом наш-то и сказал: не надо старикам жениться на молодых, особенно тебе, т. е. Котте-то. Выходит из этого, как будто его мысли переменились и он хочет жениться не на Аврелии, а на своей воспитаннице. Катуальда говорила еще, что в городе он советовал старику взять с собою дочь в Рим на похороны и оставить ее там на зиму у родных.

— Благодарю тебя, Клеоним, за это известие.

— Сухой благодарностью, господин… ведь это известие — золотая сказка! гм… гм…

Старик перекинул деньги из руки в руку, зазвенев ими.

— Ах, ты плут, у меня теперь больше нет денег с собой.

— Ну, делать нечего, господин, после сочтемся.

Они расстались.

Глава XXII. Новая жертва безрассудства

Не успел старик отойти на десять шагов, как в темноте кто-то дернул его за рукав.

— Барилл, ты как сюда попал? — воскликнул он.

— Я не Барилл, — ответил молодой человек.

— Кто же ты? Твоя фигура похожа на невольника Тита Аврелия Котты.

— Тем лучше, что я на него похож.

— И голос похож.

— Еще лучше!.. а вот это на него не похоже?

Молодой человек вынул одной рукой из-за пояса кошелек, полный денег, а другой кинжал.

— Это… — повторил изумленный Клеоним, — что это такое?

— Это на моем языке называется — смерть или деньги.

— На выбор?

— Разумеется… и без отсрочек.

— За что деньги, господин… иной раз и смерть приятней их.

— Ты, вижу, шутник, старичина!

— Коли видел, с кем я тут был, да слышал, о чем я переговаривался, — знаешь, кто я.

— Значит, деньги? по рукам что ль?

— За какое дело, господин.

— За того, с кем ты говорил.

— То есть помогать что ль ему?

— Продать его мне, как ты продал ему твоего господина.

— Одного продал, отчего же не продать и другого… все едино… грех велик, да одинаков.

Клеоним взял кошелек, с лукавой усмешкой высыпал деньги в подол своего платья и счел.

— Тысяча сестерций! — воскликнул он, засмеявшись, — нынешний дождь — золотой дождь. Сперва один неожиданно дал, потом другой дал тоже неожиданно… золотая погода! верно, вихорь вас обоих сюда примчал. Чего же тебе от меня надо, господин?

— Не многого, старичина. Не можешь ли ты подслушать или от рабынь узнать, что ваша молодая парочка говорит между собой… скоро ли они порешили, знаешь…

— Улизнуть?

— Это… и другое все… целуются ли, обнимаются ли, шепчут ли что-нибудь… дарят ли подарки… не пишет ли Люцилла отцу или кому-нибудь из родных? А что за человек Барилл?

— Человек он, как следует, господин… невольник Котты, я сказал.

— Разве он сюда ходит?

— Иногда ходит, только редко.

— К кому, к какой-нибудь рабыне?

— О, нет, господин, это человек не такой, он ужасно боится своего старого господина.

— Жаль.

— Чего?

— Что Барилл тут никого не любит.

— Гм… вот что, господин, он-то любит, да его не любят… а где его любят, там он не любит. Он приглянулся Амизе и терпеть ее не может, потому что без ума от Катуальды…

— Которая его терпеть не может?

— Это самое…

— Рассказывай, рассказывай, старина, у меня денежки всегда водятся в изобилии… я — не Фламиний.

— Вижу, что они водятся, эти милые золотые и серебряные рыбки, в твоих сажалках… а на что тебе все это?

— Мое дело — твои деньги.

— И не сказывай, господин, сам я догадываюсь, ты, верно, нашу-то красавицу… приглянулась она тебе?

— Не твое дело.

— Греховодники!

Лентул и старик проговорили в саду чуть не до рассвета.

— Филистимлянин-прокаженный! — воскликнула Мелхола, отперев на заре дверь для стучавшего Лентула, — друг и наперсник Вельзевула! Из какой трущобы ты притащился?!

— Лентул! — вскричал Фламиний, прибежав из другой комнаты в кухню, — где ты пропадал всю ночь?!

— Ох, не спрашивайте! — возразил молодой человек, сбрасывая с себя платье, чтоб переодеться, — Мелхола, ступай за моим платьем!

— Отверженные! — проворчала она уходя, — как завестись деньгам у этих проказников!.. оба купили себе порфировые туники с узорами, заплатили по 500 динариев, проносили их три дня, да и выпачкали в грязи!

Она нашла все нужное для переодеванья, кинула в дверь кухни и ушла другим ходом из дома в кладовую за вином, которое, она знала, непременно потребуют.

— Что такое с тобой произошло, Лентул? — допытывался Фламиний, — отчего ты до такой степени перемарался в грязи?.. даже все лицо-то в грязи!..

— Попадал я, друг милый, всю ночь из беды в беду… ах, дай прежде переодеться да умыться!.. не стану больше за тобой подсматривать.

Он умылся, оделся и сел к столу рядом с товарищем.

— Как и зачем попал ты в Риноцеру?

— Как и зачем! — повторил Лентул, — я удивляюсь, как. и зачем ты меня об этом спрашиваешь. Ты помнишь, что вчера здесь было?

— Конечно помню.

— А я почти ничего не помню. Приехали мы из Нолы втроем: он, я и ты… сели ужинать… выпили изрядно… это я помню, а что было дальше — один туман.

— Заседание… проскрипции… я называл месяцы, а ты писал.

— Это не во сне, значит, было… ах, какой ужас!.. если я написал-то ерунду.

— Перепиши.

— Он всегда прячет проскрипции в какой-то тайник и увозит ключ от подвала. Помню, что я вписал туда чуть не весь Рим.

— Скажи мне, что такое говорил ты вчера про месяц мерцедоний?

— Хоть убей — не помню. После заседания я пил, пока не потерял чувств. Долго ли я спал — не знаю, но очнулся, почувствовав, что меня держат сторожа и обливают холодной водой. Тебя не было в доме. Сам не зная, что делаю, я побрел к Риноцере Нобильора. Переходя пограничный ручей, я поскользнулся и выкупался в нем, потом в темноте наткнулся три раза лбом на дерево и несколько раз падал… кусты ли это были, или колючий бурьян, — не видал, только исколол я все колени и руки… Гроза уже кончилась, когда я пришел к дому Нобильора, в окнах было темно, я бродил, уверенный, что ты непременно там. Вдруг отворилось окошко и высунулась прехорошенькая белокурая головка.

— Это Амиза.

— Тут я взлез на дерево… очутился на нем, точно по слову волшебника…

— Ну!

— Увидел я за окошком роскошную комнату, сущий лазурный грот на Капри, на столе шипел серебряный кальдарий, лежали всякие сласти на тарелках… мне ужасно есть хотелось тогда. По комнате, точно мотыльки, порхали девушки, одна другой красивее… это, думаю, настоящий Олимп. Эмпиреи!.. на кресле из слоновой кости сидела Венера, а у ее ног ты, счастливец… а я сидел на дереве голодный, иззябший, мокрый… злость и зависть вспыхнули в моем сердце… я и клялся, и бранился, и хохотал… вдруг мой ум помутился, мне отчего-то показалось, что дерево очень близко от окна… я захохотал и прыгнул…

— Ушибся?

— Моя туника, к счастью, зацепилась за сучок, это ослабило силу удара об землю, но я все-таки упал… под деревом была клумба… земля на ней была рыхлая, унавоженная… я с трудом оттуда вылез…

Мелхола принесла вино, молоко, сыр, хлеб и устриц.

— Ешьте, язычники, — сказала она и начала разводить огонь на очаге для приготовления поленты — каши из ячной крупы, для себя и своих рабов.

— Я увидел, как ты вышел в сад со стариком, — продолжал Лентул.

— Выпей за мой успех! — сказал Фламиний.

— А ты за мой… Амиза — прелесть!

Они выпили, потом еще и еще… дело пошло обычным порядком, — без счета кратер и циатов.

— Славный старик, — бормотал Лентул. — он мне даже вина в сад принес… тысяча сестерций… моя… Амиза… я теперь — Барилл… я — невольник… я — диктатор… я обману Катилину… обману Фламиния… знать никого не хочу… славный старик… славный Барилл… Катуальда моя… Амиза моя… все мои… и деньги мои… и подвал с товарами… Люциллу продам… всех продам на корабли…

— Мелхола! — тихо позвал Фламиний, — что такое он бормочет?

— Пусть говорит, мы будем слушать, — отозвалась также тихо еврейка.

— У меня самого голова отяжелела.

— Уйди от него!.. помни, что беда грозит твоей невесте… не болтай с ним о ней. Что-то случилось новое, ужасное.

— Ужас и гибель кругом! — вскричал юноша в отчаянии, — прочь вино!

Он убежал из дома и просидел до полудня на морском берегу в самых горестных думах.

Мелхола подсела к Лентулу и мало-помалу выпытала у него все тайны этой ночи.

‘Адская штука! — думала она, продолжая стряпню, — не будь у него этой счастливой для нас слабости — страсти выбалтывать после выпивки все, что только накопилось в этой глупой голове, — быть бы беде неминучей! у всякого Ахиллеса есть, однако, своя уязвимая пятка!.. отлично!.. я устрою так, что все для него выйдет навыворот, и даже мне не придется истратить ни одной денежки’.

К полудню Лентул выспался и сел обедать.

Дверь отворилась, и вошел Фламиний.

— Решено! — воскликнул он, почти упав на стул.

— Что решено? — спросили Лентул и Мелхола.

— Новый план.

— Какая новая глупость? — спросила Мелхола.

— Не глупость, а… а план, достойный строителя лабиринта! но при тебе, Мелхола, я не скажу.

— Да и не любопытно мне это знать.

— А мне скажешь? — спросил Лентул.

— Пойдем на берег.

Они ушли.

— Что у тебя за план?

— Ты помнишь, Лентул, что вчера я предложил одного проскрипта?

— Ничего не помню.

— Может быть, ты и не вписал его?

— Может быть, я даже записал туда самого себя на первое место… эти вчерашние проскрипции не дают мне покоя.

— Слушай же. Я предложил Катилине убить Нобильора… он холодно отнесся к этому, но не отказал… убить его нелегко: никакое золото до сих нор не могло подкупить в его доме никого, кроме одного старика, жадного до денег. Кроме этого, он очень сильный, мужественный человек и опытный воин, он участвовал в молодости в нескольких походах, он сладит с троими такими молодцами, как мы с тобой, несмотря на свои 50 лет. Какой это возраст, разве это старость?

— В чем же твой план?

— Похитить его невесту вместо Люциллы.

— Это что за новость?!

— Очень просто: Катилина сказал, чтоб я ее отдал ему. Ты также много раз говорил, что она тебе нравится… берите вы ее себе, продавайте, убивайте… мне теперь все равно…

— Да это были только шутки, чтоб тебя подразнить?

— Шутки ли, правда ли, — все одно и то же… да она мне уж и надоела в эти два года…

— Этого я вчера с дерева не заметил, ха, ха, ха!

— Хорошо бы приобрести Люциллу — первую красавицу Рима, но добыть Аврелию — пикантнее. Понимаешь?! Она — невеста Сервилия Нобильора, моего личного врага, и богата не меньше Люциллы… ты послушай, что говорят и в Риме и здесь о ее отце!..

— Я слышал о его богатстве.

— Сын его отделен и награжден законным порядком… Аврелия — единственная наследница всего, кроме земли. Разве это не подвиг? я вместе пронзаю тут одною стрелою четырех птиц!.. пойми, мой друг: 1) огорчаю моего врага самым жестоким образом, 2) приобретаю богатство, 3) унижаю гордую красавицу, холодную ко всем моим мольбам, 4) отдаю ее вам без возражения.

— Отлично! — вскричал Лентул, — но я тебе не советую отказываться и от Люциллы… женись на обеих.

— Каким образом?

— Для одной ты — Фламиний, для другой ты — Фабий или Флавий… она тебя не видала?

— И я ее не видал.

— Ни слова Мелхоле!

— Не проболтайся сам прежде меня.

— Не 200, а 400 миллионов! — вскричал Лентул, всплеснув руками и зажав глаза, точно их жег блеск этой массы золота, принадлежащей Фламинию покуда только в области фантазии.

— Как же это устроить-то?

— Я даже вино брошу, чтоб не проболтаться и иметь время обдумать все… когда моя голова в порядке, я могу дела обделывать лучше Катилины.

— О, Лентул, помоги мне!

Спасая Люциллу, Фламиний решился начать атаку по всем правилам стратегии поклонников Венеры на новую жертву своего безрассудства и до того увлекся, со свойственною ему бесхарактерностью, этим планом, что сразу охладел к Люцилле и начал с жаром мечтать об Аврелии, которую никогда не видал. Новизна тянула к себе его ветреное сердце, а вино и беседа с Лентулом разожгли его воображение до состояния экзальтации. Он уже, точно в бреду, считал свои 400 миллионов, купил скипетр царя Пирра, весло аргонавтов и т. п. древности у своего друга, купил четверню нумидийских коней с золоченой колесницей, серебряный столовый сервиз с бирюзой и эмалью, о котором ему Лентул сказал, что он хранится у Катилины в подвале. Все это он купил за 2 миллиона, имея только 10 сестерций в кошельке, и, не задумываясь, дал на уплату за это письменные обязательства.

Мелхола чрезвычайно удивлялась, видя, что ее язычник повеселел и сделался бодрым, каким она его уже давно не видела.

Возможность в скором времени снова обобрать Фламиния пересилила у Лентула страсть к вину и болтовне, он не проболтался еврейке о новом плане своего друга и пил меньше обыкновенного.

Через три дня Фламиний и Лентул, облачившись в длинные траурные одежды темно-коричневого цвета, уехали из Риноцеры в Рим на похороны Суллы.

Глава XXIII. Мертвая Голова

Напрасно прождав до полуночи отца, Аврелия сильно встревожилась о его долгом отсутствии. Кончив все свои хозяйственные занятия, она боялась лечь спать, потому что отец мог сделать ей строгий выговор за то, что она его не ждала, чтоб накормить ужином.

После грозы она долго ходила по саду, потом пряла вместе с рабынями в кухне при свете лучины, боясь засветить лампу, чтоб не истратить лишнее масло. Отец все не ехал из Нолы.

— Не случилось ли несчастие? — думала Аврелия.

Люди, живущие одиноко, скорее склонны все истолковать в дурную, нежели в хорошую сторону.

Отец поехал не один, с ним Сервилий и Барилл, если б что-нибудь случилось, сосед дал бы ей знать об этом. Но, может быть, с ними со всеми что-нибудь произошло?.. что такое?.. около берега случаются набеги корсаров, но по дороге в Нолу все спокойно: лет десять не слышно ни об одном случае грабежа в этих местах.

Отпустив рабынь спать, Аврелия одиноко сидела в своей комнате у открытого окна впотьмах. Каждый шорох, каждый стук, каждый случайный лай собак на дворе она принимала за признак возвращения отца, но все было напрасно, отец не ехал домой.

Ее мысли, как и следовало ожидать, постепенно перенеслись к Сервилию и его разрыву с нею. Что ей сказать ему, как ей его встретить после того, что между ними произошло? она, без сомнения, скоро с ним опять увидится, ей совестно на него взглянуть после нанесенной тяжкой обиды. Не поссорился ли он с ее отцом под каким-нибудь пустым предлогом, чтоб прекратить свидания с ней? Это было бы теперь для нее самым ужасным горем!.. она позвала бы к себе Катуальду, веселая галлиянка развлекла бы ее, даже помогла бы своим советом, чтоб как-нибудь заслужить прощение обиженного жениха, теперь Катуальды нет и неизвестно, будет ли новый господин отпускать ее к Аврелии. Люцилла ей завладеет, как завладела бесконтрольно всей дворней и всем домом своего доброго патрона.

Люцилла!.. образ этой обаятельно-прекрасной для других девушки носился в мыслях Аврелии, соединенный с чувством непреодолимого отвращения. Она в ней видела как будто свою соперницу. Отец, не верящий в плутни Люциллы, глухой и слепой, а все, что до нее касалось, постоянно ставил ее в пример Аврелии при малейшем ее проступке. Сервилий, отвергнутый ей, теперь, пожалуй, полюбит Люциллу — везде Люцилла стоит ей камнем преткновения.

Предчувствие чего-то недоброго, какого-то несчастия, грозящему в близком будущем, томило душу Аврелии. Бессознательно переносясь мыслями поочередно от одного к другому из этих четверых, единственных В настоящее время близких ей людей, Аврелия просидела у окна всю ночь, прилегши ненадолго только на рассвете. Но и сон не разогнал ее мрачных дум. Ей приснился Сервилий, ласково глядящий на нее, как бы помирившись с ней, он называет ее опять своею невестой, говорит, что никогда больше они не расстанутся, угощает ее сластями и фруктами… и исчезает на месте с ее дремотою.

После сладостного сновидения действительность представилась Аврелии еще ужаснее, чем вчера. Она вчера уже наплакалась до я ого, что больше не могла плакать, и горе томило ее сердце без лез все тяжелее и невыносимее. Она встала с постели, пошла в кухню, где уже шла обычная утренняя возня, и узнала от кухарки, что ни господин, ни Барилл не возвращались, ни сосед Сервилий и никто другой из соседей не присылали никаких извещений. Она, не зная, что ей теперь делать, растерявшись, стояла в кухне около печки.

— Госпожа, да ты послала бы кого-нибудь к господину Каю Сервилию спросить, что такое случилось, — посоветовала кухарка.

— Кого послать-то, Эвноя?

— Да Бербикса пошли, госпожа.

— Он рад, что батюшка не возвратился, и, верно, забрался опять спать на сеновал, мы даже не разбудим его, а если и разбудим, то не растолкуем, в чем дело, потому что он, конечно, пьян и все переврет, если, к довершению бед, не заснет дорогой.

— А Дабар?

— Он еще глупее. Да и как отрывать-то их от дела!.. батюшка может вернуться… узнает… разгневается.

— Вот что, госпожа: ты сходила бы сама к твоему жениху.

Аврелия вздрогнула и вздохнула, ей вместе и понравилась эта мысль и испугала ее.

— Сама? — повторила она в раздумьи.

— Если не считаешь приличным идти к нему без приглашения, — сказала кухарка, — то напиши письмо и пошли Дабара… Авось, родитель-то твой не прогневается на твое беспокойство о его же здоровье… писанного не переврет и Дабар.

— А если и Кай Сервилий, как батюшка, не возвратился?.. Ах, Эвноя, что нам делать?!

— Ну, уж тут-то я, госпожа, именно не знаю, что тебе посоветовать! — воскликнула кухарка, разводя руками в недоумении, — мой глупый ум только один совет придумал, да и тот не пригодился!.. что за напасть божья на нас грешных!

— Но я благодарна тебе, Эвноя, и за это, — сказала Аврелия, — ты меня навела на удачную мысль. Я пойду к воспитаннице Кая Сервилия — к Люцилле, и от нее узнаю все, что можно узнать. К ней-то можно пойти и без приглашения.

Аврелия накинула холщовое покрывало для защиты головы от солнца и ушла. В ящиках Люциллы валялось больше десяти зонтиков разной величины и формы, — зонтик был тогда, как и веер, самой щегольской принадлежностью костюма богатой особы. У Аврелии же не было ничего подобного. Весь ее гардероб составляли два будничных платья из белой холстины домашнего тканья да одно праздничное из дешевой шелковой бомбицины. Было у нее еще одно зимнее шерстяное, теплое платье и одно покрывало для зимы и лета. Ноги ее не знали щегольских туфель, вышитых золотом, летом они довольствовались толстыми сандалиями с ремнями, зимою к этому прибавлялись фасции — нечто вроде русских онуч, которыми обвертывали ноги до колен.

Аврелия тихо шла через пригорок к поместью соседа, волнуясь своими безнадежными думами. Вдруг кто-то назвал ее по имени.

— Здравствуй, Аврелия!

Она, немножко испугавшись, обернулась. Пред нею стоял, почтительно кланяясь, низенький старичок, одетый, как и все тамошние помещики, в длинную тунику со шляпой-petasus на голове.

— Здравствуй, Вариний! — ответила Аврелия, ласково улыбнувшись.

— Ты куда идешь, моя белая лилия? — спросил старичок, глядя на нее нежно.

— К соседу иду. Как здоровье Флорианы?

— Что наше стариковское здоровье!.. всегда ноем!.. хи, хи, хи! а ты, белая лилия, не ходи так одна-то.

— Я всегда туда одна хожу, Вариний, ведь, это очень близко от нас.

— Знаю, что близко, да в наших местах-то не совсем стало ладно.

— А что?

— Пугать-то тебя мне не хочется, дитятко… не ходи одна. Я сам к соседу Сервилию иду кое о чем посоветоваться, я тебя провожу туда, провожу и обратно.

— Вариний, добрый дедушка Вариний!.. — вскричала Аврелия в ужасе, — скажи мне все, что ты знаешь! а… а… ах!

Она заплакала.

— Дитя милое, белая лилия, о чем ты плачешь?..

— Дедушка… батюшка-то дома не ночевал.

— Так что же, дитя? он куда же поехал?

— В Нолу, чтоб продать невольницу соседу, и не вернулся… я иду спросить о нем.

— Успокойся, дитятко… он приедет… верно, друзья обедать пригласили или на свадьбу… вот он и остался ночевать.

— А ты говоришь, что опасно…

— Не там, милая, и не батюшке твоему. Да ты не пугайся!.. я только говорю, — одна не ходи из дома никуда… никуда не ходи, Аврелия!

Они тихонько пошли рядом.

— Что же, Вариний, разбойники здесь? — спросила Аврелия, — у нас на этих днях собака пропала, славная была собака!..

— Которая?

— Что у ворот привязывали — Нот.

— Экая жалость!.. Нот любил меня, хоть и злой был.

— В кухне болтают, будто наши его пропили.

— Жаль, дитя, эту собаку! — как-то странно, тихо произнес Вариний, как будто думая о другом.

Через минуту он сказал:

— А моя пропажа хуже вашей!.. вот и иду теперь к Каю Сервилию посоветоваться об этом.

— Что у тебя пропало, Вариний?

— Прачка пропала… заплатил я за нее твоему отцу три тысячи, славная оказалась прачка… прилежная и характером добрая была ваша Хризида… недолго она мне служила. Послал я ее к морю, после отлива, вместо невольника, за устрицами и раками, ждали, ждали — нейдет она назад, послали за ней ее сына, шестилетнего мальчишку, — пропал и он, вот уж пять дней этому, нет о них обоих ни слуху, ни духу. Убежали ли они от нас, увезли ли их, — ничего не знаю.

— Ах, какой ужас!.. может быть, это корсары их похитили.

— Слухи еще хуже, дитя мое.

— А что?

— Слышал я в прошлые нундины, что в наших местах видели Мертвую Голову.

— Мертвую Голову!

— Это, моя милая, прозвище одного ужасного человека, он хуже, чем разбойник. Разбойник ограбит или продержит в плену до выкупа и отпустит, в крайнем случае — продаст в рабство.

— А Мертвая Голова?

— Он убивает людей для одной потехи.

— Ужасно!.. кто ж он? ты часто о нем говоришь.

— Мало о нем здесь знают. Говорят, что без него Сулла не мог изгнать партию Мария, злодей помог диктатору, и диктатор платил ему по 12 000 динариев за каждого убитого, а потом сделал его патрицием и сенатором. Кроме этого, говорят, что он не делает никогда промахов ни кинжалом, ни копьем, ни стрелой, потому что он — колдун.

— И у него в самом деле голова мертвая?

— Мертвая, потому что в ней умерли все добрые помыслы… вышла из нее душа…

— Да как же он живет-то без души?

— Так и живет… вместо души человеческой в его теле обитает тот самый таинственный дух тьмы, о котором есть много сказаний на Востоке… Когда Марий грабил Рим, то Сулла обращался ко всем богам с просьбой о победе, но никакой бог не внял ему, потому что Мария охраняла сирийская пророчица Марта, она обо всем Мария предупреждала, что бы Сулла ни затеял сделать, — Марий обо всем узнавал вовремя. Тогда к Сулле явился какой-то неизвестный заклинатель духов… был ли он еврей, скиф, парфянин, — неизвестно, и предложил свои услуги, уверив, что ему поможет тот человек, кого он сам выберет, но с условием, чтоб можно было сделать над этим человеком заклинание, а потом дать ему власть безграничную, вторую после диктаторской. Так и сделали. С тех пор у этого человека мертвая голова на живом теле.

— А ты сам-то его видел?

— Нет. Говорят, что его взгляд обладает могуществом выводить из человека душу и поселять на ее место духа тьмы… оттого, кто ни взглянет на него, непременно сделается таким же злодеем, его речь, говорят, до того увлекательна, что кто бы ее ни услышал, непременно полюбит его, будет его другом и помощником во всех злодеяниях. Его клевреты — все духи тьмы в образе живых людей.

— Где же его тут видели?

— Видели его в усадьбе Фламиния.

— Так близко… так близко к нам!

Аврелия дрожала от ужаса.

— От моего дома это еще ближе, — сказал Вариний.

— А можно погубить Мертвую Голову?

— Говорят, что о нем было пророчество: погубит его женщина, добродетель которой устоит от всех искушений. Но такую женщину очень трудно найти. Это сказала мне Архелая, рабыня Люциллы.

— Вариний, если б я…

— Если б тебе досталась честь освободить Рим от этого изверга? ты это хочешь сказать? дитя мое, да у тебя еще и не было ни одного искушения, насколько мне известна твоя жизнь. Искушение — страшная вещь!

— А Фламиний — клеврет Мертвой Головы?

— Говорят так.

— Он — дух тьмы!.. наш сосед — дух тьмы!.. боги, защитите нас!.. а если не найдется женщины, достойной погубить Мертвую Голову? Он бессмертен?

Этого-то я не знаю… стало быть, бессмертен.

— Какие же искушения должна будет вынести эта спасительница Рима?

— Разные… а главное и самое трудное — последнее искушение — говорить с Мертвой Головой и глядеть ему прямо в глаза, и не потерять при этом свою душу.

— Если он захватит человека, то непременно убьет?

— Как ему вздумается: убьет или сделает своим помощником.

— А женщину?

— Среди его клевретов есть и женщины.

— И в них также духи тьмы вместо душ?

— Должно быть так. Оттого-то я тебе советую никуда не ходить одной.

— Если батюшка и Сервилий ему встретились, и он их теперь убил, или…

— Сейчас узнаем, не тревожься раньше времени, дитя.

При добром намерении предостеречь от опасности дочь соседа простоватый Вариний оказал ей очень плохую услугу, напугав ее до последней крайности сообщением всяких сплетен о Катилине.

Он довел ее до усадьбы, а сам отправился во флигель к управляющему.

Глава XXIV. Напрасные попытки примирения

Первым лицом, которое Аврелия увидела на дворе усадьбы соседа, была Катуальда, одетая в свое новое платье, она чистила песком какой-то медный котелок, громко распевая. Аврелии теперь не было надобности идти к Сервилию или Люцилле, она бросилась к Катуальде и радостно обняла ее, как будто год не видала.

— Катуальда, милая!

— Госпожа!

— Я теперь тебе уж не госпожа.

— А скоро опять будешь моею госпожой.

Минутная радость свидания с любимою рабыней вновь омрачилась.

— Нет, Катуальда, этому не бывать! — воскликнула Аврелия и горько заплакала на груди друга.

— Ну, так пусть не бывать, если ты не желаешь, — торопливо заговорила галлиянка, понявши превратно причину горя своей бывшей госпожи, — не плачь, не плачь, госпожа!.. утешься!.. ну, не госпожа ты мне!.. моя радость, моя подруга, моя милая Аврелия!.. не плачь!.. слушай, что я скажу: я гораздо хитрей, чем ты думаешь, я многое могу устроить такое, что другим и в голову никогда не придет. Я могу так сделать, что господин никогда на тебе не женится, он возненавидит тебя, если и захочу, ну, не плачь же!

Но Аврелия от этих утешений еще громче зарыдала.

— Ах, он и так теперь меня, я Думаю, возненавидел!.. — сказала она сквозь слезы.

— За что?

— Катуальда, Катуальда!.. ты ничего не знаешь, что вчера было!.. ах, я его обидела, а он отказался от меня!

— Ну, и отлично! об чем же ты плачешь?

— Сама не знаю о чем. Сердце так и разрывается от тоски… зачем я его обидела?!

— Ты что-нибудь сказала резкое и боишься…

— Да, я сказала, что ни его и никого не люблю, а он ответил, что если я его не люблю, то он от меня отказывается.

— Только? а я думала, неведомо какая беда случилась.

— Разве может быть что-нибудь хуже этого?!

— Как? ты, госпожа, об чем-то говоришь, да не договариваешь.

— Ведь он мне больше не жених, пойми, Катуальда, весь ужас моего положения: я лишилась его на веки, он меня, возненавидел, а потом забудет!

— Да тебе прежде этого-то и хотелось. Хорошо, что все так у вас кончилось.

— Я не смею, но… ах как я хотела бы опять стать его невестой!

— Ой ли? мудрено что-то этому поверить… не говорил ли он с тобою о ком-нибудь другом, да не выведал ли чего-нибудь, что я недавно узнала…

— Ты думаешь, что я с тобой хитрю, как Люцилла? зачем она идет за моего отца? не по ее ли прихоти батюшка до сих пор не вернулся домой?

— Он не вернулся, потому что случилось что-то…

— Случилось?! — вскричала Аврелия, всплеснув руками и чуть не лишаясь чувств, — ах, Катуальда!.. Мертвая Голова!.. Фламиний… восточные духи тьмы!..

— Что с тобою, что за слова ты говоришь, моя милая Аврелия? откуда эти новости?

— Вариний… Вариний говорил… предупреждал… Фламиний, наш сосед, — дух тьмы, клеврет Мертвой Головы.

— Вот сказок-то ребенку натолковали! — вскричала со смехом Катуальда, — милая моя, я моложе тебя, да не боюсь ни Фламиния, ни Мертвой Головы, хоть и ненавижу их обоих.

— Ненавидишь? это значит, что ты их видела, Катуальда! где ты их видела?

— Я не хотела тебя пугать, оттого и не говорила о них: мало ли что мы, рабы, знаем… нельзя о всем болтать!

— А если батюшка увидит Мертвую Голову…

— Он нам вчера встретился дорогой.

— Мертвая Голова?

— Да.

— Батюшке и Сервилию?

— Что ж тут особенного — ехали да повстречались.

— Теперь мне понятно, отчего батюшка не вернулся домой!.. он убит или… или сделался разбойн…

— Аврелия! — прервала Катуальда, — ты как будто не в своем уме!

— Да ведь каждый, кто взглянет на этого ужасного человека и поговорит с ним, будет убит или превратится в злодея.

— Кто тебе натолковал такую чепуху?

— Вариний… он меня проводил сюда.

— Живет старик со своей старухой одиноко в избушке с кухаркой да двумя курицами и плетет от скуки и безделья всякие нелепые сплетни!.. ха, ха, ха!.. да, госпожа, Фламиний очень опасен, — прибавила Катуальда, лукаво подмигнув, — только не тебе.

— Кому же?

— Люцилле, — шепнула Катуальда Аврелии на ухо, — твой батюшка не вернулся, потому что кто-то умер.

— Умер! ах!.. говори, говори, кто умер? батюшка или… или Сервилий?.. ах!.. Мертвая Голова!..

— Да полно тебе плакать-то, госпожа! Люцилла, пожалуй, все это из окошка подсмотрит, тогда конца не будет ее насмешкам. Ты видела, как я весело работала с песнями… оба они живы и здоровы, умер кто-то из знакомых, я не расслушала, что об этом говорилось… какой-то Сулла… поэтому свадьба твоего отца и твоя отложена до весны.

— Бывший диктатор?

— А кто его знает… господа разговаривали между собою, а я болтала с Бариллом, он очень рад, что меня сюда продали.

Из окошка, действительно, высунулась прелестная головка Люциллы, окруженная, как блестящим ореолом богини, пышными локонами белокурых волос, собранных сзади в золотую сетку.

— Катуальда! Катуальда! — кричала красавица, — довольно тебе возиться с этим котлом!.. Архелая его дочистит. Ступай скорее сюда и взгляни, что я тебе покажу!..

— Сейчас! — отозвалась невольница, взглянув вверх.

— Э, да ты с кем-то целуешься!.. кто это?.. ах, это — Аврелия!.. идите обе сюда!.. Аврелия, мне сейчас приснился ужасный сон про твоего отца, моего милого жениха: он полетел в канаву с своей великолепной лошади и сломал шею.

Аврелия, против желания, поднялась во второй этаж.

В лазурном гроте был беспорядок, обладательница этого помещения, очевидно, только что перерыла все свои шкафы и ящики. Везде на мебели и по полу валялось платье и драгоценности.

— Здравствуй, милая Аврелия! — вскричала Люцилла, обнимая и целуя гостью.

— Здравствуй, Люцилла! — сказала Аврелия, холодно ответив на ее поцелуй, — тебе, ты говорила, приснилось…

— Мало ли какие пустяки мне снятся! ничего мне не снилось, я это сказала, чтоб легче зазвать тебя сюда. Гляди, какая прелесть!.. я это засунула в угол моего гардероба и целый год не могла найти… видишь, какой здесь хаос, точно во время всемирного потопа, когда боги спасли одного только Девкалиона с женой и они потом посеяли камни, из которых выросли люди… ты знаешь этот миф… прелестно! в моей комнате в Риме это было нарисовано на потолке.

Весело болтая, Люцилла вертела в руках великолепную диадему из золотых колосьев с синими сапфировыми цветами.

— Как могла попасть в шкаф для платья такая дорогая вещь! — воскликнула Аврелия.

— У меня все как-то попадает именно не туда, куда следует: платье-под кровать, серьги и диадемы — на вешалки, башмаки — в шкатулки для жемчуга. Я бываю иногда ужасно рассеянна, особенно, когда мечтаю о любви, к твоему отцу, конечно, потому что здесь, в провинции, невеста не смеет любить никого, кроме своего жениха, а я также теперь провинциалка… ха, ха, ха!.. ах, как весело любить и мечтать!.. но мои волосы слишком золотисты сами по себе для золотого убора, это ко мне не совсем идет, примерь, Аврелия!..

Катуальда надела на Аврелию драгоценную диадему.

— Взгляни на себя в зеркало! — продолжала Люцилла, вертя перед Аврелией зеркало, — ах, как это тебе к лицу!.. ты, правда, не блестящая красавица, Аврелия, но ты все-таки прехорошенькая… когда ты попадешь в Рим…

— Никогда я туда не попаду, — прервала Аврелия.

— А тебе хотелось бы?

— Мне ничего никогда не хочется такого, что не могу получить.

— А все-таки хочется! вижу по твоим глазам, что хочется, не скроешь.

— Да, мне хочется. Здесь все одно и то же, каждый день, но я уже привыкла.

— Счастливица, ты попадешь в Рим скоро, скоро, а я останусь здесь, в этой скучной глуши… Сулла умер: твой отец едет в Рим на похороны и везет с собой тебя, это мне сказал вчера вечером Сервилий. Ах, как весело тебе будет в Риме!.. даже во время траура там весело.

— Батюшка меня никуда там не пустит.

— В Риме-то!.. стоит тебе захотеть, так и стоглазый Аргус там за тобою не усмотрит и не устережет… твои кузины — прелестные девушки, я с ними была знакома. Ты увидишь непременно Кая Цезаря, береги твое сердце, Аврелия! Кай Цезарь — ужасный плут, одна только я в него не влюбилась, он величав, строен, у него прелестные глаза, полные огня… он так хорошо говорит, что заслушаешься невольно и в восторг придешь, даже когда речь идет о самых скучных предметах. Теперь я надену убор на Катуальду. Погляди, Аврелия, — и Катуальда стала хорошенькой.

— Никогда я хорошенькой не буду, — отозвалась невольница, охотно любуясь на себя в зеркало, надевши диадему.

— Полно хитрить! каждая женщина может сделаться хорошенькою, если захочет и сумеет.

— Я не умею и не хочу.

— Никогда этому не поверю. Ах, как я устала возиться с этою диадемой!.. Катуальда, позови кого-нибудь и приберите все это, куда следует.

Скинув свою прозрачную, кисейную, утреннюю одежду, Люцилла прыгнула в роскошную мраморною ванну и начала плескаться.

Катуальда привела трех рабынь: две из них стали ей помогать приводить в порядок вещи, а третья подошла к ванне, чтоб помогать госпоже, то подавая какой-нибудь флакон с духами, то цветы, то статуэтку, которую ей пришла фантазия вымыть, то губку, то полотенце.

Аврелия никому не была нужна среди этой суеты, грустно подошла она к окну и задумалась, ей захотелось поскорее выйти от своей шумливой подруги домой. Сервилий возвратился домой вчера, но не прислал ей известия об отце, как будто он о ней забыл. Теперь все стало казаться Аврелии в преувеличенном виде. Он ее забыл, знать о ней не хочет, ах, как это горько, как ужасно!

Рассеянно взглянувши в сад, она увидела своего отвергнутого жениха. Сервилий ходил между клумб, вооруженный небольшим садовничьим ножом, и подрезывал розы, обрывая сухие листья, его лицо было печально и бледно. Последив несколько минут за его работой, Аврелия тихо вскрикнула, как бы почувствовав сильную боль в груди, и бросилась вон из комнаты.

— Куда ты, госпожа? — остановила ее Катуальда.

— Туда… в сад… к нему! — отрывисто ответила Аврелия и, точно безумная, сбежала с лестницы. В триклинии, у двери, выходившей в сад, она остановилась, робость овладела ею.

— Зачем я пойду к нему, что я ему скажу? — подумала она, — но я должна с ним говорить, говорить наедине, как он вчера со мной говорил, должна!

Она вышла в сад и робко подошла к цветам.

Сервилий, как бы не замечая любимой девушки, продолжал свои занятия.

— Доброе утро, Кай Сервилий! — тихо сказала она.

— Здравствуй, Аврелия, — ответил он, холодно поклонившись, — ты, вероятно, пришла ко мне, чтоб узнать, зачем твой отец остался ночевать в городе?

— Да, я пришла, чтоб…

— Не тревожься о нем, случилось кое-что важное для него.

— Мнё Люцилла говорила, что диктатор умер.

— Да, он умер. Я — человек не его партии, поэтому траура не надену, но твой отец желает даже быть на похоронах. Я ему представлял всю утомительность далекого путешествия в его годы, это может дурно подействовать на его здоровье, но он не захотел меня слушать. Он возьмет и тебя с собою.

— Мы теперь с тобой одни, как вчера… я хочу… я должна… я пришла спросить… говорить… Сервилий, можешь ли ты простить меня?

— За что?

— За мою вчерашнюю грубость.

— Никакой грубости я от тебя не видал. Откровенность — не грубость.

— Но ты меня уж больше не любишь?

— Нет, не люблю. Я боролся, победил себя, и очень счастлив этим.

— Но ты мне обещал…

— Быть твоим другом?

— Да.

— Я вижу, что ты и теперь не поняла меня, Аврелия. Я не люблю тебя той любовью, которую тебе навязывал, я вырвал это чувство из моего сердца, но я повторяю тебе мое обещание: я буду твоим другом, если ты не оттолкнешь меня с презреньем. Могу ли я надеяться хоть на это?

— Сервилий!.. ах!..

— К чему эти новые слезы?!.. не играй моим сердцем, Аврелия, не мучай меня! я скажу тебе то, что обдумал сегодняшней ночью и хотел сказать в день твоего отъезда на прощанье.

Он взял Аврелию за руку и повел к красивой мраморной лавочке в беседке из плюща и роз.

Они сели.

— Аврелия, — начал говорить пожилой поэт, — ты скоро поедешь в этот огромный, шумный город, который люди справедливо зовут столицей мира.

Его речь звучала торжественно, точно проповедь, молодая девушка, притаив дыхание, внимательно слушала, чтоб не проронить ни одного его слова.

— Ты там увидишь много такого, чего здесь тебе никогда не пришлось бы увидать. И люди, и здания, и даже мелкие предметы домашнего обихода там не такие, как здесь, или кажутся не такими на первый взгляд. Все это очаровывает сразу того, кто попадает туда, как ты, из провинции, неопытным, молодым человеком. Сам я родился в Риме, он меня не удивлял, но я видел других, подобных тебе.

— Люцилла мне говорила…

— Не суди о Риме по Люцилле и ее словам!.. там много дурного, но не все же и дурно там. Я жил там, но не сделался порочным человеком. Есть и теперь там люди, не зараженные проказою моды, только, конечно, их трудно найти, а еще труднее — отличить там золотую душу в человеке от позолоченной.

Сначала я противился твоей поездке, но потом вполне согласился с мнением друзей твоего отца, присоветовавших это и сказавших, что тебе будет полезно видеть что-нибудь, кроме здешнего захолустья. Семья твоего дяди Марка, одна из лучших, ты там встретишь не только любезный прием, но и хороших людей, хороших, насколько может быть хорош человек в теперешнем Риме. Хорошо было бы даже и то, чтоб отец оставил тебя там на всю зиму, да и сам остался…

— На всю зиму!..

— Тебе не хочется?

— Нет. Я тебя так долго не увижу!..

— Не будешь ты там обо мне скучать, Аврелия, и вспомнить-то меня тебе будет некогда.

— Никакие увеселения не заставят меня забыть о тебе!

— Ты неопытна, как ребенок. Если отец по совету дяди найдет тебе там хорошего жениха…

— Я ни за что ни за кого не выйду, кроме…

— Кроме меня, ты хочешь сказать? Твое доброе сердце отозвалось на мое горе, но отозвалось ли оно. на мою любовь, — я в этом еще не убежден. Итак, если отец или дядя найдет тебе жениха, иди за него.

Но, может быть, тебе самой кто-нибудь понравится. Это трудный шаг, Аврелия, Я не считаю браком те непрочные, хоть и законные, отношения, которые теперь в моде. Брак один: нерасторгаемая конфаранция, освящаемая жрецом.

Гражданский брак законен, но только пред людьми, а не перед богами.

Если ты полюбишь, не люби за красивое лицо и громкий смех, полюби лучше скромного, небогатого человека, которого никто не превозносит, вступи с ним в брак, святой и нерасторжимый, как подобает честной девице из честной семьи. Не поддавайся лукавым чарам любви, помня, что, насколько известно, все женщины из рода Аврелиев были строгой нравственности. Ваш род незапятнан никем до сих пор. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Но у меня есть еще одна просьба — когда ты полюбишь…

— Я никого не полюблю!

— Не говори так опрометчиво. Любовь овладевает сердцем помимо нашей воли. Если ты полюбишь, извести меня откровенно.

— Я никого не полюблю, я не обижу тебя опять, как вчера.

— Помни мое последнее слово, последнее, потому что мне больше нет надобности видеться с тобой: я сам хочу, чтоб ты вышла замуж за человека, равного тебе по летам. С ним ты будешь счастливее, чем со стариком. Я сам хочу этого. Но непременно скажи мне об этом.

Они расстались. Грустно было обоим. Тяжелое предчувствие несчастия томило их души.

— Рок овладел нитями нашей жизни! — подумал Сервилий, оставшись один в саду.

Глава XXV. Гонимый роком и людьми

По знаменитой многими историческими воспоминаниями Аппиевой дороге, ведущей из Капуи в Рим, ехали три простых, деревенских повозки домашнего устройства. В передней из них сидел Тит Аврелий Котта, не изменивший и в трудных обстоятельствах далекого путешествия своему правилу, — не сажать рабов рядом с собою. Этот экипаж был неуклюж на вид, зато отвечал всем требованиям своего владельца, сидевшего, прислонившись к мягким подушкам на лавочке. Барилл сидел на полу кузова у ног господина, а Бербикс, правивший тройкой сильных коней, впереди этой длинной и широкой фуры. У Котты были разные мастера, с малолетства обученные нарочно в мастерских и на фабриках, умевшие делать все, что ему было нужно для его скромного хозяйства: горшечники, делавшие глиняную посуду, плотники, столяры, кузнецы и другие, причем нередко случалось, что он обучал одного человека двум и трем ремеслам, чтоб иметь возможность продать лишних людей за их старостью или ненадобностью.

Чтоб избежать лишних расходов, Котта не отдал своих детей в школу и не нанимал им педагогов, а купил Аминандра, который был ровесником Квинта Аврелия и больше забавлял его, нежели учил. Котта довольствовался тем, что раб научил его сына, уже почти взрослого, грамоте и счетоводству. Превратив учителя в оруженосца, он его послал с Квинтом в Рим к своему брату Марку. Дядя дал племяннику место в легионе, которым командовал, и взял с собою на север, в так называемую Цизальпинскую Галлию около реки По, усмирять дикарей.

Через два года Квинт возвратился с богатою добычею, подарил отцу Бербикса и Катуальду, взятых в плен при помощи Аминандра, и был отпущен снова в Рим, продолжать служебную карьеру.

Аминандр сделался учителем Аврелии. В часы досуга молодой человек учил Катуальду и Барилла.

Проведав об этом, господин запретил Катуальде учиться, но Бариллу позволил, чтоб сделать из него для себя чтеца и писца, потому что сам стал слаб глазами.

Котте не нравился характер Аминандра — пылкий, горделивый и неустрашимый с примесью хитрости и насмешливости. Барилл, напротив, ему полюбился, веселый, говорливый, но в то же время робкий и кроткий ребенок, купленный за бесценок трех лет я поэтому не помнивший ни родины, ни свободы, о которых постоянно мечтал Аминандр. Сириец забавлял сначала господина, а потом сделался его любимцем, следовательно, самым несчастным мучеником из всей дворни.

Аврелия выросла, Барилл сделался хорошим чтецом и счетоводом, Аминандр был лишним в доме.

Котта, не задумываясь, продал сначала его жену своему соседу, а потом его.

Так поступали тогда все практические, расчетливые хозяева, кто этого не делал, того называли идеалистом, плохим господином, даже глупцом. Куда по случайности перепродажи попадет существо, имеющее разум и душу, Котте и ему подобным не было ни какого дела до этого.

Бербикс, привезенный из Галлии взрослым, не помирился с рабством, как и Аминандр, но у образованного спартанца сильная воля сдерживала порывы горя, тогда как дикий галл предался с отчаяния пьянству и буйству, несмотря ни на какие побои.

Единственным его утешением была страсть к лошадям, он был превосходным кучером, любя все ломать и разрушать, чтоб доказать свою силу, он охотно рубил дрова и перетаскивал тяжести.

Отчаянный драчун и ругатель с равными, при господине он был молчалив и апатичен. Он весело правил лошадьми, отправляясь в Рим, где, он был уверен, его ждут всевозможные, дозволенные и недозволенные, удовольствия.

Во второй фуре, с виду вполне похожей на первую, ехала Аврелия. У ее ног сидели нумидиец Дабар, правивший лошадьми, и толстая судомойка Мелисса, зевавшая от скуки без дела, не интересовавшаяся ничем видимым или слышанным и однообразно отвечавшая госпоже на все ее заговариванья: ‘да’, ‘нет’, ‘пожалуй’ и т. д. в этом роде. Аврелия завидовала отцу, имевшему разговорчивого невольника, и жалела о Катуальде, хоть и рада была улучшению жребия своей подруги.

За этими хозяйскими экипажами следовала еще повозка, нагруженная пожитками и провизией, так как в те времена в гостиницах редко можно было достать скоро хорошую пищу, а по случаю смерти Суллы в Рим ехало так много народа с юга, что и ничего, ни съестного ни ночлега, нельзя было надеяться найти, даже за дорогую цену, этого же последнего условия путешествия скупой старик старался, как только можно, избегать. Он решил, что он и дочь его будут спать в повозках на постланных ночью тюфяках, а рабы, как хотят, на земле. Для пищи были взяты мешки с бобами, горохом и ячною крупой, кувшины с вином и маслом, немного изюму, яблок, кореньев для приправы и клетка с курами.

Надо было ехать торопливо, чтоб успеть попасть на похороны.

Сулла умер в своем поместье близ города Путеоли, к северу от Неаполя. Котта мог, заехав туда, следовать до самого Рима за процессией, но предпочел ехать чрез Капую, чтоб не попасть в многолюдное общество, что повело бы к лишним расходам, ему. хотелось издали постепенно нагонять процессию, присоединясь к ней не ближе, как под самым Римом, но забыв об этом в своей торопливости, он обогнал процессию, покуда ехал в объезд по кратчайшей дороге.

Кай Сервилий был знатоком человеческого сердца, как и всякий пожилых лет человек, испытавший много сладких и горьких превратностей в жизни. Он был прав, говоря Аврелии, что не только скучать, но и думать о нем ей будет некогда в Риме. Его слова сбылись даже прежде, нежели молодая девушка попала в столицу.

Расставшись со своим бывшим женихом, отвергшим ее напрасную попытку примирения, Аврелия во всю дорогу домой думала только о нем одном. Она нарочно шла медленнее обыкновенного, чтоб дать волю своему чувству безотрадной тоски о человеке, которого, ей казалось, она теперь полюбила всем сердцем.

Поздно!.. между ней и ее Сервилием разверзлась теперь бездна, все кончено!.. он приветливо, но твердо отослал ее и советовал найти себе мужа в другом. Что ей теперь делать? Она знает, что он непреклонен, что он вынесет все муки потерянного счастья, но не изменит своему слову: не полюбит ее никогда, Возвратить его любовь невозможно, можно только удержать то, что осталось от обломков разбитого ей самой счастья: его дружбу. Это можно сохранить только угождением ему.

В первую минуту Аврелия решила, что останется чистою девушкою с незапятнанною репутацией, как, по его словам, были все женщины из рода Аврелиев.

‘Я сам этого желаю… выйди за небогатого, скромного человека’, — припомнились ей его слова.

Может быть, она ему не угодит своим упорством, ее любовь, навязываемая ему, только раздражит и отдалит его совсем от нее.

Пока Аврелия шла домой, течение ее мыслей постепенно изменилось, склоняясь все более и более к убеждению, что надо пунктуально выполнить все предписания своего бывшего жениха.

Через час после ее возвращения ее отец торжественно въехал на двор на своей кляче и без всяких приключений слез у крыльца. Начались сборы в дорогу с такой суматохой и беготней, что Аврелии, действительно, пришлось забыть свою печаль.

Мелочи ежедневной жизни часто служат человеку сильным противодействием и защитой от всякой горести, он, для самого себя незаметно, развлекается этими пустяками.

Всегдашняя боязнь гнева отца усилила действие этих мелочей: Аврелия ревностно занялась исполнением всех его приказаний, с одной стороны, ей руководило желание, обидев одного любимого человека, оправдать себя хоть немного перед своей совестью угождением другому, с другой стороны, к этому примешалось весьма понятное желание молодой особы видеть свет. Аврелия легла спать до того усталою после целого дня горя, целой ночи, проведенной без сна, и целого дня хлопот, что вся ее печаль, все думы наконец исчезли, подчинившись влиянию физического утомления. Молодые, здоровые силы взяли верх над страданьем. Ей ничего не приснилось, ничто ее не обеспокоило, пока отец не прислал рабыню будить ее на рассвете.

Повозка тронулась. Аврелия нигде не была, кроме своего поместья, владений Сервилия и Нолы, куда ездила только три раза. Пред ней раскинулись один за другим живописные ландшафты. То въезжала она в темный, густой лес, полный мирт, кедров, дубов, буков, сосен и других деревьев, перевитых и перепутанных между собою диким виноградом, плющом, жимолостью и другими вьющимися растениями, между которыми белелись скромные, душистые цветы дикой повилики из породы ипомей.

То расстилалась долина с колючими кактусами, растущими по канавам, с одинокими тополями и дикой маслиной, со стадами, пасущимися на тучной траве, пестреющей цветами.

Вдали на холмах виднелись развалины какого-нибудь храма или целого города, разрушенного неприятелем еще во времена Аннибала, развалины, поросшие мхом и деревьями, с двумя-тремя башнями или колоннами, до сих пор гордо стоящими среди всеобщего разрушения.

Иногда эти картины сменялись деревнею, полною жизни с ее говором и беготней. Повозки останавливались у цистерны, кучера поили лошадей и давали им отдохнуть и поесть на лужайке, господа и слуги вместе закусывали, разложив костер и сварив горох в котле, повешенном над огнем, или зажарив курицу, или напекши лепешек с салом.

Аврелия видела горные каскады, с шумом вливающиеся в реки, по которым несутся лодки с рыбаками, кидающими невод, весело распевая.

Одни картины сменялись другими.

Для Аврелии все это было ново, все ее занимало, ее спокойствие ничем не нарушалось, потому что отец до того увлекся своими сетованьями об умершем, что, толкуя одно и то же невольнику, позабыл о ней и ни в повозку не звал, ни во время остановок не придирался к ней.

Сначала Аврелии ненадолго как будто взгрустнулось о всем и всех, что и кого она покинула.

Припомнилась ей ее комнатка, простая, выбеленная, маленькая комнатка без всяких украшений, но полная воспоминаний, и далеких и близких, украсивших ее лучше всяких дорогих картин.

Там она играла ребенком со своею давно умершею нянею: там ее ласкала, учила прясть и шить ее нежно любимая мать, умершая четыре года тому назад в преклонных летах спокойною смертью.

Если б она теперь была жива, не случилось бы с Аврелией многого, что ее измучило в такие молодые годы. Мать была ее защитницей перед отцом, ее советницей и руководительницей. Теперь, увы, ее уж нет на свете!..

В этой же комнатке учил ее, Катуальду и Барилла Аминандр, там же он и простился с ней, проданный ее отцом другому господину. Он бежал: где он теперь? что с ним сталось? Аврелии памятен его прощальный взгляд, полный тоски и нежности. Общая скамья в классной комнате всегда тесно сближает детей между собою. Барилл, Аврелия и Катуальда подружились между собою, потому что в детстве различие сословий и общественного положения не существует. Выросши, они поняли это различие, но оно не расторгло уз их дружбы.

Барилл обожал свою добрую госпожу, подругу ученической скамьи, благоговел перед нею, а Катуальду полюбил. Изучив отлично характер своего господина, молодой сириец умел хитрить с ним и ему непременно удалось бы жениться на Катуальде, но она об этом не хотела слышать, видя в нем только друга детства и боясь участи своего учителя, разлученного с женой.

Аврелии, как она откровенно высказалась Сервилию, некогда было любить. Что такое были ее думы об Аминандре, — любовь или одно сожаление о его грустной участи, — она не понимала.

— Если б это был даже невольник, — сказал ей Сервилий, — я устрою ваше счастье.

Странное чувство охватило ее сердце при воспоминании этих слов, если она встретит теперь Аминандра, как она на него взглянет? любит или не любит она его? разбойник ли он теперь, или это только клевета?

Такие думы о прошлом мало-помалу, под влиянием новизны обстановки в путешествии, сменились более радостными мечтами. Что ждет Аврелию в Риме? как ее там встретят и примут дядя, тетка, двоюродные сестры, брат ее Квинт, женившийся на Семпронии? она обо всем, что с нею случится, непременно подробно напишет своему дорогому Сервилию, отец, не знавший ничего о их разрыве, позволит ей писать жениху при всяком удобном случае. Вспышка горячего чувства любви, вызванная сочувствием к печали отвергнутого жениха, прошла. Аврелия убедилась в доброте старика и полюбила его, но эта любовь перешла в спокойное воспоминание о его твердости и непреклонности, с какою он победил свою любовь после произнесения клятвы солнцем, одной из самых священных.

Сервилий для Аврелии — друг и покровитель, больше никем быть не может, она покорилась этой неизбежности и успокоилась.

Так она проехала город Капую, некогда гордый своим величием и сильный в военном отношении, но теперь сокрушенный Римом, ставший почти не лучше Нолы.

Аврелия достигла, хоть, может быть, и кратковременной, желанной свободы. Ее не зовет поминутно отец, не посылает беспрестанно по хозяйству, отменяя свои же приказания, забывая их и противореча самому себе, а после выговаривая ей за неисполнение того, что сам же запретил. Ей не надо возиться с горохом, перцем, сыром, курами и телятами. Часто нагоняли ее отца разные знакомые, ехавшие, как и он, в Рим. Другие встречались с ним в деревнях, вынужденные отстать от процессии, чтоб починить изломанное колесо или переменить усталую лошадь, встречались у цистерн, где поят лошадей, предлагали ему свои услуги. Раз одна из лошадей в повозке Аврелии распряглась, произошла остановка, нагнавшие их знакомые помогли в этой беде.

Котта со всеми охотно говорил и казался своей дочери далеко не таким капризным ворчуном, как она привыкла его видеть в деревне.

Уже проехали полдороги. Солнце садилось за далекие горы, озаряя своими прощальными лучами долину, раскинувшуюся глубоко внизу.

Путь шел на высоте, огороженный от обрыва огромными камнями.

Аврелия, уже вполне поддавшаяся впечатлениям путешествия, взглянула вниз, в эту пропасть, пестревшую желтыми нивами, зелеными лугами, белыми и желтыми домиками поселян, серебристыми речками. Все это тонуло в зелени деревьев, везде рассаженных для защиты от зноя.

В первую минуту сердце молодой девушки содрогнулось от ужаса, ей показалось, что она вот-вот сию минуту полетит стремглав в эту пропасть вместе со своею повозкой и слугами.

Но повозка тихо, спокойно катилась… не такой ли представляется земля богу Гелиосу, когда он глядит на нее со своей солнечной колесницы? не такой ли видят землю Меркурий и Ириса, вестники Юпитера и Юноны, первый, летя в своей крылатой шляпе и крылатых сандалиях, а вторая, сходя пс радуге? Это подумалось Аврелии, и чувство беспредельного, никогда еще ею не испытанного восторга охватило ее душу.

— Ах, как прекрасна земля! ах, как она прекрасна! — воскликнула она громко, не в силах удержаться.

— Не для всех она прекрасна, потому что боги не ко всем милостивы, как к счастливой дочери почтенного Аврелия Котты, — ответил на ее восклицание нежный шепот у самого ее уха.

Обернувшись, Аврелия увидела прекрасного молодого человека, ехавшего верхом около ее повозки.

— Кучер твоего родителя не заметил, что из колеса выпал вот этот гвоздь, — продолжал очаровательный незнакомец, — я его увидел, поднял и считаю долгом возвратить.

— Кто ты? — тихо спросила Аврелия, смущенная этой неожиданной речью.

— Близкий знакомый твоего отца и… несчастнейший, беднейший из смертных, гонимый Роком и людьми.

Сказав это с превосходным пафосом, могшим сделать честь лучшему из актеров, всадник бросил на Аврелию взгляд, в котором опытная светская женщина встретила бы одну наглость изнеженного кутилы и отвернулась бы, а пожалуй, и плюнула бы в ответ на это.

Аврелия, никогда не видавшая ни театра, ни светских щеголей, вздрогнула, покраснела и потупила глаза.

— Кто ты? — повторила она, но всадник уже ускакал.

Она видела, как он обменялся приветствиями с ее отцом, возвращая гвоздь, будто бы выпавший из колеса его повозки, и исчез за поворотом дороги.

Квинкций Фламиний в эту минуту не лгал: не было во всей подлунной и подсолнечной ни одного человека из промотавшихся богачей несчастнее его, кредиторы, сговорившись, преследовали его, предъявляя свои ультиматумы и объявляя, что начнут иск, грозящий тюрьмой и продажей его любимой галереи редкостей, дома, земли, даже коня, седла, сбруи — всего, кроме единственной туники и пары башмаков. Ему пришлось бы сказать о себе пословицу: ‘Omnia meum mecum porto’ [Все мое несу с собою].

Никто не давал ему больше взаймы. В обыкновенное время Фламиний был другом и любимцем своих ростовщиков, которые, что не редко между людьми одинаковой профессии, ненавидели одни других, особенно принадлежавшие к разным нациям: греки ненавидели жидов, армяне — галлов, итальянцы — всех и каждого, не родившегося на Аппенинском полуострове.

Следуя советам своего искусителя, Лентула, Фламиний брал взаймы у врагов-соперников. Когда один не давал ему покоя, его укрывал другой, срок векселя которого еще не истек.

Но теперь обстоятельства изменились: ростовщики, обманутые долгими обещаниями Фламиния жениться на Люцилле, нежданно для него помирились на пункте его векселей, узнали, где он скрывается, пред самым его отъездом в Рим нахлынули к нему, в Западную Риноцеру, одни — лично, другие — в лице своих поверенных, и предъявили ультиматум: если чрез месяц он не женится — засадят его в тюрьму и продадут его римский дом со всеми диковинами. Даже Мелхола не в состоянии была защитить мота от угроз своего отца. И Натан с сыном присоединились к прочим.

Фламиний не знал, что ему делать и как существовать без денег, и считал себя несчастнейшим человеком, гонимым Роком. Он не случайно увидел Аврелию, но уже два дня следил за нею, выжидая удобную минуту, не замечаемый среди других встречных ни ею, ни ее отцом.

Вопрос Аврелии ‘кто ты?’ ясно показал ему, что если Сервилий и рассказал молодой девушке о его порочной жизни, то не описывал его наружности. Но дело было даже благоприятнее этого: Сервилий, вследствие постоянной холодности Аврелии и ее недосуга, ничего не говорил с нею о Фламинии, она знала только что-то неясное о давнишнем процессе между отцом Фламиния и Сервилием, знала теперь из слов Вариния о знакомстве Фламиния с Мертвой Головой, — больше ничего. Ее отец не имел ничего личного против Фламиния, но не сближался с ним вследствие разницы лет, характеров, ненависти Сервилия, а главное, вследствие частого, долгого отсутствия юноши.

Беззаботный весельчак Лентул, несмотря на свою болтливость и происходившие от этого сплетни, умел уживаться со всеми, с кем хотел. Его считали в Риме пустоголовым франтом, не приставшим ни к какой партии, и принимали, как безвредного паразита, во всех богатых домах.

Фламиний поручил ему следить за Аврелией в доме ее дяди, изучать ее характер, привычки, склонности и чувства.

Лучшего помощника ему нельзя было иметь, Лентул умел незаметно прилипнуть к кому бы ни захотел, был ловок во всем, что касалось женщин.

Бедная Аврелия не предчувствовала, что везде, куда бы она ни пошла, куда бы ни взглянула, — для нее уже готовы тенета, из которых ей не будет возможности выпутаться: что, чего бы она ни попросила, чего бы ни пожелала, о чем бы ни поговорила, — все будет служить к ее скорейшей гибели, к новому горю ее отвергнутого Сервилия и роковому пятну ее честного рода.

Глава XXVI.
Первые мечты Аврелии. — Любовь досужего сердца

— Батюшка, кто возвратил тебе поднятый гвоздь? — робко спросила Аврелия, сидя за общим котлом гороховой похлебки, во время ночного привала.

— А тебе очень интересно знать, кто была мать Гекубы? — саркастически ответил пословицей Котта.

Это заставило замолчать смущенную девушку и подняло в ее голове целый муравейник любопытства. Кто этот таинственный знакомый ее отца, никогда не виденный ею прежде? почему он с таким глубоким вздохом назвал себя несчастнейшим из смертных, гонимым Роком и людьми? что у него за горе? кто его преследует? почему отец не захотел сказать ей его имя? почему подернулись как бы слезой его прелестные глаза? — в этих больших, глубоких, темно-голубых глазах и лазурная глубина моря, и лазурная высь небесного эфира!.. кто его обидел? кто его гонит? отчего ему никто не поможет? неужели его, такого молодого и прекрасного, обидела, отвергла какая-нибудь девушка, как Аврелия своего жениха, но Аврелия это сделала, потому что не знала доброты и великодушия Сервилия, скрытых его простыми, деревенскими манерами и пожилою наружностью. Но как можно было обидеть, отвергнуть такого человека, как этот бедный незнакомец? его лицо так привлекательно, голос так нежен…

И это лицо, и этот голос преследовали Аврелию, явились ей в сладких грезах, заря застала ее спящей с улыбкой блаженства на устах. Ей приснилось, что Сервилий говорит ей:

— А ведь я правду тебе сказал, что ты полюбишь, прими твоего жениха от меня!

— Кто он? — спрашивает Аврелия.

— Это сын Аполлона и одной из нимф…

Нимфы подносили ей корзины с цветами, наяды — коралловые ожерелья, жемчуг, перламутровые раковины.

Венера посадила ее с ее избранным в золотую колесницу, запряженную лебедями, и повезла по воздуху на небо в жилище блаженных.

Нехотя поднялась Аврелия со своего тюфяка, села к котлу завтракать, рассеянно в первый раз в жизни слушала и приказания и выговоры за долгое спанье и умыванье от отца, весь мир показался ей как бы изменившимся.

Она так теперь счастлива, так блаженна, что нет ничего такого, что теперь может разрушить это очарование. Ее сентиментальная натура, долгое время сдерживаемая скромною деревенской жизнью в захолустье, проявила себя.

Не беда, что отец не сказал ей имени услужливого, грустною незнакомца!.. Он едет в Рим, Аврелия опять его там встретит и непременно узнает, кто он.

При каждом повороте дороги, у каждой цистерны, в каждой деревенской гостинице, мимо которой проезжала, она надеялась видеть этого грустного человека с его темно-голубыми глазами, в которых она видела и море и небо.

Но эти надежды были тщетны. Его нигде не было. Он, верно, далеко уехал вперед.

Неужели сон Аврелии ложен? неужели она никогда больше не увидит этого таинственного человека? если она его встретит, познакомится… если… если он и она полюбят друг друга, — понравится ли Сервилию ее выбор, главное же, ее быстрая измена? но ведь он сам это велел, она только исполняет его же приказание, он советовал ей не прельщаться веселыми красавцами богачами, превозносимыми всеми, этот человек назвал себя беднейшим и несчастнейшим, может быть, Сервилий будет вдвойне рад: ее покорности его советам и случаю сделать доброе дело, осчастливить гонимого Роком и людьми.

Вскоре после полудня с повозкой Аврелии поравнялся молодой человек, лихо гарцевавший на превосходном кони, вороном без малейшей отметины. Светло-каштановые, густые, длинные кудри проезжего развевались по ветру, прикрытые шляпой, кокетливо сдвинутой на затылок. Он помахивал легким плетеным бичом с красивою костяною ручкой.

— Рабыня, — гордо обратился он к Мелиссе, — не проехал ли здесь молодой патриций на белом коне?

— Проехал, — равнодушно ответила скучающая судомойка, — много их проехало на белых конях.

— Грустный… с голубыми глазами, — пояснял всадник.

— Вчера проехал, — молвила робко Аврелия и вспыхнула.

— Ах, какое горе! — вскричал незнакомец, — я едва ли его теперь нагоню.

— Кто ты? — спросила Аврелия, как вчера.

— Самый веселый счастливец в мире, — было ответом.

— Кто же твой друг? — закричала она, но незнакомец уже ускакал.

— Что за странные встречи послали мне боги? — подумала Аврелия. — Один называет себя несчастнейшим из людей, другой — самым веселым счастливцем, друзья или враги они между собою? может быть, этот счастливый — причина бедствий несчастного, его соперник или заимодавец, его губитель!.. эта вторая загадка труднее первой.

— У тебя и Люциллы есть сердце, потому что вы досужие люди, — сказала Аврелия, отвергая любовь Кая Сервилия.

Теперь она сама имела досуг, даже больше чем досуг: целые дни безделья в повозке. Это безделье она наполняла бесплодными стараньями разгадать странную тайну встречи с двумя всадниками, резко не похожими один на другого. Образ Сервилия Нобильора совершенно стушевался в мыслях Аврелии, ни одной минуты не посвятила она ему во весь день, не думала о нем и в следующие дни, она была совершенно поглощена новым волшебным миром, так внезапно раскинувшимся пред нею, и мечтала все время о таинственных проезжих, пока не приехала наконец в Рим, в дом своего дяди.

Глава XXVII. На вулкане

— Я принял Рим кирпичным, оставляю его — мраморным, — сказал император Август умирая.

В эпоху последнего века до Р.X., к которой относится наш рассказ, эту столицу мира, действительно, еще нельзя было назвать, как впоследствии, мраморной. Но, еще не перейдя границ роскоши, Рим того времени уже и не был слишком прост. В нем были дома из белого, желтого и серого камня без штукатурки и кирпичные, выштукатуренные дома, пестро окрашенные в разную краску.

Утратив прежнюю простоту, Рим еще не прославился роскошью, все равно как, лишившись своей прежней чистоты нравов, он еще не прославился пороком. Это была переходная эпоха, там все стояло на рубеже между старым и новым, не имея возможности возвратиться к первому, но еще не дерзая броситься к последнему. Там все было под сурдинкой: добродетельный человек не смел открыто проповедовать своих мнений, боясь, что их осмеют, порочный не смел, как впоследствии, открыто хвастаться злодеяниями. Все старались казаться людьми порядочными, хоть очень хорошо знали, что, нося маску этой порядочности, никого ей не обмануть, точно так же, как никто не мог обмануть и их.

Все знали все, что делают их ближние, но и все молчали об этом, если их не заставляли нарушить молчание крупным скандалом. Тогда все с негодованием отворачивались от человека, явно нарушившего благопристойность, скандалиста не принимали в хорошие дома, пока он не восстановит своей чести, не смоет пятна. Это было, однако, не трудно сделать: стоило отличиться на войне, пожертвовать крупную сумму в пользу бедных, отделать храм — и честь восстановлена. Иногда достаточно было даже женитьбы на особе из знатного рода.

Знатная родня, принимая отверженного, восстанавливала его честь, и никто уже больше не смел поминать о прошлых прегрешениях.

Квинкция Фламиния, промотавшего два приданых и три наследства, после его пятого разорения никто из лиц сенаторского звания не принимал, но никто и не говорил о нем, Фламиний как будто умер, умер он смертью птицы Феникс, сжегши сам себя, чтоб потом опять вылететь из-под своего пепла с новой славой на новых крыльях.

Люция Катилину также не принимали в домах порядочных людей за его чересчур близкое побратимство с ворами, разбойниками, корсарами и гладиаторами. Но Катилина был до сих пор, как во времена диктатуры Суллы, сенатором, заседал рядом с людьми вроде Помпея, имел право голоса и мог быть избранным в консулы или преторы, потому что ни в каком дурном деле его не могли уличить, а без улик, несмотря на самую дурную молву, нельзя было лишить его звания и прав.

Сулла, главный покровитель Катилины, умер.

Взоры всех и каждого с ожиданием устремились на нескольких знатных молодых людей, могших теперь сделаться главами партий.

Кто будет господствовать в Риме? кто одолеет на этой открывшейся арене? — это могло решить только будущее время, после похорон знаменитого диктатора.

Наскучив величием и властью, Сулла сложил с себя в присутствии народа знаки своего сана и удалился в свое поместье близ Путеоли. Там он вел самый мирный, сельский образ жизни среди своей семьи, занимаясь охотой, рыбной ловлей, писанием своей автобиографии и юмористических повестей, которые читал своему другу, старому трагику Росцию, не намереваясь возвращаться в шумный водоворот политической жизни.

Пока был жив этот знаменитый, могущественный человек, никто не дерзал быть преемником его власти и славы в Риме.

Он умер… он умер, оставив Риму наследство в лице восстановленной им аристократии, имевшей многочисленных, тайных и явных противников, как и всякое учреждение, введенное насилием. Кто были эти противники? До времени это было тайной, а покуда Рим только знал, что под этим величественным зданием таится ужасный вулкан, готовый к взрыву.

Не было ни вождя, ни идеи, явно высказанной против установившегося порядка вещей, но каждый римлянин сознавал, что если не сегодня, так завтра все здание, воздвигнутое Суллой, рухнет, быть может, задавив своими обломками многих, невинных вместе с виновными.

Марк Катон, идеалист по принципам, мечтал о восстановлении древних законов и быта римлян, надеялся воскресить то, что на веки умерло.

Цетег со своей возлюбленной Прецией лелеял иные надежды. Это был один из усердных слуг Мария, изменивший ему и пользовавшийся милостями Суллы, подобно Катилине, как ловкий доносчик и интриган.

Сообщник злодейств Катилины, Цетег мечтал о новом терроре.

Кумиром толпы был Кней Помпей, честное лицо которого вошло в пословицу, его любили за то, что он не выставлял себя слишком резко приверженцем какой-либо партии. Ему было только 28 лет от роду, и он уже успел заслужить триумф за победы и титул императора. Сулла в шутку звал его ‘великим’.

К несчастию, ум его не соответствовал его славе. Это была личность, выдвинувшаяся благодаря протекции диктатора. Он был хорошим хозяином дома, добрым, любящим мужем, офицером, любимым солдатами, но вовсе не способным к великой роли полководца армии или главы партии.

Для здания, воздвигнутого Суллою, он был плохой опорой.

Нельзя было рассчитывать и на Марка Красса, знаменитого богача этого времени. Главною страстью и целью жизни этого человека были деньги. Для выгодной спекуляции он был готов на все, он покупал имения казненных, брал подряды на постройку зданий, давал взаймы деньги, как ростовщик, даже не стыдился улаживать, где было выгодно, для своих клиентов в суде или на выборах подкупы, в чем его однажды даже уличили.

Всегда он был приверженцем той партии, которая торжествовала. Где была выгода — там были и симпатии Красса.

Юлий Цезарь был тогда еще ветреным юношей, мечтавшим больше о пирушках и женщинах, нежели о политике. Знаменитая роль, которую ему привелось впоследствии играть на сцене Истории, была для него предсказана и предугадана только одним Суллой, который предостерегал своих друзей от этого мальчика в юбке [Это выражение можно понять не иначе, как в том смысле, что Цезарь был в числе младших жрецов Юпитера, которые во время священнодействия не имели на себе другой одежды, кроме юбки. Их должность состояла в приготовлении посуды для старшего жреца, Фламена, в дорезывании жертвы и т. п., их называли камиллами. Сулла не хотел признавать Цезаря законным жрецом, потому что этот сан был ему дан Марием], говоря, что он стоит десяти Мариев.

Симпатии Цезаря не могли клониться на сторону порядков, заведенных Суллой, потому что он был племянник Мария и зять Цинны, одного из друзей последнего. Он не мог пристать к какой-либо партии, потому что, не смотря на свою молодость, ветреный в делах любви, он был рассудителен, как мудрец, во всем, что касалось государства, и хорошо знал, что еще успеет вдоволь наплаваться по волнам этого бурного океана.

Он сражался, командуя небольшим отрядом, на востоке, потом путешествовал для своего удовольствия по Египту и Греции. В день смерти Суллы Цезаря не было в Риме и он не мог быть на похоронах.

Марк Туллий Цицерон был уже тогда знаменитым адвокатом, но, как сенатор, еще ничем не выделился из среды прочих. Он еще не был ни претором, ни консулом. Ему было тогда не больше 30 лет. Характер этого человека представлял странную смесь чистого золота с блестящей мишурой. Его стремления и симпатии были загадкой для современников его молодости.

Смелый оппонент против Суллы, Цицерон в то же время охотно взялся защищать его друга Росция от обвинения в. отцеубийстве. Ласково разговаривая и даже, по-видимому, заискивая расположения Катилины, гремевшего фразами в пользу черни, Цицерон женился на аристократке и обставил свою жизнь самым недоступным этикетом. Многие считали его за лицемера, наружно служащего всем партиям и ни одной искренно не сочувствующего. Его историческая роль также тогда еще не началась.

Таково было положение дел в Риме в момент смерти Суллы.

Глава XXVIII

Провинциалка и столичные диковины. — Дядюшка-раб. — Голос с того света. — Уколотый язык. — Ягненок без копыт. — Что ни шаг, то впросак!

В Риме не дозволялось ездить ни с возами, ни седокам без поклажи на неуклюжих, деревенских повозках иначе как ночью, т. е. от заката до восхода солнца.

Зная это строгое полицейское правило, Аврелий Котта постарался въехать в столицу до запрещенного часа на рассвете. Но в столице мира уже началась суета, не взирая на раннее время. Поселяне спешили со своими фурами одни в город, другие из города. Мелкие лавочки и таверны на окраинах города были отперты для ранних посетителей из бедняков и поселян. Около одной из таверн стояла группа мужчин, резко отличавшихся от прочих, преимущественно городских пролетариев, живущих поденною работой, и поселян. Эти странные люди были одеты в кожаное платье и вооружены короткими мечами, все они были крепко сложены, здоровы, веселы, беззаботны и порядочно пьяны. Они с жаром о чем-то рассказывали досужим зевакам, внимательно слушавшим их горячие речи. До слуха Аврелии еще издали долетал этот говор десяти голосов, перебивавших друг друга и беспрестанно выкрикивавших: ‘наша честь’ — ‘вот этот самый меч’ — ‘череп пополам’ — ‘я его вот так’ — ‘после похорон я с ним бьюсь’ и т. д.

Солдаты ли это, рабы ли чьи-нибудь? — Аврелии не у кого было спросить. Ее теперь интересовал каждый пустяк, она засмотрелась на эту пьяную группу, голос одного из говорунов показался ей знакомым. Где она слышала прежде эти звуки? а вот и сам. говорящий — высокий, стройный, молодой человек с загорелым лицом. Где она видела его? он ей также знаком.

— Мелисса! — вскрикнула она, испугав дремавшую судомойку, — ах, там наш Аминандр! это он… там, там, гляди, гляди!

— Где, госпожа? — спросила рабыня, апатично протирая глаза и нехотя повернув голову.

Кучер Дабар, напротив, принял это известие близко к сердцу, он остановил лошадей и стал кричать: ‘Аминандр! Аминандр!’.

От говорунов отделился молодой человек, привлекший внимание Аврелии, стремительно бросился к ее повозке и, задыхаясь от радости, прошептал:

— Аврелия!.. ты ли это?.. госпожа моя, богиня моя!..

— Аминандр, ты жив! — вскричала Аврелия радостно.

— Я жив и знаменит.

— Знаменит? мне сказали, что ты убил твоего господина.

— Это было причиной моей славы.

— И тебя не казнили?

— Разве казнят таких людей, как я?! прежде я изучал философию, теперь изучил другую науку… я свободен и знаменит.

— Да кто же ты, чем ты занимаешься?

— Я — лучший гладиатор, любимец всего Рима.

Поцеловав платье своей бывшей ученицы, учитель, превратившийся в бойца из цирка, отошел снова к группе товарищей, насмешливо поглядывая на переднюю повозку, в которой сидел его бывший господин.

Аминандр жив и знаменит, весел и здоров.

Аврелия восхвалила всех богов за это.

Она никогда не видала гладиаторов и не имела ни малейшего понятия о них: ей казалось очень естественным и приличным поговорить со своим бывшим учителем после долгой разлуки.

Но она не имела времени много о нем мечтать, потому что скоро ее взорам явились величавые высоты Капитолия с его храмами, ряды, застроенные лавками, наполненными разными товарами, которые заманчиво выглядывали из широких дверей и окон, форум с рострами — кафедрой, украшенной носами кораблей, отбитых у неприятеля, здание сената и куриального дома, словом, что ни шаг, то новая, никогда невиданная диковина поражала молодую провинциалку, раскрасневшуюся от восторга. За форумом потянулись улицы аристократического квартала, и повозки остановились у подъезда богатого дома с толстыми колоннами из белого камня, образовавшими глубокие, темные, прохладные сени (вестибулум).

Аврелий Котта вышел из повозки и подошел к дочери.

— Что, дочь, разбежались глаза-то? ведь это не наша Аврелиана! — сказал он ироническим, но ласковым тоном, какого она давно от него не слыхала.

Путешествие ободрило и развеселило старика, хозяйства, его idee-fixe, теперь на лицо не было, ему не к чему было придираться.

— Да, батюшка, здесь очень хорошо.

— Воротишься домой, помни, как мы в великий Рим ездили, все запомни!.. сиди пока здесь, я пойду и разбужу привратника, тут спят-то долго, не по-нашему.

Он ушел с Бариллом в сени и скрылся в дверях дома.

Аврелия несколько времени ждала. Наконец в сенях показался величественного вида красивый пожилой человек, одетый, как и все, в темные, траурные одежды. Аврелия не обратила внимания на то, что на нем не было тоги, — потому что помещики не соблюдали этого этикета в одежде. Окруженный рабами, величавый старик сошел с лестницы.

Аврелия быстро выпрыгнула из повозки и, вскричав: ‘Дядюшка!’ — хотела обнять незнакомца.

Не выразив никакого недоумения, не улыбнувшись на эту провинциальную выходку, старик ловко увернулся от нежданной ласки и, выручая из неловкого положения приехавшую, почтительно сказал:

— Твой высокопочтенный дядя, Марк Аврелий Котта, изволит почивать. Высокородная Аврелия Аврелиана, твой родитель поручил тебя мне, следуй за мной на женскую половину дома!

И он повел смущенную девушку через длинную анфиладу комнат, украшенных с невиданным ей великолепием. Комнаты прихотливой Люциллы показались ей теперь бедными и простыми в сравнении с тем, что она тут увидела. Она перестала с этой минуты обвинять Люциллу в страсти к роскоши. Все блестело и пестрело пред ее глазами до того, что она не могла ничего разглядеть. Там статуя, тут ваза, здесь огромный стол на золоченых ногах, с доской из мраморной мозаики. На полу изображено мозаикой целое сражение, на потолке — боги, в огромной клетке из слоновой кости прыгают и щебечут ярко-желтые маленькие птички, заливаясь трелями, похожими на пастушью свирель, под имплювиумом (отверстием в потолке) бьет до потолка фонтан, а в его бассейне плавают золотые рыбки. Везде слоновая кость, золото, черепаха, белый мрамор… одно лучше и пестрее другого.

— Кто ты, мой почтенный спутник? — спросила Аврелия старика.

— Владелец коринфских лавок, что за форумом, Биас, верный раб высокопочтенного Марка Аврелия.

— Но ты сказал — владелец…

— Да, я купец.

— Как же так? раб и купец… владелец…

— Я принадлежу твоему дядюшке, а вот эти рабы и коринфские лавки принадлежат мне, также и гостиница у Капенских. ворот, потому что я их купил, как прежде купили меня.

Аврелия ничего не поняла. Боясь попасть снова впросак, она перестала расспрашивать.

Приведя ее в атриум женской половины, Биас показал ей мягкое ложе около стола и сказал:

— Прошу высокородную Аврелию возлечь, я принесу сейчас тебе завтрак, чего ты желаешь, госпожа, кушать?

— Что дадите, мне все равно, если тетушка спит, то я могу…

— Твоя высокопочтенная тетушка, Цецилия, почивает, почивают и ее дочери, я — главный дворецкий твоего дядюшки, скажи, что ты привыкла кушать по утрам?

— Мне совестно тебя беспокоить, Биас, — ответила Аврелия, никак не могшая помириться с мыслью, что с нею говорит невольник, а не сенатор, — если есть ячная каша или гороховая похлебка… но я, право, подожду общего завтрака.

Дворецкий и тут без всякой улыбки невозмутимо возразил:

— К сожалению, этих кушаний еще не сварили, не угодно ли тебе фаршированной осетрины, мурены, сосисок из дроздов или соуса из черепахи?

Новая загадка…

‘Как это, наготовив лакомства, еще не успели сварить самого обыкновенного кушанья? ах, верно, у дядюшки вчера гости были, осталось’, — подумала Аврелия.

— Принеси, Биас, чего-нибудь, мне все равно, — ответила она дворецкому.

Он ушел со своими рабами, она осталась одна. Ей показалось неприличным лежать за столом при мужчинах.

— Верно, тетушке служат женщины, — подумала она.

Странные звуки привлекли ее внимание. Кто-то говорил. Слова были человеческие, но голос не человечий.

Спокойной жизнью наслаждайся!

Печаль твою забыть старайся!

Эти строфы повторялись несколько раз.

Аврелия вздрогнула в испуге, это Лар, дух одного из предков, заговорил с ней.

Раздался свист.

Тью, тю, тю, тю!

Брезжит свет,

Корма нет…

Тью, тю, тю, тю!.. дайте поесть, дайте!.. есть хочу!..

Тью, тю, тю!..

Аврелия сотворила молитву. Стихи, свист и просьба повторялись.

— Добрый Лар советует мне забыть мою печаль, — думала наивная девушка, — какие здесь люди незаботливые! у нас Эвноя всегда поутру приносит жертвы Ларам… выйдет и бросит ложку каши на воздух с молитвой.

— Диас, ты слышишь эти просьбы? — сказала она дворецкому.

— Слышу, госпожа. Эй! Нарцисс, накорми говоруна, его болтовня тревожит госпожу.

Такое презрительное отношение к одному из домашних богов еще больше смутило Аврелию.

Дворецкий принес и расставил на столе десять тарелок из чистого серебра, полных кушанья.

Аврелия ни за что не соглашалась лечь при мужчинах: она еще никогда не лежала за столом, а только слышала о таком обыкновении знатных.

— Как это едят? — спросила она простодушно, — ложкой или руками?

— Как будет тебе угодно, госпожа.

— Ах, какое вкусное тесто! — воскликнула она через минуту.

— Это не тесто, а рыба.

— Рыба?

— Так точно: рубленая осетрина.

После рыбы она принялась есть артишоки не с того конца и уколола себе язык.

— Что это, вареные розы?

— Артишоки, госпожа.

— Отчего же их не разжуешь?

— Да это не кушают.

Дворецкий объяснил ей, как надо есть незнакомые деликатесы.

— Мне один благородный человек говорил, что у вас даже предметы домашнего обихода не такие, как в Ноле, я вижу, что это правда.

— Не могу знать, госпожа.

Аврелия встала из-за стола.

— Здесь есть книги, госпожа, сказал дворецкий, — потрудись побыть здесь, твоя тетушка уже уведомлена о твоем приезде и сейчас выйдет, здесь есть рисунки, надеюсь, что ты не соскучишься.

— Я никогда не скучаю.

Дворецкий и рабы ушли, оставив Аврелию делать, что ей угодно. Она осмотрела вазы и статуи, украшавшие комнату, потрогала толстую драпировку, чтоб решить, деревянная она или матерчатая.

Из-за одной статуи выскочило существо, похожее на человека, но маленькое, безобразное, покрытое шерстью, и стало кривляться, дразня Аврелию яблоком, которое имело в руках, оно пищало и шипело.

‘Это, верно, тот самый дух, что просил есть, — подумала провинциалка, — у нас приносят Ларам в жертву кашу, а тут — яблоки… как странно!’

Гримасник прыгнул к ней на плечо, погладил по голове и исчез за статуей, прежде чем она успела вскрикнуть.

В комнату вошло теперь другое существо, похожее на ягненка, с курчавою, белою шерстью, и стало ласково прыгать около изумленной девушки. Она его погладила.

Гримасник снова выскочил и начал валяться по полу, играя с ягненком.

— Правду мне говорил Сервилий, — подумала девушка, — здесь и животные-то не такие, как у нас: у этого ягненка нет копыт.

Странный, нечеловеческий голос опять засвистал и стал декламировать стихи.

‘Кто это говорит и где? — думала Аврелия, — загадка следует за загадкой… что это за странный мальчик? нос у него приплюснутый, зубы острые, руки длинные, шерсть на теле заменяет одежду… неужели у тетушки такой безобразный сын? дядюшка, верно, его оттолкнул ногой при рождении и сделал рабом… ах, какой гадкий!.. этого не может быть!.. это, верно, невольничий ребенок… отчего же он здесь, а не в кухне?.. говорят, что где-то живут низкорослые, безобразные люди — пигмеи, это пигмей, вот что!.. кто же он? тетушкин слуга или шут?’

Оставаясь одна, Аврелия неизвестно до какого абсурда могла бы додуматься, глядя на играющих животных, только не до той простой истины, что это обезьяна и пудель, потому что о первых даже не слыхала, а собак привыкла видеть только как огромных дворовых псов на цепях.

Прекрасная мозаическая дверь из жилых комнат отворилась с приятным звуком, и в атриум вошла сорокалетняя матрона с двумя молодыми, хорошенькими девушками.

Помня неудачную встречу дядюшки, Аврелия не кинулась в объятия пришедших, а вопросительно взглянула на них.

— Здравствуй, милая Аврелия, — сказала матрона, — я — твоя тетка.

— Привет тебе, тетушка, да хранят тебя боги!

— Да хранят они и тебя, дитя мое!

Тетка величественно подошла и поцеловала в лоб племянницу.

— Вот это твои кузины, Марция и Клелия.

Девушки поцеловали свою гостью с величавостью, похожею на манеру их матери.

Матрона легла на кушетку, указав Аврелии кресло, стоявшее подле, сестры уселись также.

— Как твое здоровье? — начала тетка.

— Хвала богам, тетушка, а твое как?

— Я здорова.

Разговор не клеился.

— Отчего ты такая робкая? — спросила тетка, поняв, что Аврелия не умеет ее занимать разговором.

— Я не знаю… а дядюшка здоров?

— Здоров.

— А мой брат?

— Все, все здоровы.

Опять вышла пауза.

Гримасник выручил из затруднения и хозяйку и гостью, вспрыгнув к первой без церемоний на колени и ласкаясь с мурлыканьем и свистом, на который отозвался из какого-то дальнего угла нечеловеческий голос.

— Кто это, тетушка? — спросила Аврелия.

— Мой любимец, Драчун.

— Если он драчун, за что же ты его любишь?

— Он очень ласков.

— Драчун — его имя, — пояснила Марция.

— А чей он сын? — спросила Аврелия.

— Дитя мое, ты, верно, никогда не видела обезьян? — спросила тетка улыбаясь.

— Обезьян?.. а это что такое?

— Это не человек моя милая, а животное, как собака, как вон тот плут — Дамма.

— А это собака?

— Конечно.

— Я думала, что ягненок, и удивилась, у него нет копыт.

— Есть собаки огромные, есть и крошечные, ты и собак не видела никогда?

— Собаки у нас есть, но не такие… что же она не лает?

— Она лает только на чужих, Биас, конечно, на нее прикрикнул, когда она сюда входила, оттого она и не лаяла на тебя.

— Как у вас тут все необыкновенно, тетушка! эту собаку зовут Дамма… у нас есть кот Дамка… я Не знала, что и собак так можно звать.

— У кого ты училась, моя милая? — с оттенком грусти, ласково спросила тетка.

— У гладиатора, тетушка, — без запинки ответила Аврелия, уже несколько ободренная лаской родственницы.

— У гладиатора! — вскричали в один голос тетка и кузины.

— Это Аминандр, он теперь здесь, я его встретила… он говорил мне, что…

— Ты говорила с гладиатором! — вскричала тетка, всплеснув руками.

— С гладиатором! — точно эхо, повторили девушки.

— Он мой учитель, — сказала Аврелия.

— Не понимаю ничего, что ты говоришь, моя милая, — ответила тетка, — или у вас люди ходят кверху ногами и зовут черное белым, как, говорят, водится под землей, на антиподах, или ты сама не знаешь, с кем ты встретилась… дочь сенатора и гладиатор.

— Он тогда не был гладиатором, тетушка, батюшка его продал…

— За что?

— Ни за что… без вины… потому что он стал не нужен…

— В гладиаторы без вины?

— Нет, в каменоломню, а оттуда…

— Это другое дело, мой друг.

— Без всякой вины, тетушка.

— Чему же он тебя учил?

— Грамоте, считать, петь, говорить стихи, мифологии, философии Аристотеля…

— А музыке?

— Батюшка не позволил, он считает это неприличным для знатной женщины.

— Бедная, милая дикарочка! — сказала Цецилия и поцеловала племянницу. — Я дам тебе полезный совет, мой друг: если ты встретишь еще раз твоего учителя, то не говори с ним.

— Отчего же?

— Это слишком долго объяснять, дочери сенатора нельзя говорить с бойцом из цирка, особенно на улице.

— Я исполню твой совет.

— Дети, возьмите кузину в сад и покажите ей все!

Матрона ушла в свою комнату, Аврелия пошла за сестрами.

— Кто это говорит? — спросила она.

— Вот этот болтун, — ответила Клелия, показывая пеструю птицу в роскошной клетке.

— Ах, какой странный петух! — воскликнула провинциалка.

Девушки не были так деликатны, как их мать, им казалась забавною простота двоюродной сестры.

— Нам его отец из Африки привез, — сказала Марция.

— Отчего же он говорит?

— Так угодно богам.

— Ты не видела, Аврелия, фазанов, павлинов, лебедей? — спросила Клелия.

— Павлина видела… мраморного.

— Пойдем в сад, мы все это тебе покажем.

В саду Аврелия сочла индийского петуха, птицу в то время еще редкую в Европе, за павлина, лебедя назвала гусем, о фазане спросила, не Феникс ли это, маленького негра сочла за обезьяну.

Кузины втайне подсмеивались и не выводили бедную девушку из ее заблуждений, с самым серьезным видом рассказывали ей всякую небывальщину, например, что красный нос индийского петуха по ночам светится, что статуя Нептуна над фонтаном иногда сама собою повертывается и кивает головою, и т. п. Аврелия всему этому верила.

— Я вас стесняю, сестрицы, — сказала она, — я готова прясть с вами и шить, я уже все видела.

— Зачем же работать?

— Да ведь сегодня не праздник, вы стесняетесь, при мне…

— Мы никогда не работаем. На это есть рабыни.

— Все равно, вам надо же приглядывать.

— На это есть домоправительница.

— Счастливицы!

— Неужели ты сама прядешь и шьешь?

— Ах, отец такой строгий, такой строгий! — вскричала Аврелия и, бросившись на шею Марции, горько заплакала.

Глава XXIX. Искуситель и жертва

Старшая дочь Цецилии, Марция, не жила, а только гостила по временам у родителей. Она жила при храме Весты с десятилетнего возраста, готовясь быть посвященною в жрицы, когда ей исполнится 20 лет, если Великий Понтифекс, заведующий коллегиею весталок, найдет ее достойною этого сана. Она была вполне достойна, потому что была умна, ловка и величественна видом. Строгая нравственность весталок в эту эпоху уже отошла в область легенд, от посвященных требовалось только вести себя прилично, ничем не компрометируя священное общество, в которое вступили. Марция была так хорошо воспитана, что ничего дурного от нее никто не ждал, если она и нарушит свой обет, то не вынесет этого за стены храма. Если случался такого рода скандал, то виновную казнили, как и в прежнее время. За что ее казнили? — за то ли, что оскорбила богиню, или за то, что не умела скрыть своей вины?. — скорее за последнее.

В эту эпоху летописи молчат о казни весталок.

Клелия была просватана за Люция Фабия Сангу, богатого наследника и единственного сына старого сенатора.

Сестры очень любили друг друга, вся семья Марка Аврелия была дружна между собою.

Это были именно ‘хорошие люди’, насколько могли быть хороши римляне этого времени.

Утешив плакавшую Аврелию с самым нежным участием, сестры привели ее в красивый киоск на берегу пруда. Развлекшись их разговором, Аврелия повеселела. Рабыни принесли множество конфет, сладких пирожков, винограду и других плодов. Сестры уговорили Аврелию лечь с ними за стол и стали кушать, угощая ее.

— Лебедь, должно быть, преогромная птица, — сказала наивная девушка, глядя на потолок киоска, где была изображена Венера на облаках в колеснице, везомой лебедями.

— Почему? — спросила Клелия.

— Потому что они возят Венеру, нужно, я думаю, быть сильнее лошади, чтоб поднять на воздух золотую колесницу. Клелия, лебедь больше лошади?

— Простой лебедь немного больше гуся, а каковы лебеди Венеры, не знаю, я их не видела… а ты никогда не видела лебедей?

— Нет.

— Разве они у вас не водятся, дикие например?

— Дикие водятся около моря, но я никогда не видела и моря.

— Далеко живешь?

— Очень близко, не больше пяти миль, только отец никуда меня не пускает, кроме дома Кая Сервилия, у которого живет Люцилла.

— Превосходная девушка! — заметила Марция.

— Она мне вас хвалила, Кай Сервилий также.

— Люцилла, конечно, скучает в деревне, — сказала Клелия.

— Она говорит, что ей скучно, только грустной я ее никогда не видела.

— Она умеет приноровиться ко всяким обстоятельствам, это высоконравственная, умная особа, она несколько резва, отец прозвал ее ‘неукротимой’. Неукротимая и в мужья себе выбрала неукротимого, — это в порядке вещей… интересно знать, кто из них кого укротит!

— Разве вам известно, что она просватана? — спросила Аврелия, твердо помнившая приказ отца — не говорить о его отношениях к Люцилле.

— Разумеется, известно, Лентул никогда не удерживает своего языка, а Фламиний его друг.

— Фламиний?

— Да, Квинкций Фламиний, известный собиратель редкостей, жених Люциллы.

— Клелия! — вскричала Аврелия, пораженная этими словами, — ведь Люцилла просватана за… за другого… у нас, в деревне.

— За кого же? Фламиний для нее самая подходящая партия.

— Я не могу этого сказать, батюшка запретил мне об этом говорить, у Люциллы есть другой жених в деревне.

— Полно, душа моя!.. она, может быть, вскружила голову своею красотою какому-нибудь провинциальному скучающему Адонису, но, верь мне, что никогда не пойдет за провинциала, она слишком горда и умна, чтоб сделать такую глупость! — возразила Клелия с усмешкой.

— А ты видела Фламиния, он, конечно, не бывает у вас, потому что ему грозят печальные календы [Срок платежа по векселям в ироническом смысле]. Люцилла сделает доброе дело, если выручит его, тем более, что с ее твердым характером можно жить с таким легкомысленным человеком. Она ему не будет давать много денег, потому что сама живет очень умеренно, — сказала Марция.

— Я считала до сих пор Люциллу за девушку в высшей степени беспорядочную, увидев же здешнюю роскошь, сознаюсь, что Люцилла еще слишком скромно отделала свои комнаты. Что же этот Фламиний, — красавец? — спросила Аврелия.

— Говорят, что очень недурен, — ответила Клелия, — но мы его не принимаем, я его когда-то видела у Семпронии, жены твоего брата, он там прежде бывал… но я не помню его лица. Здесь так много видишь народа каждый день, что постоянно забываешь лица и перемешиваешь имена.

— Ведь ты, конечно, переоденешься к обеду в траур, — сказала Марция, — мы переоденемся, потому что кто-нибудь явится в гости.

— Разве это не траур на мне? — удивилась Аврелия.

— Это траур старомодный, теперь темный цвет носят в знак траура только мужчины, а у женщин принято надевать белое платье.

— Но я в белом хожу ежедневно дома, какой же это траур?..

— Я не знаю, как у вас принято в провинции, но у нас белое платье носят не иначе, как с разноцветными полосами или вышивками, без этого, гладкое, означает траур.

— Что же мне теперь делать?! — воскликнула Аврелия, — у меня только и есть это одно платье!

— Ты ехала в нем всю дорогу?

— Да.

— Оно, я думаю, насквозь пропылилось… фи!.. Купи себе новое.

— У меня нет денег, а отец не даст.

— Купи в долг.

— Он прибьет меня палкой больнее, чем Барилла.

— А кто такой Барилл?

— Его невольник-чтец.

— Что за варварские нравы у вас! — сказала Клелия презрительно, — отец бьет свою дочь!.. Наш отец никогда не бьет и рабов.

— Сервилий также не бьет, батюшка смеется над ним за это.

— Ни один порядочный человек этого не делает, это водится только у простонародья да на фабриках.

Если человек провинится, его можно послать в тюрьму или наказать штрафом. Все наши главные рабы очень богаты и горды, они не допустят себя до такого бесчестия.

— Как же они работают, нельзя же в одно время торговать и дрова колоть.

— Ах, какая ты наивная! — воскликнула Клелия, на этот раз громко засмеявшись, — у нас нет чернорабочих невольников, батюшке и маме никогда не справиться бы с ними, одни из наших рабов торгуют и платят нам за это право, а другие, как Биас, живут здесь в доме и ведут наше хозяйство, при помощи своих невольников. Нам до этого нет ни малейшего дела, пока мы не заметили неисправности с их стороны. Так у всех знатных людей. Мы имеем рабов и рабынь только непосредственно близких к нам, — которые нас моют, чешут, спят в наших комнатах, а судомоек, дровоколов, прачек и т. п. мы даже не видим и не знаем, сколько их здесь. Наш главный повар держит лучший ресторан в городе на половинных издержках с Биасом.

— Ах, как здесь хорошо! — вскричала Аврелия.

— Тебе нравится? — спросила Клелия.

— Очень!.. только я одного не пойму: как же вы не работаете? у нас и богатые работают, потому что скучно без дела: даже Люцилла иногда вышивает.

— Зачем же непременно шить или прясть? — мы поем, играем на лире, разговариваем с гостями, купаемся по три раза в день, пишем стихи и повести, посещаем цирк и театр, храмы, гостим по два, по три дня у подруг.

— А у нас все, все работают… Сервилий очень богат, а сам работает в поле и в саду.

— Добровольно, для развлечения, — ответила Клелия, — это случается и здесь, Лукулл сам стряпает со своими поварами, потому что гастрономия — его страсть. Днем он стряпает, а вечером пишет сочинения о выдуманных им кушаньях. Он хороший полководец, но знаменит, как повар.

Вдали на дорожке показался молодой человек, заметив его. Клелия выбежала из киоска.

— Лентул, — шепнула она, поздоровавшись с гостем, — у меня есть новая, живая игрушка: кузина из провинции, пойдем, я тебя с нею познакомлю. Она очень милая девушка, но удивительно простовата! Она сочла попугая за петуха… она ничего не видела… ей самые простые вещи незнакомы… мне все это очень забавно.

— Постараюсь помогать твоей забаве, прекрасная Клелия Аврелиана.

— Провинциалки, говорят, — очень влюбчивы… берегись, Лентул, она к тебе привяжется!

— А ты боишься потерять во мне твоего самого преданного поклонника?

— Оставь эти глупости!

Они вошли в киоск.

— Да осенят тебя боги своей милостью, священная служительница Весты, добродетельная Марция Аврелиана! — сказал Лентул с театральною напыщенностью трагика, отвешивая низкий поклон, — да горит, не угасая, вечный очаг государства, чистый огонь богини!

— Да будет так! — ответила Марция величаво.

— Садись и рассказывай новости! — приказала Клелия, — но прежде реши нам трудный вопрос… вот моя кузина, Аврелия, будьте знакомы!

— Очень рад.

Аврелия покраснела, в пришедшем она узнала обогнавшего ее повозку весельчака.

— Лентул, — продолжала Клелия, — кузина спросила, какой величины лебеди Венеры… она полагает, что они больше лошади… ты все это знаешь…

— О, да, — ответил молодой человек, — боги втрое выше нас ростом, это значит, что и их лебеди втрое больше…

— Лошади? Слышишь, Аврелия, втрое больше лошади!

Болтовня в этом роде продолжалась, через час Лентул был положительно другом Аврелии, он насказал ей тьму чудес, совершенных и богами и людьми, проповедовал о пользе ласкового обращения с рабами, превозносил доброту Нобильора, будто бы с ним знакомого, словом, попал в ее тон до такой степени, что она была вполне им очарована.

Сестры ушли переодеваться к обеду, оставив их вдвоем.

— Мы с тобой, кажется, раз виделись? — заговорила девушка, обрадовавшись этому случаю.

— Где? — спросил Лентул с искусственным недоумением.

— Дорогой, ты спрашивал о проезжем…

— Я многих о нем спрашивал, только, к сожалению, мне не удалось его нагнать.

— Ты потерял его из вида, вы разъехались? но здесь легко найдешь его.

— Здесь? ах, это очень трудно!.. город велик, а мой друг…

— Он твой друг?! — радостно вскричала Аврелия.

— А ты его знаешь?

— Я знаю только, что это несчастный, гонимый Роком, он сам так себя назвал, а. ты себя назвал счастливейшим… я жалею всех несчастных… скажи мне, что это за человек?

Лентул молчал, отрицательно покачав головой.

— Нельзя? — продолжала Аврелия, — отчего?

— Ах! — глубоко вздохнул хитрец, — есть на свете ужасные вещи…

— Знаю, что есть…

— Этот человек… он… — таинственно проговорил Лентул, понижая голос, — он гоним Роком и людьми!

— Знаю, да за что его гонят-то?

— Это невинный страдалец… он скрывается и скрывает свое имя от всех… иначе он погибнет.

— От Мертвой Головы? — с ужасом спросила Аврелия, ей после рассказов Вариния везде мерещился мифический великан с пустым черепом на плечах вместо головы, из глаз которого вылетало пламя, а изо рта высовывалось вместо языка змеиное жало. Она сама помогла в эту минуту Лентулу опутывать ее сетями коварных обольщений.

— Мертвая Голова! — повторил он с ужасом, — о, не произноси этого имени!..

— Этот злодей здесь?

— Здесь его теперь нет, оттого и несчастный, гонимый Роком, скрылся сюда. Теперь только я один знаю, что он здесь… ты видела его под вечер?

— Да.

— Он мог ехать только по ночам.

— Лентул! — страстно прошептала Аврелия, — клянусь тебе богами преисподней, что никому не выдам тайны твоего друга! скажи, скажи мне его имя!.. я хочу знать имя несчастнейшего… я буду о нем молиться… мне сказали, что погубить Мертвую Голову может только женщина, устоявшая против всех искушений… я готова…

— О, героиня! — вскричал Лентул, ставши на колени пред Аврелией и целуя ее платье, — спаси, спаси Рим от Мертвой Головы!..

— Но труднее всего — последнее испытание, которое представится: говорить с Мертвою Головой, глядеть в его глаза и не потерять свою душу!

— О, да, это правда. Скажи, благородная Аврелия, какую наружность и какое имя принял злодей, когда его видел человек, рассказавший тебе это?

— Он его не видал, а только слышал, что Мертвая Голова очень страшен видом.

— Имя?

— Он не говорил.

Лентул торжествовал.

— Тебе говорили, что он колдун?

— Да, Лентул: мне говорили не только что он колдун, но… это даже страшно выговорить… дух тьмы восточных легенд.

— К несчастию, это правда. Мертвая Голова может принимать всякие образы и называться всякими именами. Придет, например, к тебе твой любимый раб… Барилл, например…

— Ты знаешь нашего Барилла? — удивилась Аврелия.

— Вашего я не знаю, но Берилл или Барилл — очень обыкновенное имя раба.

— Ну!

— Придет к тебе твой Барилл, поговорит о пустяках и взглянет на тебя, а ты… вдруг… бух, пред ним на колени!..

— Это почему?

— Обоймешь его колени и скажешь: ‘Повелитель, я твоя раба!’ Это не Барилл окажется, а Мертвая Голова, принявший его вид.

— Ах, какие ужасы!

— Его клевреты не знают, кто он, потому что он является и в виде самых лучших людей Рима.

— Лентул, я не буду теперь глядеть никому в глаза, даже батюшке и Сервилию… Мертвая Голова ведь может принять и их образ?

— Конечно, может. Но твоя добродетель защитит тебя от него. Я вижу в тебе именно ту самую героиню, которая погубит злодея и спасет Рим. У тебя на пальце есть расколотый ноготь.

— Я его расколола год тому назад, когда потрошила с кухаркой рыбу… ужасно болел палец.

— Отчего бы ты его ни расколола, — все равно. Предсказано, что злодей должен бояться женщины, могущей победить все искушения, а узнать ее он может только по расколотому ногтю. Твой палец, видишь Аврелия, расколот не прямо, а несколько вкось.

— В самом деле, вкось, Лентул, я этого до сих пор не заме-. чала.

— А знаешь ли ты еще одно предсказание о гибели Мертвой Головы?

— Какое?

— Эта добродетельная женщина может его погубить только при помощи такого же добродетельного мужчины. Этот мужчина должен быть юн, прекрасен, спасен и любим ею, героиней, спасительницей Рима.

— Лентул, что ж ты мне не говоришь имя твоего друга?

— А ты его не выдашь?

— Ведь я клялась богами преисподней!

— Его имя — Флавий Флакк.

— Флавий Флакк, — повторила Аврелия шепотом. Сердце ее забилось от нового, незнакомого ей чувства страсти, глаза засверкали новым блеском, все существо ее преобразилось.

‘О, если б Флавий-Флакк был этим избранником судьбы на гибель злодея!’ — подумала она.

‘Ах, зачем я дал слово Фламинию! — подумал искуситель, любуясь красотою своей жертвы. — Я сам приволокнулся бы за ней!.. ах, как она хороша!’

— Он преступник? — допытывалась Аврелия.

— Ах, нет!.. если б он был преступником, было бы лучше… тогда — взмах секиры и все кончено, а его страдания будут длиться долгие годы… его преследуют…

— Кто? Мертвая Голова?

— Он и еще женщина, которую он ненавидит… недостойная его женщина!.. они преследуют его везде, чтоб сделать своим рабом.

— Это ужасно!

— Он скрывался близ Нолы, они и там его нашли, там у него есть друг — Фламиний, ваш сосед.

— Я слышала, что Фламиний — клеврет Мертвой Головы.

— Это его родственник, однофамилец. Фламиний редко бывает в своей усадьбе и, насколько я его знаю, он еще не потерял свою душу, потому что все клевреты злодея имеют бледный цвет лица, как и сам злодей. Какой бы образ он ни принял, цвет лица переменить он не может. Если ты увидишь человека с бледным лицом…

— Это Мертвая Голова, даже если б Барилл…

— Самый верный признак.

— А Флавий Флакк никого не любил?

— Не знаю.

— Если б в самом деле я…

— Без сомнения, ты… ты, благородная, невинная, добродетельная Аврелия! ты спасешь от злодея моего друга, меня и самый Рим.

— А твой друг еще не видел Мертвую Голову?

— Много раз видел, но не говорил с ним и не глядел ему в глаза, злодей добивается этого… он преследует его и меня всякими способами.

Аврелия томно вздохнула: пред нею открылась целая перспектива героической борьбы со злодеем с трофеем победы в конце, — спасением прекрасного юноши, гонимого Роком и людьми.

Кузины прервали беседу Лентула с Аврелией своим появлением в белых платьях, сшитых по всем правилам тогдашнего модного траура.

Римские девушки этой эпохи носили широкие, длинные туники с длинными рукавами и открытым воротом. Замужние женщины прибавляли к этому костюму столлу — род туники без рукавов. Выходя из дома, те и другие накидывали плащи с капюшоном, покрывавшим голову, отличавшиеся также немного своим покроем. Дома они носили прозрачные вуали, красиво драпируясь в них.

Клелия увела кузину, уговорив надеть ее платье, чтоб не конфузиться при чужих. Марция осталась с гостем, но, посидев недолго, увела его в дом к матери.

Глава XXX. В тенетах суеверия

В 6 часов, по нашему счету около полудня, был подан обед. О чем торжественно возвестил Биас, появившись в атриуме. Все пошли в столовую, триклиний, бывший также на женской половине отдельно.

— Где же дядюшка и мой отец? — спросила Аврелия, осматривая присутствующих.

— Вероятно, в сенате, — равнодушно ответила Цецилия, — там они и пообедают.

— Кто эта величественная женщина, старшая весталка? — спросила Аврелия Марцию шепотом, указывая на красивую особу лет 40, говорившую с ее теткой.

— О, нет! — возразила Марция с улыбкой, — это Эврифила Росция, актриса, дочь знаменитого трагика.

— Марция, тетушка мне говорила, что с бойцами из цирка мне нельзя говорить… с Росцией тоже нельзя?

— Можно, сколько угодно.

— Зачем же она здесь?

— Обедать пришла. Росция — клиентка нашего дома, ее отец был невольником у нас и отпущен на волю: клиенты необходимы для каждого богатого дома.

— Зачем?

— Как это тебе объяснить, милая, зачем!.. они исполняют разные поручения, которые унизительны для свободного, но слишком почетны для раба: занимают скучных гостей, если хозяин не желает с ними беседовать, занимают всех в отсутствие хозяев, передают друзьям хозяина такие вести, которых нельзя доверить ни письму, ни рабу, если в доме кто-нибудь болен, они ухаживают… словом, это люди, стоящие выше рабов и ниже свободных. С рабынею я не пойду по улице, а пойду с клиенткой. Рабыня может меня сопровождать только сзади и молча, клиентка будет идти рядом и разговаривать, чтобы мне не было скучно, она в лавке посоветует мне, что следует выбрать, если я в затруднении, дома она мне читает, поет, играет на разных инструментах, рассказывает забавные анекдоты, если я напишу стихи, я с нею посоветуюсь, как их поправить, если я жду гостей или собираюсь в гости, попрошу ее выбрать мне наряд к лицу. Мама очень любит Росцию.

Тогда было принято обедать очень долго: кушанья подавались с музыкою и пением. Но на этот раз по случаю траура ничего этого не было. Все скромно улеглись на мягкие кушетки около большого стола в виде буквы П и кушали, тихо переговариваясь о городских новостях.

После обеда Лентул ушел, Цецилия увела Росцию в свои комнаты, чтоб вместе отдыхать, Аврелия ушла со своими кузинами в их комнаты, где они ей показали множество разных прелестных вещиц, забавляясь простотою провинциалки, гуляли с нею в саду, купались и бегали. День прошел очень весело и быстро.

После ужина, поданного в час заката, Аврелия уже хотела лечь спать, как рабыня, приставленная к ней теткой, доложила, что ее зовет отец. Сердце Аврелии затрепетало, она как будто проснулась от волшебных грез или спустилась с Олимпа на землю. Перец, утки, коты, веретено и… грозная палка — предстали ее воображению, слившись в неразрывное целое с образом ее отца.

В комнате, куда ее ввела рабыня, сидели оба Аврелия у красивого, круглого, деревянного стола.

Марку было лет шестьдесят, он был очень бодр и моложав для своих лет, так же как его старший брат слишком дряхл для своего возраста. Его поддерживала и ободряла вечная суета политического поприща с его надеждами и опасениями, торжествами и поражениями, проектами, планами, наградами, славой, тогда как Тит совершенно одичал и одряхлел от однообразной деревенской жизни с ее мелкою вознею без всякого интереса.

Аврелия робко вошла и молча остановилась среди комнаты.

— А вот и дочь моя, — сказал Котта, обращаясь к брату, — дочь, подойди к дяде-то!

Аврелия робко взглянула на своего отца и чуть не вскрикнула от ужаса: ее отец был гораздо бледнее обыкновенного от усталости.

‘Мертвая Голова!’ подумалось ей.

Она потупила взор и подошла.

— Славная, стройная девушка! — заметил Марк. — Ты, милая похожа на твою мать.

— Здравствуй, дядюшка!.. да хранят тебя боги!

— Будь здорова и ты, моя милая!.. да что же ты так робеешь-то? ну, погляди, погляди на меня, дитя мое!.. ах, какая ты дикая!

Но в эту минуту ничем нельзя было заставить Аврелию глядеть на кого бы то ни было.

— Аврелия, — сказал отец, — какое это на тебе платье? — точно новое.

— Это платье Клелии, батюшка.

— Я не знал, что теперь здесь носят белое в дни траура, купи себе завтра новое платье, моя дочь должна иметь все свое. Вот деньги.

Он отсчитал скудную сумму, достаточную только на покупку одежды, едва приличной для сенаторской дочери.

Аврелия взяла деньги, сказала:

— Желаю вам покойной ночи, батюшка и дядюшка! — и ушла.

Отец был бледен… ах, как бледен!.. отчего? почему? яд коварных сказок Лентула уже отравил помыслы Аврелии, она едва не считала в эту минуту своего отца за самого злодея или за его клеврета. Но эта мысль у нее, к счастью, перемешалась с другой. Аврелия была рада, что ее отец ошибся в выборе траурной материи для нее, размышляя, в какую грязную ветошку превратился бы ее наряд от долгого путешествия, если б был белым, теперь же она могла незаметно отдавать его в стирку, надевая платье кузины.

Проходя по комнатам на женскую половину, она встретила Барилла, шедшего к господину, молодой сириец весело посвистывал.

— Как провел ты день, Барилл? — ласково спросила Аврелия, остановив невольника, но в тот же миг смутилась, испугалась и отвернулась от своего любимца, вспомнив опять Мертвую Голову.

— Мне было весь день очень весело, госпожа, — ответил невольник, — я встретил Аристоника, что жил прежде в деревне, у Кая Сервилия… Аристоник водил меня целый день по городу… взгляни, какая диковина!

— Взглянуть?!.. ах, нет, Барилл!.. послушай: поди вон туда к окну и отвернись от меня.

— Зачем госпожа?

— Ты не хочешь?.. ты… ты не можешь!

— Чего не могу?.. все сделаю, что тебе будет угодно мне приказать.

— Ступай и не гляди на меня… хорошо… стой там, но не гляди… ты не бледный.

— С чего же бледным-то мне сделаться, госпожа? — со сдержанным смехом спросил сириец, глядя в одну точку и не шевелясь.

— Нет, не бледный, — повторила Аврелия, — теперь поди ко мне и скажи, где Бербикс и Дабар? они не пьяны и не буйствуют, как дома?

— Бербикс и Дабар встретили Аминандра и развлекались с ним по своему вкусу.

— Разве Аминандр товарищ этим драчунам?!

— Жаль, госпожа, нашего бедного учителя!.. наружность его очень мало изменилась, но душа в нем не та, что прежде.

— Не та душа! — с ужасом вскричала Аврелия, — он потерял свою душу!

— Он — погибший человек, гладиатор… жизнь ему ни по чем… пьет он и дерется не лучше Бербикса.

— Ужасно!.. верно, он встретил Мертвую Голову.

— Какую, госпожа, голову?

— Чародея Мертвую Голову, о котором Вариний часто говорит.

— Пустое говорит старый сплетник, но, жаль, правда, что в голове Аминандра умерло, кажется, все хорошее, он и прежде был горд, а теперь… это просто какой-то фараон, недоступный со всеми, кто не хочет пьянствовать и драться. Силища у него… ужас!..

— Он и прежде был силен.

— Далеко не так, как теперь.

Барилл вынул и показал красивые серьги с жемчугом.

— Это для Катуальды, — сказал он самодовольно.

— Как ты достал?

— Аристоник подарил, он очень разбогател.

— Берегись бледных людей, Барилл! — сказала Аврелия уходя.

‘Аминандр получил ужасную силу, в голове его умерло все хорошее… нет сомнения, что он встретил Мертвую Голову и стал его клевретом!.. а я с ним говорила, глядела в его глаза, цела ли и моя душа?’ — подумала Аврелия в беспредельном страхе.

Аврелия легла, но ей не спалось очень долго, она мечтала в тишине вечера, околдованная и новой обстановкой, и коварным Лентулом. Все ей казалось восхитительным и вместе ужасным: и люди, и животные, и здания, и самая мебель до последней задвижки. Тетушка и кузины чрезвычайно добры и ласковы, Лентул — чрезвычайно умен, опытен, везде был и все видел, о чем его ни спросишь, — все знает, и так добр… безгранично добр!..

Бедный Кай Сервилий! его добродетели померкли в глазах Аврелии, потеряли цену, потому что из слов двоюродных сестер она вывела заключение, что здесь, в Риме, все хорошие люди не бьют рабов и ласково с ними обходятся, все отпускают их на волю или позволяют торговать. Сервилий — один из хороших римских патрициев — больше ничего. Ей показалось, что в Риме знатный человек и не может быть дурным, что все непременно похожи на Сервилия, все одинаковы. Дурными могут быть только люди из простонародья или фабриканты, потому что кузины сказали ей, что те бьют рабов. Мерилом добродетели человека для Аврелии только и было одно обращение с рабами, потому что она видела жестокость своего отца и благодушие Сервилия Нобильора, вращаясь всю жизнь почти только между этими двумя столь несхожими характером помещиками.

Аврелия отворила оконные ставни, села на подоконник и долго мечтала, любуясь темным небом, усеянным яркими звездами, сиявшими над тенистым садом, между деревьями которого белели статуи и вазы, и с наслаждением прислушиваясь к мелодичному плеску фонтана в купальне.

— Флавий!.. Флавий!.. — шептала она страстно и молилась о неизвестном ей несчастливце, гонимом Роком в лице какой-то женщины и злодея Мертвой Головы.

Из кустов вышла женская фигура в легком покрывале.

Аврелия высунулась из окна и тихо позвала:

— Клелия, это ты?

— Отчего ты не спишь, моя милая? — спросила девушка, подбежав к окну, — ты мечтаешь?

— Да… здесь так хорошо!

— О чем ты мечтаешь, о любви?

Клелия вспрыгнула на широкий цоколь, Аврелия нагнулась и обняла кузину.

— Да, Клелия, я люблю… ах, как я люблю!

— Кого?

— Не знаю кого… молодого человека, которого встретила дорогой.

— Он из знатных?

— Да.

— Ты можешь с ним здесь встретиться… ты знаешь его имя?

— Да.

— Как его зовут?

— Я не могу сказать.

— Я также люблю, Аврелия… я очень, очень счастлива… это было уж давно, мама взяла меня с собою и Марцией в первый раз в цирк. Я до того увлеклась представлением, что уронила мой веер за барьер, сенаторские места у самого барьера. Происходил бег на квадригах. Вдруг за барьер прыгает прекрасный молодой человек, рискуя сломать шею или даже попасть под квадригу [Колесница с четверней лошадей]. Я вскрикнула от ужаса. Он упал и ушибся, к счастью, без особенных повреждений, поднял мой веер и бросился к выходу. Я получила мой веер из его рук и полюбила с этого момента безумно… целый год я не видела моего милого и тосковала. Однажды приходит ко мне отец и говорит: ‘Клелия, я тебя просватал’. Мне это было очень неприятно, но я должна была покориться, если б жених не понравился, меня не стали бы принуждать. Представь мое удивление! — Люций Фабий, мой жених, оказался именно тем самым молодым человеком, о котором я мечтала с тоской целый год, не зная его имени. Когда я это рассказала маме, она также очень обрадовалась и сказала, что боги часто внушают отцу, кого выбрать мужем для дочери. У родителей самый верный инстинкт во всем, что касается счастья их детей. Иди, Аврелия, непременно за того, кого твой отец выберет.

— Клелия, я этого не могу. Отец выбрал мне жениха, но я ему самому откровенно сказала, что не люблю его, и он отказался.

— Напрасно!

— Он для меня стар, он сам мне посоветовал идти за молодого.

— Это другое дело. Но я пошла бы на твоем месте именно за него, потому что такое великодушие показывает доброе сердце.

— Но ведь я полюбила теперь другого.

— Не зная, кто он… это рискованно, милая… мое случайное счастье — не пример для других.

— Ах Клелия!.. я люблю его!

— Пойдем купаться… рабыни ждут меня у фонтана, я всегда купаюсь ночью.

— Люцилла также купается ночью, у нас ее за это все порицают, говорят, что это делают только беспорядочные особы.

— Провинция! — усмехнулась Клелия.

— Я вижу, что у вас все не так делают, как у нас.

— Пойдем же!

— Я не знаю, как выйти из дома, здесь так много дверей, что легко заблудиться.

— Вылезай в окошко.

Аврелия вылезла и пошла с Клелией.

Глава XXXI.
Три письма с одинаковым содержанием. — De mortuis bene aut nihil

Клелия, прощаясь после ужина с матерью, сообщила ей странную новость, что Люцилла просватана в провинции совсем не за Фламиния, в чем их уверял болтливый Лентул.

Цецилия сообщила это своему мужу.

— Тут что-то неладно, жена! — заметил Марк, дружный с Семпронием, и немедленно написал в Испанию письмо такого содержания:

‘Марк Аврелий Котта, консуляр и бывший претор, говорит своему другу, претору дальней Испании, достопочтенному Люцию Семпронию Тудитану, радуйся и здравствуй!.. приезжай, дорогой мой Семпроний, проведать твою дочь, ей грозит нечто дурное, подробностей не могу доверить бумаге’.

По странному стечению обстоятельств, и Сервилий, выведенный из терпения последнею комедией Люциллы с Катуальдой и подушкой, решил просить ее отца взять от него неукротимую. Он написал в Испанию письмо такого содержания:

‘Кай Сервилий Небильор, всадник и патриций римский, своему другу, Люцию Семпронию Тудитану, ищет искренний привет. Приезжай поскорее и возьми твою дочь с собой или передай ее на попечение другому, потому что не в силах укротить ее и не ручаюсь, не попадет ли Люцилла в беду, грозящую ей, неизвестно мне, от кого.’

Люцилла воспользовалась этим случаем и написала отцу от себя:

‘Люцилла своему нежно любимому родителю шлет миллион поцелуев. Батюшка, выручи и спаси меня!.. я покорилась твоей воле, жила в добровольной ссылке, но умираю от тоски в этом скучном захолустье. Кроме скуки, мне грозит нечто ужасное, если ты не приедешь. Об этом я должна переговорить с тобой тайно от Сервилия. Будь в Неаполе в календы февраля [В первые числа] в гостинице, что на берегу моря. Несмотря ни на какие препятствия, я в этот день буду там и сообщу тебе тайну’.

Гонцы на другой день в одно время понеслись с письмами от Марка Аврелия в Остию, от Сервилия и Люциллы в Неаполь.

Почты в те времена не было, письма передавались купеческими кораблями. Не мало времени должно было пройти, пока претор получит эти послания, соберется и прибудет в Италию.

Получив три письма, столь схожих по содержанию, Семпронию не оставалось ничего больше сделать, как, сдав свою должность легату, плыть на всех парусах в Неаполь и ждать свою дочь к назначенному дню в гостинице, что он и выполнил с военной точностью.

Несметные толпы народа ждали у городских ворот тело умершего диктатора. Верные своей поговорке: de mortuis bene aut nihil [Говорить о мертвых хорошее или ничего не говорить], римляне и съехавшиеся в столицу провинциалы забыли в этот день свои распри, единодушно собравшись на похороны Суллы. Многие выбежали даже в поле и с напряженным вниманием, нетерпеливо прислушивались, глядя на юг по направлению Аппиевой дороги. Солнце восходило.

Тревожные ожидания толпы окончились, вся она, как один человек, разом утихла, слушая доносимые утренним ветерком мрачные, громкие звуки труб и возгласов плакальщиц, тело подносили к столице.

Впереди всех шли трубачи, издававшие звуки, подобные раскатам грома, из своих огромных медных инструментов.

За ними шли флейтщики, чередовавшиеся с трубачами, наигрывая печальные мелодии.

Плакальщицы воспевали подвиги усопшего.

Тело лежало на носилках, покрытых пурпуром и украшенных цветами. Всю дорогу от Путеоли до Рима его несли знатнейшие жители тех мест, чередуясь с пристававшими к ним дорогой.

Сулла завещал похоронить свое тело, но Сенат римский, боясь, чтоб противники партии умершего диктатора не вырыли и не обесчестили его, решил предать его сожжению, для чего на Марсовом поле уже был готов костер.

Знатнейшие сенаторы встретили у ворот и понесли тело на форум, где была сказана речь в похвалу его. Несколько актеров, одетые в старинные костюмы, разыграли пред покойником сцену принятия его предками в сонм усопших.

Между ними главные роли, отца и матери Суллы, исполнены Росцием и его дочерью. Каждый говорил напыщенный монолог над телом.

— Какой прелестный спектакль! — сказала Клелия, стоявшая подле своей кузины.

— Спектакль! — повторила Аврелия, — но почему можем мы знать, так ли настоящая душа Суллы принята на том свете его предками?!

— Какое ж нам-то до этого дело?!

Аврелия ничего не ответила, ее душу охватило какое-то непонятное, гнетущее чувство, ей припомнились простые, провинциальные похороны ее матери, на которых присутствовали только близкие люди и проливали искренние слезы о доброй женщине.

Вздох вырвался из ее груди… о чем? о милой умершей, которая ей припомнилась, или о чем-то другом? — скорее последнее. Она не могла сознательно объяснить себе, почему в ее сердце закралась эта гнетущая грусть. Вот Росция называет покойника милым сыном, радуется свиданию с ним… о чем она думает? разве ей жаль Суллу?

Другая актриса, в роли его жены, зовет его нежно любимым супругом… что ей до него в сущности?

Вот старик Росций в надетой маске говорит похвалу своему мнимому сыну… вот другой актер, будто его дед, также хвалит его… все они если и любили диктатора, то любили только за его щедрость… служили они и Марию, врагу Суллы, когда он господствовал… думают теперь они о том, сколько каждый из них сегодня заработал денег… зависть взаимно точит их сердца. Какой-нибудь Лидон теперь злится на Медона за то, что роль этого последнего обширнее и более блестяща, чем его, Демофила проклинает Эврифилу за то же самое…

Все это как-то внезапно возникло в мыслях Аврелии, но было до того туманно, неопределенно, что она не могла дать себе отчета, о чем она теперь вдруг затосковала. Ей припомнились слова Сервилия: там люди страдают среди блаженства… если они найдут хорошего человека, то стараются погубить его или сделать таким же, как сами…

Процессия тихо тронулась с форума на Марсово ноле. Аврелия шла с Клелией среди других знатных девиц в печальном раздумий.

В поле воздвигнут огромный костер, не видимый под роскошными покрывалами из пурпура и ковров, от него далеко разносится благоухание, потому что он сооружен из дорогого индийского дерева и, кроме этого, облит всевозможными душистыми маслами, на его ступенях лежат две тысячи венков, поднесенные от легионов.

Тело положено. Началась сцена последнего прощания.

Аврелия видит знатнейших людей Рима. Цицерон, Помпей, Красс и другие, из которых каждого указывала ей и называла Клелия, подходят, кладут свои венки на тело и, по-видимому, горько рыдают.

Не такие ли они актеры, как Росций и другие из его труппы? не радуются ли они, скорее, тайно, что нет уже на свете этого грозного диктатора? не думает ли каждый из них, что диктатор сошел с его дороги к первенству? не точит ли и их взаимная зависть и ненависть?

Где же, где искренность?

После них взошел на костер средних лет человек в одежде сенатора с мрачным выражением лица. Долго смотрел он в лицо покойника и рыдал над ним. Лицо его было бледно.

— Кто это? — спросила Аврелия.

— Люций Катилина, его любимец, — ответила Клелия, — теперь он, кажется, попадет в вожаки черни, потому что боялся одного только Суллы.

— Но как же он был его любимцем, если держит сторону противной партии.

— Он умел и ему угождать.

— Какая низость!

— На то и свобода в Риме, чтоб каждый мог держаться партии, какой хочет…

— Даже буйствовать, как Марий?!.. это ли свобода?!.. восстает брат на брата и люди режутся в своем отечестве, между собой, как с врагами!.. ах!..

— Да ведь нас-то покуда не режут, что ж нам-то до этого?

— Клелия, ведь боги-то видят с небес все это… слышат эти ложные вопли…

— Что ж за беда? Их умилостивят жертвами, это касается жрецов, а не нас с тобой.

— Ложь для римлянина — ужасный грех!

— Погляди, начинается бег на колесницах вокруг костра… прелестно!.. везде золото, пурпур… какие кони у Лентула!.. ах, как он хорошо, горделиво стоит рядом со своим возничим!.. очаровательный спектакль!

Костер сгорел. Сенаторы собрали кости покойника, вымыли их вином и молоком и положили в великолепную мраморную урну с золотом.

Величавый старик, простирая руки над урной, взывал к умершему и подземным богам.

— Это кто? — спросила Аврелия.

— Жрец Прозерпины, она же Венера-Пибитина, богиня умерших.

— Клелия, Венера ведь богиня любви.

— Это имя дано и Прозерпине… не все ли равно?

— Дано?.. как же давать имена богам, если они уже имели их прежде?

— Богиня любви — Венера-Киприда, или Афродита [Так Квирин (копьеносец от quiris — копье) было прежде прозвищем Марса, а потом сделался отдельным богом, его признали душ… Ромула, переменившего на том свете имя. Путаница в мифологии этой эпохи еще поразительнее, нежели в календаре].

— У нас не так…

— А у нас так.

Урну унесли в приготовленный для нее склеп, все участники похорон пошли домой в разных направлениях.

— Благородная Аврелия Аврелина! — окликнул сзади молодую девушку мужской голос: она обернулась и увидела Лентула.

— Как тебе понравилось торжество? — спросил он после взаимных приветствий.

— Я очень устала, — уклончиво ответила она.

— Росция сегодня превзошла самое себя в превосходной декламации… я держал за нее пари с… с одним знакомым и выиграл после третейского суда в лице одного из молодых жрецов…

— Когда вы успели все это кончить? — спросила Клелия смеясь.

— Во время этой однообразной процедуры прощания… я выиграл, — отгадай что?

— Лошадь, о которой ты давно мечтаешь?

— А вот и не угадала!

— Это пари было, конечно, у тебя с моим женихом, Фабием, а его лошадь…

— Не лошадь, а старый стакан его деда и корзину с фруктами, которую он назначил тебе в подарок… я ее положу к твоим ногам, а не он.

— Это мне все равно, лишь бы получить ее.

— А стакан продам глупцу Фламинию, когда он женится на Люцилле, за большие деньги… это стакан редкий: он сделан в виде древнего жертвенного ковша. Я скажу моему покупателю, что из него делал возлияния Ларам и Пенатам царь Нума-Помпилий.

— Ты обманешь его! — воскликнула Аврелия.

— Не Лентул, так другой обманет, — возразила Клелия, — а он зачем верит?!

— Ведь это большой грех!

— Везде у тебя грех, кузина!.. — наклонившись к уху Аврелии, Клелия шепнула: — А отказать хорошему человеку, избранному отцом, не грех?.. поверь, что и ты не безгрешна! — прибавила она с тихим смехом.

— Я не знала, что ты такая злая, Клелия, — тихо сказала Аврелия, рассердившись, — я по простоте душевной высказала тебе мою тайну, хорошо, что я узнала теперь, какова ты!.. больше я тебе ничего, ничего не скажу!

— Фламиний — известный мот, — продолжала Клелия тихо, — его никому не жаль… пусть дурачится, сколько угодно, если есть женщина, согласная давать ему деньги на эти глупости, но ты… Аврелия, глупо покупать разную дрянь, не удостоверясь в ее подлинной древности и ценности, не глупее ли влюбиться в проезжего?..

— Ах, молчи, молчи!.. отстань, насмешница!

— Лентул, — продолжала беспощадная девушка, — вообрази: кузина уже прежде, чем доехала сюда…

— Клелия, я заплачу!

— Ну, ну, не буду!

В тот же день вечером Лентул явился к Росции, с первых же его слов актриса поняла, что болтун затеял что-то особенное.

— Добрый вечер, божественная Росция! — произнес он самым льстивым тоном.

— Здравствуй, Лентул! — ответила она, пытливо глядя на гостя, — садись!

— У ног твоих…

— Надеюсь, что мои годы уже дают мне право избавиться от навязчивых нежностей молодежи.

— За что ты на меня постоянно сердишься?.. я принес тебе радостную весть.

— Какую?

— Твоя декламация в роли матери диктатора восхитила всех, и я уверен, что Демофиле никогда не произвести такого впечатления. Фламиний тебе свидетельствует почтение чрез меня.

— Давно уж он меня не посещал, — сказала Росция с некоторым недоумением, — неужели правда все, что о нем говорят?

— К сожалению, да, он разорился до последней крайности.

— Но Люцилла…

— Она не идет за него до возвращения отца ее.

— Боясь ваших ловушек! — произнесла Росция с улыбкой.

— Росция, — сказал Лентул, понизив голос, — я тебе скажу тайну…

— Которая не может удержаться на твоем языке? Эту тайну, без сомнения, весь Рим знает.

— Если бы знал весь Рим, то знала бы и ты. Фламинию очень хочется видеть Аврелию, дочь старшего Котты.

— Зачем?

— Он много слышал о ней от Люциллы, она с нею дружна, но он хотел бы, чтоб Аврелия не знала, что это он.

— Вы, золотая юность, что-то затеваете, — сказала Росция подозрительно, — если ты, Лентул, вздумал сватать здесь или возбуждать ревность… конечно, мой отец теперь не всесилен в Риме после кончины Суллы, но у меня есть и кроме диктатора покровители. Горе тебе, Лентул, если ты собьешь с толка Аврелию!.. она неопытна…

— Никто никого не хочет сбивать с толка… Кай Сервилий ненавидит Фламиния, он — жених Аврелии…

— Глупости какие!.. такой пожилой человек станет свататься за девочку!.. не верю!.. ты распространяешь сплетни о Люцилле, будто она задолжала два миллиона жидам, Люцилла и жиды!.. разве это соединимо?.. нет сплетника хуже тебя, Лентул, а ты спрашиваешь, за что я на тебя сержусь.

— Это не сплетни, а правда.

— Я все, все разведаю!.. выведу на свет все твои затеи, лживый человек!..

— Поди, к Натану и вели показать тебе расписки твоей неприступной богини, если не веришь мне.

— Причем же тут Аврелия? зачем вы ее приплели сюда?

— Я тебе повторяю, что Сервилий — ее жених, Люцилла над стариком смеется, Фламинию интересно видеть особу, воспламенившую сердце его мудрого соседа, а в деревне ее держат взаперти.

— Но ведь Сервилий принимает Фламиния, если он, как все говорят, уже стал женихом Люциллы…

— Принимает, они помирились вполне.

— То ты говоришь, что он его ненавидит, то помирились.

— Не помирились они, но вежливость ради Люциллы…

— Твои глаза выдают тебя, Лентул!.. что ни слово, то — ложь.

— Если ты исполнишь, Росция, мою пустую просьбу, то я доставлю тебе роль Андрии на домашнем спектакле в доме Афрания, роль, уже обещанную Демофиле с гонораром в сто тысяч.

— В чем эта просьба? ста миллионов не возьму, если придется впутаться в сплетни.

— Ты унизишь Демофилу, она разорвется от злобы!

— В чем дело?

— Аврелии хочется осмотреть святыни Рима.

— Ну!

— Она пойдет завтра с тобой и Клелией, постарайся задержать Клелию у часовни Курция, чтоб она туда не входила, займи ее разговором или начни отчищать платье, будто бы запачканное, Аврелии не говори, кто там со мной встретится: скажи, что не знаешь его.

— А он к ней там не привяжется?

— Ты можешь войти и все испортить, если я задержу там Аврелию дольше нескольких минут, достаточных для отчистки пыли на платье Клелии. Фламиний только взглянет на нее и послушает, как она произнесет два-три слова, — больше ничего не будет. Если Аврелия спросит, кто оттуда вышел, скажи, что не знаешь его.

Росции показалось, что выдумка Лентула, действительно, пустяки, угодливость одного шалуна ради любопытства другого.

— Шалуны вы оба, и ты и Фламиний! — воскликнула она гораздо ласковее, — когда вы наконец займетесь серьезным делом?!

— Твои советы, Росция, неоценимы!.. ты, как мать, остерегаешь нас, но… юность шаловлива!.. что за беда, если я иногда забавляюсь такими пустяками, как невинная выдумка?.. я слышал о долгах Люциллы… что за беда, если это ложь?.. Я буду дураком, а не она.

— Шалун, шалун! — сказала Росция, уже совсем смягченная лестью.

— Мы вполне ценим твое расположение… мы слушаемся тебя… я стал гораздо меньше пить и играть после твоих предостережений.

— Но продолжаешь вовлекать Фламиния в долги.

— Не я, а любовь вовлекла его, у Сервилия бывают гости, все окрестные помещики, жених должен быть хорошо одет и являться к невесте с дарами, Люцилла требует от него то ларчик из черепахи с кораллами, то веер, то еще что-нибудь.

— Я виделась с ней полгода тому назад, она ничего этого не говорила и не показывала никаких подарков жениха, что у них за отношения, — полная тайна. Она только жаловалась на нестерпимую скуку и расспрашивала о римской жизни.

— Странно!.. умея выведывать…

— Я в ней нашла особу, умеющую скрывать.

— Итак… моя просьба…

— Берегись, Лентул!.. если тут кроется западня, какая-нибудь низость…

— Никакой низости тут нет, уверяю тебя!

Мало-помалу сдаваясь на льстивые обещания и убеждения Лентула, актриса наконец согласилась помогать таинственной проделке его.

Глава XXXII. Таинственный богомолец. — Роковые стихи

На том самом месте, где некогда Меций Курций принес себя в жертву подземным богам за отечество, был в Риме маленький храм около прозрачного, чистого источника, осененного старою оливой, ствол которой был весь обвит не менее ее старой виноградной лозой.

Это место было прославлено множеством фантастических легенд.

После осмотра на берегу Тибра храма, в котором хранился старый корабль, будто бы привезший Энея в Италию, поклонившись и таинственной, не разлагающейся от времени свинье Энея, хранимой близ святилища Весты, Аврелия пришла, спустя два дня после похорон Суллы, к часовне Курция в сопровождении Клелии. Росции и веселого Лентула, неотступно просившего позволения сопровождать их.

Этот маленький храм не был роскошен, под его темными сводами находилось каменное изображение молодого всадника и жертвенник, постоянно украшенный цветами усердных поклонников.

Росции даже не пришлось хитрить, Клелия сама не пошла в храм, потому что много раз там была, она уселась на скамью около источника, отделанного в мраморный бассейн, под оливу, с удовольствием выпила, после длинной, утомительной прогулки, воды и занялась веселою болтовнею со своею клиенткою, посмеиваясь над кузиной из провинции, верившей безусловно каждому слову жрецов.

Клелия была доброй девушкой, воспитанной в строгих правилах нравственности, но она не могла быть очень набожною, потому что, постоянно вращаясь в высшем кругу римского общества, слишком близко видела всех верховных жрецов и жриц, знала всю подноготную их домашней жизни, много читала поэзии и философии, у нее сложился, присущий большинству тогдашних образов ванных римлян, скептический взгляд на запутанную мифологию Олимпа.

Но она была еще слишком молода и свежа душою, чтоб задавать себе разные трудные богословские вопросы, — искать настоящего Бога, как это было принято тогда называть. Она носилась душою не как печальная тень над бездной, а точно легкая бабочка над болотом, довольная и простыми цветами за неимением роз, — она без всякой критики, попросту, удаляла от себя все сомнительные думы с полным равнодушием. Ей было все равно, — будет ли бессмертие за гробом и какая-нибудь награда за добродетели и страдания или нет. Страданий она до сих пор не испытала, а добро делала без всякой задней мысли. Ей нравились мифы и легенды, нравилась и философия, отвергающая их, все это в ее голове как-то легко мирилось между собою, постоянно отодвигаемое на задний план ежедневною веселою суетою жизни. Клелия была одна из тех счастливых избранниц судьбы, которые могут найти себе друга и покровителя во всякой беде и примириться со всякими обстоятельствами.

Она любила своего жениха, но беспрекословно пошла бы за другого по воле родительской, удовольствовалась бы лачужкой, если б судьба отняла у нее дворец, любя Фабия, она кокетничала и принимала невинные подарки и комплименты от Лентула, она жила изо дня в день, не размышляя о своем будущем. Отец и мать, любящие ее, велят ей приносить богам жертвы и молиться, — она и молится — не слепо веря в этих богов, не отрицая их.

Лентул ввел Аврелию в храм. Прохлада под каменными сводами отрадно подействовала на усталую девушку, а сумрак, царивший там, навеял мечты на ее душу, приготовленную к этому с младенчества однообразною жизнью в деревне и возбужденную до экстаза невиданными ей диковинами столицы.

— Дух великого героя помогает молодым людям, впервые едущим на войну, — тихо говорил Лентул, — он укрепляет их энергию и возбуждает храбрость, он помогает и старым сенаторам, служащим своему отечеству мудрым правлением.

— Да, Курций — великий герой! — вздохнула Аврелия.

— Он был молод, когда умер, — заметил жрец, лукаво взглянув на стройные фигуры Лентула и его спутницы, предполагая в них жениха и невесту, — дух его помогает и в делах любви.

Аврелия заметила у жертвенника фигуру коленопреклоненного человека, который, по-видимому, горячо молился, то обнимая пьедестал статуи, то простираясь ниц перед ней.

Он встал и пошел к выходу, но, как бы нечаянно увидев Лентула, бросился ему на шею и истерически зарыдал.

— Флавий, что случилось?

— Я должен бежать, как бежал из Риноцеры… она скоро будет здесь… и он с нею… бегу в Неаполь…

— О, бедный, друг!

Незнакомец с испугом взглянул На Аврелию, задрожавшую всем телом от этого взгляда, она узнала красавца, предмет ее мечты, поднявшего гвоздь на дороге.

— Она тебя не выдаст, это девушка с добрым сердцем, — успокоительно сказал Лентул.

— Флавий, мне жаль тебя, я знаю причину твоих страданий и сочувствую тебе, — сказала Аврелия.

— Мало сочувствующих мне, — ответил незнакомец.

— Если ты приедешь в Риноцеру к Фламинию, я буду там… мы увидимся… не зайдешь ли ты в дом моего отца? Он не друг, но и не враг Фламиния.

— Непременно зайду, но не говори ему моего имени… ах, оно носит пятно клеветы!

Он закутался с головою в свою тогу и выскользнул из храма.

Вечером молодые девушки, еще не отдохнувшие после своих прогулок, сидели в комнате Клелии.

Этой последней вздумалось скучать.

У нее болела голова от ходьбы в жаркую пору дня, обложив голову мокрыми полотенцами, Клелия жаловалась на то, что все выходит не по ее желанию: Росция слишком скоро ушла после обеда, не захотев поболтать с нею, Фабий не сумел отбить у другого покупателя крошечную собачку, которая ей понравилась, у нее сломался новый веер, мама не хочет взять ее завтра в цирк, говоря, что она еще слишком молода, чтоб видеть терзание преступника, отданного медведю.

Она дулась и капризничала.

Аврелия молча сидела на кресле у окна, с неловкостью обмахиваясь веером, действовать которым не привыкла.

— Аврелия, ты все бьешь себя по носу! — усмехнулась Марция, евшая с удовольствием виноград, лежа на кушетке около Клелии.

— Я этого не замечаю, — отозвалась Аврелия.

— Какие вы обе сегодня надутые! — продолжала весталка, — зачем вы ходите до такого утомления?

— Марция, — сказала Аврелия, — дай мне какую-нибудь книгу!

— Вот мило! я сегодня целое утро читала маме в отсутствие Росции, а теперь буду слушать твое чтение или тосковать, видя, как одна читает, а другая ноет.

— Ах, какая скука! — воскликнула Клелия, лениво зевая.

— Марция, — сказала Аврелия, — поучи меня играть на лире.

— Я не играю, это запрещено весталкам.

— Ну, рисовать.

— Какая ты странная, кузина! разве можно выучиться рисовать сразу, на это надо годы.

— Так нарисуй мне что-нибудь.

— Это могу.

— Ее и Лентула! — вмешалась Клелия, повеселев, — нарисуй, как они вдвоем сидели в беседке.

— Не в беседке, Марция, — возразила Аврелия, — нарисуй, если можешь, внутренность храма Курция… я и Лентул говорим со жрецом, а пред статуей, обнимая ее пьедестал, молится молодой человек.

— Разве там был кто-нибудь кроме вас? — спросила Клелия.

— Да, — тихо сказала Аврелия, покраснев и смутившись.

Марция достала краски и папирус и принялась искусно рисовать миниатюру.

Клелия спрыгнула с кушетки, далеко швырнув мокрое полотенце, ее хандра миновала точно от волшебства. Она обняла Аврелию и тихо шепнула: — Он?

— Да.

— Тот самый?

— Уверяю тебя.

— Скажи мне его имя… я знаю всю знатную молодежь, одних в лицо, других по слухам.

— Не могу.

— Глупости! какова его наружность?

— Он похож на статую Курция, у него средний рост, голубые глаза, темные, но не совсем черные волосы, нежный цвет лица.

— Это общие приметы, я знаю многих таких юношей. Мой Фабий также похож на Курция.

— Он совсем не похож на Фабия, нет, нет!.. твой Фабий весел и богат, а тот беден и несчастен…

— Отчего?

— Его имя опозорено.

— Вот приключение! — захохотала Клелия — полюбить, неизвестно кого, потом узнать, что он опозорен!.. да я первая отвернулась бы от такой любви!

— А я нет… Клелия, я его еще больше, еще сильнее полюбила!.. я превозмогу все искушения!

— Жаль мне тебя, кузина. Из патрициев опозорен мотовством Фламиний, Катилина за разные мошенничества, но они не скрывают своих имен, а больше никто теперь не изгнан из порядочного общества. Почему ты не можешь открыть этого имени?

— Я клялась.

— Дошло и до этого!.. поздравляю!

Рисунок Марции был готов.

— Марция, благодарю тебя от всего сердца! — вскричала Аврелия, целуя весталку, — я зашью это в тряпочку и буду носить на груди вместе с изображением моей матери. Еще одна просьба: если б под этим подписать что-нибудь!..

— Стихи? — спросила Марция.

— Прелестно!.. ты умеешь их сочинять?

— Умею.

— Хоть какие-нибудь нескладные, все равно, только…

— Страстные!.. он на нее взглянул, а она растаяла, — договорила Клелия.

Марция, не задумываясь, написала экспромт:

От Марции Аврелианы подарено Аврелии в знак дружбы.

Я помню взгляд восторженный и нежный,

Безмолвно он просил меня любить,

Что ж делать мне, влюбленной безнадежно.

Как не любовью также отплатить.

Аврелия покрыла поцелуями рисунок, казавшийся ей чрезвычайно верным натуре, благодаря разыгравшемуся воображению, и спрятала его к себе на груди.

Глава XXXIII. Дикарь и медведь

Цирки древних римлян были устройством похожи на наши, только всегда были очень обширны. Здание, замечательное в этом роде, есть до ныне сохранившийся в Риме так называемый Колизей, выстроенный в эпоху императоров. В эпоху же нашего рассказа в Риме еще не было каменных зданий для театра и цирка, для этой цели всегда строили деревянные балаганы, более или менее обширные, простые или роскошные, судя по тому, для каких представлений и для какой публики они назначались.

До Пунических войн игры и спектакли давались обыкновенно на частные средства ради славы, но впоследствии город принял на себя эти издержки. Платы за вход в театр или цирк не полагалось.

Римляне этой эпохи уже были большими охотниками до зрелищ, но их вкус в этом роде удовольствий был далеко ниже греческого.

Комические творения Плавта и Теренция уступают Аристофану, а трагедия была до того плоха, что до нас почти ничего не дошло из нее, кроме ничтожных отрывков, являющих скорее слепое подражание Софоклу и Эврипиду, нежели самостоятельную литературу.

Причина этого весьма проста: в Греции трудились для театра лучшие люди государства, тогда как в Риме это считалось низким занятием, годным только для рабов и отпущенников, ради пропитания, для свободных граждан оно было даже положительно запрещено законом.

Чернь забавлялась, глядя на бессмысленные ателланы, — нечто вроде фарсов буффа, и фесценнины, — род оперы, в которой кривлялись певцы, импровизируя содержание.

В эту эпоху были уже некоторые улучшения в области Мельпомены, привлекавшей и патрициев, выдвинулись даже знаменитости, как, например, Росций, но до греков все-таки было далеко.

В цирке ездили в колесницах на перегонки, но больше тешились кровавыми побоищами гладиаторов и травлями диких зверей.

Нередко там казнили и преступников, отдавая их зверям на растерзание.

Впоследствии римские дамы считали за особенный шик хвастаться своим хладнокровием при этих отвратительных зрелищах, но до эпохи Августа нравы еще не испортились до такой степени, матроны с их дочерьми довольствовались бегом колесниц и другими такими представлениями, не посещая цирка во время гладиаторского боя и звериной травли, на которые охотно смотрели только женщины низшего класса.

Невольники, приехавшие в Рим с Аврелием Коттой, также попали в цирк, где было назначено кровавое зрелище в жертву душе умершего диктатора.

Барилл, с первой же встречи понявший роковую перемену в характере его бывшего учителя, отказался идти за Аминандром в таверну, чтоб разделить его угощение.

Бербикс и Дабар, напротив, очень обрадовались этому предложению и целый день пьянствовали вместе с несчастным спартанцем, который сначала начал пить в каменоломне понемногу с горя, а потом привык и утопил в вине все свои прежние добрые наклонности, подчинившись влиянию развращенных товарищей. Его горделивый и неустрашимый характер нашел себе удовлетворение в занятиях гладиаторов, среди которых он считался теперь непобедимым любимцем Рима.

Он обещал невольникам достать в день представления в цирке места даже лучше сенаторских, — у входных дверей арены, где было все видно, но зато и очень опасно, потому что нередко разъяренный лев кидался туда и разрывал, вместо назначенной ему жертвы, зазевавшегося зрителя, не успевшего замкнуть дверь.

Представление началось.

С первого же момента Бербиксом овладел беспредельный восторг, дикарь, не имея сил удержаться, подпрыгивал в дверях арены, хохотал, хлопал в ладоши.

Бег и разные военные эволюции кончились, последовал бой гладиаторов, они бились парами, один против другого, с мечами, трезубцами, дубинами, безоружные — кулаками и с сетями, стараясь накинуть их на голову противника и свалить его с ног, бились и партия против партии.

Аплодисменты и крики одобрения зрителей слились в оглушающий рев, кровь текла по арене ручьями, не успевая впитываться в толстый слой песка, служители волокли за ноги мимо Бербикса убитых, несли на носилках и вели под руки раненых, пощаженных противниками по приказанию публики, от которой вполне зависела пощада или смерть бойца.

Аминандр торжествовал, осыпанный деньгами из лож молодежи, он и в этот раз одолел силою и ловкостью всех, кто осмелился принять его вызовы.

Для финала спектакля на арену выпустили огромного медведя, с которым должен был бороться преступник, измученный долговременным тюремным заключением, ему дали кинжал, не пригодный почти никогда в этих случаях.

Медведь напал, преступник, выронив бесполезное оружие, был задушен.

В эту минуту Бербикс не выдержал, когда он увидел медведя, зверская душа его затрепетала от воспоминаний, возникших при виде зверя его далекой родины, зверя — любимца его молодости, виновника его былой славы.

Бербикс дико вскрикнул и бросился на арену, оттолкнув сторожей, придерживавших дверь.

В один миг он схватил кинжал, выроненный казненным, сел верхом на медведя, сдавил ему горло руками и принудил выпустить жертву.

Бербикс забыл все на свете, вообразив себя как бы в дремучих лесах Галлии.

Публика, видя этот импровизированный номер, не входивший в программу, потрясла цирк криками одобрения. Это еще больше одушевило дикаря, он выпустил медведя и встал против него в вызывающую позу. Зверь и дикарь недолго боролись. Скоро Бербикс опять повалил медведя, и, подражая виденным приемам гладиаторов, придавив шею противника к земле левою рукою, он правую поднял, спрашивая зрителей об участи медведя, что вызвало и хохот, и новые аплодисменты.

Медведь был заколот, а к ногам Бербикса со всех сторон полетели кошельки денег.

— Заставьте его биться с Аминандром! — раздались голоса.

Богатыри вышли и схватились.

Это был роковой поединок для обоих. Один из них был пленник, а другой — виновник его плена и неволи. Аминандр бился за свою гладиаторскую славу, боясь стыда потерпеть поражение от человека, когда-то взятого им в плен, а Бербикса одушевляла месть. После всей любезности и угощений гладиатора свирепый галл не забыл своей вражды к нему.

Они бились, но ни один не мог победить.

— Разнимите бойцов! — закричала публика, — они убьют друг друга!

Деньги и аплодисменты снова увенчали триумф обоих.

Аминандра было публике жаль, как гладиатора, до сих пор непобежденного, а Бербикс вызвал сочувствие, как первый противник, равный непобедимому силачу.

Глава XXXIV. Выгодный торг. — Заклинание

На другой день после того, как Аврелия получила от Марции желанный рисунок со стихами, рабыня доложила, что отец прислал за ней Барилла.

Тит Аврелий Котта был не в духе, рассерженный смелою выходкою своего кучера, до вечера не возвратившегося из цирка.

— Я ему дам десять ударов палкой за это, — говорил он Бариллу, неотлучно находившемуся при нем все время в Риме после строгого выговора за его прогулку в первый день, — двадцать ударов… тридцать…

Он мысленно колотил галла палкой до смерти, а на самом деле был до того слаб, что не смог бы теперь высечь даже ребенка розгой.

Его мысли внезапно изменились, он что-то припомнил.

— Барилл, — сказал он, — позови мою дочь!

Аврелия, конечно, не заставила себя ждать.

— Дочь, — сказал Котта, — я сейчас хочу писать в деревню, напиши приветствие от себя жениху. Я пошлю Дабара, довольно с нас и двух повозок, Мелисса и Барилл усядутся на провизию, а ты поедешь со мной. Иди писать.

— Будет исполнено, батюшка, — ответила Аврелия и вышла.

Придя в свою комнату, она разложила на столе маленький листик пергамента, обмакнула в чернила заостренную палочку, села и задумалась.

‘Аврелия Аврелиана достопочтенному Каю Сервилию Нобильору шлет свой искренний привет’.

Заголовок, заменявший в древности подпись на письмах, написан. Что же писать дальше?

‘Я люблю тебя больше моей жизни, одного тебя’, написала бы она ему, если б обстоятельства не изменили ее чувств. Напрасно она грызла сухой конец палочки, клала ее в сторону и снова брала, — письмо не писалось, потому что у нее было теперь и слишком много, о чем писать, и в тоже время слишком мало.

Ей невольно припомнился величавый образ доброго Сервилия, на минуту он снова овладел ее сердцем, и она с восхищением подумала:

— Дивный человек! он один может понять меня, он один не будет, как Клелия, смеяться надо мной, я ему все, все открою, он один любит меня и поможет мне, в чем никто не поможет. Я не сказала Клелии, что именно он был моим женихом, и ни за что не скажу. Странная девушка! — добрая и злая вместе. Сервилий поможет мне осчастливить… батюшка ждет, что же я не пишу? но как написать об этом?

Она откинулась в раздумье на спинку кресла, на котором сидела, и погрузилась в мечты о дивном страдальце.

— Флавий! — шептали ее дрожащие уста.

Мысль наконец явилась.

‘Я нашла в Риме то, чего ты желал для меня, — написала она под заголовком, — я очень счастлива, но все-таки не вполне, Сервилий, если ты по-прежнему великодушен, то ты поможешь мне увенчать успехом то, чего я желаю. Я не могу писать об этом, бумага коварна’.

Барилл пришел, по приказанию господина, за письмом, и больше ничего писать не пришлось.

Только что были отправлены письма в деревню, как в апартаменты старого Котты вошел Биас и почтительно, с низкими поклонами, доложил, что ланиста, т. е. содержатель труппы гладиаторов, покорнейше просит почтенного Тита Аврелия продать ему Бербикса за какую угодно цену.

Старик сначала заупрямился, под влиянием своей злобы на кучера и желания отколотить его за подвиги в цирке, но, когда узнал, что дают с первого слова двадцать тысяч сестерций, сказал, что обдумает это на досуге.

Биас пошел к двери.

— Постой, раб! — вскричал скупой старик, — за двадцать пять продам… нет, за двадцать семь… тридцать…

Глаза его засверкали от мысли о наживе, он весь затрясся, как в лихорадке.

— Сорок! — вскричал он.

— Не дадут, господин, — возразил Биас.

— За такой товар-то не дадут?!.. если б ты был мой, я бы тебя палкой!.. не дадут… Бербикс — и кучер, и дровосек, и палач, он послушный и здоровый невольник, бей его, сколько хочешь, не застонет и не захворает…

Он не хуже опытного купца расхваливал свой товар, наконец, вскочил с постели, на которую уже было улегся, и, нервно ломая свои руки до того, что они хрустели, велел привести покупателя. У них дело дошло чуть не до ссоры, наконец, порешили на тридцати двух тысячах, и галл был продан.

Продать в гладиаторы без вины можно было только невольника низшего сорта, т. е. не ученого в школе и не благородного происхождения. Галл при продаже сам заявил о своем согласии с радостью и вступил в новую должность.

Лошади, везшие повозку с провизией, не имели при себе кучера, они смирно везли кладь, хорошо приученные к этому, будучи привязаны на длинной веревке к повозке, в которой ехала Аврелия.

Бербикс был продан, Дабар отправлен с письмом без приказания возвратиться, Барилл не умел править лошадьми.

Котта очутился в затруднении, где ему взять кучера.

В сопровождении своего брата он побывал на невольничьем рынке, но никого не купил, потому что хорошие кучера были, по его мнению, дороги, а дешевого, за которого не ручался продавец, он не решился взять, боясь, что он опрокинет повозку.

Брат выручил его из затруднения, посоветовав доехать в Неаполь морем, и даром давал ему свою галеру.

Сердце Аврелии заныло, когда она узнала через три дня, что отъезд в деревню решен не дальше как завтра, хоть и не удивилась этому, потому что решения ее отца всегда были внезапны, Тит Аврелий как будто нарочно придумывал именно то, чего меньше всего ожидали.

На женской половине в этот день было много гостей. В числе их была Семпрония Тибулла, жена Квинта Аврелия, Теренция, жена Цицерона, несколько молодых девушек и молодых мужчин, между которыми были Фабий, жених Клелии, некто Октавий из небогатого, но знатного рода, и Лентул, неизбежный член всех веселых собраний.

Первые дни траура уже кончились, можно было позволять себе в обществе некоторые веселые вольности, так, например, Цецилия приказала сыграть домашнему оркестру марш перед появлением в столовой за обедом огромной рыбы, блюдо под которой внесли с трудом четыре невольника, — до того оно было обременено, кроме самого жаркого, массой всевозможной приправы.

Росция прочла поэму своего сочинения и спела песню, импровизируя в стихах похвалу гостям и хозяйке.

Около Цецилии, на ее ложе, лежала обезьяна вместе с пуделем, забавляя находившихся вблизи гостей смешными гримасами, она возилась с собакой, отнимая у нее куски, наложенные, как и у людей, на серебряную тарелку. Попугая также не забыли, он ходил свободно по столу, садился к гостям на плечи и говорил вытверженные фразы вроде: здравствуй, будь здоров и др., отвечая часто невпопад, к общему смеху, и декламируя стихи.

Аврелия заметила долгий, пристальный взгляд, устремленный на нее молодым Октавием, и ей стало как то безотчетно грустно. Он говорил с Фабием, очевидно, про нее.

Эта грусть сменилась в сердце молодой девушки досадой, если б было можно, она убежала бы из-за стола и заперлась на все остальное время дня в своей комнате.

Вдруг у нее явилось смелое решение идти во что бы то ни стало против всего и всех и добиться своей цели, — помочь тому, кого полюбило ее сердце, погубить Мертвую Голову.

В дамском обществе мужчины не пили много, поэтому они не остались за столом после десерта, а присоединились к обществу, которое скоро разбрелось в разные стороны по огромному тенистому саду.

Лентул не упускал из вида Аврелию, ничего не было удивительного в том, что он беспрестанно попадался ей на глаза, куда бы и с кем бы она ни шла.

Улучив удобную минуту, она поманила его за собой, они пришли в отдаленную часть сада, по ту. сторону пруда.

— Флавий в Риме? — спросила Аврелия шепотом.

— Не знаю, — ответил Лентул, — а что?

— Лентул, я решилась…

— Быть героиней, спасительницей Рима от Мертвой Головы?.. да иначе ты и не могла поступить, потому что боги определили тебе эту честь, благородная, прекрасная Аврелия Аврелиана.

— Лентул, я люблю Флавия. Я хотела бы… я завтра отсюда еду в деревню… я превозмогу все искушения… не буду верить никаким клеветам… но еще я хотела бы…

Аврелия говорила бессвязно, дрожа всем телом.

— Что-нибудь ему сказать?

— Да.

— Приходи после ужина в киоск, что на берегу около фонтана, я там буду, если не найду Флавия в городе, ты свободно можешь все доверить мне.

— А если найдешь его? — спросила она, замирая от волнения.

— Приведу с собой.

— Лентул, я хочу спросить тебя еще об одном…

— Говори, говори, Аврелия, верь в мою честность и искренность!.. я друг Флавия и честный гражданин Рима.

— Я вполне тебе верю. Ты меня ужасно напугал. Я почти все эти ночи не спала. Батюшка был очень бледен, поэтому, мне показалось. что он… скажи мне, нет ли какого-нибудь признака, по которому можно бы отличить Мертвую Голову, принявшего чужой вид, от настоящего человека?

Лентул помолчал несколько времени, соображая, что бы такое ему придумать.

— Есть один признак… очень верный, — наконец ответил он, с трудом удерживаясь от смеха.

— Ах, скажи, скажи!

— Если ты сомневаешься, Аврелия, что с тобой говорит не настоящий человек, а оборотень, то попроси его произнести такую формулу заклинания: ‘Оглянусь, повернусь, на восток обращусь, тьфу, тьфу! да будет нос на груди, губы на затылке!’

— Что же от этого произойдет?

— Чародей не может выговорить этого заклинания, если ты при этом будешь повторять: ‘Горгона-Медуза, Медуза-Горгона, обрати его в камень!’

— Он окаменеет?

— Он исчезнет.

— А если не согласится проговорить заклинание?

— Верный признак, что это Мертвая Голова.

— Но если он явится мне под видом батюшки? я не могу его об этом просить. Вариний, наш сосед, согласится: Сервилий согласится, Барилл… но батюшка… ведь за одно слово подобной просьбы он меня прибьет!.. нет ли еще признаков?

— Говорят, что у него бывает пятно крови на левом рукаве, ноготь указательного пальца левой руки длиннее прочих, а рука порезана. Если же ты его спросишь, отчего у него порезана рука, а в эту минуту залает собака, запоет петух или кто-нибудь чихнет, то… беги от него скорее без всякого заклинания.

— Какой ты умный человек!.. удивительно!.. ты все, все знаешь.

Глава XXXV. Жертва чуть не спаслась

Когда все после ужина разошлись по спальням, Аврелия долго ходила взад и вперед по своей комнате, сняв обувь, чтоб кузины, не слыша ее шагов, думали, что она уже спит. Она с напряженным вниманием прислушивалась к постепенно замолкавшему шуму в доме, ни мало не думая о поступке, замышляемом ей. Роль погубительницы злодея и спасительницы Флавия поглотила все ее мечты.

Наконец все утихло в доме.

Аврелия теперь знала прямую дорогу в сад, — через окно: она вылезла и торопливо пошла к киоску, чуть дыша от радостного волнения.

— Там он, непременно он! — думала она.

Ей казалось, что она не идет, а летит по воздуху, и не в беседку, а на самый Олимп.

‘Он пришел, непременно пришел! — думала она, — сердце говорит мне это’.

Она вошла в киоск и увидела мужскую фигуру. Это не Лентул, это — он!

Он бросился к ее ногам, он шептал ей о любви, умолял хранить его тайну.

Очарованная девушка положила ему на плечи руки и также шептала:

— Флавий, я люблю тебя, буду любить вечно!

Громкие голоса раздались подле киоска и вывели Аврелию из блаженного мира грез, она забыла, что ее кузина Клелия имеет обыкновение купаться ночью.

— Флавий, беги, беги!.. это Клелия!.. ах!.. — вскрикнула она, отшатнувшись.

— Пиши мне в Риноцеру через Фламиния, — шепнул он, — там мы увидимся.

И он исчез в кустах, выйдя в дверь, противоположную той, в которую в эту минуту уже входила Клелия со своими прислужницами.

— Кузина! — вскричала молодая девушка с изумлением, — что ты здесь делаешь?

Аврелия не ответила.

— Ты ждала меня, чтобы вместе выкупаться в последний раз, так?

— Да.

Это была первая ложь Аврелии, ей стало гадко на душе. ‘Девушка из рода Аврелиев лжет’, — подумала она.

— Пойдем.

— Клелия, я не могу лгать! — вскричала она, горделиво выпрямляясь, — я не ждала тебя и не намеревалась купаться.

— Что же ты делала?

— Не скажу, я тебе больше ничего не скажу, потому что ты насмешница, ты не понимаешь меня, Клелия!.. ах, никто, никто не поймет того, что я чувствую!

Аврелия истерически зарыдала.

— Бедная ты моя кузина из провинции, что мне теперь с тобою делать?! — вскричала Клелия с оттенком иронического сожаления, — у нас не принято среди благородных девушек скрывать тайны вполовину, или их берегут про себя, ничем не выдавая, или доверяют хорошим людям. Ты, Аврелия, точно нарочно, дразнишь меня каким-то странным секретом, до которого мне в сущности нет дела. Мне жаль тебя… о чем ты теперь расплакалась так горько?

— Ах, Клелия, о нем!

— Опять таинственный незнакомец!.. тьфу, как он овладел твоим воображением!.. да брось его наконец, забудь!..

— Никогда!.. я одолею все искушения!

— Я тосковала целый год о моем Фабии, но ни разу не делала таких глупостей и, конечно, потом забыла бы его, если б батюшка не просватал меня именно за него. Будь же благоразумна!.. ты клялась не говорить его имени никому… я сниму с тебя эту клятву, приму на себя грех ее нарушения, скажи, кто околдовал тебя?

Она села с Аврелией на лестницу, ведущую из беседки к пруду в купальню, устроенную на берегу влево от беседки в бассейне великолепного фонтана.

Она ласкала ее, целовала, убеждала., долго все было тщетно, но Аврелия наконец не выдержала и, заставив кузину поклясться в хранении ее тайны подземными богами, шепнула:

— Это — Флавий Флакк.

— Флавий Флакк, — повторила Клелия задумчиво.

— Ты его знаешь?

— Ах! — вскричала Клелия энергически, схватив себя за голову, — я догадалась. Бедная Аврелия, ты попалась в тенета, но я тебя спасу, я найду твоего Флакка, и горе ему тогда от моего отца!

— Клелия, я умру!

— Ты умрешь, если я не спасу тебя! — вскричала энергическая девушка, — слушай! — продолжала она спокойнее. — Флавий Флакк есть несоединимое сочетание имен, потому что первое из них плебейское, а второе — патрицианское. Я знаю всех благородных патрициев и высших плебеев. Есть люди, носящие имена Фульвий Флакк, Гораций Флакк, Корнелий, Валерий и другие, они все патриции.

Есть Флавии-Фимбрии, Тамфилы, — это плебеи.

Соединить эти два имени одному человеку нельзя, потому что имя переходит от предков к потомкам, строго охраняемое обычаем нашим. Имя — есть одна из священных принадлежностей римского гражданина. Ни патриций плебейское, ни плебей патрицианское не прибавит к своему имени. Вольноотпущенный раб может принять имя своего господина, но только второе, а не первое и не третье, и не иначе, как поставив его перед своим именем. Если б мой отец отпустил на волю Биаса, тот мог бы зваться Аврелий Биас с позволения господина, но Коттою — никогда.

Легкий ночной ветерок ласкал своим дуновением разгоряченные одушевлением лица молодых девушек, принося ароматы цветов. Белые и черные лебеди плескались у ног их в чистых водах пруда. Фонтан журчал, изливаясь из трезубца мраморной статуи Нептуна, истекая из бассейна в пруд в виде прелестного каскада, по нарочно положенным на его пути диким, ноздреватым камням с росшими в их расщелинах водяными лилиями и разными породами густого, кудрявого, водяного мха. Каменные стены киоска, похожего на греческий храм, белели среди темной зелени развесистых старых мирт, лавров, кипарисов и ореховых деревьев.

Все это было очаровательно, но богинею картины была Клелия, блиставшая в эту минуту не столько телесной, как душевной красотой. Эта милая девушка, полураздетая, готовая к купанью, решилась отсрочить любимое наслаждение ради слабой подруги, сидя рядом с которой, она давала свои советы, искренно желая спасти ее.

— Ты видела его на похоронах, во время прощанья с покойником? — спрашивала она.

— Нет, — ответила Аврелия, — если он и подходил, то не из первых, потому что ты мне называла каждого по имени.

— Странно! — заметила Клелия, — наша молодежь имеет несчастное и ужасное обыкновение всякими способами потешаться над провинциалами. Мужчину они стараются обмануть игрою в кости или на покупке, женщину — любовью. Твой Флакк — какое-нибудь подставное лицо из рабов.

— Вздор! — вскричала Аврелия — мой отец любезно раскланялся с ним и говорил во время нашей первой встречи, но он не хотел, как сначала и Лентул, сказать мне его имени.

— Очень странно, но я все это узнаю непременно. Нет тайны, которую не узнала бы Росция, и нет тайны, которую не разболтал бы Лентул. В чем он был одет, встретившись с твоим отцом?

— В одежде сенатора.

— Ничего не могу ни понять, ни объяснить, но я все это непременно разгадаю, найду нить для твоего выхода из этого лабиринта. Аврелия, милая моя, берегись, ты можешь погибнуть, не успев вскрикнуть. Мне жаль тебя.

Слабая и добрая душа Аврелии подчинялась малейшей ласке: теперь она отдалась точно также беззаветно Клелии, как сначала Сервилию, потом лукавому Лентулу, и, наконец, Фламинию, ей казалось, что нет на свете девушки лучше ее младшей кузины. Она то рыдала, обнимая ее, то улыбалась, радуясь ее любви.

В эпоху Августа это уже не соблюдалось. Тогда мы видим поэта Горация Флакка из отпущенников.

— Аврелия, — продолжала Клелия, — не тебе спасать других: ты сама, беспомощное существо, не могущее жить на свете без опоры, лучшая опора для тебя — хороший муж, пока его нет, — я твоя опора, пиши мне из провинции, если понадобится совет, я моложе тебя, но свет знаю лучше.

— Клелия, может быть, Флакк — не его имя: настоящего он не может сказать… мой отец не стал бы кланяться с дурным человеком.

— Это правда, тут странная тайна, но я ее узнаю, твой отец горд и благороден, этот человек, верно, не считается дурным. Но, ах, сколько у нас есть хороших, умных людей, делающих глупости!.. Юлий Цезарь, наш лучший молодой человек, прославился этим, его подвиги среди женщин неисчислимы!..

— Что же мне теперь делать?

— Радоваться, что уезжаешь отсюда, и забыть твое увлечение, как забывают сон.

— Но я ему поклялась в вечной любви!

— Уже, где, когда?

— Сейчас, здесь, в беседке.

— Он был даже здесь?!.. я держала бы пари на самое лучшее мое ожерелье, что это Цезарь, если б не знала, что он теперь на Востоке. Мы все это узнаем, а теперь пойдем купаться.

— Я одолею все искушения! — воскликнула Аврелия.

Глава XXXVI.
Признание невольницы. — Могущество заклинания

Простившись со своей отвергнутой невестой после ее неудачной попытки примирения, Кай Сервилий смотрел ей вслед, пока она не скрылась из глаз его, потом он сел на скамью в беседке и глубоко задумался. Все для него кончено, все прошло!.. но он, как благоразумный человек, решился не поддаваться горю, а с твердостью перенести его. Он старался развлечься работою и разными хозяйственными планами, но это. ему удавалось лишь ненадолго, печаль терзала его сердце. На другой день он, вставши с зарею, пошел на вершину холма, разделявшего его владения от поместья Котты, и, усевшись там, стал смотреть на двор барского дома, хорошо видный оттуда. Он видел, как Аврелия усаживалась в повозку, как ласково прощалась со старою Эвноей и прибежавшею Катуальдой. Он невольно подумал, в какой экипаж посадил бы он Аврелию, какими заботами окружил бы ее во время дороги, если б был ее мужем.

Повозки укатились, самая пыль улеглась, а поэт все сидел на холме и глядел.

— Ах, как я любил ее! — невольно громко воскликнул он, — все кончено!

— И нечего больше ждать, господин! — договорила его речь Катуальда, незамеченная им.

— Пойдем домой, Катуальда! мы теперь остались одни… ее нет.

— Но она возвратится оттуда, не унывай, господин! вот мое горе…

— Твое?

— Ничем непоправимо. Я знаю всю историю страданий Аминандра, знаю, что заставило его убить своего господина и пойти в гладиаторы. О, Кай Сервилий!.. Аминандр далеко не заслуживает такого презрения… он сделался злодеем, это правда, но еще не все доброе погибло в его душе… он скоро бежит из цирка… его поймают, казнят.

— Разве он тебе до такой степени дорог, дитя мое? — ласково спросил старик.

— Аминандр — все для меня: нет жертвы, которую я не принесла бы ему. Никогда не забыть мне нашей первой встречи!.. я спала у груди моей матери… мне было не больше пяти лет от роду, вдруг раздались крики, наша хижина осветилась факелами, прибежали римские солдаты, схватили мою бедную мать, двое стали за нее драться, а третий убил ее, чтоб она никому не досталась. Они подожгли хижину и убежали. Пламя уже касалось моей постели, я кричала. Сквозь пламя и дым явился мой избавитель и вынес меня. Это был Аминандр. Он ласкал меня, дарил мне вместо игрушек раковины, обломки рукояток мечей, перья со шлемов, бусы, говорил мне, что отдаст меня доброй маленькой Аврелии. Он выучил меня грамоте. Так, и спасением жизни и просвещением я обязана ему. Он научил меня, как добыть себе свободу. Великодушный господин, не зная, что ты купишь меня, я обманывала тебя очень долго. Теперь свобода мне не нужна. Возьми у меня все, что я имею.

Катуальда развязала свой таинственный пояс, из него к ногам изумленного Сервилия посыпались всевозможные деньги, от медного асса до большой золотой греческой драхмы, алмазы и жемчуг.

— Откуда это? — вскричал он.

— Это вещи, данные Люциллой.

— Это больше чем надо для твоего выкупа, дитя мое. Соблюдая формальность, я беру себе эти три жемчужины, а остальное — твоя собственность. Мне не надо знать тайн коварной Люциллы.

— Она не выйдет за господина Аврелия.

— Я этого и не предполагал, но старик ужасно упрям.

В тот же день Сервилий отвез Катуальду в Нолу, к эдилу, Ударил ее слегка по щеке и голове, повернул вокруг себя три раза и проговорил:

— Я хочу видеть эту женщину свободной.

Посте засвидетельствования и уплаты пошлин Катуальда была освобождена, сделавшись клиенткою Сервилия. Молодую девушку тянуло в Рим, к Аминандру, в водоворот приключений, но ей жаль было оставить доброго Сервилия, Аврелию и Люциллу. Она не любила красавицу, но тешилась ее плутнями, найдя полное удовлетворение своей жажде таинственных приключений. Ничего не решив, Катуальда осталась в Риноцере.

Дни шли за днями. Кай Сервилий решился, после удаления Люциллы к отцу, переехать из деревни в Неаполь, в один из своих домов, и заняться торговлею под именем своего вольноотпущенника, так как быть купцом нельзя было знатному римлянину.

В то времена купец был не только торгашом, но также опытным моряком и храбрым воином, потому что на море ему грозили корсары, а на суше — разбойники.

Сервилий надеялся размыкать свое горе по морям и горам или сложить где-нибудь голову, все ему постыло, бесцельная, одинокая, жизнь опротивела, у него достало бы мужества кончить ее самоубийством, но он хотел быть полезен людям, пока жив, ему блеснула надежда устроить счастье Катуальды и Барилла, если Аврелия отвергнет его дружбу.

Он сидел в беседке и думал о своей бывшей невесте. Где она, что с нею творится?

Так застала его Катуальда. Молодая галлиянка была очень весела.

— Довольно тебе горевать, господин! — сказала она, войдя в беседку.

— Катуальда, — ответил Сервилий, вполне расстроенный от горя, — была минута, когда Аврелия любила меня. Не Аминандр, а я — ее первая любовь, я в этом убежден.

— Ах, если б так было!

— Это так. Я — ее первая любовь, а первая любовь не забывается, несмотря ни на какие увлечения. Если б я не отверг ее любви, когда она возникла в ее сердце, и не пустил бы ее в Рим, она была бы моей, мы были бы счастливы. Я сам разрушил свое счастье.

— Ты бы обратился к богам, господин! Есть разные заклинания, привлекающие любовь. Я знаю одно из таких заклинаний, его чары могущественны, оно может вызвать кого угодно из дальнего места.

Хитрая девушка знала, что ее чары должны теперь подействовать, потому что видела многое, чего не видел ее господин.

— Я плохо верю в это, Катуальда, — ответил он, — но для рассеяния горя готов на все.

— Иди же за мной!

Приведя господина в отдаленную часть сада, Катуальда устроила род жертвенника на камне. Сбегав с быстротою дикой козы в дом, она принесла, как говорится, в руках и в зубах, все нужное.

Живо наломала она свежих веток ивы и, заострив ножом, воткнула в землю вокруг камня, что образовало род частокола. Подав господину кувшин, помогла ему вымыть руки, вымыла и свои. Положив на жертвенник фимиам с цветами вербены, она зажгла это и стала взывать к Венере. Потом, обращаясь на все четыре стороны, говорила:

Могучие чары! скорей приведите

Аврелию прямо сюда из столицы!

Волшебное слово луну с неба сводит,

Людей вид животных принять заставляет.

Могучие чары! скорей приведите

Аврелию прямо сюда из столицы! [*]

[*] — Заклинание вроде этого есть в Буколиках Виргиния.

Сделав из соломы куклу, Катуальда обвязала ее тремя лентами разного цвета и три раза обошла с нею жертвенник, приговаривая:

Твой образ, Аврелия, я обвязала

Повязкой тройною различного цвета,

Тебя обношу я три раза вкруг жертвы,

Скрепляю повязку тройными узлами,

Скрепляю я чары богини Венеры.

Могучие чары, скорей приведите

Аврелию прямо сюда из столицы!

Огонь укрепляет сушеные прутья.

Огонь этот самый и воск растопляет,

Пусть силу такую ж Венера имеет!

Она бросила на жертвенник муки, несколько лавровых веток и щепотку серы.

Она продолжала заклинания, а когда все сгорело, собрала пепел и подала своему господину, советуя бросить его через голову в протекавший около этого места ручей, что он и исполнил, повторяя за ней слова заклинаний.

Не успел Сервилий дойти назад к дому до половины своего сада, как увидел Аврелию, идущую с Люциллой. В первый момент он не верил своим глазам, приписывая это видение расстройству рассудка, но скоро убедился в радостной действительности.

Простирая руки к нему, Аврелия издалека закричала:

— Сервилий.

Боясь, что видение исчезнет, он не трогался с места точно окаменев.

Аврелия сильно побледнела и исхудала, глаза ее горели лихорадочным блеском, она с трудом переводила дух от быстрой ходьбы, почти бегом прибежав сюда. Все существо ее как бы озарилось сверхъестественным, неземным сиянием от вдохновенного экстаза любви, рассеянной умной Клелией, но загоревшейся с новой силой, лишь только она рассталась с кузиной и предалась мечтам на досуге во время дороги.

Сервилий не получил писем от нее и ее отца, потому что они морем доехали скорее, чем Дабар, останавливавшийся у каждой таверны для выпивки, в полном убеждении, что господин долго останется в столице.

Любовь создала на досуге в мыслях Аврелии разные теории разгадок ее тайны, клонившиеся все без исключения к оправданию ее так называемого Флавия. Советы Клелии забыты, забыты и все диковины Рима, кроме тех, что составляли декорум любви, например, беседка, часовня Курция и стихи Марции.

Глава XXXVII. Чтение поэмы

Сервилий любовался, глядя, как легкая, стройная фигура Аврелии приближалась к нему, как будто не касаясь земли ногами, а плывя по ней, подобно утреннему туману. Вся его твердость исчезла, любовь и надежда снова поселились в сердце.

Аврелия подошла и повторила:

— Кай Сервилий!

— Я не верю моим глазам, — ответил он, — Аврелия, я не ждал тебя так скоро.

— Разве Катуальда не сказала тебе, что я приехала сегодня, рано утром?

— Плутовка! — вскричал шутливо старик, обратившись к смеющейся отпущеннице, — ты еще раз меня обморочила!

— Бедные влюбленные! — с громким смехом вмешалась Люцилла, — их всегда кто-нибудь морочит!

— Катуальда, — сказал Сервилий, — принеси сюда самого лучшего винограда, и орехов, и всего, что есть у нас… сюда, в беседку.

Катуальда ушла. Люцилла отошла прочь от своего патрона и Аврелии, чтоб издали подсмеиваться над тем, что сейчас произойдет.

— Что же ты видела хорошего в Риме, Аврелия? — начал бывший жених, усадив молодую девушку на лавочку в беседке, а сам стоя пред нею в восторге.

— Обезьяну… говорящих птиц… ростры… брата… сенат… яйца, начиненные мясом дрозда… — отрывисто ответила она, думая о другом.

— Как странно соединяешь ты твои воспоминания о близких людях и знаменитых зданиях с пустяками! неужели и пустяки тебя заняли наравне с великим?!.. не ждал я, что в столице все ослепит тебя без разбора, я полагал, что, несмотря на новизну, ты сумеешь отличить одно от другого. Ростры и обезьяна!.. разве можно ставить рядом эти два слова?

— Конечно нельзя, но столичная жизнь, Сервилий, такой хаос, что невольно потеряешь голову и смотришь с интересом на все, что ни укажут. Ты правду мне говорил… ах, какую правду, как много правды ты мне сказал!.. ты угадал… то, чего я не знала о себе… Сервилий, теперь я поняла миф о Курции.

— И он тебе понравился?

— Больше всего, что я видела в Риме.

Катуальда принесла большую корзину с фруктами и орехами. Люцилла подошла, взяла горсть и вышла из беседки, подмигивая Катуальде, чтоб и та ушла за ней. Они стали наблюдать, притаившись за плющевыми стенками.

— Сервилий, прочти мне эту поэму, — сказала Аврелия, — я скажу тебе потом многое… я открою тебе тайну, ужасную тайну.

Оттащив галлиянку от беседки, Люцилла вскочила на качели, повешенные в тени деревьев, и, тихо раскачиваясь, проговорила:

— Два любящих сердца, беседка из роз, стихи, тайна… все есть для полной идиллии счастья аркадских пастушков!.. Катуальда, гляди: вон и луна… хоть она теперь и днем на небе, при солнце, а все-таки — луна, без нее нет полного блаженства для поэта и его Музы!

— Оставим их, госпожа! — ответила Катуальда.

— Ни за что не оставлю!.. какая может быть тайна у Аврелии? это преинтересно! я устала там стоять, но сейчас опять побегу.

Она покачалась и опять начала подслушивать.

Сервилий декламировал наизусть:

В неожиданной тревоге

Ужаснулся славный Рим.

Потому что гаев свой боги

Изъявили перед ним.

Затряслась земля, раздался

Гром, огонь с небес упал,

А затем образовался

В центре форума провал.

Бездна черная зияла

С этих пор на площади,

Гибель Риму предвещала

Несомненно впереди.

Часто граждане сходились

Удивляться чудесам,

А жрецы богам молились,

Воскуряя фимиам.

Собрался на совещанье

В зале Курии совет,

Чтобы сделать изысканье,

Нет ли средства против бед.

Чем так боги прогневились?

Кто пред ними согрешил?

Все ль Квириты провинились

Иль один их оскорбил?

Наконец в стихах Сивиллы

Повеление нашли,

Чтоб основы римской силы

Тотчас в жертву принесли.

Всех сенаторов тревожит

Воля грозная небес,

Но понять никто не может

Смысла тайного чудес,

Не понять Сивиллы слова

Самым смелым мудрецам!..

Страшно чуда рокового

Всем сенаторам-отцам!..

Весь народ, раздумья полный,

Перед Курией стоял,

Взоры потупивши, безмолвно.

Целый день, и трепетал.[*]

[*] — Считаю излишним заметить, что римляне писали свои стихи без рифмы и в размере длиннейших гекзаметров, весьма неудобных для русского языка, поэтому я не стараюсь подражать этому размеру.

— А ты при этом был, Кай Сервилий? — спросила Люцилла, показавшись в дверях беседки.

— Кажется, и ты была, — ответил стихотворец.

Они взглянули друг на друга неприязненно-насмешливым взглядом. Люцилла взяла яблоко и вышла.

— О, продолжай, продолжай! — сказала Аврелия.

Поэт продолжал:

Вдруг толпа заколыхалась,

Загудела, зашепталась,

Крики, вопли раздалися:

— Эй, народ, посторонися!

Найдена к разгадке нить,

Курций может объяснить.

Из толпы в порыве страстном

Вышел воин молодой,

На лице его прекрасном

Виден замысл не простой.

Отмахнув назад руками

Кудри черные от плеч.

На трибуне со жрецами

Начал он к народу речь:

— Вы ль не знаете, квириты,

В чем вся сущность состоит

Нападенья и защиты?

— Толстый панцырь, крепкий щит,

Прочность шлема боевого,

Меч в испытанных руках,

Твердость сердца удалого,

Неизведавшего страх,

— Вот могучие основы,

На которых славный Рим

Уцелел от горя злого,

Много раз судьбой гоним.

Курций смолк, сошел с трибуны,

Опустивши жгучий взор.

Точно волн морских буруны,

Поднялся в народе спор:

— Человека всех храбрее

Надо в жертву принести

И, как можно поскорее,

Поспешить его найти.

Кто ж быть жертвою достоин?

Не сенатор ли седой?

Или консул? или воин?

Иль патриций молодой?

— Но что с тобой, Аврелия, ты бледна, как умирающая!

— Ничего, Сервилий. Это от усталости после морского переезда… нас ужасно качало. Продолжай!

Сидя неподвижно, она походила на прекрасное мраморное изваяние в своей белой одежде, сшитой в столице, только никакая статуя никогда не могла быть прекраснее ее в эту минуту, потому что никакому художнику не придать резцом своему творению того, чем одаряет природа своих детей, никогда не выразить, ни на полотне, ни на мраморе, таинственных движений души, отражающихся в лице, — этом зеркале наших чувств, все равно как не нарисовать ни ослепительного блеска молнии, ни бурного движения волн, ни кроткого сияния луны. Картина, несмотря на все вдохновение великого художника, все-таки будет картиной, статуя — статуей, человек же, любимое творение Божие, всегда будет прекраснее той и другой, если хранит в душе образ и подобие своего Творца.

Поэт любовался своею слушательницей и продолжал:

Шум народный умолкает,

Пылкость спорящих сердец

Любопытству уступает:

На трибуне главный жрец.

‘Что он вздумал? что он скажет?’ —

Тихо шепчется народ,

Жертву ль нужную укажет,

Иль иную весть несет?

Жрец сказал: ‘Перед богами

И патриций и плебей,

Если славятся делами,

Равны доблестью своей.

Лишь бы жертва всенародно

Нам согласие дала,

Без насилия, свободно

Свой обет произнесла,

Но не будет никакая

Благосклонно принята,

Если нами кровь людская

Будет силой пролита.

Отыщите же героя,

Пусть себя за весь народ

В жертву с искренней мольбою

Добровольно принесет!’

‘Он отыскан!’ — снова твердый

Голос Курция звучит

И к жрецу с осанкой гордой,

Он приблизясь, говорит:

‘Если можно, удостойте

Выбрать жертвою меня

И, не медля, все устройте

Для торжественного дня’.

Радость общая, живая,

Эти встретила слова,

Жертва именно такая

Лучше всех для божества.

Курций молод был и знатен,

В жизнь он только что вступал,

Честь его была без пятен,

Как прозрачнейший кристалл

Аппенинской горной льдины.

Иль, глядящий в ручеек,

Горделивый сын долины,

Белой лилии цветок,

Что едва лишь распустился

И с приветом наклонился

На стебле высоком, тонком.

Над журчащим ручейком,

Но при этом не ребенком

Курций был, и сердце в нем

Жаждой подвигов горело,

В ярой битве раза два

Он помог отлично делу,

Проявив отвагу льва.

— Да, да… он таков, таков! — вскричала Аврелия, забывшись в сладких грезах о незнакомце.

— Ты видела его в мечтах твоих? — спросил Сервилий.

— Сервилий… я… я полюбила!

— Полюбила! — повторил он с тяжелым вздохом.

Никто еще не слушал с таким вниманием, как в эти минуты Аврелия, его стихов, которые все находили неудачными и над которыми смеялись. Был у него один благосклонный почитатель таланта, Котта, но он отравлял удовольствие поэта неподходящими сравнениями героя и героини его поэмы с самим собой и Люциллой, и беспрестанно то прерывал декламацию разными замечаниями, то просил повторить, чего недослышал. Читать стихи Аврелию Копе было, скорее, для стихотворца мучением, которому он позволил себя подвергать из любезности отцу любимой девушки, нежели удовольствием.

Люцилла многозначительно толкнула локтем Катуальду, как бы говоря: ‘Слушай, слушай что будет дальше!.. комедия начинается’.

Они притаились обе за беседкой, усевшись на траве и не шевелясь.

— Да, я люблю, Сервилий, — сказала Аврелия робко.

— Кого ты полюбила, Аврелия? — спросил поэт с тайной надеждой, что часовня Курция напомнила ей именно его, воспевшей этого героя.

Аврелия молчала.

Старик продолжал декламировать, но уже не с прежним влечением, сомнение боролось в его сердце с надеждой, он пытливо глядел на свою слушательницу, как бы стараясь разгадать по выражению ее лица ее тайные думы.

Сильно Курция родитель

Сына милого любил,

Но, богов усердный чтитель,

Подвиг он не осудил,

Только молвил: ‘Неужели

Ты к себе был так жесток,

Иль тебя от колыбели

Выбрал жертвой грозный Рок?’

‘Я отечеству без лести

Рад служить, как ты желал,

Что ж, отец, боишься вести,

что твой сын героем стал?’

Много было разговора,

Очень быстро ночь прошла,

И румяная Аврора

Выход солнцу отперла.

Лучше всех, какие были,

Курций доспехи собрал

И очистить их от пыли

Поскорее приказал.

Сверх туники чистой, новой

На себя он их надел

И с отцом, совсем готовый,

За последний завтрак сел.

Конь готов, надета сбруя,

Бедный мечется и ржет,

Участь горькую почуя,

Раб к крыльцу его ведет.

Курций сел и уезжает.

Конь, взвиваясь на дыбы,

Под ногами поднимает

Пыль на улице в столбы.

Все сияет на герое

В первых солнечных лучах:

Стан под броней дорогою,

Плащ военный на плечах,

Щит в руке с. резьбой богатой,

С боку в ножнах острый меч,

Каска с гривою косматой

Кроет голову до плеч.

Вдруг препятствие явилось

Продолжать геройский путь:

Сердце Курция забилось

И тоской заныла грудь…

С диким криком подбегая.

За узду схватив коня.

Появилась молодая

Дева, полная огня,

Страсти чистой, безмятежной…

Покрывала тканью нежной

Ветер утренний играл,

Косу девичью небрежно

За плечами разметал…

С добротою голубиной

Смотрят кроткие глаза.

Из которых жемчужиной

Льется горькая слеза…

— Аврелия, — прервал поэт свою декламацию, — когда я это писал, я думал о тебе, о том, что прошло для меня невозвратно… о чем я клялся не говорить тебе… твой образ помог мне изобразить Атилию.

— Увы, это невозвратно, Сервилий… невозвратно, как прошлогодние весенние цветы… ах, зачем, зачем это невозвратно?! но я одолею искушение!

— Это не цветы, Аврелия, а перелетные птицы… они возвращаются в свои старые гнезда…

— Если б было так!

— Ты желаешь, чтоб так было?

— Желаю, но не могу, Сервилий!.. я возвратилась сюда, но мое сердце осталось в Риме, мои мечты, мои думы, мои желания там… зачем ты допустил меня видеть столицу мира, этот блаженный рай, который я не в силах забыть!

— Яд подействовал! — мрачно сказал Сервилий.

— Да.

Он продолжал:

Дева с горькою тоскою

Говорит: ‘Остановись,

Милый мой, и здесь со мною

Перед гибелью простись!’

Это Курция невеста.

Сердца юного мечта.

Как сама богиня Веста.

Непорочностью чиста.

Недождавшися ответа.

Дева просит между слез:

‘Ведь священного обета

Ты еще не произнес…

Воротись!’ Он прерывает:

‘Нет, Атилия, я мой

Долг исполню, ожидает

Уж меня алтарь святой.

Вместо горести бесплодной.

Безнадежных слез любви

На поступок благородный

Ты меня благослови!’

‘Я люблю тебя!’ — со стоном

Шепчет в ужасе она,

И в герое огорченном

Вся душа потрясена.

Он, к Атилии нагнувшись,

На минуту побледнел

И, до милых уст коснувшись.

Поцелуй напечатлел.

Вот невесту отстраняет

Тихо Курция рука,

И коню герой вонзает

Шпоры острые в бока.

Быстрокрылой, легкой птицей

Конь по улицам летит:

Далеко по всей столице

Слышен стук его копыт.

Близ ужасного провала,

Чуть затеплилась заря,

Чернь героя поджидала,

Нетерпением горя.

На особом возвышение

Главный жрец, священный царь[*],

Все для жертвоприношенья,

Как водилось это встарь,

Приготовил. Слышен шепот

Меж народа, это весть:

‘Раздается конский топот,

Это Курций… вот он… здесь’.

На средине возвышенья,

У священного огня,

Курций стал с благоговечьем,

Низко голову склоня.

Жрец душистый фимиам,

Синей струйкой улетает

Дым к далеким небесам.

Вот, над жертвой молодою

Жрец молитву сотворил.

Очищения водою

Изобильно окропил,

На колена. Зажигает

Жрец душистый фимиам,

Синей струйкой улетает

Дым к далеким небесам.

Вот, над жертвой молодою

Жрец молитву сотворил.

Очищения водою

Изобильно окропил,

Локон Курция волнистый

Срезал каменным ножом,

Из цветов венок душистый

Сверху шлема над челом

Возложил, к ботам взывая

И над жертвой простирая

Руки старые, молил,

Чтобы дар приятен был.

Опершись на меч тяжелый,

Курций медленно встает

И, стараясь быть веселым,

Он приветствует народ.

Молодой, бесстрашный воин

Горд, величествен, спокоен,

Как Юпитера орел,

К краю бездны подошел.

Завернувшись плотно в тогу

С головою и лицом,

На стрелу поставив ногу,

Курций, стоя пред жрецом,

У богов для Рима просит

Удаления всех бед

И без страха произносит

Громко с клятвами обет.

Совершилось роковое

Обреченье. Смертный час

Наступает для героя.

Он вздохнул, в последний раз

На краю своей могилы

Вспомнив все, что сердцу мило.

Что сулило впереди

Много счастия, отрады…

Все окончены обряды,

Строго жрец сказал: ‘Иди!’

Тяжкий стон в толпе раздался

И привлек невольно взор,

Курций тотчас догадался,

Кто там был, но с этих пор

Он не должен был ни слова

Уже больше говорить,

Для него, еще живого,

Жизни сладостная нить

Порвана. Вот повторился

Снова нежный, тихий зов,

На мгновенье возмутился

Дух героя, он готов

Все обеты и заклятья

Обреченья преступить,

Отказаться, и в объятьях

Милой девы снова жить.

Но он скрыл свои мученья

И, обеты сохраня,

Вниз сошедши с возвышенья.

Сел, не медля, на коня.

На коне своем без страха

Воин доблестный сидел,

Расскакался, и с размаха

Прямо в бездну полетел.

Черной тучею покрылись

В ту ж минуту небеса,

И над Римом совершились

Снова божьи чудеса:

Буря дико разыгралась,

Полил дождь, раздался гром,

И земля заколебалась

В основании своем.

Бездна черная сомкнулась,

Поглотив героя прах,

В Рим спокойствие вернулось

И исчез народный страх.

Очень скоро, всем на диво,

Там ручей потек игриво,

А над этою струей

Тень раскинула олива,

Перевитая лозой.

Прозерпина ль их явила

В символ благости своей?

Дева ль грустная взрастила,

Как печальный мавзолей,

Над могилой, ей любезной,

Чтоб над местом скрытой бездны

Тихо слезы проливать?

Все догадки бесполезны,

Нам об этом не узнать.

[*] — Это лицо совершало все те жертвоприношения, которые прежде были обязанностью царей, оно не служило специально никакому божеству и не причислялось к жреческим коллегиям.

— Тайна — ужасная вещь! — тихо молвила Аврелия, — тяжело… ах, как тяжело носить в груди своей тайну, которой никто не может объяснить!

Люцилле, несмотря на все ее любопытство, наскучило сидеть за беседкой, она вошла туда и села рядом с Аврелией.

— Диковата твоя поэма, Кай Сервилий! — небрежно сказала она своему патрону, — что хорошего в этом варварском обречении?

— Я не для тебя писал, не тебе и декламировал. Одним не любо — хулят, другим нравится — слушают, на всех не угодишь.

— Да почему ты можешь знать все эти подробности? может быть, у Курция не было никакой невесты, не было и отца. Почему ты знаешь, что ему срезывали волосы, как срезывают животным пред закланием? может быть, он просто бросился без всякой церемонии. История молчит обо всем этом.

— Спорить с тобою, Люцилла, невыносимо, мы никогда не сойдемся во мнениях, поэтому лучше это оставить.

Я тебе много раз говорил, что поэт имеет право фантастически воспроизводить то. что утрачено летописями.

— Что такое и сам твой Курций? Одна легенда, не подтверждаемая никакими серьезными документами.

— Если и так, все-таки эта легенда прекрасна. Бездна разверзается часто не только для целого народа, но и для частного человека. Что нам делать, чтоб закрыть, уничтожить эту предвестницу горя? мы собираем все наше мужество, все лучшие порывы души и спасаемся при их помощи.

— Побросав все это в яму?

— В какую яму?.. бездна — символ несчастия, как герой — символ мужества. Мужество спасает от бедствий: вот тайный смысл этой аллегории.

— А если никогда не жил на свете никакой Курций, если он никогда не обрекал себя и не бросался в пропасть, — зачем же я буду чтить его память и молиться его кумиру? разве мне поможет дух человека, которого не было на свете?

— Люцилла, опять я слышу от тебя эту старую песню, ты совсем не веришь в богов!

— Курций — не бог.

— Он — обоготворенный герой, много чудес было над его могилой.

— Я не могу чтить богов искренно, как ты, Кай Сервилий, потому что ты подвластен твоим фантазиям, ты веришь нередко даже в то, что сам же сочинил, а у меня над душою господствует рассудок.

— И его софизмы?

— Сами вы, поэты, виноваты в этих софизмах, потому что каждый из вас приплетает к мифу что-нибудь от себя, переходя из рода в род, этот миф, вначале простой, разрастается и сплетается с другими, схожими мифами, если вздумается досужему стихотворцу, за неимением своих вымыслов, заимствовать их из другого источника.

Вы сделали то, что все сказания о богах и героях стали сбивчивы и противоречивы. Если можно обоготворить душу Курция, как символ мужества, то почему же не поклоняться и моей душе, как символу красоты, чем Венера хуже Марса?

— Не наделила бы богиня тебя этим опасным даром, если б знала, что он приведет тебя только к безбожию.

— Что ж она не позаботилась спросить Парок?

— И Парки не все знают.

— Ну, Аполлона Дельфийского… Сивиллу Кумскую.

— О, наказанье!.. откуда проникла такая порча в твою душу?!

— Это не порча, а голос рассудка: я не верю в богов Олимпа.

— Кому ж ты молишься, Люцилла?

— Я никому не молюсь. Я пробовала выбирать богов, когда жила в Риме. Я долго молилась пессинунтской Матуте. Меня привлекла всеми хвалимая строгость ее адептов. Я ревностно служила этому глупому камню, будто бы упавшему с неба, но раз пришел мне в голову вопрос: для кого собираются все эти дураки, по три дня не пьют и не едят, бьют себя в грудь кулаками, вертятся, точно жернова, валяются и кувыркаются на сыром полу подземелья? Для простого камня, о котором даже никаких мифов нет [Об этом камне было только предположение, что его бросила, как свой кумир в землю Рея, мать Юпитера и его братьев, от этого Матуту и звали матерью богов. Возможно, что это был, действительно, камень, упавший с неба, аэролит]. Потом я бросилась в другую крайность: хотела молиться Изиде. Обряды ее безнравственны, а чудеса — плутни жрецов. Юлий Цезарь схватил меня в этом омуте порока и погубил бы мою не запятнанную честь, если б твой сосед, Фламиний, не спас меня от этого. Я никогда не забуду этого ужасного дня!.. моим спасением я обязана твоему врагу.

Рим глядит на Цезаря, как на молодого шалуна, а Фламиния заклеймили прозваньем погибшего мота, чуть не злодея, не желая ни знать, ни проверить, что нередко у наружно ужасного человека бывает доброе сердце, доступное благородным порывам, бывает душа, омраченная, но еще не погибшая, душа, которую можно спасти.

— Без помощи богов? — спросил Сервилий.

— Без помощи олимпийцев… нет богов ни на Олимпе, ни в подземельях храмов!

— Где же твои бога, Люцилла? — спросила Аврелия.

— Не знаю… теперь мой кумир — моя красота.

— А когда она завянет от старости?.. — спросил Сервилий насмешливо.

— Тогда мой Олимп разрушится, но я умру с сознанием, что была живою богиней.

— Получишь ты возмездие за гордость!.. не сбивай с толку твоими софизмами эту невинную девушку, не болтай при ней таких высокомерных речей.

— Не тревожься обо мне, Сервилий, — возразила Аврелия, — твои советы всегда будут правилами моей жизни.

— Как подобает будущей супруге, — прибавила Люцилла.

Сервилий и Аврелия сконфузились.

— Кай Сервилий, — сказала Люцилла после минутного молчания, — ты сочинил эту поэму о подвиге Курция, она тебе, как автору, конечно, нравится… а я уверена, что, если б разверзлось что-нибудь вроде такой бездны под ногами Рима, ты не только самого себя или твоей обожаемой Аврелии, — башмака не бросил бы, чтоб ее замкнуть, ха, ха, ха!

— Не смей глумиться над тем, что свято для моего сердца, безбожница!

— Ты любишь твоего героя, а подражать ему тебе и в голову не придет. Приснись тебе, что жрец ведет Аврелию к такой бездне, — ты закричишь на весь дом и с кровати свалишься… ха, ха, ха!.. Кай Сервилий, поэт неподражаемый! если б не только под ногами государства была такая бездна, если б она разверзлась даже частным образом, под твоими ногами, то ты не сумел бы ничем ее закрыть. Представь, что вдруг Аврелия изменяет тебе…

— Наши отношения, Люцилла, нимало до тебя не касаются. Жених я Аврелии или нет, — не тебе это знать.

— Бездна разверзлась! — шепнула Аврелия, но Сервилий Нобильор, разгоряченный спором, не обратил внимания на ее слова.

— Слышишь, что она говорит? бездна разверзлась! — вскричала Люцилла еще насмешливее, — свалитесь же в нее оба, чтоб одному не тосковать в преисподней без другого!.. я на твоем месте, Кай Сервилий, заставила бы и Атилию кинуться вслед за Курцием, если фантазии поэта дозволяется коверкать все предания. Интересно знать, какая бездна могла разверзнуться пред тобой, милая Аврелия.

— Мне пора домой идти, — сказала Аврелия, встав со скамьи.

Она холодно ответила на поцелуи Люциллы, чуть не плача, горячо пожала руку Нобильора и ушла, не облегчив признанием своего сердца: ушла, ненавидя Люциллу, мешавшую все время ей.

Глава XXXVIII. Супруги-сплетники

К вечеру того же дня в дом Котты явился старый Вариний вместе со своею женою, не менее его старою Флорианой.

Они были небогаты и бездетны.

Старые супруги до сих пор, как во дни юности, горячо любили друг друга и были вполне счастливы. Не имея ни детей, ни хозяйства, они поневоле развлекались, интересуясь всякими пустяками и сплетнями, веря всему на слово с детским простодушием. Умер ли кто-нибудь по близости, ребенок ли родился, произошла ли помолвка, или ссора, — Вариний и Флориана прежде всех об этом узнавали и немедленно отправлялись разносить весть по околотку. Оба они принадлежали к низкому сословию, тогда еще недавно возникшему в римском государстве: они были дети отпущенников. Люди этого звания не могли тогда надеяться на хорошую карьеру в будущем, поэтому охотно удалялись из столицы, если имели возможность купить в провинции кусок земли в 10 югеров или того меньше, с лачужкой, называли это громким именем вроде вилла Амата или Авреата, и жили в этом своем поместье. Оба они были любимы, хоть и вовсе не уважаемы, своими соседями. Вариния любили молодые люди за его необидчивость, за то, что старик позволял как угодно потешаться над ним, старики же его любили, как хорошего рассказчика с неистощимым запасом занимательных анекдотов всякого сорта.

За это же самое любили Флориану женщины. Дети обожали старика и старуху за их сказки.

Но в характерах старых супругов, несмотря на их взаимную любовь, была противоположность, состоявшая в том, что оба они, будучи страстными охотниками до сплетней и новостей, понимали их и относились к ним различно, каждый по-своему: Варинию все представлялось в мрачном свете и преувеличенном виде, а Флориана все считала пустяками. Это вело к забавным спорам между ними каждый раз, когда они сталкивались на этом пункте, не — поселяя, однако, раздора у их мирного очага и не нарушая гармонии их любви и счастья.

Возвратившись от Нобильора, старый Вариний первым долгом сообщил жене, что у Котты пропала собака, превосходная, черная, злая собака, без которой теперь некому двор охранять.

— Экая беда стряслась великая! — возразила жена пренебрежительно, — да ведь это Нот пропал!.. это такая была дрянь, что его давно пора бы удавить… он ни на кого никогда не лаял.

— Напротив, такого верного сторожа во всем околотке не было да и не будет.

— Кому понадобилась эта гадина?!.. ни один вор на нее не польстится.

— Полно, пожалуйста, разве я его не знал? его, говорят, пропили… я знаю, кому пропили его эти мошенники: Мертвой Голове.

— Везде у тебя всякие страхи да ужасы, Вариний! никакой Мертвой Головы здесь не было… все это тебе или пригрезилось, или кто-нибудь выдумал для смеха да сказал, чтоб тебя напугать.

Спорили они чуть не трое суток таким образом о Мертвой Голове и пропавшей собаке, заменяя иногда, в виде отдыха, эти споры сетованьями о своей пропавшей прачке и ее сыне, покуда не развлеклись другими новостями.

Котта всегда был очень рад посещениям этих соседей, несмотря на то, что они приходили почти всегда во время обеда или ужина.

— Садитесь, садитесь, друзья мои! — пригласил он старика и старуху, — у меня найдется для вас плошка славной поленты с салом, кушайте! ах, как мне надоели эти противные, длинные обеды в Риме!.. сидят, сидят, лежат, лежат за столом… конца не предвидится!.. чуть не весь день и не всю ночь!..

— Хорошо ли тебя там угощали-то, сосед? — спросил Вариний.

— Вот что вздумал спросить! — воскликнула Флориана, — известное дело, что там каждый день пируют на славу!

— Будто и на славу! а я слышал, что тамошних кушаний непривычный человек в рот не возьмет… там, говорят, повара такие искусники, что могут зажарить собаку да подать вместо зайца съешь — не заметишь, тьфу!

— Ой, не ври, Вариний!.. наша Сира двадцать лет там в кухарках жила, пока ее не продали за старостью. Она уверяла меня, что этого нигде не водится.

Старики проспорили весь ужин, очень мало съевши по этой причине, а Котта все время смеялся, слушая их прения.

— Что нового случилось без меня, сосед? — спросил он, угощая Вариния фруктами после каши.

— Много, сосед, нового, — ответил старик, — да все новости-то неприятные.

— Не пой, прошу тебя, старой песни! — вмешалась Флориана, — кроме нашей пропажи, ничего особенно неприятного нет.

— Как нет? — возразил Вариний, — у Амиклы ребенка собаки загрызли.

— И совсем не загрызли!.. он подошел к цепной собаке и был укушен, — вот и все.

— Да ведь он умирает, совсем умирает… ему в руке кость перекусили… и не одна собака, а три.

— Ах, какой вздор! я его вчера видела.

— Что ж, что видела!.. а я сегодня слышал.

— Ну, а еще что? — спросил Котта.

— Много, много нового, сосед!

— Да ты его, почтенный Котта, не слушай! — перебила Флориана, — он все врет.

— Нет, ты ее, сосед, не слушай… у Минуция волк целую неделю в овчарню ходил да таскал на выбор по три лучших овцы… пастухи никак его не могли убить… копье бросят в него — не попадут, стрелу пустят — также не попадут, что за диво, думают. Наконец и подсмотрели: волк-то, как только выбежит с добычей из овчарни в поле, перекувырнется и сделается человеком, — оборотень, значит. А к Марку Петрею повадился такой же филин летать… прямо на окно его спальни, на самый подоконник сядет да и завоет. Ох, не к добру все это! слуги его видели: хлопнется филин об землю и станет человеком, а из себя красавец!..

— Полно молоть! — воскликнула Флориана, — погляди, болтун: Аврелия, наше милое дитя, ни жива, ни мертва от страха! что у тебя за страсть говорить на ночь такую небывальщину!.. у Минуция утащил волк всего три овцы, потому что пастухи их проспали… все это они выдумали, чтобы себя выгородить. К Петрею, правда, летал филин, но уж поверь, что в человека не превращался… а вот я слышала диковины, так уж от верных людей: сосед Фламиний, говорят, клад нашел, целых 400 миллионов.

— Маковых зерен что ль? — перебил Вариний.

— Не зерен, друг мой, — денег.

— Ну, ну, рассказывай, Флориана! — с саркастической улыбкой сказал Котта, — сосед, не мешай ей, я послушаю.

— Врет она!

— Да не вру же!

— А я слышал другое про него: будто он в землю провалился, сказали будто ему, что где-то в саду у него клад зарыт… он пошел ночью один…

— Не один, а с Лентулом, — перебила Флориана.

— Дай договорить, жена, стал он копать… копал, копал…

— Да и вырыл!

— И не вырыл… копал, копал, да и провалился… туда ему и дорога!

— И не провалился!

— Куда же он пропал-то? мне сама еврейка говорила, что он провалился.

— Может быть, она тебе и говорила, что провалился, то есть скрылся неизвестно куда, но не в землю же.

— Зачем же ему скрываться-то, если он деньги нашел?

— Отдавать их ростовщикам не хочет, потому что долгов у него вдвое больше.

— Не может этого быть!

— А я знаю наверное.

— Ничего не знаешь!

— Мне говорили про клад слуги Мелхолы, они подслушали, как Лентул говорил Фламинию: ты теперь богаче самого Красса, у тебя 400 миллионов.

— Знаешь что, жена, я полагаю, что Лентул убил Фламиния, оттого и распустили слух, что он провалился.

— Зачем ему его убивать?

— Я в этом уверен. Убил он его! я слышал, что они подрались.

— Когда?

— Да уж давно, недели три тому назад. Это было ночью я подрались то они в саду у Кая Сервилия из-за этого самого клада.

— Зачем же они в сад-то к соседу попали! — спросил Котта, не придававший никакой цены этим новостям, но охотно слушавший их ради забавы.

— Лентул стал Фламиния бить, — сказал Вариний, — тот от него побежал, он за ним, добежали они до самого дома Сервилия, там их старый Клеоним разнимал. Фламиний ему за это денег дал, целую тысячу.

— Ах, какой вздор! — воскликнула Флориана.

— Он мне сам говорил, это знают и слуги Мелхолы, оба господина явились домой в испачканных грязью платьях и отдали их слугам, потому что они никуда не годились.

Все встали из-за стола. Вариний, поблагодарив хозяина за ласковый прием, хотел прощаться, но Флориане ужасно захотелось поболтать с Аврелией, зная, что молодая девушка только и имеет досуг по вечерам.

Старый Котта, однако, сам простился с гостями, жалуясь на усталость после дороги, и ушел спать.

Соседи вышли в сад и сели без церемоний на землю. Аврелия также села.

— Дедушка Вариний, — обратилась она к старику, — расскажи мне что-нибудь про Мертвую Голову.

— Ой, не рассказывай на ночь! — возразила Флориана, — лучше, милая Аврелия, расскажи ты мне о том, что ты в столице видела.

— Я там видела Лентула, о котором вы спорили, — ответила Аврелия.

— А Фламиния? — спросил Вариний.

— Не видела.

— Вот и правда моя, жена! — вскричал старик, — значит, верно, что Фламиний провалился в землю или убит. Где Лентул, там и Фламинии, я уж много лет их знаю, они все вместе.

— Вариний, — сказала Аврелия, — ты мне говорил, что сосед Фламиний, клеврет Мертвой Головы.

— И он и Лентул, это я достоверно знаю, — ответил старик.

— А я достоверно, знаю, что это вздор, — перебила Флориана, — если б они были разбойниками, то были бы богаты, а у них деньги никогда не водятся.

— В подземелье Риноцеры бывают заседания шайки Мертвой Головы.

— И тут врешь! там собираются контрабандисты у еврея.

— Да это все равно: и контрабандисты, и корсары, и разбойники… всем им один начальник, Мертвая Голова.

— Нет никакой Мертвой Головы!

— Да как же нет?

— Да так и нет! все это просто сплетни.

— Флориана, — вмешалась Аврелия, — Мертвая Голова не сплетни.

— И я говорю, что не сплетни, — прибавил Вариний.

— Ты видела Мертвую Голову? — спросила Флориана.

— Боги сохранили меня от этого, — ответила Аврелия, — но я слышала об этом ужасном человеке в Риме.

— От кого? — воскликнули старик и старуха в один голосу обратившись все в слух и внимание.

— От Лентула.

— Лентула Суры? — спросил Вариний.

— Нет, тот Лентул так не назывался.

— Значит, это другой.

— Не знаю.

— Что ж он говорил? — спросил Вариний.

— Он говорил мне слово в слово то же самое, что и ты. Мертвая Голова — дух тьмы восточных легенд. Но он разъяснил мне многое, в чем ты ошибался. Клеврет злодея Фламиний — не наш сосед, а его однофамилец.

— Моя правда! — вскричала Флориана с восторгом, — я всегда утверждала, что сосед — просто мот, больше ничего.

— А про Лентула Суру говорил он тебе? — спросил Вариний.

— Нет.

— Каков из себя этот Лентул?

— У него светло-каштановые короткие волосы, усы…

— Это и есть Сура!

— Совсем не он! — возразила Флориана, — у Суры длинные белокурые волосы и окладистая бородка.

— Белокурые или светло-каштановые волосы — одно и то же.

— Совсем нет! а глаза какие?

— Не помню, — ответила Аврелия, — кажется, черные.

— У Суры черные глаза, — сказал Вариний.

— Не черные, а темно-серые.

— Черные!

— Да нет же… серые!

— Черные!

— Я его сто раз видела по деревням… этот нахал никому не дает прохода.

— Это не Сура, — сказала Аврелия, — потому что Лентул, говоривший со мною, был очень скромный человек, его принимают в высшем обществе Рима, мои двоюродные сестры очень любят его, он очень умен и сведущ.

— Вот видишь, — моя правда! — сказала Флориана.

— Он обещал сюда приехать, — сказала Аврелия, — если вы его увидите, то, я уверена, убедитесь, что это другой. Он много говорил мне про Мертвую Голову, он ненавидит этого злодея, он знает о нем даже больше, чем ты, Вариний, он сказал мне ужасные вещи…

Аврелия побледнела и нервно вздрогнула.

— Не будем говорить об этом на ночь, дитя мое! — воскликнула Флориана, струсив.

— Ах, нет, скажи, скажи! — пристал Вариний.

— То, что я скажу — не страшно, — сказала Аврелия, — Лентул открыл мне средство узнавать, с настоящим ли человеком говоришь, или с Мертвой Головой в виде оборотня.

— Скажи мне это! — вскричал Вариний.

Аврелия сообщила курьезную формулу заклинания. Флориана расхохоталась.

— Нос на груди, губы на затылке! — вскричала она, — ах, как смешно!..

— А что, если это тебе неправильно сказали? — мрачно заметил Вариний.

— Как? — удивилась Аврелия.

— Если это формула не от оборотня?

— Отчего же?

— Если это формула для превращения человека в оборотня? ты попросишь кого-нибудь ее произнести, — он произнесет да и станет оборотнем.

— Дедушка Вариний, если это оборотень, — он исчезнет.

— А если не оборотень, то…

— Вдруг у твоего родители в самом деле очутится нос на груди, а губы на затылке! — перебила Флориана, — милая Аврелия, это, поверь, тебе для смеха сказали.

— О, нет, не для смеха, не до смеха мне было в те минуты! — возразила Аврелия.

Старик и старуха опять заспорили.

— Господин приказал узнать, долго ли вы тут будете спорить? — спросил Барилл, выйдя из дома, — вы ему спать не даете.

— Мы будем шепотом, — ответил Вариний.

— Ты не умеешь тихо говорить, — возразила Флориана.

— Не я, а ты не умеешь!

Спор перешел на эту новую тему.

— Уходите, уходите! — вскричал невольник, — мне за вас достанется… и госпоже также.

— Прощайте, соседи! — сказала Аврелия и быстро ушла, зная, что только этим и можно выпроводить говорливую чету.

Глава XXXIX. Злодей проникает к жертве. — Сплетники в кухне

После первого же разговора с Аврелией Лентул понял, какой драгоценный клад может быть найден его товарищем в этой простодушной девушке, он злился на Фламиния за его удачную мысль, злился и на самого себя за то, что согласился помогать товарищу, не разузнавши хорошенько всех сторон дела. Через неделю его злость дошла, так сказать, до точки кипения, а еще через неделю — перекипела через край, — прорвалась бешеными проклятьями на удачи Фламиния и не менее бешеными клятвами отбить у него, во что бы то ни стало, Аврелию с ее приданым.

Хитрецу, когда он не был пьян, не долго надо было ломать голову для придумывания самых замысловатых планов. Он пошел к Цецилии, жене Марка Аврелия Котты, и, поговорив с нею о пустяках, сказал, что ему очень понравился Барилл, невольник ее деверя.

— Я купил бы его у почтенного Тита Аврелия, за какую ему угодно сумму, — сказал он, — но, к сожалению, не успел, не зная о его внезапном отъезде.

— Тит Аврелий не продаст своего любимца ни за какие деньги, — возразила матрона.

— Но он продал же своего любимого кучера.

— Кучер и чтец — разница.

— Мама, — вмешалась Клелия, — дядюшка так любит деньги, что непременно продаст кого бы ни было за хорошую плату.

— Только не Барилла, дитя мое.

— Благородная Цецилия, — льстиво сказал Лентул, — все равно, продаст он его или нет, — я хотел бы попытаться. Твоя любезность ко мне всегда давала мне приятную надежду, что ты не откажешь в моей просьбе. Дай мне рекомендательное письмо к твоему почтенному деверю, я слышал, что он никого не принимает в свой дом без рекомендации.

— По делу примет.

— И по делу не принимает, а посылает к управляющему, мне, сенатору, не ловко вести переговоры с человеком, равным мне по сословию, через раба. Притом заставить Тита Аврелия продать своего чтеца можно только после долгих личных увещаний.

— И разных хитростей! — договорила Клелия.

— Могу ли я надеяться? — повторил Лентул.

— Я поговорю с моим мужем об этом, — сказала Цецилия.

— Но неужели и в таких пустяках, почтенная Цецилия, ты…

— Да, и в таких пустяках, я всегда поступаю согласно воле Марка.

— Не удалось! — воскликнул Лентул дома, ударив со злостью кулаком по столу, — эй, давайте вина!

И он пил, пока не заснул, по привычке, над кубком.

Первое, что ему попалось на глаза, когда он очнулся часа через три-четыре, был довольно объемистый сверток, лежавший перед ним на столе. Лентул взял это письмо: оно было адресовано Титу Аврелию и запечатано печатью Марка.

— Удалось! — вскричал злодей уже другим тоном, — эй, давайте вина!

Не любя ничего откладывать, он на другой же день отплыл из Рима в Остию, а оттуда в Риноцеру.

— Филистимлянин! — удивилась Мелхола, увидев Лентула, — зачем тебя так скоро опять сюда занесло?

— По делам, — сухо отрезал он.

— И Вельзевул твой нагрянет со всеми нечистыми?

— Не знаю.

— А Бездонная Бочка где?

— Бросил его… почем я знаю, где он!

— Да ведь вы с ним были всегда вместе.

— А теперь будем врозь.

— Поссорились что ль?

— Отвяжись ты, оса ядовитая!

— И бороду сбрил… и кудри остриг! — качая головой от изумления, проговорила Мелхола, принимаясь за багаж Лентула.

— Оставь! — вскричал он, — не трогай!

Но еврейка уже успела приподнять крышку незапертого сундука.

— Садом и Гоморра!.. — вскричала она, всплеснув руками, — краски и парики в сундуке… маски!..

— Брось, не то я такую тебе надену маску, что и не снимешь никогда!

Переодевшись в хорошее, но скромное, траурное платье, Лентул пошел к вилле Аврелиана. Характер Тита Аврелия он уже очень хорошо изучил, пообедав с ним два раза в сенате и несколько раз в доме его брата. Все, чего не доставало, ему сообщил еще раньше того Клеоним в роковую ночь после грозы, разговаривая с ним про Барилла, он невольно коснулся и характера его господина.

Точно так же и Барилл сделался известен Лентулу. Покупать его он вовсе не намеревался, покупка была только предлогом, чтоб проникнуть в дом старого скряги к Аврелии.

Это было две недели спустя после возвращения отца и дочери из столицы.

Сколько ни старалась Аврелия выбрать время для своих признании Нобильору, — это ей не удалось, дома ей мешал отец, у соседа — Люцилла. Постоянная деятельность и заботы об отце и хозяйстве стали ей невыносимы, это не разогнало ее дум, навеянных бездельем и поддержанных Лентулом, не излечило ее сердца от недуга страсти к неизвестному ей человеку, а, напротив, еще хуже растравило ее рану и стало новым источником горя.

Она день и ночь мечтала о том, как она пойдет к великодушному Сервилию, выплачет свое горе, выскажет все тайны и муки своего растерзанного сердца и попросит его совета. Отец, чуть не на целый месяц бросивший хозяйство во время поездки, принялся за него после возвращения с небывалою придирчивостью и строгостью. Однажды, измученная до последней возможности беготнею по дому и амбарам, бедная девушка, презирая все ужасы, навеянные предостережениями Вариния, побежала к соседу, но не успела перейти пограничный пригорок, как ее окликнули и схватили за руки.

— Белая лилия! — вскричал Вариний.

— Белая голубка! — вскричала Флориана.

Супруги-сплетники бросились на свою жертву, проводили ее к Нобильору, были с нею все время в Восточной Риноцере и проводили обратно домой, один, нашептывая про Мертвую Голову, а другая, опровергая эти нашептыванья.

Муки продолжались.

Аврелия стала рассеянна, забывчива, не раз отец учил ее палкой. Ей живо почти ежеминутно представлялась резкая разница ее жизни от обстановки ее двоюродных сестер, она горько плакала и чахла от печали. С каждым днем бледнело и увядало ее лицо, слабели силы. Отсутствие Катуальды стало весьма ощутимо, некому было ни дать совет беспомощной страдалице, ни утешить ее, ни выполнить за нее непосильную работу. Катуальда прежде много раз обманывала мрачного старика, искусно подражая издали голосу Аврелии, и терпела вместо нее выговоры, когда она спала.

Наконец силы ее оставили и она упала без чувств в саду, поливая цветы. Сервилий, находившийся в это время у ее отца, увидел это из окна, он бросился в сад на помощь своей милой, поднял ее и положил на камень под миртовым деревом, заботливо намочив ей голову водой.

— Сервилий, ты со мною! — радостно воскликнула Аврелия очнувшись.

— Что с тобою случилось, моя дорогая? — спросил он в тревоге.

— Я умру, я скоро умру, Сервилий.

— Отчего?

— Оттого, что сердце мое растерзано… О, это страшная тайна, Сервилий!

— Ты не можешь мне ее открыть?

— Могу… тебе одному могу… слушай… — сказала она и хотела рассказать все, что с ней произошло, но вдруг в ужасе вскочила и вскрикнула.

— Милая! — вскричал старик.

— Твоя рука в крови!.. левая рука!..

— Да… я этого не заметил, верно, я обрезал ее ножом, когда разрезывал фрукты с твоим отцом. Но отчего ты испугалась? это не опасно.

— Ах! — вскричала она, отвернувшись, — говори, говори за мною заклинанье!

— Заклинанье, какое?

— Повторяй: оглянусь…

— Зачем?

— А!.. ты не хочешь произнести этих слов!.. не можешь!.. ты — не Сервилий…

В эту минуту залаяла у ворот собака, потому что пришел Лентул.

— Медуза-Горгона, обрати его в камень! — вскричала Аврелия, плюнула три раза и убежала от Сервилия, не знавшего, что ему подумать о таком поступке своей милой. Ее радость, доверчивость, а за этим ужасное ругательство, — все это было непереваримо для мыслей этого доброго человека. Он хотел последовать за ней, попросить или даже потребовать разъяснение, но, увидев идущего по двору Лентула, не узнанного им при новой прическе издали, не захотел попадаться на глаза гостю своего приятеля и ушел домой, отложив объяснения до другого раза.

Занявшись Лентулом, никто не видел, как ушел Сервилий. Оглянувшись с террасы, Аврелия его не видела больше.

— Он исчез! — подумалось ей.

Новый ужас охватил ее душу, новое горе охватило ее сердце. Теперь ей даже с Сервилием нельзя беседовать. Везде Мертвая Голова. Эти бредни подтвердились после расспросов прислуги, никто не видал, как Сервилий ушел домой.

Вдогонку за Лентулом, задыхаясь, торопились, ведя друг друга под руки, Вариний и Флориана, увидевшие нового гостя, входящего в ворота усадьбы, случайно проходя там. Прежде чем дойти до крыльца, супруги-сплетники уже успели поспорить о незнакомце, — кто он, да зачем пришел.

Сбрив бороду и остригши волосы для более удобной гримировки в париках, когда это понадобится, Лентул расчесал свою густую шевелюру на две стороны с пробором. Все это изменило его наружность для тех, кто его давно не видел. Ни старик, ни старуха не узнали его. Любопытство овладело ими, но они не осмелились войти без доклада.

Долго мялись они с ноги на ногу у крыльца, потом вошли, но не в хозяйские комнаты, а в кухню.

— Эвноя, кто это к вам пришел? — спросила Флориана кухарку.

— Какой-то приезжий с письмом от господского брата, — ответила кухарка.

— А в письме-то что написано?

— Почему же я могу это знать!

— Слышно, скоро консульские выборы, — сказал Вариний, — не просить ли денег на подкупы явился этот молодчик, — только ошибется, Тит Аврелий деньги дает только под хорошее обеспечение да на хорошее дело, а на подкуп… ни-ни!

— А может быть, это какое-нибудь извещение, новость, — заметила Флориана, — Эвноя, ты пошла бы, знаешь, туда… да эдак… у двери-то…

— Страшно, — возразила кухарка, сама любопытная не меньше соседки.

— Поди, голубушка!..

Кухарка еще немного отнекивалась, но не утерпела, ушла подслушивать.

— Жена, знаешь, что мне в голову пришло? — сказал Вариний, — неужели скупой сосед тратился на поездку только ради диктаторских похорон?

— А то для чего же еще?

— Сомнительно, жена!.. не метит ли он сам в консулы?!

— Вот что выдумал!

— Отчего бы и не так?!.. я в этом почти убедился.

Эвноя воротилась.

— Ну, что? — спросили сплетники разом.

— Барилла продают.

— Вот тебе раз! — вскричал Вариний.

— А еще что? — спросила Флориана.

— Толковали о чем-то важном… римском… я не поняла… не разобрала.

— Так и есть!.. в консулы! — воскликнул Вариний.

— Почему непременно это? — возразила Флориана.

— Непременно.

Они заспорили и побежали к триклинию слушать.

Глава XL. Всеобщая путаница

— Что же прикажешь мне ответить об этом пункте твоему почтенному брату? — спрашивал Лентул Котту самым смиренным тоном, когда супруги-сплетники подошли к двери и, один другого отталкивая, начали соваться к щелке в плохих досках.

Котта сидел, важно развалясь на кресле, держа в руке развернутое письмо от своего брата, привезенное Лентулом.

— О сватовстве? — спросил он.

— Так точно, почтенный Аврелий.

— Я это обдумаю. У моей дочери может найтись жених из здешних… я еще сам не знаю, теперь траур… отложим это до весны.

— Это очень жаль.

— Иного ответа дать не могу тебе, благородный… как тебя зовут-то?.. я забыл… ах, да!.. Лентул… так… так… ты знаешь Октавия?

— Знаю, почтенный Аврелий.

— Что он за человек?

— К хозяйству нерадивый… рабы у него почти все растащили…

— А-а-а… вроде Фламиния!.. как же мой брат мне его хвалит?

— Этого я не знаю. Что же наш торг? почтенный Аврелий, не хочешь продавать, так хоть покажи мне Барилла.

— Ты мне весьма понравился, молодой человек, я готов сделать все, тебе угодное, кроме этого.

— Я даю сто тысяч.

— И миллиона не возьму.

— Ну, хоть поговорить с ним позволь.

— Можешь, сколько угодно.

При этих словах в сенях раздались шаги и туда вошла Аврелия, узнавшая чрез кухарку о приходе соседей и незнакомца.

Сплетники, заслышав шаги, отскочили от двери и подошли к Аврелии со своими обычными возгласами:

— Белая лилия! Белая голубка!

— Тс! — сказала она, сделав знак молчания, — кто у батюшки?

— Какой-то Лентул, — ответил Вариний.

— Лентул! — повторила Аврелия, — не может быть!

— Он купил Барилла — заявила Флориана.

— Невероятно. Батюшка его не продаст.

— За миллион, белая лилия.

— Еще невероятнее… Вариний!.. пойдем туда… в сад… я тебе скажу… страшное…

— Голубка, дай послушать, что там говорят, — стала просить Флориана, — уж очень хорошо говорит этот молодой человек… заслушаешься.

— Заслушаешься! — повторила Аврелия. — Он сюда явился в. ту самую минуту, когда исчез Сервилий… Вариний, это Мертвая Голова!

— Ах! — воскликнул старик, задрожав.

Аврелия увела соседей в сад и рассказала им свое приключение.

Они заторопились уйти будто бы обедать, но в сущности, чтоб разнести поскорее это множество услышанных новостей по всем соседям.

Они пошли не домой, а в Риноцеру к Сервилию Нобильору, но, пока дошли туда, споря между собой, все эти новости перепутались в их мыслях.

Они застали соседа и Люциллу в саду, он занимался цветами, а она качалась на качелях со своими рабынями и Катуальдой.

— Ах, третий здешний филин идет со своей совой! — воскликнула красавица, продолжая качаться.

Супруги-сплетники чуть не бегом подбежали к помещику и, перебивая друг друга, начали рассказывать свои новости, не давая времени на ответ.

— Здравствуй, сосед!.. важные новости!

— Прямо тебя касается!

— Беда случилась!

— Несчастие!

— Мертвая Голова!

— Сосед Аврелий выступает кандидатом в консулы.

— Барилла продал.

— За миллион… Лентулу.

— Аврелию просватал.

— Весною свадьба.

— За Лентула… за Лентула Суру.

— За Октавия или Фламиния.

— Аврелия видела Мертвую Голову… наяву… сейчас…

— В виде тебя.

— Она его прокляла, а он исчез.

— Рассыпался золотыми искрами… при ней… в саду…

— Добрые люди, — сказал помещик, замахав руками, — дайте вы мне опомниться!

— Ее просватали!.. как же теперь ты-то?!.

— Да замолчите на минуту!.. у меня и без ваших новостей голова не на месте.

— У тебя голова болит, сосед, отчего?

— Ужасно болит… от неприятности… вы видели Аврелию?

— Видели, сосед, видели… она ужасно перепугана.

— Мертвая Голова!

— С твоей наружностью…

— Хотел ее обольстить.

— Хотел похитить.

— Молчите, молчите! — вскричал помещик, — говори кто-нибудь один.

Но заставить говорить одного из супругов-сплетников, когда они находились вместе, было дело невозможное. Они спорили, повторяя одно и тоже.

— Бедная Аврелия! — вскричал Нобильор, забывши все на свете от горя, — она больна… она помешалась… я в этом виноват!

— Помешалась! — вскричали старик и старуха, — ты в этом виноват!.. прощай, сосед, нам некогда!

И они побрели от соседа к другому соседу, от Минуция к Петрею, от Петрея к Статилию, от него к Мелхоле и наконец притащились домой, пообедав и поужинав на чужой счет, как делали почти ежедневно.

Новости, обогащаясь в каждом из посещенных домов прибавлениями, недослышанными или превратно понятыми, разрослись наконец в гигантскую сплетню, по которой выходило, что Котта будет консулом, Нобильор из-за этого с ним поссорился, а Аврелия помешалась.

Относительно этого последнего пункта муж и жена больше всего спорили, Вариний утверждал, что причина болезни — Мертвая Голова, а Флориана настаивала, что это — ссора ее жениха с отцом. Соседи от них узнали также, что из Рима приехал к Котте такой богач, что заплатил ему миллион за простого чтеца, красавец невиданный, оратор неслыханный… Вариний утверждал со слов Аврелии, что это оборотень, Флориана возражала, что нельзя верить словам помешанной.

Гордиев узел всеобщей путаницы был завязан супругами-сплетниками, Лентулу стоило только затянуть его, чтоб его жертва очутилась в этой мертвой петле.

Он сумел понравиться старому Котте до такой степени, что он его оставил обедать, не позвав, однако, дочь к столу. Лентул имел полную возможность изучить все привычки старика и приемы Барилла.

— Филистимлянин, что такое ты натворил во всем околотке! — вскричала Мелхола, встречая под вечер своего постояльца, — ко мне прибежали соседи, Вариний с Флорианой, и насказали о тебе чудес, запутаннее всей вашей мифологии… потом вернулся мой невольник Винделик от Петрея, — я его посылала за маслом, — и насказал о тебе совсем другое, потом пришел слуга старой Амиклы за рыбой и насказал опять совсем непохожее.

Она рассказала ему все слышанные днем сплетни.

— Все это до тебя не касается, — отрезал он сухо и ушел в другую комнату, где начал рыться в сундуке, привезенном из Рима.

Смерклось. Осенние сумерки рано сошли на землю. Люцилла сидела в лазурном гроте со своими рабынями и Катуальдой, сердясь на Фламиния, до сих пор не ответившего на ее восторженное послание. Она не знала, что подумать об этом. Энергичная, бесстрашная девушка чрезвычайно редко плакала, ее горе всегда выражалось у нее только злобными возгласами, но она никого и ничего при этом не била — ни рабынь, ни посуды.

В дверях появился Клеоним и тихо позвали.

— Амиза!

— Чего тебе? — отозвалась белокурая германка.

— Иди сюда скорее!

Невольница вышла.

— Барилл к тебе пришел.

— Ко мне?

— Он тебя спрашивает.

— Не Катуальду ли, дед?

— Тебя, тебя. Иди… нужно… важное…

Амиза сбежала вниз, в кухню. Лучина слабо освещала эту просторную комнату. Кухарка и ее помощница пряли в углу: все прочие слуги и служанки, поужинав, уже разошлись.

Увидев Барилла, скромно сидевшего поодаль, в темном углу, Амиза удивилась, отчего болтливый весельчак не говорит с кухаркой. Она подошла к нему к опросила:

— Чего тебе надо? почему ты нынче меня предпочел другим?

— Господин прислал вот этот букет своей невесте и желает ей доброго здоровья, — ответил невольник.

— Только?

Амиза равнодушно взяла букет и хотела уйти.

— Постой… погоди!.. — остановил ее молодой человек, схватив за руку.

— Чего тебе?

— Он велел еще попросить уксуса, настоянного на шафране.

— Принесу.

— Постой… да что ж ты все торопишься?

— Не хочу тебе быть в тягость.

— У меня есть до тебя просьба, Амиза… ты добрая…

— Да что ты сегодня какой кислый, Барилл?! нездоров ты или прибит?

— И нездоров и прибит… ах, Амиза, пожалей хоть ты меня бедного!.. бьют, бьют каждый день!.. никакой радости в жизни нет!.. никто меня не любит, не жалеет!

— Это ты намекаешь все на Катуальду?

— И она и все!.. послушай, пойдем в сад… я скажу тебе…

— Это что за новости?

— Пойдем!

— Нельзя. Госпожа рассердится.

— А она скоро уснет?

— Не знаю, как ей вздумается.

— Я боюсь тут быть долго, мой господин может ужасно разгневаться… он прислал меня, потому что Дабар пьян.

— Я сейчас все принесу и уходи скорее… мне не хочется, чтоб тебя опять били.

Она ушла наверх.

— Хорошо, — шепнул невольник Клеониму.

— Видно, что ты из столичных! — отозвался старик, — только сразу-то не надо бы.

— А что?

— А если настоящий придет!

— Успею уйти… ничего не боюсь.

В кухню вошел Сервилий.

— Барилл, — сказал он, — зачем нужна соседу шафранная настойка?

— Не знаю, господин, — ответил невольник.

— Я ее завтра пришлю.

— Если б можно было теперь!.. он разгневается.

— Долго искать.

— Это ничего, господин, мне велено непременно принести.

— Вздумает и — подай!.. ведь я не слуга его!.. ищи чуть не в полночь то, что ему вздумается просить!.. скажи, Барилл, здорова ли твоя госпожа, оправилась ли она от своего припадка?

— Плохо ее здоровье…

— Давно ли с ней это делается?

— Да уж давно.

— Испугал ее кто-нибудь? отчего и когда это сделалось?

— Господин, ей не хочется идти за тебя замуж… прости мою откровенность!

— Я это знаю.

— Она тебя ненавидит… чуть ты уйдешь, она начнет тебя бранить на все лады, даже жалко становится.

— Барилл, разве ты не знаешь, Катуальда тебе не говорила, что я…

— Что ты с ней поссорился?

— Мы не ссорились.

— Явно-то не ссорились, а… так… разлад вышел… я это знаю, господин. Ах, как мне тебя жаль!.. ты такой великодушный, а госпожа так тебя бранит!.. чего она только не говорила про тебя в Риме всем и каждому!

— И это правда!

— Клянусь тебе богами!

— Этого я не ожидал.

— Старым филином тебя называла… это она от Люциллы переняла, господин, борода у него, говорит, на помело похожа.

— Люцилла ее испортила, развратила! — воскликнул старый холостяк и ушел из кухни.

Кухарка с ее помощницей пристали к сирийцу с расспросами, как да что, он насказал им самых нелепых вещей об Аврелии и ушел с Клеонимом.

— Вызови непременно Амизу, старик, — шепнул он, уходя в сад.

Часа через два огонь в комнате Люциллы погас, в саду раздались осторожные шаги.

— Амиза! — тихо позвал сириец, стоявший под деревом.

— Барилл, ты опять пришел! — отозвалась молодая рабыня, — чего тебе надо, привязчивый?

— Ты одна жалеешь меня, любишь…

— А ты любишь Катуальду!

— Я ее любил, а теперь ненавижу за ее холодность.

— В самом деле?! — радостно вскричала Амиза.

— А ты любишь меня по-прежнему? ты прощаешь меня, Амиза?

— Барилл!

— Милая!

— Я люблю тебя так сильно, как Катуальде никогда бы не любить тебя… она — холодное существо, неблагодарное!

— Я в этом убежден, Амиза, у меня есть деньги… много…

— Откуда?

— Из сундуков моего господина.

— Да ведь ты был ему предан… неподкупен.

— Прежде — да, но он меня вывел из терпенья побоями, возьми… вот полный кошелек.

— Благодарю тебя. Я куплю себе новое платье, шелковое, какого ни у кого нет!.. Катуальда расплачется с досады.

— Ты скажи ей, что деньги дал мне тот богатый господин, который сегодня хотел меня купить.

— Отлично. Так и скажу.

— Еще одна просьба. Пришли или принеси мне завтра же теплый плащ, перешей женский на мужской фасон, только при всех-то не говори, что это куплено на мои деньги… вот тебе деньги за плащ… достань непременно или твой отдай.

— Мой, непременно мой… вот этот.

— Ты приди к нам, вызови меня в кухню и отдай, сказавши, что мне его дарит Катуальда.

Он пристально рассмотрел ее плащ, не отличавшийся ничем особенным.

— Так и сделаю.

— Прощай же, милая!

— Прощай, мой дорогой!

Влюбленные нежно расстались.

Глава XLI. Никто ничего не понимает

На другой день, когда еще утренняя заря только что показалась, а старая Эвноя, прачка и судомойка спали сладким сном, растянувшись на лавках кухни перед своим пробуждением, собаки залаяли и в наружную дверь раздался громкий стук.

— Кто там? кто притащился в такую рань? — спросила Эвноя с досадой, подняв голову со снопа соломы.

— Отоприте! — раздался голос снаружи.

— Мелисса, поднимись, пожалуйста!..отопри вместо меня… я так стала стара и больна!..

Судомойка нехотя поднялась с ворчаньем и впустила Амизу.

— Кто ты и чего тебе надо? — спросила она.

— Разве ты меня не узнала, Мелисса? — ответила рабыня ласково.

— Амиза, что ты так рано встала, уж вот нежданная-то гостья!.. вы привыкли спать чуть не до обеда.

— Мелисса, милая, вызови сюда Барилла.

— На что он тебе понадобился?,

— Катуальда прислала ему… вызови скорее!

— А если господин его не пустит?

— Я должна передать господину несколько слов от моей госпожи. Иди же!

Барилл был отпущен господином и пришел в кухню. Увидев Амизу, он сделал гримасу.

— Барилл. — сказала она, сладко улыбаясь, — ты желал иметь теплый плащ…

— Я желал! — вскричал он в недоумении, — разве за этими пустяками ты меня звала? говори скорее, что ваша вертушка-то прислала или поручила сказать, моему сычу, и пусти меня, не то он меня отколотит.

— Ты сам это придумаешь… она ничего не поручала мне. Катуальда…

— Катуальда… что Катуальда? ты опять хочешь затевать со мной ссору из-за нее?

— Она дарит тебе вот этот плащ… с капюшоном… какой ты просил… такой?

— Я никакого плаща не просил… однако, подай, от даримого не отказываются.

Он надел новую вещь на себя и стал весело повертываться.

— Вот, что значит попасть к хорошему господину! — говорил он, — меня вчера хотел купить молодой сенатор, ласковый, денег мне подарил при прощании, да не продали меня… ох, доля горькая!.. у Катуальды теперь всего будет вдоволь… добрая девушка, хоть и плутовка!.. не забыла отдарить за мои серьги.

— Она поручила мне сказать тебе наедине два слова.

— Некогда… прибьет старик… ну, пойдем в сад на минуту… за Катуальду и прибьют не беда!

Они вышли на террасу.

— Милый! — шепнула Амиза ласкаясь.

— Ты опять за прежние нежности! — вскричал Барилл, сбросив руку рабыни со своего плеча, — я тебе говорил, чтоб этого не — было!

— Здесь никто не видит.

— Убирайся прочь, постылая!

— Это твои вчерашние уверения!

— Вчерашние?

— Гнусный!.. вчера одно, сегодня другое!.. хорошо же!.. я докажу старику, что ты лапу запустил в его сундук.

— Я запустил лапу…

— Да, обе пятерни!.. четыреста сестерций, которые ты мне подарил, в одной пятерне не уместятся.

— Лгунья, клеветница, если ты скажешь еще одно такое слово, я на казнь пойду, а все-таки убью тебя на месте, расшибу об эту лестницу!

Его взгляд дико сверкнул яростью.

— Откуда же у тебя столько денег-то?

— Богатый господин подарил вчера целую сотню.

— Из которой вышло четыреста?

— О, ехидна, это, может быть, у тебя водятся такие деньги, а у меня откуда они будут!.. во всю мою жизнь я был самым честным слугой моего господина, несмотря на всю его жестокость… красть у него, все равно, что красть у моей доброй госпожи, ведь это ее будущее наследство!.. он много раз по забывчивости и по слабости зрения оставлял деньги на столе и запирал сундук мимо задвижки, а я всегда ему об этом докладывал… иди с твоей клеветой! господин знает, какова моя честность.

Он убежал без оглядки в дом. Амиза ушла домой в сильном смущении.

Не успела захлопнуться за ней дверь кухни, как, точно северный вихрь, влетела Катуальда в дом из сада через террасу и схватила Барилла за руку, догнав его почти у комнаты господина.

— Отвяжись, постылая! — вскричал он, принимая ее в порыве бешенства за Амизу.

— Не тебе меня ругать, дуралей!

— Катуальда, это ты!

— А то кто же?

— Я думал, что это она… змея…

— Какая змея? ты сам скорпион, дракон, трехголовый Цербер!

— От тебя, Катуальда, я слышу такие ругательства!

— Клеветник, убийца, сплетник!

— Прибавь еще — вор!

— Я не знала, что ты такой негодяй!.. ведь ты убил моего великодушного господина… убил, сразил его наповал!

— Этого недоставало!.. расскажи толково.

— Сам беду сделал, да еще прикидывается непонимающим!.. отвратительный, гадкий… после твоей клеветы…

— Клеветы, кого и перед кем…

— Полно притворяться, Барилл!.. что тебе сделала добрая госпожа, что ты так беспощадно очернил ее?

— Какая госпожа — твоя или моя?

— Конечно, Аврелия… низкий человек!.. Кай Сервилий целую ночь плакал, а теперь не пьет, не ест, лежит больной, даже, я слышала, обрек себя на голодную смерть после твоего вчерашнего угощения.

— Ничего не понимаю, хоть разорви меня!

— Есть пять свидетелей… не увернешься! ты не говорил ему, что госпожа зовет его филином с помелом вместо бороды? ты не говорил нашей кухарке Эвриклее, что у Аврелии был в Риме возлюбленный из плебеев, Флавий? ты не говорил нашей судомойке Претте, что Аврелия скоро с этим Флавием убежит? о, низкий!

— Когда же я мог успеть все это наговорить? я приходил только на минутку за оливками и греческим вином, когда к нам приехал гость… чу! господин в ладоши бьет.

— Не пущу! — вскричала Катуальда, стиснув руки сирийца, — пусть он тебя хорошенько отколотит!.. ты ходишь тайком по ночам к Амизе… стоишь ты всяких побоев на свете!.. убил ты, убил наповал Кая Сервилия!

— Кай Сервилий убит… наповал… Бариллом… из-за Амизы… — раздался под окном писклявый голос Вариния. Старик, не задумавшись, влез в дом через окошко.

— Стой, убийца, у меня еще есть сила в руках, чтоб задержать тебя.

Он схватил Барилла сзади и заорал на весь дом:

— Люди, сюда, помогите!

На этот крик прибежали Эвноя и Аврелия.

— Кай-Сервилий вчера убит Бариллом, — отрапортовал старик.

— Ах! — вскричали обе женщины.

— Послушайте, — начала Катуальда.

— Убит, убит наповал из-за Амизы ночью… чем, Катуальда, дубиной, кухонным ножом?

— Вариний, послушай…

— Скажи скажи!

— Барилл, — обратилась Аврелия к невольнику, глядевшему дико, точно безумный, — что ж ты молчишь? правда это?

— Госпожа, клянусь… я ни в чем… ничего…

— Пять свидетелей есть, — перебил Вариний.

— Я не говорила, что он его убил, — возразила Катуальда, — это не в том смысле…

— А-а-а!.. теперь ты его защищаешь, чтоб дать ему время для бегства.

— Кай Сервилий убит горем, потому что этот негодяй…

— Врешь, ножом и дубиной!

В дверях показался Котта.

— Негодяй! — закричал он, стуча палкой, — долго ли мне тебя звать? ах, тут сосед Вариний.

— Сосед, новости-то какие!.. твой невольник убил соседа Сервилия вчера вечером кухонным ножом и дубиной.

— Не убил, не убил он его, господин, — перебила Катуальда, — он только насплетничал.

— Передаю преступника в руки правосудия! — торжественно сказал Вариний и, не прощаясь, убежал, чтоб сообщить соседям новость, пока не сообщили другие.

— Убил… насплетничал, — сказал Котта с недоумением, — что такое ты наделал? постой… я тебя палкой!

— Он стоит палки, господин, — сказала Катуальда, — колоти его до полусмерти!.. он ходит к нам по ночам и сплетничает… клевещет.

— Когда ж ты это успел, негодяй? на кого ты наклеветал и как ты убил моего друга, признавайся, на крест тебя, в подвал на голодную смерть!

— На крест, на голодную смерть… кого? — спросила Флориана, высовываясь из за двери. — Барилла?.. да, я уже слышала что-то ужасное от моего мужа, встретясь с ним на дворе, только не разобрала, что такое.

— Он оклеветал твою дочь, господин, — сказала Катуальда.

— Оклеветал мою дочь, что?! — мрачно произнес Котта и с размаха ударил сирийца палкой, — тащите разбойника в подвал!

— Господин, я невинен, — простонал несчастный, — ты знаешь, что я всю ночь был дома.

— Знать ничего не хочу!

Эвноя увела Барилла и спрятала в кухне под лавку.

Котта до того был ошеломлен неожиданностью, что лег в постель и потребовал себе завтрак в спальню, Мелисса должна была ему служить. Он поминутно колотил неумелую судомойку, лишившись ловкого невольника, к которому привык.

— Катуальда, правда ли, что Сервилий убит? — спросила Аврелия, дрожа от ужаса.

— Не убит, госпожа. Все это выдумал Вариний, перетолковав по-своему мои слова, — ответила галлиянка, — но случилось кое-что ужасное… Сервилий очень болен.

— Болен! — вскричала Аврелия.

— Не успел он вчера от вас прийти, как Вариний и Флориана…

— Мы, — сказала старуха, подбежав, — мы…

— Ну, да, вы… вы насплетничали ему… не даром Люцилла терпеть вас не может!

— Ты обвиняла Барилла, а не их, — возразила Аврелия.

— И они и Барилл… они, должно быть, сговорились убить моего дорогого господина… они ему насплетничали, что ты выходишь замуж за Лентула или Фламиния… он ужасно расстроился… потом ночью пришел Барилл под пустым предлогом, — принес от твоего отца Люцилле букет и попросил шафранной настойки. Он проболтал в кухне целый час. Господин застал его там. Барилл насказал ему ужасные вести о тебе… оклеветал тебя. Господин, Эвриклея, Претта, Клеоним и Амиза были там и все слышали. Рамес поутру сказал нам, что господин Сервилий всю ночь плакал, проклиная тебя и всех женщин на свете.

— И теперь болен?

— Лежит в постели.

— Сервилий был у нас вчера.

— Был, госпожа.

— Ах, какой ужас!.. это был он… настоящий Сервилий… ах!.. ах!.. я его оскорбила… прокляла! — вскричала Аврелия диким голосом. С нею сделалась истерика.

Флориана ушла и разнесла по соседям сплетни, совсем противоположные новостям ее мужа.

Глава XLII.
В осаде от друзей. — Мертвая Голова является поселянам

К вечеру дом Сервилия Нобильора оказался в осаде от нашествия соседей.

— Когда его будут хоронить? — спрашивал Петрей, молодой человек из разбогатевших отпущенников.

— Конечно, не сегодня, — отвечал Минуций, промотавшийся патриции.

— Экое несчастие! — вздыхал Церинт, купец из Неаполя.

— Нельзя ли хоть на минуту войти? — спрашивала Амикла, старая гречанка со внуком на руках.

— Подите прочь! — гнал Осаждающих старый Клеоним, — сто раз я всем и каждому говорил, что мой господин жив.

— Зачем ты скрываешь его смерть? — кричал один.

— Верно, до прибытия родных не объявят, — заявлял другой.

Все лезли с шумом и гамом. На другое крыльцо лезла другая толпа. Там были рабы Нобильора.

— Сначала ранен ножом, а потом прикончен дубиной, — повествовал один.

— Не убит, а слег в постель, — перебивал другой, — это я от Флорианы слышал.

— Умер после полудня, — заявлял третий.

Все шумели.

— Барилл ходил к Амизе…

— Кай Сервилий думал, что к Люцилле, обе белокурые…

— Застал в кухне…

— Подрались…

— Пусти же, Рамес, отдать последний долг нашему благодетелю!

Все эти возгласы, один другой перебивая, сливались в гул, подобный крикам осаждающих.

Люцилла глядела в окошко и хохотала, не понимая, как и все, причины этих новых сплетен.

— Пустите, пустите меня! — прокричала Аврелия, вбежав на двор, за ней гналась Катуальда, напрасно стараясь остановить ее.

— Я оклеветана!.. Сервилий болен!.. он умирает!.. пустите!.. пустите!.. раздавались вопли несчастной девушки.

Толпа расступилась, Аврелия вбежала в сени, но дальше Рамес не пустил и ее.

Осаждающие заговорили о ней.

— Аврелия, его невеста.

— Она помешалась… волосы растрепаны… распущены…

— Он умер оттого, что она его выгнала.

— Она его выгнала, потому что дала слово другому, в Риме.

— Знаю — Лентулу.

— Неправда — Фламинию.

— И не Фламинию, а Флавию.

— А я достоверно знаю, что Лентулу, он вчера приезжал. — Это Лентул Сура.

— Нет, не Сура, а Лентул Нобильор, родственник Кая Сервилия.

— Это Флавий-Флакк… Флориана о нем слышала от самой Аврелии, он друг Фламиния.

— А я слышал от Вариния, что Фульвий Флакк.

— Братцы, она совсем не помешана, я вчера с нею говорил, она притворилась помешанною.

— Зачем?

— Чтоб Сервилий отказался.

К крикам снаружи примешивались крики изнутри дома. Рамес не пускал Аврелию, не слушая ее воплей. Люцилла сбежала вниз.

— Пусти ее, раб! — строго произнесла она.

Рамес вздрогнул при сверкании ее гневных очей и выбежал опять на крыльцо.

Оставив Аврелию с Катуальдой, Люцилла смело вошла в спальню своего патрона, не стесняясь тем, что он был в постели.

— Кай Сервилий, — мрачно сказала она тоном, каким говорит судья с преступником, — ты часто обвиняешь меня в непристойности поведения… теперь безобразие твоего поведения хуже всего, что добрые люди могли от тебя ожидать!.. толпа грозит разнести весь дом в щепки, а ты равнодушно валяешься… ты веришь клевете на твою невесту после слов гнусного изменника-раба!.. хорошо это?

— Ступай вон, Люцилла! — ответил он, продолжая лежать, отвернув лицо к стене.

— Поэт! — насмешливо сказала Люцилла, — мои слова оправдались даже скорее, чем я ожидала. На твоем форуме разверзлась бездна, а ты, красноречивый, бородатый Курций, вовсе не намерен замкнуть ее твоим самопожертвованием… ха, ха, ха!

— Ступай вон!

— Ты не умеешь любить, Кай Сервилий! ах, есть ли на свете клевета на любимого мной человека, которой я поверю, есть ли на свете гнусный обманщик, лицемер, сикофант, которому я поверю, которому я позволю очернить существо, любимое моим сердцем, есть ли, наконец, даже проступок, которого я не прощу моему милому, моему избраннику? нет, нет, нет!.. ты не умеешь любить, Кай Сервилий!.. нет того средства, которое я не употребила бы для спасения моего избранника, нет той жертвы, которую я не принесла бы ему, нет ничего, что я не испробовала бы, пока есть хоть искра надежды подать руку помощи человеку, упавшему в бездну, пока еще можно спасти, исправить его.

— Люцилла, я уже сказал тебе еще утром, что решился умереть, если Аврелия, это чистое существо, может быть способною к злословию, то… кто же добродетелен?! ступай вон!

— Аврелия пришла к тебе, она просит позволения видеть тебя и объясниться. О, Кай Сервилий, все это ложь.

Она отворила дверь и ввела за руку бледную, трепещущую Аврелию. Катуальда также вошла.

Аврелия упала на колени у порога двери.

— Сервилий… одно слово, — простонала она.

Услышав ее голос, Нобильор встал и тихо проговорил:

— Не ты, а я должен сказать это слово. — Лицемерка!

— Даже тираны позволяют своим жертвам сказать слово в свою защиту, — сказала Люцилла, — я презираю тебя, Кай Сервилий!.. ты сам лицемер, ты трус, ты говоришь и пишешь одно, а делаешь другое!

— Плюю на твое презрение, безнравственная прелестница, безбожница, ты развратила Аврелию.

— Сервилий, — сказала Аврелия рыдая, — прости меня!.. я думала… думала… что это не ты… что это оборотень… я не видела, как ты пришел к нам, не видела, как ушел… кровь на левой руке… собака залаяла…

— Что за глупости ты говоришь? оборотень, собака…

Любовь начала одолевать гнев в сердце доброго помещика, он продолжал больше с грустью, нежели с гневом:

— Аврелия, ты сказала мне, что не любишь меня, я отказался от твоей руки и просил тебя позволить мне быть только твоим другом и защитником до замужества, потому что твой отец сурово обращается с тобою. Чем заслужил я твое презрение, разве я виноват, что стар для тебя, разве я виноват, что моя наружность кажется тебе смешною? я не считал тебя за девушку, способную на злословие и лицемерие. Я не поверил бы доносу на тебя, если б оказался доносчиком кто бы ни было другой… но это — Барилл, которого я знаю с его детства как честного человека, никогда не лгавшего. Его донос разъяснил мне всю странность твоего поступка со мной в саду. Ты не хочешь даже моей дружбы!.. иди же за твоего Лентула или Фламиния, — кто он, не знаю, за мота, негодяя, фальшивого ласкателя!.. с этой минуты я чужой для тебя, совсем чужой… иди вон из моего дома!

Он прошел мимо Аврелии на крыльцо. Люцилла пошла за ним. Толпа все еще не расходилась.

— Друзья, — сказал Нобильор громким голосом, — уйдите, я жив.

Крики радости встретили появление всеми любимого помещика.

На двор вошла Мелхола со своими рабами.

— Еврейка, жидовка! — закричали многие, — чего ей тут надо?

— Я могу помочь вам, добрые люди, выйти из вашей всеобщей путаницы, — сказала Мелхола.

— Или поможешь еще больше запутаться, — насмешливо возразил ей один из присутствовавших.

— Не от тебя ли все это вышло?! — прибавил другой.

— Помощница контрабандистов, укрывательница разбойников! — оглушили Мелхолу возгласы со всех сторон.

— Клиентка Мертвой Головы! — провизжал Вариний.

— Благородная Люцилла, — сказала Мелхола, стараясь протиснуться к крыльцу, — прикажи им…

— Мелхола и Люцилла! — взвизгнул Вариний, — сосед, сосед Сервилий!.. твоя воспитанница и эта жидовка…

— Стакнулись… подкупили Барилла! — перебила Флориана.

— Барилла подкупить нельзя, — возразил Петрей.

— Нет, можно, — сказала Флориана.

— Вот, где корень зла! — загудели все.

— Ступай с моего двора, ростовщица! — вскричал Нобильор гневно.

— Кай Сервилий, — сказала Люцилла, — она, я уверена, все нам объяснит… она одна…

— Молчи! дочь Семпрония и жидовка!.. какое неприличие! — перебил Нобильор еще сердитее.

— Вон, жидовка, вон отсюда! здесь не просят взаймы! камнями ее, кольями, бейте! — закричали многие.

Мелхола убежала.

— Сосед, — сказал Вариний, — теперь мы поняли суть дела.

— Сплетники, бездельники! — воскликнула Люцилла, затопав ногами, обращаясь к Варинию и его жене, — прибавьте к вашим новостям еще один курьез: я скоро убегу из вашего скучного захолустья, несмотря ни на какие замки и затворы, убегу в какой бы ни было омут, провалюсь туда же, куда, по вашим словам, провалился Фламиний, — к мифическому страшилищу, не существующему на свете, — к Мертвой Голове!

Она плюнула и ушла в дом.

Аврелия сидела часа два в лазурном гроте и рыдала, не внимая никаким увещаниям Люциллы, Катуальды и всех десяти рабынь. Напрасно клялись они ей все разъяснить, узнать, уговаривали ее успокоиться и ждать, что будет дальше. Она была неутешна.

— Сервилий презирает меня! — повторяла она беспрестанно. — Сервилий не простит меня!

Толпа разошлась со двора. Стемнело.

— Амиза, Катуальда, да отзовитесь же, выгляньте в окошко! раздался голос из сада.

Катуальда высунулась.

— Кто там? — спросила она.

— Барилл, — ответил голос из сада, — господин послал меня взять госпожу Аврелию домой, уж ночь наступила.

— Тебя выпустили? — удивилась Катуальда.

— Все объяснилось, Катуальда. Я невиновен, как и уверял тебя. Меня не впускают сюда в дом. Доложи госпоже, что пора домой идти.

Катуальда свела Аврелию под руку с лестницы и хотела проводить до ее дома.

— Не ходи, Катуальда, — возразил сириец, — господин очень зол на тебя.

— Объясни же мне, глупый, что заставило тебя устроить такую путаницу, и кто подарил тебе этот плащ с капюшоном? я его тебе не посылала.

— Вчера был у нас богатый господин из Рима…

— Знаю. Он хотел тебя купить?

— Господин не продал.

— Ну!

— Я полюбился этому сенатору, он очень жалел меня и дал, прощаясь, денег. Дабар и другие пристали ко мне, чтоб я угостил их. Я угостил и сам угостился. На трезвого человека вино всегда сильнее действует, чем на пьяницу. Послал ли меня господин за шафранным уксусом, или это мне пригрезилось, — не могу сообразить до сих пор. Я убежал сюда. Я говорил, конечно, о Люцилле, а Кай Сервилий, не заметив, каков я был, принял это гневно. Я, должно быть, вместо имени Люциллы все время произносил твое, госпожа Аврелия.

— О, радость! — вскричала Аврелия, — все объяснилось. Барилл, пойдем к Сервилию, скажи ему все, покайся!

— Нет, дорогая госпожа, избавь меня от этого, твой родитель прибьет меня, если я тут замедлю, я очень болен от побоев. Пойдем домой.

— И я с вами, — сказала Катуальда, — помиримся, Барилл, мне тебя жаль.

— Ты меня не пожалела прежде… не хочу теперь с тобой мириться, буду любить Амизу. Не смей ходить за нами, долговязая!..

— Пойду до пригорка.

— Вот навязчивая оса, не ходи!..

— А я пойду.

— Не спорьте! — сказала Аврелия, — не ходи, Катуальда, я этого не хочу.

Они тихо пошли.

‘Странно! — подумала Катуальда, глядя вслед уходящим, — с первой минуты… ростом он стал выше… голос какой-то резкий, точно у него горло охрипло… ноги у него как будто обуты, потому что стучат подошвами… странно… Барилл, воротись!’

Невольник оглянулся. Катуальда подбежала к нему.

— Чего тебе, долговязая?

— Ты говорил, что плащ я прислала, а кто прислал тебе эти щегольские столичные башмаки?

— Башмаки, — повторил сириец, взглянув на свои ноги, и невольно ударил себя по лбу, его голос изменился.

— Это также я прислала? — допытывалась Катуальда.

— Это я купил.

— У кого?

— У еврейки.

— Когда?

— Отстань ты от меня! Пойдем, госпожа. Твой родитель прогневается.

Они пошли дальше. Катуальда следовала за ними тихо издали.

‘Голос… голос… за поясом как будто рукоятка кинжала…’ — думала она.

Ее окликнули, она узнала Вариния. Старик все еще болтался между соседями, не угомонившись от интересных новостей. С ним была собака. Вариний привязался к Катуальде с расспросами.

— Ты очень слаба, госпожа, я понесу тебя, — сказал невольник.

— Не надо, я могу дойти, — ответила Аврелия.

Он обнял ее за талию и хотел поднять.

— Барилл, что ты делаешь?! — воскликнула Аврелия, вырываясь из сильных рук, — я дойду.

— Не дойдешь.

Он понес ее, не допуская сопротивления.

— Ты пойдешь за мной на край света, ты будешь моей женой, потому что я люблю тебя.

— Барилл!

— Я не Барилл… я — Мертвая Голова… ты моя рабыня.

Он сбросил капюшон с головы и быстро повернулся, Аврелия в сумерках увидела на его затылке отвратительную маску мертвеца.

— Ах!.. спасите! — вскрикнула она, лишаясь чувств.

Катуальда и Вариний, видя, что уходящие своротили с тропинки к морю, побежали, за ними понеслась и собака.

— Он… он… Мертвая Голова… — забормотал Вариний, остановившись, точно вкопанный.

Катуальда также увидела на безлесной поляне в сумерках вечера ясно отвратительное лицо с длинным носом.

— Вариний, это маска, — сказала она.

Но старик не шел дальше.

— Цербер!. — вскричала Катуальда, — кусай!

Она знала всех и все в околотке, от самого богатого помещика до новорожденного младенца рабыни, и от самого дорогого коня до дрянного щенка.

Собака ей повиновалась и, злобно зарычав, понеслась вдогонку за похитителем, опять схватившим и понесшим Аврелию.

Похититель положил свою жертву на землю и стал в оборонительную позу, грозя кинжалом.

Собака бросилась на него, но тотчас упала с жалобным визгом, раненая.

Несколько поселян, услышав громкий лай собаки и крики Катуальды, явились вооруженные. Все кричали:

— Разбойник, корсар!

— Мертвая Голова! — кричал Вариний.

Они боялись дотронуться до плаща, сброшенного убежавшим похитителем. Катуальда подняла и понесла его, как трофей победы и улику злодея.

Титу Аврелию Котте до того надоело возиться с непонятливой. Мелиссой, что он решился лучше позвать Барилла, чем колотить без успеха судомойку.

Несколько раз Эвноя докладывала старику, что надо послать за госпожой.

— Сама придет, — возражал он, — а если долго не придет, — я ее палкой.

— Верно, сосед-то в самом деле умирает, — сказал он Бариллу, — пусть моя дочь примет его последний вздох.

Стемнело. Аврелия не возвращалась. Котта бранил сирийца за его клевету, приведшую к такому ужасному результату, хоть и не понимал до сих пор, в чем состояла эта клевета на его дочь. Сириец не возражал, перенося с покорностью брань господина.

Раздались крики, и дом Котты очутился сначала в таком же осадном положении от нашествия друзей, как был за несколько часов до этого дом его друга, потом осаждающие, пошумев на дворе, ворвались в полном составе своей армии в его крепость.

Бесчувственную Аврелию пронесли в спальню ее отца, положили на его постель и, оставив без всякой помощи, накинулись на Барилла.

В толпе пришедших было много к таких, которые не участвовали в спасении Аврелии, а присоединились к ее избавителям после этого события.

— Злодей! — закричала Катуальда, — ты пришел раньше нас, но все улики налицо.

— Я свидетельница, — сказала Эвриклея, кухарка Нобильора.

— Ты надел на затылок маску, чтоб нас обморочить, в случае погони, — продолжала Катуальда, — вот чему ты выучился в Риме!.. ошибся!.. я не испугалась твоей маски.

— Ты мою собаку ранил, — пропитал Вариний.

— Поди ты с твоей собакой, сосед! — возразил Минуций, — что тут собака?!.. он хотел похитить свою госпожу… нес ее к корсарам… продал…

— Подкуплен, подкуплен корсарами! — раздались крики, — почтенный Аврелий, мы все свидетели.

— Вы свидетели… кто-то подкуплен… дочь, что ж ты валяешься, что ж ты ничего не говоришь? — сказал Котта, ничего не понимая, — а сосед Сервилий умер?

Все закричали разом в ответ:

— Да нет же, не умер.

— Негодяй Барилл хотел похитить твою дочь.

— Маску надел.

— Мы отняли Аврелию.

— Он ранил собаку соседа Вариния.

— Это что еще? — проговорил Котта.

— Это правда, правда… мы все свидетели… он хотел утащить ее к морю… к корсарам.

— Тише! — вскричал Котта, замахав руками, — говори кто-нибудь один, разберем по порядку.

Но никакого порядка нельзя было водворить среди этого шума и гама. Все кричали, никто не слушал.

— Тише, не то — я вас палкой!

Угроза подействовала на ближайших к старику, но другие закричали еще громче:

— Да, да, по порядку, по порядку… разбери дело, суди разбойника, почтенный Аврелий.

— Кого же, опять Барилла?

— Его, его!

— Да за что, в чем он еще попался-то? продал корсарам собаку Вариния, так?

— Да ведь мы уж говорили… разбойник… с кинжалом… сейчас… унес твою дочь к морю… мы отняли… мы спасли… мы свидетели.

— Ничего не пойму, пока не замолчите.

— Он пришел, чтоб отвести госпожу домой, — сказала Катуальда, — а вместо этого…

— Когда пришел? — перебил Котта.

— Сейчас, господин… в сумерках.

— Мы свидетели, — закричали все.

— Это не Барилл, а Мертвая Голова, — закричал Вариний, — это оборотень… с лицом на затылке.

— Молчите, молчите! — кричал Котта.

— Ты его послал за госпожой, — продолжала Катуальда.

Котта опять перебил ее рассказ:

— Я его не посылал.

— Это значит, что он самовольно пришел.

— Куда?

— В Риноцеру.

— Когда?

— Я уж тебе говорила, господин, что сегодня в сумерках, — ответила Катуальда с досадой.

— Господин, — вмешался Барилл, до сих пор молчавший, — ты знаешь, что я был с самого обеда при тебе, как мог я очутиться в Риноцере?

— Ты отрицаешь, отрицаешь! — напала на него Катуальда, — вот доказательство, этот плащ был тебе принесен утром и отдан при всех Амизой, он был тобою брошен, когда ты ранил собаку соседа Вариния.

— Я ранил собаку, ты с ума сошла, Катуальда!

— Ранил моего Цербера! — сказал Вариний, чуть не плача, — собака издохнет… верная… хорошая…

— Туда и дорога твоей дрянной собаке! — перебила Флориана.

Они заспорили.

— Ранил и убежал от нас, — продолжала Катуальда, — успел прибежать домой раньше нас и все теперь отрицаешь.

— Я нигде не был, господин и Эвноя свидетели.

— Как не был, как не был?! — закричали все.

— Соседи, друзья, уймитесь, прошу вас, у меня голова трещит от вашего крика, — заворчал Котта, — Барилл, уведи меня от них или выгони их вон!.. ничего не разберу, что такое случилось… все кричат, а я недослышу, что такое кричат… ох! ох! ноги болят… голова болит…

Всякий выход для старика был прегражден, и бестолковые переговоры продолжались больше часа. Котта гнал соседей и их слуг из своей спальни, а они не шли, требуя суда над Бариллом, вины которого глухой господин никак не мог понять, он махал руками, бранился, зажимал себе уши, но ничто не помогало, даже его знаменитая палка против свободных людей и чужих рабов оказалась бессильною.

— А я все это очень ясно понял, — раздался громко, как труба, голос Сервилия Нобильора, давно стоявшего у двери, но никем незамеченного. Все оглянулись, увидели общего любимца, и замолчали.

— Сосед, друг любезный, выручи ты меня! — взмолился Котта, простирая руки, — ты ранен, ты умер, Барилл оклеветал перед кем-то мою дочь, Барилл куда-то унес мою дочь или собаку, ты жив, Барилл весь день был дома, дочь тоже дома… ничего не пойму, что такое вышло.

— Вышла самая низкая интрига, — сказал Нобильор.

— Да кто виноват-то, кого мне судить, Барилла?

— Он невинен.

— Кто ж виноват, сосед?

— Не знаю. Я понял, сосед, что два раза приходил в мой дом кто-то, кого мы все сочли за твоего невольника, — в этом и разгадка. Это мог быть переодетый корсар.

— А-а-а, вот что!.. — с расстановкой прошамкал старик.

Соседи опять зашумели:

— Разгадал лучше всех Кай Сервилий!.. виват!.. все узнано… это разбойник, переряженный корсар.

— Барилл, — обратился Нобильор к сирийцу, — принеси твой плащ!

— Сейчас, мой избавитель! — радостно вскричал молодой человек.

— Вот его плащ, — сказала Эвноя и перебросила через все головы шумевших соседей плащ, принесенной утром Амизой.

— Видишь, сосед, два совершенно одинаковых плаща, — сказал Нобильор.

— Вижу, — ответил Котта-, — но все-таки ничего не понимаю. Растолкуй мне, сосед, по порядку, как и что было.

— Награди твоего верного слугу за напрасные побои и успокойся. Что произошло, мы разберем завтра.

Растолковать глухому и забывчивому старику весь ход путаницы было невозможно при криках соседей, беспрестанно перебивавших все речи.

— Барилл, возьми себе в награду оба эти плаща, — сказал Котта.

— Благодарю, господин, — ответил сириец, не желавший теперь ничего сильнее того, чтоб только спасти свою жизнь от незаслуженной казни.

— И это вся награда за то, что он вытерпел?! — воскликнул Нобильор с горькой усмешкой.

— Мне больше ничего не надо, — возразил невольник, зная, что больше и не дадут ничего.

Все соседи и их слуги ушли вон из дома, толкуя каждый по-своему о происшедшем.

Глава XLIII. Бессонница целого околотка

— Сосед, где же Аврелия? — спросил Сервилий, когда все ушли.

— Валяется на моей постели и со страха не хочет вставать, — ответил Котта, раздвинув полог, — дочь, выходи, все ушли… да вставай же, Дурочка!

Его голос звучал ласково, но Аврелия не отзывалась.

— Не буду тебя бить… не буду… ты не виновата…

— Госпожа, — позвала Катуальда, ласково взяв девушку за руку, — моя милая Аврелия!

— Сервилий меня презирает, — тихо и отрывисто проговорила Аврелия, не открывая глаз.

— Аврелия, прости меня… это роковая, ужасная ошибка… ты невинна… прости меня, — сказал Сервилий.

— Дядя, это ты, мой дорогой… Лентул спас меня от Мертвой Головы… Клелия, я опять с тобой… ты права… Флавий Флакк не его имя… гости так долго шумят…

— Помешалась! — тихо произнес Сервилий, упав на колени у постели, — Аврелия, ты меня и? узнаешь?!

— Лентул, ты все, все знаешь… — шептала Аврелия, — скажи, он в Риме, я его увижу? я его боюсь, Лентул… я… я скажу эту тайну Сервилию, непременно скажу… я выплачу перед ним мое горе… песок… везде песок… трудно идти… а волшебник гонится за нами, Лентул… неси меня… волшебник не один, с ним духи, их много, они ищут Флавия и меня…

— Барилл, Катуальда, отнесите госпожу в ее комнату и уложите, — приказал Сервилий, — сосед, горе нам обоим! Она умирает.

Ужас последнего приключения переполнил чашу страданий Аврелии, муки растерзанного сердца разразились горячкой.

В доме Котты никто не спал в эту ночь. Старик плакал, Сервилий Нобильор клял себя за то, что поверил клевете, бросался на колени у постели больной, звал ее, умолял о прощении, сбегал домой и принес все, какие у него были, мази, травы и настойки, в целебной силе которых он был уверен, приказывал Катуальде и Эвное лечить ими больную, Аврелия никого не узнавала, то бредила, то ненадолго засыпала тревожным сном.

Это была бессонная ночь не только для дома Котты, но и для всего околотка, как будто злобный Рок бросил целую горсть неудач в эти места без разбора на злых и добрых людей. И злодеям и добродетелям, — всем было плохо.

Убежав от преследования вооруженных поселян и их слуг, Лентул скрылся в доме Фламиния у Мелхолы, влезши в эту разоренную берлогу через окно, боясь розысков, он хотел приказать оседлать лошадь и ускакать в Неаполь, но, к его ужасу, вместо Мелхолы, первое лицо, кого он встретил в кухне, был Катилина — свирепый, точно адское чудовище, предводитель союза расточителей сидел у стола, кусая со злости ногти и крутя концы своих роскошных, черных кудрей, лицо его в эту минуту было гораздо ужаснее всего, что игривая фантазия Вариния создала на страх соседям в образе волшебника Мертвой Головы.

Встретивши взгляд его блестящих, глубоко впалых, черных глаз, Лентул остановился на месте, точно окаменелый, ни живой, ни мертвый. Двенадцать проскрипций, записанные со слов предводителя в пьяный час, явились теперь перед его взорами в виде длинного куска исписанной его рукой кожи, лежавшей на столе.

Не говоря ни слова, Катилина швырнул в лицо своего помощника его писанье.

— Диктатор, пощади! — проговорил Лентул, обняв колена злодея.

— Моя рука не дрогнула бы прикончить тебя, пьяница, — прошипел ужасный человек сквозь зубы, — но, если приканчивать каждого, подобного тебе негодяя, пришлось бы мне остаться одному, потому что все вы такие… все до одного!.. ты обвинял Курия, обвинял Фламиния, а сам-то ты хорош? кто из вас думает о моих великих идеях, кто помогает моим великим целям? Ни один!.. даже простого диктанта ты не исполнил, как следует. Что тут написано? во-первых: половины не разберешь… вкривь и вкось наставлены только каракули вместо букв… а во-вторых: совсем не то, что я говорил. Фульвий Нобильор, Люций Цезарь вместо Кая, Помпей Страбон давно умерший… тьфу!.. провались ты, Лентул Сура, с этими двенадцатью проскрипциями двенадцать раз в жерло адской бездны к Мегере и сестрам ее!

— Диктатор, я сейчас напишу другое.

— Без тебя уж написано. Зачем ты отлучился из Рима без моего позволения? как смел ты преследовать дочь Котты без моего согласия?

— Эту мысль мне подал Фламиний… я полагал, что… и Ланасса… и Люцилла… и Аврелия… уж чересчур много ему одному достанется… приданое Аврелии…

— Ты хотел отсчитать на свою долю?! разве ты забыл один из главных пунктов кровавой клятвы? — никто не смеет ничего наживать без моего позволения. Фламиний может преследовать, кого хочет, потому что его должность — наживать деньги и передавать их нам. Другого приобретателя мне не надо. Ни ты, ни другой, никто да не посмеет волочиться за богатым приданым! забыв все прочие обязанности!.. Фламиний не имеет у нас другого дела, потому что глуп и труслив, он ни на что другое не годится, его должность — жениться, давать нам векселя, проигрывать все, и покидать жен, когда я ему прикажу. В чем твоя должность, Лентул, говори!

— Я поддерживатель твоих идей и проектов в Сенате и домах аристократии, я — охранитель твоей чести от злой молвы.

— Ничего другого ты не смеешь делать. Курий — шпион, Цетег и Габиний — палачи, у других — другие обязанности… только ни один из вас никогда не является на свой пост вовремя и не исполняет моих приказаний с надлежащею аккуратностью. Покушение Цетега на жизнь Великого Понтифекса не удалось.

Долго бранил Катилина Лентула, не смевшего ему возражать и оправдываться ни одним словом, потом он велел оседлать двух коней и ускакал вместе с ним, неизвестно куда.

Вскоре после их отправления на двор заброшенной усадьбы примчался во весь опор на взмыленном коне Фламиний и разбудил громким стуком в дверь только что задремавшую еврейку.

— Каин отверженный, Бездонная Бочка, это ты!.. — вскричала Мелхола, встречая неожиданного гостя.

— Где диктатор? — спросил юноша, вбегая в комнату.

— Провалился твой Вельзевул в свою геенну и четырехименный филистимлянин с ним.

— Разве Лентул здесь был?

— Был… был… натворил же он тут без тебя чудес и подвигов!.. а ты-то где пропадал, Бездонная Бочка? опять на тебе пурпур да золото… с каких небес эта манна свалилась?.. ведь от тебя не только мой отец, все отказались, как живые от мертвого. Кто рискнул бросить деньги в твою ненасытную пасть?

— Кто?.. гм!.. Ланасса.

— Отвратительный!.. милая, добрая девушка тоскует тут о тебе, тревожится, а ты… о, стыд!

— Ты денег больше не даешь, а диктатор требует, чтоб я их достал.

— Что ж ты не попросишь Люциллу поручиться за тебя? Я дала бы.

— А сколько она уж задолжала?

— Для ее капитала пустяки… два миллиона… ее отец привезет со своей претуры целый корабль серебра, которым славится Испания.

— Мелхола, — сказал Фламиний гордо, — когда я буду мужем Люциллы, я проживу ее приданое, но выманивать у нее теперь не буду… это единственный пункт, на котором я не боюсь даже проскрипций.

— Отчего?

— Сам не знаю отчего, не могу, я не могу ни оскорблять ее, ни обманывать… скорее решусь на всякую низость, но Люциллу обманывать не могу.

— Ты себе противоречишь, язычник: Ланасса, надеясь выйти за тебя…

— Люцилла знает все.

— Ваших странных отношений сам Соломон не понял бы. А если ее отец не отдаст тебе ее приданое?

— Я не знаю, что будет после, Мелхола… какое мне дело до моего будущего?! я уверен, что будет только стыд, горе, гибель!.. эх!.. будь, что суждено Роком!

Он с отчаяньем махнул рукою, сел к столу, положил локти и прижал свои холодные как лед руки к пылающему лицу. Для него настал один из самых мучительных и теперь, после сближения с Люциллой, один из нередких часов его беспорядочной жизни: час угрызений совести и сознания своей порочности.

— Зачем я спас Люциллу! — воскликнул он, — зачем коварная Росция сблизила меня с этим дивным существом, которое я влеку к погибели!.. странная девушка! я ей сказал то, чего не говорил ни одной красавице, я ей сказал, что убью ее, если мне прикажут, она ответила: убей.

Я ей сказал, что промотаю ее приданое. Она ответила: промотай. Я ей сказал, что изменю ей, если мне прикажут, она ответила: твое сердце не изменит мне.

Мелхола, она видит своими лучистыми очами мою душу, как даже я сам ее не вижу. У ног ее я забываю страх, у ног ее я счастлив и спокоен, я медлю ее похитить не по моей воле… она сказала, что это будет еще не скоро, а что она скажет, — то исполнит. Ах, не хотел бы я ее похищать, вечно, чтоб вечно длилось мое блаженство!.. Катилина сказал, что только полгода я буду ее мужем, а потом… ее на корабль, если она не согласится произнести клятву.

— Разгоревался, язычник! — иронически заметила еврейка, — горюешь, горюешь, и нет для тебя ни надежды, ни утешения… попросишь ты твою Венеру, заплатишь ее жрецам за жертвы и молитвы, а Юнона, пожалуй, прогневается и расстроит все. Юнону ты упросишь, — Юпитер разозлится. Эх, язычники отверженные!.. оттого и греки 10 лет под Троей стояли, что все боги перебранились.

— А если вашему Иегове мольба не полюбится, то уж некого больше умолять и тоже нет ни надежды, ни утешения, — ответил Фламиний, подняв голову.

— Не тебе, язычник, судить о милосердии нашего Вечного, Единого Бога!.. скоро, скоро придет Мессия, разрушит ваш Рим, и сделает евреев, свой избранный народ, вашими повелителями.

— Это сказано в ваших пророчествах, а у нас в книгах Сивиллы Кумской сказано, что Рим вечен… его никогда никто не уничтожит. Но мы с тобою ни до чего не договоримся в этих спорах.

— Договорились, до чего я хотела: ты развлекся. Если б ты знал, что твой друг тут наделал! какие ходят сплетни по околотку!.. не перескажешь!.. одни говорят, что ты провалился в землю, другие, — что Лентул убил тебя, третьи, — что ты клад нашел, одна чепуха нелепее другой!

— Ха, ха, ха!

— Лентул вздумал похитить дочь Котты.

— Это правда?.. о, коварный!.. ничего не буду ему доверять.

— А ты тут при чем?

— Не твое дело.

— Разве ты ему помогал?

— Нет не помогал, и он похитил?

— Отняли ее. Он тут всех перессорил: и рабов, и господ, и соседей, всего и был-то три-четыре дня, не больше. Нобильор, говорят, при смерти, болен, хоть я его и видела на крыльце, верно, его привели с постели, до того он был бледен, что узнать трудно! Аврелия, говорят, также умирает и Котта умирает.

— О, негодяй, что он наделал!

— И досталось же ему за это!

— А что?

— Прискакал сам… Вёльзевул-то ваш… Лентула нет… я доложила ему обо всем, как всегда… он затопал ногами и убежал в подземелье, потом оттуда выскочил, еще свирепее стал топать и кричать, мял в руках какую-то кожу или бумагу… я боялась, что и меня-то приколотит.

— А Лентул?

— Прибежал в ужасе, ранил он там только чью-то собаку… да на самого-то Вельзевула и налетел!.. что у них тут было — не знаю, потому что от страха убежала из дома в сарай на чердак, где горох лежит, и до тех пор там сидела, покуда не увидела в окно, что оба они уехали.

— Я понял, что тут кроется, он перепутал диктаторские приказания… ха, ха, ха!.. вот тебе и Мерцедоний!

Вариний и Флориана не только сами не спали всю ночь, но и соседям не дали, бегая из дома в дом в этом густонаселенном околотке, расспрашивая всех и каждого, перепутывая услышанное и перевирая при сообщении. Они совались и в кухню Котты, и в кухню Нобильора, подслушивали у окошек и дверей. К утру их сведения до того обогатились, что Барилл повесился с горя, оттого что господин ничем не наградил его за жестокие побои, а Нобильор закололся у ног умирающей Аврелии. Во всем этом был виноват Мертвая Голова, которого они встретили в самую полночь, он ехал верхом вместе с диковинным богачом-незнакомцем, из ноздрей его коня вылетало пламя, из под шляпы виднелись рога, похожие на оленьи, за седлом висели мешки, полные золота, громко звеневшего.

Все это было разнесено до зари по околотку к еще большему устрашению простоватых поселян и усложнению всеобщей путаницы.

На заре Вариний и Флориана ворвались в комнату Люциллы со своими новостями.

— Твой патрон закололся! — закричала Флориана, вбежавши в самый альков, где стояла постель красавицы, — Люцилла, вставай!

— Мертвая Голова похитил молодого сенатора! — кричал Вариний.

Рабыни хохотали.

Люцилла гневно вскочила с постели, взяла свою лиру и вскричала:

— Убирайтесь отсюда вон! я — волшебница, я заиграю и заною призыв, Мертвая Голова сейчас явится и утащит вас в самую глубокую адскую бездну!

Супруги-сплетники убежали без оглядки и ходили по соседям, сообщая это новое открытие о близости Люциллы с чародеем, до тех пор, пока не выбились из сил и не были принуждены лечь спать, когда уже все добрые люди встали.

Глава XLIV. Между жизнью и смертью

Люцилла выкупалась в ванне, натерлась разными помадами, позавтракала и занималась часа два своим туалетом, за неимением другого дела, изобретая разные прически. Когда ей надоедало возиться со своею головой, она приказывала одной из рабынь садиться на ее место и чесала ей голову самым причудливым образом.

Не видя никогда в ее руках книг, Нобильор считал красавицу за полную невежду в литературе. Он думал, что кроме философии она ничего другого не знает, особенно в области поэзии, которой Люцилла всегда старалась его дразнить.

Она спросила о Катуальде. Лида ей доложила, что ни Катуальда, ни Кай Сервилий не ночевали дома. Красавица призадумалась, в ее мыслях возникло предположение, что, может быть, есть хоть сотая доля правды в сплетнях Вариния и Флорианы, — то есть случилось в доме Котты нечто, если и не такое, потрясающее всю душу, то все-таки важное, выходящее из обычной колеи жизни.

Люцилла взяла с собою смелую германку Адельгейду и отправилась.

Дом Котты представлял в этот час подобие юдоли плача и скрежета зубовного.

Все бегали из комнаты в комнату и с места на место, указывая, приказывая и отменяя приказания. Старик плакал и ругался в одно и то же время, и колотил своею палкой всех без разбора, кроме своего друга, который напрасно старался уговорить его уйти в свою спальню и лечь. Для Аврелии не было ни минуты покоя от шума и возни в ее комнате.

Весь очаг кухни был загроможден горшками с варящимися снадобьями.

Плоха была медицина того времени, и плоха и диковата на наш взгляд. Одним из главных медикаментов была собака.

Живую собаку прикладывали к больной груди, распотрошенную привязывали к больной голове от мигрени, против падучей болезни ели собачье мясо, сваренное с разными травами, вином и миррой.

Зола сожженной собаки, ее мозг, кости, кровь, жир — все шло в дело. Мясо бешеной собаки ели в соленом виде от водобоязни… Собачий жир с полынью излечивал глухоту, глаза лечили собачьим мозгом.

Собачьи зубы, истертые в порошок и смешанные с медом, излечивали зубную боль [Жизнь животных Брема, т. I.].

Не перечтешь всех лекарств, которые делали из собаки.

Второе место после собаки занимал крокодил. Его кровь считалась лекарством от укусов змей, пепел кожи исцелял раны, жиром мазались от лихорадки и зубной боли. Такую же роль играли ящерицы и некоторые рыбы.

Шафран, разные цветочные луковицы, уксус, ослиное и собачье молоко — все это считалось целебным в виде различных мазей или микстур.

Люцилла застала полный хаос в доме Котты, явившись туда, точно Фатум в трагедии, в самую ужасную минуту отчаяния Нобильора, уверенного, что Аврелия умирает, а отец мешает выйти спокойно ее душе. Огорченная Катуальда стояла на коленях около жесткой постели больной, поодаль стояла старая кухарка с несколькими рабынями, Сервилий Нобильор и Котта сидели рядом в креслах у изголовья Аврелии.

— Не мешай, сосед, отойти чистой душе спокойно в вечность! — говорил на ухо старику Нобильор, стараясь, чтоб тот не шумел.

Аврелия бредила. Отец и старая Эвноя не могли понять ее отрывистых фраз, потому что были глухи: прочие все плакали, не прислушиваясь. Один только Кай Сервилий все видел и слышал, его поразили часто повторяемые девушкой разы: — Флавий Флакк… я его люблю и боюсь любить… нет такого имени… Клелия… Фламиний… Лентул…

Она жила в Риме своими мечтами, повторяя имена родных и знакомых, говорила, что Курций — это Флавий, что Флавий бросится за нее в пропасть, но Фламиний его спасет, потому что он его друг, она говорила о Люцилле с ненавистью, как о своей сопернице и помехе на пути жизни.

Были минуты, когда Нобильор желал, чтоб она умерла, поняв, что она любит человека, близкого его врагу. Не ревность, а страх за ее участь был причиною этого желания. Он изредка наезжал в Рим, где также имел доходный дом, и видался с некоторыми из друзей своей молодости, в числе которых был и Марк Аврелий. Но тщетно он припоминал всю римскую молодежь: никакого Флавия он не помнил.

Аврелия очнулась, попросила пить и узнала Катуальду, подававшую ей воду.

— Катуальда, зачем ты сюда попала? — спросила она.

— Служить тебе, госпожа.

— Катуальда, бежим отсюда!.. бежим!.. мне страшно в этом огромном городе… уедем опять в деревню.

— Ты дома, в деревне.

— Ах, нет, не уверяй!.. там была тишина, а здесь шум… говор… везде коринфские вазы… они упадут и задавят меня… здесь везде чары волшебства, в самых храмах у подножия кумиров… ты знаешь его, Катуальда?

— Кого, госпожа?

— Его, который гоним Роком и людьми… нет прекраснее его нет никого несчастнее его… ах, я сама несчастнее его, потому что никогда его не увижу, не найду!.. его слезы… его клятвы… его любовь… Флавий Флакк — это не его имя, чужое, своего он не скажет никогда.

— Успокойся, госпожа, это только сон твой, никакого несчастного нет, все счастливы.

— Я несчастна, если Флавий — разбойник?.. Аминандра я любила, а он убийца, гладиатор!..

— Флавий не разбойник… он твоя греза… его нет на свете… проснись и забудь его.

— Не греза, нет!.. но он сделается разбойником и гладиатором, если я его не спасу… найди мне его, Катуальда!.. найди, если любишь меня!.. Сервилий велел мне полюбить скромного и несчастного… а я его не найду… он исчез… Сервилий назвал меня лицемеркой за то, что я не могу найти Флавия Флакка.

— Аврелия! — позвал Нобильор.

— Дядюшка, — отозвалась больная, — кто привез меня сюда?.. отец разгневается… мне надо идти… овец стригут… меня прирез сюда волшебник, он являлся мне в виде Сервилия и Барилла… ах, какое ужасное лицо!.. длинный нос на затылке… отверстия в черепе вместо глаз… бледное лицо… дядюшка, вороти меня домой!

Она не узнавала Сервилия, принимая его за своего дядю Марка, Барилла считала Лентулом, звала к себе, чтоб он наклонился к ее лицу, и шептала ему на ухо, умоляя сказать настоящее имя Флавия. Сервилий Нобильор шептал молитвы, он отчасти понял тайну Аврелии: римская молодежь потешилась над добродушной провинциалкой, решил он. Люцилла подошла к постели больной и ласково тронула ее за плечо, наклонившись над нею. Аврелия продолжала бредить.

— Она говорит о Фламинии, — шепнула Люцилла, — слышишь, Катуальда, опять о нем, о Лентуле, о любви в беседке, что за сети они ей расставили.

— Тише, госпожа! — шепнула Катуальда.

— Уйди, Люцилла! — строго сказал Нобильор.

— О, как жарко!.. как душно! — бредила больная, — много гостей… все поют… Клелия, скоро ли мы останемся вдвоем с тобою? скоро ли пойдем купаться?.. ты никому не говори, Флавий там, в часовне… не открывай его убежища… ты знаешь Сервилия? да, конечно, знаешь… я должна сказать ему тайну… он один поймет меня… но нет… Сервилий меня больше не любит! ах!

Аврелия жалобно застонала и откинула одеяло. На ее груди висел медальон с портретом ее матери на серебряной цепочке, с ним вместе были нанизаны миниатюрные изображения богов, надеваемые ребенку родными при наречении имени. Этот, так называемый, креспундий носили потом постоянно. На этой же цепочке висел сверточек, зашитый в пурпурный лоскуток.

— Это что за амулет? — спросила Люцилла.

— Оставь, госпожа! — возразила Катуальда.

— Как будто записка… в этом ее тайна.

— Нет тебе дела до ее тайны! — перебил Нобильор.

Но Люцилла сорвала записку прежде, чем успели ей помешать, распорола лоскут и вынула роковые стихи Марции.

— Катуальда, сожги это! — приказала она.

Катуальда отдала пергамент Нобильору.

— Зачем это жечь? — возразил он, — это изображение Курция, предохраняющее от чар волшебства.

Этот человек, несмотря на свою образованность, все-таки был сыном своей эпохи, он даже предпочитал быть суеверным и заблуждаться, нежели, оторвавшись от почвы мифологии, носиться умом над бездной без всякой опоры, как носилась, по его мнению, Люцилла.

— Кай Сервилий, — сказала Люцилла, — это любовные стихи, писанные рукой весталки, если их показать Великому Понтифексу, Марция будет явно или тайно казнена. Уж больше ста лет не зарывали весталок живыми у Капенских ворот, но я слышала, что нередко весталка умирает ночью без всякой болезни, отчего? — знает только Великий Понтифекс со своими помощниками.

Нобильор, не говоря ни слова, спрятал пергамент под свою одежду. Он всегда поступал наперекор советам Люциллы, но спорить с нею не умел.

Тит Аврелий все время сидел на кресле, вмешиваясь в разговор, но его никто не слушал, о нем даже забыли. Люцилла первая обратила внимание на старика.

— Милый Аврелий, — обратилась она к нему, — ты бледен и слаб, позволь мне отвести тебя в твою комнату, уложить и позаботиться о тебе!

То, о чем Нобильор всю ночь упрашивал старика, было достигнуто красавицей в секунду, капризный старик оперся своею костлявою рукою на ее нежное плечо и ушел с ней и Бариллом, расхворавшись от горя.

Люцилла послала домой Адельгейду, велев принести ей все нужное. Она подарила старику множество любовных стихов, сочиняла и писала всякую чепуху вместе с ним, надарила множество полотенец и покрывал, уверив его, что это все она сама спряла, соткала и вышила, надарила ему разных помад и примочек, будто бы полезных в его болезни, она разбирала с ним всякий хлам в его комнате, бегала в кухню, читала ему вслух самые скучные книги. Она занимала его, чем могла, чтоб он лежал, не тревожа свою дочь.

Целую неделю прожила Люцилла в доме Котты, кое-как обедая, кое-где засыпая.

Такое самопожертвование со стороны капризной девушки даже не было замечено ее патроном, но Катуальда с этого времени переменила свое мнение о ней.

Глава XLV. Прошлое доброго помещика

Кризис болезни Аврелии наступил. Утренняя заря еще не загорелась, когда Нобильор вошел в комнату больной, заснув часа два на мягком ложе в столовой. Все спали в доме Котты. Катуальда также дремала, сидя на полу у кровати своей госпожи. Аврелия спала так крепко и была до того бледна, что ее, при тусклом мерцании ночника, можно было легко счесть мертвою.

— Катуальда, — прошептал Нобильор, тихо толкнув галлиянку, — чистая душа покинула мир живых.

— Нет, господин, — возразила Катуальда, — она спит.

— Все равно, это роковой сон, Катуальда. Ее душа теперь витает в пределах Аида и подземные боги решают ее участь — оставить ли ее там или возвратить на землю. О, если б никто не помешал этому сну, не помешал ее душе умолить богов о милосердии!.. ты хитра, Катуальда, поди и сторожи, чтоб никто не вошел, пока она спит или умирает, особенно ее отец: он ужасно шумит. Я хочу без помехи принять ее последний вздох или видеть ее пробуждение к жизни. Надо быть девушке идеалом терпения, чтоб так, как она, повиноваться Аврелию Котте!

— Надо быть идеалом любви к ближним, чтоб так, как Люцилла, занимать Аврелия Котту без всякого приказания, — ответила Катуальда. Нобильор не обратил внимания на эти слова.

Невольница встала и пошла к двери, но остановилась, потому что Аврелия глубоко вздохнула и открыла глаза.

— Сервилий, это ты! — произнесла она слабым голосом.

— О, счастье! — воскликнул Нобильор, — ты меня теперь узнаешь. Я и Катуальда с тобой.

— Зачем вы меня вылечили, зачем вы не дали мне умереть? — грустно продолжала она.

— Аврелия, милая! — вскричала Катуальда, обнимая и целуя свою подругу, — живи, живи для счастья твоих друзей!

— Я буду жить вам на горе! — возразила Аврелия, — никому не принесу я теперь счастья, отцу я не могу помогать, как прежде, потому что силы меня оставили, а он не даст мне оправиться, тебе, Катуальда, мой отец не позволит здесь жить, есть его хлеб, потому что он продал тебя, а тебе, Сервилий… что я дам тебе? — одно горе. Зачем ты обо мне заботишься? зачем ты здесь? я ничем никогда не отблагодарю тебя… ах, я самое неблагодарное существо на свете! меня будет только мучить твой великодушие, как и дружба Катуальды, потому что ни тебе, ни ей я ничего не дам в обмен. Если б у меня была хоть одна лента для украшений, я отдала бы ее тебе, Катуальда, но у меня нет ничего, я беднее последней нищей при миллионах моего отца. Барилл привез тебе серьги, я их видела.

— О, да, прехорошенькие, госпожа!

— Мне брат и кузины также подарили множество вещиц, отец все это отнял, говоря, что я потеряю.

— Тебе надо выйти замуж, Аврелия, — сказал Нобильор, — чем скорее, тем лучше, тебе надо уехать от твоего отца, от этих мест… ты в бреду восхищалась Римом, жила там твоими мечтами, оставить тебя здесь, в деревне, все равно что похоронить заживо. Безумцами были я и твой отец, когда хотели это сделать!

— Замуж! — грустно повторила она, — за кого, Сервилий. сердце мое измучено, разбито, околдовано!..

— Я это понял из твоего бреда.

— Ты успокоишься, Аврелия, со временем, — сказала Катуальда, — мы совершим над тобой заклинания, отгоняющие чары волшебства.

— Я этого не позволю. Эти чары сладки!..

— Ты выйдешь, Аврелия, за того, кого любишь, если он достоин твоей любви… я его найду тебе, если б это был даже мой враг, — сказал Нобильор.

— Ах, если б это было правдой!.. но я тебе дам только новые хлопоты и никакой награды.

— Твою дружбу, как я просил.

— Плоха дружба неблагодарной!.. нет, нет, я ничего не приму от тебя, Сервилий, ничего мне не надо. Покинь меня с моим горем, покинь и ты, Катуальда!.. идите вашей дорогой, а я пойду — моей.

Взор Аврелии дико блуждал, болезнь еще владела ею.

— Не принести ли тебе молока, моя милая? — спросила Катуальда, — подкрепись и успокойся!

— Да, принеси. Я чувствую, что не умру, если б и хотела.

Катуальда ушла.

— Жизнь — одни страданья, Сервилий! — сказала Аврелия, — расскажи мне, как ты страдал, кто тебя обманул прежде, чем я оскорбила?

— Считаешь ли ты перемену наших отношений за оскорбление мне или нет, — все равно, — пора тебе это забыть, как я стараюсь погрузить все это в реку забвения.

— Я никогда этого не забуду, хоть и ничем не вознагражу.

Нобильор сел на кресло и начал рассказ:

— История моих страданий не длинна. Я принадлежу, как ты знаешь, к сословию всадников, которое почти не ниже сенаторского. Я жил постоянно в Риме и увлекался всеми удовольствиями молодежи. Моей первой любовью была актриса, дочь знаменитого трагика.

— Еврифила Росция?

— Да.

— Я ее видела в доме дядюшки, она очень умна и красива до сих пор.

— Кроме этого, она славилась среди своих подруг чистой нравственностью, ни ухаживания, ни дары богачей не соблазняли ее, как других, она считалась недоступной для порока. За это я ее полюбил безумно.

Жениться римскому всаднику на актрисе нельзя, я хотел увезти ее в Грецию, где нет этих различий и строгостей, и жить с нею там в каком-нибудь тихом городке. Отец мой тогда уже умер. Я был свободен и богат. Ничто не мешало мне жениться на Росции вдалеке от Рима. Она согласилась, я блаженствовал. В это время приехала из провинции новая актриса, красивее и талантливее Росции. Публика с первого же представления осыпала ее цветами, оглушила аплодисментами. Моя подруга с этого дня как будто помешалась, ни о чем другом не хотела она думать, кроме своей соперницы, горюя, что публика скоро ее позабудет, ничего не хотела она другого желать, кроме того, чтоб освистали ее соперницу… Тогда Фламиний, отец моего соседа, расставил ей свои сети… Демофилу освистали, а Еврифила изменила мне. Я нашел ее в доме моего врага среди разгульной оргии и на другой же день покинул столицу.

Три года, проведенные в путешествии, излечили мою рану. Возвращаясь домой, я случайно ехал на корабле с девушкой чудной красоты.

Темно-голубые глаза Рубеллии сияли, как небесная лазурь или глубина моря, их выражение было кротко и меланхолично.

Ее темно-русые волосы вились кудрями. Ее движения были полны грации…

— Сервилий, — прервала Аврелия, — ах, как похожа она! ах!.. тот, кого полюбило мое сердце, таков… точно таков!

— Я познакомился с ней… путешествие, полное разных приключений, сближает людей быстро между собой…

Вошла Катуальда с кувшином парного молока.

— Пей, милая, сколько угодно, — сказала она.

Аврелия выпила немного.

— Оказывая взаимные услуги, — продолжал Нобильор, — мы скоро полюбили друг друга. Ее отец был из богатых плебеев, получивших доступ в Сенат.

Фламиний, ужасный Фламиний, отнял у меня и эту невесту. Он увлек Рубеллию своими ласками, а отец предпочел отдать ее лучше за сенатора, чем за всадника. Муж скоро развелся с ней, отняв даже сына. Она умерла от горя.

После этого мне осталось одно утешение: служить усердно моему отечеству. Я служил, предавшись моим занятиям всей силой души.

Фламиний лишил меня и этой, радости, он через подкупленного раба украл мои стихи.

Прошла весна, жара настала.

Фиалки больше не цветут.

Мелеют горные потоки

И птички песен не поют.

Прошла весна с ее дарами,

Об этом, друг, ты не грусти:

Свершится год, и за зимою

Весна опять должна прийти.

Но не придет к нам наша юность.

Людей блаженная весна!

С ее восторгами, мечтами,

Для нас на век прошла она.

Что может быть невиннее этого?.. но Фламиний повел, опираясь на эти стихи, против меня интригу.

Великий цензор исключил меня из службы за то, что я будто бы оскорбил Цереру, богиню плодов, и Опс, богиню осени, а кроме того, что я слишком молод, чтоб говорить о юности, как о прошлом времени, что это оскорбительно для богинь судьбы моей, еще не свивших мне нить пожилого возраста.

Меня заклеймили названием богохульника и велели мне удалиться из столицы на год. Я жил в Неаполе, в моем доме. Скоро умер мой дед, приходившийся дедом и Фламинию по его тетке. Старик, слывший за чудака при жизни, оставил и завещание, приличное только полоумному: отдать его поместье, Риноцеру, тому из нас, кого Сенат найдет достойнее. При других обстоятельствах я отказался бы от этого наследства, потому что богат и без поместья, но мне захотелось если не победить Фламиния, то хоть унизить его, досадить ему.

Много денег просорили мы оба на подкупы и всякие плутни. Твой отец много помог мне своей дружбой с Суллой, но и сам диктатор, бывший тогда консулом, оказался на стороне моего врага. Твой отец мог упросить его только на дележ.

Но и тут поступили со мной несправедливо, отдав лучший, приморский участок моему врагу. Ненавидя старика до самой его смерти, я ненавижу и его сына, несмотря на то, что это сын женщины, некогда любимой мной, потому что молодой Фламиний ведет ужасную жизнь.

— Он похож на Рубеллию?

— Не знаю, я никогда не видел его, потому что отворачиваюсь при встречах дорогой, а в обществе судьба никогда нас не сводила. Я отворачиваюсь, увидев молодого Лентула, потому что это его друг, где Лентул — там и Фламиний, они неразлучны.

Есть у него и еще друг, Люций Катилина, о нем ходят разные слухи. Одна молва считает его разбойником, контрабандистом, другая опровергает все это, как клевету. Он равно угодил во времена Суллы и диктатору и народу.

— А есть у Фламиния еще друзья? — спросила Аврелия.

— Конечно, есть, но я ими не интересуюсь. Говорят, что у жида, который владеет за помещика западной Риноцерой, нередко скрываются разные подозрительные люди, принужденные бежать из столицы.

— Может ли хороший человек случайно попасть в друзья дурного?

— Конечно, может, но он тогда делается самым несчастным.

— Самым несчастным! — повторила Аврелия с глубоким вздохом, — я теперь все поняла, — он оттого и несчастный, что попал в круг этих ужасных людей.

— Друг мой, — сказал Нобильор, — не поддавайся этим мыслям. Что будет с тобой, если твой идеал окажется не таков, как ты предполагаешь?

— Ах, поздно!.. я клялась ему в вечной любви!

— Он похож на мою Рубеллию, — сказала ты. Если это сам Фламиний.

— Нет, нет, не он. Кто угодно, только не он, потому что Фламиний… но я не скажу… это тайна.

— Новая сеть для твоей гибели?

— Никакой сети тут нет. Я скажу половину тайны: у Фламиния есть невеста, которую все знают в Риме и одобряют ее выбор. Фламиний ее любит, как и она его.

— Бедная девушка!.. она будет его третьего женою! — со вздохом сожаления сказал Сервилий, — но хвала бессмертным!.. не Фламиний смутил твой ум, друг мой. Пусть гибнет в его сетях какая бы ни была несчастная жертва злого Рока, только бы не ты!.. доставайся, Аврелия, кому хочешь, хоть гладиатору, если намерена гибнуть, только не Фламинию, не сыну моего врага!

Глава XLVI. Бегство Люциллы

Здоровье Аврелии медленно поправлялось, отец удалил от нее Катуальду, лишь только она встала с постели, и стал хуже прежнего мучить ее мелочными придирками.

Аврелия сделалась раздражительна, ей казалось, что никто ее не любит и не понимает, кроме Сервилия Нобильора, но его дружбой она тяготилась, считая себя не в силах отблагодарить его.

Слыша от нее постоянно одни и те же разговоры на эту тему, Сервилий решил оставить ее на время, сначала он перестал ходить к соседу под предлогом уборки вина и хлеба, а потом уехал зачем-то в Неаполь.

Катуальду Аврелия положительно стала ревновать к Люцилле и, наконец, рассорилась с ней, видя попытки галлиянки убедить ее, что Люцилла далеко не такое отвратительное существо, как ей кажется.

— Ты любишь теперь не меня, а твою новую покровительницу, — сказала она, — ты продала Люцилле твое сердце за это тряпье и бусы.

— Не за подарки полюбила я ее, моя милая Аврелия, — возразила Катуальда, — я с каждым днем, с тех пор как живу в Риноцере, убеждаюсь…

— Что Люцилла — богиня красоты, ума и всяких добродетелей, а я — глупая, бедная провинциалка, не желающая ни морочить хитростью, ни мучить капризами моего старого отца.

— Если б ты знала, моя дорогая, как нежно она ухаживала за твоим больным отцом, когда ты хворала! Или спасать тебя или его, — мы не знали, что нам делать, к кому кинуться… Люцилла…

— Одна научила вас уму-разуму!.. все, все, привезенное из Рима, отец у меня отнял, даже новое траурное, платье… не мог он отнять единственного рисунка, данного на память Марцией, Люцилла ухитрилась лишить меня и этого. Катуальда, зачем ты, ненавистная, сожгла мои стихи?! ты хотела этим угодить Люцилле. Единственный подарок!.. единственное воспоминание!..

Истерически зарыдав, Аврелия отвернулась от молодой девушки.

Несколько минут Катуальда боролась сама с собой в нерешительности, наконец, жалость взяла верх в ее сердце. Положив нежно руку на плечо плакавшей, она шепнула: — Аврелия, стихи целы.

Аврелия пытливо взглянула на галлиянку и спросила:

— Это не плутни, не подлог?

— Удивляюсь, как ты изменилась, Аврелия! — сказала Катуальда с оттенком досады, — удивляюсь, что такие пустяки могут тебя, ссорить с твоими лучшими друзьями!

— Отдай, отдай!

— Я боюсь возвратить тебе этот несчастный лоскут бумаги, чтоб он не послужил кому-нибудь во вред. Я не поняла, что говорила Люцилла Каю Сервилию, не смею и спросить ее об этом, но кому-то грозит беда, если эти стихи или этот рисунок увидит какой-то римский сановник.

— Ага!.. быть может, они опасны для Люциллы!.. оттого она так усердно старалась их уничтожить. Катуальда, все здесь говорят, что Люцилла — волшебница, ученица Мертвой Головы.

— Аврелия, кто эти все? — полоумный Вариний с глупой женой, Минуций, поверивший своим пастухам, что не они, а оборотень украл его овец, и другие дураки, не лучше их.

— Катуальда!.. что я слышу?!.. ты прежде бранила Люциллу и говорила то же самое, а теперь… я поняла все… ты под властью ее волшебства. Кай Сервилий говорил мне, что изображение Курция — есть предохранительный амулет от всякого колдовства. Отдай, отдай стихи, если ты меня хоть крошечку любишь! я никому их не покажу, даже Сервилию.

— А если в Риме…

— Я никогда больше не буду там, а если буду, то никто никогда не может увидеть моего амулета, я его носила и буду носить на груди.

Видя, что Аврелия готова броситься на колени, Катуальда развязала свой пояс и, доставши роковой документ, отдала ей.

Аврелия не повисла на шее своей подруги детства и не осыпала её поцелуями, как поступила бы два месяца тому назад. Она торопливо сказала:

— Благодарю, — и скрыла сверток под платье.

— Прощай, Аврелия, я не нужна тебе, — сказала Катуальда.

— Прощай.

— Люцилла искреннее тебя, — сказала галлиянка уходя.

Отогнав от себя друзей, Аврелия стала терзаться от нового повода, изобретенного ее больною головой. Ей казалось, что она сделала несчастным Барилла, потому что прогнала своей холодностью Катуальду, любимую им. Напрасно невольник старался разубедить ее в этом, говоря, что вполне покорен своей рабской доле.

— Твой родитель, госпожа, скоро отойдет в вечность, — говорил он, — я достанусь твоему брату, и неизвестно, куда он меня продаст или пошлет, если я ему не буду здесь нужен. Катуальда теперь свободна: она не пойдет за раба, она все равно потеряна для меня.

— Я выкуплю тебя у моего брата, бедный Барилл, чтобы ты мог взять за себя Катуальду, но теперь… теперь… ты ее не видишь, она может полюбить другого… ах, я — причина всеобщих бед!

Счастье друзей детства представилось Аврелии зависящим от смерти ее отца, ей подумалось, что она для этого должна желать ему скорейшей смерти, эта мысль была для нее пыткой.

Поездка в Рим, оживившая старика, после возвращения в деревню оказала губительное влияние на его здоровье. Тит Аврелий, дряхлый и больной прежде, теперь окончательно ослабел и телом и духом. Его характер стал еще невыносимее. У него уже не было сил ходить по саду, не мог он и разгуливать на носилках, жалуясь, что они качаются. Все было не так, да не по нем. Страсть его к Люцилле, напротив, не угасала, он посылал ей ежедневные приглашения навестить его, если она не являлась, он воображал, что она хворает горячкой, как хворала его дочь, и мучился мыслью, что не может отправиться к ней.

Когда приходила Люцилла, Аврелия постоянно скрывалась, под предлогом хозяйственных работ, на все время, покуда красавица оставалась у старика.

Люцилла недоумевала, что ей делать с этим несчастным влюбленным псевдоженихом. Она уже давно раскаялась в своей шутке, видя нешуточные последствия кокетства, но было поздно. Оставался один исход: свалить повод к разлуке на приехавшего отца, который будто бы сам отдаст ее за другого.

— И смешно и жалко видеть этого живого мертвеца, как он вздыхает, говоря о любви! — сказала она, сидя с Катуальдой и рабынями в сумерках зимнего дня.

Все засмеялись.

— Смеяться нечему! — серьезно сказала красавица и глубоко вздохнула, — Аврелий любит безнадежно, гибель ждет его в сетях моего глупого кокетства. Кто знает, что ждет меня впереди? не воздастся ли и мне по заслугам?.. ах!.. быть может, и я люблю безнадежно!.. я не знала, что могу так сильно полюбить, и кого?.. — человека, над которым все смеются, потому что он этого достоин, человека бестолкового, бесхарактерного, легковерного. Кара судьбы началась!..

— Но ты, госпожа, ведь не веришь в богов, — заметила Адельгейда, — от кого же наказание постигнет тебя?

— Я не верю в олимпийцев и в мифы, сложившиеся о них, — ответила Люцилла, — потому что мифология есть лабиринт самых туманных абсурдов. Возьмите, например, солнце и луну, что они такое? вначале их считали братом и сестрой, Аполлоном и Дианой, но потом сложили об Аполлоне и его сестре такие мифы, при которых им некогда сделалось разъезжать по одной и той же небесной дороге. Солнце разделилось на Аполлона и Гелиоса, а луна — на Диану и Селену. Но старые мифы остались при новых, и вышла чепуха, путаница, которую разобрал только один Аристотель, учивший, что светила неба не больше как такие же звезды, как и все остальные, он доказал нам, что затмения происходят не оттого, что солнце или луна от чего-нибудь горюют, но от их положения относительно земли.

Это один из спорных пунктов, на котором Кай Сервилий горячится больше всего, называя меня безбожницей. Увидев новую луну, он непременно начнет бить в медный таз. Зачем? — спрашиваю я. Он, не зная, чем объяснить этот нелепый обряд, отвечает, что так надо, а безбожнице нет дела до его священных обязанностей. Но Бог существует, моя милая Адельгейда!.. на твоей родине, в Германии, зовут его Ирминсулом, в Галлии — Гезу, у евреев — Иеговой. Имена разны, но он — Один. Никто не знает его настоящего имени, но он был, есть и будет, каратель неправды, защитник невинных. О нем нет мифов, он не допустил и никогда не допустит людей исказить понятие о его сущности, от этого он и неведом никому.

Голова Люциллы тяжело поникла на грудь и слеза скатилась по щеке ее.

— Ты плачешь, божественная! — сказала Лида.

— Не величай меня так… я много раз говорила, что смеюсь над этими титулами, они приятны мне только в устах льстецов, льстецы, возводя людей до равенства с богами, низводят богов до равенства со смертными. Сколько раз в Риме я была свидетельницей того, как говорили льстецы Цицерону: божественный Марк Туллий! а сами, я знаю, думали: провались ты в преисподнюю!.. я плачу… я плачу только пред вами, мои нелживые подруги. Льстец и гордец не увидят слез моих, не увидит их и тот, кто своей любовью вызвал эту слабость в моем твердом характере. Аврелия каждый день плачет… Сервилий много плакал, когда она была больна… что их слезы? — вода дешевая или легкое масло, всплывающее поверх всех горестей и исцеляющее сердце в одну минуту. А моя редкая слеза — тяжелая свинцовая пуля, пущенная меткой рукой балеарского пращника… меткой рукой… а где Меткая Рука, наш храбрый гладиатор?

— Мы ничего о нем не знаем, — ответила Архелая, вопросительно переглянувшись с другими рабынями.

Катуальда испустила глубокий вздох.

— Это единственный человек, умеющий меня утешить, — продолжала Люцилла, — неужели он меня покинул?

Катуальда опять вздохнула.

— Неужели успехи в цирке до такой степени вскружили эту умную голову?.. он писал мне из Рима, но такими загадками, что я не могла решить их, поняв одно, что беда грозит мне от кого-то, если я не покину, как можно скорее, Риноцеру.

Катуальда нервно вздрогнула и сказала:

— Что же ты медлишь, Люцилла? Фламиний тебя любит. Бегите!

— Я не решусь бежать с ним до приезда батюшки, коварный Лентул может внушить ему какие-нибудь дикие планы относительно меня. Простак, сам того не подозревая, заманит меня в ловушку… бесчестье, или корсары… или кинжал Катилины… ах!.. мой бедный избавитель!.. он сам погибает.

— Беги, Люцилла!.. беги отсюда одна!.. — сказала Катуальда мрачно.

Люцилла не ответила. Безмолвно сняла она с себя все украшения и подошла к своей кровати.

— Не будешь купаться на ночь, госпожа? — спросила Амиза.

— Оставьте меня одну! — был ответ.

Все вышли.

Люцилла легла в свой роскошный альков. Лампа тусклым мерцанием освещала лазурный грот, по которому, как всегда, плыли облака ароматных курений.

Люцилла неподвижным взором глядела прямо перед собой. Она видела то самое кресло, сидя на котором дала свой первый поцелуй жениху, тайно обручаясь с ним. Сколько любви видела она тогда во взоре своего Квинкция!.. сколько надежды было в ее сердце!.. где теперь он, это беспомощное существо? зачем он, не прощаясь, покинул ее? три письма послала она ему через Мелхолу, ни на одно нет ответа. Разлюбил? — невозможно!.. а если он ее бросят, что ей делать? в Риме, мечтая о своем избавителе, она решила, что забудет его, если он окажется недостойным любви, а теперь? теперь не то!..

Люцилла крепко прижала к глазам руки, чтоб не видеть места, напомнившего ей минуту ее блаженства, но и сквозь руки ей виделось кресло, она сидела на этом кресле, а Квинкций у ног ее, доверчиво склонивший свою бедную русую голову к ней на грудь, как на единственное место покоя для его измученного сердца.

Ей слышалась его исповедь, — мучительные признания своих преступлений, виделись его слезы, — жгучие слезы раскаяния и безвыходного горя.

Квинкция нет, нет и Меткой Руки, Мелхола сурово советует ей бросить любимого человека, уверяя, что его нельзя спасти. Все покинули Люциллу. Рабыни ее недоумевают, что ей посоветовать, а Катуальда таинственно, как Аминандр, советует ей бежать.

Бездна разверзлась… неужели Неведомый, которому она молится, не даст ей крыльев, чтобы перелететь эту юдоль страданья? неужели нет богов?!.

Голова ее горела, сердце усиленно билось, она лежала ничком, скрыв лицо в подушку.

— Если есть Бог он спасет и меня и моего милого, — подумала она, — я в него верую, я ему молюсь… я перенесу безропотно эти тяжкие испытания… я надеюсь…

Тихая дремота мало-помалу одолела страдалицу, ей показалось, что она очутилась в роскошном саду помпейской виллы своего отца, Фламиний должен прийти в этот сад, она плетет для него венок из роз… кто-то очутился сзади нее и нежно обнимает ее… это не он… это…

Люцилла очнулась и увидела Катуальду, склонившуюся над ней: галлиянка нежно положила руку на плечо Люциллы, разбудив ее.

— Филин кричал, — сказала она шепотом.

— А!.. — отозвалась Люцилла.

— Пойдем!

— Куда?

— Троекратный крик ночной птицы, вестницы горя, призывает вас к ручью.

Люцилла поняла слова галлиянки, встала и накинула теплый плащ.

— Я его давно ждала, — сказала она.

— Ты уходишь отсюда навсегда, госпожа.

— Как?

— Он велел… я его видела вчера… беги или погибнешь!

— Куда, с кем бежать, Катуальда.

— С ним.

— С ним?!

— Рассуждать поздно!.. он объяснит все сам.

— А ты?

— Я не могу, я люблю тебя, Люцилла, но есть и еще одно существо, дорогое мне, — Аврелия. Беги, беги!

Они ушли, не взяв с собой больше ничего.

Ночь была тепла, но очень темна, мелкий дождь изредка накрапывал из тяжелых туч, южная зима уже давно наступила.

Вдали у ручья молодая девушки заметили свет маленького факела, воткнутого в землю, при его дрожащем мерцании они, подойдя ближе, увидели фигуру мужчины, плотно закутанного в черный плащ, стоявшего под деревом.

Люцилла узнала Аминандра.

Силач поднял голову и снова понурил ее на грудь, сказав:

— Беги, Люцилла!

— Аминандр, скажи мне все, — ответила она, — зачем мне бежать и куда? что грозит мне и от кого?

— Ты — единственная плотина, мешающая литься кровавому потоку: ради тебя Меткая Рука удерживает эти волны… но Меткая Рука не может один, как Атлант, держать все небо… Меткая Рука не один, у сторукого Бриарея есть много метких рук, они тебя достанут.

— Корсары?

— Нет, враги корсаров.

— Кто же?

— Слуги моего господина.

— Гладиаторы?

— Любопытство — пагубная страсть. Не пытайся ничего разузнавать!..

— Когда же обрушатся бедствия на эти места?

— Рука Бриарея не может знать, когда гиганту вздумается идти войной против Олимпа. Я не ручаюсь за завтрашний день. Аминандр — гладиатор в Риме, но здесь он — воин.

— Враги корсаров — враги Катилины, Аминандр, мое сердце мужественно, а рука тверда…

— Знаю.

— Горе сосет мою грудь… да, я бегу. Возьми меня с собою, я буду сражаться подле тебя, как галльские и германские девушки сражаются подле своих братьев.

Гладиатор снова поднял голову, саркастическая улыбка исказила его прекрасное лицо.

— Свободной патрицианке нет места подле презренных рабов, — сказал он.

— Но ты сам зовешь меня.

— Не для того, чтобы сражаться.

— Куда же?

— В убежище от гибели. Если ты не убежишь сейчас со мною, не доверишься руке человека, который назвал себя твоим другом, то сеть гибели захлопнется и рука друга превратится в руку врага. Я убью тебя, Люцилла, потому что тогда не будет иного средства спасти тебя от того, что хуже смерти.

— Мое горе, Аминандр, давно уж сделало мою жизнь хуже смерти. Я люблю…

— Знаю. Свободная госпожа уж больше не поет о зефирах и лирах… свободная госпожа надела оковы любви и стала рабой человека, которого Аминандр презирает больше, чем слабую, ветреную женщину. Ха, ха, ха!

Его хохот резко раздался в ночной темноте, а глаза светились, как у тигра.

— Я убью его, — сказал он.

— Аминандр!.. ты сам любишь… любишь слабое, беззащитное существо, безропотно переносившее все муки в неволе, вспомни твою любовь!

— Аминандр счастлив, потому что разорвал оковы той, которую любит. Сын Аминандра не раб.

— И я хочу разорвать оковы любимого человека, Аминандр, мой друг, мой старший брат, мой единственный советник!.. не презирай Квинкция!.. не лишай меня существа, могшего согреть и растопить лед моего сердца!.. научи меня быть на тебя похожей!

— Похожей на разбойника горной банды?!

— Аминандр!.. что за слова ты сказал?!

— Язык мой — язык человека: он выдал тайну Бриарея, сила клятвы повелевает Меткой Руке заглушить на веки уши, слышавшие его тайну… но эти уши — уши его сестры.

— И Катуальда слышала.

— Катуальда — мое милое дитя, моя дочь, спасенная из пламени, она не выдаст тайн отца своего.

Галлиянка подошла, обняла шею силача и ласково положила голову на его плечо.

— Мой избавитель, просветитель, отец, — сказала она, — дочь имеет немые уста для тайн своего благодетеля, а отец имеет благосклонное внимание для просьб своей воспитанницы.

Силач поцеловал девушку в лоб и сказал:

— Говори.

— Люцилла достойна твоего покровительства.

— Если б я еще не убедился в этом, что могло бы заставить меня спасать ее?

— Спаси меня, великодушный гладиатор, — сказала Люцилла, — спаси от грозящей мне неизвестной беды!.. быть может, настанет время, когда и тебе понадобится моя помощь… плен, заключение, казнь… слово Люциллы много значит в Риме… дороже денег мое расположение.

Аминандр вздохнул.

— Сто рук было у Бриарея, — продолжала Люцилла, — но ни одна не достала Юпитера на Олимпе, и твой Бриарей может низринуться в Тартар.

— Пойдем, сестра, — сказал гладиатор.

Люцилла дала ему руку.

Они удалились за ручей и скоро скрылись из глаз оставшейся Катуальды.

Глава XLVII. Три простака

— Мой добрый, благородный друг, не выпить ли нам еще? — говорил Кай Фламиний Фламма, старый сенатор, Лентулу, сидя с ним в доме Афрания вечером.

— Отчего и не выпить? — ответил весельчак, протягивая кубок, — эй, наливай еще!

Слуга поднес амфору и нагнул, но она оказалась пустой.

— Давай еще! — повторил Лентул с недовольной гримасой.

Слуга пожал плечами, покосившись на своего господина, сидевшего поодаль с другими гостями.

Фламма пошел к хозяину.

Афраний сидел рядом со своей женой, Орестиллой, ревниво следя за ней. Около них сидели старый Дион со своей внучкой и Семпрония.

Молодой Афраний, Фламиний и Курий играли в двенадцать таблиц, около этих молодых людей, надоедая им неуместным вмешательством в игру, увивалась Ланасса.

Искательница знатного жениха нисколько не смутилась тем, что весь Рим говорил о сватовстве Фламиния к Люцилле, она полагала, что их брак, если он состоится, будет, без сомнения, гражданский, а не религиозный, значит, через год или два, по примеру прежних поступков, юноша бросит свою жену и опять будет холостяком, если же, против ожидания, Люцилле удастся закабалить своего супруга жреческими обрядами, то Ланассе и тут нечего горевать: Марк Афраний знатностью не ниже Фламиния, а умом, пожалуй, еще простоватее своего друга.

Звеня золотыми цепями и браслетами, сверкая алмазами, гречанка давала то тому, то другому игроку свои непрошеные советы, еще больше сбивая их с толку.

Фламиний был к ней гораздо благосклоннее прежнего.

Получив поцелуй и кольцо от восторженной Люциллы, он на несколько минут увлекся блаженством скорого обладания кумиром мечты своей, но, одумавшись, увидел снова бездну, в которую их обоих увлекала любовь, и решил, что Люцилле не быть его женой, несмотря на. всю их взаимную любовь. Если она погибнет с горя, то он не будет в этом виноват, его совесть чиста перед нею, потому что он не увлекал, а всегда остерегал ее.

Сумасбродный план увлечения Аврелии ему не удался, испорченный Лентулом. Они оба знали очень хорошо, что теперь Аврелия не пойдет в сети ни к какому Флакку, если не случится что-нибудь непредвиденное, если Аврелия для них не свалится, так сказать, с неба, как свалился верующим камень пессинунтской Матуты.

Получив письма Люциллы, Фламиний облил каждое своими слезами, но ни на одно не ответил, он стал подавать друзьям надежду, что возьмет за себя Ланассу, и предался кутежу с отчаянием человека, для которого все кончено.

Поощренная его любезностью, гречанка давала ему сумму за суммой. Они взаимно обманывали друг друга.

Подле Курия сидела Фульвия.

И платье, и цветы были на красавице так же нежны и шли к ней прелестно, как и на балу у Росции три года тому назад, но лицом она уже не походила на бабочку или незабудочку над мирной струей лесного ручья.

Она по-прежнему мило улыбалась, ее кроткие голубые глаза сияли, но в выражении их можно было подметить какую-то странную тень смущения, набегавшую на них подобно тому, как легкие облачка набегают на солнце.

Фульвия была одета в белое шелковое платье, украшенное, на зимний манер, лебяжьим пухом, вместо столлы, которую она, как девушка, не имела права носить, на ней была персидская кофта, перетянутая у талии золотым поясом и застегнутая золотыми пуговицами с крупными жемчужинами. На шее, в волосах, на руках, в серьгах, — везде был жемчуг разной величины, но весь подобранный зерно к зерну с величайшим вниманием к гармонии. Вместо цветов ее волосы были украшены белыми лентами, сшитыми наподобие нарциссов или крупного жасмина, что было в большой моде зимою за неимением живых цветов.

Вечер еще только начинался, а Фламма с Лентулом уже осушили порядочную амфору вина.

Зная очень хорошо, зачем приплелся старик, Афраний вздохнул, вспомнив, сколько эти два гостя выпьют у него в течение ночи. Оба были замечательные пьяницы.

— Я знаю в Риме самый гостеприимный дом, — сказал Фламма, — это дом почтенного Афрания, у него я пью бесподобное фалернское, какого даже в моих погребах нет.

— Явится, явится сейчас, — уклончиво ответил скряга, — послушай, друг Фламма, пение дедушки Диона.

Старик взглянул на танцовщицу, сидевшую подле своего деда, и позабыл о фалернском.

— Если прекрасная Дионисия позволит мне сесть подле нее, я охотно буду не только слушать, но и вторить ее деду.

Он уселся подле танцовщицы и взял бесцеремонно ее руку в свою.

Старый Дион, бывший когда-то певцом, любил вспоминать в гостях былое времечко, на веки минувшее, и, выпив первую кратеру, говорил длинную речь в похвалу хозяина, хозяйки, повара, посуды и т. д. до самых последних мелочей в доме, выпив вторую кратеру, он затягивал дребезжащим голосом священный гимн, приличный случаю, после третьей кратеры, — садился на свое место и, склонясь на подушку ложа или откинувшись на спинку кресла, засыпал безмятежным сном старческого детства, чем ловко пользовалась его бойкая внучка.

Он уже выпил вторую кратеру и, откашлявшись, приготовился петь.

Лентул соскучился сидеть без ушедшего Фламмы и тоже подошел к этой группе.

Выпрямившись, насколько позволяла старость, Дион затянул:

Царь Мидас, взяв свою кифару.

На состязанье Феба вызывал…

— И проигра-ал! — подтянул Лентул у самого уха старого певца.

— Молодой человек, не сбивай меня! — с досадой сказал Дион и снова затянул:

Феб принял вызов безрассудный…

— Безрассудный! — подтянули Фламма и Лентул. Старик опять сбился. Все засмеялись.

— Когда? — шепнул Марк Афраний танцовщице, покинув своих игравших друзей и также подойдя.

— Скоро будет дождь, — сказала танцовщица, обращаясь к Фламме, но Афраний хорошо знал, что это был ответ на его слова.

— Почему ты думаешь, небо ясно, — сказал Фламма.

— В голубой комнате, что подле спальни Орестиллы, есть окно… я видела тучи, — ответила Дионисия рассеянно. Это было сказано опять Афранию, а не старику.

— Дождя не будет, успокойся, наша птичка! — сказал Фламма.

— Кай Фламиний, подпевай же моему дедушке!

Фламма стал подпевать, сбивая певца к общему смеху.

— Я завтра еду, — шепнул молодой Афраний.

— Куда? — спросила Дионисия, не глядя на него.

— На Восток.

— Зачем?

— После скажу.

Дион, пропевши священный миф о том, как Феб-Аполлон наградил Мидаса за его вызов состязаться с ним в пении ослиными ушами, хотел выпить свою третью кратеру, но Фламма успел осушить ее прежде зазевавшегося певца.

Все хохотали, старик внутренне злился, но не выказывал этого, довольный возможностью знакомства со знатными людьми.

Ему дали выпить: он сел и заснул.

— Сделаем превращение! — сказал Лентул и побежал в комнаты Орестиллы, скоро он вернулся, принеся огромную пачку козьей шерсти, сшитой на скорую руку в виде чего-то, похожего на парик. Нахлобучив это на голову сонного актера поверх его черного парика, весельчак наклеил ему длинную бороду из той же шерсти. Старик не очнулся. Все смеялись, предвкушая наслаждение сценой, которая произойдет после его пробуждения.

— Кай Фламиний, поиграй на мое счастье, — сказала Дионисия своему поклоннику.

— Твой взор заставит меня проиграть, а не выиграть, — возразил старик.

— А я уверена, что будет напротив.

— Попробуем.

Старик уселся играть с Лентулом в кости.

Дионисия ловко сумела вовлечь его в интерес игрою, старик увлекся и даже не заметил, как его нимфа ускользнула из комнаты.

Фульвия пошла за ней. Обеим было тяжело, обе имели многое, чем поделиться. Они, обнявшись, прошли на половину Орестиллы и уселись на диван в голубой комнате, поджидая Марка Афрания.

— Навязчивые ласки Фламмы невыносимы! — воскликнула танцовщица, чуть не плача.

— Милая!.. я понимаю, как ты страдаешь.

— Я не могу дольше так жить!.. мой дед, напиваясь в гостях, дома не пьет ни капли, никакой Аргус не мог бы сторожить лучше его каждый мой шаг!.. Марк обещал мне увезти меня: он меня увезет из моей тюрьмы, я разорву мои цепи.

— А твоя слава на сцене?

— Ах, Фульвия!.. пропадай все!.. я бегу за ним в армию, буду жить где-нибудь в маленьком городке, питаясь моими трудами, он будет приезжать ко мне из лагеря… славно будет!

— Дионисия, пять лет тому назад и я сказала то же самое, — пойду за Курием, хоть в пастушью хижину! И я пошла.

Два миллиона взяла я с собой, а теперь… растаяли эти деньга, как снег на горах. Что нас скоро ждет, я не знаю, и боюсь вперед знать.

— Мое искусство даст мне новые деньги, — гордо возразила танцовщица.

— Разве за искусство платят танцовщице, друг мой? платят ей за ее красоту и снисходительность к поклонникам. На краю света для тебя найдется другой Фламиний Фламма и будет надоедать и преследовать тебя. Тернистый путь дает жизнь влюбленным!.. мои мученья уже начинаются.

— Курий разлюбил тебя?

— О, нет! — вздохнула Фульвия. — наша любовь никогда не охладеет. Есть нечто, чего я еще не поняла, но боюсь… Бедность?

— Хуже. Против бедности мы уже приняли меры, променяв наш огромный дом на уютную квартирку на Авентине. Слуг продали, кроме троих, продали и лошадей. У нас осталось кое-что, дающее возможность если не избежать разорения, то отсрочить его, а тем временем мы что-нибудь придумаем…

Фульвия и Курий в последний год каждый день решались поутру что-нибудь придумать для избежания грозящей нищеты, ночь наступала, но легкомысленные головы влюбленных ничего не придумывали, откладывая это до завтра.

— Что же тебя пугает? — спросила Дионисия.

— Есть человек… везде я его вижу, куда бы ни пошла, в лавку ли зайду, он там, в храме ли помолюсь, — он очутится сзади меня, в театре ли сяду, — увижу его вблизи. Он везде, как тень, ходит за мной. Его взор жжет мою душу, его голос я слышу, даже оставшись одна. Никуда нельзя от него скрыться, никто и ничто не спасет от него избранную жертву.

— Катилина?

— Да.

— Ты скажи об этом Орестилле.

— Я говорила, она на меня рассердилась за несправедливые подозрения.

— Скажи Семпронии.

— Говорила… она захохотала.

— Фульвия, обе мы несчастны. Бежим вместе!..

— Куда бежать, Дионисия? враги везде нас найдут.

Осторожные шаги прервали беседу подруг. В комнату вошел Марк Афраний.

— Дионисия!.. два слова! — сказал молодой человек, севши подле танцовщицы, — я боюсь долго разговаривать с тобой, моя мачеха следит за мной, а за тобой — Фламма.

— Я сумела вовлечь старика в азартную игру, от Лентула нельзя скоро отделаться. Орестилла и Семпрония заняты ожиданием пробуждения моего замаскированного дедушки. Будь покоен, милый Марк!

— Я поступил в армию Помпея и уезжаю завтра.

— Когда ты успел?.. вдруг… никому не сказавши…

— Я старался это скрыть, чтобы враги не расстроили моих планов. Я хочу порвать всякую связь с компанией этих отчаянных злодеев, — игроков, пьяниц, расточителей, убийц, они увлекли меня и заставили растратить все мое наследство после матери, они сделали меня таким образом рабом моего скряги-отца. Я не могу жить в этом доме: я задыхаюсь в этой атмосфере всяких низостей и несправедливостей.

— Марк, возьми меня с собой, увези!

— Милая, куда же я тебя увезу? взяв тебя, я возьму и все легионы моих врагов, которые погонятся за мною из мести. Я дождусь смерти моего отца: тогда мы будем счастливы.

— Но Фламма…

— Употребляй все хитрости, чтобы обмануть его и твоего Аргуса-деда, но… лишь бы твое сердце не изменило мне!

— Прощай, Марк!

— Прощай!

Они простились, зная, что больше не удастся им переговорить во всю ночь.

В зале все смеялись на проснувшегося Диона, несколько минут недоумевавшего, каким образом у него выросла борода на бритом подбородке.

— Мой добрый, благородный друг, не выпить ли нам еще? — беспрестанно спрашивал Фламма Лентула.

— Отчего не выпить? — отвечал тот и обыграл его.

Старый Афраний дулся, считая про себя, во что обойдется ему этот вечер, но утешал себя мыслью, что у него гости редко бывают, а он бывает в гостях почти каждый день, имея возможность экономией вознаградить себя за расход.

Потешившись над старым Дионом, гости занялись рыбой, назначенной к ужину. Поставив на стол стеклянные вазы с небольшим количеством воды, они положили туда барбунов и, закрыв плотными крышками, стали следить, как умирает эта рыба, меняя свой цвет в предсмертной агонии.

Семпрония захотела, чтобы барбун умер без воды у нее на руках и держала скользкую рыбу, не жалея своего хорошего платья.

Орестилла, подражая ей, делала то же самое, вопреки мужу, заворчавшему на ее небрежное отношение к обновке, пятна на которой поведут к новому расходу.

Ланасса, покинув игроков, также подошла.

Фламиний и Курий кончили игру и стали говорить с Марком Афранием о своих общих бедах. Все трое любили друг друга и все они не могли друг другу помочь ничем, кроме доброго слова, потому что были легкомысленными простаками, сбитыми с толка ужасным кругом злодеев, между которыми вращались.

Это был заколдованный круг, из которого нельзя было выйти человеку, раз туда попавшему.

Афраний утверждал, что он теперь навсегда свободен от союза расточителей. Фламиний и Курий уверяли его, что он скоро разочаруется в этом, потому что и в Азии злодеи достанут его.

Слуга ввел в залу человека, в котором игроки узнали одного из невольников Мелхолы.

Еврей с низким поклоном вручил Фламинию восковые дощечки с написанным на них письмом.

Осмотрев печать, юноша побледнел.

— От него, — шепнул он друзьям.

— Вельзевул? — спросил Афраний.

Фламиний утвердительно кивнул и, распечатав, прочел:

— Люций Катилина Квинкцию Фламинию говорит здравствуй! советую тебе немедленно ехать в Неаполь и в день Февральских календ быть на заре в приморской гостинице. Жди там лицо, присланное мной.

— Февральские календы! — вскричал Фламиний, — до них осталось несколько дней. Ехать скорее!.. если найду корабль в Остии, сяду и доеду морем, но едва ли кто-нибудь теперь туда отправится на самой средине зимы. Найму лошадей, целую квадригу, и уеду. Извинитесь за меня здесь.

Оставив письмо, он ушел из дома.

— Зачем он ему понадобился? — спросил Афраний с недоумением.

— Ему всегда поручают самые выгодные дела, — заметил ревнивый Курий.

— А я очень рад, что ни выгодных, ни невыгодных дел мне тут уж больше не поручат. Кончено!

Скоро был подан ужин, Орестилла не досчиталась одного гостя.

— Где же Квинкций Фламиний? — спросила она.

— В самом деле, где же мой племянник? — спросила Фламма.

Ланасса надулась: ее мечты разлетелись от такого поступка юноши, весь вечер относившегося к ней очень любезно.

— Фламиний извиняется пред хозяином, — сказал Курий, — важное дело заставило его покинуть твой гостеприимный дом, Афрания.

Он подал старику письмо.

Прочитав, Афраний отдал равнодушно своей жене.

Орестилла передала письмо Фламме, тот — Диону, дощечки ходили вокруг стола, пока не очутились в руках Семпронии.

Красавица пристально вгляделась в краткое послание и осмотрела печать.

— Это подлог, — сказала она.

— Подлог! — воскликнули все, — ради чего и кто может фальшивить в этом случае, шутка?

— Не знаю, — ответила Семпрония, — но это письмо писала рука не того, чье имя тут стоит, и печать не его. Я слишком хорошо знаю эту руку, чтоб ошибиться хоть в одной букве!.. Лентул, вороти Фламиния!

— Не полакомившись чудными барбунами? — возразил он.

— Ворота! — повторила она гневно.

Испуганный сверканием ее больших черных глаз, Лентул убежал, но, дойдя до последней ступеньки крыльца, остановился, до его обоняния дошел манящий запах кухни. Ужин только что начался, он не успел проглотить даже страусового яйца, поданного под соусом, его, голодного, точно за вину, выгнали, приказав бежать вдогонку за ненавистным ему Фламинием, как няньку за убежавшим ребенком. Нет, нянькой Лентул не будет! пусть сердятся Семпрония, Орестилла, Цетег, кто бы ни было, хоть сам Катилина, а он барбунов, страусовых яиц, артишоков и других Прелестей отведает.

Позвенев выигранными деньгами, Лентул отправился в кухню и при помощи гонорара славно отужинал в обществе поваров. В самом приятном настроении вышел он через черное крыльцо на улицу и, напевая, поплелся на свою квартиру, забыв все на свете, кроме своего ужина.

Долго ждали его возвращения в доме Афрания, но не дождались.

Два простака недоумевали, кто одурачил третьего, их недоумению вторили все, высказывая разные предположения, но никто не угадал истины.

Глава XLVIII. Отравленный букет

Пируя чуть не до рассвета в гостях, старый Афраний старался, как можно раньше, выпроводить от себя пирующих, чтоб не понести лишних расходов на вино, фрукты и освещение, тем более, что тогда уже, кроме ламп, стали входить в употребление свечи, сделанные с прибавкой ароматов, что было довольно дорого.

Гости, зная эту слабую струну своего амфитриона, не сидели долго после ужина, еще полночь не наступила, когда они стали расходиться с этой пирушки, далеко не веселой по своей натянутости, втихомолку рассуждая между собою, как потешно бывает пение старика Диона и какие штуки можно бы выкинуть над ним во время его сна в другом доме, особенно у Росции.

Все чувствовали, что чего-то недостает для общего веселья.

Семпрония была смущена и встревожена странным подложным письмом, написанным под руку Катилины с поддельной печатью, письмом, которое только глаза трех одураченных простаков могли принять за настоящее, да люди, подобные Афранию, мало имевшие дел со знаменитым злодеем, или, как влюбленная в него Орестилла, легкомысленно относившиеся к этому.

Проницательный ум красавицы почти угадал тайну, не было ничего легче для ловкого плута, как добыть письмо Катилины, адресованное Орестилле или Лентулу, потому что ни та, ни другой не имели привычки непременно запирать, сжигать полученные рукописи или изглаживать написанное на воске, не часто осматривая и замки своих ящиков, запирая их второпях мимо пробоя.

Это было причиной того, что приближенные рабы Лентула быстро богатели и откупались на волю, а Орестилла часто бывала бита своим мужем за найденные улики ее измены.

Семпронию тревожил только вопрос, кто и зачем сделал этот странный подлог, и то, почему Лентул не воротил Фламиния, не могшего еще выехать из Рима, когда она его отправила в погоню? ей запало в голову подозрение, что это штуки самого Лентула, умевшего ловко писать под чью угодно руку, но что ему понадобилось? — она узнает завтра же, но, тем не менее, не уснет всю ночь.

Ланасса была не в духе от того, что ее предполагаемый будущий жених убежал, не простившись с ней. Его ужаса пред Катилиной она не понимала по своей глупости: ее, как выражалась о ней Семпрония, нельзя было запугать ничем на свете, кроме денежного разорения.

Курий чуть не плакал о том, что его друг, Марк Афраний, внезапно уезжает. Фламиния он тоже любил, но завидовал ему, не умея попасть в милость своего quasi-диктатора, но между ним и Марком не было ничего, могшего охладить взаимную дружбу.

— Марк, — сказал он ему в сенях, — проводи меня домой, поговорим еще перед разлукой во время дороги и разопьем по кубку на прощанье у меня на квартире.

Афраний согласился и они пошли, крепко обнявшись, оба грустные и расстроенные.

Дионисия старалась идти рядом со своим милым, но ее проспавшийся дед сердито ворчал, приговаривая:

— Ты оцарапаешь себе лицо, наткнувшись на что-нибудь в темноте: иди со мною: не убегай вперед, вертушка! помни, что все твое состояние в твоей красоте, куда я тебя дену, если ты окривеешь?!

Все гости довольно долго шли одною дорогой, но мало-помалу разошлись в разные стороны.

Курий, Афраний и Фульвия остались одни.

Внезапно из-за угла одного переулка вышел высокий худощавый человек, очевидно, кого-то поджидавший, и густым басом проговорил:

— Вот неожиданность! я ждал здесь одного человека, а вижу других, встреча с которыми еще приятней для меня. Пусть он, изменник, сам будет виноват, что не пришел в назначенное время!

— Кай Цетег! — сказал Курий, нисколько не удивляясь встрече, потому что палач часто ждал так по ночам на улице какого-нибудь бандита для найма или выбранную жертву для заманиванья в ловушку.

— Я иззяб и ужасно соскучился! — жаловался убийца.

— Пойдем ко мне греться, — предложил Курий.

— К тебе очень далеко, лучше ты поди со мной в одно очень веселое место.

— Куда?

— К Демофиле или Росции: еще очень рано, они обе, конечно, не спят.

— Я очень устала, — вмешалась Фульвия.

— Прекрасную Фульвию можно отпустить домой, со мной есть носилки.

— Но Кай… ты весь вечер играл… пойдем домой, — сказала Фульвия, обращаясь к Курию.

Молодой человек был в нерешительности.

— Ты совершенно похожа на мою жену, — сказал Цетег. — Прения, как ты, постоянно убеждена, что я устал, или голоден, или не выспался, молодость не должна знать ни усталости, ни голода!.. эх, молодые силы!.. не на то даны они нам богами, чтобы, валяясь или сидя, беречь их, как скряги золото. Фульвия, разве твой Курий весело провел нынешний вечер? я убежден, что он проскучал!

— Да, Цетег, у меня есть, кроме скуки в доме Афрания, повод к грусти.

— Тс! — сказал Марк, дернув друга за рукав.

— Вероятно, предчувствие, как у-моей Прении, ха, ха, ха!..

— Курий, — сказал Марк, — если ты пойдешь к актрисам, то и я пойду, я сам хотел бы эту ночь провести с тобой вместе… не разлучаясь… всю ночь до зари.

— Кай Курий, — жалобно возразила Фульвия, — не покидай меня!

— Сцилла и Харибда! — вскричал Курий, ударив себя по лбу, — Марк, пойдем лучше ко мне!

— Друзья, не пойти ли нам под окна Дионисии? — предложил Цетег, — ты, Афраний, очень любишь дразнить ее деда, мы спели бы втроем уморительную пародию на гимн Венере, сочиненный стариком: это его страшно рассердит и забавит его внучку, их дом в двух шагах отсюда. Окно отворится, ты знаешь, как всегда… она появится и скажет своим тонким голоском: — тише, тише! дедушка рассердится. А сама, плутовка, захохочет.

— Цетег, я иду с тобой, — сказал Марк.

— А Курий?

— И я, — сказал молодой человек, не желавший оставлять друга перед разлукой.

— Кай! — простонала Фульвия, — мое сердце говорит мне…

— Мои рабы к твоим услугам и носилки, — сказал Цетег.

— Но ты, Кай, ты не уходи, я не отправлюсь с рабами одна.

— Друзья, — сказал Курий, — я ее провожу и вернусь к вам.

— О, женщины! — комическим тоном воскликнул Цетег, — нечего делать, пойдемте все вместе до дома Курия.

Они пошли, усадивши усталую Фульвию на носилки.

Цетег, рассказывая о разных шалостях, которые можно учинить перед домом Диона, совершенно завладел обоими юношами, сумевши воспользоваться неожиданным для него присутствием Марка Афрания до такой степени, что этот последний оказался для его плана самым лучшим помощником, облегчив ему исполнение его намерения.

Проводив Фульвию до двери квартиры, Курий ушел, не захотев слушать никаких ее увещаний.

Шалунам удалось спеть комическое трио под окнами старого певца и рассердить его этой пародией на его сочинение, исказив смысл стихов перестановкою слов, им удалось вызвать танцовщицу к окошку и вести длинные разговоры с ней посредством мимики.

Афраний был в восторге, простившись еще раз со своею милой, Курий был в восторге, проведя ночь до зари со своим другом, которого он теперь неизвестно когда увидит.

Оба благодарили судьбу за неожиданную встречу с Цетегом, а Цетега — за его любезное предложение и остроумные выдумки.

Цетег был в восторге, исполнив предписание своего повелителя, не прибегнув к угрозам, не запугав, а одурачив простака.

Фульвия несколько минут стояла на лестнице, слушая звуки удалявшихся шагов Курия: когда они замолкли, она постучала в дверь своей квартиры.

Ей отворила ее няня, старая Амикла.

— Ты одна, дитя мое? — спросила она.

Тяжелый вздох был ей ответом.

Фульвия сбросила с себя теплый плащ и пошла из передней в комнаты.

— Няня, ты проветрила мою спальню? — спросила она.

— Твое приказание, дитя мое, исполнено: окна были все время открыты.

— А печку затопила?

— Час тому назад я затворила окна и наложила угольев.

— Хорошо. Никто не приходил без меня?

— Приходил ли кто-нибудь, ты это сама узнаешь, милая, войдя в свою комнату, — сказала старуха улыбаясь.

Фульвия вошла и ахнула от восторга, увидев на столе шелковую подушку, на которой лежали бирюзовые серьги, ожерелье, браслеты и диадема, сделанные в виде незабудок, прибор, который ей очень хотелось иметь, но Курий не купил, ссылаясь на плохие средства.

— Я поняла его уловку! — вскричала Фульвия, всплеснув руками, — он схитрил, он захотел неожиданно поразить меня этим новым знаком своей любви… кто принес это, няня? он сам?

— Приказчик от Эврилоха, дитя мое: он сказал, что госпожа пусть сама догадается, кто купил это для нее, а ему запрещено сказывать.

— Милый!.. очаровательный!.. предупредительный!..

— Ты это примеришь, Фульвия?

— О, да, непременно. Няня, я это все надену и буду его ждать в этих украшениях, подай мое большое зеркало!

Старуха принесла серебряное зеркало величиною не меньше солдатского щита и поставила на стол.

Фульвия сняла весь свой жемчуг и начала, прыгая, как ребенок, от радости, украшать себя незабудками из бирюзы, посыпав волосы новым слоем желтой пудры, чтоб они казались еще более белокурыми.

— Чудо, восторг! — восклицала она.

— А этого ты не видишь? — спросила Амикла.

— Это что такое?.. ах!.. вуаль из золотой кисеи!.. няня!.. это настоящая пергамская работа!.. приколи мне ее скорее!.. Дивная вещь! ах, как я счастлива!.. а это что?.. букет!.. белые гиацинты!.. мои любимые!.. откуда он их достал зимой?!.. ах, какая любовь!..

Ни украшения ни цветы не навели Фульвию на вопрос, сколько они стоят, бабочка летала над бездной нищеты, видя только скрывающую ее роскошь своего настоящего, не заглядывая в будущее…

— Няня, — сказала она, — как странно пахнут эти гиацинты!.. их запах похож на ту микстуру, что врач давал мне от бессонницы. Понюхай!

— Да, — сказала старуха, усердно приложив к носу огромный букет, — но я ничего не смыслю в цветах, дитя мое.

— Няня, согрей кальдарий, но не с вином, а влей одного молока, я выпью теплого молока с медом.

Старуха пошла вон из комнаты, но, пошатнувшись, как пьяная, ухватилась за портьеру двери и оборвала ее.

— Ах! — застонала она, — старость!..

— Ты устала? тебе хочется спать, няня? не надо кальдария!.. ступай, ложись!

— Тс, дитя!.. огромный зеленый скорпион сидит на стене… я его… убью… палкой…

— Где он?

— У тебя волосы… зеленые… платье зеленое… ах!.. я отравл…

Не договорив фразы, старуха упала на пол.

— Отравлена! — вскричала Фульвия, схватив старуху в свои объятья, — чем? кем? букетом? и я отравлена!.. няня!.. няня!.. рабы!.. эй!.. Церинт!.. Дав!.. сюда!..

— Они далеко! — сказал звучный мужской голос сзади Фульвии.

Она обернулась и увидела Катилину.

Заря показалась, когда Курий, весело напевая, вернулся на свою квартиру.

Дверь была отворена, все было тихо в комнатах. В спальне Фульвии на полу лежала Амикла, спавшая крепким сном, усыпленная запахом букета, смоченного эссенцией.

Фульвии не было.

Курий стал толкать старуху, но она только зевала, стонала, и бредила, действие яда еще не прошло.

Ошеломленный юноша дико озирался, ничего не понимая, и напрасно звал своих рабов.

— Похищена! — простонал он, упав на широкий диван и схватив себя за волосы, — кем? для чего? или изменила? бежала?.. неверная!

Он убежал на улицу, намереваясь отправиться к Мелхоле, отец которой занимался похищением и тайной продажей людей, и дать ей хоть последние деньги, чтоб выручить Фульвию, если еврейка найдет ее.

Могучая рука остановила за плечо бегущего, он увидел Аминандра.

— Гладиатор! — вскричал он, озадаченный, — чего тебе надо?

— Денег, — хладнокровно ответил спартанец, — ты, господин плебей, теперь все в мире отдашь за одну тайну, а эту тайну знает только Аминандр, потому что Совиный Глаз видел ночью то, чего не видел ты, господин плебей, ха, ха, ха!

— Ты знаешь!.. говори!.. где Фульвия?!

— Мм… знаю… только… не скажу.

— Бери тысячу… две… три…

— Денег-то ты мне дашь не три, а десять тысяч, да что деньги!.. у Аминандра их теперь много!.. Аминандр служит трем господам и все ему платят: у римского ланисты Аминандр — гладиатор, у сторукого Бриарея — воин, а у Венеры — старший брат.

— Не болтай попусту!.. время дорого!.. какой Бриарей? какая Венера? где моя Фульвия? говори!

— Далеко.

— Говори!.. говори!..

— Если и до вечера не скажу, будет одно и то же, потому что торопливостью ничего не возьмешь, господин плебей.

— Мучитель! пойдем! получи плату и спаси Фульвию, если можешь!

Они молча дошли до квартиры Курия.

Старая Амикла уже очнулась от своей летаргии и, выпустив троих рабов, запертых в кухне, рыдала, догадавшись, в чем дело.

— Увезли! увезли! — стонала она, — мое дитя! мое сокровище!

Выслушав рассказ старухи, Курий отсчитал, не торгуясь, деньги гладиатору и спросил:

— Где же Фульвия?

— Далеко, — прежним хладнокровным тоном ответил Аминандр, — не достать тебе ее, господин плебей, но я теперь твой верный мститель, если угодно.

— Только?.. негодяй!.. ты обманул меня!

— Аминандр еще никого не обманывал, кроме своего ланисты, — мучителя, заставляющего лить кровь своих друзей на арене. Аминандр умел заколоть при всей публике трех своих друзей так, что они потом опять оказались живыми. Вот так меткие удары, господин плебей! а есть другие меткие удары, после которых сам Ахиллес не встанет.

— Болтун!.. разбойник!.. вон!.. отдай назад мои деньги, обманщик!

— Так-то и рыба всегда на удочку попадается, потому что не рассмотрит приманки. Эх, ветер у тебя в голове, господин плебей!.. где твоя Фульвия, я не знаю, а знаю только, кто и как ее увез. Увез ее сонную Мертвая Голова на мышиную лодку корсаров…

— Катилина?!

— Мертвое лицо, мертвое и сердце!.. быть твоей Фульвии в гареме деспота африканского.

— Ах!.. Мелхола ее спасет, если она теперь в Риме… я ей заплачу… Мелхола…

— Не одна возится с корсарами. Рим велик, много в нем притонов, господин плебей.

Курий издал стон отчаяния.

— Фламиний отозван, — продолжал гладиатор.

— Ты и это знаешь? это был подлог… кто это сделал?:

— Кому было нужно, тот и сделал.

— Зачем?

— Чтобы попировать на свадьбе.

— Что-о?

— Пойдем, господин плебей, пировать, я на радостях, а ты — горе топить. Свату первое место, а другу — второе после родителя.

— На чью свадьбу?

— Фламиния и Люциллы.

— Аминандр!

— В сваты попал, ха, ха, ха!.. попал в сваты, попаду и в мстители. Поедем!

— Мне теперь все равно!.. свет меркнет!.. горе!.. горе!..

И легкомысленный простак, поддавшись влиянию гладиатора, как ночью Цетегу, не рассуждая, уехал с ним в Неаполь.

Спасать ли Фульвию от рабства? мстить ли за нее похитителю? утопить ли свое отчаяние в кутеже? — о выборе Курий не думал. Вся жизнь для него шла как-то изо дня в день, подчиняясь сто раз в сутки чужой воле то одного, то другого человека. Он даже не рассудил и о том, не даром ли бросил десять тысяч человеку, сообщившему весть, которую он узнал бы и без него.

Глава XLIX. Замечательное qui pro quo. — Гладиатор-сват

В лучшей гостинице Неаполя, на рассвете после дождливой, темной ночи, накануне календ февраля, сидел, греясь у очага общей залы, пожилой человек воинственного вида. Он читал афишу [Qui pro quo — слово, означающее недоумение, путаницу] о предстоящем блестящем представлении в цирке в день праздника Марса, это была писаная афиша, одна из тех, что тогда рассылались антрепренерами труппы по гостиницам и вывешивались на площадях.

Но мысли старика были далеко от того, что видели его глаза.

Его чело, украшенное густыми, белокурыми волосами, коротко стриженными, завитыми и слегка подкрашенными среди проседи в цвет, свойственный им прежде, — его чело было нахмурено. Жгучие черные глаза искрились из-под сдвинутых бровей. Он кутался, накинув не только на плечи, но и на голову свой военный плащ, не столько от холода, как от нервной дрожи после бессонной ночи и внутреннего волнения.

— Который час? — спросил он служителя, стоявшего в почтительной позе около него.

— Одиннадцатый по закате, почтенный претор, — ответил слуга.

— Скоро взойдет солнце, а ее еще нет, — прошептал старик сам с собой и принялся за афишу.

Несколько минут прошло.

— Слуга, никто вчера не приезжал сюда? — спросил претор.

— Я доложил тебе обо всех приезжих, почтенный претор.

— Ее нет, ее все нет. Что за таинственность?!

Отдав афишу, старик походил по обширной зале, нервно потирая руки, потом снова сел к огню и, потребовав кубок вина, стал его медленно пить.

В гостиницу торопливо вбежал молодой человек, закрыв голову капюшоном настолько, что можно было видеть только его нос и усы.

— Кто это? — спросил он слугу, указывая на старика.

— Не могу сказать твоей милости, — был ответ.

— Тайна?

— Мм… один приезжий.

— Он кого-нибудь ждет?

— Ждет.

— Он меня ждет.

И, не сказав больше ни слова, приехавший подсел к очагу, находившемуся среди комнаты, против старика.

Они переглянулись, но не узнали друг друга.

— Я зван, — сказал юноша кратко и таинственно.

— И я зван, — ответил старик таким же тоном.

— Письмом издалека?

— Да.

— Твердой рукой с неукротимой волей?

— С неукротимой волей… ты слуга этой руки?

— Самый верный.

— Что она велела тебе передать? она не будет здесь?

— Рука? — нет [Qui pro quo — слово, означающее недоумение, путаницу]. Рука его велела мне… [Рука — manus по-латыни, как по-русски, женского рода]

— Его рука?

— Да.

— Какого его ?..

— Того, кому мы оба служим. Я получил дощечки… советую тебе быть в календы февраля в Неаполе и ждать особу, присланную мной… так он писал.

— Опять он!.. юноша, я жду девушку.

— А я жду, сам не знаю кого. Извини, почтенный сенатор, я ошибся.

— Ты ждешь, сам не зная, кого?!.. что за история!

— Не понятное тебе может быть понятно мне.

— Так. Но это странная загадка.

— Мне не до загадок, почтеннейший.

— Ты тоже сенатор по одежде. Ты римлянин?

— Да. На тебе я вижу преторский плащ, но преторы Неаполя, Помпеи и Нолы мне знакомы, а твое лицо я забыл, на кого похоже.

— Люций Семпроний, претор дальней Испании, к твоим услугам.

— Семпроний!

— Что ты так вскрикнул?.. зачем ты так дико глядишь на меня? я три года не был в Риме, срок моей службы еще не кончен, но непредвиденные обстоятельства заставили меня вернуться раньше на полгода до срока.

— Семпроний!.. Семпроний!..

— Ты меня, конечно, знаешь, кто бы ты ни был, юный сенатор, но почему мое имя так взволновало тебя?

— Спаси твою дочь!

— Ты знаешь ее тайну?

— Я не знаю всех ее тайн, потому что ее душа сокровенна, как глубь морская, но… любовь ее губит… любовь к человеку, не стоящему ее… к негодяю, убийце…

— Это Фламиний.

— Да. Он перед тобой.

Юноша отбросил свой капюшон. Семпроний с недоумением взглянул на него.

— Я с ней опять повстречался в деревне, совершенно случайно, — продолжал Фламиний, — она ласкала меня, умоляя спасти от скуки в деревенской глуши, она меня увлекла… я забыл мой долг и стал ее женихом… кто же может устоять против чар взора Люциллы?!.. но я одумался… я не посмел губить существо, некогда спасенное мною, я ее покинул, пока еще было можно покинуть ее не погубивши, письмо за письмом присылала она: я не отвечал.

Спаси ее, отец, пока не поздно, спаси ее от меня, от моих друзей, они… я не могу тебе всего сказать, но…

— Ты меня просишь, как будто тебе она дороже, нежели ее отцу.

— Люцилла мне дороже всего на свете, но… она…

— Она заманила тебя сюда, чтоб быть твоей женой!

Этот голос, раздавшийся с другого конца залы, от входных дверей, заставил Фламиния оборвать речь на полуслове. Люцилла стояла, одетая в простое белое платье, то самое, в котором месяц тому назад бежала с гладиатором из Риноцеры.

— Жди там лицо, присланное мной, — насмешливо повторила она фразу из подложного письма Катилины, — лицо явилось, это — я.

Она подбежала к Семпронию и бросилась в его объятия, воскликнув:

— Батюшка!.. дорогой, милый мой!.. я осталась такой же неукротимой, это — Квинкций Фламиний, мой жених.

— Люцилла! дорогое мое дитя! — восклицал претор, целуя дочь.

— Квинкций спас меня от Цезаря в храме Изиды, он меня спас вторично, — от брака против моей воли со стариком, за которого меня просватал Кай Сервилий. Я писала в Рим к Цецилии, жене Марка Аврелия, советовалась с ней, она одобрила мой выбор. Батюшка, нечего медлить!.. на что нам гости? на что нам пиры? на что нам огласка? напируемся после. Идем скорее к понтификам Неаполя и нынче же совершим брачный обряд.

— Дочь, одумайся!

— Люцилла, — сказал Фламиний, — я не могу.

— Это воля того, кто сильнее тебя, — ответила Люцилла.

— Он…

— Он, он… я тебе скажу, мой милый, нечто неожиданное, но только после, теперь некогда. Я сделала все для нашего счастья, устранила всякую опасность.

— Чем приобрела ты…

— Ничем дурным, успокойся, я все тебе открою, пойдем, Квинкций!.. пойдем, отец!

Отец и жених, оба были до того ошеломлены потоком речей неукротимой, что ничего не придумали для возражения.

Брак совершился в гостинице, по религиозному обряду нерасторгаемой конфаранции.

Жрецы и свидетели уселись с новобрачными за пиршественный стол, как вдруг по коридору раздались тяжеловесные шаги сапог на толстой подошве с гвоздями и в залу вступила могучая фигура Аминандра, за ним робко и потерянно плелся Курий, переступая, как женщина, мелкими шажками в своих мягких, шитых золотом полусапожках, которые он в горести позабыл снять с самого времени злополучного пира.

— Гладиатор! — с удивлением воскликнул Семпроний.

— Пришел выпить заздравную чашу, почтенный претор, чашу из рук новобрачной.

— Как ты смеешь, презренный…

— Я очень рада тебе, знаменитый боец, — сказала Люцилла, подав вино прежде, чем ее успели остановить, — я не презираю тебя, а уважаю.

— Дочь! — строго сказал Семпроний.

— А я тебя уважаю, матрона, — сказал Аминандр и быстро ушел, осушив заздравную чашу, — прежде родителя сват-то выпил, господин плебей горемычный! — шепнул он Курию насмешливо.

Всеобщее внимание перенеслось теперь на юношу, стоявшею у стены. Курий не знал, что ему делать, уйти ли за покинувшим его спартанцем, или незванно-непрошенно усесться пировать?

‘Разбойник! — думал он об ушедшем бойце, — из ловушки в ловушку и из беды в беду завлекал он меня все эти дни!.. выпросил десять тысяч, ничего не сказал, ничем не помог, наговорил тьму всяких дерзостей, заставил плыть сюда из Рима во время бури на плохом рыбачьем челноке, потешаясь моим страхом и морской болезнью, наконец, провалиться ему, завел меня сюда на пир, одетого в платье, превратившееся в грязные лохмотья. Он, может быть, как и Цетег, был подослан, чтоб увезти меня из Рима подальше… Фульвия… она уж, может быть, дома… а я здесь… домой, домой!’

Он стремительно побежал к выходу, как и всегда, не отдавая себе отчета в своих поступках.

— Курий! — окликнул Фламиний, догнав его.

— Ты меня не звал на твою свадьбу, — обидчиво ответил юноша.

— Милый друг, разве я знал, что диктатору придет такая фантазия?.. разве я знал, что он из-за пустой размолвки с Клеовулом вздумает так внезапно досадить Ланассе, сделав меня счастливейшим из счастливцев мира?! ради этого я готов простить ему все его злодейства!.. Катилина — мой благодетель!..

— Фламиний, опомнись! — мрачно проговорил Курий.

— Он согласился, чтобы Люцилла стала моей женой, он, чтоб Ланасса не проведала, прислал мне такое таинственное письмо…

— Письмо подложное!

— Как?

— Это письмо писано не Катилиной.

— Ложь!

— Разберешь ты все это после, мой несчастный друг!.. достанется тебе за твое счастье по подложному разрешению!.. гладиатор разрешил тебе жениться, а не Катилина.

— Ах!

— Теперь поздно.

— Что же мне делать?

— Ты лучше скажи, что мне-то делать, — моя Фульвия похищена или изменила мне.

— Гроза над нашими головами, Курий, бездна под ногами, гибель кругом!.. будь, что будет!.. я теперь муж Люциллы, я буду счастлив хоть один день!

— Я не понимаю, Фламиний, роли гладиатора в нашей судьбе, он обещал мне спасти Фульвию, уверив, что знает, куда ее увезли, но ничего не сказал, он назвал себя твоим сватом, ничего не понимаю!..

— И я также не понимаю.

— Я подозреваю, что ему велено нарочно написать подложное письмо и уверить твою бедную жену во всяких нелепостях, чтобы потом Катилине можно было от всего отречься, сказать, — я-де ничего не знаю, потому что письмо подложное, меня велено заманить сюда подальше от моего дома.

— Может и это быть.

Два простака говорили, сбитые с толка проделками Меткой Руки, и договорились бы неведомо до каких абсурдов, если б раб не напомнил новобрачному, что пир остановился без его присутствия.

Фламиний сел опять подле жены, но его счастье было омрачено, он насильно ел, насильно улыбался. Гости недоумевали, что такое сделалось с сиявшим от восторга юношей, точно его прибили. Никто не знал Курия, его сочли за управляющего, не вовремя принесшего господину дурное известие.

Курий не стал пировать, он опрометью убежал из гостиницы, нанял четверню лошадей и уехал в Рим отыскивать Фульвию или мстить за нее.

Люцилла молчала, как мертвая, на все вопросы, ни отец, ни муж не могли ничем вынудить у нее объяснения.

— Замечательная путаница, любезный зять! — воскликнул Семпроний, когда Фламиний откровенно все ему рассказал, утаив только самые тайные пункты своей клятвы союзу расточителей.

— Замечательная путаница, мой почтеннейший тесть! — ответил молодой человек.

Люцилла лукаво улыбалась, слушая, как они оба толкуют, ничего не понимая.

Глава L. Канун Нового года

Ни рабыни, ни Кай Сервилий не узнали, с кем и куда ушла Люцилла. Катуальда умышленно сбивала их с толка, притворяясь также не знающей.

Они не знали, что Люцилла до календ февраля поселилась в ущельях Везувия среди разбойничьей банды, доверившись Аминандру на честное слово. Никто не знал, что она жила там у Хризиды, жены гладиатора, которая потом проводила ее в Неаполь, прежде разузнавши, что ее отец уже приехал.

Аврелия мыла посуду в кладовой вместе с Мелиссой, которая, к ее горю, зазевавшись, разбила глиняную чашку.

В кладовую вошёл Сервилий, он был бледен, смущен и разгневан до того, что не мог выговорить ни одного понятного слова.

— Аврелия!.. Аврелия!.. пойдем… пойдем… надо… скорее… а то Вариний прежде нас… может сказать… твой… отец… — бормотал он бессвязно.

— Куда и зачем, Сервилий? — холодно ответила девушка, — некогда мне говорить с тобой. Видишь, какую беду сделала Мелисса… чашку разбила… обеим нам от батюшки достанется. Какая ты, Мелисса, неловкая!.. мученье с тобою работать!

— Пойдем… важное… — перебил опять Сервилий.

— Батюшка разгневается, если я не приберу весь этот хлам.

Сервилий взял ее за руку и насильно увел из кладовой, рука его сильно дрожала, и весь он трясся. Аврелия только теперь поняла состояние духа своего друга.

— Что с тобой, дорогой Сервилий? — испуганно спросила она, — несчастие случилось?

— Да, ужасное несчастие!.. твой бедный отец!.. я не могу ему сказать… я не знаю… что делать…

— Что случилось?

— Фламиний…

— Что сделал тебе этот ужасный человек?

— И мне и твоему отцу…

— Что такое?

— Похитил Люциллу!

— Ах! — вскрикнула Аврелия в ужасе.

Оба они зарыдали, ни один не мог приискать слов, чтоб утешить другого. Долго бродили они по саду, оба не зная, что им теперь делать.

— Если твой отец узнает об этом, — это его убьет.

— Я узнала об этом в Риме, все называли Люциллу невестой Фламиния.

— Что же ты мне не сказала?

— Я боялась, что это только выдумки Люциллы ради шуток с подругами… я не знаю обычаев света… я думала, что, давши слово моему отцу, Люцилла его сдержит. Я думала, что она обманывает Фламиния или даже хуже: что она дала ему слово выйти за него после смерти моего отца. Ведь мой отец богат, а Фламиний…

— Ты до сих пор точно ребенок, Аврелия!.. какое дело до богатства твоего отца Люцилле, имеющей свои миллионы?! разве она станет гоняться за чужими? я знал, что этому браку не бывать, но не думал, что так скоро и так… постыдно… посредством ночного бегства… не думал и того, что виновником будет мой враг!.. ах, что теперь делать?!

Наконец они решили пока не говорить старику ничего.

Котта посылал три дня письмо за письмом своей невесте.

Нобильор опять пришел и уверил старика, что Люцилла заболела.

— Я поеду к ней, — вскричал он.

— Врач посоветовал мне перевезти ее в Неаполь, — сказал Нобильор, — она там берет морские ванны.

— Зачем ты, сосед, слушаешь шарлатанов? что у нее за болезнь?

— Она сломала ногу.

— Это надо бы лечить дома бинтованием и наговором. Я тебе дал бы славный старинный наговор: он у меня записан.

— Люцилла скоро вернется, успокойся, сосед!

— Я поеду к ней в Неаполь.

Старик начал торопливо собираться. Дочь и сосед, видя, что отговорить его нельзя, начали прибегать к невинным обманам, изобретая разные препятствия: Барилл ловко помогал им. То лошадь потеряла подкову, а у кузнеца сломался молот, то идет сильный дождь, то очень ветрено: то надо починить колесо или ось в повозке: то какой-то новый претор, проезжая на юг, приказал, чтоб три дня никто не ездил по этой дороге. Всячески обманывали старика, а он не мог ничего проверить, потому что не вставал с постели надолго, лишь изредка садился он на кресло к столу, не больше четверти часа сидел, а потом старческая слабость одолевала свою жертву, и он ложился. Смерть медленно подрезывала его жизненные силы, крепкий организм Котты, бывшего когда-то богатырем-воином, боролся отчаянно с этим неодолимым врагом.

Зорко следил Нобильор, чтобы супруги-сплетники не проникли к его соседу, строго запретив рабам пускать их. Но никакие замки и затворы не защищали поселян от вторжения этих добродушных, но нередко опасных особ.

Один раз Вариний взлез на цоколь дома прямо к окну спальни старика и крикнул своим писклявым голосом:

— Доброе утро, сосед!.. ты все еще болен?.. кто мог этого ожидать от Люциллы!

Нобильор подбежал к болтуну.

— Молчи, Вариний! — прошептал он. — не ходи сюда!.. он еще ничего не знает и очень болен…

Вариний удалился, но его страсть к сообщению новостей закипела с новою силой от нежданного препятствия, он решил непременно узнать, как принял Котта весть об измене невесты.

С течением времени Котта мало-помалу успокоился, уверенный Нобильором, что Люцилла выздоравливает и скоро приедет домой. Сосед хотел осторожно сказать ему сначала, что получено письмо от Семпрония, извещающее о его скором прибытии, потом, что он прибыл в Неаполь и встретился с дочерью, наконец, что он увез дочь в Рим для приготовления приданого.

Настал канун Нового года [Год у римлян начинался с марта, а март этой эпохи, до исправления календаря, приходился около времени нашего ноября, если же вставлялся месяц мерцедоний, то много позже].

Котта сидел у своего стола в кресле, перед ним стояла на коленях Аврелия, державшая шкатулку с драгоценностями, вынутую Бариллом из сундука.

Старик выбирал подарок для Люциллы.

— Какая досада, что я забыл раньше это выбрать, — говорил он, — сосед Сервилий ушел домой, он помог бы мне своим советом лучше вас, глупая молодежь.

После всеобщей путаницы Барилл заметил перемену в характере своего господина: старик перестал его бить.

— Барилл, — обращался он к нему, — как ты глуп и не расторопен! — а сам ласково глядел на него.

— Барилл, — говорил он ему в другой раз, — сын мой далеко… сын мой — гордый сенатор, ты — мой раб, но ты за мной ходишь, как сын не ходил бы. Я к тебе привык, оттого я не продал тебя. Ключи у тебя… деньги у тебя… а ты ничего не украл.

Долго раскладывал Котта накануне Нового года женские украшения своей умершей жены на столе перед собой.

— Я подарил бы Люцилле вот эту изумрудную шпильку, — говорил он, — да не могу, твоя мать, Аврелия, имела ее на голове в день свадьбы… ты ее тоже наденешь, когда пойдешь замуж. Кай Сервилий советует мне отдать тебя за того молодого Октавия, что дядя твой сватает. Досадно, что сосед отдумал жениться!.. вот бирюзовое кольцо… оно красиво, но уж очень дешево для дочери богача. Я напишу Марку, чтоб он прислал Октавия сюда… это друг Фабия, нареченного зятя Марка.

— С Новым годом, сосед!.. — крикнул Вариний в окошко.

— Сосед, — радостно отозвался Котта, — что ты давно не приходишь ко мне? иди сюда! ты как раз кстати явился.

Вариний не заставил себя ждать, он без церемоний влез через окно.

— Ужасные вести, сосед!

— Что такое?

— Да Фламиний-то… уж ты, конечно, слышал… я сначала не верил… а как твое здоровье после твоего горя?

— Да, да, сосед… было горе, было горе… — пробормотал Котта, думая, что Вариний говорит о болезни его дочери, — но теперь я здоров, сосед. Вот, выбираю подарок прекрасной Люцилле на Новый год и на новое, счастье.

— Плохо ее новое счастье, сосед!

— Да, да, сосед… ногу-то… ногу-то сломала… бедная.

— Ногу сломала? я этого, сосед, не слышал… вот оно до чего дошло!.. он уж и ногу ей перешиб!.. он… непременно он… бьет несчастную…

— Бьет? кто кого бьет?

‘Барилл и Аврелия напрасно дергали сплетника за платье я шептали: — молчи! молчи!’

— Семпроний приданого-то не отдал, — продолжал Вариний, — а Фламиний с того самого дня, как женился, запил мертвой чашей и стал бить Люциллу.

— Замужем! — дико вскрикнул Котта и упал, пораженный параличом.

Глава LI. Помеха счастью. — Смерть отца

Гораздо легче было бы для несчастной Аврелии, если б ее отец умер сразу, но он скоро очнулся и начал ужасно страдать от медленной агонии. Ноги и правая рука отнялись у него, язык стал плохо повиноваться ему: рассудок помутился. Старик не мог ни высказать, ни написать, что он хочет, потому что он перемешивал названия предметов и имена людей.

Сплетни Вариния стали уже безвредны для него, как и все на свете.

Прошло больше чем полгода.

Околоток был встревожен различными новостями, конечно, преувеличенными в рассказах супругов-сплетников, но, тем не менее, ужасными и в той малой доле истины, какая в них была.

Началось с того, что от Котты сбежал его кучер, нумидиец Дабар, друг Бербикса.

Сообщив об этом соседу Петрею, Нобильор узнал, что от него также убежали два раба. Через неделю исчезли судомойка Котты, Мелисса, и старый, плутоватый Клеоним, дворник Нобильора. Два убийства было совершено по дороге в Неаполь, а близ Нолы шайка разбойников ограбила купеческий обоз. Все это подтвердилось, хоть и не с такими ужасающими подробностями, как уверял Вариний, приписавший и это все, по своей мании, Мертвой Голове и его клевретам. В округе стали таинственно шептаться, повторяя имя, но не чародея, а другое — это имя было: Спартак. Что это за человек? кто он? откуда? какие беды хочет он внести в мирную тишину захолустья? — никто еще ничего не знал.

Вариний утверждал, что Спартак и Мертвая Голова — одно лицо под разными именами, Флориана опровергала это: они, как всегда, часто спорили, теша этим одних соседей и надоедая другим.

Наконец все узнали, что в ущельях Везувия, в пещерах поселились разбойники под предводительством нескольких гладиаторов, бежавших из цирков Рима, Неаполя и Капуи.

Нобильор замыслил уехать на время из этих мест в Неаполь или Рим. Он высказал уже не в первый раз свое желание Аврелии, сидя с ней в один дождливый и довольно свежий вечер около кипящего кальдария и прихлебывая из глиняного стакана кальду с молоком.

— Я бы уж давно уехал, — сказал он, — но не имею сил бросить тебя, Аврелия, с больным отцом, несмотря на то, что ты постоянно просишь меня не заботиться о тебе. Мои заботы тебе в тягость, — я это вижу, но бросить тебя не могу. Согласись уехать со мной вместе. Твой отец не может сопротивляться и даже не заметит этого переезда. Мы осторожно отнесем его сонного к морю на постели и уложим на корабль. Я провожу вас в дом Марка Аврелия.

— Нельзя, Сервилий, — возразила Аврелия грустно, — разве похвалит меня дядя, если я привезу ему моего отца, чтоб он умер в его доме?

— В таком случае поселись у меня в Неаполе.

— У тебя, Сервилий?.. нет!.. как же я, девушка, буду жить у тебя, как будто воспользовавшись болезнью отца, что обо мне скажут? нет, нельзя!.. боги скоро отзовут душу батюшки от мира живых, я дождусь его кончины, дам ему здесь спокойно отойти в вечность, потом…

— Что ты намерена предпринять, мой друг?

— Уеду, Сервилий, к дяде.

Глаза Аврелии наполнились слезами.

— Одна?

— С моим верным Бариллом… милый Барилл, добрый!.. он один, да еще Эвноя верны моему отцу… кругом измена, Сервилий!..

— Аврелия, неужели ты способна безжалостно разбить сердце этого превосходного юноши, как разбила… другое… чье-то?.. Барилл любит Катуальду любовью честного человека, неужели ты разлучишь эту чету на веки только оттого, что он принадлежит тебе, а она свободна?

— Я его освобожу, Сервилий, а если он достанется моему брату, — выкуплю.

— Помни же твое обещанье!.. Катуальда, после клеветы неизвестного злодея, стала жалеть своего поклонника и полюбила его. Они теперь счастливы. Я хотел бы отдать замуж Катуальду поскорее, потому что она ужасно хитра, я боюсь за нее. Несмотря на ее безобразие, к ней все льнут с ухаживаньями. Я застал даже моего Рамеса, этот неподкупный египтянин шептал Катуальде какой-то вздор, а она дразнила его Лидой, рабыней Люциллы. Не разлучай же Барилла с Катуальдой!.. мученья разлуки ужасны!..

— Мученья разлуки ужасны! — повторила Аврелия, нервно вздрогнув.

— Разлуки с Флавием? — спросил Нобильор, пытливо взглянув на смущенную девушку.

— Флавия я не знаю, — ответила она, — я поклялась ему точно в бреду… я сама не знаю, как все это произошло. Сервилий, ты помнишь амулет, висевший у меня на шее? кто снял его во время моей болезни?

— Я отдал его Катуальде, чтоб уничтожить. Люцилла была права, когда это посоветовала. Это были любовные стихи, писанные рукою весталки.

— Сервилий, — укоризненно заметила Аврелия, — и ты подпал влиянию Люциллы!.. Люциллы, убившей горем моего отца!.. я не ожидала этого от тебя.

— Неужели тебе так дорог этот рисунок, почему?

— Между друзьями нет тайн… этот рисунок был мне дорог, когда чары увлечения владели моим сердцем… Люцилла!.. ненавистная Люцилла!.. чего не сделала бы я наперекор ей!.. Флавий — миф, сон, греза какая-то… он явился мне и исчез, точно призрак, без следа. Ты прав, Сервилий, кто-то потешился над моею неопытностью при помощи Лентула.

— Вся загадка теперь для меня в том, — какой это Лентул: Кней, Нобильор или Сура? У всех троих такая обыкновенная наружность, что не составишь о ней понятия без портрета ни по каким описаниям. Старайся, моя милая, забыть твое увлечение, и выходи замуж за Октавия по совету дяди. Твой дядя не выберет тебе плохого человека в мужья. Видя тебя спокойной и счастливой, я помирюсь с моей одинокой жизнью. Если же ты исполнишь твое обещание, — освободишь Барилла, я буду даже счастливь, я не могу усыновить этого человека, но поселю его у себя, как клиента, его семья будет моей. Его дети будут как бы моими внучатами Катуальда будет хозяйничать.

— А приедешь ли ты, Сервилий, в Рим, увижу ли я тебя, если уеду отсюда?

— Откровенно скажу тебе, Аврелия, — нет, я тебе не буду нужен: не будешь и ты нужна мне… зачем нам тогда видеться?

— Зачем… если б нам можно было никогда не расставаться!.. жить всю жизнь, как мы здесь живем… ты, я, Катуальда, Барилл…

Голос молодой девушки, звучал нежной мольбой.

— Аврелия! — вскричал Нобильор, протянув ей руку.

Она положила свою. Мир был заключен, оставалось сказать еще одно роковое слово…

Портьера на двери распахнулась и в триклиний мелкими шажками просеменили Вариний и Флориана.

— Сосед! сосед! — тихо и мрачно проговорил старик, — бегите! спасайтесь скорее! бросьте все!.. шайка разбойников вся вышла из ущелья… это мы видели.

— Они ворвались в усадьбу Петрея, — перебила Флориана, — у них 1000 человек, Бербикс, Аминандр, Дабар с ними.

— Твой Клеоним ведет их в твой дом, Кай Сервилий.

— Аминандр идет сюда, Аврелия.

— Они повесили Петрея.

— Над воротами.

— Кверху ногами.

— Костер под ним разложили.

— Кожу дерут.

— Друзья-соседи, — сказал Нобильор, — мы все это узнаем, идите и спасайтесь сами, если вам грозит опасность!

— Нечего терять время!.. бежим, Флориана!

— Бежим, Вариний…

— В Нолу.

— Нет, в Неаполь.

— Пойдем! пойдем!

Они заспорили и убежали, оставив Сервилия и Аврелию в полнейшем недоумении относительно истины или лжи сообщенного известия.

— А что, если все это правда, Сервилий? — спросила Аврелия.

— Успокойся, моя дорогая!.. тебе известно, сколько правды всегда бывает в новостях этих людей.

— С тобой, Сервилий, я ничего не боюсь. Мне послышалось, что батюшка стонет… пойдем к нему.

Они вошли в спальню старика.

Котта лежал на постели, Барилл стоял около него.

Увидев вошедших, умирающий обратился к дочери:

— Дочь, как твое имя? я забыл.

— Мое имя — Аврелия.

— А еще?

— Другого ты мне не дал, батюшка, ты говорил маме, что девочке и одного довольно.

— Ты девочка, дочь… сыну — земля… пахать… сеять… это мой сын?

— Это Барилл.

— А что такое Барилл?.. это садят на огороде, круглое… нет… это деньги, сирийские деньги…

— Это его имя, батюшка.

— Сына?.. нет…

— Имя твоего сына — Квинт Аврелий.

— Так… помню… дайте вон то!

— Что прикажешь, господин? — спросил сириец, — полотенце?

— Такое… черное… надо сказать… оно может сказать… сыну — земля… дочери — деньги… много… три камня от головы… раб… сын… дай… скажу…

— Чернила? писать, господин?

— Писать, писать, писать!.. три камня… вот так… пальцами… сын далеко… сын не знает… три камня, дочь… три камня… рабу — воля… пиши… скорее, три камня от головы… пятьдесят миллионов сестерций дочери… все дочери… и жемчуг и векселя… много всего… воры не укр…

Котта закрыл глаза, голова его свесилась с подушки, рука судорожно прижалась к стенке его каменного ложа. Барилл, Аврелия и Сервилий Нобильор поняли, что все кончено, поняли они также, что старик в последние минуты хотел о чем-то сказать, но не успел. Давши прощальный поцелуй другу, Нобильор ушел домой.

Глава LII.
Похищение Аврелии. — В вертепе. — Бегство. — Исчезновение

Аврелия с любовью дала прощальный поцелуй отцу и закрыла его глаза, потом, ставши на колени, зарыдала.

Барилл и Аврелия вместе плакали, обнявшись, как брат с сестрою, искренно жалея в глубине своих добрых сердец того, кто их мучил, пока был жив, больше всех своих невольников. Они его простили.

Скоро к ним присоединилась Катуальда.

За Катуальдой вошел Сервилий Нобильор, переодетый в темные одежды и накрыв голову тогой в знак печали.

— Сей человек отозван от мира живых, — произнес он торжественно, как жрец, — не касайтесь его тела, оно теперь принадлежит благой Прозерпине. Завесьте окна и оставьте эту комнату. Я поеду в Неаполь и привезу жрецов-погребателей. Тело надо бальзамировать для похорон. Родные не приедут из Рима раньше как через неделю.

Он уехал.

Накрыв покойника чистой простыней, все вышли из его комнаты, завесив окна в ней. Огонь на очаге кухни погасили, решив стряпать над костром в амбаре.

Была уже полночь. Нобильор не мог привезти из Неаполя жрецов-погребателей раньше следующего утра или даже вечера. Никто не думал о сне, Аврелия сидела в кухне среди своих слуг. Все тихо разговаривали о покойнике и своей будущей участи.

— Мы забыли о самом необходимом, — сказала Эвноя, — повесить кипарисные ветви над парадным крыльцом. Сбегай, Катуальда, — тебе теперь нечего делать, — наломай кипарису.

Галлиянка ушла в сад, но скоро вернулась испуганная.

— Бабушка Эвноя, — шепнула она кухарке, — за холмом-то яркое зарево, как будто у нас пожар.

— Глупа ты, девушка!.. да это, может быть, месяц всходит.

— Ох, не месяц!.. не месяц!..

— Разбойники? — вскричала Аврелия, задрожав.

Катуальда бросилась к испуганной девушке и крепко обняла ее.

— Аврелия… милая… дорогая моя! — шептала она отрывисто, — я тебе тысячу раз советовала послушаться Кая Сервилия. когда он предлагал тебе увезти покойного батюшку к дяде… ты меня не послушалась… Аврелия, ты мне дорога… но Аминандр… он дороже тебя… он мой названный отец… я знала, что придут разбойники, но не могла выдать Аминандра.

— Изменница! да поразит Юпитер громом твоего Аминандра и тебя с ним!

— Не время теперь проклинать нас, Аврелия!.. не браниться, а действовать, сказала бы в таких обстоятельствах Люцилла.

— Люцилла!.. опять ты мне колешь глаза этой ненавистной женщиной!.. да разразятся над нею все беды!..

— Аврелия, пойдем скорее тайно от всех в конюшню, оседлаем лошадь… я сумею усидеть в седле не хуже мужчины… ускачем в Нолу, пока дорога свободна!.. я удержу тебя, потому что очень сильна.

—. Бесстыдная! что ты придумала мне советовать!.. планы, достойные одной твоей Люциллы!.. дочь бросит еще не остывшее тело умершего отца и благородная дочь сенатора поскачет на лошади по-мужски!..

— А лучше попасть в рабство?

— Я найду мужество умереть подле моего отца.

— Ты не умрешь, пока я жива!.. я отдам мою жизнь за твое спасенье… вспомни бедного Кая Сервилия!.. какое горе будет ему, если тебя похитят!.. он не переживет тебя, Аврелия.

— Катуальда!.. слышишь, какой шум?

— Бежим! бежим!

— Верхом на лошади — ни за что!.. бросить отца? — ни за что!

— Клянусь всеми богами, что не дам тела его на поругание!.. но ты беги, хоть верхом, хоть пешком, только беги!

Аврелия пошла к двери, но вдруг, громко застонав, убежала в спальню отца и кинулась на его труп, причитая:

— Батюшка! милый! дорогой! одна смерть оторвет твою покорную дочь от твоего праха.

— Барилл! — вскричала Катуальда, — иди за госпожой и вытаскивай ее в окошко насильно!.. разбойники идут.

— Это что за новости? — спросил озадаченный сириец, — вести от Вариния?

— Это истина, Барилл. Объяснять все теперь нет времени.

В кухню вбежал Рамес, любимец Нобильора.

— Где мой господин? — спросил он.

— Уехал в Неаполь, — ответила Катуальда.

— Слава богам!.. несчастие!.. бегите все!.. бросьте все!.. разбойники подожгли наш дом, перебили всех, кто не захотел грабить с ними… они идут сюда… они уже на дворе.

Барилл бросился в спальню Котты за Аврелией, но там уже были злодеи, влезшие в окно. Он бросился в триклиний, но и там была толпа гладиаторов, ворвавшихся в дверь террасы.

Сириец заметался, точно безумный, потом выпрыгнул в окно кухни и исчез в темноте ночи.

— Она моя! — вскричал Аминандр, грубо оторвав Аврелию от тела отца и взяв на руки.

— Нет, моя! — возразил Бербикс.

— Моя по праву учителя.

— Моя по праву мести.

— Я ее освобожу, получив огромный выкуп.

— А я ее измучу без всякого выкупа, измучу, как ее отец меня мучил.

— Бербикс, чем она виновата?

— А чем виноват был я, когда меня истязали!

— Ненавистный галл!.. оставь это слабое существо!.. она моя и будет моею. Я не дам ее на мученье.

— Вспомни, гордый спартанец, что я теперь для тебя не пленник, а предводитель банды, равный тебе!.. она моя… не уступлю!

Гладиаторы хотели уже бороться за Аврелию, как вдруг раздался страшный треск: в соседней комнате обрушился горящий потолок.

Бойцы в минуты ненависти забыли о своем приказании поджечь дом.

Спартанец вырвал Аврелию из рук своего противника, воспользовавшись его минутным недоумением о причине треска, и унес ее из горящего дома. Аврелия лишилась чувств.

Собственное жилище послужило гигантским погребальным костром телу Тита Аврелия Котты. Многие из его рабов пристали к шайке разбойников, другие, и в числе их старая Эвноя, были убиты из личной мести бывшими сослуживцами, вспомнившими в эту роковую ночь все былые дрязги, некоторые убежали и попрятались в саду.

Пламя высоко поднялось к небу, пожирая вместе с усадьбой и останки скупого старика.

Разбойники не удовольствовались грабежом, они вырубили лучшие плодовые деревья в саду, перебили статуи и вазы, изломали шлюз на ручье, сожгли земледельческие орудия.

Уже начало рассветать, когда разбойники, увеличив свои шайки присоединившимися рабами Нобильора и Котты, покинули обе догоравшие усадьбы с громкими победными песнями на разных языках, с криком, смехом, визгом, все пьяные.

Они расположились станом в горах среди развалин небольшой крепости, построенной карфагенянами во вторую Пуническую войну для прикрытия высадки своих войск. От этой крепости уцелела часть стены, подземелье, служившее складом провизии, два-три дома без крыш и высокая сторожевая башня с крутою, полуразрушенной внутренней лестницей.

Очнувшись, Аврелия увидела себя в огромной подземной комнате, освещенной факелами, догоравшими при свете дня, слабо проникавшем в крошечные окна. Воздух был удушлив от густого чада догорающих факелов и от сырых дров огромного костра, вокруг которого жарилось мясо, воткнутое на колья, заменявшие вертела.

На грязном полу сидели покрытые лохмотьями люди со зверскими лицами, многие из них спали, другие ругались каждый на своем родном языке, некоторые плясали под песни и раздирающие уши звуки плохих дудок, какой-то пьяный старик бряцая на ржавой галльской арфе, сделанной из бычьего черепа, заменяя смычок реберной костью. Подруги гладиаторов и рабов также там были.

Эта бешеная оргия, казалось, была нескончаема потому что проснувшиеся заменяли уснувших, отдохнувшие — усталых, отрезвленные — пьяных.

Между плясавшими Аврелия с ужасом заметила и Катуальду. Молодая галлиянка праздновала победу своего учителя, заливаясь звонким хохотом.

Аврелия лежала на отвратительной циновке со снопом соломы под головой, уложенная поодаль от шумного сборища и заботливо покрытая грязным мужским плащом, который она с отвращением сбросила. Ей представилось, что она заживо попала в Тартар и перед ней адские мучители пляшут под звуки стонов грешников. Она отвернулась к стене, стараясь ничего не видеть и казаться спящей.

— Аврелия! — раздался тихий шепот.

— Катуальда!.. изменница! — вскричала Аврелия, не глядя на галлиянку, усевшуюся около нее.

— Аврелия, милая, не бойся ничего! Аминандр далеко не такой дурной человек, как мой брат и другие… он окружит тебя всеми удобствами, какие можно тут достать, даст тебе отдельное помещение, пищу, одежду, пока твой брат пришлет за тебя выкуп.

— А если не пришлет, у Аминандра достанет жестокости продать меня корсарам или убить!

— Ни за что!.. он тебя любит… если ты, как в былые годы, приласкаешься к нему…

— Сервилий его ненавидит, ненавижу и я.

— Кай Сервилий превосходный человек, но, моя милая, иногда надо же покориться судьбе, схитрить.

— Лгать!.. ни за что!.. я ненавижу и Аминандра и тебя, изменница!

— Аминандр был настолько великодушен, что приказал мне советовать тебе уехать с отцом из деревни. Ты сама виновата в том, что попала сюда, не послушав ни меня, ни Кая Сервилия, сама ты виновата, Аврелия, что тело твоего отца сгорело без молитв, при проклятьях разбойников.

Аминандр употребил всю свою хитрость и влияние на другая вождей, чтоб отсрочить нападение, покуда вы все не уедете, но он не один командует в бандах Спартака.

Люцилла спаслась, потому что послушалась Аминандра.

— Опять Люцилла!.. я умру, если ты еще раз напомнишь мне имя этой ненавистной убийцы моего отца!

— Не она его убила, он сам убил себя, разве можно влюбляться в 70 лет в двадцатилетнюю красавицу?! разве твой отец не мог понимать, что с ее стороны было одно кокетство от скука?

— Проклятье!

— Бедная, милая!.. ты сама не знаешь, что говоришь от горя. Я не сержусь, ничем ты не вызовешь моего гнева. Пойдем к Аминандру: проси его покровительства и дружбы… Хризида…

— Беглянка!.. прачка!.. она бежала от несчастного дедушки Вариния, который заплатил за нее три тысячи моему отцу: она, все равно, что украла их.

— Твой отец — причина всех бед этих бедных людей: подари он Аминандра Квинту Аврелию, который его любил, не продай он его в каменоломню — Аминандр не сделался бы разбойником. Не продай он Хризиду Варинию, который стал ее отдавать в наем соседям за плату, мучая непосильным трудом, она не убежала бы. Разве люди виноваты, что их доводят до отчаянья всякими истязаниями?

— Не все же могут и баловать их, как твоя милая Люцилла!

— Аврелия!.. ты готова быть жестокой, чтоб только не подражать Люцилле!

— Какие отношения были у нее с Аминандром?

— Этого я тебе не скажу.

— Ты стала ее подругой, Катуальда!.. ты меня не любишь.

Молодые девушки обе заплакали.

Между тем в среде разбойников возникла ссора по поводу дележа добычи.

Аминандр и Бербикс, награбившие в эту ночь много денег и посуды, никак не могли разделиться, потому что свирепый, пьяный галл не шел ни на какую сделку со спартанцем и не слушал его убеждений, огорченный и разгневанный больше всего тем, что Аврелия не досталась ему на истязание.

Решить дело поединком было нельзя, потому что силы бойцов были одинаковы, ни один не одолел бы другого.

Разбойники не шли драться за своих предводителей, потому что банда Аминандра была почти вдвое сильнее банды Бербикса, которого любили только отъявленные негодяи, подобные ему и Дабару, борьба была бы не равной.

Долго они ругались, терзая слух несчастной Аврелии всякими резкими возгласами. Наконец Бербикс вскричал:

— Не достанется это мне, не достанется и тебе!.. вспомнишь ты меня, Аминандр!.. прощай!.. за мной, мои храбрые гладиаторы!

И он убежал из подземелья со всеми своими 50 разбойниками.

— Предводитель велел привести пленницу, — сказал разбойник, подойдя к Катуальде.

— Аврелия, милая, пойдем! — сказала галлиянка.

— Я не пойду по приказанию того, кому прежде сама могла приказывать, — возразила гордо Аврелия.

— Ты была прежде такой кроткой, доброй… что с тобой сделалось после болезни? я тебя не узнаю.

— Не пойду! кровь отца во мне… его тень возмутится, если его дочь унизится перед рабом!.. бедный, милый отец!

— Тебя поведут насильно… покорись!

— Ведите!.. добровольно не пойду.

— Доложи, Дав, прежде чем употреблять грубость, — сказала Катуальда.

Разбойник ушел, а галлиянка продолжала убеждать Аврелий, но все ее слова были тщетны, как будто упрямая душа Аврелия Котты переселилась в его дочь.

— Предводитель велел запереть пленницу в башню, — сказал возвратившийся разбойник.

Аврелия встала и пошла, опираясь на руку Катуальды. Разбойник отвел Аврелию на второй этаж башни и оставил ее там с Катуальдой, усевшись сторожить их на лестнице вместе с другими тремя разбойниками.

Аврелия бросилась на постеленную солому и громко разрыдалась.

Катуальде подумалось, что сердце несчастной пленницы разорвется от ее криков. К ней нельзя было подступиться ни с какими увещаниями. Через час или даже больше Аврелия умолкла, лишившись чувств.

Катуальда положила ей на голову тряпку, намоченную водой, и стала терпеливо ждать ее пробуждения, усевшись на пол около ее изголовья, она очнулась и тихо заплакала, всхлипывая. Катуальда обняла ее, подложив руку под ее шею, несколько раз поцеловала в лоб, в глаза и в щеки, называя самыми нежными именами, говоря все, что только ей приходило в голову.

Аврелия на этот раз податливее приняла ее ласки и убеждения, — она не отворачивалась от подруги, не противилась ее поцелуям и не проклинала ее.

— Аврелия, — сказала Катуальда, — выпей вина или молока!

— Не хочу.

— Не болит ли у тебя грудь? позволь, я натру ее тебе мазью, ты ее надорвала плачем.

— Не надо.

— Ну, я так потру, рукой.

— Оставь!

— Я смочу тебе лицо мокрым полотенцем, чтоб глаза не разболелись.

— Намочи!

Катуальда подала мокрое полотенце, пленница с удовольствием прижала его к своему пылающему лицу.

— Здесь есть все, что мы можем дать тебе, — продолжала Катуальда, — вот каша, молоко, вино, разные плоды, жареная курица, зеркало, гребенка, чистое платье…

— Все краденое!.. награбленное!.. я ни до чего не дотронусь… все пахнет кровью убитых! кровью моего отца!

— Он умер, а не убит.

— Все равно… без погребения!.. без погребения!.. ах! ах!.. бедный батюшка!.. где Барилл? где Сервилий? и они, может быть, убиты! зачем я не увезла их!.. я их погубила!

— С тобой не сладишь! — вскричала Катуальда уже с досадой, — я понимаю твое горе и сочувствую тебе, но Бог свидетель.

— Бог!.. ты однобожница, как Люцилла!.. ты молишься одному греческому Неведомому, не почитая никого на Олимпе!

— Всем богам я молюсь, я буду для тебя молиться, хоть этому кувшину, если велишь, только успокойся, не плачь и верь моей дружбе! Разве я не доказала моих чувств тем, что сижу здесь подле тебя, имея власть в банде первую после жены предводителя, как его приемная дочь! Аврелия, кто велел мне заботиться о тебе, если не мое сердце?

— Ах, Катуальда!

— Я люблю тебя больше моей жизни! горе тебя ослепило, после ты в этом убедишься.

Аврелия стала мало-помалу сдаваться на убеждения, обняла галлиянку и положила голову к ней на плечо, безмолвно слушая ее утешения.

Катуальда спела ей погребальный гимн, как бы заочно хороня ее отца: Аврелия вторила ей, горячо молясь за душу покойника. Они стали говорить о подземном мире, причем Катуальда старалась клонить речь на блаженство Элизия и благость Прозерпины, заступницы душ перед ее грозным супругом, Плутоном. Уже день начал клониться к вечеру, а подруги все еще сидели, обнявшись, тихо разговаривая.

К ним вошел Аминандр, он был не совсем трезв, выпив лишнее от радости после победы, и очень сердит на покинувшего его банду Бербикса с его товарищами. Густые волосы спартанца были всклокочены, одежда в крови и запачкана угольями на пожаре, густые усы его еще больше были им закручены в досаде и торчали, придавая его лицу еще более насмешливое выражение, чем обыкновенно.

— Хорошо ль тебе в клетке, птица с золотыми перьями? — отнесся он к Аврелии.

Она не ответила.

— Аминандр, уйди! — тихо и ласково сказала Катуальда.

Но гладиатора в час настроения его духа, подобного теперешнему, не легко было выпроводить.

— Всегда так бывает, — продолжал он, — ласточка предупреждает горлицу, вьется около нее, но та не внемлет ее крикам: хлоп!.. и попалась в сети!.. хорошо тебе в сетях, птица с золотыми перьями?

— Убей меня, разбойник, после всего, что ты сделал, — тихо отозвалась Аврелия.

— Аминандр не разбойник! — гордо возразил, спартанец, — разбойник Бербикс, разбойник Дабар, они драли кожу с Петрея, а я его спас. Аминандр — воин Спартака, освободителя рабов.

— Отец мой, уйди! — повторила Катуальда еще ласковее.

— А ты, дочь, выносишь, когда оскорбляют твоего отца, обзывая разбойником!.. не я, а Тит Аврелий был разбойником, мучителем своих рабов.

— Раб! — вскричала Аврелия, — помни, что я его дочь!

— Помню, моя птица! а ты помни, что я твой учитель, а не мучитель!.. ха, ха, ха… ты протяни твою руку Аминандру и скажи ему слово ласки и сочувствия, и Аминандр тебя полюбит, будет твоим другом и охранителем. Вспомни, сколько раз я защищал тебя от палки твоего отца!..

— Молчи, ужасный!

— Ха, ха, ха!.. римская сенаторская гордость.

— Дочь сенатора не протянет ни пальца презренному гладиатору! — вскричала Аврелия, вскочив гневно с места, — я скорее выкинусь в окошко, чем…

— Чем обласкаю несчастного человека, доведенного до отчаяния мученьями от моего милого батюшки, колотившего и меня наравне с рабами!? — сказал Аминандр, насмешливо передразнивая тон Аврелии.

— Тетушка и кузины рассказали мне, Аминандр, что за люди гладиаторы, ты и твои друзья, я вас презираю, пьяные бойцы из цирка!

— Тетушка!.. — еще насмешливее передразнил Аминандр, — а твой ум нейдет дальше разума твоей тетушки? ты не можешь сама видеть душу человека? ты не хочешь признать, что и у меня есть душа, способная к добру, только это добро все вырвано с корнем твоим отцом, продавшим меня безвинно в каменоломню?.. нет, не с корнем вырвал тиран добрые семена души моей!.. нет, он их только засушил и истоптал… явилась добрая рука, полила мою душу живительной струей доброго слова, освежила вздохом сочувствия, и добро опять возросло… Аминандр не разбойник! здесь, в этой башне, делила она с моей женой ее работы, пряла и шила с ней… играла с моим сыном, позволяя его грязным ручонкам ласкать ее белую шею и трепать золотые кудри… она вышила ему сорочку на память… она меня звала другом и братом, жену мою, — сестрой, потому что Аминандр не раб по рождению, а сын спартанского эфора, вельможи, равного родом роду Семпрония.

— Люцилла жила здесь?

— Люцилла не гордилась делить кровлю гладиатора. Дели мое жилище, ласкай моего сына, зови. Хризиду сестрой!.. Аминандр не ниже Аврелиев.

— Никогда! прочь, презренный! Кай Сервилий тебя презирал, презираю и я.

— Твой Сервилий давно был бы растерзан свирепым Бербиксом, хотевшим ему мстить за то, что твой отец его посылал часто к Сервилию ночью, я спас его, отсрочивая под разными предлогами грабеж, пока это было в моей власти. Падай же к моим ногам и благодари, невеста Сервилия! я спас твоего жениха.

— Поди прочь!.. не прикасайся, убийца, к моей руке!

Но гладиатор схватил Аврелию и подвел к стене. При свете лампы девушка прочла на стене слова, написанные киноварью.

— Пока стоит эта башня, да знает всякий, посетивший ее, что жившая здесь Семпрония Люцилла будет считать Аминандра-спартанца всю жизнь братом, другом и благодетелем за оказанное гостеприимство и помощь в час бедствий.

— Читай дальше! — приказал гладиатор.

— Аминандр-спартанец никогда не забудет снисхождения и ласковых слов гордой патрицианки к нему и его семье и клянется своей меткой рукой служить ей всю жизнь, как друг, брат и покровитель.

— Между мной и Люциллой нет ничего общего! — вскричала Аврелия, — Люцилла подучила тебя бежать из цирка и разорить наш околоток!

— Если ты скажешь еще слово такой клеветы, я не сдержу мою руку, дочь Котты!

— Убивай!.. легче умереть, чем жить в плену у друга Люциллы!.. я ее ненавижу!

— За что? — мрачно спросил Аминандр, сдвинув брови.

— За все!.. я не дам тебе отчета, разбойник!

— Аврелия!.. умри! — вскричал Аминандр в бешенстве, взмахнув мечом.

Катуальда хотела заслонить собою подругу, удар меча, назначенный для отсечения головы Аврелии, рассек руку галлиянки до самой кости.

— Дочь! — вскричал Аминандр, мгновенно отрезвленный, — я ранил тебя, дитя мое?!

— Пощади мою подругу! — проговорила Катуальда, обняв колени Аминандра, как бы не чувствуя боли.

— Тебя, тебя я ранил! — вскричал он, подняв ее своими сильными руками, — покажи! ах!.. глубоко!.. опасно!.. скорей перевязать!

Он позабыл Аврелию, засуетившись в страхе за. жизнь своей приемной дочери. Перевязав ей руку, он мрачно взглянул на Аврелию, сказал:

— Мы сочтемся, дочь Котты! — и вышел.

— Катуальда, ты спасла меня, рискуя жизнью! — вскричала Аврелия, бросившись к подруге.

— Сто жизней я отдала бы за тебя и твою дружбу. Милая, зачем ты рассердила Аминандра? зачем ты друга превратила во врага? он вчера тебя вырвал из медвежьих лап моего брата и вынес из пламени, а ты его оскорбила… ты назвала его разбойником, чего он не прощает никому. Беда грозит тебе, Аврелия!..

— Катуальда!.. я не могу примириться с Аминандром ни за что!.. он враг памяти моего отца и друг Люциллы…

— Беги! — шепнула Катуальда тихо, чтоб не слышали сторожа на лестнице.

— Как? научи, спаси меня, милая!

— Выпей вина, потому что без сил не убежишь отсюда, и заставь себя есть, хоть насильно.

Аврелия молча исполнила совет, выпив вина и закусив.

— Из полотенца и этой холстины я сделаю тебе веревку с узлами, отчаяние да придаст тебе сил!.. спустись из окна!

— Здесь не к чему привязать веревку.

— Я настолько сильна, что выдержу в руках, потому что моя любовь к тебе так велика, что будь ты вдесятеро тяжелее…

— Твоя рана… ты умрешь, Катуальда.

— Я отдаю тебе еще раз мою жизнь.

— Аминандр убьет тебя…

— Никогда!

— Милая, дорогая!.. но куда бежать?

— Беги все прямо вон туда, в левую сторону отсюда, — сказала Катуальда, подведя Аврелию к окну, — видишь вон там вдалеке огонек, — это западная Риноцера, поместье Фламиния…

— Врага Сервилия!.. бежать от одного разбойника к другому!

— Фламиния там нет, потому что он в Риме чти в Байях живет с женой.

— Кто же в Риноцере?

— Ростовщик держит там притон корсар, и контрабандистов. У этого еврея есть дочь…

— Я все это знаю. Мелхола также из числа друзей твоей Люциллы.

— Не время теперь, Аврелия, судить нам Люциллу и ее вины перед тобой. Минуты дороги. Мелхола добрая девушка, хоть и жадная до денег. Вот ожерелье, подаренное мне Люциллой, возьми его, оно очень дорого, Мелхола настолько честна, что не предаст, если ей щедро заплатить. Попроси ее проводить тебя в Нолу и обещай за твое спасение большую награду: обещай ей миллион…

— Где я его возьму?

— Не рассуждай, а слушай!.. все равно ведь тебе погибать здесь или там, но лучше испробовать последнее средство спасения. Не оставайся ни минуты в Риноцере, а умоляй еврейку скорее проводить тебя и сули ей миллион. От Аминандра я могу тебя защитить, но если мой брат вздумает отбивать у него добычу и приведет другие банды с собой, тогда уж все пропало!.. не оставайся же в Риноцере ни под каким предлогом, потому что корсары могут туда нагрянуть, или тот Люций Катилина, которого Вариний зовет Мертвой Головой…

— Чародей?

— Чародей он или нет, я не уверена, но это злодей, не лучше моего брата…

Излив в новых поцелуях свою благодарность подруге детства, Аврелия при ее помощи спустилась из окна и убежала.

Катуальда стала громко разговаривать одна, то своим голосом, то подражая голосу Аврелии, чтоб сторожа на лестнице не узнали о бегстве последней.

— Ночь холодна, — говорила она своим голосом.

— Да, — отвечала она за Аврелию.

— Поздно и спать пора…

Поговорив и будто бы уложив Аврелию, она постучала посудой, будто предлагая ей ужин в постели: наконец загасила лампу.

Сняв обувь, она подошла к окну башни и глубоко задумалась о том, что ей теперь делать?

Звезды, по которым тогда узнавали время, показали полночь, вдали раздался звук, похожий на шаги огромной толпы людей, идущих молча.

‘Кто это?’ — подумала Катуальда, бежавший ли Барилл ведет сюда Кая Сервилия и гарнизонных солдат из Неаполя на выручку Аврелии? или это мстительный Бербикс ведет негодяев драться со своими же товарищами из-за добычи? Катуальда должна в последнем случае предупредить бандитов о грозящей опасности. А если это Барилл и Нобильор? дать ли им погубить ее избавителя, дать ли Аминандру погубить этих честных людей?

Кого ей выручить?

Она пойдет и предупредит бандитов, а потом выбежит навстречу и закричит:

— Назад, Кай Сервилий! Аврелия — в Ноле, спасена!

Решив это, галлиянка хотела идти вон из башни, как вдруг весь двор крепости озарился факелами, разбойники ударили тревогу и выбежали из подземелья, предупрежденные об опасности раньше Катуальды своими сторожами. В крепость ворвались корсары, подученные мстительным Бербиксом, и началась резня.

Поняв в чем дело, Катуальда, ни живая ни мертвая от ужаса, прижалась к стене башни у окна.

— Он бьется, — думала она, — а я, раненая, не могу биться рядом с ним… учитель, благодетель, названый отец и друг погибает, а я не могу быть ему полезна…

— Аврелия моя! — раздался голос Бербикса, громкий точно военная труба.

— Хризида, Хризида, спасайся! — кричал Аминандр.

— Вот твоей Хризиде привет от Бербикса! — вскрикнул галл, пронзая грудь жены гладиатора.

Катуальда увидела, как Хризида упала на руки мужа.

— Леонид… мой сын… — сказала она, умирая.

Катуальда вздрогнула, выбежала из башни при этом имени и увидела своего брата, взлезавшего с факелом в руке по скользким, полуразрушенным ступеням лестницы. Бербикс был совершенно пьян и свиреп, как настоящий галльский медведь: он не заметил сестру, крича во все горло:

— Победа! Аврелия моя! все муки мои вымещу на ней!

Катуальда, торопясь спасти мальчика, хотела, как можно скорее, сойти с башни, но это было невозможно сделать в темноте, не рискуя раздробить себе череп, оборвавшись с прямой, как утес, испорченной лестницы. Катуальда могла спускаться только ощупью, почти ползком, держась за пройденные ступени, потому что кирпичные стены были гладки и без перил.

Катуальде осталось только несколько ступенек, чтоб сойти, когда свет факела озарил лестницу, и Бербикс с ужасными проклятиями торопливо побежал вниз, как вдруг с ним случилось именно то, чего опасалась его сестра для себя: он сорвался и полетел стремглав, застучав головою о лестницу, его грузное тело сшибло и Катуальду, брать и сестра вместе упали к подножию башни.

Галлиянка думала в эту минуту, что настал ее смертный час от руки брата, но Бербикс уже не дышал и не шевелился.

С трудом освободившись от тяжести трупа, Катуальда осмотрела раздробленную голову брата и, отвернувшись от него в ужасе, убежала, занятая единой мыслью о сыне Аминандра.

Проникнув в подземелье, она схватила за руку спящего ребенка и повлекла его за собой, не взирая на его крики. Вскинув его на свою здоровую руку, она понесла его, сжимая, точно тисками, чтоб он не вырвался. Куда она с ним направилась, она сама не знала. Наконец, обессилев, она опустила свою ношу на землю и упала без чувств.

На другой день Сервилий Нобильор, извещенный Бариллом, привел из Неаполя целую когорту гарнизонных солдат под командой храброго офицера для преследования разбойников. Они обошли весь округ Нолы, но разбойников не оказалось нигде, злодеи точно в землю провалились.

Сервилий и Барилл ездили в Нолу, Помпею и другие города, везде расспрашивая про Аврелию и Катуальду, девушек нигде не было.

Исчезла и еврейка из Риноцеры и все ее рабы.

В Риноцере Каю-Сервилию пришлось только освободить от цепи забытую там, умиравшую с голода собаку, но ни единого человека там уже не было, хоть и — не замечено никаких следов разбойничьего погрома.

Корсары ли увезли девушек и еврейку с ее рабами? разбойники ли их похитили? поглотила ли их мать-сыра земля в свои недра, или восхитил Юпитер на Олимп? — Сервилию и Бариллу было все равно, они томились от этого нового, неожиданного горя. Пробегав две недели, Сервилий бросил свои тщетные поиски и написал письмо в Рим Марку Аврелию, решив ждать или радости, или нового удара горя.

Глава LIII. В Байях

Байями называлась часть Неаполитанского залива, где, по близости от морского берега, находились горячие серные ключи, считавшиеся целебными. Кроме больных туда съезжались веселиться богатые люди. Новобрачные считали самым лучшим это место для своего медового месяца. Там были роскошные помещения в гостиницах и частных домах, отдававшиеся в найм, сады, бани, купальни, места для гимнастики, красивые гондолы для катанья по морю, извощичьи экипажи и носилки для экскурсий в окрестности. Жизнь круглый год кипела там, как в праздник, весело, шумно, неугомонно.

Туда увезла Люцилла своего мужа после свадьбы.

В словах Вариния о ее новом счастье не было чистой истины, как и во всех новостях супругов-сплетников, но не было и полной лжи: Фламиний не пил мертвой чаши и не бил свою жену, но он грозил ей по-прежнему всякими бедствиями в грядущем и тосковал, не находя себе отрады ни в любви Люциллы, ни в приятном обществе родных и знакомых, которыми она его окружила.

Любовь к Люцилле росла в его сердце с каждым днем, но вместе с ней росла и тревога. Каждый день говорил он жене, что, может быть, это их последний день пред вечною разлукой.

Ни ласки Люциллы, ни смех и сарказмы, ни ее уверения, — ничто не разгоняло мрачных предчувствий молодого человека. Узнав, что Люцилла будет матерью, он совершенно растерялся от ужаса.

Роковой полугодичный срок, данный Катилиной, миновал. Злодей ждал известий о точном исполнении Фламинием его приказаний и не дождался, Фламиний заплатил Лентулу по всем векселям, которые надавал ему до свадьбы, но не растратил имения жены, распустив молву, что Семпроний не отдал ему приданого и не покидал Люциллу.

Новобрачные уже мечтали о своем переселении на виллу Пальмата близ города Помпеи, ожидая лишь окончания перестройки тамошнего дома.

Под вечер ясного, жаркого дня Люцилла гуляла со своим грустным мужем по берегу моря, любуясь закатом солнца и тщетно стараясь развлечь печаль его. Фламиний утверждал, что они живут над жерлом вулкана, готового ко взрыву, летают над бездной…

— Пролетим над бездной невредимо, — шутила Люцилла, — чайки и буревестники летают же невредимо над разъяренною пучиной бурного моря. Смелость такие же крылья. Не робей, мой милый! Скоро будет готов наш дом, мы уедем в Пальмату, это гавань твоего спасения.

— Кинжал Катилины достанет нас и там.

— Квинкций, я могла бы увезти тебя за самые Столбы Геркулеса, но не хочу. Я хочу глядеть опасности в лицо, как мой отец глядел в бою. Горе Риму, если все лучшие граждане сядут на корабли и разъедутся из отечества! тогда мы сами отдадим победу в руки врагов. Нет, я скорее погибну, чем бегу, несмотря на всю мою любовь к тебе. Во мне кровь моего неустрашимого отца: во мне его мужественное сердце, я хочу доказать, что я достойна быть его дочерью, достойна утешить его, заменив ему сына.

— Ах как я был бы счастлив с тобой! — воскликнул Фламиний, — если б не сосала моего сердца тревога предчувствий.

— Один и тот же ответ на все мои утешения!

Странный, троекратный свист раздался сзади четы новобрачных. Фламиний вздрогнул и прижал свою руку к груди, как будто его сердце пронзили кинжалом.

— Что с тобой? — спросила Люцилла.

— Всему конец!.. там он… под деревом.

— Не конец, а начало!.. я погляжу, каково ты будешь сражаться. Пойдем туда!

— Люцилла!.. не показывайся ему!..

— Чего же мне бояться? это не чародей Мертвая Голова, плод досужей фантазии Вариния, а римский сенатор, Люций Катилина. У него нос не на груди и не на затылке, как меня уверяли деревенские простаки, ха, ха, ха!.. пойдем же!

Она направилась к развесистому каштану, под тенью которого стоял предводитель заговорщиков.

Катилина и Люцилла вежливо раскланялись и переглянулись. В этом двухсекундном взгляде было больше речей, чем в двухчасовом разговоре.

Огненный взор духа тьмы встретился с лучистыми очами гения света, послав ему вызов на борьбу за душу человека, брошенного судьбою в руки того и другого и принадлежавшего им обоим в силу клятв.

— Он мой! — сказал каждый из этих двух столь противоположных взоров.

Люцилла с улыбкой выдержала окаменяющий взгляд Катилины.

— Добрый вечер, благородный Фламиний! — сказал Катилина, протягивая руку.

— Добрый вечер, благородный Катилина! — ответил молодой человек.

— Давненько мы не виделись!.. это твоя супруга? прошу знакомства благородной Семпронии Люциллы!

— Мне чрезвычайно приятно познакомиться с тобой, краса нашего Сената! — проговорила Люцилла самым подобострастным гоном, в котором легкий оттенок сарказма, однако, не ускользнул от слуха Катилины.

Они опять переглянулись, как в первый раз.

— Весело вам тут живется? — спросил злодей.

— Да, весело, — ответил Фламиний, потупив глаза.

— Любящим друг друга везде хорошо, — сказала Люцилла, — взаимная любовь даже в хижине приятна.

— Да будет так! — сказал Катилина.

— Надеюсь, что так будет, потому что при нашем бракосочетании, вступая на новый путь, мы не забыли ни одной хорошей приметы. Наш брак совершился в первый день февраля. Нечетные числа счастливы даже и в четных месяцах. Прощай, благородный Катилина!.. Квинкций, отведи меня домой, я устала.

Сказав это, Люцилла пошла прочь горделивой походкой царицы.

— Я обронила перстень под тем деревом, — сказала она мужу, отойдя шагов двадцать, — вернись, Квинкций, поищи.

— Катилина все еще стоит там.

— Я его не боюсь. Я хочу испытать тебя. Иди!

— Люцилла, бежим отсюда на край света!

— Трус!

— Безумная!

— Иди!

Он ушел, а она стала равнодушно глядеть, как мимо нее проходили и влюбленные, и новобрачные, и друзья, и враги, и богачи, и нищие.

К ней безмолвно подошел старик и протянул дырявую шляпу за подаяньем.

Люцилла с горделивым презреньем махнула своим веером. Этот взмах мог означать: ступай прочь! или — ступай туда!.. нищий избрал последнее и скоро смешался с толпой.

— Пора расторгнуть нерасторжимый брак! — тихо, но внятно сказал Катилина вернувшемуся Фламинию.

— Диктатор, я в этом не виноват… — прошептал трус в ужасе, — я не хотел, но претор…

— У Цетега есть страшилище, — его Преция, у тебя — претор… ха, ха, ха!.. и ту и другого я поместил в проскрипции. Преция велела Цетегу послать против Великого Понтифекса наемного разбойника, — и ничего не вышло. Тебе велел Семпроний вместо гражданского брака вступить в религиозный, — и тоже ничего не вышло полезного для нас. Через неделю твой брак должен быть расторгнут кинжалом.

— Диктатор! — вскричал Фламиний, обезумев от ужаса, — я брошу Люциллу завтра… я заплачу тебе сто миллионов… я… я все сделаю, что хочешь, только не губи Люциллу и с ней мое дитя!

— Теперь ты в моей власти!.. ты будешь исполнять ревностнее всех мои приказания. Завтра, на восходе солнца, ты должен явиться ко мне, чтоб ехать в Рим. Если промедлишь час, Люцилле не жить… теперь иди за мной.

— Куда?

— Кататься по морю. Вспомни наше былое веселье! ты, я уверен, соскучился дома, ты только шутишь со мною, Фламиний, а сам рад возвратиться к друзьям.

— Но моя жена ждет…

— Ланасса также ждет, она — твоя невеста.

— Благородные сенаторы, подайте на пропитание!.. — раздался нараспев голос нищего с еврейским акцентом.

— Прочь! — вскричал Катилина.

— Вы, я слышал, хотели прокатиться по морю, не угодно ли, чтоб я вам лодочку подыскал?

— Бери, вот целый динарий, только отвяжись! — сказал Катилина, швырнув монету, он взял Фламиния за руку и повел к пристани лодок.

Нищий не отставал.

— Не твой ли это перстень, благородный сенатор? — спросил он Фламиния, показывая драгоценность.

— Это перстень моей жены… благодарю тебя, честный человек. Вот тебе золотая драхма.

— Я дам тебе две, только уйди! — сказал Катилина и дал деньги.

Нищий ушел, приблизился снова к Люцилле, стоявшей на прежнем месте, и протянул шляпу за подаяньем.

Она бросила мелкую монету. Старик, кланяясь, приложил свою правую руку к сердцу, а потом как-то странно махнул ей в сторону и пошел к пристани.

Люцилла издали пошла за нищим. Нищий остановился и стал глядеть на море. Люцилла сделала то же самое. Она увидела, как от пристани отчалила богато убранная лодка, в которой сидело пятеро мужчин и четыре женщины, кроме гребцов. Она узнала всех пассажиров и тихо, печально ахнула.

Прекрасный юноша подошел к Люцилле и, вежливо поклонившись, сказал:

— Благородная Семпрония?

— Да. Чем могу служить тебе, благородный незнакомец?

— Твой супруг поручил мне проводить тебя домой и сказать, что он скоро вернется. Не тревожься о нем. Он встретил знакомых и…

— Знаю, — перебила, она, — я могу дойти домой без провожатого. Здесь не Рим.

— Я — Курий.

— Твою руку, благородный человек.

— На взаимную помощь!

Хоть и не водилось тогда, чтоб мужчина жал руку женщине, чужой для него, но Курий и Люцилла соединили свои правые руки, наперекор этикету, в горячем пожатии.

— Приходи через час на берег, я провожу тебя туда, где ты должна сегодня быть, — сказал Курий.

— Приду, — ответила Люцилла.

Они расстались.

Люцилла пришла в свою спальню и задумалась, усевшись к окошку в кресло. Она боялась не Катилины и его сообщников, а легкомыслия своего мужа.

Лида вошла и села на пол у ног госпожи.

— Моя милая Лида, — грустно молвила Люцилла. — бездна разверзлась!

— Тебе ль горевать, госпожа! — возразила молодая гречанка, — у тебя ли нет средств для достижения всех твоих желаний?! Мелхола верна тебе, потому что никто ей не заплатит щедрее тебя, ее агенты зорки, опытны и многочисленны.

— Все эти люди, Лида, могут следить только за естественным ходом событий, они могут удачно подглядывать, подслушивать, переодеваться, исполнять всякие роли, но как могут они предугадать случайность? они не помогут ни в чем непредвиденном. Нет ничего легче, как напугать моего мужа, напуганного с детства. Театральная торжественность таинственных сборищ этих злодеев произвела такое глубокое впечатление на эту юную, слабую душу, что никакие убеждения не могут заставить его смело отвернуться от своих мучителей.

— Что же теперь тебя заботит, моя добрая госпожа? не могу ли я. быть тебе полезной?

— Сейчас придет за мной незнакомый тебе человек и уведет меня, куда? — я еще не знаю. Я вернусь под каким-нибудь предлогом и сообщу тебе. Переоденьтесь все в мужское платье и идите вооруженные, чтоб издали охранять меня. Как жаль, что я лишилась Катуальды! она ни за что не соглашается покинуть дом Сервилия, потому что в ней его единственная защита… от какой грядущей беды, — вы еще не знаете, но я полюбила Катуальду за такое самопожертвование еще сильнее. Жаль, что я не могу иметь ее при себе!.. она — истинная дочь Севера, она вынослива, как дуб, сильна, — как молодая медведица, храбра, — как амазонка. Она хитрее даже меня самой.

Жаль, если это сокровище будет всю жизнь служить Аврелии, тоща заглохнут без всякого применения все ее достоинства. Чего не дала бы я ей за ее службу!.. сестрой была бы она мне, не рабыней.

Когда вы уйдете за мною, одна из вас должна остаться и через час сообщить батюшке, что я прошу его прибыть туда же, куда я пойду, с вооруженными слугами. Я не знаю, не расставлены ли мне сети, я еще не уверена в преданности моего нового помощника. Распорядись же, начальница моих ундин!

— Незнакомец уж, кажется, ждет тебя, госпожа, не он ли ходит перед домом?

— Да, это он.

Переодевшись в темное, простое платье, Люцилла завернулась в легкое покрывало и вышла на берег, где ждал ее Курий.

— Куда же мы пойдем, мой благородный помощник? — спросила она.

— К гроту Вакха, благородная матрона, — ответил он, — это довольно опасное место, уединенное, ты постарайся, чтоб тебя не узнали.

— С тобой я не боюсь, но не мешает принять меры. Это покрывало слишком прозрачно.

— Нисколько.

— Я переменю его.

Она сходила в дом, вернулась в другом покрывале и пошла с Курием.

— Что мой муж? — спросила она.

— Совершенно сбит с толка и напуган… ах, матрона!.. и его и меня так лёгко одурачить!..

— А Фульвия на моей стороне?

— Ах, нет, матрона!.. Фульвия ужасно боится, что наша месть не удастся… она меня отговаривает.

— Но ты…

— Я тебя не покину.

— Мне жаль вас.

— Мы, поверь, достойны жалости!.. я люблю Фульвию!.. ее нельзя не любить. Она пожертвовала для меня всем, что ей было свято и дорого. Дочь римского всадника, богача, она бежала со мною, бедным, безродным плебеем. Точно безумные, бросились мы, оба юные и наивные, в водоворот удовольствий, увлеклись лестью злодея… если есть под сводами неба люди, гонимые Роком и ближними, так это именно мы, — я и Фульвия. Нет нам, несчастным, нигде пристанища и ни в чем удачи.

Мы прожили наше состояние и задолжали. Раз, вернувшись домой, я получил страшный удар… Катилина похитил Фульвию!..

— Но он ее возвратил, не продал.

— Не продал!.. злодей перекупил все мои векселя у ростовщиков и похитил Фульвию, как заложницу, не сказав мне ни слова… я мог бы при помощи друзей или ростовщиков погасить этот долг, но злодей с усмешкой сказал, что залог лучше платы!.. разве это не ужасно?!.. продержав ее два месяца, он ее отпустил, но какою ценою унизительных просьб и клятв освободила она себя!..

— Несчастная!

— Он теперь отдал ее Орестилле в клиентки на все время, пока я ее не выкуплю, а выкупить ее я не могу, потому что с тех пор проценты наросли на проценты, дела мои запутались до мертвой петли…

— Я вас выну из петли, если вы будете моими друзьями.

— Победы Помпея над корсарами будут тяжелою гирей на твоих весах. Источник добычи оскудеет.

— Мой отец предложит все к услугам полководца. Он может содержать на свой счет целый год несколько военных кораблей, а при удавах и больше, потому что полководец платит воинам из добычи. Помпей уничтожит весь флот корсаров. Не одни мы будем ему помогать. Купцы охотно присоединят также свои капиталы, чтоб уничтожить грабителей.

Глава LIV.
У грота Вакха. — Острый поцелуй. — Прыжок в окно

Грот Вакха находился среди уединенных утесов на берегу моря. Днем это было любимое публикой место для прогулов, но беда грозила честному человеку, попавшему туда ночью. Это было место сборищ для буйных расточителей, и даже для корсаров.

В тот вечер, когда Курий привел Люциллу, в гроте была пирушка друзей Катилины.

Курий и Люцилла выждали время, когда местность у входа в грот опустела, потом они подошли и заглянули внутрь. Из ярко освещенной пещеры нельзя было видеть, стоит ли кто-нибудь снаружи в темноте. Оттуда неслись звуки музыки, песен, говора и звона посуды.

Несколько минут Люцилла ничего не могла разглядеть и никого не могла узнать среди толпы, суетившейся вокруг столов, готовых для ужина. Все уселись. Люцилла разглядела, узнала… крик ужаса готов был вылететь из ее груди, но она удержалась… в гроте был ее муж.

Люцилла судорожно стиснула левою рукою руку Курия, а правой — рукоять своего кинжала. Она продолжала глядеть и слушать.

— Трус! — шепнула она чрез несколько минут о своем муже.

— Тише, матрона! — шепнул Курий.

— Я убью Ланассу!

— Ты погибнешь.

— Мы не одни.

— Не одни?.. ты предусмотрительнее, чем я полагал. Но ведь там 40 человек.

— Десяток трезвых не побоится 40 обессиленных вином, а при мне больше десятка. Курий, я хочу над ними посмеяться, не имея еще возможности отмстить. Приведи ко мне Лентула Суру.

— Зачем?

— Не говори никому в гроте, что я здесь, вызови Лентула, будто для того, чтоб сообщить ему нечто, важное для него одного, потом скажи, что тебе удалось завлечь меня, чтоб предать…

— Это опасно, матрона.

— Я люблю, чтобы мне повиновались беспрекословно. Иди!

Молодой человек проскользнул в пещеру, а Люцилла отошла и села на камень у скалы. Недолго пришлось ждать одинокой женщине, к ней подошел ее враг.

— Фламиний! — тихо окликнула она, — один из наших соседей по квартире сообщил мне, как ты ведешь себя и где проводишь время. Разве мало побоев перенесла я от тебя, мой тиран? разве мало огорчений я вытерпела? я пришла сюда, чтоб уличить тебя.

— Матрона, я не Фламиний, — ответил Лентул, — но мне приятно, что ты наконец убедилась в его неисправимости. Брось этого негодяя, Люцилла!.. я люблю тебя. Отмсти изменой за измену.

— Лентул!.. что за речи!..

— Пойдем со мной в грот!

— Этого недоставало!.. что мне там делать? я не пьяница.

— Не пойдешь, — я поведу. Ты моя, Люцилла.

— Я закричу.

— Кричи, сколько угодно: на берегу нет никого, твоих криков не услышат.

— Не услышат и твоих!.. ко мне, мои ундины!

Острый, короткий кинжал вонзился в щеку злодея. Десять невольниц вышли из своей засады и схватили Лентула, ошеломленного неожиданностью удара.

— Я тебя поцеловала, — сказала Люцилла, — хорош ли, сладок ли мой поцелуй?.. скажи твоему Катилине, что я не боюсь его проскрипции, скажи, что я занесла в мои проскрипции ваши имена, подписала ему, тебе, жадной до знатности Ланассе и всем вашим клевретам смертный приговор. Ха, ха, ха!.. ты не посмеешь сказать этого, потому что слишком почетно я угостила тебя. Рабыни, свяжите его и бросьте в горах, чтоб он всю ночь томился скукой я жаждой подле своего источника вина и веселья. Из пещеры не услышат за шумом его призыва.

Люцилла ждала еще несколько времени. К берегу причалили лодки, из которых вышли Семпроний и слуги его.

— Дочь, зачем ты здесь? — спросил он.

— Батюшка, — ответила Люцилла, — возьми отсюда моего мужа, здесь не его место.

— Неукротимая, поедем домой! — возразил старый воин, стараясь увлечь дочь к лодке, — брось этого негодяя!.. я не пущу его в мой дом.

— Я не поеду без него. Он спас мою честь, я спасу его.

— Люцилла, милое дитя… этот человек погиб… нам не спасти его! сжалься над старым отцом, прекрати мои страдания!.. поедем отсюда!

— Батюшка, мне ли бросить Квинкция, когда он погибает? мне ли не протянуть ему руку помощи? Он погибает не добровольно. Никто не в силах его спасти, кроме меня, никто не в силах помочь мне в этом, кроме тебя. Неужели ты покинешь меня без помощи? отец, минуты дороги!..

— Он погиб.

— Нет.

— Он изменил тебе.

— Его принудили. Его сердце верно мне. Я его прощаю, я его вырву из когтей тигрицы… выну из бездны.

— В чем твоя надежда?

— В милосердии Неба.

Люцилла смело подошла к пещере и закричала:

— Квинкций Фламиний, выходи!.. я уличаю тебя в измене.

— Люцилла!.. моя жена! — раздался горестный крик изнутри.

— Да, это я. Ты бил меня, ты угрожал мне смертью, ты подослал ко мне шпиона, который завлек меня сюда, чтоб похитить и продать. Твои планы не удались. Я тебя презираю и не боюсь.

— Что это значит? — вскричал Фламиний и выбежал из пещеры, но вдруг застонал. Люцилла метко ранила его кинжалом в правую руку.

— Ты хотел убить меня, хотел убить моего отца, — закричала Люцилла, стараясь, чтоб каждое ее слово было услышано в гроте, — вот тебе возмездие!.. ты больше не убьешь с этих пор ни одного человека.

Из грота раздался хохот.

Фламиний был привезен по морю домой в обмороке от потери крови. На рассвете он очнулся, заботливо уложенный в постель. Подле него стояла на коленях Люцилла и целовала его раненую руку, туго перевязанную обрывком от ее покрывала. Она старалась его разбудить, чтоб заменить перевязку лучшей.

— Люцилла, что все это значит? — спросил он, — зачем ты оклеветала меня? когда же я бил тебя?

— Тише!.. молчи!.. твоя рана не опасна, она скоро заживет, если ты не растравишь ее, лежи спокойно. Я доказала тебе, что решилась на все для твоего спасения. Я ранила тебя, чтоб они думали, будто ты болен, и забыли о тебе на время: я оклеветала тебя, чтоб они тебя не преследовали, думая, что мой отец и я ненавидим тебя и держим в неволе, чтоб они думали, что против их власти восстала наша власть. Я доказала тебе, как мало боюсь Катилины. Что же он не убил ни меня, ни батюшку? что же он онемел и оглох при нападении на его слугу? что же он не бросился выручить тебя?

— Люцилла… если я тебя не покину, Катилина поклялся, что тебе не жить!.. Расстанемся!.. тогда тебя не будут преследовать. Спасая тебя, я спасу и дитя мое. Все кончено между нами, прощай!

— Они больше хвастают, чем могут сделать.

— Солнце восходит… он велел мне быть у него… пора… если я промедлю, все пропало!

— Квинкций!.. ты мой пленник.

Он вырвался из ее объятий и бросился к двери, дверь оказалась запертой. Он заметался по комнате, как сумасшедший, произнося бессвязные слова. Окно спальни приходилось над воротами. Во двор дома везли сено для лошадей квартирантов. Увидев это, Фламиний дико вскрикнул, выпрыгнул в окно прямо на воз с сеном, спустился с него на землю, и убежал.

— Ах!.. — вскричала Люцилла.

Но она не упала в обморок, не упала на пол в истерике, как непременно сделала бы Аврелия и другие, подобные ей слабые женщины. Бледная, точно мраморное изваяние, стояла красавица у окна, глядя вслед беглеца, пока он не скрылся из вида, потом совершенно спокойно занялась своим туалетом и завтраком.

— Новобрачная Клелия Аврелиана желает видеть тебя, госпожа, — доложила Лида.

— Проси ее в атриум.

Люцилла пошла с веселой улыбкой к своей гостье болтать о пустяках.

Лентул, найденный поутру друзьями раненый и связанный, клялся отмстить и бранился, но упорно отрицал свое приключение, ничто не могло заставить его сознаться, что кровавый, острый поцелуй дала ему Люцилла, а не отец ее. Он стал больше прежнего льстить Фламинию, увлекая его все глубже и глубже в бездну порока.

Люцилла с помощью Росции нашла скоро своего мужа в Риме. Фламиний бросился в прежний омут с отчаяньем человека, для которого все кончено.

— Я не люблю тебя, Люцилла, я ненавижу тебя, — сказал он жене и дико захохотал.

Глава LV. Фальшивый брак

Все, описанное в предыдущей главе, случилось незадолго до разграбления бандитами округа Нолы, во время болезни Аврелия Котты.

— Оставь, дитя мое, мужа! — сказала Росция неутешной Люцилле, — если будет хоть какая-нибудь надежда на его спасение, я его спасу, потому что клялась его матери, а если нет, — покоримся Судьбе!

Люцилла вспомнила Аминандра, но гладиатор, откупившись на волю, пропал, присоединившись к Бербиксу и другим беглецам. Люцилла решила найти его и для этого переехала в свою Пальмату.

Мелхола, задобренная не только платой по всем векселям, но еще и ценными подарками, также перебралась опять в Риноцеру. Она нередко видалась с Люциллой, обещая ей употребить все свое влияние на ее мужа.

В ту ночь, когда Аврелия бежала от разбойников, около полуночи в кухне заброшенного господского дома Риноцеры Мелхола хлопотала около яркого огня, разведенного в очаге. Ее черные локоны, подстриженные наравне с плечами, красиво висели, прикрытые красной шапочкой, вышитой золотом. Светло-зеленое платье с узкими, доходившими до кистей рук рукавами, было опоясано красною лентой, также вышитой золотом. Грудь была покрыта множеством дорогих бус. Мелхола была бы очаровательна если б не портило ее лица выражение надменности и холодного презрения ко всему и всем в мире, кроме своих братьев по вере и барышей.

Вера и барыши — эти несоединимые элементы очень хорошо ладили между собой в ее душе. Для веры и верных она забывала барыши, язычников не щадила ради барышей.

Она заботливо следила за котлом, поставленным на огонь, а за ней, не менее заботливо, следил взором Квинкций Фламиний, лениво развалившийся на лавке, покрытой плохим тюфяком.

Молодой патриций был недоволен Мелхолой за то, что ужин не может свариться в одну минуту.

— Ужин готов, — обратилась к нему Мелхола, — иди будить твоего филистимлянина!.. что ты, Бездонная Бочка, все сердишься на меня? я ли не служу тебе?

— Я ли не переплатил тебе денег?!.. собрать бы все вместе, что ты от меня получила, вышла бы целая башня Вавилонская!.. — ответил римлянин сердито.

— Разве я виновата, что разбойники похитили дочь Котты? если б ты меня предупредил, что она нужна вашим, — этого не случилось бы. Но она будет ваша, потому что бандиты подрались и один из них, мстя за обиду другому, повел наших молодцов туда… чего же тебе надо? они ее к утру приведут. Но ты мне ничего не сказал.

— Забыл.

— Сам виноват, а на меня сердишься… если ее утащат не сюда, — не я виновата. Разве я могу знать, кто вам люб и кто не люб?

Оба молчали несколько минут. Мелхола возилась, вынимая кушанье из горшка на блюдо.

— Чего тебе, ненасытный язычник, надо? — с еще большей укоризной сказала Мелхола, — добыл ты себе жену богатую, умную, красавицу, каких на свете мало, любящую тебя… жил бы ты спокойно!.. бедные, бедные рабы духа тьмы, он же ложь есть и отец лжи!.. ввергнут твою душу, нечестивец, в геенну огненную, где будет плач и скрежет зубов!

— Все это не твое дело.

— Конечно, не мое, но мне жаль и твою добрую жену и тебя самого. За что ты разлюбил ее так скоро?

— Разлюбил я ее или нет, не твое дело.

— Она заплатила все твои долги, не ты моему отцу, а мой отец теперь платит тебе за это поместье. Она тебе накупила массу всякой дряни, которую ты зовешь редкостями, отделала твой римский дом и виллу близ Помпеи, давала пиры, чего тебе ещё надо было?

— Чего надо? — с горькой, принужденной усмешкой сказал Фламиний, — мне нужна свобода, Мелхола… слышишь? — свобода!.. заплатив мои долги, отец Люциллы строго пригрозил всем банкирам судом, если кто из них даст мне взаймы хоть один динарий. Семпроний могуществен, он может запугать и погубить даже без вины человека, если захочет, даже твой отец отказал мне в самой пустой сумме. Я жил, точно раб у госпожи своей: я ее ненавижу, а развестись с ней мне нельзя, потому что я вступил в религиозный брак… достань мне Аврелию, выкупи, если ее еще не убили, выкупи непременно!

— На мои деньги прикажешь? — саркастически спросила еврейка.

— О, змея, змея ты безжалостная! я на ней женюсь тайно под другим именем, понимаешь? увезу ее в Сицилию… такая жена — клад!.. Аврелия добра и чувствительна, как дикая горлица: послушна, как овечка, а главное — неопытна и доверчива невероятно!.. ее можно уверить, в чем угодно, стоит немного приласкать и разыграть роль несчастного. Она богата…

— Разбойники, я думаю, утащили и все ее миллионы вместе с ней.

— Никогда! старик был не так глуп, чтоб держать такую массу денег в доме: они, конечно, хранятся в храме Весты вместе с его завещанием, как делают все скупые богачи. Добудь мне во что бы то ни стало Аврелию, я дам тебе сто тысяч.

— За гибель человека? — тем же саркастическим тоном равнодушно спросила еврейка.

— Не тебе бы упрекать-то меня, Мелхола!.. разве хорошими делами занимается твой отец?

— Не тебе бы упрекать нас нашими занятиями, Фламиний!.. когда правосудный Бог взвесит на весах наши деяния, поверь, наши занятия не перетянут и десятой доли твоих!.. кого мы убили? кого мы ограбили? — никого. Здешний притон не мы завели, а твой друг, душегубец Катилина, и ты вместе с ним, мы только позволяем за хорошую плату складывать здесь товары и являться купцам за ними. Мой отец не корсар и не контрабандист. Если он донесет, ты же погубишь его, а притон все-таки останется цел по-прежнему и без нас. Вы сами, римляне, виноваты в развитии морского разбоя и контрабанды вашею алчностью, вы берете сверх законных портовых пошлин неимоверные поборы с честных купцов и требуете для своей столицы множество дорогих рабов, добываемых только разбоем. Вы сами покровительствуете таким образом этому гнусному промыслу. Не так было у вас в старину. Вы, хоть и язычники, поклоняетесь бездушным идолам, но снискали добродетелями вашими милость у Господа и он дал вам всемирную славу. Пленные девушки доверчиво отдавались под защиту ваших полководцев при взятии городов, цари считали за счастье для своих подданных покровительство Рима. Твой предок, Тит Квинкций Фламиний, был избавителем Греции от македонского ига, объединителем, благодетелем всех ее народов, со слезами благодаривших его. Похож ли ты, Фламиний, на твоего великого предка? похож ли самый ваш Рим на то, чем он был сто лет тому назад?!

Горячий монолог Мелхолы был прерван громким стуком снаружи в запертую дверь кухни. Она спросила, кто там, не решаясь отпереть. Сдержанное рыдание послышалось за дверью и слабый голос проговорил:

— Впустите несчастную, спасите от разбойников!

— Клянусь Юпитером, это она! — вскричал Фламиний по-еврейски, — покажи ей, Мелхола, что ты ничего не понимаешь по-нашему, если это она.

— И погубить ее прикажешь?

— Сто тысяч!

— За ее гибель?

— Я тебя задушу, злодейка!.. полтораста!

— Провались, гнусный, с твоими деньгами! я не продаю моей души духу тьмы и рабам его.

— Задушу!

— Ну, ладно, посмотрим, что из этого выйдет.

Еврейка отперла дверь и впустила Аврелию.

— Добрая женщина, проводи меня сейчас в Нолу, — сказала трепещущая беглянка, — я отдаюсь под твое покровительство, потому что меня уверили в твоей честности. Вот тебе плата за труды вперед. Возьми это ожерелье.

Мелхола взглянула на ожерелье, данное Катуальдой, и возвратила его назад, показывая мимикой, что ничего не понимает.

— О, боги! — вскричала Аврелия в отчаянии, — это, верно, не Мелхола!

Еврейка сделала пригласительный жест, Аврелия вошла в кухню.

— Мужчина здесь! — тихо проговорила она, готовая убежать, — куда меня привела жестокая судьба моя, к кому?.. сжальтесь над бедной сиротой, спасите меня!

— Ты гонима Роком? — спросил Фламиний из своего темного угла.

— Этот голос!.. боги!.. — прошептала Аврелия с изумлением.

Фламиний поднялся и подошел.

— Гонимый Роком у ног гонимой! — вскричал он, падая пред ней да колени.

Мелхола вышла.

— Флавий Флакк не настоящее твое имя. Я это узнала. Скажи мне, как зовут тебя?

— Не могу.

— Даже мне?

— Я Флавий, хоть и не Флакк. Но что тебе за дело до имени того, кто полюбил тебя безумно с первого взгляда? Аврелия, помнишь ли ты твою клятву в вечной любви? я поверил тебе, я надеялся… я верю и теперь. Ты еще любишь меня?

— Спаси меня, Флавий, если ты честный человек! отведи меня в Нолу к друзьям моим, если я не явлюсь туда, они будут обо мне тревожиться.

— Я исполню все твои желания.

— Пойдем же, пойдем!

— Увы! теперь это не в моей власти. Я не могу покинуть этого моего единственного надежного убежища.

— Где же Мелхола, еврейка, живущая здесь?

— Она в Неаполе по делам. Но ты устала, измучилась, Аврелия, отдохни, у меня готов ужин, отогрейся!.. ночь холодна, я вижу, как ты дрожишь, бедная, несчастная, мне жаль тебя, я завтра отправлю тебя к твоим друзьям, как только вернется Мелхола.

— Да, я не могу идти, я измучилась, — сказала Аврелия, в изнеможении присевши к столу.

Из-за полуотворенной двери высунулась голова заспанного, полутрезвого Лентула.

— Фламиний! — сказал он зевая.

— Разве тебе послышался его голос? — спокойно отозвался римлянин, — протри твои сонные глаза, мой друг, здесь нет Фламиния, зачем он сюда попадет, ведь мы его не ждали сегодня. У меня приютилось по воле богов такое же гонимое Роком существо, как и я сам.

Лентул оправил свой беспорядочный костюм и вошел в кухню.

— Вот неожиданная встреча! — вскричал он радостно, подсев к Аврелии.

— Может быть, ты, Лентул, можешь проводить меня сейчас в Нолу? — спросила Аврелия, — мне непременно надо быть там к рассвету, потому что меня будут искать.

Она рассказала молодым людям свои приключения.

Мелхола возвратилась, поставила на стол большую плоскую деревянную посудину вроде тарелки, выложила на нее огромного морского рака, только что сваренного ей в котле, разрезала его ножом, и пригласила кушать своих постояльцев.

— Жаль, что Мелхола уехала, а эта ее подруга не понимает нашего языка, — сказал Фламиний, боясь, что друг выдаст его ложь.

Лентулу не впервые приходилось участвовать в таких проделках, он бровью не повел, спокойно ответив:

— Да, очень жаль.

Поевши, Аврелия снова заторопилась в город.

— Я проводил бы тебя, благородная Аврелия, с радостью, но не могу этого сделать, — сказал ей Лентул, — пару лошадей, бывших здесь, взяла уехавшая Мелхола, других нет, пешком идти страшно. Мелхола знает пароль разбойников и корсаров, они ее пропустят, а без нее не пропустят никого.

— Ах, какой ужас! разве дорога в Нолу занята?

— Не знаю наверное, но я слышал об этом сегодня утром.

— Неужели ты, Аврелия, боишься провести одну ночь под кровом этим, — спросил Фламиний, — если ты не веришь, что я честный человек, то ведь я не один с тобой, здесь Лентул, хороший знакомый твоего дяди.

— Нет, нет, Флавий, я тебе верю, не обижайся, но спаси, защити меня!

— Я и Лентул будем твоими верными защитниками, мы не сомкнем глаз наших всю ночь, оберегая твои покои, ложись здесь и усни спокойно. На заре мы тебя разбудим, достанем непременно лошадей с повозкой, вооруженных людей для охраны, и отпустим тебя к друзьям.

— О, благодарю, благодарю вас обоих!.. я вам вверяю мою жизнь и честь… вы мои единственные друзья теперь.

Мелхола накрыла тюфяк чистой, тонкой простыней, положила другую подушку и покрыла улегшуюся Аврелию теплым одеялом.

Молодые люди ушли в соседнюю комнату и действительно не смыкали глаз всю ночь, сторожа свою добычу, они условились, как им действовать.

На заре вбежал в кухню, громко хлопнув дверью, человек, укутанный в тогу.

— Спасайтесь, бегите, добрые люди! — вскричал он.

Аврелия вскрикнула от ужаса и вскочила с постели.

— Что такое случилось? — спросила она.

— Что случилось? — спросил Фламиний, войдя в кухню.

— Разбойники врасплох напали на город и взяли его, разграбили, перерезали сонных солдат, было ужасное побоище, шайка увеличилась до двух тысяч человек.

— Боги, спасите нас, беззащитных! — вскричала Аврелия. — Венера, Церера, Юнона!.. Зевс и Меркурий!.. спасите, спасите! лепетали ее посинелые губы, — ах, что сталось теперь с моими друзьями? Катуальда, моя спасительница, где она? убита?.. Сервилий, мой Сервилий!..

— Который из Сервилиев? — спросил незнакомец.

— Кай-Сервилий-Нобильор. Не видел ли ты его в городе, почтенный человек?

— Если это твой родственник или друг, то…

— Что? говори, говори!

— Я его видел.

— Он жив? жив?

— Готовься к худ…

— Ах!

— Не пугай эту девушку, почтеннейший! — вмешался Фламиний.

— Напротив, скажи мне все! — вскричала Аврелия.

— А ты ее родственник? — спросил незнакомец.

— Я ее защитник, — ответил Фламиний.

— Жених?

— Пока нет, но я ее защитник и не позволю тебе…

— Флавий, позволь ему все сказать! — перебила Аврелия, — говори, почтенный старец, что сделалось с Нобильором?

— Я жрец Юпитера из Метапонта, — ответил пришедший, сняв с головы тогу и усевшись к столу, его голова была покрыта густыми, седыми кудрями, важное, величественное лицо обрамлялось длинной бородой, совершенно седой, как и волосы на голове, — я был случайно в Ноле у родных. Я хороший знакомый Нобильора: я с ним виделся, потому что вчера в полдень он приезжал и спрашивал, нет ли здесь дочери умершего Аврелия Котты.

— Катуальда! Катуальда! — вскричала Аврелия горестно, — они ее не нашли!.. она убита!

— И не знаю особы, о которой ты говоришь, благородная дева, — сказал жрец, — но Сервилий Нобильор остановился у соседа моих родных. Когда напали разбойники, мы все выбежали на улицу, дом соседа был окружен…

— Ах!

— Нобильор выскочил из окна второго этажа, он был еще жив, но разбойники…

— Что?

— Закололи его при моих глазах.

— Сервилий! Сервилий! — вскричала Аврелия, истерически зарыдав, — он умер! он умер!

Фламиний сел рядом с ней и терпеливо выждал, пока не утих первый порыв ее отчаяния. Он обнял ее, положив нежно свою руку ей на плечо. Аврелия, забывшая все на свете, кроме своего горя, не только не противилась этим ласкам, но положила свою голову на плечо Фламиния, как ребенок к ласковой няньке. Она не противилась, когда молодой человек взял ее руку и покрыл поцелуями.

— Дети, беззащитные дети, — сказал жрец, — здесь нельзя оставаться, разбойники могут прийти сюда. Сан жреца защитил меня от них, но вас ничто не спасет, кроме поспешного бегства. Ужасный Аминандр искал дочь Котты, если он не нашел ее…

— Я дочь Котты, — перебила Аврелия.

— Он поклялся ее найти. Если ты, благородная дева, в самом деле дочь Котты, которую ищет этот изверг, не оставайся здесь, беги!

— Куда нам бежать, Флавий? — спросила Аврелия.

— Я твой защитник до последнего моего дыхания, — ответил Фламиний, — у берега, конечно, есть лодки, как только вернется Лентул, — он ушел искать лошадей для тебя, — мы уплывем отсюда.

— Но как же я уплыву с тобой вдвоем, Флавий? ах, что делать?! что мне делать?! ведь ты чужой человек…

— Лентул, он знакомый твоего дяди.

— Вы меня увезете в Рим?

— Я не могу этого обещать, потому что, может быть, на море встретятся корсары, нам придется с тобой плыть туда, где безопасно.

— Я понял тайный смысл твоих слов, благородная дева, — сказал жрец, — твоя чистая нравственность противится твоему отплытию с чужим человеком. Что же помешает мне благословить ваш брак?

— Без согласия моего дяди и брата? — возразила Аврелия.

— Ради таких ужасных обстоятельств, родные простят тебе это, дева. Я не знаю, кто этот молодой человек, но он, по-видимому, любит тебя, а его честное лицо…

— Да, это честный человек, я ему верю, но…

— Разве ты не любишь меня, Аврелия? — спросил Фламиний.

— Я не решилась бы любить тебя, если б…

— Что, моя милая?..

— Меня остерегали… мне говорили… ах, убит мой Сервилий, убит!

— Но ты мне клялась, а не ему.

— Я сама не знаю, что чувствует мое истерзанное сердце, Флавий… я полюбила тебя в чаду увлечения, но если б был жив Сервилий…

— Разве ты его любишь?

— Я его не смею любить, я его не могу любить, увлекшись любовью к тебе, но я не решилась бы ни на какой поступок, не сказав ему.

— Покорись воле Рока, дева! — торжественно сказал жрец, — переговори с ней, молодой человек, я не буду вам мешать, но я готов исполнить над вами святой обряд нерасторжимого брака.

Сказав это, жрец с важностью вышел.

Фламиний убеждал Аврелию, ласкал, целуя ее руки. Она плакала, призывая тени своего отца, матери, Нобильора, молилась богам, постепенно чары любви взяли верх над всеми опасениями и несчастная девушка согласилась.

Они, лаская друг друга, клялись в вечной любви.

— Я не мог нище найти лошадей, потому что все окрестные поселяне ограблены, — объявил вошедший Лентул, — но один рыбак согласился отвезти нас на своей лодке на близлежащий остров, откуда мы легко можем перебраться в Неаполь или в другое место… он мне сказал, что будто Нола взята разбойниками.

— Мы это знаем, мой друг, иди готовить лодку и жди нас в ней: мы скоро придем, иди скорее, а то коварный рыбак, пожалуй, передумает.

— Я выхожу замуж, Лентул, за Флавия, — объявила Аврелия.

— Ах, как я рад этому! — вскричал молодой человек, — ты спасешь моего несчастного друга от ужасной женщины посредством нерасторжимого брака.

Он ушел.

— Я позову жреца, Аврелия, — сказал Фламиний и также вышел.

Жрец не заставил долго ждать себя, он скоро пришел в сопровождении еврейки. Лицо Мелхолы было радостно.

— Я объяснил этой женщине, — сказал жрец, — что она будет свидетельницей за неимением других. Она уже все приготовила. Позавтракаем и принесем наши жертвы.

Мелхола поставила молча на стол молоко, яйца, сыр, хлеб и кусок холодной дичи.

Жрец сумел настроить мысли Аврелии на тему покорности воле Рока и мало-помалу даже развеселил ее, убедив выпить вина.

Ароматная влага крепкого хиосского разлила как бы огонь по жилам влюбленной девушки, лицо ее зарделось ярким румянцем, на устах заиграла радостная улыбка, забыв горе, она была счастлива, слушая ласковый шепот своего жениха и торжественные проповеди жреца о блаженстве любви.

Все трое до того увлеклись разговором, что позабыли о грозящей опасности от разбойников и завтракали, не спеша.

Мелхола весело говорила с обоими мужчинами по-еврейски, подавая кушанье за кушаньем, напиток за напитком, стараясь продлить время.

Аврелия не приметила, что ее покровители оба не совсем трезвы, не приметила, что борода жреца опустилась от губ до подбородка, а пробор на голове очутился на боку.

Проведя за столом не меньше двух часов, все отправились по ветхой лестнице на верхний этаж дома. Там в зале пылал светильник, стояла кружка воды и лежал кусок хлеба на столе, украшенном зеленью. Перед этим столом были поставлены два стула, покрытые цельной бычьей кожей.

Молодая чета вступила в залу.

— Флавий, — сказала Аврелия, — ты слышишь топот коней?

— Нет.

— Слышишь? слышишь? все ближе и ближе…

— Это тебе показалось, моя ненаглядная.

Усадив жениха с невестой на приготовленные стулья, жрец, простирая руки над их головами, запел брачный гимн.

— Флавий! — вскричала Аврелия, схватив жениха за руку, — сюда идут люди по лестнице. Это разбойники… Аминандр или Бербикс, или корсары…

Они все трое оглянулись. В дверях залы стояла Люцилла, около нее ее грозный отец и несколько молодых вооруженных патрициев.

— Ах! — вскрикнули все, и бывшие в зале и новоприбывшие, до того громко, что эхо глухими перекатами несколько раз повторило этот возглас в огромных, пустых, смежных комнатах.

Аврелия прежде всех оправилась от изумления, предполагая в прибывших также беглецов, она радостно пошла к ним.

— Вот и свидетели!.. Люцилла, и вы все, благородные люди, Флавий, Октавий, и ты, и ты… будьте свидетелями…

— Мы и так свидетели, благодаря верной и честной Мелхоле, — мрачно ответила Люцилла, — мы все свидетели этого гнусного дела.

— Что это за растрепанный старик? — спросил грозный Семпроний, — откуда ты? признавайся, разбойник!.. ты актер? на тебе парик и фальшивая борода.

Он подбежал к испуганному жрецу и стащил с него волосы.

— Лентул! — вскрикнула Аврелия в ужасе.

— Да, это Лентул, постоянный сообщник этого негодяя, — сказал Семпроний.

— Кто же это? кто мой жених, мой Флавий.

— Это Фламиний, мой муж, — ответила Люцилла, едва переводя дух от гнева и печали.

— Если б я это знала, Люцилла…

— Квинкций, что ты сделал?.. — сказала Люцилла мужу, не ответив Аврелии, — мой отец поклялся… предать тебя казни… все мои просьбы напрасны…

— Это расторгнет твои узы, — ответил Фламиний, стараясь казаться спокойным.

— Острая секира за Капенскими воротами расторгнет ваш брак, — сказал Семпроний.

— Топор не расторгнет того, что соединено Небом!.. Квинкций, я прощаю тебя! — вскричала Люцилла.

— Я отвезу Аврелию в Рим, к ее дяде, — сказал Фабий, уже ставший мужем Клелии.

— А мы отвезем Фламиния и Лентула на суд Сената, — заявил Семпроний.

И все отплыли морем прямо в Рим, взяв с собой Мелхолу к ее отцу и всех ее рабов. С этих пор западная Риноцера опустела, в заброшенном, ветхом доме разгуливал только сквозной ветер, а на дворе выла забытая, голодная собака.

Глава LVI.
Характер актрисы. — Помощь беспомощной, откуда она меньше всего ожидала. — Первые признаки помешательства

Росция при всей доброте души своей и обширном образовании была не чужда легкомыслия, свойственного людям, вращающимся в водовороте непрерывных удовольствий и неудач шумной светской жизни среди самого разнообразного общества. Любимая всем Римом, она и во дворцах сенаторов и в лачужках пролетариев — везде была желанною гостьей, потому что талант отворял пред ней бронзовые врата первых, а ее громадное богатство — ветхие двери последних. Она везде была на своем месте, со всеми держалась, как с равными, умея и льстить без унижения, и принимать лесть без чванства, и дарить, и получать дары, и забавлять, и забавляться, не отягощая этим ни себя, ни других.

Она множество раз в жизни и влюблялась, и обманывала, и сама была обманута, и венчалась лаврами при аплодисментах, и слышала свист не за бездарность, а по интригам своих театральных врагов. Она радовалась от пустяков и страдала в своем великолепном чертоге, превосходившем роскошью дворцы сенаторов, молилась всем богам в трудные минуты жизни и забывала о самом их существовании в минуты счастья. Это была особа, вполне преданная всем интересам своих покровителей, любившая больше всего на свете свое искусство, охотно кружившаяся в безумном вихре жизни тогдашнего Рима, еще не уставши и не боясь устать от беспрерывной погони за новыми наслаждениями.

Это была одна из тех счастливых натур, которые никогда не устают ни страдать, ни наслаждаться, и живут до глубокой старости, сохранив всю свежесть души и сердца, здоровье и умственные способности.

Таков был и отец ее, знаменитый трагик Росций, умерший в глубокой старости много лет спустя после этой эпохи.

Способная на придумывание самых замысловатых планов, чем нередко угождала сильным мира, Росция, однако, не имела ни времени, ни, главное, терпения, чтобы приводить эти планы к благополучному концу, особенно в тех случаях, когда затеянное дело касалось ее одной и при неуспехе не грозил ей гнев никакого патрона.

Пока судьба безродного, покинутого всеми добрыми людьми Фламиния была в ее руках, Росция день и ночь мечтала о его спасении, но едва она убедилась в любви его к Люцилле и неравнодушии к нему со стороны живой Венеры, — она совершенно покинула своего любимца. Ее совесть относительно участи юноши была покойна от мысли, что она поручила его Люцилле. Росция как бы сбросила тяжелую обузу со своих плеч. Фламиний стал часто скрываться из Рима, потом женился. Росция забыла о нем, занявшись другими. Но вот он бежал от жены, стал опять делать долги, пировать, проигрываться, Росция уже не приняла в нем участия, решив, что теперь спасать его надлежит не ей, а его жене.

Люцилла нашла в актрисе весьма плохую помощницу. Любимцем Росции был теперь молодой Афраний, страстно влюбленный в танцовщицу Дионисию, которая не смела отвечать ему взаимностью, боясь своего жестокого деда. Страдания этих юных сердец все время поглощали внимание Росции, пока не приехала в Рим Аврелия, больная, почти сумасшедшая от угрызений совести, терзавшей ее за новую обиду, нанесенную Нобильору, и с ней вместе Люцилла.

Сочувствуя всем, Росция не могла оказать существенной помощи никому, покуда случай не натолкнул ее на это. Она хлопотала около Аврелии, утешала Люциллу, ободряла письмами Афрания, уехавшего на Восток, спасала от деда Дионисию. Все это она могла делать не иначе, как урывками, на досуге между спектаклями, так сказать, разрывая свое время между друзьями, не отдавая никому из них преимущества до того дня, когда она встретила у Люциллы Катуальду, полюбила эту хитрую галлиянку, занесла ее со свойственной ее пылкому сердцу быстротой в разряд своих любимиц, узнала от Нее, что Нобильор в Риме и до сих пор любит Аврелию. Тут Люцилла, Афраний, Дионисия были забыты: Росция принялась улаживать отношения своего друга юности с его бывшей невестой.

Сервилий Нобильор скоро получил на свое письмо ответ от Марка Аврелия. Не зная отношений своего приятеля к Аврелии и не желая разглашать скандал, сенатор писал кратко, что его племянница здорова и спокойна, просватана за Октавия, живет у Клелии. Выразив свое сожаление, что умерший брат, поместив на хранение в храм Весты свое завещание, не поместил туда капитала, вследствие чего все приданое Аврелии расхищено разбойниками, он поручал Нобильору навести справки о молодом невольнике Котты, которого зовут Барилл-сириец, и, если он не замешан в злодействах беглых гладиаторов, вручить ему прилагаемую к письму отпускную хартию, написанную его умершим господином при составлении завещания.

Получив это письмо, Нобильор успокоился и решился больше не показываться любимой девушке, уже не имея права на дальнейшее покровительство ей, поступившей под законную опеку дяди и ставшей невестой Октавия.

Люцилла была недели две в полном отчаянии, несвойственном ее энергическому духу, потому что ни один человек не хотел протянуть ей руку помощи, все сложилось против ее желаний, все были против нее, даже Семпроний, ее любящий, покорный отец, — и тот зажимал уши при ее мольбах в пользу Фламиния. Одна только Росция горевала вместе с ней, но ничем не могла помочь и она, потому что ни Цицерон, ни другие адвокаты, возмущенные до глубины души скандалом, не хотели защищать профанаторов святого обряда, а судьи, подстрекаемые Великим Понтифексом, были против помилования Все, что удалось Люцилле, — была отсрочка суда на месяц под предлогом болезни Аврелии, главной свидетельницы.

Отчаяние Люциллы выражалось не истерическими воплями, а мрачным молчаньем, прерываемым отрывистыми, то укоризненными, то полными сожаления словами, среди которых нередко произносилось имя Аминандра, то двумя-тремя горькими слезинками, которые она торопливо смахивала с лица.

Отец видел, как его ‘неукротимая’ стоит неподвижно по получасу и больше, глядя на небо, как бы в молитве. Какому богу она молится, — он не решался спросить, боясь получить грубый ответ, но о чем она молится, отец слишком хорошо знал, потому что она однажды сказала ему: ‘Вы хотите погубить моего Квинкция, а я его спасу, его спасет тот, кто сильнее вас, в тронную цепь меня закуйте, — я разорву мои оковы и бегу к нему, тройными замками заприте его тюрьму, — я освобожу его и тогда, если есть тот Бог, который всегда мне помогал’.

Отец приказал рабыням развлекать госпожу, но это им не удавалось.

День суда приближался.

— Лида, — сказала Люцилла гречанке, — я всегда доверяла тебе больше других. Небо и ад теперь против меня. Ты видишь, что я не рыдаю, ты видишь, что горе еще не сломило сил души моей, я еще надеюсь, хоть сама не знаю, на что, не знаю, где и в чем моя опора. Тебе одной, моя верная ундина, я могу излить все мои муки, потому что и ты страдаешь после того, как Рамес погиб. Я еще могу надеяться до того момента, когда секира пресечет дорогую мне жизнь, но ты, Лида…

Гречанка склонила голову к госпоже: они обнялись и горько заплакали о своих бедах.

Преднамеренный стук мебелью заставил горюющих прийти в себя.

— Что тебе надо, Архелая? — спросила Лида.

— Некто желает видеть госпожу, — ответила вошедшая.

— Гости?! — вскричала Люцилла, — о, как мне надоели они со своими утешениями, увещаниями и даже поздравлениями со скорым избавленьем от уз… от уз, которые мне дороже жизни!.. гони, Архелая!.. не могу принять!.. сплю, нет дома…

— Не гости, госпожа.

— Кто же?

— Я не могу сказать этого имени.

— Аминандр!

— Нет. Человек, умоляющий о защите.

— Введи его!

Скоро вошел невысокого роста брюнет с длинными буклями, одетый в хорошее, но поношенное платье. Он низко поклонился Люцилле, бросил странный взор на Лиду и молчал.

— Кто ты и чего тебе надо? — спросила Люцилла.

— Ты не узнаешь меня, госпожа? — спросил пришедший.

— Нет, не узнаю.

— А ты, Лида?

— Нет, — отвечала гречанка, пристально глядя на незнакомца.

— Я пришел просить защиты от поисков человека, которого я люблю, уважаю, но не хочу иметь своим господином.

— Кто ж ты? — спросила Лида.

— Мой голос незнаком тебе и сердце ничего не шепчет?

— Ты… — произнесла Лида с недоумением, — неужели ты…

— Я — Рамес.

— Не может быть!.. твои волосы.

— Ловкая рука перекрасила их из светлых в темные и брови и усы также… я не имел денег на парики.

— Рамес! — вскричала Лида, бросившись к своему милому.

Они обнялись.

— Я бежал, воспользовавшись суматохой во время грабежа… бежал для того, чтоб быть с тобой, — продолжал невольник, — щедрость и доброту господина я забыл для тебя, моя Лида.

— Милый!

— Рамес, — сказала Люцилла, — я не выдам тебя: я освобожу Лиду, будьте счастливы!

— Госпожа, я не один здесь.

— Не один?

— Отпусти, отпусти со мной Лиду!.. мы должны спасти жизнь той, которая недавно усердно служила тебе.

— Катуальда?

— Она.

— Где этот милый друг, эта верная помощница! — вскричала Люцилла, — Катуальда здесь?..

— Она в доме Аристоника, нашего друга. Что такое произошло с ней, я не знаю. Я нашел ее случайно раненую, лежащую без чувств в лесу. При ней был какой-то мальчик, похожий на сына Аминандра, горько плакавший, голодный, не могший мне ничего объяснить. Я привел в чувство Катуальду, но она стала бредить, я ее с трудом довез, почти донес до Неаполя, посадил на корабль и привез сюда, к Аристонику.

— Скажи, что сталось с Аминандром?

— Не знаю. Были слухи, что его банда уничтожена какою-то междоусобной распрей. Он убит или бежал.

— Рамес, будь моим помощником!.. я награжу тебя, отдам тебе Лиду. Ты хитер… о, если б найти Аминандра!

— На что он тебе нужен, госпожа?

— На что?! на то, чтоб спасти хитростью или силой моего мужа от казни.

— Я постараюсь его найти, госпожа, но, может быть, придумаю что-нибудь и без него.

— Да, мы с тобой и без Аминандра не мало плутовали, Рамес, над Сервилием!.. бедный Котта!.. зачем я с ним заигрывала!.. я верю в кару судьбы, она уже началась.

— Прощай, госпожа!

Люцилла отпустила беглеца и вскричала:

— Никто не узнал Рамеса, даже твое сердце, Лида, не сказало тебе, что это он. Вы мне поможете. О, Боже неведомый!.. Лида, ступай к Катуальде и спасай ее жизнь для меня. Мои два верных друга вернулись ко мне. О, если б вернулся и третий!

— Рамес найдет Аминандра.

— Я уверена. Ступай же Лида. Архелая, пригласи ко мне батюшку.

Точно молния, Люциллу озарила новая мысль.

Семпроний с неудовольствием вошел к дочери, ожидая новых просьб и решившись стоически выдержать эту атаку.

— Батюшка, — обратилась к нему Люцилла, — день суда близок.

— Да, дитя мое, крепись!

— И неужели… неужели твое сердце совсем окаменело для…

— Окаменело для пощады негодяю!.. не проси, Люцилла!.. я уж сказал, что это ни к чему не поведет.

— Это поведет к моей смерти.

— Милая дочь, ты еще молода, пройдут годы и ты успокоишься, разум возьмет верх над…

— Разум давно взял верх над моей любовью, потому что иначе — я умерла бы давно. Горе тебе, батюшка, если мой разум одолеет и любовь дочери!

— Люцилла!

— Я пойду к Цезарю и упаду к его ногам с мольбой о ходатайстве в пользу моего мужа. Цезарь не устоит против моей мольбы, я ему буду обещать все, чего бы он ни потребовал: мою руку, любовь, в рабство я согласна идти, но сделаю то, чего хочу. Для Люциллы нет никакого ‘нельзя’, потому что с колыбели я привыкла к одним ‘можно’. Я выйду замуж за Юлия, но день свадьбы будет днем моей смерти.

— Неукротимая!.. делай что хочешь, но Фламиний будет все-таки казнен.

— Отец, делай что хочешь, но он будет спасен, во что бы то ни стало! вы еще хуже возбудили упорством мою энергию. Отец жестокий, я тебя проучу так, что ты пожалеешь о твоем упорстве перед дочерью, которую избаловал. Ты сам надел на себя эти оковы покорного рабства моим капризам, не пеняй же, если я употреблю мою власть над тобой в тот день, когда дело коснется уже не каприза балованной дочери, а вопроса о жизни отца ее ребенка!.. ты забыл, что я скоро буду матерью!.. ты забыл, каково человеку называться сыном или дочерью казненного! если твое сердце окаменело для меня, то снизойди к мольбам невинного младенца, твоего внука, которому, ни в чем неповинному, будут всю жизнь колоть глаза казнью его отца!..

— Неукротимая, не рви мое сердце!

— Я тебе поклянусь не покидать Юлия, если он возьмет меня женой: поклянусь даже не умирать насильственно от своей руки, если ты этого потребуешь. Батюшка, вспомни твоего внука!.. ведь это твой первый и, конечно, последний потомок!.. пощади!..

— Дочь, эта просьба…

— Ты плачешь… ты смягчился…

— Ты мне не говорила прежде…

— Пощади отца твоего внука!

— Люцилла, встань!.. не обнимай колен моих!..

— Не встану, нока не обещаешь… этот довод я употребила, как последнее средство смягчить тебя, истощив все мое красноречие в тщетных мольбах. Ты не хочешь верить в мою любовь к мужу, не хочешь верить в мою решимость умереть вместе с ним, — верь же хоть практической причине, в силу которой я не хочу его казни, удали этот позор от моего ребенка.

— Но ты завтра же будешь невестой Цезаря.

— Буду, хоть сейчас.

— Слушай, дочь: наказать твоего мужа все-таки надо, можно смягчить его участь, но… ах, Люцилла!.. смерть злодею!.. я его избавлю от позора казни, но потом…

— Потом?

— Убью!

— Убьешь! — повторила Люцилла строго и мрачно, — отец, я знаю Феникса, — это птица, сгоревшая и живая…

— Это миф.

— Феникс черным вылетел обгорелый из пламени костра, а прежде был желт, как волосы твоей Люциллы.

— Да, у него, говорят, золотые перья, но к чему ты так странно перевела речь на это?

— Я его видела.

— На картине?

— Да, это огромная картина, величина ее — круг земной, а рама — небо.

— Дитя, это сон твой?

— Это сладкая греза моего будущего.

— И ты, как Феникс, вылетишь невредимо из пламени твоих страданий. Успокойся!

— Я поручу моего мужа Фениксу… он унесет его далеко на своих крыльях… Феникс найдет огромного орла, который прострет над нами мощные крылья и унесет нас в свое гнездо в горах, на высокую башню… там есть клятва Люциллы… там мир и счастье меня ждут… не найдет там моего мужа и дитя ни топор палача, ни кинжал бандита, ни удар горя. Крылья растут!.. я чувствую… гляди… я уж могу не высоко вспорхнуть от земли… Люцилла поклялась орлу и орел клялся Люцилле в неизменной верности. Ты бледнеешь, отец…

— Твои слова…

— Метки, как клюв моего орла!.. о, милый брат мой!.. где, где он теперь?! где мой брат?

— У тебя не было брата.

— Был.

— Нет, дитя мое.

— Мой брат раздавит мраморную глыбу рукой и задушит быка в своих объятьях. Ты никогда не видел моего брата, потому что мой брат был со мной, когда ты был далеко… Я похожа на моего брата, он это сказал… он жив, он жив!.. мне это сердце шепчет… орел не даст себя убить презренному змею!.. нет, мой брат придет к сестре на помощь и превратит меня в огромную птицу, в такого же орла, как он.

Семпроний ушел, заливаясь слезами.

— Помешалась! — прошептал он Амизе в дверях, — береги твою госпожу!

В тот же день вечером Люцилла была у Росции, они долго разговаривали наедине, горько оплакивая участь Фламиния. Актриса хотела бы спасти и Лентула, но не смела об этом даже заикнуться при Люцилле, радовавшейся его скорой казни.

От актрисы Люцилла зашла в дом Аристоника и увидела Катуальду в борьбе между жизнью и смертью.

Перенесенные потрясения были до того сильны, что крепкий организм галлиянки не выдержал. В руке ее, рассеченной метким ударом полупьяного Аминандра, сделалось сильное воспаление, как и в несчастном мозгу, потрясенном падением с лестницы под тяжестью тела умирающего брата. Лучший врач, вызванный богатым купцом по просьбе его друга, Рамеса, объявил, что надежды на спасение нет, если натура, закаленная с детства в лишениях, не победит болезнь.

Аристоник принял горячее участие в положении молодой девушки, а Рамесу обещал хранить полную тайну о его существовании на свете от Сервилия, поняв причины, заставившие его бежать ради Лиды, жениться на которой господин не позволил бы ему, как на рабыне Люциллы, ненавистной ему вследствие его предубеждения против нее.

Люцилла уже успела обеспечить судьбу юной четы, вступающей в новую жизнь, упросив Росцию дать место Рамесу под другим именем при театре. Семпроний был удивлен странным поступком своей дочери: она на другой же день освободила без выкупа всех своих рабынь.

Свадьба Рамеса и Лиды совершилась.

Люцилла как бы ожила, все родные радовались ее спокойствию, она даже посетила театр и цирк. Но общая радость продолжалась не долго.

— Батюшка, — сказала Люцилла за завтраком, — голубь свил гнездо в мышиной норе.

Семпроний принял это за шутку и рассмеялся.

— Он тихо воркует, когда я одна… я понимаю его речь… он воркует один… один, как мой Квинкций в тюрьме одинокий.

— Эта аллегория скоро кончится, дитя мое, у тебя будет жених.

— Тихо воркует он мне о будущем счастии… Лида не слышит, — продолжала Люцилла и съела вместо хлеба яичную скорлупу. Взяв с тарелки отца другую скорлупу, она также хотела ее съесть.

— Люцилла, что ты делаешь, это яичная скорлупа, — сказал отец.

— Мне показалось, что яйцо цельное.

— Ты сегодня рассеянна.

— А ты видал ли, батюшка, яркие брачные светильники, подобные огромному погребальному костру? не Гименей зажигает их. Гименей зажигает их в сердце, а Немезида — на голове.

— Нет, не видел. Эти светильники — мысли о мщении? такой светильник горит на моей голове, горит погребальным пламенем.

— И это пламя сожжет того, кто не мил тебе… жги, отец!.. но это пламя зажжено пламенем ада… Фурия несправедливо зажгла его… роса любви сделает его безвредным… голубь сказал мне сегодня, что все будет исполнено… Феникс сказал моей ласточке, что он уж напал на след орла… мой брат не умер… моя сестра скончалась, как храбрая амазонка, смертью воина.

— Твоя сестра?

— Имя ее от золота греческого… сердце ее было золотое… она умерла… гладиатор убил мою сестру. Мир ее праху!.. ее сын в моей власти… я продам ее сына за цену головы моего мужа… ха, ха, ха!.. брат не изменит сестре ради сына! — Люцилла засмеялась.

— Помешалась! — тихо, как в первый раз, сказал отец. Дня через два она пришла к отцу вечером.

— Батюшка, где письмо, которое ты получил сегодня утром из Пальматы? — спросила она.

— Никакого письма я не получал.

— Зачем ты скрываешь от меня это? Спартак сжег Пальмату, как дом Нобильора… я знаю… мне донес тот, кто не лжет и не скрывает… голубь… он тихо воркует со мною, когда никого нет.

Семпроний пристально взглянул на дочь. Ее лицо было бледно, глаза светились огнем экстаза.

— Голубь сосватал мне Юлия, — продолжала она, — он воркует о любви и о мести.

— Успокойся, милая!

— Подай письмо, отец! — вскричала Люцилла, топнув ногою, — в этом письме роковой приговор Спартака.

Она упала на пол в конвульсиях.

— Боги! — вскричал Семпроний, — она помешалась!

Припадок скоро миновал. Совет родных решил, что надо скорее исполнить желание Люциллы: казнить одного Лентула, а Фламиния отправить в ссылку, только подведя к плахе. Потом отдать Люциллу замуж за Цезаря или другого и отпустить путешествовать в Грецию.

Глава LVII. Аврелия и актриса

После ужасного события в Риноцере Аврелия погрузилась в глубокую нравственную летаргию. Все ее чувства точно онемели. Она беспрекословно дала Фабию посадить ее в колесницу и увезти на виллу Люциллы, где всегда была готова к услугам господ богатая галера.

Аврелия пила, ела, спала, ходила, все видела и слышала, но ничего не понимала, что вокруг нее творилось. Ее положили в каюту и перевезли в Рим, где Клелия сняла со своей матери обузу, приняв кузину к себе на попечение до ее замужества, спрашивала, старалась развлечь, все это происходило для Аврелии точно во сне. Она кратко отвечала на все заговариванья своей веселой родственницы, а также тетки, дяди, брата и Марции, но ни о чем сама не говорила с ними, ни на что не глядела, ничего себе не просила, проводя целые дни, лежа на покойной кушетке в отведенной ей комнате.

Чтоб ее развлечь, Клелия возила ее в храмы, в цирк, на свою виллу. Аврелия не противилась этим поездкам, но и ничем не интересовалась. Клелия приглашала к себе Росцию. Актриса читала Аврелии повести, декламировала монологи из трагедий, рассказывала забавные новости, ничто не выводило больную из ее столбняка.

— Вы все добры ко мне, — часто повторяла она, — но мне этого ничего не надо, я скоро умру.

Беспрекословно дала она свое согласие дяде на сватовство молодого Октавия. Свадьба была назначена после окончания суда над Фламинием и Лентулом, этот скандалезный процесс вели тайно в Сенате, без огласки. Подсудимые сидели в тюрьме. Осталось три дня до заседания суда.

Клелия пришла с Росцией в комнату своей кузины, чтоб приготовить больную к тяжелой роли свидетельницы, от чего дядя никак не мог ее избавить, потому что она была главным лицом этой печальной трагедии.

— Тяжело мне, кузина, передать тебе поручение батюшки, — сказала Клелия, севши около нее на кресло, — но ты должна меня выслушать.

Аврелия не ответила, только кивнула утвердительно.

— Собери твое мужество, моя милая, — продолжала Клелия, — довольно тебе хворать! готовься к трудному подвигу!

— Я готова ко всему, потому что жить мне не долго.

— Я не буду отговаривать тебя кончить жизнь, потому что все старания мои бесполезны до сих пор, но ты должна исполнить твой последний доли присутствовать при обвинении подсудимых.

При этих словах Аврелия вздрогнула, по ее щекам разлился яркий румянец.

— Ах, Клелия! — вскричала она, оживившись, — если б меня судьи избавили от этого! я должна буду опять видеть всех этих людей… о, как мне стыдно! как стыдно!.. не знаю, живы ли моя три провинциальных друга, я не смею спросить о них… если они умерли, мне тяжело, но если живы, — еще тяжелее, я не могла бы взглянуть на человека, которого я оскорбила… он любил меня, а я…

— Говори, Аврелия, говори! — радостно воскликнула Клелия, — молчание убивало тебя, признание облегчит. Кто этот оскорбленный?

— Я не смею теперь произнести даже его имя… мне стыдно! стыдно!

— Твой прежний жених?

— Да.

— Кто же он?

— Нечего говорить о нем, Клелия, все кончено. Мне жаль и Октавия. Зачем дядя меня за него просватал? Я не дам ему счастья. Я всем в тягость. Мне надо умереть. Когда назначен суд?

— Послезавтра.

— А долго протянется заседание?

— Не думаю, у подсудимых нет адвоката, им придется не защищаться, а только просить помилования и выслушать свой приговор.

— Нет адвоката! — повторила Аврелия в раздумьи, — отчего?

— У них нет денег, чтобы его нанять, — пояснила Росция.

— А если б деньги нашлись? — спросила Аврелия.

— Тогда, конечно, может быть… если б это был адвокат, любимый сенаторами, то…

— Что, Росция?

— Я не думаю, чтоб и это их спасло, но все-таки была бы надежда на смягчение приговора… хороший адвокат, любимый сенаторами, — то же, что актер, любимый публикой, иногда его речь может произвести такое глубокое впечатление на судей, что они милуют подсудимых ради своего любимца. Если б это и не помогло, то подсудимым теперь было бы не так ужасно в их тюрьме… надежда, самая шаткая, все-таки легче отчаяния.

— Росция, — сказала Клелия актрисе тихо, отозвав ее в сторону, — мы напали наконец на разговор, который вывел эту бедняжку из ее странного равнодушия, поговори с ней об этом подольше, ты умеешь это делать, я не буду мешать вам.

Сказавши это, она вышла, обрадовавшись за свою кузину, потому что, по своей склонности к веселости, она несколько тяготилась постоянной печалью Аврелии и рада была случаю уйти от нее.

Актриса села около больной на кресло, оставленное Клелией, и продолжала разговор:

— Хорошему адвокату надо заплатить не меньше 5000 сестерций…

— А после суда что будет? — прервала Аврелия.

— Чтение приговора, а потом — наказание.

— К какому наказанию приговорят их?

— Я этого не могу знать, Аврелия. Они совершили ужасное преступление, профанацию обряда. Во всяком случае, последует смертная казнь, но я не знаю какая, им отрубят голову, или повесят, или зароют живыми, — я этого не знаю.

— Росция! — вскричала Аврелия, крепко обняв актрису и прижавшись к ней в ужасе, — они погибнут по моей вине!

— Что с тобой, милая Аврелия? разве ты виновата, что эти негодяи обманули тебя?

— Все равно… я буду виновницей их смерти… их призраки не дадут мне покоя в самой могиле!

— Успокойся, Аврелия!..

— Я их спасу. У меня есть ожерелье из крупного жемчуга, оно не мое, но моя подруга не рассердится за присвоение, если она еще жива. Я продам это ожерелье, найму хорошего адвоката… оно из крупного жемчуга… иди сейчас и продай его, Росция.

— Дядя и брат не будут довольны тобой за это: они хотят погубить подсудимых… Клелия также, все жалеют бедную, оскорбленную Люциллу.

— Все жалеют Люциллу, но никто не пожалеет меня! — воскликнула Аврелия в гневе, спрыгнув с кушетки, — Росция, а ты?.. жалеешь ли хоть ты меня, горькую сироту?!.. иди продай мое ожерелье, достань мне денег!

Аврелия в отчаянии хотела броситься к ногам актрисы, Росция не допустила этого.

— Бедное дитя! — ласково сказала она, — разве ты еще любишь Фламиния?

— Я его ненавижу. Я люблю того, кого и ты когда-то любила… я его оскорбила и обманула, как прежде ты… он сказал мне: ни одна женщина из рода Аврелиев не запятнала своей чести. Фламиний его враг, но его гибель все-таки ляжет на меня пятном.

— Сер…

— Не произноси этого имени!.. я не могу ни сама произнести его, ни слышать… но каждое слово, сказанное мне, каждый его совет, — все это свято для меня.

— Ты знаешь мое прошлое?

— Да.

— Не осуждай меня, Аврелия. Ты не можешь понять, что такое актриса, служащая почти с колыбели своему искусству. Я любила и отдала бы жизнь за любимого человека, но не могла променять на его любовь моего искусства. Я не дилетантка. Я родилась актрисой и актрисой умру. Отец и мать учили меня только сценическому искусству, внушали мне привязанность только к нему. Оно — вся моя религия, вся моя любовь. Не осуждай меня за то, что любовь к искусству у меня пересилила любовь к человеку.

— Мне ли осуждать тебя, Росция? ты его обманула и оскорбила все-таки ради важной для тебя цели, я его оскорбила — без всякого повода. В гневе он поклялся никогда не говорить мне о любви и пожелал, чтоб я полюбила другого. Я увлеклась, полюбила — его врага.

— Зачем же ты хочешь спасать-то?

— Ради двух причин: избежать пятна и не дать торжества Люцилле.

— Эта последняя причина совершенно понятна мне, потому что у меня в театре есть соперница — Демофила, которую я ненавижу, на всякую глупость я решусь, чтоб только ее унизить, умное слово назову глупым, если она его похвалит, буду восхищаться дрянью, если она будет порицать, Демофила — моя соперница, Люцилла — твоя. Я все понимаю.

— Люцилла мне не соперница, ты ошиблась, Росция. Люцилла обворожила любовью моего старого отца и убила его своей изменой. Вот причина моей ненависти.

— И это понимаю.

— Продай же мое ожерелье!

— Продать-то его легко, Аврелия, но прежде нам надо выбрать человека, которому ты поручишь защиту подсудимых.

— Я его выбрала.

— Кто же это?

— Марк Туллий Цицерон.

— Он не согласится ни за какие деньги… ни за миллион.

— Я попробую склонить его моими просьбами. Тебя, Росция, весь Рим знает, помоги мне проникнуть в святилище этого гения красноречия, только помоги, — остальное мое дело.

— А если Клелия…

— Пусть все родные гневаются на меня!.. я скоро умру, но перед смертью унижу Люциллу, отмщу ей за моего отца!

Глава LVIII. Аврелия у Цицерона

Росция сообщила Клелии, что ее кузина оживилась и желает идти гулять.

— С кем и куда?

— Она желает идти вдвоем со мной к лавкам, полюбоваться на товары, мы к чему-нибудь приценимся ради предлога. Это ее развлечет.

— Идите.

Взяв с собой, по обычаю знатных, нескольких рабов и рабынь, Аврелия и Росция вышли на улицу, Дойдя до лавок, находившихся за форумом около мясного ряда, Росция приказала рабам остановиться и ждать ее с Аврелией, покуда они не вернутся.

Пройдя несколько переулков, она ввела свою спутницу в богатый дом, приказав доложить хозяину.

Знаменитый адвокат, уже тогда мечтавший о консульстве и диктатуре, был не старше 30 лет, его громкая слава в таком юном возрасте обещала впереди бессмертную знаменитость. Знатнейшие сенаторы считали за счастье быть его друзьями, с утра до ночи толклись в его приемной толпы людей, желавших если не говорить с ним, то хоть видеть его издали. Даже его ласковыми взглядами хвастались в обществе.

Росция ввела Аврелию в просторную, великолепную залу, где до тридцати человек в благоговейном молчании ожидали выхода современного гения, не смея ни сесть, ни говорить.

Цицерон обедал с несколькими друзьями в своей столовой.

Все, бывшие в зале, с трепетом прислушивались к доносившимся из столовой звукам, хоть эта столовая была так далеко, что ничего не было из нее слышно, кроме неясного шума.

Наконец, после целого часа ожидания, раб в богатой одежде, гордый, как сенатор, возвестил:

— Мой господин изволит прибыть сюда.

Богатая драпировка была раздвинута рабами, и из внутренних покоев дома вышел в залу хозяин, сопровождаемый несколькими друзьями.

Аврелия с радостью заметила, что между ними нет знакомых ее дяди, чего она очень боялась. Но она все-таки продолжала закрывать почти все свое лицо покрывалом, чтобы не быть узнанной.

Цицерон сел с важностью на роскошное кресло.

— Привет тебе, божественный Марк Туллий! — закричали все, бывшие в зале, и начали тесниться вокруг знаменитого человека. Каждый старался быть замеченным.

Ловкая Росция, оставив Аврелию на ее месте, сумела обратить на себя внимание гения.

— И Росция сегодня между вами, друзья мои, — сказал Цицерон, любезно кивнув актрисе, — не хочешь ли просить меня снова защищать твоего отца?

— Он говорит с Росцией… что он сказал?.. зачем она здесь?.. — зашептали в задних рядах толпы.

— Божественный Марк Туллий, — ответила Росция, — мой отец приказал мне только передать тебе от него тысячу приветов и пожеланий всякого благополучия, он каждую свою молитву сопровождает молитвой о твоем здоровье, потому что нет пределов его благодарности за оказанную тобой помощь в его процессе. Твое божественное, несравненное красноречие — есть убежище всех несчастных. Я привела с собой молодую девицу и от ее имени умоляю тебя о позволении говорить с тобою, если можно, без свидетелей, потому что ее дело…

— Романического сорта? — усмехнувшись, спросил Цицерон.

Вся толпа, точно по команде, точно так же усмехнулась.

— Нет, не любовь, а честь отца ее.

— Хорошо, Росция, приводи ее завтра за час до полудня.

— О, светило наше! Демосфен великого Рима! выслушай ее сейчас! уважительные причины не позволят ей прийти к тебе в другой раз.

— Ее отец обвинен.

— Нет, великий Марк Туллий, она хочет мстить за его смерть.

— Вот интересное дело! — небрежно заметил знаменитый оратор, снова усмехнувшись.

Вся таила, как в первый раз, усмехнулась.

— Могу ли я надеяться? — льстиво спросила Росция.

— Хорошо, только она должна изложить свое дело кратко, мне некогда долго беседовать. Друзья мои, отойдите вон туда на четверть часа.

Вся толпа повернулась налево кругом и обступила большие роскошные водяные часы, устроенные в виде белой прозрачной урны, обвитой зеленью и цветами из разноцветного стекла.

Одни нетерпеливо стали следить за вытекающею водою, тайком досадуя на помешавшую им Росцию, другие же напрягали свой слух и зрение по направлению к креслу патрона, перешептываясь в догадках, какую это счастливицу удостоил Цицерон своей беседы.

Аврелия, испуганная величием обстановки, робко подошла и, совершенно растерявшись, упала на колени перед оратором, проговорив:

— Великий Цицерон, спаси от казни Лентула Суру!

— Я, должно быть, не верно расслышал твои слова, — сказал Цицерон, — мне послышалось что-то странное. Росция, что сказала твоя клиентка?

— Марк Туллий, я не клиентка Росции, она клиентка моего дяди, — горделиво возразила Аврелия, несколько обидевшись небрежным приемом, — я — дочь умершего Тита Аврелия Котты. Я тебя умоляю спасти от казни Лентула Суру.

— Чтоб он после женился на тебе, но Росция говорила, что дело твое — месть за отца.

— Да, да, это месть!.. мой отец погиб от Семпронии Люциллы, она его завлекла, обещала ему свою любовь, и бежала, он умер от этого.

— Интересный сюжет для драмы!.. найдется новый Плавт, или Теренций, или Энний и прославят твоего отца на сцене или в поэме. Но я не понимаю, чего тебе надо от меня.

— Люцилла хочет казни Лентула, я хочу помилования.

— Две соперницы!

— Нет же, нет!..

— Не пробуй бороться с Люциллой, моя отважная девица, эта противница не по твоим силам.

— Я дам тебе за труды все, что имею, только сделай Люцилле неприятность! — сказала наивная Аврелия с провинциальной откровенностью.

— Ни малейшей неприятности я ей никогда не сделаю, потому что она превосходная женщина. Твой отец сам виноват, если умер от любви. Если б Фламиний и не был мужем Люциллы, — я не стал бы защищать ни его, ни Лентула, потому что защищаю только тех, в чьей невинности вполне убежден, а таких безбожников не только защищать, но даже и обвинять-то не соглашусь, потому что их дела сами за себя говорят.

— О, Цицерон! — вскричала Аврелия, обнимая его колена.

— Четверть часа прошло! — раздались возгласы из дальнего угла залы.

— Аврелия, пойдем! — шепнула Росция.

— Очень сожалею, что не могу тебе помочь, благородная Аврелия, — сказал Цицерон, — но у тебя есть возможность найти себе помощь в ином месте. Женщины благосклоннее мужчин к красивым преступникам… твоя двоюродная сестра, Марция, уже произнесла свои обеты у жертвенника Весты, если преступник найдет себе защитницу в лице весталки, то он безусловно спасен, только я уверен, что и Марция не согласится защищать оскорбителя богов.

— Марция согласится! — радостно вскричала Аврелия, — о, благодарю, благодарю за этот совет!.. да пошлют тебе боги исполнение всех твоих желаний, великий Цицерон!

Знаменитый оратор насмешливо посмотрел на уходящих и занялся с другими посетителями.

Глава LIX. Любовные стихи весталки

Храм Весты был небольшое старинное здание из белого камня, круглое и сквозное вроде беседки из колонн под крышей, на возвышении из нескольких ступеней. Там неугасимо горел огонь на жертвеннике пред кумиром богини.

Это здание было окружено высокою каменною оградою, за которую никто не смел проникать, кроме дежурной жрицы и Великого Понтифекса. Только один раз в год растворялись эти таинственные врата для большего числа посетителей: 9 июня в праздник Весталий. В этот день жрицы торжественно возобновляли священный огонь, взяв его от лучей солнца. Они выносили из храма на двор большой, особо устроенный медный таз, наполненный легковоспламеняемыми веществами, и направляли на них медный инструмент в виде конуса, устроенный таким образом, что жгучие лучи полуденного солнца, сосредоточиваясь в нем, раскаляли его и зажигали вещества, находившиеся в тазу. Принеся новый огонь, жрицы снимали с жертвенника прежний. В этот день могли проникать в святилище все женщины, желавшие молиться о своем хозяйстве.

Каждый знатный римлянин, имевший нескольких дочерей, был обязан представить одну в кандидатки на должность весталки.

Избранные коллегией Понтификов, девочки 10 лет отдавались родителями в храм Весты для обучения под надзором старых жриц.

Достигшую 20-летнего возраста Великий Понтифекс вел в святилище. Там, стоя на коленах пред жертвенником, молодая девушка произносила свои обеты: целомудрия, усердия к исполнению своих обязанностей, честности, бескорыстия и других добродетелей.

После ее клятв жрец произносил над ней формулу посвящения и срезал всю ее косу, которую, перевязав лентой, она должна была повесить на священное дерево, росшее подле храма.

Все обязанности посвященной состояли только в подкладывании горючих материалов в огонь во время ее дежурства.

Достигши 30 лет, она покидала святыню, но была обязана прослужить храму еще десять лет учительницей маленьких девочек, отданных туда.

Сорока лет жрица совершенно освобождалась от служения и могла даже возвратиться в мир, но мы не видим в истории подобных примеров, потому что звание весталки было слишком почетно, чтоб отказаться от него.

Вокруг храмовой ограды была другая стена, окружавшая просторный двор, на котором находились роскошные помещения лиц, принадлежавших коллегии весталок, кладовые и т. п.

Вначале было только 3 священных девы, но впоследствии их было гораздо больше.

Роскошь их жизни и количество прислуги ничем не отличались от обстановки прочих богатых женщин.

Строгость их священных уставов в эпоху последнего века до Р.Х. ослабела.

В святилище проникали мужчины в женском платье, о жрицах ходили по городу не лестные для них анекдоты, культ Весты уронил себя, как и вся языческая религия, находившаяся тогда в процессе совершенного разложения. Это был субъект, пораженный неизлечимыми язвами, но красиво одетый, набеленный и нарумяненный, старавшийся казаться молодым и здоровым, но уже дряхлый, больной, умирающий.

Евреи легко могли бы найти себе бесчисленных последователей в Риме, но их пренебрежение к язычникам и узкий взгляд на земную задачу желанного Мессии, долженствующего явиться только для них одних, не привлекали, а скорее отвращали сердца от единственной веры, могшей в те времена обновить душу человека.

Они не пропагандировали.

Утратив первобытную искренность верований, еще уцелевшую в провинции, римляне поневоле отдались аллегорической философии.

В богине Весте они видели только символ государственного очага и горячей любви к отечеству, ради которого дочери государства отрекаются от своей семьи и всех ее радостей.

— Правду я сказала тебе, что он не согласится, — заметила Росция, выведя Аврелию на улицу из дома Цицерона.

— Зачем же ты приводила меня?

— Ты сама этого хотела. Если защитительная речь может доставить расположение влиятельных лиц, то Марк Туллий даром ее скажет: если ему выгодно, — он защитит кого угодно: в противном случае…

— Но я заплатила бы ему.

— Дитя!.. ты заплатила бы ему этим ничтожным ожерельем, ты предполагала купить речь Цицерона за 10 000 сестерций? — ты не знаешь, чего стоят эти речи. Мой отец был ложно обвинен в одном преступном деле 4 года тому назад. За речь Цицерона он заплатил весь свой годовой доход.

— А много у него дохода?

— Годовой доход моего отца 600 000 сестерций.

— Росция!

— Весь Рим может подтвердить тебе, что это правда.

— Но ведь он отпущенник моего дяди!

— Теперь он гораздо богаче твоего дяди. Я считаюсь клиенткой дома Аврелиев не от нужды в знатных покровителях, а по дружбе с твоей теткой. Мой отец заплатил эту громадную сумму, чтоб упросить Марка Туллия поворочать языком в продолжение одного часа. И дело-то было неважное: самая пустая клевета… но мой отец был любимцем Суллы [Трагика Квинта Росция, которого защищал Цицерон от обвинения в денежном мошенничестве, не должно смешивать с другим любимцем Суллы, Росцием Америйским, защищенным Цицероном от обвинения в отцеубийстве], от этого Цицерон согласился его защищать. Мой отец заплатил знаменитому оратору эту громадную сумму не в отчаянии, потеряв надежду спастись, а только ради славы, что сам Цицерон защищает его. Это приобрело ему друзей среди самых знатных лиц Рима.

Дойдя до рынка, Росция приказала ждавшим рабам сходить за носилками, уселась с Аврелией и отправилась в храм Весты.

Марция очень обрадовалась гостям, но, едва Аврелия изложила цель посещения, лицо весталки омрачилось.

— Я недавно произнесла мои обеты, — гордо сказала она, — а ты хочешь, чтоб я злоупотребила моим саном в пользу известного негодяя вопреки воле Великого Понтифекса.

— Люцилла хочет его смерти, а я не хочу! — вскричала Аврелия с энергией, удивившей весталку.

— Фламиний будет помилован, но Лентул, как подстрекатель, должен быть непременно казнен.

— Он не будет казнен в угоду Люцилле! ты его спасение.

— Ты бредишь, Аврелия! Великий Понтифекс…

— Казнит тебя, если Люцилла восторжествует. Если Лентула казнят, — тебя зароют живую.

— Как?

— Ты помнишь стихи, писанные тобой для меня? я их предъявлю Великому Понтифексу.

— Коварная!.. разве предают друзей и родных ради спасения негодяев, или мелкой мести из-за провинциальных домашних дрязг?! ступай с этими глупыми стихами к Лицинию!.. я его не боюсь, потому что он слишком хорошо меня знает, чтоб поверить такой глупой клевете.

— Марция, спаси Лентула Суру!.. я пойду на форум к народу… найду самого Катилину… на весь Рим прокричу, что ты нарушила… твои обеты… спасай!

— Молчи! — вскричала Марция в испуге, — ты сама не знаешь, чего хочешь, ты губишь меня, чтоб сделать неприятность хорошей женщине, виновной пред тобой только в том, что твой глупый отец…

— Не смей говорить дурно о моем отце! его память для меня священна. Источник всех моих несчастий взял свое начало в том, что я пошла против воли моего родителя, захотела жить по влечению моего глупого неопытного разума. Я требую, Марция, спасения Лентула, хоть сама искренно ненавижу его. Я его спасу из ненависти к Люцилле, погубившей моего отца.

— Хорошо, в ночь после суда над преступниками я приду к тебе.

— Горе тебе, Марция, если ты обманешь меня!

Разгневанная девушка ушла, не прощаясь, от весталки.

Росция знала о всех планах Люциллы, но была вполне уверена, что ей ничто не удастся. Если б и удалось, то актрисе было этого мало. Она хотела спасти не одного Фламиния, а обоих знаменитых шалунов, потому что они оба были из числа самых усердных поклонников ее таланта. Закидать ли ее соперницу тухлыми яйцами или корками во время представления, напоить ли допьяна актера, чтоб он испортил монолог Демофилы, дать ли ей вредный совет относительно ее костюма или манеры, никто не мог этого выполнить лучше Фламиния и Лентула с братией. Им все сходило с рук до их глупой комедии в Риноцерё.

Глава LX.
Смертный приговор. — Осужденный и хорист. — Встреча с весталкой

Двери сенатской залы, назначенной для суда, были всегда открыты для народа. Судопроизводство римлян было похоже на современное, уставы которого частью заимствованы из римского права, хоть и не той, а позднейшей эпохи. Там, как у нас, главными участниками были: обвинитель, защитник, судьи и присяжные. Но этих последних спрашивали только в спорных случаях.

Пошатнулась религия римлян, пошатнулись и их вековые, справедливые законы.

Знатные люди этой эпохи могли, когда хотели, обойти закон и добиться всего, чего им надо.

Суд над Фламинием и Лентулом и весь их процесс был, в сущности, одною комедией, разыгранной в угоду Семпронию. Не вмешайся в это дело придирчивый старик, — никто не подумал бы привлечь шалунов к ответственности за кощунство, потому что вся знатная молодежь делала то же самое. Отбить нос статуе Венеры, замазать грязью лицо статуи Камилла или Брута, пробраться в женском платье к самому алтарю Весты во время праздника Весталии, — такие подвиги стали заурядным делом. Ни один отец не мог бы чистосердечно поклясться, что его сын ни разу не выкинул такой шутки.

Все тайком жалели молодых преступников, но и все покорялись единому слову отца обожаемой красавицы, слову могущественного, придирчивого Семпрония, могшего казнить и миловать по своему произволу человека, попавшего в его власть.

Фламиния и Лентула нельзя было судить публично, потому что тогда нельзя бы отменить приговор в случае, если б капризный старик захотел этого, народ закричал бы о явной несправедливости, пошли бы дурные толки о судьях, милующих по приказу Семпрония.

Заседание состоялось ночью.

В огромной зале, освещенной светильниками на массивных бронзовых канделябрах, на возвышении, покрытом коврами, сидели судьи в широких креслах из белого мрамора с пурпурными, мягкими подушками на сиденьях. Поодаль от них писец сидел у стола, готовый записывать, что ему прикажут. Почетная стража стояла на ступенях. Пред этим трибуналом сидели, также в покойных креслах, с одной стороны — Люцилла и ее отец, с другой — Люций Фабий и Октавий. Между ними сидел истец: Марк Аврелий и его трепещущая, больная племянница. Несколько молодых патрициев, приезжавших в Риноцеру, сидели сзади.

— Ввести обвиняемых! — раздался грозный, звучный голос главного судьи.

Четверо стражников ушли в другую комнату и ввели арестантов.

Лентул дрожал от ужаса, его глаза блуждали, как у безумного, он трусливо жался к другу.

Фламиний, напротив, гордо окинул взглядом всех присутствующих, это был взгляд человека, для которого жизнь — пустяки, он уже кончил свои счеты с ней.

— Встань, обвинитель! — сказал судья.

Марк Аврелий встал и подошел к трибуналу.

— Я обвиняю римского сенатора Квинкция Фламиния, находящегося здесь, — сказал он, — и сенатора Лентула Суру, находящегося также здесь, что они оскорбили богов кощунством над священным обрядом брачной конфареации, увлекши в это дело обманом мою племянницу Аврелию Аврелиану.

— Кто свидетели этого?

Люцилла, ее отец, Фабий, Октавий и другие сказали:

— Мы.

— Клянитесь, что скажете правду.

Каждый из свидетелей по очереди подходил к статуе Юпитера, находившейся в зале, обнимал левою рукою ее пьедестал и, подняв высоко правую руку, рассказывал все, что случилось в Риноцере.

— Что скажешь ты, Лентул, в свое оправдание? — спросил судья.

— Я сознаюсь во всем этом и прошу снисхождения почтенных судей, — с трудом выговорил трусливый преступник, упавши на колени.

— Воины, отведите его.

Воины взяли Лентула и проводили к скамье подсудимых, стоявшей поодаль.

— Что скажешь ты, Фламиний, в свое оправдание? — спросил судья тем же строгим тоном.

— Я скажу, что суд надо мной — жестокая несправедливость, — ответил подсудимый смело, — другие совершали преступления хуже моего, а я их вижу в числе моих судей. Кай Цезарь, не ты ли обманом завлек мою жену, Люциллу, в храм Изиды? я ее спас. Но я за пустую, обыкновенную шалость молодежи привлечен к суду, а ты сидишь между моими судьями, как самый добродетельный гражданин.

— Подсудимый, тебя спрашивают теперь только о том, опровергаешь ли ты показания свидетелей, — прервал судья.

— Нет, я их не опровергаю.

— И не просишь милости? — спросил Люций Семпроний.

— Не прошу.

— Я прошу вас, почтенные судьи, поступить строго и справедливо с оскорбителями богов, — сказал Великий Понтифекс, сидевший около судей.

— Писец, напиши приговор согласно постановлению двенадцати таблиц, — сказал судья.

Заседание кончено. Приговор написан и прочтен обоим подсудимым, которых поставили на колена перед возвышением.

При словах: ‘приговорили к смертной казни чрез отсечение головы’ Люцилла злобно взглянула на Лентула, как тигрица, поймавшая свою добычу.

Преступников отвели в тюрьму, в их камеры, свидетели и судьи разошлись.

Вскоре после прибытия осужденных в тюрьму явилась Росция в сопровождении молодого человека, одетого в тунику невольника и плащ с капюшоном, требуя пропустить ее и ее спутника в камеру Фламиния. На отказ сторожей она показала пропускную хартию, подписанную судьями с приложением печати.

Их пропустили. Росция не вошла к заключенному, но осталась в коридоре.

Увидев тусклое мерцание внесенной лампы, Фламиний приподнялся и сел на своей постели. Вошедший юноша был ему совершенно незнаком. Из-под низко надвинутого на голову капюшона виднелись только густые черные усы.

— Кто ты и чего тебе надо? — спросил Фламиний, — разве и казнь решена ночью?

— Нет, — ответил пришедший, — казнь назначена при восходе солнца. Я — хорист из труппы Росция и его дочери. Меня зовут Электрон-сицилиец.

— Чего же тебе надо?

— Я пришел утешить тебя.

— Я тебя совершенно не знаю, Электрон.

— Я недавно служу Росции, а прежде жил в округе Нолы у помещика. Я тебя знаю, Фламиний.

— Я не нуждаюсь в утешении и ободрении. Я не боюсь, а радуюсь скорой смерти.

— Сомнительно!.. разве можно желать умереть так рано?! жизнь еще могла быть для тебя долгой.

— Я кончил все счеты с жизнью, не смущай меня.

— Я принес тебе кое-что хорошее, — сказал хорист, развязав принесенный узел, — вот чистая одежда и кушанье.

Он накрыл солому чистой простыней, положил на нее подушку. Фламиний переоделся и с удовольствием лег, проговоривши: — Ах, как давно я не лежал на чистой, удобной постели!

Хорист поставил близ него поднос, полный кушанья.

— Что это значит? все мои любимые блюда!.. дрозды, морские раки… кто сказал тебе, что я это люблю? кто выбрал это?

— Росция.

— Ее подарок. Добрая!.. скажи ей, хорист, что я благословляю ее перед смертью.

— А что сказать мне Аврелии?

— Ничего. Бедная девочка!.. мне было искренно жаль ее, но… нет, не скажу, зачем я хотел погубить ее. О, деньги!..

— У Аврелии не было денег. Ее приданое расхищено, потому что Котта держал его в доме.

— Ах, какую глупость я сделал!

— Эту глупость можно исправить. Беги!

— Зачем?

— Чтоб жить.

— Я хочу умереть.

— Надень мое платье, я дам тебе пропускную хартию. Кони готовы. Беги в Массилию или на север, Люцилла все еще любит тебя. Она хочет спасти тебя.

— Нет.

— Если ты не жалеешь Люциллу, пожалей ее дитя! разве хорошо быть сыном или дочерью казненного не безвинно?!

— Нет, я не бегу.

— Люцилла выйдет замуж за Цезаря, если ты не бежишь.

— Желаю ей счастья. Скажи ей…

— Что?

— Нет, ничего не говори!.. не надо… уйди, певец! не терзай меня этой пыткой горя!.. Люцилла была светлою звездою моего мрачного неба, последняя мысль моя будет о ней, последний вздох я посвящу былому счастью… но не говори ей этого, не говори!.. скажи ей, что я ее ненавижу за то, что она не отдала мне своего приданого… не говори ей и этого, я не хочу, чтоб она прокляла мою память. Ничего не говори.

— Ты ее любишь.

— Не твое дело.

Он безмолвно кончил ужин, лег и отвернулся к стене лицом. Молодой хорист ушел.

На рассвете осужденных повели за город на казнь. Идти было не далеко, но печальная процессия не успела миновать полдороги, как повстречала Аврелию и Марцию, стоявших среди улицы.

Опираясь на Плечо весталки, как требовал устав, Аврелия громко сказала:

— Пощадите осужденных!

— Пощадите осужденных! — повторила Марция.

Процессия остановилась.

— Чистая Веста повелела мне просить помилования этим людям.

После этой формулы всякий преступник избавлялся от казни безусловно.

В толпе, сопровождавшей процессию, раздался отчаянный вопль: ‘Аврелия… она мне помешала!’ Все увидели Люциллу, стоявшую среди своих рабынь.

Преступники были исключены из сенаторского звания и сделались пролетариями.

В тот же день Марк Аврелий гневно объявил своей племяннице, что Октавий отказывается от ее руки, не желая назвать своей женой спасительницу негодяев. Клелия с усмешкой возразила отцу, что это только предлог: Октавий отказался от бесприданной невесты, не показавшей ему ни малейшего чувства расположения.

Глава LXI. Брак, расторгнутый кинжалом

Катуальда очнулась после своей безнадежной болезни, воспаления в мозгу и руке: крепкая, закаленная натура молодой галлиянки победила болезнь. Она увидела себя лежащей в роскошной комнате на роскошной постели, прекрасная, совершенно незнакомая ей женщина сидела у ее изголовья, нежно глядя на нее. Несколько минут больная считала все это продолжением своих грез, но наконец убедилась в действительности.

— Где я? — спросила она.

— У твоих друзей. Ты в Риме, в доме Аристоника, я его жена.

— Как я сюда попала?

— Это я тебе после скажу, милая.

— Где мальчик… Леонид… который…

— Он отправлен туда, где о нем заботятся. Тебя доставил сюда друг Аристоника.

— Барилл?

— Нет. У моего мужа много друзей: он не сказал мне имени этого человека. Барилл также здесь.

— Здесь! — радостно вскричала Катуальда.

— И Кай Сервилий с ним. Они ждут с нетерпением благополучного исхода твоей болезни.

— Но мальчик… где мальчик?

— Его взяла одна актриса.

Успокоившись, Катуальда стала поправляться, но не так, как поправлялась Аврелия, будущее казалось галлиянке веселым, как плясовая мелодия, блестящим, как золотая ткань. Она в тот же день встала с постели, бодрая и спокойная. Она, точно волшебством, очутилась в Риме, о чем давно мечтала, у людей, о которых много слышала хорошего, среди роскоши… ей явилась блестящая перспектива возможности разбогатеть, как разбогател Аристоник. Мечты закружились в юной, плутоватой голове, ее не особенно тревожило даже опасение за неизвестную участь Аминандра. Видя, что потрясения радости не опасны для здоровья Катуальды, купчиха ввела приехавших к больной.

— Барилл! Кай Сервилий! вы живы! — вскричала Катуальда, весело прыгая.

— Я привез тебе жениха, — шутливо сказал Сервилий.

— Благодарю, патрон, только я прежде приданое наживу.

— Не надо, дитя мое. Барилл свободен в силу завещания своего господина. Будьте моими детьми!

— Ох, Кай Сервилий!.. пахать да огороды копать заставишь ты нас, горемычных, в деревне-то, — засмеявшись возразила Катуальда, — какие мы дети для почтенного владыки! не наша компания в твоем доме.

— В деревню нельзя ехать, Катуальда, — сказал Барилл, — разбойники свирепствуют на Юге. Я еду с патроном торговать в Египет и тебя увезу.

— Одну среди матросов! с чего ты взял, чтоб я поехала? скучать на корабле, когда единый раз в жизни судьба занесла в меня в столицу, нет, Барилл, довольно я жила по чужой воле, хочу пожить и по своей. Я согласна быть твоей женой, но ехать не хочу. Я буду здесь жить и работать. А где наша милая Аврелия?

Сервилий грустно вздохнул.

— Аврелия здесь, — сказал он, — но вы оба ей не показывайтесь, не напоминайте вашим присутствием о прошлом, она — невеста Октавия.

— Она — твоя невеста, Кай Сервилий! — возразила Катуальда, — ты мне привез жениха, а я достану тебе невесту.

— Я этого не хочу.

— Будь твоя воля, если не хочешь своего счастья.

Долго проспорили жених и невеста о своем будущем житье-бытье, но Катуальда одолела — настояла, что Барилл после свадьбы уедет с Сервилием за море вместо пропавшего Рамеса, а она останется в Риме наживать богатство.

Дни пошли за днями. В доме Аристоника отпраздновали веселую свадьбу, ради которой Сервилий отложил свой отъезд.

Прошло около двух месяцев.

Сервилий-Нобильор жил вместе с Бариллом и Катуальдой в доме Аристоника тайно от всех своих знакомых, покуда купец приготовлял товары к нагрузке на корабли в остийской гавани. Он запретил новобрачным куда-либо выходить днем, чтоб они не встретили Аврелию, сказавши:

— Не напоминайте ей вашим появлением о ее прошлом, не тревожьте ее покой, для нее теперь началась новая жизнь, да хранят ее боги!

Но плутоватую Катуальду нельзя было удержать взаперти. Не выходя на улицу, она, тем не менее, беспрестанно под разными предлогами выбегала из квартиры в магазин, где случайно встретилась с Лидой. После этого она начала исчезать по вечерам, неизвестно куда, сначала одна, потом вместе с мужем. Барилл слепо исполнял приказание своего господина, — не выходил днем, но вечера охотно проводил в кухне дома Семпрония со знакомыми невольницами.

День отплытия приближался. Уложив свои пожитки, Барилл, грустно понурив голову, сидел подле жены и плакал.

— Что ты ноешь? — упрекала его Катуальда, — сам добровольно захотел ехать, а теперь плачешь!.. ты и на меня тоску, пожалуй, наведешь.

— Если б с нами ехала хоть одна женщина, — ни за что я тебя тут не оставил бы!.. сердце мое предчувствует что-то недоброе.

— У тебя что ни шаг, все предзнаменования да предчувствия, точно у старого покойного господина. Бывало, грозе ли быть, письму ли от молодого господина явиться, — все он предчувствует, и кстати и не впопад.

— Катуальда, я тебя люблю с малолетства, как жизнь мою, а ты пошла за меня так… по господской воле больше, чем по любви.

— Глупый!.. я тебе тут денег вот какой большой мешок наживу, ты помнишь важную особу, заглянувшую раз в кухню у Семпрония? — это актриса, я уже достала себе у нее выгодную работу.

— Катуальда!.. злодейка!.. ты будешь ломаться на сцене!..

— Я буду шить костюмы в театр.

— Это другое дело. Ах, как грустно!,

— Товарищ, дружище старинный! — сказал вошедший Аристоник. — Довольно тебе плакать-то!.. не хочешь ли пойти со мной! на богатую свадьбу?

— К кому?

— К одному богатому ростовщику из греков, его дочь выходит замуж. Не беда, что ты не приглашен, у нас, купцов, этих церемоний не соблюдают. Мы там весело попируем перед отъездом.

Барилл согласился, оделся в свое лучшее платье и отправился пировать. Катуальда убежала к Лиде.

Клелия и Марция сердились на свою кузину, но очень не долго, потому что невозможно было сердиться на это кроткое, беспомощное существо, энергия которого точно так же внезапно исчезла, как и вспыхнула.

Месть Аврелии за смерть отца была теперь удовлетворена, она снова впала в безнадежную апатию, желая умереть, но не имея ни храбрости, ни энергии на это.

Сестрам опять стало жаль несчастную провинциалку, они Искренно желали спасти ее от отчаяния. Росция тут много помогла им, она одна умела вызвать на разговор молчаливую Аврелию, умела заставить ее даже улыбнуться.

Клелия положительно не знала, что ей делать с кузиной из провинции в те дни, когда с ней не было Росции.

Аврелия и Росция подружились, несмотря на разницу лет, положения в обществе и характера, между ними было роковое звено, соединившее их сердца, прошлое Нобильора.

Клелия правду сказала кузине еще давно в беседке, что нет тайны, которую не разболтает Лентул, и нет тайны, которую не разведает Росция.

Актриса снова приняла под свое покровительство обоих шалунов после их освобождения, обещая возвратить им их сенаторское звание, она добилась быстро того, что их даже не сослали. Лентул увивался около своей покровительницы, угождая ей всем, чем мог. Фламиний, напротив, решил остаться в пролетариях, он дурачился вместе с товарищем, но, едва оставался один, делался мрачен. Росция много раз заставала его, угрюмо глядевшего в одну точку.

— Для меня все кончено, — отвечал он ей на все ее утешения, — я теперь погиб!.. чем скорее я умру, тем лучше. Семпроний хотел оказать мне это благодеяние, Аврелия помешала. Ах, зачем, зачем нет у меня смелости, чтобы покончить с собой! зачем ты, Росция, утешаешь меня? зачем вселяешь в мое сердце какую-то странную надежду, мешающую мне умереть?

Вскоре театральный мирок стал готовиться к пышному празднеству. Герой закулисного мира, Лентул, сосватал Фламиния с Ланассой. Теперь этот брак стал возможен, потому что не стало преграды для этого, — разницы сословия. Глупая и чванная гречанка торжествовала, ее мечта сбылась, она будет хоть один месяц женой человека, некогда носившего сенаторский латиклавий. Жених и друг его пригласили всех актеров и актрис, от Росции и Дионисии до последнего машиниста, катающего гром на потолке. Пригласили они и всех ростовщиков Рима с их семействами и прочих купцов.

Из приглашенных отговорились пировать только две женщины, незнакомые между собою, но тесно связанные симпатиями своих добрых сердец: Мелхола и Росция, любимицы и помощницы несчастной Люциллы.

Росция скоро разведала и о присутствии Нобильора в столице, несмотря на все его старанья к сохранению тайны. Выдала его, конечно, Катуальда. Росция, боясь сообщить об этом галлиянке, решилась действовать одна: будто случайно свести его и помирить с Аврелией, если он еще любит ее. Сама она его уже не любила, но желала ему счастья, потому что воспоминания юности сладки и неизгладимы, несмотря ни на какую бурную жизнь, полную и сладких и горьких приключений, какова была жизнь Росции, которой. нередко приходилось по три раза в день и радоваться и плакать при ее непрочных сценических успехах, могших заменяться быстрыми поражениями от произвола капризной публики.

Но ее старания в пользу Нобильора и Аврелии долго разбивались, как челноки, о разные подводные камни: то Аврелия начинала рыдать при малейшем намерении актрисы повести речь об этом, то мешал кто-нибудь несвоевременным появлением.

Росция и горевала и сердилась, боясь, что Нобильор уплывет за море прежде, чем она достигнет своей цели, она решилась на одно из двух: — завести Аврелию в дом Аристоника, знакомого им обеим по покупкам, а если это не удастся, то предстать пред Нобильором на пристани Тибра, подкараулив минуту его отплытия в Остию, как Марция на пути осужденных, и просить милости для Аврелии.

Убедившись в равнодушии Аврелии к Фламинию, Росция без страха заговорила с нею о нем.

— Я скажу тебе, Аврелия, удивительную новость! — воскликнула она, войдя к печальной девушке.

— Какую? — равнодушно ответила та.

— Фламиний сегодня женится на гречанке, дочери ростовщика.

— А! — также равнодушно ответила Аврелия.

— Ты не думала разве, что он исправится?

— Он неукротим, как и Люцилла. Ах, что мне теперь до них за дело?!

— Хочешь взглянуть на эту курьезную свадьбу без жрецов и молитв? — это простой гражданский брак, самый непрочный.

— Бедная невеста!

— Она идет только для того, чтоб быть женой патриция, хвастливость людей этого сорта изумительна! дочь Клеввула даст охотно полмиллиона Фламинию, не любя его, за честь пробыть женою бывшего сенатора один месяц, а потом расстанется с ним без всякого горя и будет всю жизнь хвалиться этим.

— В самом деле изумительно!

— Пойдем взглянуть на эту комедию!.. ведь ты сегодня целый день лежала на одном месте, вечер прохладен и тих после сегодняшнего зноя… пойдем!

— В дом пролетария?

— Зачем, моя милая? пойдем на улицу, гулять, и увидим, как поведут невесту из дома отца в дом жениха. Этот народ потешен в своем старании изображать гордых вельмож, ты увидишь там личности смешнее, чем на сцене.

— Меня ничто не рассмешит… скоро ли кончится эта глупая комедия — моя жизнь? она идет изо дня в день однообразно…

— Мы ли тебя не развлекаем?!

— Да мое сердце-то не развлекается ничем, ничем!.. Росция, какая смерть легче?

— Пойдем гулять, мы об этом переговорим дорогой.

— Я очень слаба… мои силы с каждым днем уменьшаются, а смерть не идет ко мне… какой ужас, если я буду вас мучить моею агониею целый год!.. вы так безмерно добры, и ты и Клелия, а я вас мучу… я обидела Марцию… и дядюшку… и тетушку… и Октавия… всех я обидела…

— Нам идти не далеко: пойдем же!

— Пойдем, но это в последний раз, завтра я решусь избрать род смерти… зачем мне жить?.. я умею только всех мучить я делать глупости… если б не пропало мое приданое, я могла бы сделать какое-нибудь доброе дело, хоть завещать мои деньги кому-нибудь… а теперь я живу на счет моего брата и дяди…

Росция подняла за руку Аврелию с кушетки, оправила на ней платье, пригладила ей волосы, накинула легкое покрывало и увела за собой на улицу. Аврелия ей машинально повиновалась, продолжая высказывать свои жалобы.

Дойдя до лавки. Росция сказала:

— Милая моя, зайдем сюда, к Аристонику, я должна сказать два слова о заказанной посуде.

Они зашли. Хозяина не было дома, Росция спросила о ею жене, купчиха приказала просить гостью к себе наверх. Аврелия равнодушно вошла вслед за актрисой. В комнатах, довольно богата отделанных, был беспорядок, как всегда бывает перед отъездом хозяина в далекий путь, приказчики суетились около сундуков вместе с рабами, беспрестанно отрывая хозяйку от ее гостьи своими вопросами о том, что уложить, да куда, да как, потому что семья Аристоника была среднего класса и еще не бросила патриархальных привычек, несмотря на богатство. Хозяйка угостила Росцию и Аврелию разными сластями, но, видимо, тяготилась их присутствием. Актриса терпеливо просидела больше часа, но ничего не добилась. На ее вопрос: ‘Где ваш компаньон?’ — купчиха ответила: ‘Который, их у нас много, но я не знаю, где они, ведь они не с нами живут, а каждый в своем доме, сегодня, кажется, все на свадьбе у Клеовула’.

Не зная, что делать, Росция увела хозяйку в другую комнату и прямо спросила:

— Где Кай Сервилий?

— Он нам давно не писал: я думаю, что он живет до сих пор в Неаполе.

— Я знаю, что он здесь, у вас.

— Очень странно, что тебе известно то, чего я не знаю, если и здесь он, то я его не видела ни разу.

Росция безнадежно махнула рукою, простилась с женой Аристоника и увела Аврелию, решив испытать счастье в последний раз завтра.

Скоро они дошли до богатого дома, сени которого были увешаны гирляндами из роз и зелени, а из окон доносилось пение и музыка. Гости ужинали в ярко освещенных комнатах.

— В этом доме свадьба, госпожа, — сказал Росции одни из рабов, сопровождавших ее и Аврелию по улице.

— Я знаю, мы подождем выхода свадебной процессии, — ответила актриса, — ужин скоро кончится, потому что поют последние хвалебные песни.

Сдержанное, глухое рыдание прервало речь Росции, она увидела молодую женщину, сидевшую одиноко на лестнице крыльца, закрыв лицо руками. На ней было надето короткое платье без столлы [Столлу могли носить только женщины благородных фамилий] с простым, темным покрывалом, низко опущенным на лоб. Мимо нее беспрестанно проходили вверх и вниз любопытные зрители, не обращавшие на нее внимания, считая ее за служанку, уставшую или прибитую распорядителем пира. Наконец сидевшая простонала:

‘Не могу этого слышать!’ — сбросила покрывало и хотела бежать вверх по лестнице.

— Люцилла!.. это ты! — воскликнула Росция, схватив за руку красавицу.

— Росция!.. это я… пусти меня!.. не удерживай!

— Зачем ты здесь, переодетая в костюм рабыни, рыдаешь на лестнице? покинь погибшего! уйди!

— Мне уйти?! мне уйти, когда гибнет мой избавитель?! он не ушел, когда я погибала. Нет, Росция, пусть уйдет всякий, кому угодно, только не я!.. я не уйду от него, пока он жив, не уйду от его тела, если он умрет. Я вырву его из когтей тигрицы… Фламиний мой и будет моим, живой или мертвый. Кто это с тобой? Аврелия!.. зачем вы обе здесь? вы сговорились помешать мне? Аврелия, зачем ты становишься постоянно между мной и моим мужем? Нобильор не просватал бы меня за твоего отца, если б ты не была для него приманкой. Мой муж не попал бы под суд и не мог бы жениться на дочери ростовщика, если б его не соблазнили твои миллионы. Я держала в руках хартию помилования для моего мужа, вымоленную на коленях у Цезаря и его друзей, я хотела спасти его и погубить его искусителя, Лентула, ты разрушила мой план, ты, спасая Фламиния, спасла и злодея. Зачем ты пришла? что хочешь ты сделать теперь? какое новое зло ты задумала принести мне, несчастной, покинутой любимым человеком, оставленной без помощи всеми, даже родным отцом! Аврелия!.. я убью тебя, если ты не уйдешь!

В эту минуту брачная процессия вышла из комнат и стала сходить с лестницы вниз. Впереди всех шел Фламиний, державший за руку Ланассу. Оба они были великолепно одеты. Несколько сот гостей сопровождало их.

Люцилла дико вскрикнула:

— Смерть тебе, злодейка, раба Катилины!

Кинжал глубоко вонзился в набеленную шею гречанки, которая упала в предсмертных конвульсиях на руки своего жениха, отца и сестер.

— Росция! Росция! уйдем! — вскричала Аврелия, прижавшись к актрисе. Снизу они обе не видели, что такое произошло. Толпа окружила убийцу и ее жертву. Начался шум. Одни из гостей хотели немедленно заколоть Люциллу, другие ее не давали, говоря, что судить ее — дело сената.

Некоторые торопливо побежали, боясь попасть в число свидетелей уголовного дела. Между этими последними были Аристоник и Барилл, которым теперь грозила опасность задержки их отплытия.

— Что случилось? — спросила Росция одного из бегущих.

— Невеста убита бывшей женой Фламиния, — ответил молодой человек, торопясь уйти.

— Стой! стой! — вскрикнула Аврелия, побежав за ним, — это ты! ты!.. Барилл!

— Госпожа! — вскричал сириец.

Друзья детства, забыв разницу своего общественного положения, кинулись взаимно один к другому на шею и зарыдали горячими слезами радости.

— Где моя Катуальда? где она? говори скорее! жива она или убита?

Сириец молчал, боясь нарушить приказание господина.

— Что же ты молчишь, Барилл?

Он не знал, что ей ответить.

— Все мы живы, — ответил он наконец с неохотой.

— Кто все?.. ты опять молчишь, Барилл!..

— Не могу ничего с тобой говорить, госпожа… мне не велели… прощай!

— Постой! постой!.. еще одно слово: кто не велел тебе говорить со мной?.. неужели я вам до того противна, что говорить со мной не велят? о, Росция! пойдем скорее!.. я хочу умереть, сейчас, сейчас!

— Стой, раб! — сказала актриса повелительно, как царица на сцене, — если не хочешь, не говори с твоей госпожой, но проводи ее до ее дома, ты обязан это делать, несмотря на полученную свободу.

Глава LXII. Аврелия принимает яд

Барилл повиновался. Дорогой он не вытерпел, рассказал Аврелии о присутствии Нобильора и Катуальды в столице и о запрещении видеться с ней.

— Господин думал, что ты счастлива, — прибавил он.

— Теперь я счастлива, — ответила Аврелия, — я умру спокойно, узнав, что все вы живы.

Да, да, Аврелия, ты должна умереть! — сказала Росция трагическим тоном, — но перед смертью надо что-нибудь написать своим друзьям. Твой Барилл может позабыть сказанное.

— Да, я напишу.

Росция отвела Аврелию в ее комнату и, переговорив с Клелией, отправилась в сад, бродить при лунном свете.

Оставшись одна, Аврелия начала писать. Руки ее дрожали, сердце замирало от панического страха при мысли о смерти.

Клелия тихо вошла и стала издали следить за ней.

— Бедная кузина из провинции! — насмешливо сказала она, — не только жить, и умереть-то ты не умеешь без чужой помощи!

— Клелия! милая! — вскричала Аврелия, бросившись к вошедшей, — посоветуй мне… я не знаю, на что мне решиться… заколоться — очень больно, пожалуй, не скоро умрешь, от яда делаются судороги, от петли глаза вываливаются… ужасно! ужасно!

— Кому ты писала?

— Прочти!

Взяв написанное письмо, Клелия прочла следующее:

— Кай Сервилий! я умираю, умоляя тебя о прощении… ты, верно, очень оскорбился моими новыми проступками, что даже запретил Бариллу говорить со мной. Ужасного Аминандра я любила, как ребенок учителя, Фламинием я увлеклась, надеясь угодить тебе, выбравши предметом любви человека, по-видимому, несчастного. Спасла я его и Лентула от казни, чтоб отомстить Люцилле за смерть батюшки. Любила я одного тебя. Тебе, Сервилий, дарю я мой последний вздох, мою последнюю мысль, не имея никакой другой собственности, чтоб завещать тебе.

— Клелия, ведь ты перешлешь это, когда я умру?

— Перешлю. Ах, Аврелия! отчего ты мне не сказала, что именно Сервилий Нобильор был твоим женихом? о, глупая! отказаться от такого человека!.. да я давно умерла бы на твоем месте!

Быстро схватив письмо, Клелия унесла его и отдала ожидавшему Бариллу, приказав непременно привести его господина немедленно, объявив, что Аврелия уже умирает.

Барилл, пораженный горем, бросился в дом Аристоника.

— Вот средство умереть, Аврелия, — сказала Клелия, подавая кузине небольшую кратеру [Плоский сосуд вроде блюдца на подставке], наполненную мутной жидкостью, — умирай скорее!

— Это яд?

— Да.

— А я долго буду страдать? ах, как страшно, кузина!

— От этого умирают без страданий. Это яд, от которого умерли греческие герои и мудрецы: Филопемен, Сократ и другие. Ты почувствуешь только слабость и склонность ко сну.

— Мне и без того давно спать хочется. А судорог не будет?

— Если и будут, то не сильные. Пей скорее!

Аврелия выпила, поморщившись.

— Ах, как это противно!.. но я теперь спокойна, я уже наверно умру.

— Не умирать же тебе в таком грязном платье, погляди, как ты его запачкала на улице. Ты ходишь по улице в тунике со шлейфом, как в короткой рубашке по огороду в деревне. Надо приготовиться к смерти как следует. Умойся, причешись, оденься в другое платье.

Аврелия все это исполнила.

— Клелия, — сказала она, — я уже слабею и мне хочется спать.

— Ложись вот сюда.

— Не в спальне? не на постель?

— Здесь торжественнее встретить кончину среди залы.

Уложив дремлющую кузину на кушетку, Клелия села около нее.

— Клелия, я дрожу… ах, как страшно!.. скоро ли это кончится?

— Я думаю, что скоро. Старайся уснуть, от этого умрешь скорее.

— Нет, не могу… боюсь… милая моя, как мне страшно!

И, уцепившись крепко за шею Клелии, несчастная разрыдалась.

В комнату вошла Росция и что-то тихо шепнула.

— Клелия, не уходи от меня! — вскричала Аврелия.

— Я сейчас приду к тебе.

— Не уходи! не уходи!

Но Клелия ушла в смежную комнату, где ждали ее Нобильор и Катуальда.

— Здравствуй, благородная Клелия Аврелиана, — сказал Нобильор шепотом, — я получил письмо от твоей двоюродной сестры…

— Да, я велела твоему слуге сообщить тебе это, я только сейчас узнала, что Аврелия была твоей невестой: если б я знала это прежде, с ней не случилось бы так много несчастий. Полагая, что ты только ее сосед, я не писала тебе… она приняла яд.

— Я слышал какие-то смутные толки о странном процессе.

— Теперь некогда разъяснять это. Она умирает.

— Могу ли я войти к ней?

— Не знаю. Я спрошу ее.

— Госпожа, — вмешалась смело Катуальда, — зачем ее спрашивать? господин уйдет, если она не захочет говорить с ним… но ее письмо…

— А ты его читала?

— Я не знаю, когда она успела это сделать, — сказал Нобильор, — эта плутовка все в одну минуту успевает и прочесть, и увидеть, и выпытать… пойдемте!

Катуальда осталась со своим мужем в сенях. Нобильор в сопровождении Клелии вошел в залу. Росция сделала знак вошедшим, чтоб они не шумели. Аврелия лежала неподвижно среди залы на кушетке.

— Ах, как она худа и бледна! — прошептал Нобильор.

— Она уже в предсмертной дремоте, — ответила Клелия.

Он осторожно подошел к кушетке, стал на колени и горько заплакал.

— Аврелия! — позвала Росция умирающую.

— Что, Росция? — отозвалась она, — не уходи!.. не уходи!.. мне страшно.

— Очнись!.. твой друг желает проститься с тобой, — сказала Клелия.

— Аврелия, — сказал Нобильор, рыдая, позволь мне в твои последние минуты побыть с тобой.

— Сервилий! — вскричала несчастная девушка, быстро приподнявшись, — ты здесь!.. зачем ты пришел? зачем ты стоишь на коленах и плачешь? Уйди, уйди, Сервилий!.. уйди от неблагодарной!.. уйди от изменницы!.. я не смею взглянуть на тебя. Мне стыдно за мои поступки.

— Не ты предо мной виновата, Аврелия, а я должен умолять тебя о прощении. Я покинул тебя.

— Неужели ты до сих пор еще любишь меня?

— Я клялся не говорить тебе о любви, но я…

— Не говори, не говори, не нарушай клятву!.. и без слов твоих я в этом уверена. Да, твоя правда: зачем ты меня покинул, Сервилий?! зачем ты не приехал сюда?! разве ты не знал, что я здесь?

— Я это знал, но думал, судя по письму твоего дяди, что та спокойна и даже очень счастлива, ставши невестой Октавия.

— Без тебя, Сервилий, я нигде не могу быть счастливой.

— Поздно мы объяснились, Аврелия!

— Нет, не поздно. Я счастлива тем, что ты примешь мой последний вздох, я счастлива тем, что умру подле тебя, прощенная и любимая тобой.

Клелия и Росция, обнявшись, плакали, стоя поодаль от ложа, они плакали слезами радости.

Подслушивая у двери в сенях, также обнявшись, плакали Барилл и Катуальда, они плакали слезами горя, готовясь войти в залу и разделить с господином честь принять последний вздох своей подруги детства.

— Если б я это знал, — сказал Нобильор, поместившись на кресло, оставленное актрисой, — я не допустил бы тебя умереть. Это новое горе я не переживу. Я последую за тобой, Аврелия, в мир теней. Ах, как я мог быть счастлив!

— Если б можно было воротить истекший час, и я была бы счастлива… долго… долго… как мне теперь хорошо, Сервилий… здесь… с тобой! — шептала Аврелия.

— Будьте же вы оба счастливы много лет на земле! — сказала Клелия, заливаясь слезами — никто вас не гонит со света, никто вас не посылает в мир теней, рано вам туда отправляться. Лучше отправляйтесь отсюда в вашу провинцию и живите спокойно.

— Клелия, ты дашь мне противоядие? — спросила Аврелия радостно.

— Не надо. Бедная кузина из провинции! если бы не Росция, то, — клянусь всеми собаками всех героев мифологии, — я не знала бы, что мне с тобой делать. Попадала ты, горемычная, из одной беды в другую, потому что не хотела ни повиноваться отцу и полюбить выбранного им для тебя человека, ни откровенно советоваться с друзьями. Росция наконец научила меня дать тебе вместо яда мое притиранье из миндаля… я боялась, что ты зачахнешь у меня или на самом деле отравишься.

— Эврифила! — воскликнул Нобильор, протягивая руку, — этот твой благородный поступок…

— Заглаживает мою прошлую вину? — спросила Росция.

— Да, я прощаю тебя, будем отныне друзьями!

Они горячо, дружески пожали руки.

— Ты кого-то прощаешь, господин, прости и меня, — сказала Катуальда, высунув из-за портьеры свою рыжую голову.

Аврелия подбежала к подруге и они обе стали целоваться.

— За! что мне тебя простить, Катуальда? — спросил Нобильор.

— За мои новые плутни, без плутней я не могу жить, господин. Я лишила нашу милую Аврелию ее приданого, потому что не хотела, чтоб она вышла за какого-то Октавия.

— Что же ты сделала, плутовка?

— Я одна знала, гае старый господин хранил свои деньги, которых не могли расхитить у него. Я подсмотрела однажды ночью, как он их прятал в свой тайник, под каменную кровать.

— В самом деле?

— Я одна знаю, какой камень и каким образом надо повернуть. Там, конечно, лежит и копия с его завещания, удостоверяющая, что это наследство Аврелии, и все расписки денег, отданных в долг, и все драгоценности. Там они не могли ни сгореть, ни быть найденными разбойниками.

— Твоя эта услуга неоценима! — сказал Нобильор.

— Катуальда, я щедро награжу тебя, — прибавила Аврелия.

— Мне не нужно никакой награды, потому что я сумею разбогатеть, как только захочу, — возразила Катуальда, — вместо награды, сделайте мне одно удовольствие…

— Какое?

— Прощена я за мои плутни, прощена и госпожа Росция за какие-то прегрешения, прощена и Аврелия за ее несчастные проказы… верно, боги эту ночь назначили вам для прощения… простите же и Люциллу с ее Фламинием!.. если б они не сбили Аврелию с толку…

— Не была бы она моей, а вышла бы за Октавия, — договорил Нобильор. — Да, я их прощаю, лишь бы только они к нам на глаза не являлись.

— А ты, Аврелия? — спросила Катуальда.

— Прощаю и я.

Все были до того взволнованы радостным событием, что не слышали, как вошедший раб-домоправитель уже в третий раз докладывал — мой благородный господин, Люций Фабий, просит мою благородную госпожу, Клелию Аврелиану, и гостей ее ужинать в его комнаты.

Все пятеро и плакали и смеялись в одно время.

Счастливый Сервилий Нобильор сидел подле своей невесты, слушая ее признания и рассказы о приключениях, боясь отойти прочь от нее, чтоб она не исчезла опять к какому-нибудь Фламинию, Клелия, Катуальда и Росция то бегали по комнате, то толклись на одном месте, бессвязно говоря, сами не зная, что: все говорили, никто не слушал.

Вбежавший Барилл наконец разрушил эту дисгармоническую гармонию общего счастья, дернув без церемоний жену за руку и сказав:

— Убирайся отсюда вон! — господам подали ужин, а ты задерживаешь их твоей болтовней.

Этот диссонанс заставил всех опомниться и внять докладу домоправителя.

— Человеку некогда думать о еде и сне в часы блаженства, — сказала Клелия, — вы, влюбленные, сыты вашей любовью, но ведь моя-то любовь не здесь, а в столовой, сжальтесь теперь надо мной, ведите меня к моему Фабию.

— До свидания, благородная Клелия! — сказал Нобильор, уходя, — прощай, моя Аврелия!

— Неужели, Кай Сервилий, ты способен так обидеть и меня и твою невесту, что не разделишь с нами этого ужина?!. — возразила Клелия.

— Я бы охотно… но… Люций Фабий…

— Непременно обидится, если ты не придешь. Пойдемте и вы, клиенты, гости моего гостя! — прибавила хозяйка, обращаясь к Бариллу и Катуальде.

— Мы пойдем, госпожа, в людскую, — ответил Барилл.

— Ах, эти провинциалы! — воскликнула веселая матрона с громким смехом, — какая с вами возня всегда и везде!.. ведь ты теперь не раб, Барилл, а клиент Аврелии, и можешь сидеть рядом с ней.

— Ну, уж этой чести я ему не уступлю! — перебила Катуальда, — я сяду с ней в первый раз на свободе.

— За что тебе такая награда? — возразил Барилл.

— Я ее спасла от Аминандра, а не ты.

— А я ей жениха привел.

— Оба с ней не сядете, — сказала Клелия, — с ней сядет ее жених.

Все пошли в столовую.

При входе в ярко освещенную, прелестную, голубую комнату и при виде роскошно сервированного стола, обремененного бронзой и серебром, решимость и отвага сирийца ослабели, не только сесть за этот стол, — он и служить за ним не решился бы. Его ужимки и гримасы привели в восторг смешливую Клелию, она начала к нему приставать с разными неподобающими ему величаньями и упрашиваньями, говоря, что он непременно должен занять место рядом с хозяином, как виновник счастья Аврелии и ее жениха.

— О, бесподобный мим! бесподобный тип для комедии! — вскричала Росция с аплодисментами, и потащила Барилла за руку к главному дивану.

— Хоть убейте меня, я тут не сяду! — возразил смущенный сириец, — никуда я не сяду, ни за что!.. если мне непременно надо здесь ужинать, то позвольте мне сесть на пол.

— Господин идет! — доложил домоправитель и этим возгласом освободил Барилла от неловкого положения, все о нем забыли, увидев входящего Фабия.

— Кого я вижу! — радостно сказал молодой человек, протягивал руку, — Кай Сервилий, мой избавитель!

— Твой избавитель? — спросила Клелия, когда хозяин и гости поздоровались.

— Да, — ответил Фабий, — года три тому назад я чуть не был завлечен в ужасную компанию Фламиния и Катилины, мой благородный гость удержал меня от этого своими советами.

Катуальда, уже давно проникнутая патрицианским духом от общества Люциллы, без малейшего смущения села на диван подле Росции, привалилась к подушке и сказала:

— Кай Сервилий и меня с мужем спас от рабства.

— В таком случае он для всех нас избавитель! — со смехом заметила Клелия, — Росцию он избавил от угрызений совести своим прощением, а меня от моих долгих хлопот с кузиной… милый мой Фабий, Кай Сервилий сватается за нашу Аврелию.

— Это очень приятно слышать, — ответил Фабий, — в какой же брак вы намерены вступить?

— Я признаю одну только форму брака… — сказал жених.

— Нерасторжимый! — договорила невеста и лицо ее мгновенно омрачилось, — но дядя, может быть, не…

— Не согласится назвать своим зятем богатейшего и добрейшего из римских всадников? — спросила Клелия, — он рад был сватовству небогатого Октавия, человека почти без предков, чтоб только с рук-то тебя сбыть, моя милая кузина! может ли он не принять участия в нашей общей радости?!

— Мой брак с милой Клелией также нерасторжимый, — заметил Фабий, глядя с любовью на свою жену, — желаю и вам, такого же счастья, какого достигли мы! я уверен, что мы в этом не раскаемся, не раскаетесь и вы.

— Надо все кончить, как можно скорее, — сказала Клелия, — не то кузина, пожалуй, снова заблудится в столичном лабиринте. Отправляйтесь скорее отсюда в провинцию.

— Кай Сервилий хотел плыть завтра на корабле Аристоника за море, — вмешалась Росция.

— Ах! — воскликнула Аврелия, — это значит, что свадьбе нашей не бывать! он не вернется!.. не вернется!

Ей теперь казалось, что если ее Сервилий даже в другую комнату уйдет от нее, то уже не вернется.

— Да, — сказал Нобильор, — я решился плыть с Аристоником в Александрию и уплыву, но не завтра и не купцом, а простым путешественником после свадьбы, вместе с женой, если Аврелия не побоится бурь и решится…

— Делить с тобой все опасности? — спросила счастливая девушка, — с тобой я ничего никогда не испугаюсь, только не покидай меня.

— Мы никогда больше не расстанемся. Тебе надо видеть свет, Аврелия. Бояться нам нечего: теперь лето, бурь не бывает, а корсары не решатся напасть на наш флот, потому что мы берем несколько сот человек прислуги. Мы перезимуем в Египте, а потом возвратимся в нашу Риноцеру, где к тому времени будет все готово для тебя. Богиня моей любви должна быть окружена только розами счастья.

— Богиня твоей любви! — сказала Аврелия с испугом, — ведь ты клялся… клялся великим Гелиосом!..

— Ах, я проговорился!

— Не беда, — сказала Клелия, — теперь ночью Гелиос спит давно крепким сном, вот мы, так наверно не уснем всю эту счастливую ночь.

— Все-таки клятва… — сказала Аврелия, — клятва нарушена!..

— Не нарушена, — возразил жених, — я это сказал не тебе, а всем присутствующим.

— О, наивные люди! — заметила Клелия, — теперь вы, благодаря какой-то дикой клятве, данной в минуту недоразумения или с досады, будете о любви говорить через переводчика.

— И все-таки останемся и при наших клятвах, которые не нарушим, и при наших воззрениях, к которым привыкли, — ответил Нобильор.

— И при нашем образе жизни, — договорила Аврелия, — Сервилий, — обратилась она к жениху, — если наше счастье состоится, то я буду тебя просить только об одном…

— О чем же, моя несравненная?

— Не окружай меня никогда никакой роскошью, позволь мне жить, как я жила у батюшки в деревне, позволь мне носить простые платья, самой прясть, шить, поливать цветы и стряпать или хоть присматривать лично за всем этим.

— Ты желаешь именно того, чего я хотел бы от тебя, но боялся…

— Боялся, что я полюбила столичную обстановку жизни? о, как ты ошибся! роскошь мне будет только напоминать столицу, где я так много страдала.

— Улитка только и спокойна в своей раковине, иначе ее непременно проглотит акула, — заметила Клелия, — замкнитесь же плотнее в ваши раковины, мои милые улитки, и заберитесь в самый густой тростник, чтоб никакая акула вас не нашла там.

— Мы возьмем с собой и Катуальду, — сказал Нобильор, — если она захочет ехать с нами.

— Нет, господин, — возразила галлиянка, — Барилл пусть отправляется, но меня оставьте здесь. Я не такая, как ты: — я сто клятв давала не плутовать больше, и ни одной не сдержала. Я непременно наплутую так или иначе у вас, потому что плутни — моя сфера, как для рыбы вода. Мои плутни, ты знаешь, не для всех кончаются счастливо. Я виновата в ужасном браке Люциллы с Фламинием, хоть у меня и было целью ваше общее спокойствие, чтоб удалить ‘неукротимую’ из наших мест. Я не предполагала, что старый господин умрет от этого. Да я и не нужна вам: вы счастливы. Я нужна несчастным и обязана исправить мою роковую ошибку, если могу это сделать.

— Ты будешь служить Люцилле? — ревниво спросила Аврелия, косясь на подругу.

— Я не любила ее, госпожа, и не буду любить, но… плутни — моя сфера, я уже это сказала, а Рим — столица плутней и Люцилла — царица хитрости, поэтому я могу жить весело только здесь.

Глава LXIII. Люцилла в тюрьме

Веселое общество друзей в доме Фабия продолжало свой разговор, забавляясь и наивностью Аврелии, и Бариллом, уморительно сидевшим на полу в углу, где он едва дотрагивался до блюд, и откровенностью Катуальды, не намереваясь выйти из-за стола до самого утра, чтоб идти всем вместе к Марку Аврелию просить его согласия на брак племянницы.

В это самое время Люцилла лежала на гнилой соломе в тюрьме, арестованная за убийство. Ее процесс нельзя было вести тайно, как процесс ее мужа и Лентула, потому что там и преступление было совершено только лишь при нескольких знакомых Семпрония, и народу, в сущности, было мало интереса в том, что два патриция обидели двух патрицианок и Великого Понтифекса, защитника религиозных обрядов.

Тут же все случилось иначе: известная всему городу своим богатством и дурным поведением, дочь ростовщика, Ланасса, убита в присутствии около пятисот человек гостей и зрителей из низшего слоя римлян женщиною сенаторского звания. Замять это дело или вести его тайно не было возможности. Гости Клеовула, забыв утешать огорченного отца, почти подрались у его дома и протолковали, не расходясь, всю ночь. Одни из них утверждали, что Ланассу не только стоило убить, но даже разорвать на части, как разрывал ее безжалостный отец горем сердца и души вдов, сирот и отцов семейств, требуя уплаты без снисхождения от несчастных должников.

Другие, пользовавшиеся более широким кредитом у грека, возражали, что Клеовул очень честный и снисходительный банкир, а его дочь была щедрою девушкой, не более порочною, чем многие из знатных дам.

— Какая из богатых женщин непорочна в наши времена?! — восклицали они.

Некоторые, примиряя тех и других, заявляли, что каковы бы ни были Клеовул и все его дочери, нельзя безнаказанно давать патрициям убивать простой народ, что в лице Клеовула оскорблены все иностранцы, принявшие подданство Рима, все купцы, весь простой народ, не имеющий права нашивать на платье пурпурные полосы.

— Надо добиться, чтобы палач нашил пурпурную полосу на шею гордой патрицианке! — кричали эти люди.

Дверь тюрьмы с громким скрипом отворилась и в камеру преступницы вошел Люций Семпроний.

— ‘Неукротимая!!’ — вскричал он в ужасе, — что ты сделала?!

— Спасла моего мужа от сетей ужасной женщины, как он меня спас от похищения, — ответила Люцилла хладнокровно.

— Да тебя-то теперь мудрено спасти от ярости черни. Народ до сих пор толпится у дома Клеовула, крича, что ты достойна казни.

— Да, батюшка, я должна умереть.

— Я этого не могу допустить! мою дочь, честную, замужнюю женщину, казнят за Ланассу, известную своими пороками всему городу? никогда!

— Если три господина ночного дела [Triumviri noctumi — палачи и вместе пожарные и начальники ночной стражи] не окажут мне этой любезности, я могу обойтись и без их услуг. Ха, ха, ха!.. у меня есть помощник… не голубь… нет… уж он не воркует больше со мною. Орел унесет меня отсюда на высокую скалу, там будет казнь твоей дочери.

— О, боги! — тяжело вздохнув, произнес Семпроний, — до чего ты дошла, Люцилла!.. я отдал мою дочь под надзор хорошему человеку и спокойно служил в Испании, вдруг три письма летят ко мне: моя дочь в опасности. Я плыву на всех парусах в отечество, что меня ждет? — моя дочь вскружила голову несчастному старику, убила его своею изменою, бежала с мотом, с негодяем. Я назвал негодяя зятем, помирился с ним ради моей ‘неукротимой’, но предчувствия мои оправдались: ничего хорошего не вышло. Боги развязали эти тяжкие узы: негодяй совершил преступление, в силу которого жрецы расторгли нерасторжимый брак…

— Жрецы расторгли! — повторила Люцилла мрачно, — спросил ли ты меня, спросили ли меня твои понтифики о согласии на это? спросили ли вы меня о том, расторгло ли этот брак мое сердце? считаю ли я себя свободной, разведенной женщиной или нет? отец… ты любил меня… зачем же ты теперь сделался таким неумолимым?.. ах!.. я знаю… я знаю врага, который ходит к тебе по ночам и шепчет тебе… это огненный змей, страшный…

— Люцилла, ты опять говоришь странные речи, которых I последнее время я от тебя не слыхал, — о птицах, теперь еще о змее. Бедная, милая дочь!.. ты не умрешь, или я — не патриций! пойдем домой, я взял тебя на поруки, здесь не место для ночлега моей дочери.

— Я не пойду…

— Это что за новая причуда?

— Мне не велит… вестник надежды.

— Люцилла!

— Ласточка взвилась над моею головою, полетела высоко, высоко, к орлу могучему… сказала все… орел дал ей свои крылья, чтоб отдать мне.

Она сидела на соломе, тихо раскачиваясь, обняв крепко свои колени руками.

— Я велю перевести тебя после опять в тюрьму, но снабдив камеру всеми удобствами.

— Я все это выброшу или переломаю! — вскричала Люцилла гневно, — если вы меня переведете в другую камеру, я себе расшибу голову об стену. Когда меня привели, я сама просила тюремщика засадить меня именно в эту нору, удобную больше для жабы или крысы, чем для человека. Это самая худшая комната. Здесь томился мой несчастный муж, здесь буду томиться и я.

— Милая!.. у тебя скоро будет дитя. Неужели мой внук увидит свет в этом мрачном подземелье?

— Мое дитя не будет похоже на своих несчастных родителей, увидевших впервые свет в раззолоченных палатах. Я дам ему мои крылья… оно улетит далеко… далеко… в хижину… в пещеру… я его спрячу от Катилины… спрячу и от тебя, жестокосердый отец!.. я зарою мое дитя в землю от вас. Катилина и Лентул не развратят его, а ты ему не скажешь, что его отец и мать — преступники.

— Ты, несчастная, захвораешь тут от сырости.

— Я захворала в твоем дворце от того, что ты не хотел исполнить моей просьбы.

— Успокойся!.. если б я знал, что с тобой будет, я не тронул бы твоего мужа, не отдал бы его под суд…

— Клянись, отец, не преследовать Фламиния, если не хочешь, чтоб я умерла сейчас.

— Не буду я его преследовать.

— Поклянись! я тебе не верю. Клянись мне подземными богами и громом Юпитера!

— Клянусь, если тебе хочется. Да накажут его боги вместо меня.

— Помни твою клятву!..

Она опять стала тихо раскачиваться и шептать бессвязные фразы:

— Боги, в которых я не верю, не тронут его… Бог, которому я молюсь, спасет его… спасет мое дитя… суд правый найду я на небе… унесусь… улечу… буревестником буду… я пошлю ласточку сказать моему милому: я буду спать на той самой соломе, на которой спал ты, милый мой муж… я буду пить болотную воду… буду есть заплесневелый хлеб… я скажу его мучителям: вы его мучили, терзайте и меня!

Семпроний сел рядом с дочерью и обнял ее. Люцилла перестала раскачиваться, улыбнулась и сказала спокойно:

— Батюшка, если ты пришлешь мне хорошее кушанье, я его не стану есть и умру с голода. Если ты хочешь сделать мне удовольствие, то пришли навестить меня…

— Все патриции Рима с утра до ночи будут развлекать…

— Отец! — вскричала Люцилла, встала с постели и затопала своими хорошенькими ножками о грязный пол, — не хочу! не хочу! я их выгоню отсюда! пришли ко мне только трех особ, любимых мною: Росцию, Катуальду, живущих у Аристоника, и еврейку Мелхолу — дочь ростовщика.

— На что они тебе? разве это твое общество?

— Росция и Катуальда будут меня забавлять. Скажи Росции, чтоб она притащила сюда как можно больше всякого театрального хлама: париков, масок, красок, оружия и т. п. скажи, чтоб между этим был непременно тот самый костюм, в котором я видела в последний раз в театре Электрона-сицилийца.

— Это что еще за птица?

— Молодой хорист, он мне очень понравился. В последнее время я до того им интересовалась, что день и ночь мечтала о нем одном, забыв все на свете. Я его посылала в ночь после произнесения приговора над моим мужем сюда уговаривать его бежать. Электрон ни в чем не успел, но стал с этого времени очень дорог мне.

— То хочешь ты валяться на гнилой соломе, потому что твой муж спал на ней, то мечтаешь о каком-то дрянном хористе… кто поймет тебя, Люцилла?

— Есть люди на свете, которые поймут меня, батюшка, например Катуальда.

— А это что за птица?

— Это птица, носившая мою переписку с Фламинием.

— А теперь будет летать к хористу?

— К сожалению, он сам улетел отсюда далеко, я его выкупила у старого Росция и освободила, его нет в Риме, успокойся.

— Зачем тебе его костюм?

— Вспоминать и мечтать о нем.

— В тюрьме твоего мужа?

— Да. Я буду мечтать о них попеременно и забавляться перед казнью. Это меня развлечет.

— А еврейка-то зачем тебе понадобилась?

— Еврейка? — повторила Люцилла несколько тише, — батюшка, Мелхола будет говорить мне о своем Боге… о Боге вечном, едином, всемогущем!..

Сказав это, Люцилла обняла отца и с нежностью посмотрела пристально в глаза, — она мне будет передавать сказания своей веры… сказания чистые… не похожие на наши мифы… это укрепит мой дух.

— Дочь моя! ты хочешь поклоняться Богу евреев? неужели тебе не нравится ни один из культов Рима, кроме этого культа ростовщиков?

— Батюшка, веру евреев я никогда не приму, это вера эгоистов, полагающих только себя избранниками из всех народов земли, они говорят, что сокрушат самый Рим… это противно моей душе. Но Бог, если он есть во вселенной, должен быть именно таким, как они его понимают. Я создала себе свой особенный культ…

— С Богом евреев при главенстве римлян.

— Нет. Я еще сама не могу объяснить, что такое возникло в моей душе, какая мысль меня тревожит давно, давно… мой Бог такой, как у евреев, но вместе и не такой…

— Какой же он?

— Я еще сама не знаю… только он добрее… Он услышит и мои мольбы, хотя я и не еврейка… Он меня укрепит перед казнью… — Он один совершит чудеса надо мною.

— Хорошо бы, если б хоть этот бог покорил тебя моей власти, если весь Олимп над тобою бессилен. Только плоха твоя вера, дочь моя, если она побудила тебя на преступление.

— Слушай отец: евреи говорят, что у их Бога есть противник — дух тьмы, который с ним борется, стараясь испортить все доброе… они борются, как борются во мне добрые наклонности с неукротимостью тигрицы. Я припасла кинжал для моей защиты от пьяных, я хотела только проклясть Ланассу, но в минуту безумия убила ее… она Фламиния не любила, любила только его происхождение из знатной семьи, а он взял ее за деньги, за ничтожную сумму по приказу Катилины, эта мысль была причиною моего преступления, была моим духом тьмы… но я отгоню этого духа… Бог восторжествует.

— Я вижу теперь в тебе странную перемену, хоть и не могу понять, к лучшему ли она… но что всего загадочнее теперь в тебе для меня, — это несовместимость мрачной, торжественной философии Востока с твоим желанием кривляться тут в масках с актрисой и какой-то отпущенницей.

— Тебе рано понять меня, батюшка, после моей смерти ты все поймешь. Днем я буду развлекаться веселой беседой, а вечером укреплять мой дух молитвой для трудного подвига.

— Для какого подвига? ведь ты решилась умереть, дитя мое.

— Ах!.. надо мне умереть… но у меня есть брат… старший брат… у него есть другой брат… я не сирота, жестокосердый отец!

— Ох, дитя, дитя! — вскричал Семпроний, отирая слезы, покатившиеся по его щекам, — одно горе за другим наносишь ты мне в мои старые годы… тяжко мне будет лишиться тебя!

— Милый батюшка, обещай мне спокойно вынести мою смерть! обещай не умирать от горя!..

— Делай что хочешь, ты властна над твоей жизнью и смертью.

— Евреи говорят, что только Бог властен над этим.

— Пусть будет так, если тебе полюбилась еврейская вера… но я не пойму твоих странных противоречий.

Люцилла склонилась головой на плечо отца, сидевшего рядом с ней, и грустно сказала:

— Стоит мне захотеть, упорхну я, как птичка.

— Когда же ты этого захочешь-то, глупенькая?

— Когда орел взовьется надо мной. Ты знаешь миф о Левкотее — жестокий отец зарыл ее живую в землю за то, что она любила Гелиоса, а светлый Гелиос проник своими лучами в безотрадную могилу казненной и превратил Левкотею в цветок левкой. Но левкой сидит на одном месте, а я хочу свободы. Упорхну я на синее море с высокой скалы и превращусь в буревестника, как Альциона, буду я летать над кораблями моих врагов и накликать на них бури, буду звать моего Кейкса, мой Кейкс услышит мои призывные крики и прилетит ко мне, мы вместе взовьемся высоко, высоко над волнами житейского моря и тогда… горе Лентулу и Катилине!

Семпроний оставил дочь в тюрьме, вполне уверенный, что она помешалась.

Клелия и Марция вскоре посетили Люциллу, они сообщили ей весть, что Аврелия вышла за Сервилия и отправилась с ним в Египет, сообщили и слух, что Фламиний опять сильно задолжал и находится в безвыходном положении, после трагической смерти Ланассы все ростовщики, пролетарии и иностранцы отвернулись от него, боясь попасть в беду, как Клеовул. Никто не решился ссудить ему денег ни за какие проценты.

Он занял у своих искусителей, не заплатил в срок и сделался из друга слугою.

— Дом его продан за бесценок, продана и западная Риноцера, — сказала Марция, — все конфисковано сенатом и продано. Дом купил Лентул, а Риноцеру — Нобильор. Деньги розданы по храмам для умилостивления разгневанных богов.

— И жрецов также! — договорила Люцилла с усмешкой, — скажи, Марция: сколько раз погасал огонь Весты в ночи твоего дежурства?

— Я еще жива, — гордо возразила весталка, — жрица, недосмотревшая за огнем, повинна смерти.

— Полно, милая, разве я не знаю ваших порядков? потрешь принесенный тайком серный сицилийский фитиль об пол и Зажжешь дрова снова, как ни в чем не бывало.

— Наши торжественные обеты…

— Обеты? — прервала Люцилла, — кому вы их даете, Марция?

— Кому? — великой богине Весте мы даем наши обеты усердия и…

— И целомудрия? зачем же молодежь-то вы к себе пускаете? зачем ты носишь такие дорогие белые платья с золотыми блестками и жемчужными поясами? зачем взбиваешь твои волосы наподобие целой горы из локонов? разве это нужно твоей Весте? что за беда, если ты и нарушишь обеты? никто из смертных об этом не узнает, а боги все в ссоре между собой. Это очень удобно! ха! ха! ха!.. От гнева Весты всегда найдешь защитницу в Венере… Венера очень хитра!.. ха! ха! ха!.. от Юпитера защитит Юнона, от Марса — Вулкан. Это очень удобно!.. вот, если б был один Бог на небе, то от его гнева никто бы не защитил.

— Слава богам за то, что их много, — уклончиво ответила Марция.

— И за то, прибавь, что они не живут между собою мирно. Что было бы, Марция, если б наши партизаны вдруг все помирились между собою? куда делись бы все воры и мошенники? боги враждуют на Олимпе, наши сенаторы — в Риме. Не понравится человек Кнею Помпею, найдет друга в Кае Цезаре, не полюбится обоим — пристанет к клиентам Цицерона, а если никому не полюбится, никуда не ходится, — примет его Катилина. Что было бы, если б вдруг все боги заменились одним Богом, который все видел бы и слышал бы, что здесь делается, а вся власть над Римом перешла бы в руки одного человека, — консула, диктатора, царя, — назови его как угодно, — человека мудрого, справедливого, неусыпно деятельного?

— Что нам с тобой за дело, Люцилла, до того, чего еще нет?! — сказала Клелия.

— Клелия, ты знаешь, что, по сказаниям мифологии, прежде был один бог Уран, его изгнал Кронос или Сатурн, а Сатурна свергнул в преисподнюю Юпитер и расплодил целый Олимп… ты знаешь, что над Олимпом живут другие боги, чужие… Например, Трибалл в комедии Аристофана Птицы? Аристофан говорит, что слово ‘провались’! будто бы произошло оттого, что боги проваливаются иногда случайно одни к другим. А над ними, выше всех, обитает тот Неведомый, которому поклоняются афиняне.

Евреи говорят, что этот Неведомый есть не кто иной, как их Бог, но он никому неведом, потому что любит будто бы одних евреев и им одним открывает свои тайны.

— Я об этом слышала, — равнодушно ответила Клелия.

— Много культов и философских учений я изучала, — продолжала Люцилла, — чтобы найти настоящего Бога.

— На что он тебе?

— На что мне все, что я люблю?

— Твои похождения из одной веры в другую и от одних жрецов и философов к другим нам очень хорошо известны, — заметила Марция, — ты ломаешь себе голову среди разных утопий чуть не с детства.

— Я люблю все, что трудно добыть, презираю, что далось мне легко. То, что я беру у моей судьбы с боя, того я никогда не разлюблю. После долгих исканий я постигла сущность истинного Бога и буду ему поклоняться. Ответьте мне: если Неведомому наскучат олимпийцы с их ссорами и он их ниспровергнет в ад, кому вы будете поклоняться?

— Тогда и поклонимся победителю, — ответила Марция.

— А если он их уже давно свергнул? если богов уже нет на Олимпе?

— Как же их нет, Люцилла? — спросила Клелия.

— А ты почему же знаешь, что они есть? жрецы тебе говорят об этом.

— А тебе евреи.

— Нет, не евреи, моя душа постигла Бога и говорит мне это. Моя душа постигла, что дух тьмы владеет вами и уверяет вас в том, чего нет.

— А мне и Марции все равно, есть олимпийцы или нет их, что нам за беда, если нет богов? все честные, добрые люди приятные Высшим Силам, все равно, — один ли Бог на небе или их много. Мы никогда не будем решать такие вопросы, довольствуясь верой наших родителей.

Глава LXIV. Люцилла вверяет свою тайну

Скоро у Люциллы родилось в тюрьме мертвое дитя. ‘Неукротимая’ велела его зарыть без огласки. Так сообщила Лида огорченному Семпронию.

Катуальда, расставаясь со своим грустным мужем, уверяла его, что заработает целые груды золота. Уверенный в честности своей жены, Барилл оставил ее помощницей кухарки у жены Аристоника, какое-то странное предчувствие беды тяготило сердце молодого, умного сирийца.

После отплытия купеческой флотилии Катуальда была принята в театральную труппу и с успехом стала играть роли, преимущественно комические, с каждым днем богатея от щедрости антрепренера и зрителей. Эта ловкая женщина везде успевала быть в назначенное время и все исполнить, чего от нее требовали. Она успевала перемыть всю посуду и перечистить коренья в кухне своей госпожи, выучить роль, никогда не опаздывала на репетиции и представления и еще находила досуг побывать в тюрьме у Люциллы. У нее в руках, как говорится, всякое дело точно горело.

Семпроний был вполне убежден в сумасшествии своей дочери. Люцилла то упорно молчала, тихо раскачиваясь, то бормотала непонятные, отрывистые речи, то дико кричала:

— Смерть Лентулу и Катилине, искусителям, погубителям моего мужа, рабам духа тьмы!

Незадолго до дня суда отец привел к ней нескольких сенаторов, именно тех, что должны были ее судить, и с ними Цицерона. Заключенная говорила им, что Неведомый даст ей крылья и превратит ее в птицу, она взовьется и ринется, как сокол, на своих врагов.

Такие речи понравились Цицерону, ненавидевшему Катилину с компанией, но еще не имевшему ни власти, ни улик, чтоб погубить злодеев.

— Друзья мои! — наконец сказала Люцилла, — вы меня жалеете, вы меня утешаете, вы сулите мне легкое наказание за смерть отвратительной Ланассы, которую я убила в минуту отчаяния… напрасно, друзья!.. если вы меня не казните, я сама себя казню. Я должна умереть, чтоб Катилина не убил меня, чтоб Юлий не похитил меня. Я решилась. Моя тень, Марк Туллий, будет помогать честным людям и мстить Катилине.

Ее речь, как нередко бывает у помешанных, иногда походила на речь здоровых.

— Я отмщу за тебя, мое сокровище, но не дам тебе умереть! — вскричал отец.

— Не дашь, батюшка? ты не дашь мне крыльев, чтобы взлететь и ринуться на врагов? ах, как ты жесток!.. Марк Туллий, я — жертва проскрипции Катилины, без кинжала убил он меня, убил дитя мое. Я скажу тебе тайну, скажу, зачем умерло мое дитя, я его сама убила, чтоб оно не было ребенком преступников, чтоб оно не знало ничего… не страдало. Вы все уйдите… и ты, отец, уйди!.. Марк Туллий, ты хотел говорить речь в мою защиту, ты должен знать, почему я этого не хочу.

— И без моих речей ты обойдешься, несчастная Семпрония, — возразил Цицерон, глядя с сожалением на безумную.

— Росция знает мою тайну, узнай и ты.

Цицерон остался наедине с Люциллой. Ее отец стал осторожно подслушивать у двери.

— Ты, светило Рима, близок со злодеями, — сказала Люцилла, Цицерон побледнел, — я знаю все твои тайные сношения с ними… террор Мария и его друга, Цинны, строгость Суллы, — все это ничто в сравнении с бедами, которые готовит Риму Катилина. Я знаю, зачем ты сблизился со злодеем, твои намерения высоки, но это опасно, пусть Юлий носится над этой бездной, в груди Юлия бьется сердце неустрашимого героя, он погибнет от своей неустрашимости. Ты не рискуй твоей головой!.. я поняла тебя, Марк Туллий, многие зовут тебя продажным лицемером, но ты — избавитель Рима… я вижу твою душу… она взовьется могучим орлом и поразит главу измены… мы вместе взовьемся высоко… высоко над морем житейским… слушай, великий Цицерон, и поклянись мне твоей грядущей славой хранить мою тайну.

Цицерон поклялся, недоумевая, безумная пред ним или только ловкая актриса.

Люцилла вынула из-под постели сверток пергамента и подала оратору.

— Подпишись и приложи печать к этому, — сказала она, — если ты изменишь твоей клятве, я прокляну твою славу, проклятье умирающих ужасно.

— Но я не убежден в истине написанного здесь, — возразил Цицерон.

— Росция подписалась, вот ее подпись.

— Она могла это сделать в угоду тебе, состояние твоего духа…

— Ах, оно ужасно!.. мне часто кажется, что желанные крылья уже растут у меня. Взгляни, есть они у меня?.. этот документ Не лжив, но мой отец должен о нем узнать только после моей смерти. Росция скажет тебе, зачем я это сделала. Тише!.. тс!.. я отделяюсь от пола… я лечу… ах, удержи, удержи меня, великий Цицерон!.. я еще жить хочу… хочу видеть в последний раз моего мужа свидетелем против меня в суде. Мне рано улетать в высоту… ты знаешь Курия, он тоже будет птичкой, он уже был буревестником, но лишился крыльев и упал в бездну. Однажды ночью мы вместе летали над берегом моря. Пришли Курия ко мне. Я ему окажу мою последнюю волю.

— Странны были речи твоей дочери, Люций Семпроний, — сказал Цицерон, прощаясь со стариком около своего дома, — она знает многое о Катилине, как будто от близких к нему людей. Ты слышал ее речи?

— Не все.

— Многое показалось мне в ее речах до того справедливым, что, не перемешивай она их с разными странностями, я принял бы ее за здоровую.

— Если она даже здорова, то нам лучше видеть в ней больную. Я это говорю не как отец, но как посторонний человек. Ответь мне, Марк Туллий, — разве недостойна снисхождения судей безупречная женщина, убившая в момент отчаяния, умоисступления, гречанку, известную всем своей алчностью, порочностью, убившая за то, что она снова увлекла ее мужа на путь преступлении, когда он, видимо, начал исправляться? Я уже начал находить в характере моего зятя много хороших сторон, вдруг Катилина при помощи Ланассы напустил на Фламиния что-то, похожее на волшебство… он в бешенстве выпрыгнул в окно и убежал.

— Люцилла знает, как живет теперь ее муж?

— Я не знаю, она избегает разговоров о нем, а если я начну, — она говорит одно и то же о птицах… это ее мания… иногда долго она рассуждает здраво и вдруг опять забредит.

— Да, она помешана, я готов клясться в этом, помешана На одной идее: птицах. Тайна ее — очень странная тайна, я понял, что заставило ее решиться на это, но не понимаю, почему ты Не должен знать до ее смерти.

— Марк Туллий, будь помощником моим!.. исполни просьбы Люциллы, пошли к ней этого, неизвестного мне Курия и не сообщай ее тайны никому, даже мне.

— Просьбу ее о Курии мудрено исполнить, потому что этот нищий плебей имеет весьма плохую репутацию.

— Не тот ли это, что увез дочь Фульвия Нобильора?

— Тот самый.

— Разве моя дочь с ним знакома?

— Ничего я не знаю, Семпроний.

— На что он может быть ей нужным?

— Бред безумия неразборчив.

— Я ее погубил!.. если б я не отдал под суд ее мужа, она не сошла бы с ума. Я упорно настаивая, чтоб его казнили. Я все исполню, чего она теперь хочет. Пришли этого Курия!

Они простились и расстались.

Глава LXV.
Просьба Люциллы и суд над ней. — Смерть Люциллы и ее странное завещание

Семпроний привел Курия к Люцилле.

— Ах! — вскричала безумная радостно, — мой голубь влетел в мою темницу!.. говори с батюшкой, голубь, а я буду думать о нашем полете.

Она села на постель и стала раскачиваться, обхватив руками свои колена.

— Курий, был ли ты с ней знаком? — спросил старик.

— Не коротко и кратко было наше знакомство, почтенный Семпроний, — уклончиво ответил молодой человек.

— Ты можешь сказать мне, где вы познакомились?

— У грота Вакха в Байях.

— Место не славное!

Люцилла стремительно вскочила и перебила этот разговор:

— Не говори… не говори ему ничего!.. не говори, голубь, как мы вместе летали над берегом морским!

— Если ты не желаешь, дитя мое, я не стану спрашивать его об этом, — сказал Семпроний.

— Не спрашивай!.. голубь, слушай мою последнюю волю… просьбы умирающих священны, а проклятия — ужасны!.. слушай: я обречена смерти, спасения нет, Катилина грозит мне кинжалом, а Юлий Цезарь — любовью. Я умру добровольно, если судьи не казнят меня, я не стану дожидаться ни кинжала убийцы, ни объятий немилого. Я поручаю тебе того, кого любило мое сердце… ты любишь твою голубку… и я люблю моего мужа… ты меня понимаешь?

— Понимаю, благородная Семпрония, хоть и не могу ничем помочь, если…

— Слушай: Фламиний вам больше не нужен, он знает много тайн, он опасен, расправа с ним будет коротка, ты продай его в рабство добровольно или насильно, только не убивай его.

— Римского гражданина нельзя продать, матрона.

— Явно нельзя, но скольких уж вы продали через Натана и его дочь тайно!.. сколько несчастных, похищенных стонало в подземельях домов этого ростовщика в Риме и в Риноцере!.. я все это знаю. Заведи его туда и продай. Это моя последняя просьба. Ты получишь деньги… много… его рана не опасна… он молод и силен… красив… образован… продай его…

Она начала бредить, хохотать, плакать и наконец упала на постель.

День суда настал. Все, привлеченные к делу, собрались в залу сената, как во время процесса Фламиния, с той разницей, что Люциллу судили днем при огромном стечении публики.

И обвинители, и свидетели, все убедились в сумасшествии подсудимой, но, несмотря на болезнь, Люциллу приговорили к вечной ссылке с запрещением подходить к столице ближе десятого милевого камня.

— Не ссылка… не ссылка, — вскричала она, — смерть… смертный приговор!.. Фламиний, я умру за тебя, моя тень спасет тебя от гибели в бездне порока.

— Люцилла, — ответил он, рыдая, — и мне уже не долго жить.

— Не налагай на себя руку… я это запрещаю тебе… твой смертный час близок… близок конец наших бедствий. Я сама приду возвестить тебе это.

Она в последний раз поцеловала своего мужа и покорно ушла за отцом.

Люций Семпроний после суда увез дочь на виллу Пальмата близ Помпеи, неусыпно стерег ее там, боясь ее покушения на самоубийство, но не устерег.

Однажды, оставшись наедине с Лидой, Люцилла выпрыгнула в отворенное окно и побежала к морю.

Вместо того чтоб догнать свою госпожу, Лида стала кричать, призывая на помощь.

Люцилла исчезла. На скале нашли ее сандалии и столлу, а вдали увидели чуть заметную светлую точку, это была белокурая голова утопленницы, которую унесло в открытое море начавшимся отливом.

Узнав о гибели дочери, Семпроний безутешно зарыдал. Лида вошла в его комнату и сказала:

— Господин, я виновата, но ты, может быть, смягчишь твой приговор… прочти последнюю волю моей бедной госпожи.

Она подала ему свиток.

Семпроний прочел завещание своей дочери.

‘Милый батюшка, — писала Люцилла, — тебе известны причины, заставившие меня умереть.

Умирая, завещаю тебе двух одинаково любимых мной людей: моего мужа и хориста Электрона, о котором я много раз тебе говорила. Росция может найти его. Призови Электрона и люби его, как меня любил. Ты горевал, что у тебя нет сына, я дам тебе сына в певце. Он мой брат, он мой мститель, он моя тень. Я ему доверила то, чего не доверила тебе. Он знает больше, нежели тайна, вверенная мной Цицерону. Доверься ему, он тебя утешит так, что ты забудешь свое горе навсегда и даже будешь, может статься, рад моей смерти. Фламиний скользит над бездной, но еще не погиб. Я не могла спасти его. Завещаю это сделать тебе и моему брату’.

Старик перестал рыдать и глубоко задумался над завещанием странной женщины. Долго просидел он, перечитывая последнюю волю Люциллы, его чело то прояснялось, то снова нахмуривалось.

— Неукротимая! — вскричал он — какие новые беды завещала она мне? она как жила, так и умерла неукротимой.

Часть вторая. Таинственный певец

Глава I. Смерть или рабство?

События, последовавшие в скором времени за смертью Суллы, невольно заставили римлян обратить тревожные взоры на Север, Юг, Восток и Запад и забыть, что творится у них дома.

На Севере волновались галлы, грозя вторжением, на Западе, в Испании, вспыхнуло возмущение легионов под командою Сертория, на Востоке усложнялись политические дела с Египтом, Сирией, парфянами и евреями, на Юге, по Средиземному морю, Кней-Помпей преследовал морских разбойников. Это были не простые негодяи, обижающие слабых и беззащитных, а целый могущественный флот с правильной организацией, против которого пришлось вести настоящую войну. ‘Морские сношения всего Средиземного моря, — говорит Моммсен [Римск. Ист., т. III, гл. II], — были во власти пиратов, Италия не могла ни вывозить своих продуктов, ни ввозить к себе хлеб из провинции, там люди голодали: здесь, вследствие отсутствия сбыта, останавливалось возделывание полей. Ни одна денежная посылка, ни один путешественник не были безопасны, государственная касса испытывала самые тяжкие потери, множество знатных римлян были захвачены корсарами и должны откупаться непомерными суммами, если, конечно, пиратам не было угодно подвергнуть некоторых из них смертной казни, приправленной диким юмором…

Это, — говорит Моммсен далее… — уже не были смельчаки, которые в критских водах, между Киреной и Пелопонезом, взимали дань с италико-восточных купцов, торговавших рабами и предметами роскоши, это не были также и вооруженные ловцы рабов, одновременно занимавшиеся войной, торговлей и морским разбоем, это было настоящее царство корсаров… их корабли, большей частью так называемые мышиные лодки, т. е. маленькие, открытые, скороходные барки, только изредка двух- и трехпалубные суда, плавали, соединившись в правильные эскадры, предводительствуемые адмиралами, барки которых блестели золотом и пурпуром…’

Внутри Италии также было неспокойно: около Неаполя засели в горах шайки беглых рабов, со дня на день увеличивались и наконец разгромили почти весь юг этого полуострова.

‘В столице и менее заселенных местностях Италии грабежи совершались ежедневно, убийства — зачастую. Против похищения чужих рабов или свободных людей состоялось, быть может, в эту эпоху особое народное постановление… преступления эти должны были в особенности казаться опасными потому, что, хотя они обыкновенно совершались пролетариатом, но в них участвовали в значительном числе и лица из знатного сословия…[Моммс. ibid.]’

Роман — не История, мы не будем подробно излагать хронологический ход этих потрясений, кто ими интересуется, тот может о них прочесть в более специальных книгах.

Восстание Спартака было одним из грандиозных явлений в Римской истории. Герой этой трагедии не был свирепым злодеем, напротив, это был один из тех несчастных гениев, которых судьба толкает, так сказать, на чуждую им дорогу, или, по русской пословице, заставляет садиться не в свои сани.

Когда Спартак был еще юношей, жестокий господин распял безвинно его отца. Стоя у подножия креста, на котором умирал старик, молодой фракиянин поклялся отмстить за него. Возмутив рабов, он убил своего господина и бежал, но был пойман и продан в гладиаторы вместе со своими товарищами. Великий план возник в его голове: ‘Вместо того, чтоб жертвовать жизнью на потеху этой жестокой толпы, — сказал он товарищам, — лучше пожертвуем ее для освобождения наших несчастных собратий’.

Это был человек, одаренный блестящими стратегическими способностями, светлым умом и добрым сердцем. Его красноречие воспламенило сердца его слушателей, гладиаторы бежали из цирка на юг, где невольники наиболее страдали, освободили их и составили войско, доходившее до 30 000 человек.

Единственной целью Спартака было достижение северных местностей Италии, чтобы, забравши по дороге туда всех угнетенных, вывести их из страны притеснителей и отпустить каждого на родину: в Галлию, Иллирию, Грецию и т. д., что было гораздо легче совершить на сухом пути среди почти безлюдных степей севера, нежели морем, где их легко могли поймать корсары и снова продать в рабство.

Но этот благородный замысел предводителя разбился, как о подводные камни, о дикость характера его помощников, не хотевших разделять его Мнений. Свирепые гладиаторы не могли понимать свободы без грабежа и злодейства, они не слушали Спартака, бросались врассыпную по деревням, городам и поместьям, пьянствовали и бесчинствовали, и этим погубили общее дело.

Спартак вначале даже разбил регулярное войско, высланное против него, взял приступом г. Нолу, Метанонт и Фурин, но его успехи стали быстро уменьшаться после того, как возникла явная вражда между ним и свирепым галлом Криксом, который старался на каждом шагу портить плоды побед его. Скоро Крикс был убит в сражении с регулярным войском, но дело Спартака уже не могло поправиться.

Видя неминуемую гибель, окруженный войском римского претора, он заколол своего коня и повел сподвижников в последний бой пешими, они все до одного погибли честной смертью воинов за свою свободу. Бросившие их на произвол врагов шайки грабителей, похожих на Крикса, долго бродили по южной Италии, преследуемые войсками.

Глава II. Вздохи страдальцев

Был жаркий осенний вечер, смерклось очень рано, и улицы Рима опустели все, кроме тех мест, где почему-либо люди будни превратили в праздник, было людно и шумно около тех домов, у хозяев которых пировали гости.

У старого Афрания и Орестиллы был назначен пир, несколько более пышный обыкновенного: старик праздновал день своего рожденья, единственный день в году, когда он забывал свою скупость и приглашал 50 человек гостей, — число, бывшее минимумом Росции, но максимумом старого скряги сенатора.

Его дом, приобретенный им за бесценок во время продажи Суллой имущества казненных партизанов Мария, был огромное, массивное, каменное здание, принадлежавшее чуть ли не одному из Сципионов, — почерневшее от древности, местами обросшее даже мхом на скрепах между серых горных плит его облицовки.

Фасад, выходивший на улицу, имел огромный выдающийся фронтон с толстыми колоннами, за которыми был глубокий вестибулум, куда вела с улицы широкая каменная лестница.

Здание, оставляемое скупым хозяином из года в год без ремонта, было мрачно и от природного темного цвета каменной облицовки, и от мха, въевшегося в скважины плит. Огромные львы и сфинксы, украшавшие лестницу, казалось, сурово глядели на нищих, во все часы суток толокшихся тут, как бы говоря им: нечего вам ждать от скупых, жестоких хозяев, убирайтесь лучше, покуда вас не прибили! — но нищие все-таки день и ночь толклись, одни сменяя других, надеясь получить мелкую монету или, упросив рабов, пробраться к заднему крыльцу и получить от повара обглоданные кости, обрезки мяса и куски хлеба, объедки от господского стола.

Случалось, что слуги гнали нищих, били, но они снова появлялись, прогнанные с лестниц других домов, и заменяли прогнанных отсюда, точно мухи или комары, чующие пищу.

На спину одного из львов взлез мальчишка и громко хохотал, понукая своего воображаемого коня, не слушая зова своей слепой бабушки, унимавшей его.

Растянувшись вдоль широкой, самой нижней ступени, спал, положив под голову сумку, полунагой старик, не имевший иного пристанища для ночлега, кроме лестниц или пустырей под заборами.

Повыше его дремал, прислонясь к каменному сфинксу, атлетического вида человек, в котором можно было сразу узнать Аминандра Меткую Руку. Бывший гладиатор, покинувший по разным причинам банды Спартака, не скрывался, не боялся казни, — не до него было теперь правительству, озабоченному победами рабов на юге и преследованием корсаров. Римский ланиста не мог его преследовать, потому что богатырь не бежал из цирка, подобно другим, а ушел, взнесши за себя выкуп.

Какие-то ребятишки дрались, какая-то женщина с грудным ребенком стонала от зубной боли, какие-то старики шептались о своих скудных дневных заработках, хвастливо споря. Много было несчастных на этой лестнице, как и на лестницах соседних домов.

Забравшись на широкий цоколь одной из колонн, сидел, свесив босые ноги, молодой, грациозный брюнет с густыми усами, похожими на усы Аминандра. По одежде его нельзя было признать за нищего, на нем была надета шерстяная сорочка светло-голубого цвета, вышитая бисером и медными почернелыми блестками, довольно грязная и поношенная, но с претензиями на моду. Через плечо его висела красивая, новенькая лютня, струны которой молодой человек лениво перебирал своими грязными пальцами, на которых были медные кольца со стеклами, в его ушах болтались серебряные серьги в виде широких обручей с коралловыми подвесками. Под ногами его на полу валялись сброшенные им сандалии из дорогой красной кожи, но также, как его платье, изношенные и грязные, приобретенные, конечно, не из мастерской башмачника, а от раба, получившего их в подарок с ноги господина.

Это был застольный певец, ищущий заработка в богатом доме на пиру.

Ребятишки приставали к нему, говоря: ‘Музыкант, сыграй плясовую!’

— Я вам такую плясовую отзвоню лютней по головам, что плясать разучитесь! — отвечал певец, замахнувшись своим инструментом и звонко смеясь. — Прочь, неотвязы!

Осенние сумерки все больше и больше сгущались, комнаты дома осветились множеством ламп, в сенях также были зажжены несколько громадных канделябров, свет которых, падая на лестницу, ярко озарял разнохарактерную картину нужды и горя, олицетворенных фигурами нищих, стоявших, сидевших, лежавших в разных позах, приходивших и уходивших, споривших, стонавших, шептавшихся и даже хохотавших.

Из дома вышел молодой человек, одеждой похожий на комнатного невольника, сел молча среди нищих на лестницу и, не обращая ни на кого внимания, глубоко задумался, пригорюнясь. Нищие не обратили на него внимания, как и он на них. Несколько минут на лестнице происходило то же самое, что раньше, но потом вдруг говор умолк и взоры всех жадно впились в подходившие фигуры богато одетых гостей.

Жалобные голоса начали просить, руки потянулись за милостыней… гости прошли по лестнице в дом… одни из нищих застонали, не получив милостыни, другие заругались на скупость богачей, третьи заворчали на то, что им подали, да мало.

Явились другие гости, и снова повторилось то же самое.

Только гладиатор, певец да грустный юноша не просили милостыни. Аминандр поднял свою всклокоченную, кудрявую голову, взглянул насмешливо и на гостей и на нищих и снова равнодушно задремал, прислонившись к каменному сфинксу.

Певец перестал тренькать на лютне, внимательно взглянул на пришедших и опять лениво заиграл, как будто решив, что от этих господ ничего не заработаешь. Невольник грустно вздохнул и по-, грузился в мрачную думу.

Яркие факелы осветили улицу, и у крыльца остановились носилки. Их несли четыре раба, одетые в костюм тритонов, морских божеств, в одежде цвета морской воды с искусственными водорослями. На носилках, сделанных наподобие огромной раковины, украшенной перламутром и кораллами, на подушках, убранных зеленью, лежала Дионисия в одежде ундины.

Нищие до того были удивлены этою оригинальною роскошью, что впились взорами, точно пред ними явилось видение, и забыли просить милостыню. Они потянулись к танцовщице, когда она уже была на верху лестницы.

Дионисия ласково кивнула певцу, как знакомому, и ушла в дом.

Носилки из слоновой кости с бронзой были принесены неграми в полосатой, богатой одежде, из носилок величаво вышла Росция и тихо пошла наверх в сопровождении двух рабынь. Ее розовое платье случайно задело по руке невольника. Он тихо позвал: ‘Росция!’

Актриса отвернулась, взглянув на него.

— Она не хочет меня узнать! — сказал довольно громко молодой человек и заплакал.

Потом в скором времени пришла не богато, но очень модно одетая высокая женщина в черном парике, перевитом бусами.

— Катуальда! — позвал невольник.

— Чего тебе? — отозвалась галлиянка пренебрежительно.

— Скажи мне…

— Некогда мне болтать с разными рабами, — отозвалась актриса, отвернувшись, и ушла.

— С разными рабами! — с горькой усмешкой повторил бедняк, — не так болтала ты со мною год тому назад!.. загордилась!.. не хочешь помочь тому, кто когда-то щедрой рукой платил тебе за услуги.

Гости являлись одни за другими пешком и на носилках.

— Мои носилки! — вскричал невольник, закрыв глаза руками, чтоб не видеть, кто вышел на Лестницу, — мои носилки, купленные по его же коварному совету… забыл ты, Лентул-Сура, минуты, когда мы оба шли рядом в цепях и плаха виднелась вдали!.. о, Судьба!.. почему он качается, развалясь на моих носилках, а я сижу тут, голодный, забытый всеми друзьями?

— Потому что он ловкий плут, а ты, верно, простак, — ответил громогласный бас гладиатора, — многих он обобрал, кто попался на его удочки.

Захохотав, силач перешел на другое место и стал разговаривать с нищими, уверяя их, что может сдвинуть с места льва или сфинкса.

Гости все собрались, и из дома послышались звуки музыки.

Одни из нищих уснули в ожидании конца пира, чтобы просить милостыню, когда гости станут расходиться, другие ушли, довольные или недовольные полученными деньгами.

Гладиатор важно разлегся на нижней ступеньке, покинутой стариком, и громко захрапел.

Певец удалился наверх в сени и начал болтать с рабами гостей, подзадоривая их плясать с ним от скуки под слышимую музыку.

Из дома робко выскользнула женская фигура и подсела к молодому человеку.

— Там весело пируют, — сказала она с горькой язвительностью.

— Все, кроме нас, — ответил молодой человек.

— Уж мы напировались!.. досыта напировались!

— Пора нам идти спать, Фульвия… в могилу!

— Фламиний, ты мужчина, ты можешь работать.

— Зачем?.. разве для меня есть что-нибудь впереди?.. все прошло, все кончилось…

— А я хочу работать, да не могу, ты можешь убежать, скрыться, а куда пойду я с ребенком?.. жизнь — одни беды, а умереть нельзя.

— Умереть нельзя!

— Мой бедный, маленький Кай!.. злодеи похитили меня, когда я его кормила… лишили дитя груди матери… все, все согласилась я исполнить, чего они от меня требовали, все перенесла, чему они меня подвергли, лишь бы мне возвратили моего сына, или меня ему… меня ему возвратили, — мертвому.

— И мое дитя умерло… убитое матерью с горя.

— Проклятье злодеям!.. на горе родился мой второй сын… они его убьют иль развратят.

— Рабами мы стали!.. рабами тех, кто льстил и рабствовал пред нами!

— Но неужель Люцилла…

— Умерла! — произнес Фламиний с глухим стоном и, припав к лестнице, зарыдал.

— Умерла? — спросила Фульвия, — отчего? давно ли?

— Утопилась.

— Кто сказал тебе это, несчастный человек?

— Сервилия-Катуальда. Она сегодня утром, встретив меня на рынке, передала мне последнюю волю моей жены.

Он подал Фульвии маленький сверток. Она прочла: ‘Люцилла — мужу. Я умираю, прощай, мой милый, живи, чтоб отмстить за меня’.

— Умереть нельзя, — сказал Фламиний, получив обратно письмо, — а отмстить я не могу, не умею.

— Утопилась! — промычал гладиатор спросонок, — какая красотка прибавилась к сонму нереид? где? в Тибре?

— В море, — ответила Фульвия.

— Плохо в море топить горе! — продолжал силач, громко зевнув, — вздумает женщина утонуть, а корсар ее за косу цап! — и на мышиную лодку.

Повернувшись на другой бок, Аминандр захрапел громче прежнего.

— Фульвия, ты слышала, что сказал тот человек? — спросил Фламиний. — Люциллу могли спасти.

— Могли, — ответила Фульвия с глубоким вздохом, — горе твое еще хуже, если это так.

— Если б они ее спасли! — вскричал молодой человек, всплеснув руками.

Надежда упала в его измученное сердце, как солнечный луч в безотрадный мрак темницы.

— Не желай этого, — продолжала Фульвия, — я знаю, что такое мышиная лодка: не легче застенка палачей.

— Отец ее выкупит.

— Никогда! ее могут продать в такое место, откуда нет возврата, — в гарем.

— Она может бежать, ее верное сердце, я знаю, не изменит мне, но… ах, она умерла!.. зачем этот гладиатор сказал такие странные слова?! я теперь не знаю, как о ней думать, — умерла она или нет.

Певец, вдоволь наговорившись со слугами, опять сел на свое место у колонны и заиграл.

— Пытка такая жизнь, — продолжал Фламиний, — и меня и тебя они увлекли, разорили, а потом выгнали из своей среды, выкинули на улицу, как ненужный хлам. Потомки знаменитых людей сидят голодные между нищими.

— Да… сидят, покуда их не кликнут в комнаты на работу. Ты — рассыльный, я — ключница, взяли нас обоих в рабство и ни суда, ни защиты не сыщешь. О, деньги!

— О, деньги!.. если б добыть хоть один динарий!.. невыразимо опротивело есть то, что я ем уж целый месяц. И чем покорнее, чем смирнее человек, тем хуже его обижают. Никто не скажет доброго слова, даже мальчишки-поварята, — и те меня дразнят и гонят, а за что — не знаю. Фульвия, ведь, я потомок освободителя Греции! о, стыд!.. потомок героя сидит среди нищих!

— А вам-то, рабы, что за дело, где бы я ни сидел!.. — сказал Аминандр с досадой.

— Мы не о тебе говорим, молодец, — отозвалась Фульвия.

— Как не обо мне!.. я вас проучу за насмешки над потомком Леонида.

— Не один Леонид был освободителем греков, они сто раз попадали в беду, — возразил Фламиний.

— Попадали, да вылезали из всех тенет и петель, а вот уж вы, насмешники, не вылезете!

— Зачем ты вмешиваешься в наш разговор? — сказала Фульвия, — спи, молодец, мы не про тебя говорим, хоть бы ты был потомком самого Юпитера, нам нет до тебя дела, как и тебе до нас.

— Спи, а как спать, если вы мешаете вашим говором?

— Мы перестанем, — сказала Фульвия и ушла в дом.

— Мне нет покоя даже здесь! — сказал Фламиний ей вслед и прилег на лестнице.

Только что он задремал, как гладиатор опять сердито заворчал: — Певец, брось твою бренчалку!.. довольно тебе ее теребить!.. ты мне спать не даешь… я думал, что это кошка мяучит, хотел ее поймать да разбить оземь. Берегись, чтоб вместо кошки я не разбил твою лютню: бац! — и кончено.

— А если бы кто отрубил твою руку, чем бы ты стал хлеб добывать? — возразил певец, — я в домах пою и играю, а на улице повторяю для упражнения, уходи отсюда, если я мешаю тебе спать.

— Я старше и сильнее тебя, я могу сбросить тебя с лестницы, а ты меня — нет. Поэтому и уйти должен ты, а не я.

— А я не уйду, у меня в этом доме есть знакомые, они меня защитят.

— Эх, веселый горемыка!.. говоришь ты бойко, а самому, вижу, плохо тебе… никто тебя не нанял. Бросил бы ты твою бренчалку да занялся другим делом. Нанялся бы куда-нибудь.

— Я был хористом, да надоело. Я люблю свободу.

— Всяк ее любит. А деньги у тебя есть?

— Нет.

— А хлеб есть?

— И хлеба нет.

— А у меня есть. Как тебя зовут? сойди сюда!

Певец слез со своего места и подошел.

— Много у меня имен, — десяток наберется, зови, как хочешь! — сказал певец.

— И у меня также. Послушай, ты всех гостей здешний знаешь?

— Всех.

— Молодой Фламиний здесь?

— Здесь.

— Ты можешь мне его наверное указать?

— Зачем?

— Надо… а денег тебе надо?

— Аминандр! — вскричал певец, схватив за руку богатыря, я знаю, зачем ты Здесь!.. я знаю, зачем тебе нужен Фламиний, у знаю, кто внушил тебе эту мысль. Две недели слежу я за тобой. Десять тысяч обещано тебе за его голову Семпронием. Вот еду отец сдерживает клятву, данную дочери!.. вот как отец исполняет ее последнюю волю, последнюю мольбу!

— А ты?

Они смерили друг друга взором недоумения.

— Дам тебе, пожалуй, сотню, — сказал гладиатор, — укажи!

— А ты его в лицо не знаешь?

— Знаю, но он, говорят, сильно изменился. Я боюсь ошибиться.

— Этот невольник может подслушать.

— Он спит.

— Ну, тот старик.

— И он спит.

— Отойдем прочь!

Они отошли и стали говорить шепотом.

Из предыдущего разговора многое дошло до слуха нищих, особенно возглас певца: — ‘обещано за его голову’. Нищие не обратили на это внимания, но Фламиний, услышав свое имя, встрепенулся и вслушался. Его голова оценена тестем, нанят разбойник, чтобы его убить, а Люцилла велела ему жить, чтоб отомстить за нее. Как ему следует понимать ее последнюю волю? — желает ли она, чтоб он дожил до того дня, когда отец за нее отомстит? самому ли ему велит она это исполнить? или она желает, чтоб он не умирал от своей руки, а погиб жертвой мести за нее? если верно это последнее, то не превратилась ли ее любовь в гнев на него за брак с Ланассой? — ничего он не мог понять, потому что в его измученных мыслях был полнейший хаос. До сих пор ему по временам еще улыбалась смутная надежда, что когда-нибудь жена о нем вспомнит и что-нибудь придумает, если не для его спасения, то для облегчения его бедствий! пришлет ему денег, чтоб он не умирал с голода в доме скупого Афрания, куда отдали его мучители, как неоплатного должники, в слуги.

Теперь все кончено: Люцилла умерла. Спасаться от разбойника или самому пойти к нему и просить смерти? — Фламинию было все равно, туман носился в его воображении, туман, полный странных образов, явившихся неизвестно откуда. Ему показалось, что каменный лев разинул пасть, пошевелился и заговорил голосом Люциллы. Этот голос говорит что-то непонятное, споря с гладиатором, который, не умея долго шептать, снова заговорил громко, спрашивая: — кто ты? — Люцилла отвечает ему хохотом и напоминает какую-то клятву, она говорит о себе, как о мужчине, о каменном льве. — ‘Мое имя, — говорит она, — зачем оно тебе, Аминандр? не все ли равно? — зови меня хоть Каменный Лев’.

Кто-то торопливо сбежал с лестницы и грубо толкнул Фламиния, говоря: — Вставай!.. госпожа зовет. — А он не может встать, он окаменел, превратился в каменного льва. — Пьян, — решает голос, и шаги удаляются.

Все утихло, только из дома доносится неясный шум пира.

Фламиний слышит, как этот шум усиливается, гости один за другим с громким говором выходят из дома, проходят мимо негр, задевают платьем, толкают ногами, бранятся, что он лежит на дороге, он все это слышит, все понимает, но не может пошевелиться, точно прирос к лестнице.

— Это я могу сделать, — слышится опять громкий бас гладиатора, — по рукам, товарищ!.. десять тысяч мои!.. прощай, Каменное Сердце!

— Прощай, Меткая Рука!.. горе тебе, если ты меня обманешь! — говорит голос Люциллы.

Фламиний слышит, как осторожными шагами кто-то подошел к нему и сел или прилег на лестницу рядом с ним. ‘Разбойник пришел меня убить’, — подумалось ему, инстинкт самосохранения взял верх над отчаянием и равнодушием, молодой человек хотел закричать о помощи, но голос ему не повиновался. Одни грезы сменялись другими. Ему казалось, что он снова богат, сидит на великолепной лодке, рядом с ним Люцилла, она жива, она его любит, она все ему простила, он хочет в восторге приласкать ее, но не может… он окаменел. Он слышит снова ее слова: ‘Он болен’. Ее рука берет его руку в свою… все исчезло.

На небе горела утренняя заря, когда кошмар Фламиния кончился. Он, в страхе за свою жизнь, оттолкнул мозолистую руку, показавшуюся ему во сне рукой жены. Подле него стоял нищий старик, споривший вчера с другим, и сидел певец, надоевший ему, как и Аминандру, наигрываньем одного и того же мотива.

Глава III. Певец-утешитель

— Что с тобой сделалось, молодец? — спросил нищий, — ты всю ночь стонал во сне, а разбудить тебя никто не мог, как будто тебя заколдовали.

— Мне приснилось, что я окаменел, — ответил Фламиний, — поневоле окаменеешь, когда печаль и голод сердце гложет.

— Что ж твоя жена тебя не накормит? — спросил другой старик.

— Моя жена!.. — со вздохом сказал Фламиний.

— Она, кажется, ключница у здешних господ.

— Это не жена моя, а такое же несчастное существо, как я.

— Подруга твоя? — спросил певец.

— Нет, чужая. Это единственная женщина, которая изредка вздохнет со мною о наших общих бедах, утешит меня на досуге добрым словом, а иногда принесет чего-нибудь украдкой поесть.

— Разве господин тебя не кормит, как других рабов? — спросил старик.

— Кто не мил господину, не мил и рабам. Все меня дразнят, что я не настоящий раб, а должник: рабы не принимают меня в свое общество. Я и эта несчастная женщина, мы оба как бы упали с Олимпа, но не достигли ни земли, ни преисподней, а остались где-то ни в аду, ни на небе, ни на земле, без почвы под ногами, висим над бездной.

— Кто ты? — спросил певец.

— Рассыльный. Хожу за покупками, разношу письма.

— Как тебя зовут?

— Хлопнут три раза в ладоши, это мой зов.

— Разве у тебя нет имени, или тебе стыдно его сказать?

— Стыдно. Оставьте меня в покое, добрые люди!

Нищие ушли. Певец вынул из красивой маленькой сумки лепешку и стал завтракать, сидя на лестнице.

— Хочешь? — сказал он, предлагая Фламинию половину.

— У тебя самого мало.

— Теперь не мало. Я заработал.

— Благодарю. Я видел, как вчера перед пиром повара объедались, а мне ничего не дали, все перепились, а меня сочли за пьяного. Теперь, конечно, на меня взвели уже всякие небылицы и напраслины, и госпожа…

— Прибьет тебя?

— Нет. Орестилла слишком ленива, чтоб драться, но она замучит меня, надававши в наказанье такое множество работы, что не переделаешь. Я не понимаю, что со мною сделалось нынешней ночью, я не мог проснуться, точно окаменел. Вероятно, это произошло от сильного горя.

— Ты окаменел, — повторил певец с улыбкой, — это не от горя. Я знаю, отчего это сделалось.

— Отчего?

— Над тобой подшутили.

— Волшебство?

— А ты в него веришь?..

— Кто ж в него не верит!

— На тебя глядел человек по имени Каменное Сердце: оттого и ты окаменел.

— Это был ты, певец: Аминандр тебя так назвал. Поди от меня прочь!

— Отчего ты не просишь милостыню?

— Не могу, стыдно.

— Отчего ты не убежишь?

— Это бесполезно, меня найдут.

— Ты знаешь молодого Фламиния, племянника Фламмы?

— Н… нет не знаю, я здесь недавно служу.

— Ты смутился, ты лжешь, ты его знаешь. Скажи ему, чтоб он берегся, тесть нанял бандита, чтоб его убить. Его вчера не было среди гостей, или я его не узнал, потому что несколько месяцев не жил в Риме. Аминандр заплатил мне сто сестерций за то, что я ему указал, сам не знаю кого… я его обманул, чтоб заработать деньги. Вот у меня и хлеб явился.

— Обманывать дурно, певец, но сердце у тебя не каменное, если ты готов предупредить человека о грозящей беде.

— Если б мое сердце было не каменное, оно давно разорвалось бы на части от горя. Я продал дочь мою в рабство, чтобы спасти от сиротства на свободе.

— Певец!

— Это горько, рассыльный, но… бывает минута, когда мать готова убить свое дитя, как убила дочь Семпрония свое дитя, горюя, что оно будет ребенком преступников. У моей дочери есть теперь добрая госпожа, которая ее вырастит, я не мог скитаться с ребенком.

— Твоя жена умерла, певец?

— Умерла.

— И моя умерла, или…

— Что?

— Похищена.

— А ты хотел бы узнать о ней?

— Как?

— Погадать. Я умею.

— Погадай, певец, только я не могу заплатить тебе.

Раздался зов, хлопанье в ладоши, и бедный рассыльный убежал в дом, когда он вернулся, певца уже не было.

Неделя прошла. Аминандр два раза приходил на целую ночь на лестницу дома Афрания и зорко следил за всеми приходящими и уходящими, как будто поджидая свою жертву, но на рассыльного он не обращал никакого внимания, только раз попросил его довольно грубо принести ему воды, что тот и исполнил.

— Какого несчастного указал ему певец? — размышлял Фламиний, — если б он указал ему на Лентула!

За себя он не очень боялся, зная, что бандит не решится убить его, если б и узнал, на лестнице при множестве нищих, а с поручениями ночью одного его редко посылали.

Фламиний сидел под вечер на своем обычном месте, чуть не в сотый раз жалея, что его кликнули в дом за пустяками в ту самую минуту, когда певец только что хотел ему гадать об участи Люциллы. На улице раздались звуки лютни и знакомый звонкий голос запел:

Я люблю и любим

И умру неизменно любимым:

Я судьбою гоним,

Но не век же я буду гонимым,

Время счастья придет

И настанут деньки золотые:

Буду жить без забот,

Позабывши страданья былые.

Фламиний бросился, крича:

— Певец! певец!

— Здравствуй, рассыльный!.. господа что ль тебя за мной прислали?

— Нет.

— Чего ж тебе надо? опять лепешки поесть захотел? ха, ха!

— Нет, я теперь сыт. Ключнице удалось принести мне кое-что из остатков. Ты такой добрый, славный малый!.. посиди со мной на лестнице: может быть, тебя наймут.

— Ты по мне соскучился?

— Посиди!

Певец сел.

— Ты отлично поешь. Отчего ты с тех пор сюда не приходил?

— Работа была в других местах.

— Пел?

— И пел, и играл, и в театре больного актера заменил…

— И колдовал?

— Ты тогда рассердился на мою шутку?

— Я слыхал, что человек каменеет во сне от давления духов ночи, — от ламии, или стрикса, мучающего его.

— А слыхал ты об олимпийцах, провинившихся перед Юпитером и бродящих в наказание несколько лет по земле, принявши образ смертных?

— Как не слыхать!.. Аполлон, говорят, был пастухом.

— Они-то и бывают самыми искусными чародеями.

— Ты…

— Я — один из таких несчастных, хоть я и не олимпиец, не божок, а кое-что пониже.

— Кто ж ты?

— Изгнанник. А хорошо ли я пою?

— Ах, певец! какие слова в твоей песне!

— Ты любил?

— Да.

— Твою жену? кто она была?

— Лучше убей меня, певец, только не расспрашивай о моем прошлом!.. оно ужасно!.. я любил женщину, подобной которой не было и нет.

— Ха, ха, ха!.. все влюбленные это говорят.

— Она умерла, или похищена, в рабстве!.. она жива!.. я это предчувствую.

— Ничего ты, рассыльный, не предчувствуешь!

— Ты обещал мне погадать о моей жене.

— А ты не боишься опять окаменеть, как тогда?

— Нет, не боюсь: но для чего ты тогда это сделал?

— Силу свою пробовал. Давай гадать, рассыльный!.. я рад случаю для упражнения в искусстве.

— Погоди до той поры, когда мои господа спать лягут, а то, пожалуй, опять меня кликнут, как тогда, а ты уйдешь.

Они замолчали и до полуночи продремали, потому что спать нельзя было среди говора нищих. Фламиния два раза звали в дом, прерывая его дремоту. Фульвия выходила к нему, дала кусок хлеба, но ничего не говорила с ним в присутствии певца, сидевшего слишком близко.

— Легли, — сказал Фламиний тихо, — милый, добрый певец, погадай мне!

— Слушай, рассыльный, я могу колдовать всяко: могу гадать попросту, могу делать и то, что кончается плохо. Я могу не только навести кошмар, но даже превратить человека навсегда в дерево или в камень.

— Если ты имеешь такую силу, зачем же ты обманул Аминандра?

— Не захотел тратить моей силы на узнавание нужного ему человека: зачем колдовать, чтоб указывать разбойникам жертвы?!

— Ты добрый, певец.

— Теперь самое благоприятное время для колдовства, звезды показывают полночь, все ночные духи в сборе. Если я произнесу три слова заклинания, — они явятся к моим услугам, если я произнесу еще три слова, — они сделают великое землетрясение, весь дом этот разрушится, если же я произнесу последние три слова, — то буду способен лететь на Олимп, в Тартар или в пучину морскую, куда захочу, владения всех трех братьев-богов: Юпитера, Плутона и Нептуна — откроются мне, хоть и ненадолго.

— Я в этом уверен, могущественный певец.

— Я рад, что ты веришь в мое могущество, и докажу тебе это сейчас, потому что ты можешь при случае добыть мне выгодную работу у твоих господ, если им понадобится колдун.

Певец взял Фламиния за руку и стал глядеть на его ладонь.

— Я вижу теперь твою душу, рассыльный, — сказал он, — это душа доброго простака, душа, покорная каждому, кто сумеет овладеть ей, ей овладел злой человек и заставил тебя творить беззакония. Ты был убийцей, мотом, обманщиком, оскорбителем богов, похитителем девушки, но ты делал все это, как слепец или неразумное дитя, по внушению других, овладевших твоей душой. Верно?

— Верно. Только не о себе я просил тебя гадать. Жива ли та, которую я любил?

— Слушай дальше: я все узнаю. Твоя душа робка, потому что это душа человека, не умеющего жить практической жизнью ловких людей. Твоя душа — душа художника, брошенного волей судьбы не на свою дорогу: она соткана из чистейших лепестков роз и лилий, окрашена лучами восходящего солнца и молодой луны…

— Певец, ты мне льстишь, надеясь на мою рекомендацию господам.

— Нет, я не трачу так мое искусство. Ты — художник и сын женщины, такой же, как ты, нежной и мечтательной, твою мать убило горе. Так?

— Да.

— Дух твоей матери покровительствует тебе и еще дух какой-то женщины, любимой тобой…

— Ее дух?.. умерла!

— Линия этой женщины на твоей руке не ясна, я не могу достоверно угадать, жива она или нет.

— Жива?!

— Если она жива, то далеко от тебя… ее линия, обойдя ладонь, вновь сливается с линиею твоей жизни, эта женщина будет твоей.

— Ах!.. она жива!

— Линия не ясна, повторяю, если эта женщина умерла, то встретится с тобой за гробом, но не скоро. Чтоб быть достойным ее, ты должен долго жить, чтоб загладить свою вину перед каким-то человеком, которого ты оскорбил.

— Это ее отец… но я не могу надеяться на его прощенье.

— Линия твоей жизни сплелась воедино с линией какого-то другого человека, которого ты еще не знаешь, но которому ты будешь принадлежать.

Певец выпустил руку гадавшего и спросил:

— А много ли ты задолжал твоим господам, рассыльный?

— Очень много. У меня нет надежды откупиться от рабства.

— Сколько же?

— А тебе на что это знать?

— Если я тебя выкуплю, ты мне отработаешь, я научу тебя петь, гадать, показывать фокусы, мне скучно одиноко бродить по улицам. Ты тоскуешь об утраченном счастье и я — тоже. Будем вместе тосковать!

— Это невозможно, певец!

— Неужели ты задолжал больше целой тысячи? и.

— Тысячи?!.. неужели твой счет не идет дальше и ты считаешь тысячу сестерций (50 руб.) за громадную сумму?

— Были у меня деньги, рассыльный, да утекли.

— Ты был богат?

— Был.

— Зачем же ты прожил состояние?

— А зачем ты его прожил?

— Ловко сказано!.. не укорять нам друг друга, певец!.. Ты уходишь?

— Да, я сегодня не хочу ночевать на лестнице, потому что приобрел квартиру. Приходи ко мне!

— Куда?

— Я живу в доме Росции.

— Меня туда не пустят, потому что я обидел эту артистку, она неумолима, не внемлет никаким моим просьбам о прощении.

— Ну, приходи за кулисы.

— И туда не пойду… по другой причине.

— Ты знаешь дочь Натана?

— Знаю.

— Я у нее одно время скрывался, она добрая девушка, хоть и взяла с меня ужасно дорого за свою услугу. Приходи туда и спроси обо мне.

— Как тебя зовут, певец?

— Много у меня имен, рассыльный!.. прежнее имя знают только некоторые мои покровители. Аминандр назвал меня Веселым Горемыкою, а Сервилия-Катуальда, добывшая мне место при театре, зовет меня Каменное Сердце, кто как хочет, тот так и зовет. Зовут меня Фотий. Верная Рука. Электрон-Сицилиец, еще…

— Электрон! — вскричал Фламиний, встревожившись.

— Ты меня когда-нибудь видел до нашей встречи здесь?

— Нет, нет, не видел.

— Опять лжешь!.. я боюсь, что ты меня видел, где тебе меня не следовало видеть, и выдашь моим бывшим господам.

— Нигде я тебя не видел и никому тебя не выдам. Скажи, ты знал дочь Семпрония?

— Знал: кто ее не знал? и ты, конечно, знал.

— Правда ли, что она утопилась?

— Говорят, что правда, а сам я этого не видел и не колдовал о ней. Что мне до нее за дело?! сердитая была женщина, жгучая… ух!.. когда ее муж попал за что-то в тюрьму, она разыскала Аминандра с его бандитами и хотела освободить мужа посредством бегства, потому что отец грозил, что после помилования он все-таки убьет своего зятя: все было готово, все уладилось, только ничто не удалось. Послала она меня к своему мужу в тюрьму, я пошел: отчего не пойти, если хорошо платят? вижу, лежит на соломе молодчик слабенький, больной от долгого заключения, сначала подумалось мне: пришиб бы я этого дурака за то, что попал в тюрьму, не сумевши угодить своему доброму тестю!

— Да, певец. Фламиний был достоин казни.

— А потом мне его жаль стало.

— Жаль?!.. у тебя доброе сердце, певец.

— Стал я с ним говорить… он слышать не хотел о бегстве и спасении, заладил одно и то же, хочу умереть. Так я ничего и не добился.

— Ты знал его в лицо раньше?

— Очень хорошо знал, я его часто видал в театре.

— И узнал бы теперь?

— Я думаю, что узнал бы, но не стал бы указывать Аминандру.

— Но ты все равно указал ему на кого-то… он убьет этого человека.

— Узнает хорошенько, что неправда, и не убьет.

— Тебя убьет с досады за ложный след. Жертва может скрыться.

— Меня он не убьет, потому что я с ним имел кое-какие дела прежде и после могу пригодиться, а до Фламиния какое мне дело? — пусть скрывается!.. ты его предупреди, чтоб он не ходил по ночам один глухими улицами: если не удастся Аминандру, найдут другого.

— У тебя были с Аминандром дела… ты разбойник?

— Все было, рассыльный!.. несколько убийств я совершил, и в тюрьме сидел, и в ссылке был… эх, жизнь!.. куда она меня не заносила!..

— Ты такой добрый и вместе убийца!

— Первое убийство тревожит больше других мою совесть… я убил человека в шутку.

— В шутку?!

— Молодость, друг, не разбирает, чем шутит, с этой шутки начались все мои беды. Я попадал из беды в беду, покуда не попал в бродячие певцы. А ты ничего такого не делал? ни в чем не виноват?

— Электрон, и я убийца.

— Я это знаю, потому что гадал по твоей руке.

— Ужасно! ужасно!

— Мы — птицы одной стаи. Меня зовут Электрон Верная Рука, потому что я никогда не нарушаю моего слова, если поручусь. Клянусь тебе моею верной рукой, что я тебя выкуплю.

— Не выкупишь.

— До тех пор не приду, покуда не выкуплю, во что бы это ни обошлось.

— На что я тебе нужен?

— Будем вместе скитаться да горевать об утраченном счастье и прожитых деньгах, а может быть, и снова их наживем. Вдвоем легче зарабатывать. Ты этого хочешь?

— Очень. Если б я мог откупиться, я мог бы отмстить.

— Кому?

— Люцию Катилине.

— Оставь!.. без тебя ему скоро отмстят. Аминандр его непримиримый враг. Прощай, рассыльный! я приду к тебе скоро с деньгами и свободой.

Певец ушел, заиграв на лютне веселую мелодию любовного романса.

— Его жена умерла, его дочь в рабстве, его совесть тревожит чья-то тень, а он еще может петь… именно Каменное Сердце! — подумал Фламиний, завидуя твердости своего странного друга. Его измученное сердце наполнилось надеждами, а легкомысленная голова — золотыми мечтами. В гаданье он не заметил, что оно было полно общих фраз, которые можно сказать всякому неоплатному должнику-расточителю, не вспомнил и того, что сам же помогал певцу играть роль колдуна, приняв случайный кошмар за волшебство. Певец овладел им, как прежде владели другие плуты, — продавцы древностей и фальшивые игроки.

Ему стало легче: захотелось снова жить, чтоб дождаться дня свободы и нажить деньги при помощи певца.

Глава IV. Злодей и его друзья

Дни шли за днями, полные голода, всяких обид и лишений. Настала зима. Климат Рима гораздо суровее климата Неаполя. Там нет громадных утесов, служащих надежной защитой от холода, резкий северный ветер смело гуляет и свистит зимой, хоть и никогда не наносит снега. Фульвия простудилась, захворала, Курию удалось выкупить свою несчастную подругу, добывши деньги всякими темными делами: он взял ее от Орестиллы. Фламиний лишился в ней последнего утешения в своих горестях. Певец сдержал слово: больше не приходил.

То надежда ласкала сердце рассыльного, зябшего на крыльце в одной и той же одежде, ставшей из чистой холстины грязными лохмотьями, то отчаяние овладевало нм, то ему думалось, что певец погиб, то — обманул его или покинул, узнав, какую сумму он задолжал. Часто думал он о певце, заинтересовавшись новым открытием, что его жена имела дело не только с этим загадочным человеком, но и с ужасным Аминандром. Где и как она их узнала, такая юная?

Черты лица Электрона также показались ему знакомыми давни. Это лицо нередко мелькало в его мыслях, нераздельно сливаясь не с образом его жены, а с какой-то другой женщиной… ему казалось, как будто девушки кружатся под звуки его лютни… он узнает их одну за другою… Катуальда положила руку на плечо певца, Амиза уселась к его ногам: Лида, Архелая… все рабыни Люциллы поют или пляшут около него, точно Музы вокруг Аполлона. Кто он, этот таинственный человек?..

Однажды Фламиния взяли на рынок. Он шел вместе с Курием сзади Орестиллы и ее клиенток: ему надавали всевозможных корзин, свертков и узлов, не обращая внимания на то, что его рана, полученная в Байях, открылась и он ужасно страдал.

Какой-то незнакомец обратился к Курию с вопросом: — Господин, не продашь ли ты этого человека? ловко покупки он несет.

— Не продажный, — ответил Курий.

— Я — скупщик рабов. Я бы дал хорошую цену. Бери тысячу.

— Это не мой слуга.

— Что за важность? а тайком?

— Отстань!

— Две тысячи.

— Не надо.

— Три.

— Ступай прочь!

Скупщик ушел.

Два раза после этого еще подходил к Курию тот же незнакомец, но у Курия тогда были деньги, тем не менее ему припомнилась просьба Люциллы защитить ее мужа от проскрипций и продать. Легкомысленный простак начал размышлять и наконец пожалел упущенного случая нажить деньги. Искать скупщика он не решился, боясь Катилины, но рад бы встретить его опять и как-нибудь уладить это дело. Ему было жаль своего друга, он уж давно перестал ему завидовать, но никогда не утешал его, боясь насмешек и гнева своих мучителей, научивших его теперь добывать деньги, не обращаясь к ростовщикам. Совесть Курия согнулась под тяжестью бед, он сделался вором и грабителем, подчинившись влиянию товарищей.

Был холодный и туманный вечер.

Катилина сидел в доме своей фаворитки Орестиллы, ожидая ее возвращения от Семпронии, около тлеющих углей переносной печи, сделанной вроде большой жаровни, и неподвижным взором следил за их тлением. С ним были Лентул и Курий.

— Не прикажешь ли, диктатор, велеть наложить новых углей? — спросил Курий.

— Не надо, — возразил злодей, — не мешай мне наслаждаться зрелищем, которое всегда является предо мной в жаровне. Я вижу теперь что-то, похожее на огнедышащую гору… раскаленная лава тихо струится по ее склонам, у подножия горы здания, целый город с башнями, домами и храмами, он весь пылает… вот он рухнул, рухнула и гора, провалилась… все стало ровно и гладко, точно огненное море… водяное море стало нам изменять, друзья мои.

— Забудь об этом, — перебил Лентул, — потерявши на одном, выиграем на другом. Мне возвращено сенаторское звание, я могу кое-что предпринять.

— Хвастун! — усмехнулся Катилина, — оба вы хвастуны! один сулил мне золотые горы и пропал без позволения неизвестно куда, я искал и нашел его, он хотел похитить богатую невесту, да кончил все подвиги только раной дрянной, деревенской собаки.

Другой с сияющим лицом заявил во всеуслышание, что дочь богача в нашей власти у грота Вакха. Лентул, чем для тебя кончился этот подвиг Курия?

— Ох, не вспоминай! — воскликнул Лентул, вспомнив рану своей щеки, чем его с тех пор дразнили, несмотря на все его клятвы, что его связал и ранил Семпроний, а не Люцилла.

— И мстить-то вы не умеете, трусы!

— Как мстить? — возразил Лентул, — Аврелия за морем, дом Семпрония — сущая крепость.

— Ворота в эту крепость отворятся пред одним надежным человеком, если ему хорошо заплатить, — вмешался Курий, — его рука никогда не дрожала.

— Кто же это? — спросил Катилина.

— Гладиатор Аминандр, он предлагал мне свои услуги. Он один может проникнуть в дом этого старика, потому что очень хитер.

— Разве он здесь?

— Натан знает, где он скрывается.

— Достань мне этого человека!..

— Это один из тех, что может убить родного отца, не моргнув.

— Но его, говорят, теперь здесь нет, он ушел лазутчиком в армию против Спартака или нанялся в театральную труппу Тарента, никто ничего не знает, потому что этот человек работает и кинжалом и голосом, когда чем выгоднее.

— Уголья совсем погасли, диктатор, — сказал Лентул, указывая на жаровню, — что мы тут сидим впотьмах и холоде: затопить бы поярче жаровню, зажечь бы свечи, да выпить бы тепленького!

— Фламиний здесь? — спросил Катилина.

— Как всегда, — ответил Лентул.

— Куда же ему деваться? — заявил Курий, — даже Мелхола, его всегдашняя покровительница, — и та лишь изредка позволяет ему проспать ночь у нее в конюшне или даст кусок хлеба. После смерти дочери Клеовула этот человек всеми отвергнут.

— Позови его!

Курий громко хлопнул несколько раз в ладоши, как призывали рабов.

В комнату вошел Фламиний. Трудно было сразу узнать в этом изнуренном лихорадкой и покрытом лохмотьями нищем прежнего щеголя-расточителя.

— Вижу по твоему лицу, наш усердный слуга, что ты дремал в сенях, — сказал Катилина, засмеявшись.

— Что же мне делать, как не дремать, — ответил Фламиний, — ведь вы меня уж не сажаете беседовать с вами.

— Вели сварить хорошей кальды и принеси ее.

Фламиний ушел.

— Этот шут забавнее всех гистрионов, — заметил Катилина, — мне смешно видеть, как он плачет, смешно слышать, как он грозится убить меня своею кривой рукой, но он уже стал мне надоедать.

— Чем? — спросил Лентул.

— Ничем… так, просто, надоел, пора его прикончить. На что нам этот человек? раненный в руку, он не годится не только в исполнители проскрипции, но даже и в переносчики тяжестей или в гонцы, ни поднять что-нибудь тяжелое, ни ехать верхом, ни править веслом в лодке, — ничего он не может. Рана его открывается при малейшем напряжении.

— Если мы его убьем — пойдут толки, потому что его участью многие интересуются, — сказал Лентул, — это опасно. Хорошо что перестали болтать о нас. Не надо до лучших времен давать пищу злым языкам.

— Позволь, диктатор, мне его прикончить, — сказал Курий, — я сумею так это исполнить, что нас не заподозрят. Я переоденусь в платье гладиатора, зазову его в таверну и убью будто в драке.

— Это и я могу сделать, — сказал Лентул.

— Ты умеешь только ранить собак по деревням, да получать меткие, острые поцелуи, — возразил Курий.

— Курий, я тебе не позволю смеяться над этим! — вскричал Лентул.

— А я тебе не позволю исполнять то, что я придумал, — возразил Курий.

— Хвастовство и ссоры… больше ничего от вас не дождешься! — проворчал Катилина.

Фламиний внес на подносе кувшин с горячим вином и поставил на стол.

— Зажги свечи! — приказал Катилина.

— Наложи угольев в жаровню! — прибавил зябкий Лентул.

Злодей уселся к столу со своими двумя любимцами, они начали пить кальду, сваренную почти без воды. Фламиний возился, разжигая уголья и освещая комнату свечами, обрадованный даже той милостью, что его хоть не надолго позвали из холодных сеней в комнату.

— Фламиний, — обратился к нему Катилина, — ты сказал, что дремал в сенях, прекрасная Люцилла не приснилась тебе?

— Нет, — ответил Фламиний.

— А ведь она, говорят, бродит по ночам около моря, где утонула, и тебя к себе зовет.

— Не долго ей ждать меня!.. я скоро соединюсь с ней и без твоих проскрипций.

— Ты уж давно это обещаешь, да все обманываешь твою прекрасную супругу… ха, ха, ха!

— Не к чему мне себя убивать, не к чему ускорять то, что и так будет… жизнь, которую я теперь веду, убьет меня вернее кинжала. Ночлеги на ступенях крыльца под дождем, на ветру, в лохмотьях, едва прикрывающих тело, пища из ваших объедков, когда вы соблаговолите бросить их мне… я умираю теперь от жажды… дайте мне хоть один глоток этой кальды!

— Умираешь?.. тем лучше для тебя, ты скорее увидишь твою жену. Если б повар не догадался налить вино в уровень с горлышком кувшина, ты, верно, отпил бы раньше нас.

— Катилина, чего не обещал ты мне?! как не ласкал, как не увлекал ты меня?! вспомни, самозваный диктатор: кто внушил мне убить мою первую жену? — ты. Кто устроил мой развод со второй? — ты. Кто грозил мне убить или продать мою третью жену, если я ее не брошу? кто велел мне свататься за Ланассу? — все ты же.

— Ступай опять в сени!

— Было время, друзья, — вы дожидались моего выхода в сенях! — сказал Фламиний, поглядев на Курия и Лентула, и вышел.

— Сыграем в корабли, — предложил Катилина.

— Ладно. Отчего не попробовать счастья?! — отозвался Лентул.

— У меня только сто сестерций, — возразил Курий.

— Выиграешь.

— А если проиграю?.. — моя Фульвия…

— Добудете денег оба… это наживная вещь, — сказал Катилина.

Они стали играть в игру, похожую на орлянку. Повертывая монету пальцами на столе так, чтоб она быстро завертелась, держали пари, какой стороною она упадет.

— Давайте играть по маленькой, — просил Курий, — я ставлю два терцина.

— А я золотую драхму, — ответил Катилина.

— Голова или корабль? [Capita aut navia была в то время одной из самых любимых игр] — спросил Лентул.

— Корабль, — ответил Катилина.

Монета упала кверху головою Януса, изображенного на ней.

— Видишь, Курий, — везет, — заметил Лентул.

Курий получил драхму.

— Голова или корабль? — спросил Катилина, готовясь повернуть монету.

— Корабль, — ответил Лентул и проиграл также драхму против двух терцинов.

Игра продолжалась таким образом дальше, двое ставили заклад, третий спрашивал и вертел монету. Курию и везло и не везло, но к полуночи он проиграл, увлекшись большими ставками, перешедшими из терцинов в динарии, из динариев в греческие и сирийские драхмы, не только весь выигрыш, но и свои 100 сестерций. Он упал на стол в отчаянии, вскричав: — Завтра мне и Фульвии будет нечего есть!.. Фульвия больна, не может работать!.. где я возьму деньги?

— Не назад же отдавать тебе наши выигрыши! — усмехнулся Катилина.

— Чу! — сказал Лентул, — шум на лестнице, это Орестилла возвращается из гостей.

— Я слышу голос старика Афрания, — прибавил Катилина, — он опять бранится с женой, он вернулся вместе с ней.

— Прощайте, — сказал Курий, — я пойду исполнять проскрипции, какие удастся.

— Прикончи же и Фламиния! — сказал Катилина, уходя с Лентулом домой, чтоб не встретиться со случайно возвратившимся Афранием.

— Превосходное поручение дала мне сумасшедшая, — подумал Курий, оставшись один, — давно я продал бы этого несчастного, если б был умнее. Старик какой-то, встретив меня с ним на улице, предлагал это, но у меня тогда были деньги.

Глуп я был!.. Фламиний еще не расхворался тогда до такой степени, как теперь, этот, очевидно, скупщик рабов давал мне три тысячи, а я не взял… о, дурак!.. кто теперь его купит? что за него дадут?.. голодная смерть не грозит мне, потому что я здесь кормлюсь, но Фульвия… моя несчастная мученица!.. теперь я рад не только продать, но убить человека за динарий!

Он пошел в сени и разбудил дремавшего Фламиния.

— Пойдем на улицу! — грубо сказал он.

— Куда?

— Проводи меня к Мелхоле.

— Зачем?

Они сошли с лестницы и побрели тихонько, почти ощупью, под проливным дождем, спотыкаясь среди зимней грязи глухих переулков.

— Фламиний, пока ты еще был в почете у Катилины, мы с тобой были соперниками. Теперь я не злюсь на тебя, потому что занял твое место.

— К чему ты начал говорить об этом, Курий?

— Мне приказано сейчас тебя прикончить.

— Приканчивай! я не закричу о помощи.

— А я этого не хочу.

— Почему?

— Мне нужны деньги, я проиграл в эту неделю все, что имел. Я продам тебя в рабство.

— Я не позволю. Этого унижения недоставало!.. жестокие люди! — что вы со мною сделали!

— Ты много раз мне говорил, что убил бы Катилину, но совесть запрещает тебе нарушить кровавую клятву. Бели я тебя продам, ты будешь иметь полное право на это, потому что раб служит только своему господину, забыв все прежнее… у невольника нет ни родства, ни родины, ни даже имени, если оно не нравится господину. Я продам тебя насильно, если не согласишься добровольно. Вот дом Мелхолы. Мне стоит крикнуть условный сигнал, и тебя, связав, утащат в подземелье.

— Я согласен.

— Самый жестокий господин не может оказаться хуже Катилины.

— Все равно, я скоро умру, но, может статься, умру, отмстивши. Но меня никто не купит. Раненый и больной я никому не нужен.

— Покупают и не таких, как ты.

— О, какой позор!..

— Я не скажу твоего имени. Мне нужны деньги, повторяю тебе, а взаймы мне уж давно не дают, потому что нечего заложить. Помнишь ли, как весело, бывало, пировали мы оба, одетые в порфировую материю, пурпур и золото? помнишь ли, как мы вкусно ели и пили у Дионисии, Росции, Демофилы?..

— Все это кончилось, Курий!

— Фламиний, я не жестокий человек, но я ничего не мог для тебя сделать, потому что, ты видишь, каково мне сладко жить… тебе Катилина льстил, а мне никогда. Я всегда ненавидел злодея, но служу ему из-за куска хлеба. Я все, все промотал. Не было нарядов красивее и моднее платьев моей Фульвии, не было голоса приятнее ее, ее звали на сцену петь в фесценинах за большое жалованье под вымышленным именем, чтоб отец не запретил. Контракт уже был подписан. Неумолимый Рок все разрушил: у Фульвии. заболела грудь.

— Ты со мною прежде не говорил так откровенно, я думал, что ты охотно служишь Катилине.

— Служил я ему охотно, пока не понял его целей: ему все, друзьям его и помощникам — ничего. Вот его цель.

— Ты честнее, чем я думал.

— Фламиний, я ненавидел тебя только за материальные блага. Но, заняв твое место, я не получил, чего ожидал.

— Ты все-таки счастливее меня, Курий, тебя не разлучили с Фульвией.

— Счастливей!.. счастливей!.. — горько засмеявшись, повторил Курий, — а знаешь, кому и чему я этим обязан?!..

— Знаю, знаю.

— Да, я вытерпел все. Когда ее похитили, скорбь моя была ужасна, но я это перенес. Он сделал ее почти рабой своей Орестиллы. Эх!.. не ты, а я погиб!.. будь же добр со мной, выручи меня, Фламиний!.. если тебя придется продавать насильно, — за тебя не дадут двух динариев, как за сардинца. Постарайся, умоляю тебя, дать мне денег. Ты умеешь петь, знаешь греческий язык, тебя могут купить на легкую работу, — в учители. Тебе не будет дурно в неволе, ты, может быть, скоро угодишь господину твоим покорным характером и будешь освобожден, получив возможность отмстить.

— Ради этого, я уж тебе сказал, что согласен.

— Пойдем же!

— А как мне себя назвать?

— Как хочешь.

— О позор!.. о горе!.. до чего я дожил!.. что имя? ведь все равно оно будет чужое, какое бы ни было. Например, — Нарцисс, это очень обыкновенное имя у рабов. А если Катилина проведает?

— Ничего не проведает. Мелхола все скроет. Я тебе скажу, кто дал мне мысль продать тебя.

— Кто виновник этого нового горя и стыда?!..

— Люцилла.

— Она!

— Она призвала меня к себе в тюрьму и просила, чтоб я не дал убить тебя, чтоб я продал тебя, но не убивал. Это ее просьба. Она, верно, надеялась, что это одно спасет тебя, если ты попадешь к хорошему господину.

— Если попаду!.. а если не попаду?.. если я, потомок славного, древнего рода Фламиниев, кончу жизнь под ударами бича?.. о, стыд!.. легче умереть под секирой.

Глава V. Бедняк покупает нищего

Мелхола жила в Риме с гораздо большими удобствами, чем в заброшенной Риноцере, хотя привычка жить кое-как, свойственная всем ростовщикам, и тут не дозволяла ей отделать своей квартиры. на широкую ногу. Кроме этой привычки, сношения семьи ростовщика с темной компанией прожившихся расточителей и морских разбойников заставляли ее окружать себя таинственностью. Комнатные рабы и рабыни у них все были из евреев, преданных делу господ. Других же рабов, — кучеров, дворников и т. п., не пускали за порог дома и никто непосвященный не ведал, что там находится и творится. Укрыть ли за. хорошую плату сбежавшего вора-невольника, которому грозит крест или виселица, спрятать ли краденые вещи, обделать ли тайную продажу или покупку, учредить ли тайный надзор за кем-нибудь, — все это охотно брал на себя старый Натан и славился в этих делах той мошеннической честностью, которой не могли похвалиться его конкуренты. Натан не изменял своему клиенту ни за какое золото его врага, покуда клиент щедро платил ему. Но и тут случались, хоть и редко, дела, перетягивания симпатии еврея от одного должника к другому. Тогда он прибегал к софизмам: я-де не клялся ему в том-то.

Никакое золото не могло соблазнить дочь Натана выдать Люцилле тайны общества расточителей, но она охотно взялась помогать ей, а после ее смерти ее мстителю, сказавши, что клялась Катилине только сбывать его приобретения, скрывать его тайны, но не охранять его от недругов, если бы кто-нибудь захотел его погубить. Несмотря на принципы торгашества, проникшие всю плоть и кровь ее с колыбели, Мелхола все-таки была женщиной, склонной больше к добру, чем к злу. Несчастия Люциллы, щедро платившей ей, возбудили ее жалость помимо денег, деньги же тут были скорее оправдательным средством, чем побудительной причиной.

— Уничтожьте флот корсаров, этот главный источник дохода моих клиентов, — и я ваша, — говорила она много раз Люцилле.

Но этого, как увидим, пришлось ждать очень долго.

Все давно спали в доме еврея, когда Курий привел туда Фламиния. Мелхола скоро явилась, одевшись на скорую руку и громко шлепая туфлями, сердитая.

— Третий раз будят! — проворчала она, принеся светильник и поставив его на стол.

— Спешное дело, — ответил Курий.

— Все у вас к спеху, да нужно, да на скорую руку, стриксы ночные!.. [Черти римской мифологии, буквально strix — филин] чего вам надобно?.. сам Вельзевул что ль прислал?

— Нет, мы от себя.

— Если так, убирайтесь!

— Мелхола, одно слово: я хочу продать раба.

— Ну! — нетерпеливо сказала еврейка.

— Тайком.

— Чей он?

— Мой.

— Твой? да у тебя есть ли хоть кошка или мышь не заложенная?

— Вчера не было, теперь есть.

— Бездонная Бочка, Каин отверженный, правду ли он говорит? — спросила еврейка Фламиния.

— Я продал ему себя, — ответил он.

— Ты? да разве римлянин…

— Тс! молчи! — шепнул Курий, — я слышу, как будто здесь мы не одни.

Они уселись и стали шептаться, чрез несколько минут их разговор был прерван громким зеваньем, раздавшимся из угла комнаты.

— Кто там? — спросил Курий тревожно Мелхолу.

— Оставьте!.. он опять уснет, этот человек не опасен, это один веселый бандит.

— Веселый бандит? — удивленно спросил Фламиний.

— Да, — ответила Мелхола, — это один из тех счастливцев, что могут хохотать и петь, не евши сутки… это некто по прозванию Меткая Рука, — перелетная птица, у которой нет гнезда, никогда и не было, — бродячий певец, гладиатор, на тот свет провожатый.

Они продолжали говорить шепотом. Курий упрашивал еврейку продать Фламиния так, чтоб Катилина не проведал, и дать вперед хоть 50 сестерций на прокормление, она сомнительно качала головой, впрочем, не отказывая наотрез. Мелхолу всегда приходилось долго упрашивать тому, кто не мог ей приказывать.

Зеванье из угла повторилось, грузное тело перевернулось с боку на бок, потом приподнялось, и густой бас Аминандра проговорил:

— Выспался… пора уходить.

При тусклом светильнике римляне увидели ужасающую фигуру растрепанного богатыря с волосами, всклокоченными, точно грива разъяренного льва.

— Где моя сумка? — спросил он.

— А я почему должна это знать? — верно, под диваном, — отозвалась Мелхола.

Гладиатор полез под диван, нашел свою сумку, перекинул ее через плечо и подошел к Курию.

— Не надо ли господину сенатору застольного певца? — спросил он, низко кланяясь.

— Слыхал я о песнях, какие поют певцы, похожие на тебя, — ответил Курий, отвернувшись, — я не сенатор и в певцах не нуждаюсь.

— Господин плебей, не надо ли певца твоим знакомым? — продолжал приставать Аминандр, — я беру не дорого, а когда бываю при деньгах, как теперь, то и даром пою для упражнения, потому что талант без сцены глохнет. Я пою веселое и грустное.

— Знаю, знаю, какое ты поешь… хорошо, если понадобится…

— Спроси обо мне здесь. Мелхола знает, где найти Меткую Руку, или Совиный Глаз, или… эх!.. много у меня имен, — не сочтешь, господин плебей!

Он снял лютню, висевшую у двери на гвозде, провел пальцами по струнам и запел:

Кто всех беззаботней?

Кто всех веселей?

Тот ли, кто богаче?

— Нет! — кто всех хитрей.

Как вода сквозь пальцы,

Деньги утекут,

Простака до нитки

Воры оберут.

Кто всех беззаботней?

Кто всех веселей?

Тот ли, кто храбрее?

— Нет! — кто всех хитрей.

Не спасает панцирь,

Не спасает щит,

Если со врагами

Воин не хитрит.

Кто всех беззаботней?

Кто всех веселей?

Тот, кто мил красотке?

— Нет! — кто всех хитрей.

С милою поссорить

Может клеветник,

Иль корсар похитит

В свой притон-тайник.

Кто всех беззаботней?

Кто всех веселей?

Искренно клянусь вам:

— Тот, кто всех хитрей.

Наживет он деньги,

Недругам отмстит,

И его с красоткой

Враг не разлучит.

Курий, не слушая, толковал шепотом с Мел халой, Фламиний горько плакал, стыд быть проданным в рабство после той роскоши, в какой он жил, и после завидной чести быть супругом первой красавицы, — этот стыд и жег и леденил его сердце. Слова песни странно совпали со всей его судьбой, как будто богатырь нарочно, зная, кто перед ним находится, спел этот романс.

— Хорошо ли я пою, господин плебей? — спросил Аминандр.

— Хорошо, очень хорошо, — равнодушно ответил Курий, желая отвязаться, — непременно рекомендую тебя моим знакомым.

Но отвязаться от Меткой Руки, когда он находился в настроении говорливости, не было возможности.

— Я брожу, господин, из города в город, — продолжал он, — пою на свадьбах, и похоронах… ха, ха, ха!.. случается, что и сам сватаю, ха, ха, ха!..

— Знаю, знаю, — сказал Курий.

— И сам хороню, ха, ха, ха!.. хороню и следы все.

— Знаю и это.

— А это кто с тобою? нищий.

— Я — раб моего господина, — сказал Фламиний.

— Кто твой господин?

Аминандр вопросительно и сурово взглянул на Мелхолу, еврейка вздрогнула от этого взгляда и сказала, стараясь казаться спокойной: — У тебя, Меткая Рука, много знакомых, нет ли желающего купить невольника? я дам тебе за труды.

— Был у меня покупщик недавно, только очень капризный, заладил: купи ему именно того, а не другого… разве ты это умела сделать? один был ответ: не продажный.

— Я продам дешево этого человека, — сказал Курий.

— А за сколько? я, может быть, его куплю, если он не дорог, чтоб перепродать с выгодой… ухитрюсь простака найти. Эх, господин плебей!.. как вас, богатых, обманывают!.. слепых вам сбывают вместо зрячих, дураков вместо мудрецов продают. Вот меня так уж ты не обманешь. Этот раб молод?

— Ему 22 года, — сказал Курий.

— Вот и неправда!.. он гораздо старше, ему не меньше 26 лет: А зачем ты продаешь-то его не на рынке?

— По знакомству уладить дело хотел.

— Опять ложь!.. если б это было не здесь, а там… в пере-. улочке… я бы тебя за это бац!.. лютню мою вдребезги разбил бы об твою голову. Простился бы ты с невольником, потому что он не твой, а украденный. Отвел бы я его в претуру, а оттуда к настоящему господину назад, и получил бы награду. Нашел ты время дела улаживать, — чуть не в самую полночь!.. ха, ха, ха!

— Днем я не имею досуга.

— Ну, ладно. Это твое дело. Он ранен в правую руку, верно, драчун?

— Нет, господин покупщик, — ответил Курий, переходя в лесть, — он честный и смирный человек.

— А вот я посмотрю его хорошенько и поговорю с ним, тогда и решим торг. Никто тебе не заплатит дороже меня.

Фламиний подумал, что настала его последняя минута, гладиатор вглядится в его лицо, узнает его и убьет по поручению Семпрония.

Аминандр поглядел на него пристально и усмехнулся, но не узнал его.

— Если он годится, не пожалею даже сотни, — сказал он.

— Сотни? — повторил Курий, — я хотел бы получить тысячу.

— За раненого-то? ха, ха, ха!.. говори уж прямо миллион!.. ступай с ним на рынок и толкись целый месяц, если он не украденный, Помпей с Востока теперь целые толпы прислал этого товара. А если это не твой человек, то лучше меня покупщика тебе не найти. Я сбуду его на юг, и никто его там не найдет, никаких улик не будет.

Аминандр снял перевязку с руки Фламиния и стал осматривать его рану, грубо повертывая руку, как покупатель повертывает всякий товар.

— Никогда богатые своего добра не берегут, — ворчал он. сердито, — мой опытный глаз, Совиный Глаз видит и теперь, в темноте, всю историю этой раны. Оцарапал бедняка кто-то в шутку. Займись господин его лечением, как следовало, — мог бы он теперь сундуки да камни таскать. Нет, никто им не занялся, ему не дали ни отдохнуть, ни вылечиться. От царапины произошла болезнь, изнурительная лихорадка, которую придется долго лечить. С цены, господин плебей, надо сделать скидку за то время, которое этот человек проведет, ничего не работая. Разочтем же все толком! Ты запросил тысячу. Я даю тебе тысячу, но удерживаю из нее сотню за его даровой корм. Я даю тебе 900 сестерций.

Он дернул Фламиния за руку.

— Больно?

— Нет, господин.

— Лжешь! у тебя даже слезы выступили. Теперь вздохни.

Он вздохнул.

— Слышишь, как он дышит? — он на гору не взлезет.

Он ударил Фламиния ладонью по груди и спросил: — Больно?

— Нет, господин.

— Опять лжешь!.. если б я уж заплатил за тебя, то… бац тебя по голове!.. хоть и не сказал бы сразу прощай. Я даю тебе, господин плебей, 900 сестерций, но за слабость груди удерживаю сотню. Я даю тебе 800. Как зовут твоего невольника?

— Его зовут Нарцисс.

— Нарцисс-себялюбец, ха, ха, ха!.. иди, Нарцисс, в тот угол.

Фламиний пошел.

— Видишь, как он идет без всякой ноши, точно сундук на плечах тащит. Он плетется, как утка, вперевалку, он двух миль не пройдет. Беги, Нарцисс, бегом вон туда!

Это исполнено.

— Видишь, господин плебей? — он уже задохся. Я даю тебе охотно 800 сестерций, но из них удерживаю сотню за слабость его ног. Я даю тебе охотно 700 сестерций. Сядь, Нарцисс, на пол… так… теперь быстро вскочи!.. так. Поди сюда и гляди мне в лицо. Ты галл? у тебя голубые глаза.

— Галл.

— Опять лжешь!.. галлы очень хитры и веселы, хоть и большие драчуны, а ты лгать хорошо не умеешь и глядишь, точно к смерти приговоренный. Ты умеешь петь?

— Умею.

— Пой, что умеешь.

— Воспойте Аврору, подругу Астрея, Румяную деву, богиню утра, — затянул Фламиний дрожащим голосом и закашлялся.

— Слышишь, господин плебей? он поет, как флейта, лежавшая два года в мусорной куче. Я даю тебе очень охотно 700 сестерций, но из них удерживаю за лечение его горла сотню, я даю тебе, господин плебей, очень охотно 600 сестерций. Играть умеешь?

— Умею.

— Возьми мою лютню и играй… так… довольно… слышишь, господин плебей, как он фальшивит? у него обе руки дрожат. Я даю тебе чрезвычайно охотно 600 сестерций, но из них удерживаю сотню за слабость его пальцев. Я дал бы тебе, господин плебей, чрезвычайно охотно 500 сестерций, да их у меня нет, к нашему общему горю.

Фламиний, подвергнутый ужасной пытке этого унизительного экзамена, заплакал, не удерживаясь.

— Зачем ты, господин, меня так мучил, если не хотел купить?! — сказал он.

— Купить-то я тебя хочу, мой дорогой краденый товар, только не за такую цену. Бери, господин плебей, полтораста.

— Не сходно, — возразил Курий.

Он пошептался с Мелхолой и сказал:

— Триста давай.

— Полтораста.

— Надбавь, господин покупщик, я человек бедный.

— На бедность, пожалуй, прибавлю… двести и кончено, и то если в сумке найдутся.

Он порылся в сумке и воскликнул:

— Вот горе-то!.. эх, Нарцисс-себялюбец!.. ты мне полюбился, а купить тебя не могу. Двух сотен нет у меня.

— Ты, я догадался, только смеешься над нами, — сказал Курий, — я знаю тебя, Меткая Рука, я знаю, что ты за человек. Я найду выгодную работу твоей меткой руке, если ты останешься хоть один день в Риме.

— Кинжалом работать?

— За хорошую плату.

— Промаха не дам. Только двух сотен у меня нет.

— Не верится, Меткая Рука!

— Были, да улетели, как и у тебя, Курий.

— Ты помнишь меня и мое имя?!

— Помню.

— И Нарцисса узнал?

— Всех твоих Нарциссов, Гиацинтов, Бариллов не могу знать. Были они у тебя когда-то собственные, а теперь есть только один, и тот не твой. Нужны тебе деньги, я вижу по твоему лицу, нужны… ох как нужны!.. а взять-то их ниоткуда не можешь. Пригрозил ты этому несчастному кучеру или привратнику лютой смертью, — вот он и пошел за тобой. Были бы у тебя, Курий, деньги всегда, если б ты… эх, господин плебей!.. бери 190, только и имею.

— Я доплачу десяток, если тебе полюбился этот человек, после отдашь, когда заработаешь, — сказала Мелхола.

Курий получил 200 сестерций (10 руб.) с глубоким вздохом.

— Даст слепой случай глупцу деньги, — сказал Аминандр, — а куда он их употребит? на благо несчастных? — нет, потому что равнодушно глядит и слушает, как вокруг него люди стонут в лохмотьях на голых камнях под дождем. На удовольствия? — нет, потому что у него постоянно голова невыносимо болит от пьянства и бессонницы. Куда он их употребит? куда в один год разбросает? — сам не знает, куда. Сам не может дать себе отчета, как он повиснет на волоске над бездной, как потом упадет в нее, не приняв ни от кого руки помощи, если вздумают ее протянуть. Клеветой платит глупец за хвалу, изменой — за преданность, гибелью — за помощь! Прощай, Курий!.. мы еще увидимся.

Курий ушел, гладиатор взглянул насмешливо на своего невольника и громко расхохотался.

— Что ж ты стоишь, точно к смерти приговоренный? — сказал он, — я люблю веселье, смех, всякие ловкие штуки… не. смей хмуриться!.. ты, должно быть, любил твоего прежнего господина, сладко тебе у него было, не так, как будет у меня.

— Не сладко мне жилось, господин.

— Ты, верно, жернова вертел на ручной мельнице или мешки с мукой таскал день и ночь, что так изнурился.

— Я с утра ничего не ел, и рука у меня болит.

— Много рабов у твоего господина, оттого он и мучил тебя. Кто он был? не лги!

— Кто он был?!.. лгать тебе боюсь, а правде ты не поверишь… я не раб, я — слуга из пролетариев.

— Ты служил за долги? кому?

— Ах!.. Люцию-Катилине.

— Самому Вельзевулу, как называет его Мелхола. Плохо было бы Курию, если б он продал тебя не мне!.. с зарей в путь!.. ему и мне будет плохо, если Катилина узнает о краже. Ты не привык есть лебедей и страусов с испанскими артишоками?

— Если б ты дал мне сухарь, я благословил бы тебя от всей души, и еще… пить, господин… умираю!.. хоть каплю воды!

Гладиатор дал ему лепешку из своей сумки и налил немного вина с водой. Невольник утолил свою жажду и голод.

— Сам я из рабов, а стал господином, — сказал гладиатор, расхохотавшись громче прежнего, — не умею обращаться с тобой, Нарцисс!.. боюсь, что возьму тебя за руку дружески да и переломлю ее, как палку. Ты, страдая, плачешь, а я, страдая, хохочу. Иди за мной!

Он привел невольника в отдаленную комнату дома, меблированную просто, но с удобствами. Там было тепло и сухо, на мягком ложе была готова постель для случайного постояльца, желающего скрыться в этот тайник: перед низеньким диваном, покрытым коврами, стоял стол.

Мелхола пришла вслед за вошедшими.

— Есть давай! — громовым голосом закричал Аминандр.

— Где я теперь возьму? — отозвалась еврейка.

— Не фазанов у тебя просят, капитанша мышиной лодки!.. давай!

Еврейка убежала и скоро явилась с горшком холодной каши и объемистой амфорой вина.

— Садись, Нарцисс, со мной и ешь! — приказал Аминандр.

Несмотря на голод, невольник не имел аппетита от ужаса.

Властителем его судьбы оказался тот самый Аминандр, от которого певец его остерегал.

— Ешь! — повторил гладиатор грозно, — иначе ты не дойдешь даже до городских ворот. Ты попал ко мне не на сладкую жизнь, я не дам тебе вкусных кушаний и пуховиков, как богачи своим любимцам. Моя жизнь проходит в скитаниях с места на место, я мокну под дождем и пекусь под жгучими лучами солнца. Где мне выгоднее, там я и живу, что выгоднее, — то и работаю, кому выгоднее, — тому и служу. Люций-Катилина…

— Ах! — вскричал невольник.

— Ты трясешься при этом имени от ужаса, а я дрожу от злобы!.. привольно жилось мне на юге в горах, я служил могущественному Эномаю, предводителю одной из банд Спартака. Я напал с товарищами на богатые усадьбы и унес огромную добычу, корсары напали на нас и все отняли, убили мою подругу, Катилина был с ними, я его видел… все кончилось тогда для меня. Эномай изгнал меня, несмотря на то, что корсары и горные бандиты всегда была заклятыми врагами, следовательно, ничего не было удивительного в моем поражении. Я знаком с Катилиной по моему ремеслу, но все-таки ненавижу его, как только может ненавидеть сердце, не ведающее ни жалости, ни страха, и я ему отмщу, как только умеет мстить меткая рука, не делающая промахов!.. отмщу!.. отниму у. Катилины всю добычу, как его корсары отняли у меня!..

Глаза Аминандра сверкали, как у тигра, он весь трясся от злобы, его грубый голос дрожал и прерывался. Он ударил кулаком по столу, и мраморная доска разлетелась, точно по ней ударили тяжелым молотом.

— Что ты наделал, слон бешеный! — вскричала Мелхола.

— Заставлю моего невольника работать, и заработает он, — ответил Аминандр, — заработает, если не захочет, чтоб его голова разлетелась, как этот стол.

Он выпил кубок вина.

— Ложись на эту постель! — сказал он невольнику, — и спи до моего возвращения. С зарей в путь!.. а ты, капитанша мышиной лодки, давай мне коня!

— Зачем? — спросила Мелхола.

— Давай!

— Слон бешеный! — проворчала еврейка, уходя.

— Слон бешеный!.. — повторил Аминандр, выпив залпом еще кубок, — раздавлю я вас всех моей пятой!.. раздавлю!.. Нарцисс, выпей, чтоб уснуть.

Он поднес вина невольнику, тот не посмел отказаться и выпил.

— Ты знаешь эту комнату?

— Знаю, господин, эта комната дорого стоит, Мелхола дает ее для убежища только тем, кто ей щедро платит.

— И тем, кого боится. Лежи и спи, покуда я не вернусь.

Гладиатор вышел, вместо него вошла Мелхола.

— Каин отверженный! — вскричала она, — этого еще тебе не доставало!.. попасть в рабство!.. к кому? — от разбойника к разбойнику!

— Но Аминандр меня продаст.

— Дожидайся!.. продаст!.. кому? — кому-нибудь из своей же братии. Заставят тебя кашу варить в их вертепе или пленных стёречь, а при случае и на разбой пошлют. Не пойдешь, — раздробит он тебе кулаком голову с первого слова.

Она собрала черепки разбитой мраморной доски, сложила их в угол, взяла горшок с остатками каши и вино и вышла.

Глава VI. Сенатор в рабстве. — Дитя любви и горя

Фламиний лежал в полном безнадежном отчаянии на указанном ему месте, размышляя о том, что готовит ему Рок в будущем, куда и в чью власть забросил он его теперь? продаст ли его Аминандр, у себя ли оставит, для него было одинаково горько. Единственной отрадной чертой в характере разбойника было то, что он враг Катилины, следовательно, не выдаст его назад мучителям.

Наружность Фламиния изменилась от голода и болезни, лампа тускло освещала комнату, оттого, думалось ему, гладиатор не узнал его, как прежде на лестнице. Как обойдется он с ним завтра, если узнает, кто попал в его власть?

Давно уж он не пил никакого вина, оно сильно подействовало на его слабую голову, он скоро заснул сладко и спокойно, как уже давно не спал.

Фламиний куплен и сделался невольником без всяких прав состояния, невольником разбойника.

Через час Мелхолу снова разбудили, она встретила певца.

— Прощай, Мелхола, — сказал он, — я иду на юг с Аминандром. Через полгода я отдам тебе все, что должен. Помни, что после я могу тебе опять пригодиться. Со мной, Веселым Горемыкой, выгоднее вести дела, чем с веселыми расточителями. Я знаю, через кого писать тебе с юга. Помни все мои приказания!.. следи за мальчиком, чтоб он был непременно в наших руках.

— А твоя дочь?

— Следи, чтоб возвратившийся муж ее госпожи не продал ее в чужие руки.

— Все будет исполнено, господин певец.

— Я верю тебе. Не забывай, что с одной стороны — деньги, а с другой — смерть.

— Будь покоен!

— А что делает невольник?

— Спит. Ты о нем не беспокойся!.. его болезнь…

— Не тебе меня учить!.. я знаю, что опасности еще нет. Прощай!

Взяв из рук еврейки зажженную лампу, певец осторожно вошел в потайную комнату, заслоняя свет рукой, чтоб он не потревожил спящего, поставил лампу на стол, сея на кресло у изголовья кровати и стал рассматривать лицо раба.

— Он спит спокойно, — думал он, — его дыхание ровно… вот он улыбнулся… верно, любимый образ мелькнул перед ним в грезах, или сладкая надежда озарила его сердце. Ах, как он изменился в эти три месяца!.. как бледно его лицо!.. как глубоко впали его глаза!.. смяты и спутаны бедные кудри!

Певец долго сидел, ожидая пробуждения невольника, но тот не просыпался. Певец прислонился головой к подушке и задремал.

Рука ласково тронула спящего за плечо и знакомый голос позвал: — Нарцисс!

Невольник с удивлением открыл глаза и увидел певца, сидевшего подле него, ему показалось, что это продолжение его сна.

— Нарцисс, бежим! — сказал певец.

— Электрон, как ты сюда попал? как узнал ты, что я здесь во власти этого ужасного гладиатора?

— Я обещал не приходить к тебе иначе, как с деньгами и свободой. Я сдержал мое слово. Я выкупил тебя.

— Электрон!

— Это правда. Я заплатил за тебя Аминандру все, что заработал. Я твой господин.

— Ах!

Невольник хотел поцеловать руку своего избавителя, но тот прижал его к своей груди и стал говорить: — Теперь плачь на груди моей о твоих бедствиях, выскажи мне все твои муки, будем страдать вместе!.. ты много плакал, мой бедный друг, я утешу тебя, осушу твои слезы, заменю их улыбкой счастья. Аминандр далеко не такой злой человек, каким кажется, и не нам судить его за его ремесло!.. не бойся его!..

— Разве ты с ним имеешь дело?

— Да, я его товарищ. Не бойся и меня!.. ты не годишься ни в колдуны, ни в разбойники… я найду тебе другое занятие. Ты страдаешь теперь?

— Нет, не страдаю.

— Зачем ты мне постоянно лжешь? ты страдаешь, опасаясь за твое будущее, потому что моя личность, как товарища бандита, внушает тебе ужас и отвращение.

— Нет, Электрон.

— Волшебство не лжет, как ты. Помни, Нарцисс, что я волшебник. Я вижу все твои чувства, несчастный простак. Ты теперь меня боишься, потому что стал такой же моей собственностью, как всякое животное или вещь. Сегодня я стану лечить твою руку, а завтра могу изранить ее хуже прежнего, сегодня я отдал за тебя мои последние деньги, готов отдать мою последнюю пищу и одежду, а завтра заставлю тебя голодать и мерзнуть при непосильном труде, могу продать тебя в рудники, в школу гладиаторов или заставить разбойничать. Эти опасения терзают тебя. Ты не выздоровеешь, покуда хоть малейшее опасение тревожит твою душу. Я это удалю от тебя. Я не могу скрыть, что я колдун и разбойник, не могу и не хочу притворяться. Знай меня сразу таким, каков я на самом деле, но не бойся. Для колдунов и разбойников есть, как и для всех, клятвы, которых они не могут нарушить, несмотря на гибкость совести. Слушай, Нарцисс, мою клятву: клянусь моей верной рукой, удачей, грядущей славой, гением моих волшебных чар, не истязать тебя, не обижать бранью или насмешками, защищать, как друга, не продавать человеку, который покажется тебе опасным, не изнурять никакой работой, не принуждать к поступкам, противным твоей совести.

— Ты добрый господин.

— Можешь презирать меня, но не бойся.

— Я не могу и презирать тебя. Ты поступил со мной великодушно. Ты мог заставить меня быть твоим сообщником.

— Не хочу, ты не годишься ни в колдуны, ни в разбойники… о чем ты плачешь, Нарцисс?

— Это слезы радости и благодарности.

— Полно, не плачь!.. отблагодаришь меня после. Я не требую от тебя никакой клятвы на верность мне, дай мне простое обещание, повторяй за мною: — Электрон Каменное Сердце…

— Я этого не скажу, потому что сердце твое доброе.

— Ну, по-другому: Электрон, мой защитник…

Невольник повторил.

— Мой верный друг.

— Теперь ты мой господин.

— Забудь об этом!.. нищему нельзя иметь раба, подавать не будут. Зови меня другом. Ты презираешь меня и мою дружбу?

— Я не презираю тебя, благодетель, но не смею быть твоим другом, могущественный волшебник, быть может, олимпиец! Надо было заплатить больше миллиона за мой выкуп, а ты выкупил меня за 200 сестерций!.. только сверхъестественной силой ты мог сделать такое чудо.

— Я хочу быть твоим другом.

— Мой верный друг, если тебе угодно.

— Повторяй дальше: — я готов делить с тобою радость и горе нашей общей участи, я не сбегу, не покину тебя и не поссорюсь…

— Я никогда с тобою не поссорюсь!

— Не говори никогда, Нарцисс!.. это слово самое фальшивое, если относится к будущему времени.

— Обещаю тебе мою покорность, верность, усердие… даю тебе мою кля…

— Молчи! ты сам не знаешь, что говоришь: не клянись!.. ты не знаешь, кто я. Я верю тебе без клятвы, потому что вижу твою душу, как даже ты сам ее не видишь.

За дверьми раздался голос Аминандра:

— Электрон, долго ты будешь переговариваться с твоей дорогой собственностью? наши ропщут на замедление.

— Погодите, — отозвался певец, — через полчаса мы будем готовы.

Он подал невольнику холстину, чтобы обмотать ноги от холода, и пару сандалий, потом, когда тот обулся, велел ему сесть на стул и обрил ему кудри, брови, усы и бороду, заменив все это фальшивыми, жесткими, рыжими волосами.

— Узнаешь ли ты себя? — со смехом спросил он, подавши зеркало.

— Нет, Электрон, — ответил невольник, с радостью подумав, что Аминандр теперь уж не узнает его.

— Ха, ха, ха!.. если б твоя жена увидела тебя в таком превращении, отвернулась бы она в ужасе.

— О, нет!.. она была из тех женщин, что любят не за глаза и кудри. Она любила бы меня и таким. Ее душа узнала бы меня, как и я узнал бы ее, если б она даже превратилась в Медузу со змеями вместо волос.

— По симпатии душ?

— Да.

— Электрон, мы уйдем! — закричал Аминандр за дверью, — оставайся с твоей дорогой собственностью. В первом же переулке вас схватят… цап! — и на мышиную лодку! кукуйте там, веселые горемыки, оба!

— Посмей это сделать! — отозвался певец, — Росция имеет право…

Гладиатор застонал и ушел от двери.

— Отчего он боится Росции? — спросил невольник.

— Его сын попал в тяжкую неволю, но был унесен от жестокого господина. Росция скрыла его. У всякого Ахиллеса есть своя уязвимая пятка недогадливости. Аминандру самая его хитрость послужила во вред, он наложил сыну клеймо на плечо, чтоб не потерять его, но вышло хуже: предосторожность обратилась в улику. Мальчик скрыт от отца под другим именем. Росция эксплуатирует с тех пор богатыря, как хочет, стоит мне ей пожаловаться, и мальчика отдадут в рабство.

Певец подал невольнику другое платье. Они — надели плащи с капюшонами и вышли из дома.

— Взгляни, Нарцисс, какая яркая звезда блестит над нашими головами в самом зените, — сказал певец, — это добрый знак, звезда надежды.

Невольник ничего не ответил, только крепко пожал руку своего спутника.

Пройдя несколько улиц, певец постучался в окно одного дома. Ставни открылись, молодая женщина высунула голову. Певец вспрыгнул на карниз и произнес: — Катуальда!

— Электрон!

— Я пришел проститься, ухожу далеко и надолго. Скоро ли вернется твой муж?

— Я получила письмо, он скоро будет здесь.

— Мы не одни, Катуальда. Я вижу, что какой-то старик смотрит сюда.

— Это мой товарищ. Он такой же старик, как и я с тобой.

— Понимаю. Зачем ты с ним идешь и куда?

— Куда надо.

— Где Аминандр?

— Ушел со своими вперед.

— А ты пойдешь один с этим человеком?

— Да.

— Он тебе знаком?

— Немного.

— Кто он?

— Это Нарцисс, мой слуга.

— Нарцисс?.. чужой для тебя?

— Чужой.

— Не машинист ли он из театра?

— Не знаю… ах!.. ты меня надоумила, это, без сомнения, машинист… гром катал в театре… он прежде под другим именем служил в кучерах.

— Служил ли он в кучерах, я не знаю, но не ходи с ним вдвоем, если это тот самый… это вор, пьяница и забияка-грубиян, каких мало.

— Я знаю, что делаю.

— Не ходи с ним!

— Прощай, Катуальда!.. я надеюсь, что ты не обидишь мою дочь. Ты знаешь, какая крайность заставила меня продать ее.

— Я сама была невольницей. Будь покоен, я не позволю и моему мужу обижать Амариллу.

— Прощай, моя милая, моя сестра!

— Прощай!

Певец и актриса обнялись чрез окно.

Окно захлопнулось. Певец взял за руку своего Нарцисса и пошел с ним дальше.

— Твоя сестра? — спросил невольник.

— Это тебя удивляет?

— Неужели ты — Бербикс?

— А если он, ты не презираешь меня?

— Но как же… на арене Бербикс казался великаном, равным Аминандру, а ты…

— Если захочу, сделаю тебя выше этого дома.

— Могущественный… волшебник… ты…

— А ты опять боишься меня.

— Я знаю, что Аминандр и Бербикс были, как товарищи, в одной банде, но был слух, что брат Катуальды убит.

— Мало ли какие ходят слухи.

— Ты продал дочь твою сестре… такое рабство не страшно.

— Мою дочь зовут Амарилла, дитя любви и горя.

— Дитя любви и горя!

— Да, я упросил сестру никому не говорить, чья это девочка, чтоб она не была дочерью преступника. У меня есть план. Если Амарилла вырастет вместе с сыном Аминандра, я отдам ее за него замуж, — он также сын преступника, дитя любви и горя. Он кроткий, умный мальчик.

Глава VII. Ночное бегство бандитов

Была ясная, но ветреная и очень холодная ночь. Путники скоро перешли тибрский мост.

— Теперь ты мой! — вскричал певец, радостно обняв слугу, — я не имел права покупать тебя без свидетелей, и ты, пока мы были в Риме, мог освободиться, теперь никто и ничто не вырвет тебя из моей власти. Раз уведенный за Тибр, невольник становится полной собственностью своего господина. Если твой прежний владелец погонится за нами, то закон теперь на моей стороне. Если б ты был даже сенатором, то теперь утратил все твои права. Сегодня ты — Нарцисс, завтра, — кто мне угодно. Тебе холодно?

— Нет, господин.

— Друг я тебе, не господин, зачем ты постоянно лжешь относительно всего, что до тебя касается? у тебя руки окоченели, а ты отрицаешь, что озяб. Беги со мной!

Они побежали.

— Стой! — сказал певец, — ты задохся, но еще не согрелся. Отдохнем!.. садись сюда к забору, ветер ужасно резкий и холодный… здесь он не так чувствителен. Я не могу развести костер. Имея все права на тебя, я все еще боюсь погони, если продавший тебя человек раскается, что дешево взял, а коварный Аминандр, я не знаю, где находится: охраняет он меня издали, или ушел вперед, как грозился. Молчи!.. не разговаривай на ветру. Я теперь вполне счастлив, потому что ты со мной, только я ничего не могу дать тебе хорошего… я нищий… я изгнанник… я преступник-беглец. Волшебство может возвратить мне все утраченные блага, но час моей власти еще не настал: враждебный мне дух, причина бед моих, слишком силен.

Милый Нарцисс, ты теперь мой и никто не отнимет тебя!.. я хочу плясать и петь, этот плащ мне мешает, а тебя он согреет.

— Что ты делаешь?! мне не холодно.

— Не противоречь!.. я с детства не ведал болезней. Завертывайся в оба плаща, а я пойду в одном платье. Когда настанет час моей власти, я одену тебя в самый дорогой африканский мех, посажу в золоченую колесницу и умчу в раззолоченные палаты, тогда все явится по одному моему слову. Но теперь… ах, Нарцисс!.. оба мы нищие, голодные, в лохмотьях, сидим в грязи под забором!.. Нарцисс!

Обняв своего друга, певец заплакал, положив свою кудрявую голову к нему на плечо.

— Бербикс! — сказал невольник.

— Не Называй меня так, это имя ненавистно мне.

— Оно смущает твою совесть?.. я отчасти понял тебя. Ты говоришь о своем будущем благополучии и власти… ты сын какого-нибудь знатного галла? — ты ведешь меня к Спартаку, надеясь завоевать с ним свободу и пробраться в Галлию. Ты уведешь меня туда?

— Мой бедный друг!.. куда бы я тебя ни увел, я тебя уведу от Катилины. Скажи, ты не жил на юге?

— Жил.

— Ты меня знал раньше моего прибытия в Рим?

— Я о тебе слыхал.

— Но не видал меня?

— Нет. В цирке я видел тебя два раза… ты мне тогда казался великаном.

Певец, приплясывая, чтобы согреться, запел под звуки лютни дикие песни разбойников о кровавой мести врагам. Ветер вторил голосу певшего своим воем в ветвях обнаженных каштанов и тополей, развевая кудри певца.

— Теперь ты отдохнул, — сказал певец, — пойдем дальше!.. нам надо догнать Аминандра и его людей, потому что идти вдвоем опасно. Не снимай моего плаща… носи их оба, нока холодно… вот рытвина, не упади… а тут дерево, не ударься раненой рукой… иди тише… мы нагоним наших, они подождут. Я сейчас узнаю, где они.

Он вынул из своей сумки охотничий рог и протрубил особенным образом. На этот звук последовал ответ из недальнего места.

— Они еще не далеко, нам некуда торопиться, — сказал певец, — если ты не хочешь, Нарцисс, я не пойду с ними, а буду идти с тобой вдвоем, не отставая от бандитов, но и не нагоняя их.

— Как я хочу?

— Ты ужасно слаб, ты опять устал, хоть мы не отошли и сотни шагов. Сядем!.. когда мы придем в Помпею, будет тепло, там всегда тепло.

Они опять сели.

— У меня есть одна вещь, — сказал певец, — я приобрел ее за песни от одной знатной женщины. Я хотел подарить это моей сестре на прощанье, да позабыл.

Он вынул из сумки золотой перстень и подал невольнику.

— Друг! — вскричал Нарцисс, — кто дал тебе это?

— А тебе на что это знать? моему пению никто не в силах противиться, когда я этого захочу, в нем есть неодолимые чары. Со мною шутки плохи, друг!.. я покорил себе даже Аминандра.

— Ты один, Бербикс, затмил его славу непобедимого гладиатора.

— А тебе знакомо это кольцо?

— Да. Это обручальное кольцо Семпронии-Люциллы.

— Ты служил ей?

— Нет.

— Не противоречь себе!.. плохо будет, если мы поссоримся, не отойдя двух миль от города!..

— Ты любил Люциллу!.. она любила тебя!.. певец, она никому не дала бы этого кольца…

— А мне дала.

— Ах!

— Я вижу ревность и страданье в твоем лице… берегись соперничать со мной!

— Но у тебя была жена.

— Была, да за море уплыла… далеко.

— Она не умерла? бросила тебя? ты говорил…

— Много я тебе, друг, говорил… всего теперь не припомнишь.

— Кто она была?

— А кто была твоя жена?

Вышла пауза.

— Ты не хочешь рассказать мне твоего прошлого, — сказал певец, — зачем же ты допытываешься о моем?

— Пока ты будешь товарищем Аминандра, я ничего не моту сказать о себе.

— И не надо. Какое мне до тебя дело? это кольцо я моту потерять, доставая из сумки какую-нибудь вещь, а на пальцы оно мне не влезает: узко. Носи, его ты.

Невольник в восторге стал целовать полученное кольцо.

— Друг, — вскричал он, — умру за тебя!.. приказывай!.. повелевай!.. я готов даже в разбойники идти, если ты прикажешь… готов на все из благодарности.

— Не говори этого!.. ты меня не знаешь. Мы сейчас едва не поссорились, и никто не знает, что будет потом.

Певец затрубил опять в свой рог, ему ответили. Заря уже показалась, при ее блеске Нарцисс увидел громадную фигуру Амннандра, подходившего тихими шагами.

— На тебя никто не напал? — спросил он.

— Никто, — ответил певец.

— Зачем же ты звал меня?

— Скажи мне подробности о твоей вчерашней работе. Уже весь Рим знает, что молодой Фламиний убит.

— Да. Надо, друг, поскорей убираться, пока нас не схватили.

— Как ты его убил?

— Бац! — и кончено. Прекрасная Люцилла теперь вполне счастлива, ее супруг. с ней в блаженном Элизие… ха, ха, ха!.. сосватал Аминандр в первый раз, сосватал и во второй… вот так меткая рука!

— Не болтай пустяков! — прервал певец сердито.

— Помогал я ей заманивать его в Неаполь, помогал спасать из тюрьмы, а теперь помог на тот свет перетащить… ха, ха, ха! десять тысяч мои! я увидел в таверне того самого человека, которого ты мне указал, и толкнул его, он выбранился, я затеял с ним ссору и убил его.

— Ты не его убил, — робко возразил Нарцисс.

— А мне что за дело, если и не его? — сказал Аминандр, — должно быть, я убил его, если в десяти местах уже слышал, что он убит, именно он.

Они втроем тихо пошли дальше. Нарцисс размышлял о том, какого несчастного убил гладиатор вместо него? кто мог быть на него похож до того, что весь город признал это сходство?

— Аминандр, — сказал певец, — я нашел еще выгодное дело.

— Какое? — спросил гладиатор.

— Получивши твои десять тысяч, убей самого старика.

— Семпрония?

— Да.

— Это зачем? я не убиваю тех, кто честно мне платит.

— Когда он тебе заплатит, твои обязательства относительно его кончатся, мне предлагали тысячу за его голову.

— Тебе предлагали?

— От Катилины.

— А ты?

— Я указал на тебя. Старик очень осторожен, его можно убить только очень ловкому человеку. Мне обещали, что никому, кроме тебя, этого дела не поручат. Ты меня понял?

— Понял. Старик теперь наш.

— За этим я тебя звал. Теперь иди к людям, только не уходите от нас далеко.

Аминандр ушел и скрылся в горах.

— Электрон!.. Бербикс!.. кто бы ты ни был, но ты не таков, как я полагал, — вскричал Нарцисс в ужасе.

— Как?

— Ужасный человек!.. искуситель, ты наталкиваешь других на злодейства!..

— Да, друг, я умею на это наталкивать, когда это мне выгодно. Через меня дочь Семпрония погибла.

— Через тебя?

— Да. Ее душа теперь не в Элизие, как сказал Аминандр, а в аду, томится в голоде и холоде, как мы с тобой… но тем лучше для нее, потому что душе ее мужа тоже не попасть в эмпиреи. Лучше им быть в аду, лишь бы вместе!.. ха, ха, ха!.. я ей внушил убить Ланассу.

— Ты!

— Через мои внушения и Тит Аврелий погиб, я свел старика с красавицей.

— Ты!

— Это была глупая шутка без малейшей выгоды. Я подучил наконец Люциллу утопиться. Теперь, говорю, матрона, тебе ничего не остается, кроме подводного царства. Она это приняла серьезно и утопилась.

— Ты — причина ее смерти!

— А тебе-то что до этого?

— Убирайся от меня сию минуту!.. я забуду все твои благодеяния… мы одни… твой Аминандр не успеет придти к тебе на помощь… я тебя задушу!

— И горько раскаешься, — ответил певец, не смутившись, — я не виноват, что сумасшедшая приняла серьезно мои слова. Не поблагодарит она тебя, если ты меня погубишь. Если же она жива…

— Эта мысль… Электрон, не убивай старика!

— Я и не хочу его убивать.

— Но ты учишь Аминандра.

— Ты ничего не понял. Я добился того, что к старику не подошлют никакого убийцы, а будут искать Меткую Руку. Аминандр получит улику и предъявит старику.

— Не хитри! не верю.

— Ты этого не хочешь?

— Не убивай его, не убивай! — вскричал Нарцисс и упал на колена.

— Что он тебе за благодетель? он был твоим господином?

— Он хороший человек… ах, не убивай его!.. он тебе щедро заплатит.

— Я спасу ему жизнь только с одним условием: все его богатство будет моим.

— Твоим?

— Он усыновит меня.

— Ах!.. наемный убийца, бродяга будет преемником Люциллы!.. ты растратишь это богатство в два-три года с Аминандром и ему подобными людьми.

— А ты не истратил бы его?

— Правда. Не мне укорять тебя. Было время, когда я был богат… утекли мои деньги, как вода.

— Если ты жалеешь старика, то благодари богов, что его спасенье в моих руках.

— О, друг!.. лучше растрать его деньги, только не убивай его!.. не вели Аминандру это делать, он тебе повинуется, я вижу, что не он, а ты начальник этих невидимых разбойников.

— Они невидимы, потому что ты этого не хочешь.

— Не хочу. Боюсь. Пойдем вдвоем.

— Нарцисс, когда я буду любимцем старика, его избавителем, я брошу мое ремесло.

— О, радость!.. мой друг будет честным человеком.

— Второй раз, Нарцисс, мы чуть не поссорились. Хорошо, что ты не произнес клятвы на верность мне!

Глава VIII. Певец-волшебник. — Раб делается другом

Нарцисс робко следовал за своим ужасным господином. Бродяга внушал ему ужас, но в то же время час от часу сильнее возбуждал его любопытство своею личностью. Правда ли это, что он действительно Бербикс, или у Катуальды был еще другой брат? правда ли, что Люцилла была с ним знакома, или он приобрел ее кольцо от рыбаков, вытащивших тело, и только хвастал своим знакомством со знаменитою красавицей? — все это очень занимало невольника. Лицо бродяги похоже на кого-то знакомого, но в то же время совсем не знакомо. Странное, изменчивое лицо!

Нарцисс вспомнил все выдумки провинциальных болтунов о Мертвой Голове. Не певец ли этот самый волшебник? но его голову никак нельзя было назвать мертвой, это была живейшая из живых голов по выразительности на лице всех внутренних чувств души, зато могущество взора, руки и голоса совершенно подобно сказаниям о том волшебнике. Его рука своим прикосновением дает отраду сердцу невольника, его голос покоряет его, а взор… Нарцисс под влиянием этих очаровательных черных глаз стал рабом своего таинственного повелителя не только в силу его прав, но и добровольно, еще прежде, на лестнице дома Орестиллы, он сознался, что не может его ослушаться, и сделает все, что он прикажет ему. Только ночь прошла с тех пор, как он попал в неволю, а господин уже оказал ему много благодеяний: он сыт, хорошо выспался, тепло одет и получил вещь, самую дорогую его сердцу, — кольцо своей обожаемой жены.

Мысль о возможности спасения Люциллы засела в его голову. Он готов сделать все, чтоб только найти доступ к каменному сердцу певца, разжалобит его, упросит, спасет вместе с ним Люциллу, найдет ее при помощи волшебства, заслужит прощение ее отца.

Певец остановился и стал ломать хворост для костра.

— Не помогай мне, — сказал он невольнику, — не смей ничего работать! твоя работа впереди. Сиди и отдыхай, пока я варю похлебку.

Разведя костер, певец приладил над огнем три толстых, сырых ветви, очистив их ножом от легковоспламеняющейся древесины, связал и повесил на этот конус котелок на крючке.

Доставши из своей сумки несколько пригоршней гороха, бобов, луку и других кореньев, он положил все это в котелок, подлив воды из ручья.

Похлебка стала вариться. Бродяги сидели у огня и грелись один подле другого.

— Нарцисс, — сказал певец, — ложка-то у меня одна, я забыл взять у Аминандра другую. Ты хочешь, чтоб я его позвал, или будем есть с одной ложки?

— Не зови, не зови его!

— Почему ты его так сильно боишься?

— Без него ты добрый, а при нем — разбойник… говоришь ужасные слова, будем есть с одной ложки…

Похлебка сварилась. Бродяги съели ее одной ложкой.

— Будем теперь кальду варить, — сказал певец, — только это вино будет пахнуть луком, потому что у меня нет другого котла.

— Я больше года не пил никакой кальды, — ответил Нарцисс, — что за беда, если она сварится не в серебряном кальдарие!

Певец вымыл в ручье котелок, налил в него вина из фляжки, висевшей у него через плечо вместе с сумкой и лютней, прибавил воды и повесил над костром.

— Когда я был богат, — сказал он, — у меня был серебряный кальдарий.

— А у меня, Электрон, был тот самый кальдарий, который был подарен царем Нином Вавилонским его жене, Семирамиде, в день свадьбы.

— Диковинный кальдарий! — усмехнулся певец, — да во времена царей вавилонских и кальды-то никто не пил.

— Это, может быть, и подлог, но этот самый кальдарий, это я уж достоверно знаю, перешел потом к Александру Македонскому, его из Греции вывез…

— Кто? что ж ты не договариваешь?

— Забыл, — сказал невольник, сильно смутившись, потому что чуть не проговорился, будто диковина принадлежала его предку Титу-Фламинию, что было, конечно, вздором, как и все россказни о диковинах, купленных им у Лентула и других соблазнителей.

— Пили мы, друг, из серебра, попьем и из чугуна, — сказал певец, — из чугуна-то питье иногда вкуснее бывает, если пьется со спокойным сердцем, без забот, без кручины.

— Твоя правда.

— Помирись с твоею судьбою, Нарцисс, помирись с мыслью о том, что я бандит, и не отвергай мою дружбу.

Вино сварилось.

— У меня и кружка-то одна, другую я не возьму, потому что и без лишних вещей таскаю порядочный груз: лютню, фляжку и сумку с котлом, провизией и всякою мелочью. Будем пить из одной кружки.

Они распили кружку, и оба повеселели.

— Хорошо ты себя чувствуешь, Нарцисс?

— Очень хорошо.

— А что хорошо?

— Все. Сам не знаю, что хорошо, а точно я богачом стал, счастливцем. Ты со мною добр, погода тепла, солнышко светят, птицы поют… ах, как хорошо!.. если б было можно, нарисовал бы я все это на картине.

— Ты умеешь рисовать?

— Умею. Выучила меня рука милой женщины, беломраморная рука, которую я век не забуду!..

— Когда мы поселимся где-нибудь, ты будешь рисовать. Хочешь, разопьем еще кружку?

— Давай.

Они распили вторую кружку.

— Друг я тебе или господин? — спросил певец.

— Как тебе угодно.

— А тебе?

— Друг.

— Если так, давай руку и пойдем дальше.

Солнце стало садиться. Бродяги все шли дальше и дальше от Рима на юг, избегая проезжей дороги, пробираясь по лесам и горам.

— Нарцисс, — сказал певец, — что с тобой? ты весь дрожишь.

— Это припадок моей лихорадки.

— Давно она тебя мучит?

— Больше года. Ночлеги на каменных ступенях лестницы и почти постоянный голод вместе с горем причинили мне эту болезнь.

— Я не стану лечить тебя ничем, спокойствие излечит тебя лучше лекарства. В тебе я еще не вижу опасной болезни. Не думай на грустный лад, будь веселее, ты молод, надейся, я не брошу тебя, мой друг.

— Эта лихорадка мучила меня прежде изредка, но потом я стал чувствовать ее почти ежедневно.

— Когда мы выйдем из этих мест, зараженных близостью болотистых маремм, ты выздоровеешь. Нам надо догнать бандитов, они приютились на ночлег здесь недалеко в одной пещере, нам нельзя оставаться на ночь без кровли.

Нарцисс едва передвигал ноги, следуя за певцом, когда они начали взбираться на гору, силы совсем оставили его.

— Друг, — сказал он печально, — я не могу идти.

— Я ниже тебя ростом — сказал певец, — обопрись на мое плечо.

— Я скоро надоем тебе, ты раскаешься, что взял меня и заплатил деньги, я долго не выздоровлю и ничего не заработаю.

— Разве ты виноват, несчастный, что злые люди мучили тебя? я уверен, что ни я не раскаюсь, ни ты не пожалеешь, что попал в мою власть. Иди же, иди!.. тут нельзя оставаться, скоро стемнеет. Днем было тепло, а теперь уже холодно, скоро поднимется такой же резкий ветер, как вчера. Сделай усилие, Нарцисс, иди!

— Друг, я задыхаюсь, моя грудь болит, голова кружится, я ничего не вижу.

— Еще несколько шагов, и дорога пойдет под гору. Не оступись!.. ты можешь свалиться с этой крутизны.

Он крепко обхватил стан невольника и повлек его за собой. Они с трудом достигли вершины горы.

— Нарцисс, — сказал певец, — стоит сойти к морю, и мы дойдем до пещеры, там ждет тебя удобная постель, спокойствие, мы тут три дня проживем.

Нарцисс не ответил, только застонал, беспомощно прижавшись головой к плечу бродяги.

— Высшие силы! — взмолился певец, — что мне с ним делать? он не может идти. Я понесу его.

Он поднял больного и понес, но, сделав несколько шагов, тихо опустил его на землю и сел подле него, не зная, на что решиться.

— О, Природа! — шептал он уныло, — зачем, наделив одних из твоих детей силой, лишила ты ее других? если б болезнь сразила меня, он донес бы меня без труда, а я не могу нести его. Ты все дала мне, Природа: ум, силу воли, мужество сердца, но силы рук не дала.

Нарцисс очнулся в объятьях своего друга, старавшегося согреть его и защитить плащами от холодного ветра.

— Друг, — сказал он, — ты не Бербикс, потому что он поднял бы меня, как щепку, прости меня за то, что я называл тебя именем этого злодея.

— Кто ж я?

— Не знаю. Теперь мне думается, что ты не разбойник и не волшебник, а простой добрый человек, которому меня жаль. Мой ум не может сопоставить всех противоречий, которые я в тебе вижу на каждом шагу.

— А тебе любопытно узнать, кто я и каково мое прошлое?

— Очень любопытно.

— Очень любопытно! — сказал голос Аминандра, и его фигура выступила из-за деревьев, — любопытство — самая пагубная страсть, оно меня погубило.

— Зачем ты пришел? я не звал тебя, — сказал певец.

— Я ждал, ждал тебя и подумал, что вас тут волки съели.

— Мой товарищ не может идти, его мучит лихорадка.

— Я его взвалю на свои плечи.

— Не смей до него касаться твоими грубыми лапами!

— Твои-то очень нежны!.. на них кора наросла от мозолей и загара.

Усмехнувшись, силач ушел под гору.

— Друг, — сказал Нарцисс, — слеза упала на мое лицо… ты плачешь?

Поцелуй был ответом.

— Пойдем, мой таинственный благодетель, мне теперь легче.

Певец и тут ничего не ответил, он безмолвно приложил свою фляжку к губам больного и дал ему выпить весь небольшой остаток вина. Потом он тихо довел его до подножия горы к маленькой пещере, очевидно, вырытой когда-то корсарами или бродягами для пристанища. Там уже ярко пылал костер и была постель из соломы. Певец начал варить свой ужин, но при первом же стоне больного бросил все и сидел подле него, пока тот не успокоился.

Напрасно упрашивал он певца взять от него один из плащей, при этих просьбах певец только плотнее завертывал его от холода, дрожа сам.

— Ты хочешь, чтоб я взял один из этих плащей, — сказал он, — но я ничего лучшего не могу тебе дать, потом что час моей власти и славы еще не наступил. Я не захвораю. Я волшебник, мои чары меня берегут.

Нарцисс вполне этому верил. Он очень дурно себя чувствовал.

— Когда ты так сидишь подле меня, положив руку на мое плечо, мне легче, — сказал он, — твоя рука и взор имеют магическую силу.

— Я не отойду от тебя, — ответил певец.

— Но ты не ужинал.

— Поужинаю, когда ты успокоишься.

— Теперь ты такой ласковый, ты, может быть, надеешься, что я, когда окрепну, заработаю много, а если я не окрепну никогда? если я останусь больным?.. ты отдашь меня твоему Аминандру.

— Перестань!.. этого никогда не будет. Скоро настанет день, Нарцисс, когда ты сам назовешь Аминандра другом.

— За что?

— Я теперь этого не скажу. Он не разбойник, он бросил это занятие.

— Кто же он?

— Мститель.

— Чей?

— Тех, кто его нанял, — уклончиво ответил певец, не желая продолжать такой разговор, — тебе тепло? пещера нагрелась от костра.

— Да, мне тепло. Если б мне пришлось всю жизнь прожить в такой пещере с тобой… ты был бы ко мне добр, как теперь… если б никогда это не изменилось…

— Ты был бы счастлив?

— Вполне.

— Не верю. Если б тебе вдруг представилась возможность разбогатеть, — ты бросил бы и меня и пещеру, оделся бы в золото, добыл бы не тот кальдарий, из которого пили Нин с Семирамидой, а который Девкалион и Пирра во время всемирного потопа на своем корабле возили. У зятя Семпрония, говорят, была такая диковина.

— Нет, я не хотел бы разбогатеть. В чертогах бывают горести и дорогое вино смешивается со слезами, сладость любви отравляется изменой или разрушается врагом, верная дружба прочнее любви. Но я никогда не разбогатею.

— А если бы это случилось? если бы мы спасли Семпронию жизнь и старик взял меня вместо сына?

— Я не хотел бы этого. Богатство, соблазн, коварство друзей, угрозы, долги… Катилина… ах, не хочу, не хочу!.. друг, не покидай меня!

Он начал бредить и скоро уснул.

— Нарцисс, друг, ты зарю проспал, уже солнце высоко, — сказал певец утром.

Невольник открыл глаза и увидел певца, сидевшего подле пето. На полу около постели стояла кружка с молоком и лежал кусок хлеба.

— Я уж позавтракал, — продолжал певец, — мне было жаль будить тебя. Тебе легче?

— Припадок кончился. Как ты добр, мой господин и друг! я очень люблю молоко, но уж давно не пил его… я пил только мутную воду.

— Позавтракай, и пойдем вон отсюда, морской ветерок укрепит тебя, солнце пригреет. Мои слуги уже устроил и. тебе такое же ложе на берегу.

— Твои слуги невидимы, как духи.

— Ты сам не хочешь их видеть. Их много, вдвоем я не решился бы скитаться.

Они жили несколько времени, ночуя в этой пещере, а дни проводя на берегу моря, пока силы больного восстановились. Потом они ушли дальше, как давние друзья. Нарцисс побрел рука об руку с певцом, охотно вторя его тихому пению гимнов в честь красот природы, надежды и дружбы.

Три дня провели они благополучно, ночуя под открытым небом, но на четвертый невольник снова захворал.

Певец помогал другу, чем мог: — смачивал водой его голову, когда его мучил жар, старался его согреть, когда он страдал от озноба, растирал его больную грудь, перевязывал его руку.

С каждым днем певец замечал, как улучшалось здоровье его спутника, который мог и дальше пройти без усталости, и взойти на гору без одышки, видел, как улучшался цвет его лица, на котором бледность постепенно заменялась загаром и румянцем здоровья.

Он доставал для него все, что мог, чтоб его развлечь или угостить: отыскивал вкусные травы и коренья для похлебки, ловил устриц, выброшенных морем во время отлива. Его анекдоты и песни были неистощимы. Нарцисс нередко смеялся вместо того, чтобы грустить.

Глава IX.
Свободные люди в свободном лесу. — Оценка головы. — Гладиатор-игрок

По мере того, как бродяги подвигались к югу, становилось теплее. Они тихо шли, часто живя на одном месте по три дня я больше, если находили удобную пещеру. От непогоды иногда они устраивали себе шалаш из ветвей тех деревьев, что не лишаются листьев на зиму в Италии, потом все это, шалаши и пещеры, стало ненужным, и путники спали под открытым небом.

Певец сплел из соломы шляпу и надел на свою голову для зашиты глаз от лучей солнца, потом начал плести другую.

Мечтательная, меланхолическая натура Нарцисса нашла себе удовлетворение в этой скитальческой жизни, полной лишений, вознаграждаемых взаимной дружбой. Он больше не говорил с певцом о Люцилле, не думал больше ни о прошлом, ни о будущем, потому что его настоящее было очень хорошо.

— Друг, — сказал он однажды певцу, завтракая с ним на берегу горной речки, — я теперь совершенно здоров. Позволь помогать тебе, я хотел бы чем-нибудь выразить тебе мою благодарность.

— Рисовать тебе здесь еще нельзя, ответил певец, — сплети мне новую сумку.

— Я не умею.

— Ухитрись!

Нарцисс несколько раз принимался плести сумку из тонкой древесины, но ничего у него не выходило, пока певец не научил его. Весна наступила, по лесам зрели ягоды, росла свежая зелень. Аминандр приносил рыбу, пойманную его невидимыми слугами, доставлял дичь, горох, бобы и др., бродяги не терпели голода, они, подходя к Байям, расположились ночевать в лесу, устроив себе постели из травы и мха, на что разостлали свои ветхие плащи.

— Я кончил мою сумку, — сказал Нарцисс.

— Грубовата, — ответил певец, — привыкнешь работать, тогда будет выходить лучше. Надень ее на меня сам, это твой первый подарок мне.

Нарцисс надел сумку на плечи своего друга, тот поцеловал его за подарок.

— Я также сейчас окончу мою шляпу, — сказал он, — эту шляпу я сплел для тебя.

— Но раб не имеет права накрывать голову шляпой, — возразил Нарцисс, — рабу нужен колпак.

— Пустяки!.. мы свободны и веселы среди этих гор и лесов, не боимся мы тут никого. Друг мой, ничто не может быть приятнее свободы.

— Для меня есть нечто дороже ее: твоя доброта. Ты носишь вместо меня пожитки, остерегаешь меня, чтоб я не упал, варишь пищу, чтоб я не обжегся, ты делаешь все, а я ничего, как будто не я, а ты стал слугой, мне совестно, мой друг и господин.

— Твоя работа впереди, Нарцисс. Не правда ли, что на постели из мха люди иногда спят покойнее, чем на перинах?

— Да.

— Скажи, хочешь ли ты, чтоб я тебя продал богатому человеку? ты теперь здоров, годишься в управляющие, за тебя дорого дадут.

— Это в твоей власти, господин, — ответил Нарцисс, побледнев.

— А ты будешь ли рад этому?

Нарцисс молчал.

— Разве тебе не надоело скитаться с нищим? — продолжал певец, ласково взяв друга за руку, — у доброго, богатого господина ты получишь хорошую квартиру, женишься, получишь скоро волю, разбогатеешь. Я не могу дать тебе ничего этого, потому что я не больше, как слуга человека, нанявшего меня отмстить вместе с Аминандром корсарам и всем, кто ведет с ними дружбу.

— Электрон, — тихо ответил Нарцисс, — если б от меня зависела моя судьба, я всю жизнь хотел бы бродить с тобой.

— А как ты думаешь, сколько я могу взять за тебя?

— Теперь я здоров, за меня дадут тысячу, как просил Курий.

— Не возьму.

— Неужели три дадут, как предлагал старик?

— Не возьму.

— Ты выучил меня хорошо играть и петь. Я гожусь в хористы. Но за меня десяти тысяч не получишь.

— И десяти не возьму.

— Сколько же ты запросишь?

— Ничего. Я не продам тебя ни за какие миллионы.

— О, счастье!

— Ты веришь, что я честен?

— Вполне.

— Я купил тебя без свидетелей, теперь я освобождаю тебя также без свидетелей, к чему формальности для честных людей?!.. эти яркие звезды да будут нашими свидетелями и Бог, царящий выше их, выше Олимпа, Эмпирей и всего, что, говорят, нагорожено над землею! — Я хочу видеть этого человека свободным!.. вот, я сказал формулу дарования воли. Теперь ты не раб.

— Электрон!.. мой добрый друг!.. позволь мне поцеловать руку твою.

— Этого не позволю. Друзья должны быть равны в своих правах. Дай мне дружеский поцелуй.

Они поцеловались, оба заплакав слезами радости, и уселись ужинать.

— Мой милый страдалец, — сказал певец, — теперь кончены все твои бедствия. Будь счастлив под охраной твоей путеводной звезды!

— Эта звезда моя — ты, Электрон.

— А моя — ты.

Бродяги поужинали и легли спать, но их скоро разбудили громкие голоса при ярком свете факелов. Резкий хохот испугал дремавшего Нарцисса, он схватил певца за руку и в ужасе прошептал:

— Электрон, мой единственный друг!.. бежим!.. это Лентул-Сура, я узнал его голос.

— Он здесь по моему зову, — ответил певец.

— Он меня убьет.

Простак!.. ты забыл Аминандра и твой парик. Я сейчас на тебя все опять надену: не беда, что твои волосы уж отросли. Не трусь!

— Аминандр один.

— Не один. Старайся, чтоб ни парик не съехал набок, ни борода на сторону!.. не трусь!.. все обойдется благополучно… вот ты и готов.

— И я готов, — послышался шепот за кустами.

— Аминандр, с тобой все? — спросил певец.

— Нас десятеро. Другие остались на привале.

Свет факелов приближался.

— Прикажешь? — спросил гладиатор, выдернув огромный нож.

— Не отнимай работу у палачей, — возразил певец, — не от нас им должна быть оказана эта услуга.

Из-за кустов вышла компания веселых, богатых людей. Кто-то наткнулся на колышки, на которых висел котелок, и упал.

— Ай, ай, ай!.. проклятье!.. тут уголья! — застонал упавший.

— Что с тобою. Лентул? — спросила Преция.

— Мой добрый, благородный друг, встань и выпьем еще! — сказал Фламма, едва держась на ногах.

— Тьфу!.. колено обжег! — сказал Лентул. — Экая трущоба!

— Куда ты нас завел?! — жаловалась Семпрония, — весь лес мы исходили, а твоих бандитов все не видать.

— Надо было вам забираться с нами в этакую глушь! — проворчал сердито Цетег.

— Я никогда не видела разбойников на свободе в их притоне, — сказала Семпрония, — это интересно.

— Вы все храбрились, а теперь трусите!.. сами виноваты! — сказал Габиний.

— Я нисколько не трушу, только устала, — возразила Семпрония.

— Во всем этом виноват ты, Лентул, — укоризненно проговорила Преция, — ты нас завел в эту глушь.

— Если разбойников нет, — сказал Фламма, — то сядем, мой добрый благородный друг, и выпьем еще.

— Меткая Рука к услугам господ, заблудившихся в лесу, — сказал Аминандр.

— Ты певец? — спросил Лентул, — я вижу на дереве лютню:

— Есть у меня и певец, который поет, гадает, фокусы показывает, пляшет, может благородных матрон позабавить во время отдыха, а я не певец, я заставляю только других петь.

— Дорогу показать можешь? — спросил Лентул.

— В самый Тартар, если тебе угодно туда отправиться.

— Забавник!..

— Мой добрый, благородный друг, — сказал Фламма, — оставь бандита говорить с Цетегом, сядем и выпьем еще!

Все общество уселось. Певец развел яркий огонь и стал всех забавлять. Все развеселились и не думали сердиться на бандитов за обжоги Лентула, с удовольствием потешаясь фокусами вроде соединяющихся колец, исчезающих монет, бесконечной ленты, вытягиваемой изо рта или носа, и т. п.

— С тобою Нарцисс? — спросил Курий.

— Со мной гиацинт, — ответил Аминандр.

— Отчего же не тюльпан? — спросил со смехом Лентул.

— Да потому же, почему и не ландыш, ха, ха, ха!.. купил я Нарцисса за 200 сестерций, а продал за 2000… так-то, господин плебей!

— Продал? — спросил Курий.

— Чему ж ты дивишься? я тебе еще тогда говорил, что вылечу и продам его. На что мне невольник? у меня свободных слуг не мало. Эй!

Из-за кустов вышли вооруженные люди и почтительно поклонились своему предводителю.

— Что угодно Совиному Глазу в полночный час? — спросил один из них.

— Совиный Глаз хочет похвалиться своими филинами, что они не уступают ястребам, — ответил Аминандр, — Хороши ли мои люди, господа?

— Хороши! — ответил Цетег, — нам бы таких!

— И у тебя будут, если деньги есть.

Бандиты ушли.

— А кому ты Нарцисса продал? — спросил Курий.

— Не все ли равно, господин плебей?

— Я не хотел бы терять его из вида, я очень любил его.

— Видно было, как ты его любил, ха, ха, ха!.. твой Нарцисс был толще вот этой тростиночки и покрепче одуванчика, только ненамного!.. мог он таскать грузы великие, — свою голову да йога, только с трудом. Продал я его одному старику-купцу на юг для фабрики: он умел хорошо рисовать, за это искусство мне так щедро заплатили.

— Ловок ты, Меткая Рука!

— Поговорим по секрету! — сказал Цетег.

Они отошли от прочих.

— Что угодно господину сенатору? — спросил Аминандр тихо.

— Дорогу за Стикс можешь показать?

— Могу, только вот что, милостивец, — пошлина-то за провоз туда берется немалая.

— Знаю. Денег не пожалею. Ты проводил Фламиния?

— Я, милостивый патрон.

— Я не могу понять этого приключения! — воскликнул Цетег, обратившись к Габинию. — это дело поручили Курию, а все толкуют, что Фламиний убит по приказанию тестя из мщения за его дочь. Да верно ли, что именно его убил ты, бандит?

— Мне указал его один мой приятель, — ответил Аминандр.

— Каков он был видом?

— Худ, плохо одет, волосы темные, глаза голубые.

— Так: он убит, если не было у него двойника. Курий хвастался, что он сам его убил. Путаница, которой не разберешь!

— Всегда выходит путаница, почтеннейшие, когда люди не за свое занятие берутся, — сказал Аминандр, — вы вот, например, сенаторы, и сидеть бы вам в вашем Сенате да про дела толковать, а вы занялись не этим. У Цицерона, например, никогда путаницы не выйдет, потому что он знает свою адвокатуру и больше ничего, он не пойдет на берег торговать беспошлинно, не пойдет и на дорогу ночью… не мне вас учить!.. у меня учеников-то и так не мало!.. учил я и детей грамоте, и гладиаторов на арене, и вот теперь в лес попал, учу филинов ястребиные гнезда разорять.

— Ты наповал убил Фламиния? — спросил Цетег.

— Толкуют, что убит, стало быть, наповал, а сам я не знаю. Моя рука никогда промахов не дает, но, ранив, я не обязан хоронить, схороню только следы мои.

— Дельце есть.

— Ладно. Готов услужить. Давай задаток.

— Сотню вперед, а тысячу после.

— А кого за Стикс?

— Семпрония-Тудитана.

— Тысячу не возьму, господин.

— А две?

— И двух не возьму. Он старик осторожный, с ним всегда много слуг и клиентов, он, говорят, по старой лагерной привычке, даже спит в кольчуге. Слуги у него неподкупные. Осторожный старик. Я возьмусь за это дельце, только раньше, как через полгода, не обделаю.

— А за сколько?

— Десять тысяч, господин.

Цетег призадумался.

— Что ж, господин?.. или ты не при деньгах? когда Семпроний нанимал меня в провожатые к зятю, то не торговался, потому что у него всегда деньги есть, он их не мотает: осторожный старик, деньги у него всегда водятся.

— Бери две сотни в задаток.

— Давай в задаток пять тысяч.

— При мне нет такой суммы.

— Я слышал вот что про тебя, господин наниматель: наймешь, а потом, чтоб денег не платить, выдашь триумвирам, нанял ты одного моего знакомого прикончить Лициния-Понтифекса, а он с тебя задатка не взял…

— Я его прогнал и грозился выдать, потому что покушение не удалось.

— А ты что ж не сказал ему, что Лициний кольчугу носит?

— Я этого не знал.

— Сам ты виноват, а мы страдаем. Вот что, господин: денег в задаток мне не надо, дай мне вексель.

— Улику на себя?

— Зачем, господин, улику? ты напиши так: Кай-Цетег обязуется вручить предъявителю этого векселя 10 000 сестерций, полученных от умершего Семпрония-Тудитана.

— Что же такое это будет?

— Доносить на тебя мне невыгодно, потому что за донос больше двух сотен не дадут, и то после длинных проволочек. Если б и попался этот документ, то ведь это не улика, а так… похоже на что-то, писанное в пьяный час. Никто не придерется, а я буду обеспечен. Вот, мои товарищи будут свидетелями сделки, если ты не заплатишь, никто к тебе больше не пойдет… Эй, певец!.. брось твою бренчалку!.. иди сюда с твоим рыжим товарищем!

Певец привел почти насильно Нарцисса.

Аминандр достал из своей сумки засаленный лист пергамента и черную краску. Цетег посоветовался с Габинием и написал, что хотел Аминандр.

— Печать, господин, приложи!

Цетег приложил к воску свой перстень.

— Еще одно условие, господин: жди полгода, чтоб никто не смел перебивать у меня этой работы.

— Какая же мне-то выгода? все равно тебе придется платить.

— А не хотят ли господа теперь костями позабавиться? — спросил Аминандр громко.

— Молодец! — вскричал Лентул, — какой ты запасливый!

— Сумка моя не велика, господин, да укладиста.

Римляне начали играть. Певец и Нарцисс смотрели из-за дерева.

— Довольно тебе трусить-то! — шептал певец, — наших больше десятка, никто тебя тут не обидит.

— Жаль мне тебя, господин плебей! — сказал Аминандр Курию, которому, как всегда, не везло, потому что Лентул бросал кости фальшивым образом.

— Я очень редко выигрываю, — ответил Курий с досадой.

— Дай-ка мне поиграть вместо тебя!

Он стал играть с Лентулом, но никто из них не мог выиграть, потому что на костях Аминандра являлось именно то же самое, Что у его противника. Золотой викториат, на который они играли, ездил по земле от одного к другому и обратно, не переходя в собственность. Все, смотревшие на эту бесконечную процедуру, хохотали, не исключая и робкого Нарцисса, который увлекся до того, что даже осмелился высунуть свою голову в рыжем парике из-за деревьев, только один Фламма беспрестанно говорил Лентулу: — Мой добрый, благородный друг, брось игру, покуда не проигрался, и выпьем еще!

— Отстань! — говорил Лентул.

— Как хочешь, мой добрый, благородный друг, а я и без тебя выпью еще.

И он пил из объемистой фляжки, висевшей у него за спиной.

— Наконец-то Лентул нашел себе противника по силам! — усмехнулся Габиний.

— Ты одолел меня, Меткая Рука! — вскричал Лентул со смехом, — бери викториат за ловкость.

Аминандр поблагодарил и указал дорогу веселой компании.

— Мой добрый, благородный друг, — сказал Фламма, — теперь ты кончил играть, выпей же со мной еще!

— Теперь выпьем, — ответил Лентул и пошел вслед за прочими, поддерживая старика, едва передвигавшего ноги.

Заря показалась, когда римляне скрылись из вида бродяг. Певец громко расхохотался, ударив по плечу Нарцисса, уныло стоявшего под деревом.

Повертев в руках полученную монету, Аминандр с презреньем швырнул ее в кусты вслед за ушедшими.

— Золотая ночь! — воскликнул он, — много денег у этих господ, а у старика найдется еще больше, когда мои лапы в его сундуки залезут. Брат, обработано!

— Давай! — сказал певец и взял расписку Цетега.

— Прощай! спи теперь и наслаждайся во сне твоими золотыми колесницами и мраморными палатами.

— Мне теперь не уснуть, — ответил певец, — тебе, как условлено, миллион, а мне — усыновление и все прочее. Заберусь я к старику и все у него в кладовых кверху дном в один год переверну! пойдемте дальше, скорее!.. к старику!

— Иди, если хочешь, вперед, а мои люди должны выспаться. Мы вас нагоним. Мы ходим-то не по-вашему.

Сказавши это, Аминандр ушел.

— Повалила нам удача, друг! — сказал певец Нарциссу, — недаром звезда надежды сияла над нами, когда мы отправились в путь!.. что ж ты не радуешься?

— Я тебя не понимаю, Электрон, — ответил Нарцисс с грустью, — когда ты со мной один, то мне кажется, что нет человека честнее, бескорыстнее и добрее тебя, а чуть явится тот бешеный слон, как его зовет Мелхола, все и выйдет по-другому, точно он тебя околдует.

— А что тебе кажется дурным? — возразил певец, — на что старику деньги? ни детей, ни внуков у него нет, может у него явиться один человек, которому он все отдаст, — это его мститель. Мститель перевернет все его сундуки, вытрясет все мешки и добьется мести. Месть уже началась: зять его убит.

— А если он окажется в живых?

— Во второй раз убьем.

— Ах!

— Неужели тебе жаль негодяя, расточителя, изменника, погубившего красавицу, которой восхищался весь Рим?

— Электрон!.. ты… ты сам его скоро убьешь…

— Если найду, убью. Что с тобой? опять лихорадка? сними парик, скоро будет жарко.

— Позволь мне его носить постоянно… меня узнают те, — что здесь были… убьют…

— Их здесь нет, нечего бояться.

— Нет, не сниму.

— Зачем такая осторожность?

— Ты мне друг… такой друг, какого у меня никогда не было… ты указал Аминандру кого-то похожего на Фламиния… если я тоже похож… ты или другой…

— Убьем тебя?!.. нисколько ты не похож на зятя старика.

— Не похож?

— Нет, оставь эти глупости!.. я знаю, что ты не зять Семпрония, а мой друг, за которого я умру прежде, чем тронут волос на твоей голове.

И он сдернул гримировку с товарища прежде, чем тот успел воспротивиться.

— Убивай, если хочешь… или вы меня бережете для более — жестокой мести в присутствии самого Семпрония?

— Тебя? ты помешался? на что ты старику? он не захочет убивать подставных лиц, если и не убит его зять. Найдем и убьем настоящего, если он еще жив. Твое сходство только тебе самому кажется, а ты вовсе не похож на Фламиния. Я его хорошо знал, когда служил в хористах. Моя сестра знает, кто ты, Нарцисс, оттого я тебя и полюбил еще сильнее.

— Твоя сестра меня знает? Катуальда?

— Да. Она мне не родная сестра, а так… мы служили прежде одному господину, подружились… ты — театральный машинист-громовник.

Нарцисс недоумевал, но у него вырвался вздох радостного облегчения. Он не узнан, по крайней мере теперь.

— Ты не волшебник! — воскликнул он.

— Кто ж я?

— Ты только ловкий плут.

— Из волшебников попасть в плуты не лестно!

— Но ты не злодей, нет.

— Ты все время молчал, неужели ты боишься твоих мучителей до сих нор?

— Мой голос меня выдаст.

— Друг, голос — не опасный изменник, когда прочая обстановка надежна. Я много раз пел и говорил с людьми, которые разорвали бы меня, как собаки, не будь на мне мой парик, да все сошло с рук благополучно, Надень я белокурый парик, — пропала. бы моя голова.

— Ты не злодей и не волшебник.

— Я признаю только одно волшебство: силу воли и разума.

Глава X. Бродяги в развалинах. — Певец Рамес

Бродяги продолжали свой медленный путь на юг, ночуя в шалашах и пещерах. Нарцисс теперь уже разделял все труды своего друга: носил половину пожитков в сплетенной им самим сумке, выучился варить похлебку, рубил хворост для костра и чинил свое платье. Друг с незаметной постепенностью свалил на него всю черную работу, которую простак исполнял с удовольствием, стараясь угодить другу. Это отвлекло его от всех размышлений о своем прошлом, будущем, о личности товарища и т. п.

Чем дальше они шли, тем местность становилась пустыннее и безлюднее, они видели явные следы разбойничьих нападении: сожженные дома, потоптанные нивы и виноградники, вырубленные сады, попадались им и тела замученных людей. Однажды они нашли кучу рассыпанных денег, вероятно, оброненных второпях пьяными грабителями.

— Поднять? — спросил Нарцисс.

— Оставь, — возразил певец, — наживем и без этого.

Никто их не обидел, два раза встретились им толпы таких же оборвышей в заплатах, как они сами, на вопрос, кто они и куда идут, певец отвечал, что они рабы-беглецы, идущие к товарищам в шайку Спартака.

— Если б на нас был пурпур, мы не могли бы так бесстрашно идти, — сказал певец товарищу однажды вечером, когда они, пройдя Неаполь, вступили в округ Нолы.

— Да, — ответил Нарцисс, — иногда рубище нищего приятнее.

— Ты сирота, Нарцисс?

— Да, у меня нет на свете ни тех, кого я любил, ни тех, кто любил меня. Я гоним Роком.

— Я тоже гоним Роком, я не сирота, у меня есть люди, близкие мне, любящие меня, но я должен скрываться от них под этим париком и чужим именем.

— Потому что ты преступник?

— Да, я — убийца и изгнанник.

— Я тоже убийца.

— Мы птицы одной стаи. Рок соединил нас, товарищ, может быть, он перестанет гнать нас, пригнавши одного к другому. Что прошла, Нарцисс, того не воротишь. Постараемся заменить друг другу тех, кого мы любили, насколько это возможно в нашей горькой, нищенской доле.

— Не было дня, когда я не молился бы за тебя, Электрон, с тех пор, как брожу с тобой. Ты не воспользовался твоими правами господина надо мною не мучил меня, хоть и казался разбойником.

— А теперь кем я тебе кажусь?

— Добрым гением моей Жизни.

Певец глубоко вздохнул.

— Я сделал хоть одно доброе дело в моей жизни, — сказал он, — ты совершил убийство из-за денег?

— Нет, по внушению одного ужасного человека, увлекшего меня на путь порока.

— Я также совершил одно в минуту отчаяния, но другое… ужасно вспомнить!.. ради шутки.

— Ради шутки?!

— Молодость не разбирает, чем шутит, мой друг.

— А еще? ради денег?

Певец вздохнул и не ответил.

Они вошли во двор разоренной усадьбы.

Груда обвалившихся камней и бревен показывала, что здесь когда-то было огромное здание, от которого уцелела только самая малая часть.

— Переночуем здесь, — сказал певец, вводя Нарцисса под своды.

Сова с диким завываньем вылетела оттуда, летучие мыши с писком летали под потолком.

— Осторожнее, Нарцисс!.. тут можно провалиться в подвал. Дай руку!

— Здесь страшно… я знаю, чей это дом.

— Я также знаю: Тита-Аврелия-Котты. Нарцисс, я убил Котту.

— Ты?.. ты тогда был в шайке Бербикса и Аминандра?

— Ах, моя рука не делает промахов, а совесть не дает мне покоя!

— Ты поразил его мертвого. Я знаю, что он умер прежде нашествия разбойников.

— Это правда… но…

— Мне говорили очевидцы.

— Он умер от любви… я виноват в этом.

— Припоминаю… ты когда-то говорил мне.

— Вот его кровать. Сними это бревно, я тебе помогу, это упавшая балка. Сгребем этот мусор… старик сожжен в постели, поищем его кости и зароем… его тень преследует меня.

Из-под мусора выползла маленькая змея и с шипеньем уползла в провал под пол.

— Вот череп, — сказал Нарцисс.

— А я отрыл его ноги, — прибавил певец.

Они нашли все, что было цело от обгорелого скелета старика, положили в свои плащи и вынесли в сад.

— Где же мы погребем его? — спросил Нарцисс.

— Здесь, под стволом этой обгорелой старой мирты, под большим камнем, — ответил певец.

Он подрыл с помощью своего широкого ножа землю под камнем, положил туда кости и снова засыпал, а потом вырезал на стволе обгорелой мирты надпись: ‘Здесь покоится прах римского сенатора — плебея Тита-Аврелия-Котты, он схоронен его убийцей’.

При свете луны Нарцисс видел, как слезы текли из глаз бродяги, стоявшего на коленях, видел, как он поцеловал обгорелый череп и прижал к своей груди, ему послышалось, будто певец шепнул:

— Прости, прости меня!

— Пойдем отсюда, — сказал певец, — здесь нет ни одной удобной комнаты для ночлега: все разрушено.

Они пошли через пригорок к Риноцере. Луна ярко освещала эту безлесную, выжженную местность. Тонкие, правильные черты красавца поразили в эту минуту Нарцисса. Его любопытство разгорелось с новой силой. Кто этот таинственный певец, и добрый, и честный, и в то же время злодей? Он узнает, непременно узнает. Он с намерением отставал от певца, вглядываясь в его стройную фигуру. Певец, как много раз прежде, показался ему чрезвычайно похожим на кого-то, виденного много раз именно в этих местах, вблизи его незабвенной Люциллы. Фантазия ясно представила ему, как певец сидит, точно Аполлон с музами, в кругу рабынь его жены, Катуальда сидит у его ног, Лида облокотилась на его плечо, Адельгейда подает ему лиру, но, странное дело! — он не видит Люциллы, когда видит певца, и не видит певца, когда образ жены вспоминается ему, как будто она и певец никогда не были вместе.

Этот человек, думал Нарцисс, непременно был к ней близок, ему не больше 25 лет, он силен и ловок, не высок, учил Люциллу песням и сам, по его словам, учился у нее… теперь понятно, почему фантазия не рисует их вместе: он уходил, когда являлся жених Люциллы. Это… это… тайна открыта: это Рамес.

Пред ними раскинулась другая усадьба, также разоренная, но дом, построенный из прочного горного камня, уцелел почти весь.

Бродяги вошли под своды бывшего жилища Сервилия-Нобильора.

— Пойдем наверх, — сказал певец, — я знаю, что в этом доме есть комната, не могшая обрушиться, потому что очень недавно и очень прочно устроена. Мы там переночуем.

Они вошли в лазурный грот Люциллы.

Нарцисс зарыдал при виде разрушенной обители его богини, повторяя: Ее уж нет!.. если она и жива, то мне не спасти ее, не найти!

— Тебе не найти ее! — повторил певец и также заплакал, обнявшись с другом.

— Я узнал тебя, — сказал Нарцисс.

— Узнал?

— До этой минуты я сомневался, но теперь, в этом гроте… при этой обстановке… сними эти черные волосы, милый друг.

— Зачем?

— Я хочу убедиться… но, нет, не снимай, если не хочешь… я и так уверен.

— Кто ж я?

— Рамес.

Певец снял черный парик, под ним оказались гладко остриженные светлые волосы.

— И похож и не похож, — сказал Нарцисс, — у тебя прежде волосы были длиннее.

— Голова привыкла к парику, — сказал певец, — мне без него холодно, — и снова надел букли.

— У тебя, друг, волосы были гораздо рыжеватее, похожи на волосы Катуальды, хоть и не такие огненные, а теперь…

— Они изменились от постоянного ношения парика, изменились бы и твои.

— Если б они изменились!

— Твоя наружность, друг, до того изменилась с тех пор, как мы расстались после твоего первого бегства, что я тебя положительно не мог узнать, но сегодня и я узнал тебя… я знаю, почему ты боишься меня… не бойся, не донесу… я не скажу Семпронию, кто ты.

— Ты узнал меня?

— Узнал, бедный Каллистрат, друг моей юности.

— Каллистрат?

— Не бойся же! не донесу на тебя.

— Я Каллистрат? какой Каллистрат?

— Не таись от меня, не донесу, хоть твоя вина перед Семпронием, действительно, велика!.. мы один во власти другого, если я выдам тебя Семпронию, ты можешь выдать меня Сервилию. Ах, как счастливо свела нас благая судьба!.. Каллистрат, мы ведь были когда-то друзьями, хоть ты и не помнишь, под каким именем любил ты меня до моего поселения в этом доме. Ты любил Люциллу, Каллистрат… это для меня новое открытие. Я ее тоже любил… Я — ее мститель. Будем вместе мстить за нее!

— Будем вместе мстить за нее! — повторил Нарцисс, удивляясь, что друг принял его за какого-то Каллистрата, неизвестного ему, но радуясь, что друг и теперь не узнал его.

— Ты не презираешь меня, милый Каллистрат?

— Нисколько, милый Рамес. Ты любил Люциллу?

Оттенок ревности в этом вопросе не ускользнул от внимания певца.

— А ты любил ее?. — спросил он.

— Больше моей жизни! — вскричал Нарцисс.

— Мы не соперники, милый, я любил Люциллу только обожанием преданного раба. Я женат.

— Но твоя жена умерла?

— Нет, Нарцисс, она жива.

— Кто она?

— Лида, рабыня Люциллы.

— Зачем же ты продал Катуальде твою дочь?

— Я не могу сказать тебе, зачем я это сделал, но моя жена идет с нами, в числе слуг Аминандра. Там. есть женщины. Аминандр потерял свою жену, но уже утешился. Он взял за себя Амизу и любит ее не меньше, чем любил Хризиду, потому что она храбра, а он любит смелость. Аминандр тосковал о потерянной жене, Амиза тосковала об отвергнувшем ее Барилле, горе сблизило их, и они счастливы.

— Ты долго служил Каю-Сервилию?

— Три года.

— Столько же жила у него и Люцилла. Он любил тебя.

— Я не раб по рождению. Я родился в Сицилии от богатых родителей, но… я преступник… родные не могли меня защитить от мести моих врагов. Я бежал и скитаюсь под разными именами.

— Ты добровольно продался Сервилию?

— Добровольно. Не называй меня Рамесом. Это не мое имя, мое имя — Электрон-сицилиец.

— И мое — не Каллистрат.

— Что нам за дело, друг, до нашего прошлого? наше настоящее хорошо?

— Очень.

— Для нас началась новая жизнь, честная и добродетельная. Так?

— Ты клеветал, на себя. Ты не был разбойником.

— Я буду охранителем и мстителем несчастного старого отца Люциллы, я буду тратить его деньги только на месть за мою несчастную госпожу.

Они провели ночь в комнате Люциллы и ушли на рассвете.

— Куда ты ведешь меня, друг? — спросил Нарцисс.

— Туда, где мы будем жить спокойно все время, пока я не повидаюсь с Семпронием, — ответил певец.

Он привел друга в развалины той самой древней крепости, где Аминандр едва не убил в гневе. Аврелию. На дворе бродило до пятидесяти человек мужчин и до двадцати женщин, среди них бегали и дети. Оставив друга у ворот, певец поговорил с некоторыми из них и возвратился.

— Пойдем, наше жилище уже готово, — сказал он и привел друга во второй этаж башни, лестницу которой уже успели починить до такой степени, что с нее нельзя было слететь и раздробить голову, как прежде, и устроить перила.

— Читай! — сказал певец, указывая на стену, где были написаны клятвы Люциллы и Аминандра.

— Она жила здесь! — удивился Нарцисс.

— Да. Здесь было написано подложное письмо Катилины, решившее участь ее простоватого мужа.

— Лучше бы она его не писала!

— Не все ль равно теперь? ни ее, ни ее мужа нет на свете, есть только мы, — ее мстители.

— Аминандр — ее друг!

— Самый верный. Часто бывают на свете удивительные вещи!.. ты любил Люциллу, ты, значит, считал ее за хорошую, добрую женщину?

— Да. Она была добра и чиста сердцем.

— Ты знал Аврелию, дочь Котты?

— Знал. Она — цветок невинности и доброты.

— А эти женщины терпеть не могли одна другую. Ни любовь, ни зависть, ничто не стояло между ними, никакого соперничества не было, потому что Аврелия не завидовала ни красоте, ни чему-либо другому в Люцилле, а ненавидела ее, сама не зная, за что.

— Люцилла была прекрасна, как лилия: Аврелия, как ландыш, обе были прелестны, невинны и добродетельны.

— И обе глубоко ненавидели одна другую.

Бродяги прожили месяц в развалинах. Лида и Амиза посещали башню, но также не узнали, кто скрывается под именем Нарцисса, а он свободно расхаживал между бандитами, удивляясь только одному: отчего Рамес, бывший прежде выше ростом, стал теперь равен головой своей жене, но высказать этого другу не решился, боясь новых расспросов о своем прошлом.

Глава XI. Ужин у старого воина. — Певец-загадка

Справив тризну по дочери, Семпроний остался жить в своей Пальмате безвыездно, как в добровольной ссылке, никого не посещая и не принимая. Он вызвал к себе только Росцию и долго беседовал с ней. Он поручил ей свою месть, на что актриса ответила притворным согласием и взялась найти Аминандра, потом старик спросил ее, есть ли в самом деле известный ей хорист под именем Электрона, или эта личность только бред безумия его несчастной Люциллы?

— Электрон-сицилиец не бред твоей дочери, — ответила актриса, — это личность загадочная, он певец, плясун и разбойник, друг Меткой Руки.

— Моя дочь вела дружбу с разбойником?!

— Твоя дочь любила Электрона, за что она его любила, — не мне знать, не мне и говорить. Я умею выведывать тайны, но никогда не разглашаю их, даже тайны мертвых, иначе ни один хороший человек не вверил бы мне ни одного секрета, не просил бы моего содействия и не уважал бы меня.

Больше года прошло после смерти Люциллы, а про загадочного певца Семпроний ничего не узнал. Родные и знакомые, которым старик показал завещание своей дочери, посудили, покритиковали, но мало-помалу перестали толковать об участи и завещании неукротимой. Семпрония и Люциллу забыли.

Государственные потрясения заставили всех забыть и Катилину: на проделки его партизанов стали глядеть сквозь пальцы, почти не замечая их преступных потех ночью, — убийств на мосту и на улицах, похищений, краж и т. п. Улик никаких не было, притянуть к суду злодея и всю его шайку не было возможности: он по-прежнему величаво расхаживал по Форуму в своей тоге и заседал на своей сенаторской скамье, рассуждая о мерах к прекращению набегов корсаров на берега и разбоя в городе, точно это его нимало не касалось. С ним видалась, с ним говорили, вели прения, но все-таки он был забыт, т. е. лишен внимания публики и толков общественного мнения за множеством другого, более интересного материала.

На вилле Семпрония собрались римские гости, — самые близкие люди. Это было в первый раз, что старик наконец отворил свою крепость, внявши письменным увещаниям друзей, после смерти дочери. День начал клониться к вечеру. Смерилось. Подан ужин. Невесело село маленькое общество за стол. Никто не решался ни утешать старика, боясь коснуться его горя, ни смеяться, чтоб не обидеть его в дни бедствий. Все тихо толковали о новостях вроде того, что Помпей одержал новую победу над корсарами, претор Вариний разбит Спартаком, Цезарь уехал на Восток, Кай-Сервилий скоро вернется, сын Клелии очень умненький мальчик, Квинт-Аврелий решился развестись с женой, и т. п.

— Росция, — обратился Семпроний к актрисе, сидевшей подле Цецилии, — ты давно обещала мне привести знакомого тебе певца. Когда же он найдется?

— Он нашелся, почтенный Семпроний, — ответила актриса, — я его нашла в Помпее.

— Когда же он придет ко мне?

— Он пришел и ждет в сенях твоего зова.

— Неуместны застольные песни в моем доме, не для песен я хочу его видеть. Вы читали, друзья, завещание моей дочери… ах, моя несчастная дочь!

— Мой бедный друг, — сказал Марк-Аврелий, — покорись судьбе!.. твоя деятельность полезна отечеству, а отечество для римского гражданина должно быть дороже семьи.

— О, Марк! — возразил Семпроний, — не говори этого, не испытавши горя, подобного моему. Две цветущие ветви венчают твой старый ствол жизни: священная дева Марция и всеми чтимая матрона Клелия, подарившая уже тебе внука, а я имел только одну отрасль, и ту разбила буря. Остался я, как обгорелый пень, без отростков, печальный, одинокий, в горести доживать дни мои.

— Слышал ли ты, Семпроний, вести о твоем зяте? — спросила Цецилия.

— Слышал, — ответил старик, — он убит, туда ему и дорога!

— Все указывают на тебя, — прибавил Фабий.

— На плаху что ли положите мою голову, венчанную лаврами за победы, на плаху в наказание за смерть негодяя?

— Полно, друг, — сказал Марк-Аврелий, — Фабий только сообщает общие толки.

— Погубитель моей дочери!.. как она его любила!.. как старалась исправить, отвлечь от порока!.. негодяй достоин десяти, смертей в лютых муках!

— А я остаюсь при моем прежнем мнении, — заявила Теренция, жена Цицерона, — пока не отправят в ссылку Люция-Катилину, — не будет спокойствия в Риме.

— Благородная Теренция, — возразил. Марк-Аврелий, — это не доказано. Нет повода, чтобы привлечь Катилину к суду.

— Он развращает нашу молодежь, разве этого мало?

— И это не доказано.

— Каких же вам еще надо доказательств?! — вскричала Теренция гневно, — пожара всей столицы или резни на улицах? вы и тогда, пожалуй, все скажете, что участие Катилины не доказано, если не поймаете его при свидетелях поджигающим дом или убивающим беззащитных.

— Моя дочь помешалась на этой идее, — сказал Семпроний, — перед гибелью она мне целые дни твердила о мщенье Катилине. Может быть, она была права…

— Войти ли певцу, почтенный Семпроний? — спросила Росция.

Старик молчал в нерешительности, — пригласить ли загадочного человека при друзьях, или прежде переговорить с ним наедине?

— Интересно видеть этого певца, — заявила Цецилия, — он упомянут в завещании Люциллы, как близкий к ней человек. Застольные песни различны. Мы велим ему спеть что-нибудь грустное или торжественное, — например, гимн богам.

— Или военную песнь в честь Помпея, — прибавил Фабий.

— Ничего мне от него не надо, — возразил Семпроний, — я хочу только узнать, что за знакомство было у него с Люциллой. И почему он ей полюбился.

Актриса сходила в сени и ввела Электрона. Взоры всех обратились на вошедшего, он выдержал эту атаку критики, бросив смело со своей стороны вызывающий взор, как будто говоря: ‘А вот, и я перед вами, посмейте меня обидеть, — я сдачи дам… сидите вы, простаки, за столом, не ведая, какая птица влетела в ваш курятник!’

Он состроил кислую мину Фабию и сладко улыбнулся Клелии, что заставило ее покраснеть и отвернуться. Затем он подошел к хозяину и громко сказал: — Высокопочтеннейший Люций-Семпроний-Тудитан, владелец, виллы Пальмата и десяти домов в разных городах, бывший претор сицилийский, сирийский, испанский, галльский… всех твоих титулов, милостивец, не перечтешь и не припомнишь, как и моих имен, под которыми меня знают… ты хотел меня видеть и слышать мои песни, гляди же на меня и слушай!

Он низко поклонился, тряхнув кудрями своего парика, и лукаво, насмешливо улыбнулся.

Хозяин оскорбился сравнением его титулов с именами бродяги. Певец ему не понравился.

— Не для песен я звал тебя, гистрион, — перебил он угрюмо.

— А мое правило иное, почтенный патрон, — возразил бродяга, — если я раз переступил порог триклиния, то непременно всех потешу моими песнями, не спрошу, хотят или не хотят меня слушать. Где я, там и веселье, при мне не плачут! Захочу, — ты горе забудешь, даже порадуешься, что твоя дочь…

— Молчи, дерзкий, — прервал его Семпроний.

— Будешь рад, — что она умерла.

Он схватил любимый стеклянный кубок Люциллы, стоявший перед ложем старика, осушил его, но, ставя обратно, уронил и разбил о мраморную верхнюю доску стола.

— Негодяй! — вскричал старик, побледнев.

Певец невозмутимо отошел немного, принял величавую позу, взял несколько тихих, мелодичных аккордов на струнах своей лютни и запел:

— Из грота похитил рыбак молодой

Ундину, дочь бога Нерея,

И прожил, счастливый, довольный судьбой,

Полгода с супругой своею.

Увидел однажды их злой чародей

И счастье разрушить поклялся:

Напрасно чету седовласый Нерей

Хранить от злодея старался.

Злодей превратил волшебством рыбака

В зловещую, страшную птицу,

Рыбак улетел на крылах в облака,

Покинув супругу вдовицей.

Но твердою духом в печали была

Дочь бога Нерея, Ундина,

К отцу своему она в море пришла

Молить об отмщеньи, в пучину.

С тех пор, когда буря над морем ревет

И молят пловцы о защите,

То слышно, как голос из глуби идет:

Отмстите! отмстите! отмстите!

Всё чайки, над морем взвиваясь, кричат,

Все нимфы под тенью ракиты,

Все фавны, Тритоны, все сонмы наяд,

С Ундиною вторят: — Отмстите!

И самые скалы не глухи к мольбам,

Туманом печали покрыты,

Мрачны их ущелья с пещерами, там

Ревет отголоском: — Отмстите!

— Певец, ты тронул меня до глубины души! — вскричал старик, заплакавший с самых первых слов песни, — я прощаю тебя за то, что ты разбил этот кубок. Скажи, мне, что просишь ты за эту песню?

— Не дорого, почтеннейший, — ответил бродяга с прежней дерзкой улыбкой, — господа, твои собеседники, дадут мне по монетке, а ты дай мне на память вот это колечко. Я подарю его моей сестре, она тоже из актрис.

— Скорее миллион дам, чем это кольцо.

— Дай, почтеннейший!.. оно не дорого, на нем амурчики вырезаны по золоту, оно очень понравится моей Катуальде.

— Катуальде?! — спросил Семпроний, взглянувши пристально в лицо певца.

Бродяга смело выдержал этот испытующий взор.

— Да, почтеннейший, это Сервилия-Катуальда, отпущенница, служащая в театре.

— Бери, — сказал Семпроний, отдав перстень и едва владея собой от мысли, взволновавшей его сердце, — ты… ты…

— Я, пожалуй, еще спою для твоих гостей.

— Твой голос… твое лицо… — прошептал он.

— Твоя дочь была славная матрона, щедрая, она выучилась многим песням от меня, почтеннейший, она со мной познакомилась задолго до своей смерти.

— Приходи завтра ко мне.

— Нет, господин патрон, я завтра уйду отсюда. Ты посулил мне миллион вместо кольца, на что он мне? с деньгами-то ограбят или обыграют, а колечко при мне останется.

— Куда же ты уйдешь?

— Сам не знаю, куда. Пойду на юг. Без денег, в бедной одежде никто меня не тронет, скорее помогут, чем обидят. Не будь твоя дочь богата, не пришлось бы ей утопиться, не будь она красива, — тоже не пришлось бы покончить с жизнью так рано. А я слыхал, почтеннейший, чудеса такого рода: бросится женщина в море, а корсары ее выловят и продадут… это хуже смерти.

— Певец, ты говоришь мне что-то вроде загадки.

— Не загадка это, а бывалое, Электрон, — говорила мне много раз твоя дочь, — хотела бы я быть на твоем месте, ходила бы я невредимо среди моих врагов с сумкой и лютней, и плела бы сети их гибели. Поди к моему отцу, когда меня не будет на свете, и помоги ему отмстить за меня.

Он обошел всех гостей с низкими поклонами, получил несколько монет и подошел снова к хозяину.

— Странный ты человек! — сказал Семпроний, не сводя глаз с бродяги, — я хочу познакомиться с тобой ближе. Приходи завтра.

— Не могу, почтеннейший. Мы еще увидимся. Побывай в Помпее, я тоже там буду скоро. Я, может быть, остался бы, но у меня есть товарищ, который не может оставаться здесь. Он болен, ранен в правый локоть.

— Певец!

— Прощай!

Певец ушел, а Семпроний зарыдал.

Никто не слышал, что говорил певец Семпронию, и все подумали, что он ему наговорил дерзостей, но старик не решился наказать человека, упомянутого в завещании его дочери. Одна Росция этого не подумала. Все сошлись вокруг старика и стали расспрашивать, но он ничего не отвечал, зарыдав истерически, как женщина. Когда его рыдания утихли, он сказал мрачно: — Росция, коварная!.. это все по твоей вине!.. позор мне, позор хуже горя!.. приведи негодяя, вороти!.. я должен говорить с ним. Друзья, уйдите, уйдите!

Певец воротился, а гости немедленно сели на галеру и уплыли в Рим, недоумевая, что такое сталось с их другом.

Певец вошел с Росцией, но через час вышел с Семпронием. Они вдвоем почти всю ночь ходили по аллеям парка, тихо говоря.

Семпроний угрожал и бранился, певец умолял и плакал, потом певец стал угрожать, а старик умолять и плакать. Может быть, звезды и ночные птицы видели выражение их лиц и слышали эти речи, но тот, о ком они спорили, — Нарцисс, ничего не слышал и не видел.

— Каллистрат-Нарцисс! — вскричал певец на заре, стремительно взбежав на башню притона и чуть не упавши с лестницы, — радуйся моему благополучию!.. теперь мне не надо ходить по горам, не надо разбойничать. Я бросаю ремесло навсегда.

Нарцисс, как безумный, привскочил в испуге на соломе и стал протирать заспанные глаза, ничего не понимая и не отвечая.

— Я открыл Семпронию замысел Цетега, — продолжал певец, уселся на солому и крепко обнял друга.

— Ну! — проговорил Нарцисс, зевая.

— Старик до того мне благодарен, что назвал меня своим сыном и дал мне вот что, — гляди!

Он бросил на колена друга обручальное кольцо Фламиния и перстень с печатью Семпрония.

— Все мое! все мое! — воскликнул он громко, стиснув друга в объятьях так, что тот закричал, и наделил его десятком поцелуев в глаза, и в щеки, и в лоб, и в губы.

— Перестань, сумасшедший! — вскричал Нарцисс.

— Теперь, друг мой, что я захочу, то и сделаю. Если захочу, то завтра же отделаю эту башню листовым кованым золотом, одену тебя, как одевался зять старика, Фламиний, когда сорил деньгами направо и налево, зажмурив глаза, куплю и подарю тебе кальдарий не Семирамиды и не Девкалиона, а тот самый кальдарий, из которого пил дедушка-Хаос до сотворения мира!..

— Замолчи! замолчи! ничего мне не надо! — жалобно говорит Нарцисс, вырываясь из объятий.

— Давай кутить и проживать деньги, выманивая их у старика под предлогом мести за его дочь!.. я брошу Лиду, как Флациний бросил Люциллу, устрою театр, выпишу хорошеньких танцовщиц, сама Росция будет любить меня.

Нарцисс гневно оттолкнул певца, вскочил с, постели и закричал: — Электрон-Рамес, я твой раб или нет?

— Ты не раб, а друг мой.

— Если я твой друг, а не раб, и ты хочешь, чтоб я. любил тебя, а не повиновался от страха, то не касайся сокровищ Семпрония!

— Ах, ты скряга!.. у тебя есть кое-что, похожее на твердость характера!.. поздравляю и тебя и себя с этим открытием. Ну, не сердись… я хотел тебя испытать. К чему грабить честного старика? не буду, не буду. Полно же, не дуйся, Нарцисс!.. пойдем в наше новое жилище!.. мы сами все себе приготовим и будем вести трудовую, жизнь. Ты хотел жить в пещере одиноко со мною, так и будет, мы поселимся в парке Пальматы.

Не много было надо тратить убеждений, чтоб уговорить, как угодно, слабохарактерного человека.

— Милый Электрон! — шепнул Нарцисс, — я уверен, что ты не ограбишь Семпрония.

— Милый Нарцисс, я буду самым почтительным сыном для старика и самым бережливым распорядителем его богатства, — ответил певец.

Объятия и новые поцелуи скрепили примирение.

Глава XII
Друзья-отшельники. — Певец — любимец богача

— Нарцисс, — сказал певец, ведя друга по берегу моря близ Помпеи, — я выбрал место поселения для нас.

— Делай, как находишь лучше, — ответил его спутник, уже вполне подчинившийся воле бродяги не только из боязни пред своим господином, напугавшим его с первых дней страшными россказнями, как, просто, вследствие бесхарактерности, сделавшей его некогда рабом Катилины и его клевретов.

— Узнаешь ты эту местность? — спросил певец.

— Да. Это вилла Пальмата.

— Ты жил тут, когда был кучером Семпрония?

Нарцисс не ответил.

— Поселимся тут, — продолжал певец, — эти места не разорены, Спартак тут не был. Я знаю в этих горах пещеру, в которой, была прежде беседка, но лет пятнадцать тому назад, мне это говорили, Семпроний приказал завалить вход в нее, потому что там являлись какие-то призраки, пугавшие поселян. Я знаю, где была эта пещера. Мы найдем в ней себе таинственное убежище. Твоя наружность в этом парике отвратительна, если даже кто-нибудь увидит тебя, то, верно, убежит, приняв тебя за колдуна. Не старайся разуверить суеверный народ, это послужит к нашей двойной выгоде: мы будем спокойно жить вдали от любопытства соседей, но близко к старому, доброму сенатору. Только переселение на постоянное жительство в деревню могло спасти его от преследования Катилины.

Они скоро пришли к ручью, протекавшему в глухой части парка, окружавшего виллу.

— Эта местность очаровательна, — сказал певец.

— Ах! — вскричал Нарцисс, — она священна для меня по воспоминаниям.

— У нас всегда будет довольно воды для питья и стирки, в ручье водится мелкая рыба. Ты будешь сидеть на его берегах с твоим другом, мечтая, сколько угодно, о прошлом или будущем.

— Если Люцилла жива…

— Если б она была жива, мой друг, то непременно ухитрилась бы бежать из неволи, или дать знать о себе отцу.

— Твоя правда, друг… она умерла…

— Не плачь же о ней… что плакать о том, чего не воротишь!.. вот здесь эта пещера… но чем мы станем рыть?

— Руками.

— Как кроты, ха, ха, ха!

— А то как же?

— У тебя, друг, был нож в мешке, мы можем сделать себе лопату.

— Из веток прикажешь?

— Через ручей перекинута тоненькая доска.

— Отлично!.. примемся, за работу!

И они принялись.

Скоро доска превратилась в лопату, хоть и весьма неуклюжую. Друзья стали отваливать рыхлую землю глыбу за глыбой, им было очень трудно работать с их плохим орудием, в помощь которому, весьма пригодился их широкий нож.

Проработав с вечера до рассвета, друзья дорылись до толстых бревен.

— Тут уж я не знаю, что делать, — заметил Нарцисс, — ни нож, ни лопата не помогут без топора.

— Осторожней, — сказал певец, — эти бревна, конечно, сгнили, тебе легко провалиться в глубину беседки. Толкай бревна тихонько, я буду тебя держать за другую руку, если уж суждено провалиться, то лучше провалиться обойм. Нам не надо, чтобы дверь была широка, чем она меньше, тем лучше.

Бревна, действительно, оказались не прочными, и два из них от самого легкого усилия обрушились в глубину, откуда донесся звучный отголосок.

— Не ломай больше, — сказал певец и полез в глубину.

Каменные ступени вели в просторную комнату с гладко вытесанными в горе стенами, еще сохранившими остатки живописи. Воздух был отвратителен, точно в могиле. Певец немедленно выбежал вон.

— Набери, Нарцисс, хвороста для костра, а я займусь нашей хижиной снаружи.

Нарцисс разложил в пещере огонь для уничтожения сырости и гнили в воздухе, а певец уложил отваленную землю так, чтоб не было снаружи следа рук человеческих около пещеры. Он выдернул несколько лоз плюща и дикого винограда и посадил перед входом, скрыв его совершенно под зеленью.

Когда все было готово, друзья устроили себе постели из травы и мха, поели поленты и принялись торопливо делать западню для ручейной рыбы из ивовых прутьев, нечто вроде вершей.

Весь день никто их не потревожил, никто не пришел к пещере и в следующие дни. Рыба ловилась в ручье обильно, но гороху и муки осталось мало.

Через неделю певец сказал своему другу:

— Я пойду в Помпею, нельзя же нам питаться только рыбой, без меня ты не выходи днем из пещеры.

— А ты долго не вернешься?

— Дня три пробуду там. Если б не было необходимости, я не покинул бы тебя. Нарцисс, ты не уйдешь?

— Куда?

— На волю. Может быть, тебе надоело скитаться со мной.

— Нисколько, Рамес.

— Ты упорно зовешь меня этим именем.

— Я знал тебя прежде под именем Рамеса, как честного человека.

— А я тебя под именем Каллистрата, но ты всегда почему-то дуешься, когда я тебя так зову.

— Это имя мне неприятно.

— Мне также неприятно имя Рамеса, но я не дуюсь. Зови, как хочешь. Что имя? — звук пустой. Не все ли равно: Электрон-сицилиец или Рамес-египтянин? ты для меня Каллистрат-фессалиец, а твое это имя или данное господином, — все равно. Я ужасно тосковал, пока бродил в горах одиноко, в тебе я нашел доброго друга, узнав же в тебе давнего знакомого, еще сильнее привязался к тебе. Я готов добыть для тебя все, что могу, только не покидай меня на новое одиночество и не доноси на меня Сервилию и Семпронию.

— Милый друг!.. я сам боюсь, как огня, именно этих людей.

— Я знаю, почему ты их боишься и почему ты бежал, Каллистрат, назвавшись Нарциссом.

— Почему?

— Забудь эту давнюю историю!.. что об ней толковать!.. прощай!

Певец ушел, а бедный Нарцисс-Фламиний, превратившийся для своего друга в какого-то Каллистрата, глубоко задумался, припоминая всех рабов своего тестя. Наконец, сидя вечером при свете луны у входа в пещеру, он припомнил один давний рассказ Люциллы об ужасном случае: кучер проезжал новых коней, они понесли колесницу и свалились в пропасть, а про кучера был слух, что он спасся, успев выпрыгнуть, но воспользовался этим случаем и убежал. Не за этого ли самого Каллистрата принял его Рамес? где болтался этот таинственный плут до поступления в дом Сервилия? где он познакомился с кучером Семпрония? не принадлежал ли он Семпронию под другим именем? если Рамес не его имя, то и Электрон также псевдоним его.

Думы отшельника были прерваны спором двух пискливых старческих голосов, мужского и женского, споривших по ту сторону ручья.

— Я тебе говорю, что сам видел много раз доску, положенную через воду именно в этом месте, — утверждал Вариний.

— А я тебя уверяю, что ее уж давно не было, с самого прошлогоднего половодья, — возражала Флориана.

Они спорили, намереваясь перебраться зачем-то через ручей я не зная, можно ли перейти без доски вброд. Вдруг они оба вскрикнули:

— Адское чудовище!

— Мертвая Голова!

Нарцисс догадался, что он причина ужаса старых супругов, и проскользнул за плющ в пещеру.

— Исчез! — послышался в ту же минуту возглас с того же места за ручьем.

Через три дня певец вернулся из города, принеся огромный мешок, в котором оказалась дичь, мука, горох, бобы, яйца, хорошее вино и разные сласти, а также краски, кисти, плотничьи инструменты, полотно, посуда и т. п.

Друзья-отшельники стали жить в своей пещере мирно и счастливо, насколько было возможно в их доле. Они проделали над дверью большое окно для пропуска света и воздуха и тоже замаскировали его снаружи плющом. Потом устроили себе незатейливую мебель, сшили новое платье и разрисовали все стены пещеры по своему вкусу вместо прежней живописи.

— Это моя сторона, а это твоя, — сказал певец, — увидим, друг, кто лучше нарисует.

У певца рисунок вышел лучше по отделке, но не было такой удачной группировки предметов, как у Нарцисса, который теперь всей душой отдался фантастическим грезам, совершенно чуждым практическому уму певца.

Дни пошли за днями, мирные, счастливые дни, и ночи, полные спокойного сна.

— Ах, как здесь хорошо! — сказал однажды Нарцисс.

— Правда, друг?.. лучше, чем в палатах? что палаты и чертоги!.. то ли дело леса и горы, костер, над которым варится похлебка или полента!.. ни зависти, ни. вражды мы не знаем, не боимся мы в этой пещере никакого Катилины, никто не убьет нас и не отнимет у меня тебя, мой милый друг.

Он поцеловал своего друга.

— Ах, как я счастлив!.. а ты, Нарцисс?

— Счастлив.

— Ты никого не любил кроме Люциллы?

— Не говори мне о ней!

— Ты любил ту, которая тебя не любила.

— О, мучитель!.. перестань!.. Люцилла…

— Любила своего кучера?.. ха, ха, ха!

— Если ты разбогатеешь, иди к твоей Лиде, а я останусь здесь, если Семпроний не узнает и не прогонит меня. Роскошь не даст мне покоя и дружбы, и ни одна женщина не заменит и не…

— Не полюбит тебя сильнее, чем твоя госпожа? простак!.. ей было только 15 лет, когда ты убежал от претора. Люцилла любила только своего мужа.

Друзья-отшельники жили в своей пещере, занимаясь живописью, плетением корзин, рыболовных снарядов, уходом за виноградом, там и сям посаженным ими около деревьев.

Однажды они сидели за ужином, толкуя о своих новых работах, около входа раздались шаги, сильные руки раздвинули плющ, и в таинственное убежище проник впервые непосвященный в их тайны человек.

— Ах! — вскричал Нарцисс с ужасом, — это претор!

— Ах! — вскричал Электрон с радостью, — это мой благодетель!

— Гистрионы [Гистрион — актер в худшем смысле слова: паяц, комедиант], — сказал Семпроний, остановившись у входа, — я случайно открыл ваше жилище, увидев сквозь плющ огонь.

Старик вошел, сел около стола на грубый стул и, насмешливо оглядывая внутренность пещеры, сказал: — Забрались же вы в славную трущобу, гистрионы! живете вы… ‘где козлородному, роду едва проходим проход’ [Quam vix caprigeno generi gradilis gressio est — строфа из одной трагедии Пакувия].

— Что ж делать, господин претор, — ответил Электрон, — ‘живи, как можешь, если нельзя, как хочешь’ [Vivas ut possis, quando non quis ut velis — из комедии Теренция].

— Я уж давно не претор, — сказал старик, — а все меня так величают в память прежних моих счастливых лет, точно человека, бывшего консулом один год, всю жизнь потом величают консуляром. Ну, гистрион, давай ужинать!.. что это у тебя? кисель из пшеничной муки? а кто варил?.

— Я варил, милостивый патрон.

— Ты… а пауки туда не попали с этих стен?..

— У нас чисто в пещере, господин. Зачем попадет паук, в кисель!

— Девушки в провинции, говорят, угощают старых, немилых женихов киселём с пауками и всякой всячиной.

— Мы не девушки, господин. Этот кисель сварен мной для товарища. А вот печеные каштаны и ягоды.

— Что ж твой товарищ забился в угол? Эй, рыжий парик! иди-ка сюда!. Я буду есть, а вы меня забавляйте. Пой, рыжий, как тебя зовут?

— Нарциссом, милостивый претор, — ответил из угла отшельник, он взял лютню, подошел, дрожа всем телом, к неожиданному гостю и спросил: — Что прикажешь мне петь, могущественный Семпроний?

— Пой, Нарцисс, песню про Нарцисса, которую у меня пел твой друг.

Взяв дрожащими руками несколько аккордов, Нарцисс запел:

Красавца Нарцисса все нимфы любили,

Цветами лесными охотно дарили…

В лесу близ потока красавец тот жил,

Из нимф ни единой Нарцисс не любил.

Совсем закоснели все чувства его:

Любил он лишь только себя одного…

Это был переложенный в стихотворение миф о себялюбце Нарциссе, который, никого не любя, только увлекал своею красотою и обманывал нимф. Одна из них, Эхо, до того страдала от безнадежной любви, что все её воздушное существо растаяло и от нее остался только один голос, откликавшийся Нарциссу в лесной глуши. Боги наказали эгоиста: он влюбился в самого себя и был осужден сидеть на берегу потока в лесу и смотреть на свое лицо, отраженное в воде, пока не превратился в цветок нарцисс.

Отшельник пел свою песню раздирающим уши голосом, похожим больше на карканье вороны или скрип колес, чем на мелодию.

— Что ж ты поешь, точно преступник на пытке? — спросил старый претор, пытливо глядя на певшего исподлобья.

— Мой товарищ нездоров, господин, — сказал Электрон, взял лютню, весело вспрыгнул на другой стол, стоявший у стены, и, приняв живописную позу, как на сцене, сидя на столе и свесив ноги, запел звонким, мелодичным альтом миф об Альционе:

Жил-был царь, молодой и красивый,

Был богат он и знатен, как Крез,

Обладал он женою прекрасной,

Как богиня, жилица небес…

Его звали — Кеикс… Альционой ее…

Они сильно друг друга любили…

Но непрочно блаженство ничье…

Люди злые Кеиксу внушили

Плыть за море бурливое вдаль.

Альционы Кеиксу не жаль…

Она тщетно взывала: — ‘Кеикс!

О, не езди, не езди, Кеикс!’

Боги сон Альционе послали,

Ждать супруга домой приказали,

День и ночь Альциона сидела

На морском берегу и глядела

В неизвестную синюю даль.

Выражая рыданьем печаль…

— Где же, где мой Кеикс?

Он вернется ль домой?

Или лживый сон боги послали?

Сон ее в этот раз был не лжив,

Волны мужа к супруге примчали…

Был Кеикс неподвижен, не жив.

Стоявший в углу Нарцисс, как очарованный, смотрел на веселого, вдохновенного певца, не сводя глаз. Никогда еще Электрон не пел так хорошо в его присутствии. Молодой хорист, сидевший на столе с лютней в руках, то гордо закидывал свою хорошенькую головку, украшенную черными локонами, назад с царственным величием, то низко опускал ее, глядя на пол печально, точно настоящая Альциона над волнами моря. Его возгласы припева ‘Кеикс! Кеикс!’ были похожи на крики птицы-буревестника, но звучали такой страстной любовью, тоской и нежностью, какие свойственны только любящему сердцу женщины, тоскующей о любимом человеке, покинувшем ее. Его тонкие пальцы с неподражаемою грацией перебирали струны лютни.

Это был человек, способный очаровать каждого, кто бы ни взглянул на него в эту минуту его вдохновения.

Пропевши, как Альциона бросилась в море на приплывший труп своего мужа, Электрон спрыгнул со стола и простерся на полу, продолжая пение. Вдруг он вскочил и начал носиться легкими прыжками по пещере, подражая птице-буревестнику, в которого боги превратили Альциону и ее ожившего мужа.

Нарцисс с испугом подошел к выходу и выглянул сквозь плюш, ему в эту минуту, под влиянием чар песни, показалось, что над пещерой в самом деле разразилась буря, — до того грозен был мотив пения Электрона.

Наконец хорист остановился перед претором и грозно заключил свою песню:

— О, ты, море, житейское море!..

Ты волнуйся, волнуйся, бурли!..

Поглоти всех врагов корабли!.:

Горе вам, наши недруги!.. горе!..

Старый воин все время плакал, не касаясь предложенного ужина. Вынув кошелек, полный золота, он подал его певцу, сказав: — Приходи ко мне чаще!.. ты будешь играть у меня на лире моей умершей дочери… Хочешь жить у меня? — сказал он певцу, подумав.

— Нет, господин, — ответил певец, — я не покину товарища.

— А давно у тебя этот товарищ?

— Несколько месяцев, господин.

— Поссоришься с ним, — приходи ко мне. Дружба гистрионов не прочна.

— Это не гистрион по профессии, он мой ученик, но больше занимается разными работами. Мы все умеем делать, господин претор: и шить, и писать, и рисовать, и клеить.

— И мебель делать?

— Да. Мы сами сложили из камней наш очаг, сами сделали эту деревянную посуду и мебель.

— А лиры делать умеете?

— Умеем и это.

— Настрой же лиру моей дочери, приди за ней завтра.

Старик лег на постель и скоро уснул.

Уснул и певец. Нарцисс всю ночь не смыкал глаз, улегшись снаружи около пещеры, ему не раз приходило в голову желание бежать от своего друга и ужасного претора.

На рассвете старик ушел.

— Теперь я понимаю, Электрон, почему тебе так щедро платят, — сказал Нарцисс другу за завтраком.

— Я сумел угодить Семпронию пением той самой песни, которую пела его дочь перед смертью в помешательстве.

— Люцилла умерла, если даже корсары ее вынули из воды, умерла от помешательства.

— Помирись же наконец с волей Рока!.. довольно тосковать о невозвратном!

— Теперь, милый друг, я даже в пещере не сниму больше моего парика. Претор, заставши меня врасплох, как вчера, снимет с меня голову, убьет он и тебя за дружбу со мною. Отчего, скажи мне, ты никогда прежде не пел так хорошо, как вчера?

— Артист не должен мотать свои голосовые средства, как деньги. Я берегу мой голос. Для тебя и деревенских я пою, как канарейка, для богатой публики, — как соловей.

— Скажи мне, ты знаешь все семейные тайны претора?

— Да, почти все.

— Удивительно!

— Я знаком с его семьей давно. Когда-нибудь и ты узнаешь причину моей близости к этим людям.

— Несчастная семья!

— Гонимая Роком.

Оба замолчали, тяжело вздохнув.

В эту минуту Нарциссу показалось в лице его друга странное сходство с лицом Люциллы в глазах и профиле. Новое предположение мелькнуло в его мыслях, но он не посмел его высказать: Рамес или Электрон есть незаконный сын старика, брат Люциллы.

К вечеру певец принес в пещеру золотую лиру погибшей Люциллы для починки и еще материал для трех новых лир домашнего оркестра сенатора.

Эти древние лиры делались вначале так — снятый с быка череп вычищали и высушивали, не спиливая с него рогов, покуда они еще не совсем, окоченели после смерти животного, стягивали веревкой, сближая немного между собою. Потом подпиливали череп таким образом, чтоб лиру можно было поставить, образовавшуюся под лобною костью пустоту заделывали куском дерева или металлической пластинкой, просверлив отверстие для лучшего отражения звуков, резонанса. Вместо веревки прилаживали между рогами прочную перекладину и натягивали струны из жил.

Лиры делали также из бараньих и козлиных рогов. Струны также натягивали различно: вдоль или поперек.

Впоследствии, при развитии и улучшении музыкального искусства, стали делать дорогие лиры из дерева с мозаикой и металлические, с металлическими же струнами. Такие лиры назывались кифарами. Играли на них различно: просто пальцами, маленьким смычком вроде ткацкого челнока и согнутой палочкой.

Мандолина, она же лютня, любимый национальный инструмент итальянцев, особенно неаполитанцев, явилась на свет позже лиры и была, говорят, ввезена из Индии или Египта в. переиначенном виде.

Русский вид этого инструмента есть балалайка, испанский — гитара.

Они различны формой, но похожи в общем, потому что все состоят из длинной дощечки с прикрепленным к ней пустым корпусом, на котором натянуты струны.

Римлянам этой эпохи были знакомы и другие инструменты: галльские арфы, еврейские цимбалы, тамбурины, двойные греческие флейты, египетские сорокаструнные гусли и мн. др.

Исполнив удачно заказ Семпрония, отшельники получили от него новый: сделать десять деревянных кифар, десять флейт и десять тамбуринов, украшенных самыми разнообразными мозаическими украшениями. Богач улучшал свой домашний оркестр.

После этой работы Семпроний заказал вышить золотом и разноцветным шелком несколько мужских и женских одежд для его домашних актеров и танцовщиц. Заказывал различные ларчики для подарков друзьям и родственникам, сундуки, вышитые подушки. и покрывала, чепраки, резные столы, давал расписывать посуду. Много давал он самых разнообразных заказов отшельникам.

Нарцисс, боявшийся, точно крот, вылезти на свет из своей пещеры, чтоб его не узнали, поневоле работал целые дни, покуда его друг относил заказы, получал новые и пел в господском доме.

Нарцисс полюбил свое ремесло и сделался отличным художником-живописцем и резчиком по дереву и металлу.

С каждым днем все более и более привыкал он к своему другу и полюбил его больше своей жизни.

Лишиться веселого Электрона казалось ему хуже смерти. С рабскою угодливостью ухаживал он за молодым певцом, успокоившим его на счет скромности старого претора. Претор никому, по-видимому, не открыл жилище отшельников, потому что никто больше не посещал их.

Их богатство увеличивалось очень быстро, но они не желали уйти из пещеры, не желали даже расширить и украсить ее внутри.

В чистой, но простой одежде работали отшельники, сидя на земляном полу пещеры, покрытом циновками, или на грубых стульях около стола.

Ели они простую пищу, сваренную в котелке над их незатейливым очагом, лишь изредка лакомясь дичью, черепахами, морскими раками и вином, приносимыми Электроном из дома щедрого заказчика.

Глава XIII.
Возвращение счастливой четы. — Сплетники в гавани. — Певец-забияка

Мы покинули Сервилия-Нобильора и Аврелию в минуты их блаженства, когда объяснились, благодаря хитрости Росции, все их взаимные недоразумения. Нечего нам было сказать о них. Страдания этих двух любящих сердец кончились навсегда. Счастливые супруги весело отпраздновали свое бракосочетание при самых благоприятных приметах и отплыли на роскошном корабле, снабженным всеми удобствами, вместе с торговой флотилией Аристоника.

Два года пролетели для них незаметно, точно один блаженный день в земном раю. Сервилий был неотлучно при своей супруге, не только исполняя, но даже угадывая все ее желания. С Аврелией был и друг ее детства, обожавший ее Барилл.

Угождая своим покровителям, и оттого любимый Сервилием и богатым Аристоником, молодой сириец тем не менее тайком сильно грустил. Он знал, что. Катуальда поступила в актрисы, успокаивал себя мыслью о присмотре за нею со стороны доброй купчихи, но… кто, думал он, усмотрит за Катуальдой? кто укротит и устережет Это бойкое, хитрое существо?.. Катуальда полюбила Барилла больше из жалости, чем за его достоинства, бросила, так сказать, ему свою любовь, как милостыню, нищему. Он, еще живя у Котты, ревновал ее к белокурому Рамесу, веселому, умному, образованному любимцу Нобильора, Рамес пропал после нашествия разбойников, убит ли этот хитрый египтянин, бежал ли он и случайно не встретился с господином, — Барилл ничего не знал о нем, будучи уверен только в одном, что Рамес не мог пристать к злодеям, по самому складу своей души и характера не склонный ни на что подобное. Образ Рамеса тревожил ревнивого сирийца до того, что его не тешили никакие диковины Египта и Греции.

Аристоник переезжал с места на место, перевозя товары и пассажиров. Привезенное из Италии он продал в Александрии, взятое там сбыл в Малой Азии, малоазиатские товары — в Греции, греческие повез в Рим. Так прошло два года, блаженных для Сервилия и Аврелии, приятных по торговым выгодам для Аристоника, но скучных для Барилла. Чтоб не смущать счастья обожаемой патронессы, верный отпущенник ни одного слова никому не сказал о своих муках ревности, лишь изредка напоминая о пропавшем Рамесе.

Сервилий сам жалел верного, неподкупного слугу и решил принять все меры с его отысканию, лишь только вернется домой. Это не утешало, а еще больше мучило Барилла, желавшего найти Рамеса, но не около своей жены.

Аристоник и Барилл возвратились зимой, но Сервилий прожил целых полгода в Сицилии.

В одно прелестное летнее утро Сервилий разбудил поцелуем свою жену, сладко спавшую в роскошной каюте.

— На тебе праздничное платье, мой друг, — сказала Аврелия, — разве мы уже вошли в гавань Неаполя?

— Да, милая, около двух часов тому назад, но мне не хотелось будить тебя рано. Когда ты оденешься и позавтракаешь, мы пойдем в наш дом и поселимся тут.

— Не в Риноцере, Сервилий?

— Нет, милая, слухи о громадных полчищах разбойников из беглых рабов оправдались, в деревне положительно нельзя поселиться, все оттуда бежали, кто мог. Твой брат, без сомнения, еще не разыскивал твое приданое при помощи Катуальды. Я уж видел Минуция и Петрея, наших бывших добрых соседей, оба они сделались нищими. Минуцию помогают изредка его богатые родные, но Марк-Петрей в отчаянном положении: кроме разорения его усадьбы и расхищения имущества, разбойники еще ужасно изувечили его, обморок спас этого страдальца от зверства Бербикса, его сочли мертвым и бросили. Я его принял в число моих клиентов.

Вариний и Флориана также здесь, в Неаполе, живут по найму в услужении до лучших времен.

— А здесь не опасно, Сервилий?

— Ни одно место в мире не защищено вполне от всякой опасности, самый Рим бывал в осаде. Я не хочу успокаивать тебя ложью, как ребенка. Я говорю тебе только, что здесь теперь еще не страшно, но не ручаюсь за будущее. Кто запретит нам бежать отсюда в другое место при первой беде? поживем и посмотрим, что будет дальше.

После завтрака счастливые супруги, одетые в праздничное платье в знак своей радости возвращения в отечество, сошли на берег и отправились пешком к своему дому, но не успели они покинуть гавань, как громкие возгласы оглушили их. Аврелия была схвачена и чуть не растерзана несколькими парами рук, уцепившихся за нее, эта атака не испугала счастливую матрону, потому что последовала со стороны весьма дружелюбных нападателей, — Вариния, Флорианы, Минуция и Петрея, они целовали ее руки и платье, каждый тянул ее к себе, рассказывал и расспрашивал, перебивая других.

— Белая лилия, как ты пополнела! — пищал Вариний, — а мы-то несчастные!

— Мы-то чуть совсем не пропали! — договорила Флориана, — не езди в деревню, моя горлица!

— Спартак свирепствует, точно разъяренный медведь, — перебил Минуций.

— Не Спартак, а Крикс, — возразила Флориана. — Спартак не жесток.

— Врешь, жена! — вскричал Вариний, — и Спартак, и Крикс, и Эномай, и все, все разбойники жестоки. Бербикс повесил кверху ногами Петрея и содрал с него кожу.

— Кожи он не сдирал, — сказал Петрей.

— Как не сдирал? ведь ты же это рассказывал.

— Я говорил только, что…

— Я помню, что ты говорил и как нашли тебя соседи… ты позабыл, что с тобой было, а я не забыл.

— Довольно вам рассказывать про эти ужасы, — сказала Флориана, — Кай-Сервилий, слышал ли ты о бедствиях твоего друга, почтенного Семпрония?

— Он не мог слышать за морем ни о чем, — сказал Минуций, не дав ответить ошеломленному богачу.

Болтливые соседи закричали все разом.

— Дочь-то его…

— Сошла с ума…

— И утопилась…

— А старик-то… кто этого ожидал?!.. забыл ее…

— Да, да, совсем забыл.

— Утопилась, говорит, туда ей и дорога…

— Так и говорит это самое.

— В Пальмате живет безвыездно и чуть не каждый день пиры дает.

— С музыкой, Кай-Сервилий, с музыкой!.. вот чудеса-то!

— Сначала сам утопиться хотел.

— Врешь, жена! — зарезаться.

— Все равно, утешился… завел себе любимца — мальчишку… вертит он стариком и его деньгами.

— Сущий колдун!.. тьфу!.. не к беде будь помянут!.. а еще-то!.. в пещере-то!.. я сам видел, — недоброе.

— Да, да, там поселился волшебник, страшный, рыжий, борода вот какая длинная, хоть косу из нее плети!

— Он-то и подослал мальчишку к Семпронию, этот мальчишка — сын колдуна, он красавец, какого редко встретишь, голосистый.

— А я слышала другое про него, — сказала Флориана, — будто этот Электрон никто иной, как твой кубикуларий, Рамес и что он… от верных людей я слышала, — он был любимцем Люциллы, когда она у тебя жила.

— С ее стороны это возможно, — заметил Сервилий, — потому что такая безнрав… — но продолжать ему не дали.

— Возможно, возможно!.. только Рамес твой…

— Казался неподкупным… трезвым… благонравным… никто не мог ожидать…

— Люцилла, говорят, ему наследство оставила…

— Это верно… целый миллион.

— Это не Рамес, — возразил Вариний, стараясь перекричать остальных трех, — это — сын колдуна, а рыжий колдун никто, иной, как Мертвая Голова.

— Везде у тебя Мертвая Голова, дед, — усмехнулся Петрей, — как будто, кроме Мертвой Головы, нет на свете ни одного волшебника.

— Ужасен этот рыжий! — продолжал Вариний, — я несколько раз ночью при свете луны видел, как он сидит у замурованной пещеры да вдруг и провалится в нее. Ни двери нет, ни ямы никакой, а колдуя исчезнет, не раз я это видел. Сидит он и что-то плетет длинное… или быстро вертит вот так пальцами что-то невидимое… днем же я видал, как из горы дым идет черный, густой, страшно и подойти-то к этому месту…

— Оттого, что тебя певец прибил, — засмеялся Минуций.

— Да, да, забияка ужасный!.. если, говорит, ты еще раз придешь сюда моего отца тревожить, превращу тебя в дерево… а сам треснул меня по голове своей лютней…

— Не так больно прибил, как напугал, — перебила Флориана.

— Сын очень похож на Мертвую Голову, у него черные глаза, из которых, так и кажется, пламя вылетает, а на голове у него густые, черные волосы… как есть Мертвая Голова. Рамес был белокурый с карими глазами, а этот…

— У Рамеса были черные глаза, — перебил Петрей.

— Если и черные, то не такие.

— Забияка ужасный! — прибавил Минуций, — ел я недавно из горсти вареные бобы на улице, вдруг, точно из-под земли, явился певец и подтолкнул мою руку… все просыпалось…

— А я несла яйца на продажу, — сказала Флориана, — он подбежал и тоже подтолкнул мою корзину… все яйца перебил… дам, говорит, тебе за каждое яйцо по золотой монете… я хотела взять, обрадовалась…

— А я не велел, — перебил Вариний, — где волшебство, там и беда. Не смей брать, жена, волшебных денег!.. если возьмешь, за окошко их выброшу. Где Мертвая Голова, там и беда, где сын его, там тоже беда.

— Да ведь ты, дед, говорил, что Мертвая Голова превратился в Спартака, — заметил Минуций.

— О, это великий чародей!.. он может быть разом в нескольких местах под различными образами: в Риме он — сенатор, в Ноле и Метапонте — беглый раб, в Неаполе и Помпее. — корсар, в Пальмате — старик-отшельник по имени Нарцисс Огненная Борода. Может быть, и сына-то у него нет, а он сам принимает вид прекрасного юноши, чтобы морочить Семпрония. Как бы, кажется, старику такому умному, подчиниться влиянию болтуна-гуляки?! или это сын чародея, или сам чародей. Это верно, друзья мои, слова против меня выговорить не дам!

— А я утверждаю, что это Рамес, — перебила Флориана, — он перекрасил свои кудри и усы.

Кай-Сервилий только саркастически улыбался на все споры своих клиентов, если его Рамес, избежав смерти, попал в любимцы Семпрония, сумевши утешить старика в его горе, то великодушному богачу останется только хвалить честного человека за его усердие и сочувствие к печали друга своего господина, если Рамес пользовался ветреностью Люциллы, — не Сервилию судить утопленницу, которой боги уж воздали кару за грехи. Вообще, что за дело до Люциллы, Рамеса и Семпрония счастливому Сервилию? не будет он впутываться ни в какие сплетни и интриги, пока не позвали его на помощь или не затронули его честь.

И он, действительно, ни во что не впутался…

Глава XIV. Танцовщица и ее друг

Счастливо и спокойно жил в пещере Квинкций-Фламиний под именем Нарцисса, а жизнь в Риме между тем волновалась и шумела, как бурное море, поглощая корабли многих несчастных пловцов, не хотевших или не умевших пристать к какой-нибудь тихой гавани.

Между такими несчастливцами были Курий, день — ото дня бедневший, и его друг Афраний из богатых, но, как и все клевреты Катилины, прожившихся граждан. Его отец был один из тех богачей, что, не задумываясь, платят тысячи за хорошую лошадь, но жалеют сотни для найма хорошего учителя сыну. Молодой человек почти с детства привык к обществу расточителей и, подобно Фламинию и другим, без отговорки дал клятву в ненарушимой верности союзу, не придавая этому обряду большого значения. Но, достигнув 25 лет, он понял, в каких сетях он очутился. Было слишком поздно выпутываться, но юноша решил идти наперекор всему и всем и, во что бы то ни стало, сбросить постыдное иго. Первым его делом было уплыть на Восток вместе с Юлием Цезарем, вступив в армию под команду Помпея.

Лучшей услуги он не мог бы оказать своим врагам, главными из которых были его мачеха Аврелия-Орестилла и ее друг сердца, Люций-Катилина. Уехавши, Афраний развязал им руки, Орестилла и манила к себе злодея и гнала его прочь, твердя: — Я боюсь моего мужа.

— Твой муж смертен, — отвечал злодей.

— Я дрожу при мысли о его смерти, потому что останусь нищей.

— Его завещание составлено все в твою пользу.

Старик Афраний умер скоропостижно, как большая часть неудобных для Катилины людей, его завещание оказалось все в пользу Орестиллы, оно было составлено только за три дня до его смерти, молодой Афраний сделался нищим, но, еще ничего не зная об интригах своих врагов, спокойно служил на Востоке, дожидаясь смерти своего отца, после чего он надеялся, получив огромное наследство, достигнуть своей заветной цели: расположить в свою пользу деда танцовщицы Дионисии, которую безумно любил, прощая ей ее небезгрешную жизнь.

Дионисия также любила Афрания больше других своих поклонников, он был ее первой любовью, ее кумиром. Между ними встали грозные, неумолимые ее дед и его отец и безденежье. Не отказывая ни в чем себе, отец молодого человека не давал сыну денег после того, как он промотал все свое наследство после матери. Дед Дионисии держал свою внучку в полном повиновении своей воле, богиня сцены была рабой своего деда-деспота.

Разлука не погасила любви Афрания к прекрасной балерине, в чужих краях, среди красавиц Сирии и Египта, он думал о ней. Не оплакав смерти своего отца, он, полный надежд, радостно сел на корабль и понесся на всех парусах в отечество с целью получить и наследство и прежнюю благосклонность своей милой, разорвать все сношения с компанией мотов и поселиться где-нибудь в веселом, но далеком от Рима месте, если Дионисия последует туда за ним, — в Сицилии или Греции.

Но он, как большая часть молодежи, легкомысленный и непостоянный, начинал все свои дела, так сказать, не с того конца. Ничего не разведав верного, Афраний прямо с корабля отправился к Росции, куда надеялся вызвать на свидание свою милую Дионисию.

Это было в конце лета.

Росция давала прощальный вечер своей любимице Катуальде, уезжавшей с мужем в Неаполь навсегда из столицы. Этот вечер был женский без присутствия мужчин.

В честь своей любимицы Росция имела на голове рыжий парик с длинными косами, перевитыми голубыми лентами, Катуальда же, в честь своей покровительницы, выкрасила свои огненные волосы в черную краску.

Они грустно толковали между собою, мало принимая участия в разговорах и забавах своих многочисленных подруг, резво танцевавших на лужайке сада и угощавшихся без церемоний вином и сластями.

— Я рада, моя милая, — сказала Росция, — что между тобой и твоим мужем не было больших неприятностей по поводу твоего вступления на сцену.

— Деньги помирили нас, — ответила Катуальда, — деньги и Амарилла. Мой муж очень полюбил и ее и мальчика.

Росция засмеялась.

— Да, — продолжала Катуальда, — он говорит, что Амарилла будет хорошей работницей, потому что умнее своего возраста, а Леонида он не узнал. Я уверила его, что приняла ангажемент только для нашей дочери, Гиацинты, которая родилась без него, я была очень ласкова, мы совершенно помирились.

— Если ты увидишь певца…

— Певца?

— То лицо, которое просило нас не называть его иначе даже наедине…

— Ну!

— Скажи ему, что я получила его посылку и письмо.

— Ты с ним переписывалась?

— Да.

— А меня и дочь свою он покинул, как будто забыл о нас.

— Он мне пишет в странных выражениях о каком-то своем товарище, с которым он счастлив.

— А Семпроний?

— В каких отношениях певец к своему патрону насчет наших общих тайн, я ничего не знаю. Не советую и тебе это разведывать. Не наше дело. Я получила драгоценное ожерелье. Если встретишься, передай мою благодарность и скажи, что я молчу обо всем, как прежде, и аккуратно исполняю все просьбы.

Их разговор был прерван странною суматохой между гостьями: в заповедное общество собравшихся нимф проник незваный Фавн.

Дионисия, легкая как птичка, танцевала с тамбурином в руках вместе с подругами под звуки гусель и пение остальных собравшихся. Она громко вскрикнула, выронив тамбурин, и побежала из сада к террасе, на ступенях которой, любуясь своей милой, стоял Афраний в пыльной, дорожной одежде.

— Дионисия, — вскричал молодой человек, — мы больше не расстанемся. Я твой, ты моя, дни счастья наступили, мой отец умер, я — миллионер.

Дионисия упала в его объятия и горько зарыдала, не слушая, никаких утешений. Все собрались вокруг молодой четы.

— Я дам два миллиона твоему дедушке, — продолжал Афраний, — увезу тебя в Афины или в Александрию. Мы будем, мужем и женой. Если тебе будет скучно жить без сцены, я сам пойду для тебя в певцы или танцовщики за границей. Отец умер, я — миллионер.

Дионисия оправилась от первого порыва горя.

— Ты нищий, — сказала она, — никогда не быть тебе миллионером. Отец лишил тебя наследства.

— Ложь!

— Это, к сожалению, истина, — сказала Росция, — мои бедные друзья, одно горе готовит вам Рок в грядущем, не идите против Рока, не плывите против волн житейского моря. Расстаньтесь!..

Она отвела их обоих в сторону от гостей и стала тихо говорить:

— Беги, Афраний!.. беги опять в армию Помпея!.. там твоя единственная гавань спасения, гибель ждет тебя здесь.

— Беги, Афраний! — сказала плачущая Дионисия.

— Вместе с тобой, — ответил юноша.

— Не быть мне твоей никогда! — возразила танцовщица, — дед продал меня ненавистному старому Фламме, который скоро увезет меня в Этрурию и будет держать там в неволе, пока я не надоем ему.

— Бежим вместе!

— Куда же мы бежим без денег?.. ты не привык спать на соломе в шалаше, а я…

— И ты также этого, не хочешь!.. — ревниво вскричал он, рассердившись, — ты не хочешь делить радость и горе с тем, кто любит тебя!..

— Друзья, — сказала Росция, — я охотно помогла бы вам, если б не была уверена, что мои деньги ни к чему не послужат. Дионисия такой же кумир всего Рима, как я, Демофила и другие… такой же кумир, каким некогда была Семпрония-Люцилла. Если Дионисия бежит, то все легионы ее поклонников погонятся за ней на самый край света. Спастись от такой погони можно только смертью.

Если, б ты, Дионисия, могла умереть как Люцилла, я дала бы тебе все, что хочешь, но. ты не Феникс, не возникнешь ты, моя легкая астрильда, из своего пепла, твой костер сожжет тебя. И ты, и твой Афраний, вы оба легкомысленные простаки, не могущие ломать стены перьями и переплывать моря на соломинках. Ваша грудь не вынесет огненных перунов Рока. Для вас возможно счастье только в старости, когда пронесутся над. вами все бури жизни. Расстаньтесь и ждите лучших времен терпеливо.

— Нет! — вскричал Афраний, не вразумленный словами умной актрисы, а только подзадоренный на подвиги любви, — нет!.. я вырву тебя, Дионисия, из когтей твоих тиранов, или умру!

— Беги, Афраний, в эту же ночь из Рима!.. — мрачно сказала Росция, — я не выдаю тайн, доверенных мне, но ты погибнешь, если ночуешь в Риме. Это все, что я могу тебе сказать.

— Беги, Афраний!.. беги, мой милый! — вскричала Дионисия.

— Вместе с тобой, — ответил он.

Все убеждения, были напрасны, Афраний убежал из дома актрисы с новыми. клятвами вырвать из неволи свою возлюбленную, оттягав наследство у мачехи.

Дело, начатое не с того конца, привело к самому неожиданному результату.

Появившись, точно грозный призрак, неожиданно перед взорами своей мачехи, легкомысленный юноша, не видя в порыве злобы, кто сидит еще — в комнате, кроме ненавистной ему Орестиллы, осыпал ее самыми язвительными упреками и угрозами, говоря, что завещание его отца подложно, он это докажет и т.п.

Этот монолог был прерван молодым Курием, который кинулся к другу и, зажав ему рот, шепнул:

— Молчи!.. молчи!.. ты погиб!.. ты давно записан в проскрипции… я один могу спасти тебя…

Оглянувшись, Афраний увидел Лентула и Катилину, сидевших в углу на диване, перешептываясь между собой.

— Мы ничего не слушали, что говорил молодой человек в порыве гнева и нетерпения, — сказал Катилина ласково, — высказывай, дорогой Афраний, все, что чувствуешь!.. твой гнев справедлив вполне… Орестилла обязана поделиться с тобой наследством.

— Никогда! — прервала злобная женщина, — твои ли слова я слышу, мой искуситель?!

— Ты поделишься, если я велю, — прервал злодей.

— Ты хочешь меня обидеть! — вскричала Орестилла, готовая заплакать.

— Половина наследства твоя, — сказал. Катилина Афранию, — десять. миллионов и вилла в Этрурии. Ты превосходный молодой человек, из тебя в будущем выйдет герой, я понимаю людей. Но за услугу я попрошу у тебя тоже маленькой услуги.

— Чего хотите вы все от меня? — спросил юноша, ошеломленный нежданными обещаниями.

— Соглашайся теперь на все, — шепнул ему Курий.

— Пустяков, — сказал Катилина, — Курий объяснит тебе, в чем дело.

Курий увел Афрания с собой на улицу через час после его разговора с Катилиной.

Подходя к храму Весты, он. сказал ему:

— Не перепутай же моих советов, когда кончишь, беги сюда, к северным воротам, у южных тебя будут ждать убийцы.

Кто эта весталка?

— Не знаю.

— Чем она и кого оскорбила?

— И того не знаю. Меня выбрали на это дело, потому что это вовсе не опасно ни для кого.

— А для чести весталки?

— Ее хотят только напугать… это какая-то месть легкомысленной особе. Завтра ты непременно потребуй вексель на всю обещанную половину наследства, тебе его дадут, будучи уверены, что ты погибнешь, потому что надзор за тобой вверен мне. Я исполню все, что мне вверено, кроме последнего: не убью тебя, потому что ты не пойдешь ко мне, а выйдешь невредимо в другие ворота. Тогда беги с твоим векселем, прямо в Остию и плыви на первом отходящем корабле, куда бы ни пришлось. Я был тебе другом прежде, другом и буду всегда.

Друзья расстались: один, уверенный, что все теперь стало его: десять миллионов и танцовщица, другой, — что спас товарища от верной гибели. Ни одному из них не пришла в голову догадка, что Катилина, по уходе их, переговорил с Лентулом еще раз о затеянных злодействах, изменив весь план их.

Глава XV.
Старый жрец. — Адский план злодея. — Подложные улики. — Гибель двух жертв

Великий Понтифекс Лициний был человеком очень строгих правил, справедливым, честным и усердным к исполнению своих обязанностей. Покушение Цетега на его жизнь в первый раз не удалось, когда наемный бандит, заменивший злого, но трусливого заговорщика, ударил Лициния сзади кинжалом, крепкий старик, носивший под одеждой кольчугу, даже не пошатнулся.

Во второй раз Лициний был отравлен, но его крепкое здоровье, несмотря на старость, осилило болезнь, он выздоровел.

Наконец Катилина измыслил новое средство погубить не только этого честного старца, но устроить такой адский план, после исполнения которого упали бы в бездну гибели вместе с Лицинием и другие жертвы. Злодей с нетерпением ждал приезда Афрания, отлагая до этого дня свой умысел, он отлично знал слабые струны каждого намеченного им лица.

Ведя сам безупречную жизнь, Лициний требовал того же и от всех своих подчиненных, не снисходя ни к каким слабостям и недостаткам. Подчиненные ему понтифики и весталки очень боялись его. За простую оплошность он отрешал от должности без всякого милосердия, за нарушение обетов — казнил со всей неумолимой строгостью жреческих уставов.

Но слабость нравов этой эпохи нельзя было ограничить ни строгостью, ни страхом. Франтовство и любовь проникали в жилища священных дев Весты, невзирая на отрешения, тайные сечения в стенах обители и даже казни. Молодежь, пользуясь правами родных и двоюродных братьев, племянников и т. п., пробиралась к старухам, но попадала к молодым. Чем ветреннее вели себя девы, тем строже был их начальник, но он не мог устранить соблазн, проникавший к храму всеми уловками хитрости.

Лициний кипел гневом, этот человек старого закала не хотел и не мог помириться с порчей нравов в своей обители, ему было досадно, что, ежедневно убеждаясь в дурном поведении то той, то другой отшельницы, он не имел возможности уличить ни одну из них в нарушении священного обета уже несколько лет.

Не боялась его почти одна Марция-Аврелиана до того рокового дня, когда она спасла Лентула и Фламиния от казни. Лициний на многое относительно ее смотрел сквозь пальцы, убежденный в ее благовоспитанности и твердости характера. Напрасно, еще до ее посвящения, враги ее отца взводили на нее всевозможные клеветы, напрасно сплетничали ее подруги из зависти. Лициний уважал ее.

Катилина зорко следил за этими жертвами своих проскрипций, он со злобной радостью узнал, что на другой же день после спасения осужденных Лициний в гневе отрешил Марцию от должности на целый месяц.

Клевреты злодея распустили слух, что не Аврелия была причиной заступничества молодой весталки, а один из друзей осужденных, к которому жрица неравнодушна, провинциалка же была только ширмой. Эта молва была пущена так ловко, что не только молодежь, но и, солидные, пожилые люди легко поверили этой клевете.

Отец сделал Марции, невзирая на ее священный сан, строгий родительский выговор, отвергая все ее доказательства. Стихи, могшие теперь спасти честь Марции в глазах ее отца, были уничтожены. Спрошенная, как свидетельница, Аврелия, как известно, находилась тогда в апатии, близкой к помешательству, она не могла энергично защищать двоюродную сестру, она только кляла самое себя и призывала смерть. Свидетельству Аврелии не поверили. Росции также не поверили. Цецилия инстинктом матери знала, что ее дочь не способна ни на что дурное, почтенная матрона сделала резкую сцену своему супругу, проплакала целые сутки и захворала от предчувствия ужасной беды, грозящей ее дочери неизвестно от кого.

Росция плакала вместе со своей подругой-патронессой, клялась ей открыть врагов Марции и уничтожить их козни, но… спектакль следовал за спектаклем, одна новая роль за другою, одна интрига Демофилы за другой… тоска Дионисии, разлученной с Афранием, сетования Семпрония по утонувшей Люцилле, история сына Аминандра и дочери Электрона, полная таинственности… многое другое, более мелкое, — все это развлекало в разные стороны внимание актрисы, и она забывала про Марцию и ее мать, едва переступала порог, выходя из дома Марка-Аврелия, как забывала и о других несчастных, входя туда.

Слишком шумен был водоворот жизни Росции, чтобы она не была легкомысленна. Не природное легкомыслие, а непрерывная смена впечатлений была причиной бесполезности актрисы для ее друзей, которым она готова была всегда искренно помочь, но не могла разорваться умом и сердцем, чтоб поспеть везде и всюду вовремя. Росция доверила Катуальде свои опасения за Марцию.

— Если б был здесь наш певец! — воскликнула галлиянка.

Но этот возглас ее оставлен без внимания.

Два года прошли.

Досужие сплетники забыли Марцию, как забыли утонувшую Люциллу и уехавшую Аврелию, занявшись другим, преимущественно грабежами шаек Спартака на юге и победами Помпея над корсарами.

Но весталка не была забыта ее врагами, видевшими в ней не простую жертву для потехи кинжала или языка клеветников, но нечто более важное.

Бросив Фламиния в когти Ланассы и ее отца, злодей разом погубил его, его жену, мертворожденное дитя и старика Семпрония, переставшего после смерти дочери помогать деньгами Помпею в его предприятиях против корсаров, потому что он забыл весь мир от горя. Отделался злодей, хоть и неожиданно, и от Ланассы, убитой Люциллой.

Гречанка, полезная делу заговора, тем не менее, была опасна по своему легкомыслию, разлюбив когда-нибудь Фламиния, она могла увлечься новой жертвой своей порочности из числа людей совсем другой партии и превратиться из помощницы в яростного врага, обладая несметным капиталом и многими тайнами.

Ланасса уже была занесена в проскрипции, Люцилла только ускорила ее гибель, избавив этой услугой злодея от нужды нанимать убийцу или интриговать.

Такую же, подобную Фламинию, колонну, держащую на себе одной все своды дома Марка-Аврелия, Лициния и других, Катилина видел в юной весталке и пользовался всяким поводом, чтоб заставить кого-нибудь шептать о ее чести. Шепталось, что Лициний не ведает ее плутней только потому, что она хитрее всех прочих, а может быть и сам покрывает их, потому что ее отец оказывает ему какие-нибудь услуги вроде небезгрешных доходов.

Этого последнего намека старый жрец не мог хладнокровно вынести по своей гордости и стал шпионить за Марцией.

Он скоро приметил, что Лентул-Сура и Цетег делают Марции какие-то знаки головой и глазами, на которые та не отвечает, но каждый раз конфузится. Этого было довольно, чтобы окончательно сбить с толка подозрительного, угрюмого старика. Имея право входить к каждой из жриц во всякое время и вмешиваться во все, что их касалось, Лициний стал мучить Марцию своими ежедневными посещениями, которые всегда сопровождались строгим допросом по поводу всякой мелочи.

Вынесши терпеливо несколько месяцев эти придирки, молодая жрица наконец вспылила и гневно заметила своему начальнику, что ее платья, серьги, посуда и сундуки нисколько до него не касаются, и она никакими законами не обязана открывать все это и показывать по первому требованию, объясняя, кто их ей подарил, или у кого и за какую цену она их купила.

Старик вышел, пригрозив Марции, что высечет ее при всех за дерзость.

— Попробуй это сделать! — вскричала Марция в гневе, — мой отец привлечет тебя к суду!

Ссору, как дым, не удержишь в стенах дома, Катилина скоро проведал об окончательном разрыве хороших отношений между Лицинием и Марцией и приступил к делу, подготовляя почву для посева драконовых зубов к приезду Афрания с Востока. Кроме Лентула никто ничего не знал о его планах. Курий знал, что идет какая-то интрига с весталкой, которой хотят сделать скандал перед всеми ее подругами, но кто она и в чем этот скандал будет состоять, он ничего не знал почти до последнего дня. Лентул целый год ухаживал, за Марцией, но ни его нежные взоры и улыбки, ни поклоны и льстивые фразы, — ничто не привлекло к нему сердца весталки, слишком хорошо знавшей, что это за человек.

Поручив Курию убить Афрания, злодеи подметили их перешептыванья и изменили свой план.

Была ночь дежурства Марции, Афраний, получив от мачехи все векселя и обязательства на половину наследства, успокоенный Курием, что никакая беда никому не грозит, кроме пустого скандала вроде уличных или закулисных шалостей молодежи, посетил днем свою старую тетку из бывших весталок, уже кончившую срок служения. Простясь со старухой, он не ушел из обители, а притаился за кучами дров на внешнем дворе. Когда смерилось, он взлез на эти дрова, а оттуда без затруднения перебрался на каменную ограду, окружавшую второй, внутренний двор, где был самый храм и куда не дерзал входить никто, кроме Великого Понтифекса и дежурной девы.

Афраний не приметил двух человек, притаившихся около дров и следивших за ним, как кошки за мышью, это были Катилина и Лентул, уславшие Курия домой без рассуждений.

Поняв, что вместо того, чтобы спасти, он только завлек друга в ловушку, Курий, не зная, что делать, бросился к Дионисии, ее не было дома, она танцевала на пиру у богатого расточителя Фламмы. Курий бросился в дом Фламмы и был впущен только в сени, как не приглашенный, не добившись ничего, он с растерзанным сердцем вернулся к храму Весты, но уже не успел досмотреть финала трагедии, виновником которой он признавал одного себя, все там уже было кончено. Схватив себя в отчаянии за волосы, Курий стал рвать свои прекрасные густые кудри и, как сумасшедший, убежал домой, где напился до бешенства и в первый раз в жизни прибил свою до сих пор обожаемую Фульвию и ее ребенка.

Афраний снял с себя одну сандалию, пояс с подвешенным к нему мечом и плащ, свернувши все это вместе, он перекинул, как ему было приказано, через ограду прямо в храм, состоявший из одних колонн под крышей без стен.

Сделав это, легкомысленный юноша радостно засвистал и слез по дровам вниз с ограды, чтобы скорее бежать со своими векселями к Дионисии и с ней за море… сильные руки двух злодеев схватили его неожиданно, кинжал сверкнул в руке Катилины и вонзился в сердце юноши, раздался громкий стон, и Афраний упал без дыхания.

Начался шум, прибежали сторожа с факелами и доложили начальнику обители.

Узнав Афрания, известного, как герой всяких шалостей на улице и в театре, Лициний, осматривая его рану, приметил сверток, висевший на его шее на шнурке, вместо похищенных документов помещенный злодеем. Развернув его, Лициний прочел подложное письмо: ‘Марк-Афраний изменившей ему деве говорит: — Прощай, изменница, на веки! для тебя я покинул Дионисию на целый год, для тебя я скучал на Востоке вдали от родины, исполняя твои капризы. Я думал, что ты отсылаешь меня, потому что боишься нарушить твои обеты, не в силах противиться моей любви. Я узнал все, Марция, все! я умираю от своей руки, потому что жизнь мне постыла: ты меня не любишь, Дионисию я покинул, потому что ты мне приказала, отец лишил меня наследства. Нищий, не любимый ни тобой, ни Дионисией, ни друзьями-льстецами, я не могу больше жить, я умираю вблизи тебя, наслаждайся любовью с моим счастливым соперником, я так презираю его, что не в силах даже написать это отвратительное имя. Целую неделю скрывался я в Риме, следя за тобой, и в этот короткий промежуток времени видел даже больше, чем хотел’.

Если б Лициний взялся хладнокровно за дело, тронувшее его самую слабую струну, то через час истина могла бы обнаружиться. Но он воскликнул: — Чистая Веста оскорблена! — скомкал письмо и, приказав всем присутствующим стоять, как они стояли, у тела Афрания, взял пятерых и велел им глядеть в храм сквозь отворенные ворота.

— Гордая Марция наконец уличена!.. — размышлял старик в злобном торжестве.

Он оправил на себе одежду и гордо, с сознанием своего достоинства, тихо и величаво пошел в святилище.

Ошеломленная испугом, когда влетел, подобно огромной птице, плащ, развернулся, разостлался на каменном полу, и из него с громким стуком выпал меч вместе с поясом и мужской сандалией, Марция, немного задремавшая после принесения со внешнего двора дров и возложения их на жертвенник, в первую минуту не знала, что ей делать: оставить ли эти предметы без внимания, как чары злобных ночных духов, — ламий и стриксов, — и заставить их исчезнуть заклинанием, бежать ли ей к жрецам с докладом, или же спрятать. Спрятать брошенное было некуда, потому что в храме ничего не было, кроме статуи богини и жертвенника с неугасимым огнем, а на дворе только росло священное дерево, увешанное волосами постриженных дев.

Странные вещи можно было только выбросить за ограду, или вынести, или же зарыть.

Пока Марция размышляла, что ей делать, не слыхавши ни предсмертного стона Афрания, ни шума сбежавшихся свидетелей, Лициний тихо и торжественно вошел к ней.

Одного взгляда на новые улики было достаточно для полного торжества угрюмого жреца.

— Марция-Аврелиана, что это за вещи и откуда попали они в неприкосновенное святилище? — сурово спросил он, указывая на подброшенное своим костлявым пальцем и устремив на деву взгляд, похожий на взгляд ястреба, поймавшего добычу.

— Я не знаю, как это явилось, — ответила она, — свалилось ли сверху или из-под земли.

— Нечистые вещи непосвященного попали к подножию жертвенника богини, потому что его охранительница нарушила свой обет.

— Ты лжешь, Лициний!

— Вот еще улика.

Марция прочла в руках жреца подложное письмо Афрания.

— Интрига против меня, — сказала она, затрепетав, и обняла жертвенник, ставши на колена.

— Не дерзай касаться святыни! — вскричал Лициний, сорвал с головы Марции священную повязку и грубо схватил ее за руку, стараясь оторвать от жертвенника, — ты не только нарушила твой обет, но допустила, на свидание с тобою в самое святилище Афрания, что доказывается присутствием этих вещей. Он был здесь сегодня, другой, о котором он упоминает, мог быть также, непосвященные проникают в святилище!.. о, до чего я дожил!.. клянусь моим священным, саном, это не останется без наказания для устрашения и удержания других слабых дев.

— Свидетельствуюсь священным неугасимым очагом богини, — я невинна.

— Против этих улик твоя клятва бессильна.

— О, Веста!.. неужели ты не защитишь от клеветы твою жрицу?!

— Иди за мной!.. скоро я позову тебя к суду в присутствии всей коллегии.

Лициний вывел Марцию из храма.

— Позвать Валерию, чтоб не остался без надзора священный огонь, — приказал он.

— Марция, узнаешь ли ты этого человека?

— Я узнаю Марка-Афрания, но еще раз клянусь, что не только я не нарушала моего обета, но и он меня не соблазнял никогда. Мы были знакомы, видясь у наших общих родных и знакомых, но это было знакомство простое, как со всеми.

— Он умер от своей руки, а в минуту смерти не лгут. Свидетели, читайте это письмо!

Лициний бросил в толпу бумагу.

— Улики ясны? — спросил он.

— Ясны! ясны! — раздались голоса. Многие из толпы злорадно улыбались, предвкушая наслаждение невиданным зрелищем похорон живой весталки у Капенских ворот.

— Понтифики, — обратился Лициний к своим помощникам, — уведите уличенную в ее квартиру и стерегите, не допуская к ней никого до дня ее суда.

Марцию увели. Все разошлись, толкуя о случившемся скандале, каждый на свой лад, только, к несчастью, никто не прозрел истины. Лициний ушел на свою квартиру в сопровождении двух служителей, несших улики: подброшенные части одежды и письмо.

Тело Афрания положили на носилки и тихо понесли при свете факелов по улицам в дом его мачехи, Орестиллы.

Пир в доме Фламиния-Фламмы кончился. Окруженная молодежью и подругами, Дионисия шла домой, повторяя по общей просьбе поклонников свои воздушные па на улице.

Вся подкутившая компания была очень весела.

— Другие возвращаются домой не по-нашему, — смеясь заметил Лентул, указывая на рабов, несущих носилки, — тот весельчак даже уснул на пиру.

— Это покойник, — сказал Катилина.

— А я держу пари, что спящий, — возразил Лентул, — сто викториатов против двадцати.

— Идет.

— Прекрасная Дионисия решит наш спор.

Они с хохотом бросились к процессии, потащив танцовщицу за собой.

Прежде чем рабы успели остановить дерзкого, Лентул, без всякого уважения к мертвецу, сорвал с него покров. В груди юноши еще торчала рукоятка кинжала, никем не вынутого из глубокой раны его сердца.

— Афраний! — вскрикнула Дионисия, упав на колена у тела, — он, может быть, еще жив… только ранен… милый!.. милый!.. ах!..

Она вынула кинжал из раны.

— Его кровь не течет… ах!.. он умер… нет, нет!..

Она приложила ухо к его груди.

— Его сердце не бьется!.. все кончено!.. милый, зачем ты меня не послушался!.. зачем не бежал?!

— Он убил себя сам, — сказал один из рабов, несших тело.

— У храма Весты, — прибавил другой.

— От безнадежной любви к весталке, — сказал третий, — на нем нашли письмо, адресованное ей.

— Ложь! интриги! клевета! — вскричала Дионисия, — будьте вы прокляты, погубители невинного человека, погубители единственного существа, могшего составить мое счастье!.. будьте вы прокляты от Стикса и Оркуса, от Эмпирей и Тартара, от всех богов, богинь, гениев и духов! пресмыкайтесь, как гады, без пристанища при жизни!.. да останутся ваши тела без погребения на пищу псов и коршунов после смерти!..

Красавица упала без чувств на руки своих подруг.

— Конец и ей! — шепнул Катилине Лентул.

— Конец не ей, а ее упорству, — возразил злодей, — она и Фламма теперь наши.

Дионисия очнулась через месяц после жестокой горячки, очнулась она не в Риме, а в Этрурии, в неволе у ненавистного ей старика-мота. Для несчастной красавицы кончилось со смертью Афрания все дорогое и милое в жизни. Энергия ее была не настолько сильна, чтобы противостоять потоку неумолимой жизни. Она апатично покорилась своей судьбе и понеслась, махнув на все рукой, как пловец в челноке без руля и весел, она стала веселиться с теми же самыми погубителями, которых так энергично прокляла в минуту горя.

Прошло несколько лет… прежнюю птичку нельзя было узнать: она превратилась из легкой веселой астрильды в безобразную, толстую ворону, одетую в павлиньи перья.

Старик Фламма промотался и превратился из друга в слугу своего услужливого и льстивого кредитора, Катилины, который завел в его этрусском поместье такой же притон горных бандитов, какой был у него прежде для корсаров в Риноцере.

Глава XVI. Тайная казнь

На другой день после таинственной смерти Афрания Марк-Аврелий и Цецилия пришли к храму Весты. В квартиру Марции их не впустили, Лициний их не принял, им осталось одно утешение: ждать разъяснения дела при публичном суде над их дочерью. Скорбный отец немедленно занялся расспрашиваньем о малейших подробностях дела каждого человека, могшего быть полезным, он не жалел денег, в Остии были найдены корабельщики, привезшие юношу в отечество, могшие обличить клятвенно ложь в подложном письме о его недельном пребывании в городе. Все родные были готовы также подтвердить, что никто никогда не видал ничего подозрительного между весталкой и убитым. В один день все было готово для спасения погибающей. Все могло кончиться благополучно, если б новая бездна не разверзлась под ногами Марции, эта бездна была — раскаяние Лициния в своей торопливости. Он разгласил дело сгоряча, обрадовавшись возможности насолить Марку-Аврелию, с именем которого клеветники сплели давно его имя с тайным участием в каких-то общих взятках по подрядам и доставлению должностей, что было в высшей степени мучительно для души честного, строгого старика. Вполне убежденный в виновности Марции, Лициний наутро раскаялся в разглашении скандала и захотел непременно спасти виновную от бесчестия, несмотря на вражду к ее отцу, потому что от этого страдала не только дева, но и честь храма.

Замять дело, думал Лициний, уже невозможно, потому что улики слишком сильны, если он не назначит немедленно коллегиальный суд, то его обвинят в потворстве соблазну, а суд может произнести один приговор: публичное сечение осужденной и погребение заживо.

Призвав своих помощников, старик приказал им изготовить к ночи все, что спасало честь весталки в таких случаях, не раз повторявшихся, за что родные виновных были ему благодарны.

Арестованная, которую весь день никто не посетил и не утешил, изнемогшая от жажды и голода, а еще больше от мучительных мыслей, лежала на своем ложе во мраке, сравнивая этот мрак. с тем, что ждет ее скоро в ужасной глубокой пещере за Капенскими воротами среди скелетов ее истлевших предшественниц, между которыми, вероятно, были и невинные мученицы, жертвы интриг, подобные ей.

Энергия совершенно покинула несчастную девушку, весь день не кормленную, инстинкт самосохранения взял верх над ее благородной гордостью и злобой на придирчивого начальника. В её уме царила одна мысль, полная ужаса, — мысль об истязаниях и смерти. Честная или позорная, тайная или явная, быстрая или медленная, — смерть казалась одинаково ужасной для этого молодого существа, полного жизненных сил, любимого родными и подругами.

К этому ужасу и естественному отвращению жизни от смерти присоединилось еще тяжкое сознание, что казнь последует ни за что, ни про что, в угоду каким-то неизвестным злодеям, быть может, противникам ее отца, или Люция-Фабия, или даже врагам Росции, обожавшей свою патронессу и ее дочерей.

Эти мысли, как неумолимые палачи, терзали Марцию весь день, ей хотелось, во что бы то ни стало, спастись от смерти.

Ей представились ясно, со всеми подробностями, одна за другой, вес сцены ожидающей ее участи: все весталки собираются в ее квартире на заре, одевают ее в ее лучшее платье и все знаки ее сана, многие ее жалеют, плачут, просят на память какую-нибудь вещицу, другие тайком рады ее гибели, злорадно глядят на нее, подмечая с любопытством каждое ее слово и вздох. Ее торжественно ведут в дом Великого Понтифекса, в залу суда, где уже собралась многочисленная публика, происходит допрос, свидетельские показания, присяга, предъявление улик, чтение приговора. Ее ведут на двор, там все уже готово на устроенном эшафоте: скамья и розги. Толпа глядит, как Великий Понтифекс снимает с осужденной священную повязку, покрывало, пояс, самое платье… боль и стыд при истязании…

На нее надевают простое платье, связывают ей ноги и руки… весь персонал храма становится попарно для шествия за город. Осужденную кладут в открытый гроб или на носилки и несут… могила видна вдали, зияя, как пасть чудовища, готового поглотить свою жертву.

Все останавливаются, Великий Понтифекс развязывает осужденной руки и ноги, набрасывает на нее черное покрывало, сводит ее по лестнице в ужасное подземелье, где горит тусклый ночник… лестницу убирают, — тяжелый камень заслоняет дневной свет навеки… все кончено.

Но Марция хочет жизни…

Засов двери в ее комнату проскрипел, дверь отворилась, и вошел Лициний, облаченный во все знаки своего верховного сана. Увидев Великого Понтифекса, Марция бросилась к его ногам, с рыданьем умоляя о пощаде и клятвенно уверяя снова в своей невинности.

— Во внимание к трудам твоего отца на пользу государства, оказываю тебе, Марция, снисхождение, единственно возможное в этом случае, — сказал Лициний, — моей властью я избавляю тебя от публичного сечения розгами и погребения за Капенскими воротами.

Его речь звучала торжественно и мрачно, он говорил, как бы, отчеканивая каждое слово. Обратившись к своим четырем помощникам, стоявшим у двери со светильниками, Лициний сказал:

— Распорядитесь всем, что нужно для спасения чести весталки!

Двое из этих понтификов внесли в комнату светильники и поставили на стол, другие двое внесли, поставили среди комнаты и открыли тесный, деревянный гроб, обитый внутри мягкими, пуховыми подушками.

Все четверо остановились в ожидании дальнейших приказаний.

Увидев эти ужасные, таинственные приготовления и поняв их смысл, Марция еще сильнее зарыдала, обняв колена Великого Понтифекса и произнося бессвязные слова последней тщетной мольбы к неумолимому судье.

— Исполните ваш долг! — сказал Лициний понтификам, его голос прозвучал мрачно и глухо, почти шепотом.

Марция была близка к потере сознания, уцепившись обеими руками за одежду жреца, она рыдала и лепетала свои мольбы и уверения.

Понтифики медленно, точно совершая жертвоприношение, приступили к осужденной, разжали ее пальцы, судорожно стиснувшие одежду Лициния, подняли ее, уложили в гроб, расправили ее платье, руки, ноги и волосы и осторожно накрыли тяжелою крышкой, обитой с внутренней стороны, как и весь гроб, такими же мягкими, пуховыми подушками, которые плотно прилегли к лицу и всему телу несчастной жертвы, не могшей после этого пошевелиться в предсмертных конвульсиях.

Четыре засова крышки проскрипели, заглушив последнее рыдание и последний вздох Марции.

Лициний сел на кресло около гроба и спокойно стал глядеть на часы в полном убеждении, что поступил не только справедливо, но даже очень милостиво относительно весталки, уличенной в нарушении обета.

Марции еще не было 25 лет, она не успела составить завещание, откладывая это со дня на день, надеясь на долгую жизнь.

В голове Лициния невольно пробежал эгоистический вопрос какая сумма останется в пользу храма после этой богатой девушки?

Полчаса истекло.

В комнате царила мертвая тишина, прерываемая только шепотом угрюмого старика, молившегося Прозерпине и Весте за душу казненной.

Точно статуи, неподвижно стояли понтифики в отдалении у стены.

— Распорядитесь, как следует, телом казненной! — приказал Лициний.

Отомкнув засовы гробовой крышки, понтифики сняли ее прочь, вынули умершую девушку и положили на ее постель, потом безмолвно подняли с пола ужасное орудие казни и удалились с ним из комнаты.

Лициний подошел к телу Марции со светильником в руке и остался доволен тем, что его помощники не допустили казненную исцарапать руками лицо или грудь в борьбе за жизнь и конвульсиях смерти: ее руки были расправлены по бокам при опускании крышки в минуту казни.

Осмотрев положение казненной, Лициний снова спокойно сел и стал молиться.

Чрез несколько времени в комнату вошла старшая весталка в сопровождении дев.

— Марция-Аврелиана, нарушившая свой обет, кончила жизнь, — сказал Лициний, встав с кресла, — помолитесь подземным богам за ее душу!.. да послужит ее смерть уроком вам, юные жрицы великой богини!

Весталки поклонились своему начальнику, не сказав ничего, и вышли.

Вместо них явились женщины, умевшие приготовлять покойников к погребению, они принесли ванну, горячую воду, благовонное масло и полотно.

— Эта дева отозвана от мира живых, — сказал им Лициний, указывая на Марцию, — исполните ваш долг над ее телом!

Он вышел.

Женщины раздели тело казненной, положили в горячую воду и размягчили в ней суставы, уже окоченевшие, потом, вынувши, положили опять на ложе и долго растирали душистым маслом.

Наконец они одели покойницу в ее лучшее платье, причесали ей волосы и накололи на голову жреческое покрывало, перетянув чело повязкой из белых лент с длинными концами.

Положив тело на другое ложе, покрытое дорогим покрывалом, они его вынесли в атриум квартиры, поставили среди комнаты, завесили окна и зажгли светильники и курильницы.

Никакого следа насильственной смерти не осталось на теле казненной, лик ее был бледен, как мраморное изваяние, Марция казалась спящей глубоким, спокойным сном, искусные женщины сумели уничтожить в ее лице даже выражение строгости и гордости, присущее ей при жизни, казалось, что вот заиграет сейчас улыбка на ее устах.

Лициний, взглянув еще раз на покойницу и убедившись, что все исполнено, как следует, послал извещение о ее смерти в дом родителей.

С громкими криками отчаяния вбежала Цецилия, уже вполне утешенная мужем, собравшим все доказательства невинности ее дочери, успокоенная уверенностью в благополучном результате суда… все рушилось!.. несчастная мать упала на тело дочери, разрывая свое платье и терзая волосы, понтифики с трудом удержали ее, чтоб она не сорвала покойницу на пол. Она кричала диким голосом: — Лициний, Лициний, зачем ты это сделал?!

Обморок прекратил раздирающие душу вопли Цецилии, ее вынесли без чувств и отправили на носилках домой, с ней сделалась горячка.

Марция, посредством тайной казни, была сочтена за подозреваемую, но не осужденную деву, еще имевшую право на всю пышность почетного погребения. Отец схоронил ее в своем фамильном склепе со всею торжественностью, приличною ее богатству и знатности.

Несчастная Цецилия, оправившись от болезни, почти каждый день приходила в роскошную залу-колумбарий, устроенную внутри склепа, ложилась на кушетку против урны с пеплом Марции и проливала слезы, прося Росцию декламировать ей ‘Плач Гекубы над могилой Поликсены’ и другое в этом роде. Не долго ходила она и плакала… разрыв сердца соединил ее с дочерью.

Торжествующий Катилина присутствовал в числе приглашенных на похоронах Марции и расточал самые льстивые речи утешения убитому горем Марку-Аврелию, Лентул увивался около неутешной Клелии, дружески советуя Фабию развлекать супругу.

Злодеи видели и приехавшего Семпрония, он показался им рассеянным, не понимающим от горя, что вокруг него творится.

Железная натура престарелого воина с трудом выдержала этот новый удар, — горе его друга.

Заговорщики, в упоении своего адского торжества, решили оставить Семпрония в покое, не тратя денег на убийство человека, убитого горем без кинжала.

Уличить злодеев было невозможно, притянуть к суду, — еще невозможнее: замышляя тайные козни на погибель государства, явно они держались почти совсем в стороне от политики, их считали простым кружком расточителей-безобразников, знакомых между собою и сближенных общностью склонностей. Никому не казалось подозрительным и то, что они группировались постоянно около Катилины, потому что в Риме был таков обычай, что каждый знатный или просто богатый человек собирал вокруг себя всяких приживалок и прихлебателей, пировавших и даже живших у него целой ватагой в сто человек и больше.

Великий Понтифекс Лициний вскоре после смерти Марции умер скоропостижно в своей постели. Старость ли подрезала нить его жизни? подточил ли его червь всеобщего презрения сенаторов, после тайной казни невинной весталки старавшихся делать ему на каждом шагу неприятности? отравил ли его Катилина? — все предполагали то, другое и третье, но никто не узнал истины.

После него скончался, и точно так же таинственно, Марк-Аврелий-Котта.

Случались чаще прежнего поджоги, грабежи, убийства, похищения.

О Катилине снова заговорили. Против знаменитого заговорщика выступил знаменитый противник, не только равный силами злодею, но даже превзошедший его, это был Цицерон.

Знаменитый оратор сумел расстроить все замыслы злодея на консульскую власть.

Тогда Катилина снова стушевался, выдвинув свою креатуру, болтуна Лентула.

Лентул-Сура был один год консулом, но, благодаря ловкости Цицерона и его сторонников, а еще больше своему легкомыслию и пьянству, ничего не сумел и не успел сделать в пользу своего патрона, он составлял самые замысловатые планы и сулил Катилине всякое благополучие в самом скором времени, но все это немедленно выбалтывал тайным агентам Цицерона, в числе которых были: Аминандр Меткая Рука, Росция, Мелхода и Курий, покуда не погиб окончательно в засосавшем его болоте.

Так волновалось бурное море столичной жизни. Рев его волн, подмывавших крепкие утесы, валившиеся в бездну, достигал далеко, до самых пределов Востока и Запада, Севера и Юга, и там были люди, следившие с живейшим участием за ходом этой бури, желая успеха одни — одной партии, другие — другой.

Прислушивались к этой буре и жители Неаполитанского побережья, из них большая часть относилась равнодушно ко всему, что делается в столице, хлопотали и работали там в пользу Цицерона только старый Семпроний и его насмешливый любимец, Электрон-сицилиец, или певец-забияка, как его многие звали.

Глава XVII
Дедушка-колдун. — Ссора друзей. — Видение художника. — Певец-Водяник

Спартак был побежден Крассом. Местность между Неаполем и Помпеей успокоилась от разбойничьих набегов и заселилась как новыми, так и прежними жителями, обстроилась красивыми помещичьими виллами и домиками богатых рыбаков из отпущенников, промышлявших ловлею рыбы на множестве лодок, управляемых их невольниками.

Пышная растительность юга не замедлила украсить эти разоренные места, быстро разрослись там по-прежнему рощи с дикими грушами, сливами, миртами, лаврами, оливами, буками, дубами и проч., засверкали рыбки в сажалках, засуетились люди, добрые и злые, гордые и любезные… жизнь победила смерть.

Квинт-Аврелий-Котта, рассорившись с женой, поселился с своим единственным сыном, Публием, на своей вилле Аврелиане. Он был горделив, суров и скуп, несколько напоминая этими чертами характер своего отца.

Недалеко оттуда купили виллу Фабий и Клелия и часто наезжали отдыхать от шумных удовольствий столицы. Риноцера уже не делилась, как прежде, на восточную и западную, а вся принадлежала Сервилию-Нобильору, жившему там безвыездно после переселения из Неаполя со своею обожаемой Аврелией.

Дом Фламиния был предоставлен старым добряком в безвозмездное пользование Барилла, ставшего рыбаком. Он разрушил до основания сгнившую руину, поставив там просторную, но скромную каменную хижину в один этаж с маленькою мансардой наверху под плоскою крышей.

Густой плющ и жимолость облепили это жилище мира и любви живописными гирляндами. Около него росли пирамидальные тополя и кипарисы, между стройных стволов которых были постоянно развешаны рыболовные снаряды владельца.

В нижнем этаже жилища был просторный атриум, т. е. спальня. и кухня хозяина, там помещался очаг, обеденный стол и постель, хозяев с неизбежною люлькой, подвешенной к потолку на крюке и веревке. В люльке, что ни год, копошился и пищал новый ребенок Катуальды, угощаемый матерью то грудью, то соской, то колотушкой. По лавкам и по полу чернели и рыжели детские головы всех возрастов от 15 лет до двухлетнего ползуна. Это были дети Катуальды и рабынь, все они спали ночью вместе на матрацах домашнего изделия, набитых, чем попало: овечьей шерстью, конским волосом, соломой и морскою травой. Днем эти постели убирали в угол.

Другая комната, просторнее кухни, была отдана нескольким рыбакам-невольникам с их женами. Там также висели люльки с пискунами, но кроме этого был склад всякого домашнего скарба.

Шум в этих помещениях не умолкал ни днем ни ночью. Топотня, спор, брань, ласки, смех, визг сосунов и ползунов, стук посудой, — все это перемешивал ос сливалось в нечто, похожее на хаос элементов до отделения моря от суши.

В третьей комнате жены рыбаков чинили сети, и потрошили рыбу, назначенную для сушки или солки.

Воздух в хижине был самый отвратительный, пахло там и рыбой, и салом, и жареной говядиной или свининой, и кашей из ячменя и чечевицы. Мухи роем летали, присоединяя свое жужжанье к гулу людского общества.

Среди обитателей хижины, как хозяев, так и невольников, равных между собою по происхождению и образованности, господствовала самая тесная дружба, несмотря на их ежедневные ссоры и драки между собой. Все они ели за одним столом, разбиваясь на несколько групп около общих горшков или плошек с кушаньем. И ругались целые дни, и мирились, и спорили, и шутили, и сердились, и любезничали без всякого стеснения.

Эта хижина стала местом наиболее частых посещений певца-забияки, которого не жаловал хозяин, но очень полюбили работники и дети, охотно сбегаясь плясать под даровую музыку и слушать песни, нередко подпевая общим хором.

Пешком приходить в Риноцеру из Пальматы было довольно далеко, но певец брал легкий челнок, всегда готовый к его услугам, и летел, как стрела, поставив парус и рассекая волны веслами в своих сильных руках.

После переселения Семпрония на виллу из Рима и его посещения отшельнической пещеры, певец стал чаще и чаще уходить под разными предлогами от художника то в один город, то в другой, скоро он совсем перестал с ним жить, переселившись в господский дом к своему покровителю.

В доме началась веселая, шумная жизнь, насколько было возможно в то тревожное время. К богачу съезжались, преимущественно морем, его друзья и пировали с ним. Росция посетила виллу со своей труппой и отцом и дала спектакль в нарочно устроенном театре.

Нарцисс все это знал, но не хотел принимать никакого участия в забавах своего друга, которого он считал то волшебником, то простым плутом. Певец, приходя в пещеру, всегда приносил другу что-нибудь нужное или приятное ему: лакомство, вино, материю для нового платья, материал для работы и т. п., всегда ласкал его, ободрял, но не оставался с ним долго. Изредка он его брал с собой в ближайшую деревню или усадьбу. Певца-забияку все знали, одни любили, другие боялись его плутней, состоявших в том, что он отколотит, приправляя побои своими возгласами ‘дружище’ молодец, или разобьет посуду, или поцелует жену, невесту, дочь, или выльет помои в рыбную кадку, а иногда и на голову несчастливца, избранного им быть мишенью насмешек.

Такими страдальцами, над которыми все соседи смеялись, были Вариний, а потом и Барилл. Певец не боялся их мести, потому что у него всегда были готовы защитники в лице молодежи.

В деревнях знали и Нарцисса. Взрослые звали его отшельником, молодежь колдуном, его боялся один Вариний, считая за Мертвую Голову, прочие относились к нему равнодушно, некоторые даже любили его за случайно сбывшиеся предсказания, которые, по советам друга, он всегда давал в благоприятном смысле.

Видя эту веселую ватагу, художник иногда со вздохом шептал певцу: — Вот этот мальчик мог бы быть ровесником моему ребенку, который умер… о, моя бедная жена!.. я не знаю, жива ли она или нет.

Он полюбил детей, они иногда приходили к нему в пещеру и с любопытством рассматривали его работы, принося ему что-нибудь из деревенских продуктов в благодарность за игрушки, копались в его маленьком огороде, сажая и поливая овощи, причем нередко что-нибудь портили и дрались, не вызывая этим ни малейшего гнева дедушки-колдуна.

Однажды утром певец пришел на заре к своему другу и остался завтракать с ним, а потом стал помогать в работе.

Плющ над входом раздвинулся, и в пещеру вошла Лида с маленькой девочкой. Темно-голубые глазки ребенка пытливо смотрели на страшного, рыжего Нарцисса из-под своих длинных ресниц. Ее шелковистые, каштановые кудри, перехваченные узеньким золотым обручем, рассыпались по нежным плечикам, не закрытым красивой белой короткой детской туникой с вышивками на подоле. На ножках, достойных служить моделью для резца или кости художника, были надеты красивые сандалии из голубой кожи с серебряными звездочками на скрепах. Это была Амарилла, рабыня Катуальды. Она стояла, как прелестное видение, на лестнице пред взором удивленного Нарцисса, увидевшего ее в первый раз, потому что Катуальда и ее муж тогда только что поселились в Риноцере. Амарилла стояла, не смея ни войти, ни уйти без приказания Лиды.

Лида подошла и села рядом с певцом, тихо сказавши: — Ты желал, чтоб я привела это дитя сюда, оно здесь.

— Я хотел показать ее моему другу, — ответил певец, — позови ее.

— Поди сюда, Амарилла, милое дитя мое! — сказала Лида ласково, — взгляни, какие тут есть игрушки.

— Здесь хорошо, прохладно, — сказала девочка мелодичным голоском, смело подойдя к певцу, — ты давно не был у нас в Неаполе. Ты и здесь поешь, как у дедушки богатого?

— Да, миленькая, я пою и здесь, — ответил певец.

— Разве у тебя есть дедушка? — спросил Нарцисс.

— Да, он очень богат… он мне не дедушка, а только позволил так себя звать, потому что любит меня. У мамы Аврелии веселее, чем у нас дома, потому что у нас много ребятишек и все они драчуны и забияки, я люблю из них только Гиацинту, она меня не обижает. У мамы Аврелии тихо в доме, дети смирные, маленькие, тихо играют, хоть они и мальчики.

— Аврелия любит Амариллу, как свою дочь, — сказал певец.

— Она учит меня грамоте и Гиацинту вместе с Никифором, со своими детьми, и Публием… Публий уж большой, скоро уедет отсюда, без него будет скучно.

Девочка весело болтала, поместившись на колени певца. К ней-то он и отлучался чаще всего в Неаполь из пещеры, пока рыбак не переселился из города. Она доверчиво обвила ручонками его загорелую шею и теребила кудри.

Лида, между тем, пытливо смотрела на художника, который смутился, боясь говорить с этою хитрой женщиной. Постоянные угрозы певца убить Фламиния, если он его найдет в живых, наводили на него панику не столько от самого страха смерти, как от ужасной мысли, что любящий его друг превратится во врага.

Лида пробовала начинать разговор, но художник отвечал ей односложно, не желая продолжать.

Наконец она собралась домой.

Амарилла вынула две красивые ленты из принесенного с собой ларчика и сказала певцу: — Вот это тебе от меня… я сама вышила эти узоры… повесь на этом твою лютню.

— Подари другую-то ленточку мне, — попросил Нарцисс, — я подарю тебе ларчик красивее твоего, Амарилла.

— Хорошо, возьми.

Лида ушла, прелестная девочка упорхнула за ней из пещеры, точно легкая птичка из клетки.

— Какое прелестное дитя! — вскричал Нарцисс.

— Да, она прелестна и добра, — ответил певец, — ее все любят. Семпроний хочет ее выкупить и взять вместо внучки, Катуальда согласна продать ее, но глупый рыбак не отдает. А ты друг, что-то смутился, разговаривая с моей женой сегодня… я заметил, что вы как будто переглядывались!

— Это тебе показалось Электрон-Рамес.

— Меня не обманешь! я-то, верно, в город ухожу, а моя жена из города к тебе приходит… берегись, Нарцисс, сделаться моим соперником!.. я это все заметил давно, когда мы в башне скрывались. Ты сильно смутился, увидев Лиду. Ты знал ее давно, знал до моего знакомства с ней у Сервилия.

— Нет, я ее не знал.

— Лжешь!

— Я ее знал, как рабыню Люциллы, но…

— Ты ее знал, когда в кучерах жил.

— Я не был никогда кучером. Я знал Лиду, но…

— Ты сам не знаешь, что говоришь, путаешься в словах… где ты ее знал?

— Я не могу тебе сказать… поверь, что мы не соперники.

— А я уверен, что соперники. Ты знал мою жену в театре, когда ты был машинистом у Росция и катал цилиндры с громом.

— Клянусь тебе всеми богами, друг мой, что я не был ни кучером, ни машинистом, никогда не служил Росцию, имя Нарцисс принято мной только в день и час моей продажи Аминандру.

— Как же тебя звали?

— О, Сцилла и Харибда!.. я лишусь друга, если не скажу моего имени: лишусь, если и скажу его.

— Если и скажешь, не поверю. Ты — Нарцисс-громовержец, как тебя прозвали в театре, а до этого ты был Каллистратом, кучером Люциллы. Я тебя не узнал в театре, потому что не долго служил Росцию, и мне, как артисту, не было дела до разных перевертывателей кулис и громовников. Берегись, Нарцисс! я слабее тебя на работе, но моя рука может славно отколотить в минуту гнева. Ты помнишь, как я принес мою лютню домой разбитой вдребезги и сказал тебе, что поскользнулся и разбил ее об камни?

— Помню. Я сделал тебе новую.

— Не об камни я ее разбил, а об голову рыбака, хотевшего прибить мою дочь.

— Зачем ты ее не выкупил?

— Я тебе уже говорил, что не продают, а судиться я не хочу, потому что девочке живется покуда хорошо.

— Но свобода…

— Жаль, что я дал тебе свободу!.. ты употребил ее во зло, неблагодарный, ты ухаживаешь за моей женой.

— Но я ни в чем не виноват. В мои золотые дни я был любим женщиной, покрасивее твоей Лиды.

— Актриса, получавшая 20 000 сестерций жалованья, клад для машиниста.

Друзья поссорились.

Напрасно бедный художник уверял певца со слезами и клятвами в своей невинности, певец ничему не верил.

— Вышла моя правда, Нарцисс, — сказал он, — ты меня уверял, что мы никогда не поссоримся. Я возражал: не говори ‘никогда’, это одно из самых фальшивых слов человеческого языка, его противоположность ‘всегда’ такого же свойства. Эти два слова правдивы только в тех разах, в которых человек сознается, что он никогда не может прозреть свое грядущее и всегда останется игрушкой случайностей.

От неожиданной обиды Нарцисс захворал, буйно проведенная молодость, несмотря на укрепление сил мирной трудовой жизнью, отзывалась на его здоровье при малейшем поводе к этому. Он бросил работы и целую неделю пролежал в лихорадке.

Певец испугался и поселился опять в пещере, ухаживая за другом до его выздоровления, уверяя его, что его ревность была только шуткой, но потом снова ушел жить в господский дом.

Скоро друзья совершенно помирились и забыли или старались забыть свою мимолетную ссору.

Нарцисс на досуге от другой работы нередко копал гряды в своем огороде, заботливо ухаживая за овощами, из которых каждое растение было ему приятнее всех прежних кулинарных деликатесов, потому что было посеяно его милым певцом или каким-нибудь добродушным существом из деревни, желавшим ему угодить без лести и всяких тайных умыслов.

Природа и искусство доставили ему то неистощимое разнообразие, о котором он прежде ежедневно тосковал.

Он копал гряды для нового посева, торопясь окончить эту работу до заката. Солнце уже близилось к горизонту, опускаясь за горы. Вечер после знойного дня обещал быть очень сырым от обильной росы, окутывавшей по ночам уже несколько времени непрерывно всю окрестность.

Нарцисс услышал издалека звонкую песню, узнал голос друга, но, увидев его, не сразу поверил своим глазам. На певце было надето великолепное длинное платье греческого покроя из шелковой материи пурпурного цвета, затканной золотом. Это было платье Люциллы, перешитое на мужской фасон. В ушах его были ее серьги, на груди ее жемчуг, кольца, браслеты, башмаки, повязка на голове — все было ее.

Нарцисс затрясся от негодования и отвернулся. Волшебник сдержал свои обещания: завладел виллой и всем богатством старого сенатора, сделав его рабом своих прихотей. Он явился к другу, чтоб доказать ему это.

— Нарцисс, — сказал он, — видишь ли ты славу твоего друга?

— В этом платье ты мне не друг, — ответил художник.

— Пойдем пировать вместе, я дам тебе такой же костюм, Семпроний дает пир Крассу по случаю его окончательной победы над Спартаком. Все соседи здесь, Росция вызвана со всею труппой: много хорошеньких актрис и танцовщиц. Я тоже участвую в спектакле в роли Орфея, буду петь с золотой лирой. У меня будет прелестная Эвридика из неаполитанских певиц. Росция играет роль Прозерпины, а ее отец — Плутона. Декорации — чудо. Старик отдал на сцену все тряпье своей умершей дочери. Ах, как мы растрясли этот хлам… изрезали!..

— Пируй, расточитель, сколько хочешь!.. я не буду делить этих обид, наносимых тени дорогой мне женщины. Лучшее платье Люциллы на плечах актера!.. ее лучшие серьги в его ушах!.. ты, может быть, подаришь их твоей Эвридике… Несчастная Люцилла!.. ее скорбная тень содрогается, если может это видеть!.. она видит своего отца под властью плута, который расхищает ее драгоценности…

— Ха, ха, ха!.. не побросать же их к ней в море!.. неужели ты будешь всю жизнь жить, как крот, в этой пещере?

— Сам ты мне говорил, Электрон: не будем тешиться ни любовью красавиц, ни щедростью богачей, забудем нашу юность!.. а что ты сам делаешь? — я знаю, куда пропадаешь ты на целые дни из Пальматы, — кутить с актрисами в Неаполь и Помпею или плясать с рыбачками в тавернах. Я видел на Росции ожерелье Люциллы, ты его отдал актрисе. Я знаю, чего стоит любовь этого кумира сцены: миллионов! я забыл мою юность, предался всею душою художеству и мирным занятиям земледельца, скромно живу отшельником… тень моей милой видит меня и любит, потому что я стараюсь ей угодить чистотой жизни… угодить ее тени, быть достойным ее любви в загробной жизни, — мое утешение в этой сладкой надежде. Удались от меня, искуситель!.. никогда не разделю я этих праздных, скучных забав. В тишине пещеры мне нередко слышится голос Люциллы…

— Она, конечно, говорит тебе: Каллистрат, зачем изломал ты мою колесницу и убил коней! так?

— Никогда не разболтаю я тебе, что она мне говорит и как зовет меня. Удались, искуситель! удались, пока я не оскорбил тебя, сорвав эти священные для меня вещи с твоих недостойных плеч и головы!

— Мечтай о твоей утопленнице, а я пойду веселиться на ее денежки! — сказал певец со смехом и ушел за ручей в парк.

Солнце село. Густой туман окутал всю окрестность. До слуха художника доносились звуки музыки, хохот, говор и рукоплескания гостей, смотревших оперу-драму в театре, устроенном на лужайке около господского дома, его мысли были грустны, он уныло сел на берегу ручья, мечтая о Люцилле и призывая ее тень. Нередко в ночной тишине, когда он так сидел один, ему ясно слышался голос Люциллы, как бы скрытой за деревьями, она говорила ему: — Квинкций, мой милый муж!.. я всегда с тобой, я храню тебя, я люблю тебя, старайся угождать моему отцу.

Этот голос раздавался не как галлюцинация расстроенного воображения, а как слова живого существа, ясно и отчетливо.

Художник искал говорившую, но она была невидима.

Он сидел на берегу ручья, надеясь и в этот вечер услышать ее зов и утешение. Голос Люциллы раздался, исходя из тумана, по ту сторону ручья.

— Квинкций, я с тобой.

— Люцилла!

— Боги позволили мне принять мой прежний образ на три минуты. Не прикасайся ко мне, потому что я уже никогда больше не приду, если ты коснешься меня.

Художник увидел при ярком лунном свете женскую фигуру в тумане по ту сторону ручья. Он упал на колена.

Видение вышло из тумана и приблизилось к берегу настолько, что художник мог ясно разглядеть его. Люцилла явилась ему, одетая в белую одежду, по которой как будто струилась вода. Морские лилии и водоросли украшали ее белокурые волосы, причесанные, как она чесалась живая. Она стояла, ласково улыбаясь очарованному художнику.

— Люцилла! Люцилла! — воскликнул он в восторге.

— Не подходи! — сказала утопленница, — милый, ты восторжествовал над всеми соблазнами. Не оскорбляй певца, потому что он только испытывал твою твердость по моему приказанию. Певец — мой мститель и слуга.

— Кто он? как его имя, настоящее имя?

— Сын волны морской.

Видение исчезло в тумане, как бы слившись с ним.

Художник продолжал стоять на коленах, надеясь разглядеть еще хотя одну складку платья своей исчезнувшей жены, услышать хоть одно слово ее голоса.

Голос раздался, но не ее.

— Что ты тут делаешь, валяясь на сырой траве? — спросил певец, грубо ударив друга по плечу, — ведь ты простудишься, друг, ступай в пещеру!

— Прости меня за то, что я тебя оскорбил.

— И не думаю на тебя сердиться. Эх, простак!.. ты думаешь, что я в самом деле обираю старика!.. ха, ха, ха!.. какая же мне выгода прожить его деньги и опять быть нищим? я веселюсь, потому что я молод и хочу жить, как все живые люди, не хороня себя заживо. Я кучу, но не безумно.

— Я узнал твою тайну. Ты — не живой человек.

— Ха, ха, ха!.. кто ж я? восковая маска или мраморная статуя? какое новое звание даруешь ты мне, мой диктатор? сначала был я для тебя разбойник, потом волшебник, потом плут, потом расточитель и искуситель, теперь я не живой человек.

— Не живой. Ты — водяной тритон.

— Ха, ха, ха!..

— Мне это открыла твоя повелительница.

— Ты с ума сошел в этой норе!

— Я сейчас видел Люциллу, она мне открыла все.

— Вот что, друг: брось эту трущобу, ты дойдешь до того, что твоя Люцилла наконец утащит тебя отсюда в море. Если она превратилась в ундину, — горе тебе!.. ундины очень злые, они утрачивают все земное, их любовь — одна хитрость. Это, может быть, не дух Люциллы является тебе, а ундина, принявшая ее образ для твоей гибели, если ты не хочешь согласиться с моим мнением, что только твоя расстроенная фантазия вызывает ее образ и голос.

— Нет, это не фантазия, потому что я совершенно здоров.

— Соглашаюсь, это — ундина, желающая тебя похитить, утопить. Бойся ее преследований!.. Я не водяник-тритон, а живой человек, давно известный Росции, Лиде, Катуальде и многим.

— Сын волны морской.

— Ну, ладно. Я — тритон, водяник, сын волны, кто тебе угодно. От этого худа не будет. Но я не дам тебе погибнуть в сетях ундины или твоих галлюцинаций.

Глава XVIII
Две невесты одного жениха. — Отвергнутая любовь. — Испорченный парик. — Певец — убийца своей жены

Действие советов певца было волшебно: художник с этих пор стал опасаться отвечать на зов призрака, поколебавшись в своем убеждении, что это Люцилла, а не злобная ундина, принявшая ее роль. Призрак звал его еще два раза, но потом больше не тревожил, а в легкомысленной голове простака опять поднялись прежние сомнения о смерти жены.

Время шло год за годом. Жизнь отшельника текла мирно среди работ и невинных развлечений с поселянами, которым он колдовал, и детей, любивших его за то, что он им делал игрушки.

Старое старилось, молодое росло.

Общее внимание соседей привлекала своей красотой вторая дочь Катуальды, Люциана, замечательная красавица, но, к общему горю родных, существо ленивое, злобное и бестолковое. Ею все восхищались, но никто ее не любил. Не любили ее Амарилла и Гиацинта, связанные узами нежнейшей дружбы. Гиацинта была высокая, черноволосая и черноглазая, краснощекая, веселая и бойкая сельская красотка. В этой девушке точно соединились и удвоились все черты характера ее родителей, ловкая, сметливая, смешливая, хитрая и беззаботная, Гиацинта разом успевала поставить на огонь сковороду одной рукой, а другой дать хлесткую затрещину некстати подвернувшемуся братишке или сестренке из ползунов, толкнуть локтем люльку, укачивая пискуна, и еще прикрикнуть на других детей. Она была любимицей своего отца, переставшего любить Амариллу, когда она выросла, за то, что она плохо мирилась с хаотическими порядками рыбацкой жизни. Гиацинта также в душе не мирилась со своею участью.

Обе девушки-подруги избаловались в доме Аврелии, любившей их за неимением своих дочерей, но Гиацинта скрывала свои мечты и вздохи о богатстве, тогда как Амарилла постоянно была печальна.

Она была теперь уже не игривый ребенок, а высокая, стройная девушка с роскошными темно-русыми волосами, заплетенными в две косы, и темно-голубыми глазами, осененными длинными ресницами. Она походила больше на ундину, случайно выброшенную волной в перламутровой раковине, и воспитанную среди обстановки, чуждой ее натуре, нежели на нераздельного члена этой веселой рыбацкой семьи. Подруги грустили, доверяя одна другой свои заветные мечты и тайны, сосредоточенные на доме Нобильора и Аврелии, но их цели были различны: Гиацинту восхищала обстановка богатой жизни, Амариллу — тамошнее общество.

Дети, с которыми они вместе учились, выросли и разлетелись, как птенцы из гнезда, потому что все они были мальчики. Только младший сын Аврелий жил еще дома.

Амарилла бережно сохраняла рисунки и стихи Публия, племянника Аврелии. Молодой человек подарил их девочке, уезжая из родительского дома для поступления на службу.

— Ты едешь сражаться, Публий? — простодушно спросила десятилетняя рыбачка.

— Да, — ответил восемнадцатилетний сенатор.

— Тебя могут убить?

— Могут.

— И ты будешь кричать, как поросенок? я видала, как убивают поросят.

— Воины не кричат в минуту смерти, — горделиво возразил он.

С этих пор Амарилле запала в голову мысль, что Публия непременно убьют. Она сообщила это Гиацинте, и обе они долго и часто плакали.

Любимая Бариллом в детстве до размножения семьи, Амарилла, возрастая, испытала его постепенное охлаждение. Барилл, любивший Гиацинту за ее ловкость, а Люциану — за красоту, обещавшую доставить ему богатого зятя, ревновал всех и каждого к Амарилле, прекрасной, но не блестящей, ловкой, но уступавшей дочерям его. Он мучился мыслью, что невольница получила от Аврелии образование, равное его дочерям, и избалована своей покровительницей не меньше их.

Катуальда ее любила и баловала по-прежнему, любили ее и в семье помещика, любил и Семпроний, привозивший и присылавший ей нередко наряды и книги, как прежде.

Она уже не звала его дедушкой, — Барилл строго запретил ей это, не звала она и Нобильора папой и Аврелию мамой. Все прошло.

Амарилла не обманула ожиданий своего господина, — вышла прилежной работницей, но отцовская ревность сделала Барилла ее гонителем, добрый сириец никак не мог помириться с тем, что дочь певца-забияки все предпочитают его дочерям. Напрасно Катуальда представляла ему, что Амарилла любима Аврелией и ее мужем за ее кротость и за горькую судьбу случайного рабства, а Семпронием ради его любимца. Рыбак ничего не хотел слушать.

— Терпеть не могу наездов и подарков старого солдата, — говорил он, — это только портит глупую девчонку. Отчего он не любит наших дочерей? чем Гиацинта не хороша?

— Разве он мало дарит нашим детям? — возражала Катуальда.

— Дарит, да не такое… молчи, рыжая!.. ты сама девчонку балуешь, купила в работницы, а воспитала наравне с дочерьми. Что она за царица восточная, что до горшка не дотронется, если я не прикрикну? Избаловали вы все ее книгами, стихами и всякой всячиной. Кай-Сервилий вбил ей в голову мысль, что у нее поэтическая душа, вбил то, о чем ей и грезить-то не следовало бы. Обучили бы ее грамоте, и довольно, а вы — нет… Кай-Сервилий выучил ее всякой премудрости, она даже стихи пишет.

— Зачем ты ее держишь, Барилл? певец, ведь, хороший выкуп дает.

— Певец!.. оттого-то я и не хочу, что певец хочет. Я хочу, чтоб он не безобразничал у меня в доме, не подучивал на всякие глупости Никифора и других работников, а он не хочет оставить меня в покое. Так не хочу же и я отдать ему дочь. Певец наговорил глупостей Никифору, с тех пор бедный молодец точно одурел: забрал себе в голову, будто я соглашусь отдать за него Гиацинту. Мое милое, первое дитя, самую ловкую девушку во всем околотке, я отдам за своего же работника? — не бывать этому! Никифор и Амарилла куплены тобой вместе, выросли вместе, быть им мужем и женой.

— Певец любит Никифора, и Амарилла вышла бы за него, да Никифор-то полюбил Гиацинту и Гиацинта его. А я не уступлю Никифора в зятья певцу, быть Никифору моим зятем.

— Ой, рыжая сова, не забывайся!.. отваляю тебя рыбой по голове!

— Меня брат прежде поленом бил, да не убил, не боюсь я твоей рыбы.

— У Амариллы поэтическая душа!.. а мне что за дело до этого? Я чуть не двадцать пять лет читал стихи старому филину, да не сделался поэтом! Она выросла в рыбацкой семье, и душа у нее должна быть рыбацкая, а не поэтическая, не господская. Постой, заберусь к ней да и выкину весь ее хлам!

— Только попробуй, друг любезный, это сделать!.. я в тебя вертелом запущу.

— Не боюсь я твоего вертела. Схвачу когда-нибудь твою Амариллу за косы, а рыбу за хвост, и отваляю по затылку, вышибу из ее головы всю премудрость Кая-Сервилия.

— Ненаглядная моя, горемычная девочка! — восклицала Катуальда, прижимая к себе, любимицу, — чем ты виновата, что твоя душа не похожа на наши рыбацкие души?! был бы у тебя богатый дедушка…

— Не сметь так называть старого солдата! — кричал Барилл, — что он ей за дедушка?.. он даже и отца-то ее еще не усыновил.

— Барилл, не тягайся с певцом!.. певец, может быть, знатнее нас по рождению.

— А мне какое дело? ты тоже дочь какого-то галльского Медведя Толстолапа, да превратилась в рыбачку и всю свою важность забыла. Певец!.. ха, ха, ха!.. певец должен меня благодарить за то, что я выбрал в мужья его дочери самого лучшего моего работника.

— Повторяю, что певец этому рад, да Никифор и Гиацинта не рады. Ты погубишь твою дочь, Барилл.

— Отдам Амариллу, за кого хочу.

— Семпроний не позволит. Я к нему пойду… я буду его просить… что ж это такое. Барилл?.. отдавать за Никифора девушку, которая его не может любить уже потому одному, что Гиацинта его любит. Поссорить подруг!.. невыносимо!.. пойду к Семпронию.

— Семпроний!.. Семпроний!.. что за диктатор такой нашелся?!.. что ты мне все колешь глаза этим старым солдатом?!.. разве я его боюсь? я — такой же свободный человек, как он сам. Самого Сервилия, моего законного патрона, не боюсь. Ты избаловала обеих девчонок. Я хочу отдать за Никифора Амариллу и отдам.

— Ведь ты их обеих погубишь!

— Чти волю родительскую, а не свои капризы!.. хорошо вел свою дочь покойный господин, хоть и бил он меня, а честь ему всегда воздам. За кого хотел, за того и отдал. Кай-Сервилий на 30 лет старше жены, а живут оба хорошо.

— Ох, горе!.. всегда горе бывает, как дурак умному невпопад подражать начнет.

Часто такие сцены нарушали мир и согласие в нижнем этаже хижины.

Певец, знакомый со всеми этими подробностями, сделался покровителем Гиацинты. Она всегда была рада его приходу, досадуя на одно то, что эти визиты всегда кончались тем, что певец — ‘батюшку прибьет, матушку поцелует и произведет кутерьму’.

Певец старался узнать, кто люб Амарилле, но ей, как казалось, никто не нравился. Это была девушка спокойного темперамента, вполне покорная воле господина. Она охотно вышла бы за Никифора, если б его не любила Гиацинта, все ее горе состояло в том, что господин хочет сделать ее разлучницей, причиной несчастья подруги, которую она любила, как сестру. Она любила Публия-Аврелия, но любила его, как светлое воспоминание о былых радостях детства, не смея заноситься мечтами дальше. Умная рыбачка очень хорошо сознавала, что сенатор ей не ровня и даже если б женился на ней, то они будут несчастливы, потому что его родня будет попрекать ее ее низким происхождением, а ее названая родня будет ненавидеть зятя за гордость его родни.

Художник любил одинаково обеих девушек, изредка являвшихся в его пещеру. Они приносили ему ягоды, рыбу, молоко, масло, пололи его огород, он дарил им свои незатейливые изделия и гадал на песке, предсказывая обеим счастливое будущее, исполнение всех желаний.

— Милый дедушка-колдун, — сказала ему однажды Гиацинта, — погадай, прошу тебя, кто из нас выйдет за Никифора? Батюшка хочет отдать за него Амариллу, а матушка меня…

— Приведите его сюда, — ответил художник.

— Нельзя, дед. Батюшка дерется, когда видит его со мной.

Художник стал гадать и сказал:

— Выйдет за него та, которая его сильнее любит.

Гиацинта вспыхнула, Амарилла стала ее целовать, поздравляя с будущим счастьем.

Из всех посетителей Нарцисс не любил только одну Лиду, жившую в Помпее, потому что боялся ее, чтоб она его не узнала. Добродушный простак был вполне уверен, что Аминандр кого-то убил в Риме вместо него, а узнавши истину, непременно его убьет. Если же Аминандр или певец его не убьет, то убьет Семпроний. Робкий, миролюбивый отшельник теперь вовсе не желал умирать, потому что счастливо жил, любимый всеми, один только Семпроний, хваля его постоянно за аккуратное выполнение его заказов, относился к нему с некоторою долею насмешливого пренебрежения, если не презрения, как будто подозревая, кто крылся под рыжим париком.

Художнику было всегда неприятно, когда к нему являлась Лида и мучила его своим любопытством, расспрашивая, сколько платит ему патрон за ту или другую работу, где он учился да у кого, раб он или свободный и т. д.

С некоторого времени ее лодка стала чаще прежнего причаливать у берега Пальматы, Лида стала болтать дольше, надоедая отшельнику этим вздором.

Она, между прочим, к его ужасу, стала высказывать какие-то намеки о их давнем знакомстве. Он упорно отрицал это.

В жаркий полдень одного летнего дня отшельник одиноко сидел в пещере, вырезывая по огромному серебряному подносу Семприния различные орнаменты резцом, довольный тем, что ему очень хорошо удался рисунок посредине подноса, изображающий Амариллу и Гиацинту, закидывающих. сети. Он напевал за работой веселую песенку.

Вдруг плющ раздвинулся и показалась худощавая фигура Лиды.

— Нарцисс, ты один? — шепотом спросила она.

— Кто там? — испуганно отозвался он, торопливо нахлобучивая снятый парик.

— Один? — повторила пришедшая назойливо.

— Да, я один. Это ты, Лида?

— Я. Пора нам объясниться.

— Объясниться?

— Да. Ты не хочешь узнать меня, Нарцисс.

— Я тебя много лет знаю, — неохотно проговорил он, — мне некогда с тобой говорить, я очень занят, не прерывай моего вдохновения, я могу испортить работу.

— Изменник! Ведь я та самая Клоринда, которую ты когда-то звал твоей. Я твоя.

— Моя? с которых пор?

Лида спрыгнула по ступеням в пещеру и села подле отшельника.

— Зачем ты, Нарцисс, покинул меня? ты не узнал ту, что в театре звалась Клориндой? — нежно спросила она, положив руку на его плечо.

— Я не знал никакой Клоринды, — возразил он угрюмо.

— Я твоя. Помнишь ли нашу первую встречу за кулисами у Росция? я была принята в труппу под псевдонимом Клоринда!. Ты не знал, что мое имя не Клоринда, а Лида. Я — Лида, которую ты любил.

— Я никогда не служил у Росция и не был ни рабом, ни актером.

— Ты был громовержцем. Нарцисс, вспомни твои клятвы любви! зачем ты мне изменил?

— Зачем ты привязалась ко мне?! ступай вон! я никогда не любил ни Лиды, ни Клоринды, никакого закулисного пугала!

— И не знаешь меня?

— Я знал одну Лиду, похожую на тебя, она была рабыней здешнего помещика, но ты это или нет, не знаю.

— Нарцисс!.. злодей!.. изменник!.. ты гонишь меня!.. отвергаешь мою любовь!.. ты изверг, Нарцисс!.. я отдавала тебе половину моего жалованья!.. я тебя выкупила у Росция!.. ах, изменник!..

И Лида истерически зарыдала, припав к плечу художника, тщетно старавшегося оттолкнуть ее от себя.

В эту минуту певец с яростью вбежал в пещеру крича: — Подстерег! подстерег! признавайся, коварная, сколько раз была ты здесь в мое отсутствие?!

— Я в первый раз… — сказала робко Лида, отбежав в угол.

— Я уверен, что в сто первый!

Певец размахнулся и сшиб своей лютней рыжий парик с Нарцисса, лютня, пролетев над его головою, разбилась вдребезги об стену. Лишенный своего парика художник в ужасе надел на голову глиняную плошку, стоявшую на столе, забыв о ее содержимом.

Выпачканный густым киселем, залепившим ему глаза и нос, он ощупью залез под стол, взывая самым плачевным голосом о пощаде. Шум в пещере утих. Несчастный художник высунул голову, он был один, Электрон и Лида убежали.

С трудом отчистив кисель, прилипший к его отросшим, курчавым волосам, он взглянул на свой парик и поднял его, чтоб надеть, но увы! — это сокровище было совершенно испорчено грубыми, подбитыми гвоздями сандалиями певца и его жены, дравшихся в пещере.

— О, мой парик! что мне без тебя делать! — воскликнул художник, — Электрон теперь меня выгонит от ревности, а претор узнает меня и убьет, как собаку!.. меня стоило убить прежде, но теперь я сделался хорошим ремесленником, полезным человеком, я был спокоен, счастлив и любим моим другом. Ах, все рушилось!.. о, мой парик!

Долго простоял несчастный с испорченным париком в руках, не зная, что делать.

Электрон так быстро вбежал в пещеру, что оборвал весь плющ, закрывавший узкий проход.

Взор певца был дик, все тело дрожало. Он порывисто схватил товарища за руку и шепнул: — Я — убийца!.. я сейчас должен бежать, покуда не нашли мою жертву… ты виноват в этом, но… спаси меня, не выдай!

— Ты убил Лиду! — в ужасе вскричал Нарцисс.

— Да, я ее столкнул в пропасть. Беда, если она убита, беда, если и не убита!

— Бежим! я тебя защищу.

— Претор… могущественный старый претор может меня защитить, если захочет, потому что я его любимый певец, но… Кай-Сервилий также богат и могуществен в здешнем округе, он меня ненавидит, и нельзя поручиться, чем кончится это дело.

— Бежим!.. но куда?

— Подальше… в Рим.

— Да. У меня там есть друг, не изменивший мне в несчастий. Если эта женщина еще жива, она укроет нас. Мы можем ей заплатить, у нас теперь есть деньги. Это Мелхола.

— О, как я счастлив!.. ты, Нарцисс, любишь меня, несмотря на то, что я твой соперник, убийца твоей милой Лиды-Клоринды.

— Я тебе не соперник.

— Теперь мне это все равно. Я вижу, что ты великодушен к твоему врагу.

— Давай мне новый парик! этот испорчен.

— Ах, какое ты кисельное чучело! — весело вскричал певец, осматривая фигуру товарища, — мойся и переодевайся скорее стариком в седой парик и надевай густую бороду. Я сам тебе проведу морщины. Ты будешь мне отцом.

— Делай, что хочешь, только уведи меня от этой ненавистной женщины, которую я никогда не любил, не обвиняй меня совершенно понапрасну, и будь ко мне ласков, как прежде. Бежим скорее!

— Я сам желаю бежать.

Они загримировались и ушли. Пещера опустела.

Глава XIX. Художник, узнанный невпопад

Одичавший в пещере Нарцисс пугался всякого прохожего на дороге, привыкнув в течение многих лет к сидячей жизни, он с трудом тащился, беспрестанно охая с сожалением, что не может быстро идти, и опасаясь погони за его товарищем.

— Обопрись на мое плечо, Нарцисс, — говорил певец, — у меня здоровье железное, а ноги…

— У тебя ноги, как у серны, мой милый… сколько тебе лет, Электрон?

— Мне 36 лет.

— Уже!.. ах, как ты моложав!

— Потому что я весел и беззаботен. Я даже не сержусь, что ты отбил у меня любимую женщину. О, эти женщины!.. они коварны!.. плюнем на них!.. а тебе сколько лет?

— Мне 39.

— Ты не слаб, но старообразен не по летам.

— Это потому, что я вел самую безалаберную жизнь в молодости, совершил много преступлений… боги карают за это.

— Но есть между ними один, который спасает.

— Кто?

— Неведомый. Он исправляет порочных и спасает погибающих. Молись Ему одному, Нарцисс!

— О, если б Он меня спас от претора!

— Претор добр, он простит тебя, если ты попросишь…

— Он простит, кого угодно, только не меня!

Не успел Нарцисс это выговорить, как из-за поворота проселочной дороги выехала великолепная просторная колесница, запряженная парой рысаков. В ней сидел, окруженный своими клиентами, шедшими пешком провожая патрона, претор, ужас Нарцисса. Его рабы ехали сзади верхом и в повозках, нагруженных провизией на дорогу…

— Ах! — воскликнул Нарцисс.

— Эй, певец, иди ко мне! — закричал Семпроний громовым голосом, — садись у моих ног вместе с товарищем и забавляй меня дорогой.

Беглецы повиновались.

— Ты славно отделал негодную отпущенницу, певец! — сказал старый воин со смехом, — можешь рассчитывать на мое покровительство.

— Лида жива, милостивый патрон? — спросил певец.

— Ничего не сделается этой гадине, хоть сбрось ее с самого Олимпа на землю за ноги, как сбросил Юпитер Ате, богиню глупости, родившуюся из его головы после мудрой Паллады. Если б Кай-Сервилий не был ее патроном и твоим врагом, и если б ты ее не любил, я давно велел бы ее схватить и затравить собаками! она помогала моей несчастной дочери выйти за негодяя Фламиния. Этот злодей избежал моей мести… убит… если б он мне попался, я распял бы его кверху ногами на задке моей колесницы и поехал бы в Рим под музыку его стонов. Стой, возничий! художнику дурно!.. дайте воды и вина!.. пей, художник!.. теперь тебе легче? да?.. верно, тебе стало жарко в этом седом парике!..

— Милостивый претор! — простонал Нарцисс, полумертвый от ужаса.

— Рабы, бросьте сюда подушку!.. ложись, художник!.. я тебя оставлю в покое, покуда не оправишься… пой песни, Электрон, самые веселые песни!.. что ж ты, художник, поднос-то мой бросил неоконченным? взял бы его с собой!

— Ах, прости, прости меня!

— Прощаю. Я рад, что ты не бросил в нужде товарища, не пустит его одного бежать.

— Я его очень люблю, милостивый претор. Его злая жена оклеветала меня перед ним, а он поверил.

— Его жена? Лида — жена моего певца!.. ха, ха, ха!.. Это для меня новость. Любишь! то-то… люби певца!.. без него тебе ничего бы не заработать, потому что ты угождать не умеешь… прощайте, мои дорогие клиенты!.. возничий, поезжай шибче!.. мне надо непременно быть в Риме через три дня.

Деревенские клиенты низко поклонились, прощаясь со своим покровителем, кучер ударил по лошадям, колесница понеслась по отличному Аппиевскому шоссе, Электрон звонко запел, стоя и держась за край колесницы. Он пел и смешил претора во всю дорогу гримасами и анекдотами, рассказывая разную небывальщину про волшебников, обративших девушку в козу, а ее жениха в волка, про рыбаков, вытащивших щуку, в которой находился налим, целиком проглоченный ею, в налиме другой налим, а в этом — мурена, про случай в театре с соперницей Росции, — Демофилой и т. п.

— Ставили новую трагедию, — рассказывал он, подъезжая на третий день к столице, — обе актрисы захотели взять себе главную роль. Если б это было в труппе Росция, дело кончилось бы просто: он дал бы главную роль своей дочери. Но это представление давалось Помпеем по случаю его победного триумфа, и актрис выбирали из разных трупп клиенты триумфатора. Эврифила в Демофила подкупали клиентов, интриговали, как могли. Господи клиенты денежки-то брали и с той и с другой чуть не целый месяц, а кончили тем, что предложили обеим бросить жребий…

— Я это помню, — перебил Нарцисс.

— Как тебе не помнить! — сказал Электрон со смехом, — ты был главный виновник-то всей потехи…

— Я!..

— Да. А то кто же? Ты и Лентул-Сура.

— Друг, пощади меня! — тихо шепнул художник в новом ужасе, — если ты выдашь… Лентул — это мой заклятый враг!

— А я все-таки расскажу милостивому патрону твои плутни, Нарцисс-громовержец! не тереби меня за платье… я неумолим.

— Певец, слезай с колесницы, — перебил претор, — мы в город приехали. За обедом расскажешь мне эту историю, слезай, художник.

Они слезли и пошли пешком около экипажа.

— Какой ты трус, товарищ! — сказал певец художнику дорогою, — что такое ты сделал, чем так провинился перед этим стариком, что падаешь в обморок, как женщина, от его взгляда?

— Моя вина ужасна! если ты знаешь, кто я, то теперь бежать мне поздно… сдаюсь на твое великодушие.

— Верно, кроме опрокинутой квадриги, ты у него украл что-нибудь, любимое им!

— Да… украл и убил…

— Его боевого коня?.. ах, ты чудак, он так добр, что у него все можно выпросить, стоит только угодить ему. Если б я захотел, то он подарил бы мне даже лиру своей дочери.

— Если ты знаешь, кто я, то знаешь, что я украл и кого убил.

— Я знаю, кто ты, но кого убил, — не знаю.

— Я не понимаю тебя, Электрон.

— А я тебя, Нарцисс-громовержец.

— Опять громовержец!

— Отчего ты испугался до такой степени, когда я хотел рассказать про тебя и Лентула?

— Я и Лентул!.. Курий… и Афраний…

— И их Фламиний, прибавь.

— Их Фламиний?

— Это был замечательный союз шалунов… но отчего это, пугает тебя? претор всегда покровительствовал Росции, а не ее сопернице, и когда Лентул подкупил тебя, Нарцисс…

— Лентул подкупил меня?! я от него ни одной квадранты и взаймы-то не получил!..

— Будто я не знаю этой потешной истории!..

— Что это за история? объясни мне!

— Плоха же твоя память, друг мой! Фламиний и Лентул напоили актера, игравшего роль спящего отца, до того, что он, улегшись на сцене, в самом деле уснул. Ах, как было смешно! Демофила будит Медона своим трагическим монологом, а он спит и не просыпается… ты гремишь твоим громом на потолке… Демофила взывает:

Отец, проснись! отец, проснись!

Гром Зевса раздается!..

ему надо по ходу действия проснуться в ужасе, а Медон спит и спит… Фламиний и Лентул прибежали за кулисы, а оттуда наверх, к тебе, да как толкнут твой медный цилиндр!.. гром — бац на сцену!.. плохо спаянный цилиндр разбился, посыпались из него каменья и огромные гвозди в разные стороны, подмостки проломились… образовался Курциев провал среди театрального форума… публика расхохоталась… с соперницей Росции сделался обморок… я участвовал тогда в хоре. Это было незадолго до того времени, как Фламиний попал за что-то в тюрьму.

— Я помню эту историю… да, я участвовал в ней… да, я — Нарцисс-себялюбец, я — машинист, — раб, я — кто тебе угодно, только скажи твоему патрону, что я нездоров, избавь меня от его присутствия, чтоб я его не забавлял… я не могу забавлять его, как ты.

Они дошли до дома вслед за колесницей.

— Рабы, — обратился претор к выскочившим из дома людям, — отведите этих моих клиентов в розовую комнату на втором этаже и устройте им там постели. Не смейте их тревожить вашими приставаньями с разговором.

— Эта комната!.. эта самая комната! — вскричал художник, оставшись наедине с другом в отведенной им спальне после удаления невольников, устраивавших постели и принесших воду.

— Верно, тебе памятна, как и мне!.. я здесь виделся с дочерью претора, когда она посылала меня в тюрьму своего мужа. Славная комната!.. выкрашена розовой краской под цвет утренней зари… взгляни, как хорошо нарисованы по стенам эти нимфы с гирляндами!.. на потолке миф о Девкалионе. Вот часы на подставке из индейского дерева, подаренные ей, говорят, мужем в день свадьбы. Остальные ее вещи убраны. Вместо красавицы здесь ночуют клиенты.

— Зачем он поместил нас именно в эту комнату?

— Почему же я могу знать, какой каприз им руководит? тут спят его гости и клиенты, оставшиеся ночевать.

— Гистрионы в этой комнате! о, Люцилла!.. если б она могла это видеть!

Художник упал на колена и заплакал, призывая душу утопленницы. Певец подошел к нему и беспрепятственно снял с него седой парик и бороду.

— Как горяча твоя голова! — сказал он, смачивая водой его темя.

Нарцисс не отвечал, продолжая плакать.

— Художник у ног певца! — раздался голос сзади них.

У двери стояли претор и Росция.

— Он ищет кольцо, которое я обронил, — сказал певец.

— Я не могу найти, — сказал Нарцисс, быстро отерев слезы и вставши.

— А я его вижу, вон оно в углу… укатилось.

— Ты болен, художник? — спросил старик, — у тебя красные глаза.

— Да, я нездоров, милостивый патрон.

— Хорошо ты сделал, что снял парик… не носи этот парик… носи рыжий.

— Я без парика! — вскричал Нарцисс, схватив себя за голову.

— Ты без парика! — сказал старик.

— Он без парика! — вскричала Росция с громким смехом.

— Ты узнал меня, Семпроний! — сказал Нарцисс, в безнадежном отчаянии опустив голову.

— Ты сильно постарел, Каллистрат, но я теперь узнал тебя.

— Какой Каллистрат, почтенный Семпроний? — спросила Росция.

— Это мой беглый раб. Злодей!.. ты упустил любимых коней моей дочери и дал им свалиться в пропасть вместе с ее лучшей колесницей… ты бежал тогда от наказания… теперь ты в моей власти… я распну тебя.

— Ошибаешься, почтенный Семпроний, — возразила актриса, — я также теперь узнала этого человека. Это Нарцисс, наш беглый машинист, он забрал вперед жалованье за два года, продал себя нам в рабство и убежал. Мой отец распнет его.

— Мне все равно, — Каллистрат я или Нарцисс, — сказал художник, — распинайте, если уж такова моя судьба.

— Милостивый претор, — вмешался певец, — этот человек, бежавший от твоего гнева в театральную труппу, достоин твоего прощения… позволь мне сказать.

— Говори, говори, мой застольный Ганимед.

— Вспомни, что он много лет работал на тебя честно, исполняя все твои заказы, иногда чрезвычайно трудные, с самой похвальной аккуратностью. Когда он опрокинул любимую квадригу твоей дочери, он был молод и пьянствовал под влиянием дурных товарищей, теперь он стал трезвым, честным, искусным художником, лучшим исполнителем твоих заказов. Неужели ты, мстя за давний проступок, казнишь такого человека?

— Ты говоришь правду, певец, — ответил претор в раздумье, — квадригу мне не воротить, а хорошего художника казнить — глупо и жестоко. Образованный человек обязан поощрять таланты. Росция, искусство роднит людей, художество и сцена — брат с сестрой… хороший живописец и резчик — такой же артист, как драматический актер. Я беру этого человека под мое покровительство и защищу от претензий твоего отца, если ты…

— Я ничего не скажу моему отцу, почтенный Семпроний, если тебе это угодно, — ответила актриса.

— Но не ходи без парика по улицам, художник! — погрозив пальцем, сказал претор, — не ходи и в моем доме при рабах. Есть у тебя враги, кроме меня с Росцией.

— Я теперь исправился, господин, — сказал художник, — ты не раскаешься, что простил меня, я буду до конца жизни работать, как могу…

— Вместе с моим певцом?

— Если он меня не прогонит.

— А ты помни, что он тебя теперь от нас защитил, и люби его, не ссорься с ним из-за дрянной Лиды, которая никогда не была его женой, а только подругой и помощницей в шалостях.

— Электрон послан мне богами, господин, теперь не в первый раз он меня спасает, он спас меня от голодной смерти и порочной жизни, научив ремеслу. Я его люблю больше всего на свете, я пропаду без него.

— Он тоже тебя любит. Любите же друг друга, забудьте вашу мимолетную размолвку и побеседуйте до обеда с Росцией, а я пойду в Сенат.

Глава XX. Ночь в комнате утопленницы

Электрон и Росция, как давние друзья, уселись рядом на бывшую постель Люциллы. Нарцисс, совершенно измученный ужасом и душевным волнением, лег на другое ложе.

— Давно мы с тобой не виделись, мой друг, — сказала Росция певцу.

— Больше года, — ответил он, — что ты не приезжала больше в Неаполь?

— Некогда было.

— А славно отстроился Рим!

— Живут-то в нем славно, да страдают-то все больше и больше с каждым годом.

— От раздора партий?

— От всего, мой друг. Обуяла наших лучших людей новая мания, которую они зовут богоисканием. До каких только крайностей не довело их это!.. одни из них отказываются от самых невинных развлечений и радостей жизни, проводя дни и ночи в безумных кривляньях с жрецами пессинунтской Матуты, другие — приносят запрещенные эдиктом Сената человеческие жертвы в таинственных подземельях Ма-Беллоны, третьи — тратят свои силы и деньги в оргиях Вакха и Изиды. Многие, наскучив всем этим, наскучив самою жизнью, разочаровавшись в своих попытках найти истинного Бога, покончили свои дни самоубийством, многие удалились в пустыни Фракии и Египта, чтоб там уединенно созерцать Неведомого.

— А ты, Росция? — спросил певец.

— Я по-прежнему весела. Ты знаешь, что одно искусство вся моя религия, роли — мои кумиры, представления — мои жертвы. Я поклоняюсь одному моему искусству. Ни до чего другого мне дела нет.

— Ты счастливое исключение.

— Не я одна. Цицерон поклоняется только одному своему искусству красноречия, Цезарь и Помпей — своей военной славе. Счастлив человек, имеющий талант и любящий свое искусство!

— А Катилина?

— Его дело теперь погибло, мой друг, как все мы ожидали и надеялись.

— Он уж погиб? — спросил Нарцисс с своего ложа.

— Не он, а дело его партии, — ответила Росция, — зять вашего патрона, Квинкций Фламиний, был замешан в этот заговор, он, к счастью для него, вовремя понял, что все громкие фразы этих болтунов о всеобщем благе — водяные пузыри, что вскакивают в лужах от дождевых капель, моментально исчезая, только замутив и без того грязную лужу.

— Фламиний убит, — заметил певец.

— Слухи различны, — возразила Росция, — слышала я, что он убит в таверне, слышала и другое.

— Что? — спросил певец.

— Что он не убит, только ранен нанятым бандитом, а ненавидящий его до сих пор тесть тайно сослал его куда-то на север. Жив он или нет, во всяком случае лучше для него, что он успел отстать от Катилины. Умереть даже в кабаке все-таки лучше, нежели от руки палача.

— Это правда, — сказал Нарцисс.

— После исчезновения Фламиния, — продолжала актриса, — и другие многие поняли двуличность Катилины, играющего роль всеобщего благодетеля, а на самом деле благодетеля одних воров, неоплатных должников-расточителей и всякой сволочи, которой некуда приклонить буйную голову. Громкие фразы злодея до того увлекательны, что даже Цезарь и Цицерон сочувствовали ему, но, поняв обман, сделались его непримиримыми врагами.

Несколько раз Катилина выступал кандидатом в консулы, но его не выбрали, это спасло Рим от нового террора, подобного временам Мария и Цинны.

Лентул-Сура добился возвращения его прав, был консулом, а теперь попал в преторы, какими интригами получил он все это, рассказать невозможно!.. это один из самых низких болтунов, каких я когда-либо знала!.. его болтливость, положительно, лучшее из его качеств, потому что она спасает Рим от него и его патрона.

Нарцисс уснул, а Росция и певец беседовали таким образом до самого возвращения Семпрония из Сената, он не обедал дома, возвратившись только под вечер.

Ночью Нарциссу послышался голос Люциллы:

— Квинкций, певец скоро отмстит за меня. Я люблю тебя, угождай моему отцу. Я умерла, чтоб спасти тебя от гибели в сетях порока.

— Электрон!.. — вскричал художник.

— Чего тебе надо? — лениво отозвался певец с своей кровати.

— Где фитили?

— Зачем они тебе понадобились?

— Покойница ходит здесь и зовет своего мужа. Я еще не спал и явственно слышал наяву ее голос.

— Чудак!.. тебе постоянно мерещится всякая всячина!

— Уверяю тебя, что я не спал.

— Если и ходит, что ж тебе до нее! можно бояться только призраков тех людей, которым мы вредили при их жизни, а Люцилла…

— О, не говори о ней!.. я боюсь!

— Этой женщины, совершенно чужой для тебя? — ах, какой ты трус!

— Фламиний, я люблю тебя и за гробом! — раздалось в темноте.

— Слышишь, Электрон? она опять зовет своего мужа.

— Сумасшедший!.. это прохожие говорят на улице. Тебе жутко в столице после нашей тихой пещеры, и кажется то, чего нет.

— Я боюсь спустить ноги с кровати… утопленница здесь обитает… это ее комната.

— Бесхарактерный человек!.. тебе почти сорок лет, а ты боишься привидений, как дети разных Ламий и Лемуров, которыми няньки их стращают. Стращают они крикунов и Аннибалом: — Спи, дитятко, молчи, не то Аннибал придет! дитятко и боится пикнуть, не зная, что уж 100 лет прошло со смерти этого пугала. А ты, мое дитятко, не кричи, не то претор придет!.. его комната близко отсюда, он подумает, что мы подрались.

— Ты могуществен, Электрон, в доме этого сурового человека, одно твое слово парализует его ярость: за что любит он тебя, точно своего сына?

— За что каждый из наших оптиматов любит кого-нибудь из слуг? у каждого есть любимый раб, или отпущенник, или чужой клиент, перешедший под его покровительство. Сципион Африканский любил поэта Энния, Сулла — старого Росция, друг-прислужник милее богачу друга-равного. Цецилия, жена Марка-Аврелия, любила Эврифилу-Росцию, она без нее жить не могла, Аврелия, жена владельца Риноцерры, любит Катуальду, Люций-Семпроний любит меня. Он любит меня даже больше, чем другие своих приближенных, потому что у тех любимец все-таки делит с кем-нибудь расположение патрона: с женой, детьми, братом, у Семпрония никого нет, кроме его гордой племянницы, которую он не любит, жены Квинта-Аврелия-Котты. Я заметил, что Семпроний сильно тоскует о своей погибшей дочери, стал напевать ему самые жалобные мотивы да как-то случайно и спел ему именно ту песню, что его дочь часто пела перед смертью. Он разрыдался, стал меня целовать… с этих пор я сделался его любимцем.

Тебя, до поступления в машинисты, звали Каллистратом и ты был кучером у претора. Послушай: ты часто ездил с твоею госпожой до несчастия ее квадриги?

— О, не говори о ней!

— О Люцилле или о квадриге?

— Не говори ни о той, ни о другой!

— Ты, верно, еще что-нибудь здесь набедокурил, мой друг!.. оттого-то тебе и не дает спать эта златовласая утопленница.

— О, не говори!

— Верно, и квадрига-то с горы слетела оттого, что молодой кучер замечтался о своей златокудрой повелительнице.

— Электрон!.. я тебя люблю, но не смей клеветать на память Люциллы!..

— Любил ты ее, любил!.. ха, ха, ха!

— Не смей над этим смеяться!.. никогда она не унижалась до любви к кучеру или машинисту!.. она любила только одного своего мужа, негодяя, который не стоил единого волоса с ее головы.

— Да я не говорю, что она любила кучера… кучер любил ее, — ты, Каллистрат-Нарцисс.

— Нарцисс любил только себя одного…

— Зачем же ты плакал, когда мы пришли сюда утром?

— О какая пытка!.. молчи!.. ни слова больше о моем прошлом!

— Прежде ты ее не любил, так любишь теперь.

— Электрон! — вскричал художник, бросившись с яростью к кровати товарища, намереваясь его отколотить, в темноте он налетел на стоявший между кроватями легкий деревянный стол, заваленный всякой всячиной, на нем находились снятые на ночь парики, баночки с красками для лица, глиняный графин с водою, тарелки с плодами, взятыми от ужина. Все это опрокинулось и. разбилось о бронзовое ложе. А певец давно уж очутился на другом конце комнаты у двери, готовый убежать. Он быстро вздул огонь и, высунув язык, дразнил товарища, говоря:

— Подбери все это, влюбленный в утопленницу кучер-громовержец, и ложись спать, мое дитятко, не то претор придет. Он нам велел любить друг друга, а мы с тобой опять чуть не подрались из-за пустяков.

Глава XXI
Благословение на месть. — Певец — брат Люциллы

Громкий стук в дверь прервал вспыхнувшую ссору друзей. Электрон немедленно отпер и впустил Семпрония. Лицо почтенного воина было печально и злобно, он тихо вошел в комнату и сел на кресло.

— Я рад, что вы не спите, мои гистрионы, — сказал он, — я хочу говорить с вами, мне тоже не спится.

Электрон сел на пол у ног своего патрона, Нарцисс стоял у своей кровати, бледный от испуга, не зная, что ему делать.

— Отчего ты не обедал дома, мой покровитель? — спросил певец.

— Пообедал у друзей моих, — ответил Семпроний.

— Отчего же ты за ужином был грустен, молчалив, не хотел ничем развлечься? отчего ты и теперь так угрюм? кто оскорбил тебя?

— Мой милый певец, настало, время для наших действий, пришла пора для тебя опоясаться мечом, покинув музыку. Это тяжело для меня, но да благословит тебя Небо на трудные подвиги! первую половину ты уже совершил, подошло время окончить остальное.

— Окончу, мой благодетель, как начал. Мой меч на поле битвы не нанесет мне бесчестья. Мои бандиты давно ждут твоих приказаний.

— Страх за твою жизнь мучит меня, мой милый.

— Отец Люциллы! никто лучше меня не отомстит за твою дочь и не восстановит чести ее несчастного мужа. Я отмщу за дочь твою и докажу тебе, что Фламиний не виновен. Я буду себя беречь, но если Рок судил мне пасть, то поручаю тебе два существа, любимые мной, кроме тебя, больше всех на свете: мою Амариллу и Нарцисса. Храни их и люби, как меня любил!

Стоявший в углу Нарцисс подошел и сказал:

— Друг, позволь мне разделить твои подвиги и опасности!.. я не настолько слаб, чтоб сидеть дома, когда ты пойдешь биться с врагом. Мое сердце также полно жаждой мести. Возьми меня в твои оруженосцы.

— Милый друг, — ответил певец, — я взял бы тебя охотно, если б не был уверен, что ты испортишь все мое дело. Резец и кисть приличнее твоей руке, чем меч. Ты испортишь мое дело твоим простодушием, погубишь меня, желая услужить.

Преклонив колена, певец сказал Семпронию:

— Благослови же меня, отец Люциллы!

Старик возложил свои руки на голову клиента и сказал: — Благословляю тебя на подвиг мести, как отец дитя свое.

Певец поцеловал его руку, старик его обнял и заплакал.

— Росция сообщила тебе подробно о положении дел? — спросил он.

— Да, патрон, — ответил певец, — я сам того же мнения, так ты: один Цицерон в силах спасти Рим и республику от самовластия Катилины: он наша единственная надежда.

— Говорила ли тебе Росция, что Красс вполне перешел на сторону оратора?

— Говорила, что он предложил свое несметное богатство к его услугам. Чего же нам опасаться? ты один в силах продержать в поле целый, год двадцатитысячную армию, а если прибавить сокровища Красса, Цицерона и других сторонников общественного спокойствия, то мы непобедимы. Мои бандиты тщательно подобраны из купцов для ловких разведок и влияния на народ и из калабрийских горных разбойников для работы кинжалом. Эти последние не имеют ничего общего с Катилиной и не поддадутся соблазну, потому что отличаются своеобразной разбойничьей честностью.

— Скоро выборы. Вели охранять Цицерона и славить его в народе. Цицерон должен быть выбран в консулы, иначе все ваше дело погибнет. Жаль, что молодой Катон равнодушен к этой великой борьбе партий, а Цезарь стоит явно за Катилину, надеясь во время неурядицы присвоить вместо него власть. Подкоп к дому Порция-Лекки сделан?

— Росция говорила мне, что все готово. Она разведала, что завтра около полуночи будет сходка террористов у Лекки. Мы должны быть в нашей засаде. Ты должен находиться с нами.

— Зачем я-то вам нужен?

— Ты, отец Люциллы, должен видеть это сборище, чтоб убедиться в невинности твоего зятя. Ты должен понять, какие чары употребляет злодей, чтоб закабалить себе человека, ты должен понять, какие причины заставили несчастного Фламиния решиться на бегство от твоей дочери и броситься снова в бездну порока. У Катилины 400 клевретов кроме наемников, в каждой провинции есть у него агенты, готовые возмутить рабов и горных бандитов, злодей далеко не так ничтожен, как думает Цицерон.

— Певец, грозит нам беда еще с другой стороны: Катон, равнодушный к борьбе партий, не равнодушен к личности Цицерона, он ему противодействует, доказывая, что оратор, как человек без предков, выходец из деревни, недостоин быть консулом.

— Кроме Антония, Катилины и Цицерона, есть еще кандидаты?

— Других нет. Прошло уже то время, когда высшие должности казались заманчивыми. Теперь даже честолюбие замолкло перед страхом. Кандидат на консульство рискует своею головой.

— Чего же ты опасаешься? лишь бы из трех не был выбран Катилина.

— Антоний — его друг.

— Антоний — слабохарактерный и бедный человек, Цицерон поладит с таким товарищем. Предоставь же мне полную свободу действий и будь покоен. Бандиты Аминандра вполне преданы мне. Натан и Иохай клялись мне заповедями Моисея не выдать нас, сильнее всех клятв поработит нам этих евреев наше золото.

Корсары почти совсем уничтожены Помпеем, этот источник доходов иссяк для Катилины, все его рудники в кладовых Орестиллы и Семпронии, твоей племянницы, эти ужасные женщины поддерживают злодея. Орестилла погубила своего пасынка, Афрания, чтоб он не мешал ей одной распоряжаться деньгами, Семпрония развелась со своим мужем. Несчастный Квинт-Аврелий уже был записан в проскрипции, бегство в деревню спасло его.

— После анонимного письма, писанного тобой, певец.

— Да, к счастью, я это узнал своевременно.

— Ужасная женщина!.. она готова была убить даже своего единственного сына, чтоб угодить Катилине!.. мужчина не решится на то, что я про нее слышал, ее разврат не привлекает, а отталкивает даже порочных искателей сладострастия. Милый певец, неужели я оставлю мое наследство этому чудовищу в образе женщины? я хотел усыновить тебя, но ты отказался, я хотел взять Амариллу в дочери, — рыбак ее не отдает. Я стар, кто поручится на мое долговечие?.. зачем ты так долго мучишь меня, певец?

Электрон грустно взглянул на старика и несколько раз поцеловал его руку.

— Вспомни, — сказал он, — вспомни, как ты мучил твою дочь, когда она просила помилования мужу!.. ты был неумолим, неумолим и я. Составь завещание в пользу Амариллы, а мне с товарищем ничего не надо. Я заработал у тебя в эти годы порядочный капитал и поместил в верные руки. Мы не будем голодать и без твоего наследства. Но ты, патрон, еще долго проживешь. Ты мог вынести все твои горести, это ручается за твое долговечие.

— Меня удержала от самоубийства загадка в последней воле Люциллы. Я не отгадал сразу, кто ты был для моей дочери, но решился жить, чтоб исполнить ее волю. Неукротимая в твоем лице достойно отмстит за себя.

— И за своего мужа.

— Будь ее воля!.. ее последняя просьба была о милости к этому злодею.

— Он невинен, ты убедишься в этом. Если ты не последуешь за мной в дом Лекки, я откажусь служить тебе. Исполнить все или ничего — это мой ультиматум.

Старик ушел. Друзья не могли больше спать.

— Рамес, — обратился художник к другу, — скажи мне откровенно: ты был фаворитом Люциллы или родственником?

— А тебе на что это знать?

— Странно совпало твое служение Нобильору с ее пребыванием в его доме, как будто ты нарочно туда явился, когда явилась она, и бежал вскоре после ее бегства. Ты не брат ее?

— Может быть, брат.

— Я это подозревал.

— Ты великий мастер на отгадыванья, Нарцисс!.. недаром тебя колдуном прозвали.

— Ты ее близнец по матери или сын ее отца и рабыни?

— Ее призрак тебе сказал, что я сын волны морской, чего же тебе больше? я прибавлю, что я еще сын и луча солнечного.

— То есть ты сын Люция-Семпрония и сицилийской рыбачки. Теперь мне понятна любовь к тебе твоего патрона, понятно твое греческое имя, одинаковое с именем его дочери, твой псевдоним — Рамес — есть изменение имени Ремус (весло). Брат Люциллы!.. ах, как я рад и счастлив, что сделался твоим другом!.. я не согласен с тобою в одном: честь Фламиния тебе не восстановить.

— Отчего?

— Не делай этого! Фламиний недостоин восстановления честя, потому что был злодеем.

— Нет, он был только жертвой порока. Скользя над бездной, я понял его душу.

— Ошибаешься!

— Я докажу.

— Чем?

— Это моя тайна.

— Прежде ты хотел его убить, если он окажется в живых.

— А теперь мое мнение о нем изменилось.

— Ты будешь предводителем бандитов?

— Да.

— А твоя банда велика?

— Больше 1000 человек. Сидя в твоей норе, мой милый крот, ты не подозревал, чем я занимался, уходя под предлогом исканы заказов. Не с актрисами и рыбачками кутил я на юге, а вместе с Аминандром устраивал великий подкоп для гибели врага.

— Ты все время водил меня, точно слепого, уверяя в том, чего нет. Я и теперь не знаю, кем мне тебя считать. Даже нашу последнюю ссору из-за твоей жены ты, как будто нарочно, подстроил, чтоб увести меня сюда и быть на месте в роковую минуту.

— Ха, ха, ха! без этой ссоры, я уверен, мне не удалось бы ничем выманить тебя и увезти.

— Семпроний удивился, когда я дорогой назвал Лиду твоей женой. Разве он этого не знал?

— Нет, не знал.

— Мужайся, Электрон, в минуту мести!

— Не у тебя попрошу я взаймы этого мужества.

— Мои руки не слабы: я тоже могу сражаться, возьми метя с собой!

— Возьму на пробу завтра, но уверен, что не только для битвы, даже для разведок-то ты не годишься, — струсишь.

— О, нет!.. не струшу.

— Увидим.

Друзья очень мало спали, проговорив почти до самой зари.

Глава XXII. Под бременем проклятья

В ту же самую ночь в одном из отдаленных кварталов Рима, в жалкой лачужке лежала на соломе больная женщина средних лет. Несмотря на изнурительную болезнь и горе, она все еще была прекрасна. Около нее сидела, занятая плетеньем соломенной ленты для составления шляпы, старуха в нищенском рубище. Ночник из самого плохого масла тускло освещал лачужку.

— Няня, — обратилась больная к старухе, — дай мне пить грудной травы!

Старуха подала глиняный стакан с темной жидкостью, красавица жадно припала к нему губами, утоляя жгучую жажду. Отпивши немного лекарства, она закашлялась.

— Ты бы уснула, моя милая, — сказала старуха.

— Не усну, няня, пока он не вернется. Как поздно он засиделся нынче там!.. какие новые беды грозят нам, няня, погадай мне на песке или бобах.

— Да уж я три раза тебе гадала, дитятко, все одно и то же выходит.

— Перемена жизни… уж давно жду я, няня, этой перемены, давно твой песок и бобы сулят мне ее, а батюшка по-прежнему не хочет ни о чем слышать.

— Фульвия, покорись родителю!

— Не могу. Няня, разве я не замужем? разве не брак наша долгая, верная жизнь? разве мы виноваты, что жрецы не хотят освятить наш союз в силу разницы сословий? почему они нарушают эти законы для других, а для нас не хотят? Цицерон плебей, а женился на патрицианке, Юлий Цезарь патриций, а женился. на дочери плебея Цинны. Почему, что для них можно, того сделать для нас нельзя?

— Твой родитель против этого.

— Если б он не был жесток к нам, если б он нас простил, когда мы еще были независимы от власти злодея, Курий не упал бы в бездну преступлений. Эта нищета, болезнь, ежедневное голоданье, зной летом и стужа зимой, смерть всех троих детей, — все это способно сломить и ожесточить всякое сердце, даже тверже моего. Курий сулит мне золотые горы в будущем, но где эти горы? воздвигнет он для меня не золотую гору, а только надгробную кучу земли без всякого мавзолея!.. теперь я даже благодарю богов за смерть детей, что ждало бы их среди подобной обстановки? моему старшему сыну минуло бы 17 лет, Катилина уже простер бы за ним свои когти, чтоб развратить его.

Еще год такой жизни, — и будет поздно, никакие травы не восстановят моего здоровья. Куда деться? если Курий бросит злодея, — его убьют, потому что он знает все тайны шайки. Бежать некуда… бегут только богатые и здоровые люди… няня, ведь я три дня ничего не ела, кроме орехов, которые ты подбираешь для меня около заборов садов, ничего я не пила, кроме настоя этой травы, которую ты купила на единственную сестерцию, которую тебе подали на мосту. Чтоб добыть кипяток, ты идешь почти через весь город, выпрашивая у плотников стружки и щепки для очага. О, няня!.. твердость покидает меня… еще немного, и я брошу все… упаду к ногам моего отца…

Фульвия зарыдала.

— Чем скорее, тем лучше, — сказала старуха.

— Няня, я любила Курия, когда была богата, я люблю его теперь, в нищете. Ах, какое безвыходное положение!.. если я останусь с ним, меня убьет нищета, если покину его, — меня замучит совесть.

Обе женщины замолчали и принялись плести солому в виде длинной тесьмы, из которой торговцы сшивают шляпы. Это была единственная работа, возможная для их слабых рук и глаз. За привычными руками итальянок невозможно уследить, с такою быстротою они плетут эту соломенную тесьму, одинаковую с древности до наших времен. Шляпа итальянского земледельца, колпак рыбака и сандалия остались во всей чистоте у подножия Аппенин, как у нас наши русские сани-розвальни, лапти и тулуп.

Слабое мерцание бледных утренних сумерек уже начало бороться с огнем ночника, а больная Фульвия все еще упорно отказывалась уснуть, надеясь заработать хоть один динарий на покупку пищи, ее глаза уже давно закрылись отяжелевшими веками, голова склонилась на впалую грудь, а пальцы продолжали плести солому ощупью с лихорадочной энергией, потому что от этой соломы зависела ее жизнь и седовласой Амиклы, ее няньки, — единственной подруги, которая не покинула ее, последовав за ней из дворца ее родителя в наемный дворец Курия, потом в маленькую, но уютную и красивую квартирку на третьем этаже, затем на чердак, наконец — в эту лачужку на пустыре, смастеренную, с дозволения владельца земли, руками самого Курия из плетня, обмазанного глиной.

Каждый день этой любви был для Фульвии как бы ступенькой вниз по гигантской лестнице от несметного богатства к безграничной нищете, от одуряющих пиршеств к грызущему голоду, от непрерывных экстазов веселья к безвыходному отчаянью горя.

Она вынесла дурную молву общества о ней и ее милом, вынесла упреки отца, устояла против его просьб и приказаний вернуться домой, не сразило ее сердца и отцовское проклятье, все это Фульвия вынесла довольно легко из любви к Курию.

За этими ударами судьбы последовали истязанья более тяжкие: страсть ненавистного Катилины, преследования ревнивой Орестиллы, болезнь, смерть всех детей, всевозможные неудачи, голод, холод, зной. Фульвия стоически вынесла и это.

Курий попал в число приближенных любимцев Катилины, сделался против своего желания придорожным разбойником и игроком, чего прежде за ним не замечали. Фульвия примирилась и с этим открытием.

Наконец настала роковая минута, когда муки страдалицы достигли предела ее терпения и она вскричала: — Не могу!

Это последнее гонение Рока состояло в том, что Курий, после гибели Афрания, которого он любил, запил с отчаянья, не имея силы воли и смелости ни на то, чтоб явно выйти из заколдованного круга своих ужасных товарищей, ни бежать от них тайком. Пьянство с течением времени довело его до умоисступления, приходя домой после безобразной оргии или грабежа, он начинал фантазировать о мраморных дворцах и пальмовых рощах, которые скоро будут ему принадлежать, о подземельях, полных золота и драгоценных камней, о толпах рабов, одетых в шелковое платье, подающих ему осетров в пять локтей длиною на золотых блюдах с бирюзою. Эти фантазии заканчивались буйством, он душил поцелуями Фульвию, а потом бил, чем попало, и ее и старуху, наконец он снова убегал, палимый жаждой вина, и пропадал надолго.

— Няня, — сказала Фульвия, погасив ночник, — уж рассветает, а он не вернулся.

— Лучше было бы, моя горемычная, если б он совсем не возвратился!.. пора тебе, дитятко, привыкнуть к этой мысли. Ведь такое ремесло не приводит к хорошему концу. Когда-нибудь нападет он на сильного человека, получит отпор, и возмездие совершится.

— Я этого давно жду, няня. Сначала эта мысль ужасала меня, — мысль о том, что его убьют, защищаясь, или предадут в руки правосудия, поведут на казнь. Мало-помалу я привыкла к ожиданию этой развязки моего горя.

— Бедная!

— Няня, погибли мы и в этой жизни и в будущей!.. будут наши души носиться без пристанища с тоской, всеми проклятые, никем не оплаканные…

— Милая ты моя!.. спаси ты хоть одну свою душу от отцовского проклятия!.. если б Курий хоть приносил добычу с разбоя-то, а то, ведь, он все проигрывает или теряет дорогой, уж больше года мы не получили от него ни даже фальшивой, оловянной денежки. Бывало, как он придет, даст нам на хлеб, приласкает тебя, а что теперь мы от него видим? — одно буянство!.. ох, горе, горе!

— Няня, как проживем мы сегодняшний день? Ведь мы до вечера не кончим наш заказ и не получим денег. Завтра-то у нас будет крупа и масло, а нынче? опять орехи или каштаны?

— И то если наберу их, дитя мое. Много развелось под заборами нашей братии, нищих. Случалось не раз, что я приходила к тебе с пустыми руками, потому что все было подобрано раньше меня, не раз вырывали у меня из рук мою добычу нищие посильнее меня, голод вытесняет из. сердца всякое чувство жалости, не только мои орехи, — и меня-то готовы съесть. Если б я была помоложе, набрала бы я тебе в реке раковин, в которых улитки живут, бедняки едят да похваливают их, даже не варивши, могла бы я поймать да украсть кошку или щенка, съели бы мы и это, не разбирая, но у меня совсем нет сил.

Вон идет по улице молодец из нашей братии, полный да краснощекий, — загляденье!.. ведет он старика, и старик-то не худ. Славно, должно быть, поживают эти скитальцы! молодец-то песню споет, и попляшет, и корзинку сплетет, и башмак зачинит… за все получит деньги, старик-то и сыт… а мы с тобой не то!

Нищие, — певец и художник, переодетый стариком, — подошли к лачужке. За ними издали следил Аминандр и уселся поодаль.

— Добрые люди, нет ли водицы, утолить жажду? — спросил певец, заглянувши в дверь.

Амикла подала ему кувшин, он выпил несколько глотков.

— Вы, видно, не здешние, — заметила старуха.

— Дальние, — ответил певец, — пришли в великий Рим с надеждой на лучшую милостыню, очень плохо в провинции подают.

— А это отец твой?

— Отец.

— И здесь горемык-то немало. Мы сами с голода умираем, я целый день иногда простою на мосту или на базаре, двух сестерций не выпрошу.

— Говорят, что Юлий Цезарь любит бедняков и хлеб раздает даром.

— Юлий Цезарь! — усмехнулась Амикла, — раздает он тем, кто ему нужен, — крикунам, да драчунам, годным, чтоб горланить в его пользу, а нас он гоняет. Если б и не прогнал Цезарь, то до него не доберешься: не допустит меня до него толпа вот таких молодцев, как ты. Всякий лезет вперед за подачкой, работает один кулаками, другой костылем, старый-то, слабый человек и останется назади да уйдет прочь, с чем пришел, — с пустой сумой. У тебя, молодчик, сумка-то не пустая.

Амикла ударила по сумке рукой.

— Ишь ты! — завистливо вскричала она, — горох в сумке-то!.. а мы целую неделю его не видали.

— Это дочь твоя лежит?

— Нет, не дочь, госпожа.

— Что ж она не продала тебя?

— А кто ж ей милостыню-то собирать будет, если она меня продаст?

— Нищая нищую купила!.. ха, ха, ха! — захохотал Аминандр издали.

— Не зубоскаль, молодец, над чужим несчастием!.. — отозвалась старуха со вздохом, — не нищей она была, когда я ей досталась. Дай горошку, молодчик, ты, я вижу, можешь работать, а мы слабые женщины, больные обе, госпожа-то моя совсем расхворалась от бескормицы.

— А ты дай щепок, чтоб его сварить, вот и поделимся. Как мне не заработать гороху? — руки у меня сильные. Чуть ударю по струнам, даже старые ноги в пляс пойдут. Без музыканта свадьбы нет.

— Дала бы я тебе, молодец, щепок, да их у меня нет.

— Пустите меня с отцом приютиться в вашем шалаше, я буду славно зарабатывать, по сестерции в день за квартиру и пища пополам.

— Ой, горе!.. нельзя. А как было бы хорошо!..

— Отчего ж нельзя?

— Живем-то мы не одни тут. У меня и теперь сердце замирает от страха: того и гляди вернется сожитель моей госпожи, и пойдет у нас баталия!.. уж очень он во хмелю-то буен, даже самую избушку-то чуть-чуть не разнесет!

— А мы от него будем прятаться, он придет, а мы на пустырь уйдем. Нельзя сварить гороха, позавтракаем и без него.

Певец вынул из сумки большой ломоть хлеба, посолил его и отдал старухе.

— Дитя мое ненаглядное! — вскричала она, бросившись к Фульвии, — бери, бери!.. хлеб печеный!

Заплакав от радости, она даже забыла поблагодарить своего странного благодетеля.

— Электрон, — шепнул художник, — если Курий меня узнает и потребует…

— Трусом был, трусом ты и остался!.. он потребует, чтоб я продал тебя ему назад?.. ха, ха, ха!.. вот была бы потешная комедия!.. чем он докажет, что он продал-то тебя мне? это было уж давно, ночью, тайком.

— Я боюсь не этого, я боюсь, что он докажет…

— Какое из твоих преступлений?

— Что я не машинист и не кучер.

— А украденный раб или продавшийся должник Катилины, известный в его доме под третьим именем? пусть доказывает!.. на раба имеет право больше всех первый господин, от которого он сбежал, а Семпроний простил тебя.

— Я не понимаю этого удивительного приключения, почему ни Семпроний, ни Росция не узнали меня, не назвали именем, которого я боюсь? клянусь тебе еще раз, что ни он, ни она не звали меня под именем Каллистрата или Нарцисса, а тут…

— Очень просто. Ты, я догадываюсь, десять имен переменил, скитаясь от одного господина к другому, это не редкость среди таких птиц перелетных, как мы. Знали тебя господа твои и Каллистратом, и Нарциссом, и Антипатром, и Сосипатром, и Созонтом, и Доримедонтом… кем вспомнили, таким именем и назвали. Жаль, что ты все трусишь и не умеешь хитрить. Я боюсь оставить тебя здесь.

— Я не останусь.

— Вспомни, что нам надо наблюдать за Курнем и слушать, не разболтает ли он какой-нибудь важной тайны, он — ключ к тайнам Катилины.

— Ни за что не останусь. Прибежит он, сорвет с меня парик и убьет наповал.

— Я оставлю с тобой Аминандра.

— И с Аминандром не останусь, я боюсь и его, даже больше, чем Курия.

— Мы должны стараться переманить его к нам.

— Не переманите. Кровавую клятву невозможно нарушить, если у человека осталась хоть искра совести или страха загробных мук.

— Я слышал эту формулу. Ты давал ее твоему господину?

— Давал.

— Ах какой ты несчастный! как мне жаль тебя, милый Нарцисс!.. я не возьму тебя в подземелье Лекки, я боюсь, что ты упадешь без чувств от ужаса.

— Я здесь не останусь.

— Я оставлю тебя в доме Семпрония.

— В розовой комнате? там привидения!.. покойница ходит… ни за что не останусь.

— Ты уже не любишь Люциллу?

— Я ее люблю, я чту ее память, но ужасно боюсь ее призрака с тех пор, как ты напугал меня ундинами и ламиями. Люцилла везде мерещится мне, я вижу ее взор во взоре ее отца, я вижу ее взор и в твоих глазах, когда ты сердишься.

— А ты меня не серди!

— Зачем ты сознался мне, что ты ее брат?! я прежде не видел в тебе такого сильного сходства с утопленницей, а теперь… ужасно!.. точно ты и она одно лицо!.. возьми меня в подземелье.

Они говорили между собой, сидя около лачужки, не мешая женщинам работать. Аминандр сидел поодаль и, казалось, дремал, как всегда, опустив свою, уже довольно поседевшую, голову на грудь в раздумье. Скоро старуха ушла просить милостыню и подбирать орехи. Фульвия уснула.

Около полуденного времени на пустырь пришел Курий вялой, неверной походкой полубезумного, не совсем проспавшегося пьяницы, все тело его передергивалось и дрожало, черты лица перекосились, волосы были всклокочены, не заметив ни Аминандра, ни нищих, он прошел в лачужку, откуда послышался в ту же минуту громкий стук опрокинутого стула и слабый стон проснувшейся Фульвии.

— Курий, — сказала она, — ты опять не ночевал дома, опять ты являешься ко мне в нетрезвом виде, не проспавшись, скоро ли это кончится? твоя одежда в крови: ты и в эту ночь ходил на твою ужасную работу?.. берегись!.. брось разбой!.. тебя схватят.

— Мы скоро всех схватим и передушим, — ответил погибший, — скоро настанет день великого Переворота, Катилина решился.

— Давно уж ты мне говоришь, что он на что-то решился, да никаких результатов этого решения я не вижу, кроме мелких грабежей и убийств. Принес ли ты какую-нибудь добычу?

— Скоро будет много добычи… Рим запылает с двенадцати концов… всех богачей предадим смерти и разделим их деньги. Диктатор уничтожит все сословия, все будут равны под его властью. Тогда ты будешь моей законной женой: я поселю тебя во дворце… в огромном… мраморном… везде бронза… серебро…

— Прежде этих палат дай мне денег на пищу, я умираю с голода. Нищие подали мне милостыню, — кусок хлеба. Курий!.. Курий!.. это ли твоя любовь? это ли блаженство ты мне сулил, когда похищал меня от отца?.. я прошу милостыню у нищих!.. я готова есть падаль, но и падали, гнилого мяса у меня нет!..

— Потерпи… скоро у нас будут деньги… много… я куплю тебе платье из пергамской парчи с бахромой.

— Дай мне хоть одну сестерцию на хлеб!

— Что сестерция!.. миллионы дам я тебе, моя богиня!.. сегодня последняя сходка…

— Молчи!.. мы не одни, у двери сидят нищие.

Взор Курия был мутен и дик, он вышел из лачужки, долго вглядывался в лицо Аминандра, узнал его и радостно вскричал:

— Фламиний мой!.. убью его!.. найду!.. Меткая Рука, давний знакомый, здравствуй!..

— Здравствуй, Курий, — ответил Аминандр, — в славных палатах живешь ты, господин плебей!.. мои палаты похуже твоих.

Он подошел к лачужке и стал подле певца и художника.

— А ты где живешь? — спросил Курий.

— Между небом и землей, между пламенем с водой!

— То есть где придется, господин плебей.

— И певец здесь… певец, как тебя зовут?

— Фотий Родосский, — ответил Электрон.

— Кажется так… еще тебя звали… звали… хоть убей, не помню, как… такое было мудреное имя, что…

— Звали его, господин плебей, всяко: и собакой и забиякой, звали, звали, да и звать перестали, потому что не дозвались, — сказал Аминандр со смехом.

— Ты мне нужен, Меткая Рука… очень нужен!.. я тебе дам много денег… много…

— Вижу, вижу, господин плебей, что у тебя их много.

— Скажи мне, кому ты продал моего невольника?

— Старику, скупщику рабов, он его купил для фабрики.

— Его можно найти?

— Может быть, и можно. Видел я его в Регионе матросом лет десять тому назад.

— А потом?

— След простыл твоего невольника, господин плебей.

— Найди его!.. под каким именем я его продал?

— Забыл, хоть убей, господин плебей, пятерых после него таких же больных я вылечил да продал. У него глаз болел?

— Нет, рука.

— Не Церинтом ли его звали?

— Забыл.

— Ты все позабыл, и я все позабыл… ха, ха, ха!.. ищи теперь ворону, которая улетела!.. ищи, на какое дерево она села да что там каркает!..

— Ты не узнал, кто этот человек?

— И не старался, старался я об одном: вылечить да продать его с выгодой… теперь у меня вот этот старик на руках, побродит с ним певец, прося милостыню для больного отца, до выгодного покупателя, а потом я продам его в привратники. Он глух, говори при нем, что угодно.

— Тот невольник был сенатор.

— Вишь ты, павлин какой в мой птичник попал!.. тебе, верно, его родные поручили его выкупить?

— Найди мне его и выкупи!

— Найду и выкуплю, когда ты мне поймаешь ту самую рыбу, которую я из невода в море упустил… ха, ха, ха!.. скажи мне, где находится дом Порция-Лекки?

— Для чего тебе?

— Я должен там побывать сегодня во вторую стражу ночи.

— Пароль?

— Яблоко раздора.

— Это вчерашний.

— Давно ли наш диктатор стал менять ежедневно пароль?

— День ото дня он становится подозрительнее, ему не дает покоя слух, упорно подтверждаемый всеми, будто бы не убит человек, которого он велел убить, а я продал тебе. Это навело его на мысль, что спаслись и многие другие жертвы проскрипций. От этого невольника зависит теперь моя жизнь. Ах, зачем я его не убил! каждый день я боюсь встретить его на улице и быть уличенным в неблагонадежности. Я был вполне уверен, что все было устроено ловко. Целых 8 лет я был покоен. Вдруг явился, точно призрак из могилы, этот слух… откуда он возник? от кого? — никто не знает… будто он жив. Сам-то он по себе не велик герой, но для нас опасны близкие ему люди: некто Семпроний из бывших провинциальных преторов и Квинт-Аврелий, оба они жили долго в захолустье, мы о них уж и забыть успели, забыли и этого проданного сенатора, зятя Семпрония, Квинт-Аврелий женат на племяннице старика, но не поладил с женою, развелся и поклялся отмстить ей за ее неверность: отмстить лишением наследства после Семпрония. Встретили ли они случайно и выкупили проданного тебе мною человека или тут кроется иная интрига, — никто из наших не разведал, только весь Рим толкует, что Фламиний жив, а тесть только притворно говорит о своей ненависти, втайне же помирился с ним.

— Эх, господин плебей! — вскричал Аминандр, ударив Курия по плечу так сильно, что тот присел, — вы-то не проведали, а я давно все разведал… Старик-то очень хитер, зятя у него нет, это я достоверно знаю, хочет, слышно, подставного достать. Это ему Квинт-Аврелий насоветовал в злобе на жену. Ведь этому уж много лет, лишь бы человек был немножко похож, все и признают его настоящим.

— Самозванца-то?

— А то какого же? ха, ха, ха!.. если б я был похож, первый пошел бы к старику да сказал: — Тестюшка, я вернулся!.. ха, ха, ха!.. подавай завещание!

Хохот бандита раздался по всему пустырю.

— Может быть, это и правда, — сказал Курий.

— Самая настоящая правда, господин плебей!.. успокой этим диктатора и сам успокойся, хоть я и уверен, что вы оба еще больше перепугаетесь. А выгодно тебе теперь служить кровавой клятве?

Курий испустил глубокий вздох и отчаянно махнул рукой.

— Скоро будет выгодно, — уклончиво ответил он.

— А я вижу, что и теперь выгодно: платье на тебе прочное да чистое, как на консуле в Сенате, — дыра на дыре и заплата на заплате, живешь ты в золотой палате, что десять локтей вся в обхвате…

— Один террор моя надежда.

Новый вздох последовал за этими словами.

— Славное будет времечко! — вскричал певец, — вместе пограбим!.. в сумятице никто ничего тогда не разберет!.. бей да тащи!.. но скоро ли это будет?

— Сегодня в доме Лекки все узнаем.

— Какой же пароль на сегодня? — спросил Аминандр настойчиво, — без пароля-то ни меня, ни Фотия Родосского не пустят.

— Огненный змей, — ответил Курий.

— А завтрашний?

— Не знаю. Дадут на сходке. Диктатор почти каждый день велит своим приближенным клясться ему в верности, его подозрительность достигла крайних пределов, потому что перестали удаваться покушения.

— А если и весь-то заговор не удастся?.. эх, господин плебей!.. плохо тогда тебе будет!.. я, мелкая птица, чижик перелетный, упорхну при первой опасности, а таких соколов, как ты, пожалуй, а сеткой прихлопнут.

Хохот бандита раздался громче прежнего.

— Пусть!.. я давно покончил все счеты с жизнью. Я не могу быть прощен Сенатом, если узнают о моих преступленьях. Поэтому мне все равно, какой конец меня ожидает в случае неудачи дела Катилины. Если же оно удастся, я буду богат.

— Ух, как ты будешь богат, господин плебей!

Взор Курия прояснился, из мутного стал блестящим, перед ним явилась мания его помешательства: деньги и разочарование.

— Я служил Катилине искренно, по юношескому увлечению идеей невозможного равенства сословий и имущества, уничтожения долговых обязательств и других благ… потом я убедился, что если сегодня переделить всю Италию поровну, дать всем по югеру земли, по дому и по сумме денег, достаточной на безбедное житье, то завтра же все пойдет по-старому, — одни наживутся, другие промотаются, потому что природа человека не допускает этого равенства плута с простаком, умного с глупым, я убедился, что эти идеи, проповеданные в пользу черни еще давно, Марием, служат только приманкой.

Марий льстил народу, но, добившись власти, только перерезал всех, кто ему не нравился, а про то, что сулил своим помощникам, про золотой век, он позабыл… утопил Марий все свои идея в чаше вина и галлюцинациях сумасшествия.

Марий передал власть свою Цинне, при этом злодее уж и помина не было ни о каких общественных благах: только резали да грабили без разбора и недругов и друзей под предлогом неблагонадежности…

Курий все больше и больше увлекался, жестикулируя и возвышая голос, ему казалось, что он говорит речь на Форуме.

— Сулла прекратил террор черни новым террором, — со стороны мстительных оптиматов.

Катилина, перебежчик от Мария к Сулле, ученик того и другого, соединил в своем лице идеи и жестокость обоих тиранов Рима, он принимает к себе и знатных и безродных, сулит благосостояние всем без исключения. Я стал колебаться… были минуты, когда я готов был нарушить ужасные обеты… презреть все… но не презрел… около меня была несчастная, слабая женщина… она отговорила меня, она сказала: — Курий, куда бежать от проскрипций? если ты бежишь, все равно, должен будешь разбойничать в горах ради хлеба… ведь нам нельзя заниматься работой и жить на одном месте вблизи заказчиков, потому что грозит кинжал за измену, куда бы мы ни ушли.

Я перестал колебаться, выбор мой решен, я усердно служу, как в дни моей юности, но служу теперь, сознавая, что никому не будет никакой пользы от нового переворота, а наживутся только те, кто сумеет ловко воспользоваться сумятицей. Я буду богат!.. Фульвия!.. радость моей жизни!.. как мы хорошо будем жить!.. поди сюда!.. довольно тебе лежать там на соломе и плакать!.. радуйся вместе со мной!.. иди сюда.

Он вошел в хижину, вытащил насильно больную за руку я грубо бросил ее на землю подле певца, продолжая говорить бессвязно: — Обними меня, поцелуй меня, единственная радость моей жизни!.. еще поцелуй!..

— Курий, — сказал певец, — я слышал, что Фульвий-Нобильор записан в проскрипции.

— Конечно… все… все богатые записаны… все, кто не за нас… все сенаторы, не произнесшие клятвы, все ростовщики, не служащие нам… всех в проскрипции, кто нам не люб!.. Фульвий-Нобильор — мой личный враг, мучитель своей дочери… он должен погибнуть… милая Фульвия! не будет скоро преград к нашему счастью… у нас будет дворец… рабы… колесница из слоновой кости… вороные кони без отметины… пурпур…

— Ах!.. ай!.. пусти!.. больно!.. — стонала Фульвия, которую сумасшедший гладил по голове и лицу, царапая и вырывая ее волосы своими когтеобразными ногтями.

— Всем врагам будет больно! — вскрикнул он, бросившись в лачужку.

— Всех в проскрипции! — раздался его голос оттуда. Стул полетел из двери и изломался.

— Кровь и пожары!

Стол последовал за ним.

— Самого Катилину убью!

Полетела вся посуда, солома постелей, лохмотья кое-какой одежды.

Курий выбежал и стал все это рвать и топтать ногами, кидать обратно в дверь своего жилища и на крышу, и бить об стены, безумие вполне овладело им.

— Жжет!.. горю!.. пить хочу!.. вина!.. вина!.. — закричал он диким голосом и убежал с пустыря.

Фульвия, рыдая, лежала на земле, ее лицо было окровавлено, волосы растрепаны. Певец взял ее за руку и, стоя подле нее, начал говорить строго: — Дочь непокорная! тяжко божье возмездие за ослушание воли родительской! вот она, кара, достойная проклятья отцовского!.. зачем променяла ты, дочь непокорная, тихие воды светлого озера на это бурное море страдания? зачем променяла ты ласки доброго старика родителя на страсть этого безумца? твой отец сурово поступил с вами, — это правда, — но он отец и власть его священна. Ты, Фульвия, была слишком слаба душой, чтобы плыть против течения потока неумолимой, бурной жизни, ты была слишком изнежена, чтоб вынести нужду, у тебя не было энергии, достаточной, чтобы спасти любимого человека от гибели. Ты могла и умела только плакать и упрекать, но не умела утешать и поддерживать угасающую волю и энергию Курия. Вместо того, чтобы сберечь капитал, захваченный тобой при побеге из дома отца, вместо того, чтоб честной, скромной жизнью заслужить прощенье родителя, ты радостно упала в омут роскоши и увлекла твоего избранника. Вместо того, чтоб отвлекать его от общества злодеев, ты твоими жалобами на бедность сама толкала его в бездну и довела до отчаяния. Курий погиб невозвратно. Я знал его, когда он еще был честен, когда еще его можно было спасти, ему протянула руку спасения энергичная женщина: он услышал ее призыв к новой жизни и внял ее совету, но ты, Фульвия, разрушила все планы Люциллы: ты, в малодушном ужасе пред Катилиной. отговорила честного юношу, когда он колебался между путями добра и зла. Тебя прельстили ласки Катилины и золото Ланассы, эти ласки превратились скоро в насмешки и оскорбления, золото прожито в один год непрерывного веселья. Я знаю все твои тайны, Фульвия, я знаю, как предала ты Люциллу, ее ласковое письмо, полученное тобой, показала ты самому извергу, Катилине, в доказательство твоего усердия.

— Кто ты, таинственный вестник гнева Рогов? — спросила Фульвия в ужасе.

— Я тот, в чьей власти теперь твоя судьба, я тот, кто один может погубить или спасти тебя, изменница, я тот, кому не страшен мертвящий взор Катилины, кого не увлекут его сладкозвучные, льстивые речи. Я — мститель Люциллы, я — ее тень. Проникни, Фульвия, мыслью в грядущее!.. Великий Рим пылает, как громадный костер, пожирающий множество невинных жертв, везде кровь, везде вопли, везде разрушенье… в этом пламени, в этой крови погибают лучшие люди нашего отечества, унося с собою последние проблески древних добродетелей честных Квиритов. С ними вместе погибает твой отец… слышишь, злодейка?!.. твой отец, еще раз проклинающий тебя в последний миг жизни!.. отец твой гибнет, а ты подаешь руку шпиону, ночному придорожному душегубцу, любимцу изверга, бросаешься в его объятья, пляшешь вместе с ним в хороводе злодеев, празднуешь веселую тризну, одетая в награбленный пурпур!..

— Пощади! — простонала Фульвия, ломая руки в отчаянии.

— Те, кого ты оскорбила, Семпроний и твой отец, могут пощадить тебя, если ты загладишь твою вину. Я — исполнитель их воли. Иди к твоему отцу и спасай его, потому что тебе могут быть известны все тайны заговора через Курия. Я больше сюда не приду, но мой взор будет следить за тобой, где бы ты ни была и что бы ни делала. Мой кинжал опаснее проскрипций Катилины. Я — Электрон Каменное Сердце, или Верная Рука, верный друг Меткой Руки, а Меткая Рука также мститель Люциллы.

— Ах!.. я слышала о тебе.

— Ты теперь знаешь, кто перед тобой.

— Пощади!

— Ты в моей власти!

— О, могущественный, таинственный человек!.. пощади!.. пощади!..

— Сегодня вечером ты должна явиться в дом Цицерона и рассказать все, что знаешь об организации заговора. Ты не давала кровавой клятвы, твоя совесть не будет страдать. Ты должна выдать все пароли и лозунги, места всех сходок, складов и притонов, все что тебе известно. Там будет и твой отец. Вот тебе деньги на покупку приличной одежды и подкрепление сил пищей. Прощай!

Певец бросил на землю кошелек, полный золота, и тихо удалился с товарищем и Аминандром. Бывший гладиатор пошел вдали от своих спутников.

Глава XXIII
Тщетные старания художника узнать тайну певца. — Моментальное превращение. — Певец-старик. — Цицерон и начальник охранителей

— Герой! — воскликнул художник в трепете благоговения перед своим другом.

— Ты видел теперь вполне славу и могущество твоего защитника, — сказал певец.

— Божественный!.. где твоя отчизна?.. Олимп, Элизий или море?.. откуда тень Люциллы послала тебя мне?.. мой дивный защитник!.. мой друг!.. мой избавитель!.. теперь я никого не боюсь. Скажи мне, таинственный гений, правда ли, что все знают и говорят о том, что Фламиний жив?

— Друг, — ответил певец равнодушно, — что нам-то за дело до этого? кто мы оба, Нарцисс? — наемные служители щедрого старика Семпрония, — больше мы никто.

— Но Курий говорил, что проданный тебе человек…

— Именно и был этот самый желанный зять старика!.. ха, ха, ха!.. разве Семпроний не мог бы сразу это сказать? разве Росция ослепла, чтобы принять за беглого машиниста пропавшего расточителя? разве, наконец, я не убил бы тебя, если б ты был хоть крошку похож на Фламиния?

— Ты бы меня убил?!

— Оставь!.. оставь эту комедию!.. к чему ты ухватился за глупые слова полусумасшедшего Курия и метишь в самозванцы? куда тебе!.. ты не годишься на эту трудную роль.

— Но я…

— Но ты теперь хочешь сказать, что интересуешься, зачем Курий это выдумал? — Я не могу этого знать, потому что здравомыслящий человек не в силах понять ход мыслей безумного. Фламиний убит Аминандром в таверне. Подозрительный Катилина усомнился в этом акте, потому что ему не принесли на осмотр голову убитого, а враги Курия из зависти пустили молву о спасении проскрипта. Вот единственное, возможное объяснение всей этой путаницы. Хочет ли Семпроний выставить самозванца, — я не знаю.

— Но я…

— Но ты — милый мой Нарцисс, друг, дорогой моему сердцу, которого я люблю и защищаю. Не меняй этого имени на опасное имя сенатора. Я хлопочу о восстановлении чести Фламиния только потому, что этим можно угодить старику, оправдав выбор его дочери. Эх, друг-Нарцисс! пусть старик выставляет не только подставного зятя, но даже и дочь!.. что нам до них? платят, — служим, разочтут и отпустят, — уйдем.

— Но ты брат Люциллы… ты сын…

— Ты сам надавал мне этих великих титулов, я только не опровергал твоих слов.

— Ты не сын Семпрония?!

— Я не сын Семпрония.

— Кто же ты, таинственный?

— Я сказал тебе, что я — сын луча солнечного и волны морской, их сын — морской смерч, водяной столб, поднимающийся от воды до неба и грозно несущийся при буре, губя все на пути своем.

— И ты не Рамес?

— И я не Рамес.

— Ты не муж Лиды?

— Я не муж Лиды.

— Но Люцилла знала тебя, она…

— Она знала меня: она доверила мне все свои тайны, она избрала меня своим мстителем, назвала своим братом, Электроном-сицилийцем, она одна знала, кто я, покуда я не открылся ее друзьям. Ее месть — не такая узкая, заурядная месть оскорбленной женщины за гибель любимого человека и скорбь отца, как, может быть, ты полагаешь. Если б это так было, ей стоило нанять бандита и убить Катилину, Лентула, кого угодно. Нет, Люцилла не могла любить заурядной любовью и не могла умереть только от страха и горя. Нет, она бросилась в пучину, как Курций в бездну среди Форума, она принесла себя в жертву за отечество. Она решилась на этот подвиг, зная, что ее смерть будет смертным приговором замыслам Катилины на власть. — Друг, — сказала она мне перед гибелью, — следи за моим мужем, не допусти его погибнуть в бездне порока, если нельзя будет его спасти, убей его. Когда общественное мнение будет возмущено моей смертью, явись к моему отцу и предложи к его услугам твою хитрость и кинжал Меткой Руки. Рим погибает от лени и апатии его лучших сынов. Сервилий-Нобильор пишет патриотические поэмы, но пальцем не двинет, чтоб подражать своим же героям. Много у нас таких Нобильоров, от которых исходят только громкие фразы о самопожертвовании. Пока неудачи преследовали его, он мог еще быть полезен отечеству, мог с горя сделать что-нибудь хорошее, но едва улыбнулась ему Аврелия, — он посадил ее на корабль и уплыл за тридевять земель от всех наших бедствий. Никогда он не покинет своей Аврелии, никогда не вспомнит, что кто-нибудь может страдать, когда он счастлив.

Я также могла бы взять моего отца и мужа на корабль и уплыть с ними, куда мне угодно, хоть за самые Столбы Геркулеса, но я отрекаюсь от всего, что мне мило, приношу в жертву мою молодую жизнь, лишь бы это могло вызвать к пробуждению от апатии лучших людей моего отечества, могло оторвать их, хоть на время, от азартной игры, вина, женщин, всего, что они зовут удовольствиями жизни, и заставить трудиться на общее благо. — Вот что говорила мне Люцилла. Она щедро заплатила мне, указала людей, к которым я могу обращаться за помощью, потом она умерла.

Я исполняю все ее предписания. Я следил за ее мужем, я указал его Аминандру, убедившись, что иначе нельзя его спасти, я ходил застольным певцом в лучшие дома Рима и других городов, распевая мои песни о противодействии заговору террористов. Ты видишь, насколько я уже успел в этом деле.

— Неужели только щедрая плата Люциллы заставила тебя так честно исполнять ее поручения?

— Разве бандит не может быть честным?

— Может, но…

— Ты хочешь сказать, что я мог, получив вперед плату, взять эти деньги и убежать с ними?

— Да.

— Ты видишь, что я этого не сделал.

— Ты совершенно чужой человек для Люциллы? не фаворит ее? не брат? не друг детства? только наемник?

— Только наемник.

— Ты отвечаешь на все мои вопросы с точностью и равнодушием эхо.

— Потому что не считаю нужным отвечать иначе. Друг мой, в эти все годы, что мы прожили вместе, ты не видел от меня ни одного сердитого взгляда, кроме двух случаев из-за Лиды, ты не слышал от меня ни одного грубого слова, не получил ни одной обиды. Правду ли я говорю?

— С первого дня, как я попал во власть твою, я получал от тебя только самые нежные заботы, точно не ты меня, а я купил тебя.

— Для чего же тебе знать, как назвали меня родители: Рамес, Электрон, Фотий или иначе? разве от этого тебе будет лучше? Египет, Родос или Сицилия приютила мою колыбель, — не все ли равно?

— Конечно.

Певец настроил струны своей лютни и грустно запел:

Из какой земли и куда бредет

С ветхой сумкою бедный странничек?

Одинокий ли сиротинушка?

Неповинный ли он изгнанничек?

Молча вдаль идет, не оглянется,

Не поведает, не признается,

Из какой страны он скитается.

Вихри ль снежные в дебрях севера

Пели песнь ему колыбельную?

На востоке ли, в дальней Индии,

Розы нежные с желтым лотосом

Были брошены милой матерью

В колыбель его с кожей тигровой?

Львы ль с гиенами в знойной Африке

В ночь тревожили сон младенческий?

Никому того не поведавши,

Странник вдаль уйдет неизвестную,

Не откроет он, не признается,

Что гнетет его сердце пылкое,

Что на родине им покинуто.

Народ собрался вокруг певца, слушая его заунывную мелодию. Многие кидали ему деньги, он не просил, но и не отказывался.

Уже вечерело, когда певец и друг его подошли к дому Цицерона.

Певец присел на самую нижнюю ступеньку парадного крыльца, снял с плеча лютню и повесил на плечо друга, потом снял сумку и начал в ней рыться.

— Что ты делаешь? — спросил Нарцисс.

— Хочу здесь поужинать, — ответил певец.

Он дал товарищу лепешку и, когда тот занялся едой, провел слегка рукой по своей голове и лицу, потом проворно сунул что-то в сумку, отчего она сделалась тугой, повесил ее также на плечо Нарцисса, и сказал ему:

— Пойдем!

Подняв глаза от своей лепешки, художник вскрикнул от изумления: пред ним стоял не певец, а совсем незнакомый человек пожилых лет и почтенной наружности, в его гладко остриженных черных волосах серебрилась весьма заметная проседь, также на усах и небольшой бороде, он был одет в городской костюм солдата: в кожаную броню с медными бляхами на плечах. Короткий меч висел у него с правой стороны на перевязи через плечо, а за поясом виднелись ножны кинжала.

Не дав товарищу опомниться от этой неожиданной метаморфозы, загадочный человек повел его с недоеденной лепешкой в руке вверх по лестнице. В сенях он шепнул что-то на ухо одному из рабов и последовал за ним в комнаты. За ними пошли еще два человека, которых Нарцисс в порыве удивления не узнал.

Все это произошло так быстро, что ошеломленный Нарцисс, только попавши в ярко освещенную залу, в общество знатнейших людей Рима, догадался сделать себе вопрос: доесть ли ему эту жалкую лепешку, бросить ли ее на роскошный, мозаический пол или спрятать в сумку? но он не сделал ни того, ни другого, ни третьего, а так и оставил ее в руке, точно принеся в подарок.

Вопрос о лепешке сменился в его голове ужасом предположения, что его сию минуту узнают, начнут издеваться над его превращением в старика, выгонят с позором, и никто его не защитит, потому что нет около него его верного друга.

Этот солдат — совсем не Электрон, даже голос у него другой, — не певучий, нежный тенор, а что-то резкое, близкое к басу. Напрасно вглядывался Нарцисс, стараясь уловить знакомые, милые черты лица, напрасно вслушивался, это не певец.

В широких креслах сидели люди один другого ужаснее: угрюмый Семпроний сдвинул свои седые брови до того сердито, что они совсем сошлись у него над носом, подле него сидит гордый красавец Фабий-Санга, насмешливо поглядывая на вошедших, дальше Квинт-Аврелий с ядовитой улыбкой на тонких, бледных губах. Много, много там было именитых граждан, а среди них, точно непобедимый Кир персидский или фараон Птоломей египетский, восседал Цицерон, этот, известный всей Италии, худощавый человек с резкими чертами лица, длинным носом и огненными глазами, жгущими самую душу того, кто имеет несчастие обратить на себя его немилостивый взор.

Одичавший в своей пещере художник-отшельник уже давно забыл, что общество этих самых людей было когда-то его обыкновенным ежедневным обществом, а мозаический, каменный паркет, — единственным полом, по которому могли ходить без отвращения его изнеженные ноги. Все ему теперь тут было дико, чуждо, он сознал в эти минуты яснее, чем когда-либо, что Квинкций-Фламиний в самом деле умер или убит, а он — не кто иной, как Каллистрат или Нарцисс, слуга слуги этих людей. Не захотелось ему домогаться возвращения своего потерянного имени и прав, если б даже все это присвоил самозванец, если б даже привел с собой самозванку и назвал ее Люциллой. Ничего ему больше не надо: нить, соединявшая его со всем этим блеском, порвалась навеки, его душу томило одно тоскливое чувство, что он не видит своего друга и защитника в этом грубом солдате. Ему хотелось, чтобы певец снова взглянул на него своим ласковым взором, назвал его своим милым Нарциссом и увел отсюда далеко, на простор и волю, в лес или в тихую пещеру к его картинам и резьбе. Он сделал шаг назад, невольно отступая к выходу, но, точно тисками, сжала его руку рука его неумолимого товарища. Он видел, слышал, но не понимал, что вокруг него говорят, все слилось в какой-то неясный хаос предметов, речей. и лиц, в хаос, похожий на кошмар больного мозга. Он видел и слышал, как его превращенный товарищ низко поклонился всем присутствующим и сказал:

— Люций-Астерий имеет счастие приветствовать почтенных сенаторов и всадников Рима.

— Предводитель? — спросил Цицерон.

— Охранителей закона и порядка, — договорил таинственный бандит, — а это мои помощники: Аристоник, начальник купцов, и Аминандр, начальник бандитов.

Дальнейшего разговора Нарцисс не слышал, пораженный новым именем своего друга.

— Люций-Астерий, — мелькало у него в голове, — вот оно, его настоящее имя!

— Твои люди готовы, Астерий? — спросил Цицерон.

— Да, почтеннейший нареченный консул, я узнал и могу сообщить сегодняшний пароль Катилины. Вот эти двое из моих людей проберутся в дом Порция-Лекки, в самое подземелье, остальные займут прорытую катакомбу. Когда все заговорщики будут налицо и начнется обряд кровавой клятвы, наши дадут знак, пробивши тонкую оставленную стенку, мы в минуту бросимся из катакомбы, как некогда наши предки из подкопа в Фиденах, с оружием в руках. Двери выхода будут замкнуты извне нашими помощниками. Всех заговорщиков ждет неминуемая гибель.

— Астерий, — возразил Цицерон, — ты храбрый и сметливый человек, но мне не нравится этот план. Могут сказать, что я, еще не попавши в консулы, поступаю, как диктатор, и притом совершенно противозаконно. Какое право, могут спросить, имел я с моими друзьями делать тайные ходы под улицами и врываться в чужие дома? кто дал мне полномочие спасать Рим, когда народ еще не просил меня об этом? пусть ваша катакомба служит вам только для того, чтобы следить тайно за злодеями, но явное насилие поведет только к моему и всеобщему вреду. Мы должны и можем лишь противодействовать замыслам Катилины на явную власть, разрушать все его планы, узнавая о них заблаговременно и стараясь разъяснить народу пустоту громких фраз этого лицемера. Убивши его и его клевретов, мы дадим нм незаслуженный ореол мученичества, о котором наши враги, оставшиеся в живых, не замедлят сочинить всевозможные легенды. Из отрубленных голов этой. гидры вырастут новые головы подражателей, и Рим не избавится от язвы беспорядков. Надо, чтобы сам народ сделался помощником своих правителей, охранителем их от покушений, а городов от грозящих пожаров и грабежей. Противопоставим тайному обществу Катилины тайное общество охранителей закона и порядка, охранителей веры отцов и собственности, и будем спокойно ждать грядущих событий.

— Твои желания — закон для меня, почтеннейший Марк-Туллий, — ответил бандит, — я исполню это.

— В день выборов займи с твоими людьми Марсово поле и вели им настраивать народ против Катилины.

Сказав это, Цицерон кивнул головой. Бандит поклонился и повел своего товарища к выходу. Около самой двери он внезапно толкнул его за колонну и заслонил собой.

Нарцисс увидел, как мимо них прошли две женщины, закутанные в покрывала. Одна из них открыла свое лицо и упала на колена, воскликнув: — Жертва порока молит вас, почтенные граждане, о прощении… я — Фульвия, дочь Фульвия-Нобильора. Возвратите мне мое имя и любовь отца!

Глава XXIV
В катакомбе. — Прощение тестем зятя

— Пойдем отсюда! — шепнул певец-бандит товарищу, — нам больше нечего тут делать.

Они пошли медленно и безмолвно по улицам.

— Астерий! — окликнул бандита сзади знакомый голос, и могучая рука ласково легла на его плечо.

Это был Семпроний.

— Ты исполнил поручение Цицерона гораздо быстрее, чем мы все ожидали, Фульвия раскаялась и сообщила такие подробности о заговорщиках, что никакой лазутчик не мог бы разведать, — сказал он.

— Теперь ты не сомневаешься в моем умении, почтенный претор? — спросил бандит.

— Теперь я убедился, что мне нечего страшиться за тебя, — ответил Семпроний, — живи, где хочешь, и поступай, как найдешь лучше. Я вижу, что ты обдумал это дело прежде, чем взялся за него.

— Когда настанет день битвы, ты увидишь, что я не посрамлю имени сына, которое ты мне предлагаешь.

— И от которого ты отказываешься.

— Причины моего отказа известны тебе.

— Вспомни Амариллу!

— Я за нее покоен, Катуальда любит ее не меньше прочих детей. Кай-Сервилий и Аврелия, не имея девочки, любят ее, учат сами, благодаря им, она порядочно образована.

— Рыбаку это не нравится. Неужели ты не хочешь счастья твоей дочери?

— Счастье не в богатстве, мой щедрый патрон. Если Амарилла полюбит рыбака или невольника, зачем же тогда ей твое усыновление наперекор воле ее названых родителей? на что ей твое богатство, если оно разлучит ее с любимым человеком? Рыбак отчасти прав, считая за лишнее уроки Сервилия и твои подарки. Не зная тайны, он любит Амариллу, скорее, как настоящий отец, нежели господин, и заботится о ее счастье. Жених, выбранный им, очень хороший, честный молодец, и если б не любовь Гиацинты…

— Ты допустил бы Амариллу выйти за Никифора?! — вскричал Семпроний в ужасе.

— Я был бы рад ее счастью. Никифор нравится Амарилле, она не смеет его любить только ради подруги.

— А ее любовь к Аврелию?

— Такого же невинного свойства. Амарилла любит рыбака и сенатора одинаково, как друзей своего детства. Силы небесные охранили ее чистое сердце от страсти к кому-либо. Амарилла не пойдет против воли господской или родительской за неровню.

— За неровню?!

— Патрон, не будем разрушать эту гармонию семейного мира в хижине!.. если Аврелий не любит Амариллу, то зачем раздувать в ее сердце искру дружбы в пламя страсти?

— И ты никогда…

— Никогда не скажу ей, кто ее настоящий отец, если она будет счастлива. Зачем ей это знать? зачем отрывать ее от сродной ей обстановки насильно?

— И ты в таком случае никогда не откроешь никому твое имя?

— Я не знаю, что я предприму, когда исполню мои обязанности относительно мести, очень возможно, что я удовольствуюсь положением, которое занимаю теперь. Я счастлив вполне, потому что ты меня любишь, друг мой также меня любит. Все мои заботы и желания заключаются в вас обоих.

— А если Цицерон спросит об Амарилле?

— Поверь, патрон, что ему не до нее. Он давно об ней забыл, как забыл о множестве других, вверенных ему тайн, не до нас ему теперь. Росция никогда ничего не откроет, Марк-Аврелий — умер, Катуальде не может быть желательно ссориться с мужем и со своею патронессой, Аврелией, если я ее не заставлю, она не выдаст нашей тайны.

— Каменное сердце!

— Пойдем же, патрон, в дом Лекки, не сворачивай домой, если ты меня любишь, как уверяешь, то последуй за мной. Я уж не раз при помощи евреев и Росции был тайным свидетелем сборищ заговорщиков. Ты должен видеть и слышать, что у них творится, ты должен знать, что такое кровавая клятва. Я этого требую!

— Я иду с тобой.

Они шли, не торопясь, в далекий квартал, гае был один из притонов Катилины.

— Что же ты, художник, все молчишь? — обратился Семпроний к Нарциссу, — неужели ты всегда такой скучный, вялый, робкий? не весело же с тобой жить товарищу!

— Я боюсь, почтенный Семпроний, оскорбить тебя неуместной болтовней, — ответил Нарцисс.

— Если б он был похож на меня, — сказал певец, — то мы давно поссорились бы. Прочная дружба возможна только там, где судьба сводит людей, характеры которых как бы дополняют друг другу то, чего недостает.

Слабый плющ не вьется около такой же слабой лозы винограда, но ищет для своей опоры крепкий ствол дерева или стену. Дикий, прибрежный утес, разбивающий вдребезги гордые корабли, дает приют в своих пещерах беспомощным, спасшимся пловцам, украшается не дубами, а мелкими, ползучими растениями, между которыми вьют гнезда ласточки.

Как в природе, так и среди людей.

Одинаковая грандиозность стремлений, одинаковая храбрость, одинаковая сила ума и воли порождает соперничество и отчуждение друг от друга людей, поставленных судьбой на одну дорогу. Одинаковая слабость души, одинаковая вялость характера, не порождая вражды, тем не менее вредны.

Курий и Фульвия погибли именно вследствие того, что некому было у них поддержать слабые силы души, когда пошатнулся он, она его не поддержала, и оба упали в бездну порока.

Если б Нарцисс был храбр, как я, он не остерегал бы меня, а наталкивал на безумные затеи, сродные моему дикому характеру, вместо того, чтоб размышлять, я, под его влиянием, пошел бы бороться с Катилиной несвоевременно и мог бы погибнуть. Если б он перебивал мои речи, домогаясь угождать тебе, патрон, наравне со мной, то ни один из нас не угодил бы.

Нежность его души смягчает беспощадность моего каменного сердца, его робость умеряет порывы моего буйного духа, его доброта укрощает мою злобу. Он меня любит за то, что я его охраняю и утешаю, я его люблю за то, что могу его охранять и утешать, могу применять к какой-нибудь цели мою энергию и веселость, когда более важные дела не отвлекают меня от него. Видя его подле себя, я чувствую в себе двойную силу, потому что, борясь за мою главную цель, я, в то же время, борюсь еще и за него, страдаю за него и делю с ним мое торжество успеха. Он верит мне, как дитя своему учителю, верит каждому моему слову, следует каждому моему совету, он покорно, безмолвно пойдет за мною всюду, потому что, кроме меня, нет у него никого родного или милого в целом мире, нет никого, кто приласкал бы, утешил бы его, он пойдет за мной в самое пламя или в глубь морскую, и сгорит или утонет с улыбкой, видя меня подле себя. Я — все для него, вся его любовь, все его надежды, все его радости, весь его мир во мне одном.

— Слава победителю! — саркастически воскликнул Семпроний, — правда ли это, художник?

— Мой друг — все для меня, он прав, — ответил Нарцисс.

Они подошли к маленькому, одноэтажному дому и постучались. Им отперла дверь женщина, в которой Нарцисс не сразу узнал значительно постаревшую Мелхолу с покрывалом замужней на голове, она уже давно вышла замуж за одного из приказчиков своего отца.

— Все ли в сборе? — спросил певец.

— Все, храбрый Астерий, все, — ответила еврейка, — а это кто?

— Мои друзья. Скажи охранителям порядка, что сегодня работы не будет. Другие распоряжения я передам им завтра лично. Я пойду в катакомбу только втроем с моими спутниками. Проводи нас!

Еврейка, не смея ни о чем расспрашивать, пошла по коридору, сняв со стены фонарь и засветив в нем свечу. Она отворила другую дверь и вывела пришедших на большой огород, на конце огорода была ветхая сторожка. Все вошли в нее.

Еврейка подняла две небольшие половицы, под ними оказалась яма с опущенной в нее лестницей.

— Я вам больше не нужна? — спросила Мелхола.

— А там только один ход? — спросил певец.

— Один.

— Можешь не ходить с нами.

Певец впереди всех смело сошел в яму с фонарем в руке.

Семпроний и Нарцисс спустились за ним. Идти было недалеко. За коротким, довольно широким, но низким коридором оказалась каменная стена фундамента дома, бывшего по ту сторону улицы. Это был дом Лекки, промотавшегося патриция. Стена была разрушена ломом вся кроме последнего ряда кирпичей, едва державшихся на треснувшей от ударов лома известке. В широкую щель можно было видеть, что делается в комнате за стеною. Там еще было темно и пусто.

— Мои молодцы в одну минуту разрушили бы эту преграду и покончили бы со всеми заговорщиками, заставши их врасплох, если б не запретил Цицерон, — сказал певец с досадой.

— Признай же хоть одного человека умнее себя, Астерий!.. — промолвил Семпроний грустно.

— Он готов позволить Катилине целый лишний год творить беззакония, чтоб только его самого не упрекнули в одном незаконном поступке, не наложили крошечного пятнышка на его щепетильную славу. Уничтожить замыслы злодеев можно было десять лет тому назад, как уничтожили замыслы Гракхов и других проповедников несбыточных утопий. Гракхов грешно даже сравнивать с Катилиной и Лентулом или Цетегом, а они были преданы гибели беспощадно и немедленно. Наши деды так не тянули и не откладывали свои приговоры.

Спасение Рима теперь в руках женщины!.. стыдитесь, Квириты!.. эта честь достанется не Цицерону, а Теренцие, — его жене. Эта умная, энергическая женщина давно прозрела, где кроются все беды, она давно побуждает действовать решительно своего робкого, беспечного мужа, умеющего только складно говорить. Теренция сплотила всех благонамеренных людей около своего очага и первая начала взывать о защите отечества. Она положила этот краеугольный камень, на котором, как на готовом фундаменте, ее муж может строить здание… и этого ему мало, и теперь еще он не решается действовать наступательно. Решится ль он протянуть руку за готовым венцом славы, сплетенным для него женой? — я не уверен. Если Теренция сама не протянет своею рукой его трусливую руку, — я сомневаюсь в спасении Рима. Стыд мужчинам, когда женщины храбрее, решительнее и сметливее их!

— К сожалению, это горькая истина! — заметил Семпроний, — в тебе Теренция нашла хорошего помощника, мой храбрый Астерий.

— О, мой милостивый патрон! — воскликнул певец с нескрываемой злобой и печалью, — ты не знаешь десятой доли неприятностей, какие перенес в эти годы твой верный Астерий! одно письмо зовет меня в Рим, другое — в Помпею, третье — в Неаполь. Астерий, туда! Электрон, сюда! зовут меня мои агенты… я хлопочу, я работаю, не сплю и не ем, скрывая мои поездки от моего друга, крота пещерного, который трясется от страха за каждый ноготь руки моей, я мучусь телом и духом, а римский Сенат разрушает все плоды моих трудов, избирает в консулы Лентула-Суру, делает претором Катилину!.. какая энергия не сломится в такой борьбе со своими же друзьями?!.

Этот разговор был прерван шумом отпираемой двери, ясно слышным в катакомбе. Сквозь щель блеснул свет. Певец погасил фонарь.

— Теперь ты должен смотреть и слушать, патрон, — сказал он Семпронию.

Старик увидал сквозь щель между кирпичами просторную подземную комнату без всякой мебели, кроме возвышения, на котором помешалось кресло из белого мрамора с пурпурной подушкой. Всего, происходящего там, нельзя было видеть в это маленькое отверстие, назначенное больше для подслушиванья.

Мимо щели начали мелькать люди, сначала незнакомые глядевшему старику, потом он узнал Цетега и Габиния, он вздохнул и прошептал:

— Она!.. Семпрония!.. какой ужасно безнравственный костюм!..

— Молчи! — шепнул певец.

Старик увидел Прецию, Орестиллу, Фламиния-Фламму, Дионисию, Росцию, двух переодетых рабов Цицерона Аристоника, Аминандра, Мелхолу, ее отца, много других знакомых, переодетых, но узнанных им по заранее условленным костюмам. Заговорщики и сыщики входили один за другим. Семпроний напрягал всю силу зрения, чтоб увидать, нет ли там Юлия Цезаря, но не видел его и не слышал его голоса.

Когда все собрались, в подземелье вошел Катилина с Лентулом и протрезвившимся Курием, он взошел на возвышение, сел на кресло, подал знак, чтобы все его слушали, и начал свою речь:

— Товарищи! если б я не был убежден в вашей верности, если б я опасался вашей лени или злонамеренности, не стал бы я жертвовать моим покоем, не избрал бы я этот путь. Много раз доказали вы мне вашу силу и верность. Это убедило меня решиться совершить наконец наше славное, великое дело.

Мои цели вам известны. Я вооружаюсь за вашу свободу. Довольно нам быть безгласной толпой! довольно пресмыкаться пред теми, что имеют власть над нами!

— Сладкие слова! — проговорил Семпроний.

— Тс! — сказал певец, — слушай!

Катилина, восседая на своем троне, продолжал:

— Они топчут нас в прах, не обращая внимания ни на нашу доблесть, ни на наш род, а сами величаются триумфами побед и данью побежденных. Мы их рабы. Отчего мы перед ними ползаем во прахе, а не они перед нами? у них есть власть, сокровища, слава, а над нами тяготеет нищета, страх судебного преследования и горести обманутого честолюбия.

— Оттого, что все вы — моты, ненаполнимые бочки Данаид! — вскричал Семпроний, топнув ногой в гневе.

— Доблестные товарищи! — продолжал Катилина, — долго ли мы будем это терпеть? лучше умереть с сознанием своего достоинства, чем жить в забвении, в угнетении, быть игрушкою надменности других. Самая наша жизнь в их власти. Боги свидетели, что торжество наше зависит от нас самих. У нас ли недостает сил? у нас ли нет ума? стоит начать, — все сделается само собой. Как живут наши враги и как живем мы? — они зарылись по горло в сокровищах, роют пруды, подобные морям, а у нас нет денег на пищу, у них по несколько домов, а мы живем по чужим углам, они не знают счета имуществу, а нам нельзя выйти на улицу от преследования кредиторов.

— А кто виноват, что вы прокутили деньги? — шепнул Семпроний с сарказмом.

— Мужайтесь! — продолжал Катилина, — желанная свобода близко, а с ней награда победителям: слава и сокровища!

— Из чужих сундуков, приятель? — усмехнулся Семпроний.

— Я совершу все, как только буду консулом.

— Никогда тебе не быть! — воскликнул Семпроний.

— Ответствуйте: хотите ли вы рабствовать или повелевать?

Крики восторга были ответом Катилине.

— Натан кричит хвалу врагу ростовщиков, ай да комедия! — вскричал Семпроний, забавляясь усердием шпиона, переодетого в солдатское платье.

— У нас ли нет силы? — продолжал Катилина, восстановив тишину, — Пизон, претор ближней Испании, и Ситий Ницерин, главнокомандующий мавританской армии, — наши единомышленники, мой друг, Антоний, выступает кандидатом в консулы, он решился на все для меня…

Дальнейшие речи Катилины привели Семпрония в такую ярость что, если бы певец не схватил его за руки, он разрушил бы кирпичи тонкой стенки. Катилина осыпал всех лучших граждан Рима ругательствами, взводя на них самые ядовитые клеветы, облекая все это в изысканно блестящие фразы, потом он перешел в лесть, перечислил и былые и небывалые заслуги почти каждого из своих клевретов, обещая каждого сделать богачом, он заманчиво изложил свои воспоминания о торжестве Суллы, о благополучии всех, кто служил ему, кончив это, он перевел речь в грозный тон устрашения тех, кто изменит его делу.

Лицо злодея было страшно, бледный, со сверкающими глазами, высокий и крепкий, он был похож на мифологического Ахиллеса после того, как тот стал царствовать в аду мертвый над мертвыми, свирепый и неуязвимый.

Начался обряд кровавой клятвы.

Семпроний не мог ни слушать, ни глядеть на то, что делалось в подземелье.

— Гляди и слушай! — твердил ему неумолимый певец.

— Пощади! — шептал старик, зажимая уши, но сильные руки певца схватили его руки и боролись с ним до тех пор, пока он не выслушал поневоле всех заклятий, отчетливо слышных в катакомбе.

Голос Катилины, заклинавшего своих единомышленников, умолк, в комнате водворилась полная тишина.

— Гляди, Семпроний! — шептал певец.

Старик увидел, как заговорщики по очереди преклоняли колена пред возвышением, на котором сидел их вождь, все, кроме женщин, ранили себя кинжалом в правую руку и пили свою кровь, влив ее в чашу с вином, подносимую Катилиной.

Певец отвел Семпрония от щели и зажег фонарь. Они увидели несчастного художника, распростертого вдоль подземного хода, он обливался слезами, зажавши уши. Они его подняли и повели к выходу.

Всю дорогу до самого дома Нарцисс судорожно сжимал руку своего друга, бессознательно опираясь другой рукой на его плечо.

Никто из всех троих не сказал ни слова, пока они не очутились в уютной розовой спальне и не разместились — Семпроний на кресле, а клиенты — у ног его на полу.

— Могущественный патрон, — сказал певец, — теперь произнеси приговор твоему зятю. Произнеси приговор не старику 60 лет, подобному тебе, опытному, видевшему свет и людей, закаленному в битвах, а семнадцатилетнему мальчику, попавшему прямо из детской в этот омут. Припомни еще, что у него был отец, злой и постоянно пьяный, проводивший дни и ночи с этими рабами порока, заставлявший сына принимать участие в их оргиях.

— Ты знаешь и без слов моих, какой приговор я могу теперь произнести, — ответил старик, — но к чему все это? — Фламиний умер.

— Патрон, говори это, кому хочешь, только не мне. Я знаю твою тайну. Муж Люциллы давно томится в ссылке, преследуемый твоей ненавистью. Я знаю это. Прочти, скрепи твоей печатью чтоб я переслал по назначению, вот этот документ, или — я не слуга тебе!

Тон его слов был суров, точно он говорил не с покровителем, могущим раздавить его, как червя, а с человеком равным ему положением в обществе и капиталом, он достал из шкафа маленький сверток, развернул его и подал старику.

Семпроний прочел вслух:

— ‘Я, Люций-Семпроний-Тудитан, сенатор римский, отныне искренно прощаю моего зятя, Квинкция-Фламиния, за все горе, которое он мне причинил, я признаю, что он был не злодеем, а несчастливцем, увлеченным невольно на путь преступлений. Я люблю его отныне, как просила меня об этом моя дочь, я даю честное слово возвратить ему его звание и соединенные с ним права’.

— Последний пункт очень трудно исполнить, — сказал старик, — теперь сенату не до Фламиния.

— Это дело не спешное, — сказал певец.

Сбросив седой парик и бороду, художник вскочил и бессвязно залепетал:

— Ты простил… — Семпроний… простил…

— Да, Каллистрат, я простил мужа моей дочери, он в ссылке на севере.

Сказав это, старик ласково кивнул клиентам и вышел из комнаты.

Глава XXV.
Переселение душ. — Певец — гений добра

Постояв несколько минут у двери, в которую вышел престарелый воин, точно приговоренный к казни после удаления судьи, художник в отчаянии ударил себя в грудь и вскричал:

— Подставной зять!.. самозванец!

— А нам что за дело, какого зятя простил старик, — настоящего или нет?! — сказал певец, снимая кожаную солдатскую броню.

— Астерий, ты могуществен!.. помоги мне, великий Астерий!

— Ха, ха, ха!.. Астерий — вот этот парик: другого Астерия нет, — сказал певец, снимая и укладывая в шкаф свою гримировку.

— Парик под париком был на тебе!.. помоги мне, мой милый Электрон-сицилиец!

— Электрон-сицилиец — вот этот парик, — сказал певец, вынув из сумки черные букли и укладывая рядом с первым париком.

— Честный Рамес!

— Честный Рамес ходит в белокуром парике, которого я не надену.

Певец залился звонким хохотом, как будто ничего ужасного он не видел и не слышал в этот вечер, ничего, что могло бы смутить душу, чуткую к страданию ближнего.

— Каменное Сердце! — продолжал взывать художник.

— С тобою мое сердце не только каменным, но и деревянным быть не может, потому что ты очень потешен!.. Каменное Сердце — вон та солдатская броня, которую я иногда ношу для безопасности под сорочкой.

— Верная Рука!

— Верная Рука — кинжал и струны лютни, потому что я ни промахов не делаю, ни фальшивых аккордов не беру.

— Фотий Родосский!

— Он приснится сегодня Курию, потому что он его на сходке искал, да не видел… Фотий Родосский уж на Родос уплыл.

— Ах!.. как же мне тебя называть-то?!. неизвестный, таинственный друг, добрый гений моей жизни, выведи меня из ужасного лабиринта недоразумения!.. объясни мне, что такое со мной сделалось!

— Что с тобой сделалось, друг?

— Отчего Семпроний не хочет…

— Признать именно тебя своим зятем, если ему нужен человек на эту роль? а ты не годишься, потому что не похож лицом на его зятя.

— Я не похож… не похож!.. отчего же я не похож?

— Оттого же, отчего Семпроний не похож на Цицерона, а Росция на Теренцию, — оттого, что ты имеешь другие черты лица.

— Другие?!

— Совсем другие. Я очень хорошо знал Фламиния, когда он бегал к актрисам за кулисы, ты совсем не похож на него.

Художник стремительно бросился к столу, схватил зеркало, уселся на постель и стал внимательно глядеть на свое лицо.

— Друг, какой у меня нос? — спросил он.

— Человеческий, — ответил певец со смехом.

— Знаю, что не птичий клюв и не слоновый хобот, да какой он по форме-то? — вздернутый, длинный, толстый?

— Ни то, ни се, друг милый, обыкновенный нос, правильный.

— А глаза голубые?

— Я думаю, что ты это сам видишь в зеркале.

— А волосы?

— Темно-русые с проседью, ты видишь их теперь ясно, потому что давно не брился.

— Я все вижу в зеркале, как следует, а вы видите совсем другое. Вы говорите, что я не похож на Фламиния.

— Нимало не похож. Голубых глаз да темно-русых волос недостаточно, чтоб быть похожим, на кого желаешь.

— Отчего же я вижу в зеркале это сходство?

— Я не знаю, что тебе там мерещится.

Художник посмотрел еще немного с недоумением в зеркало, потом положил его на стол, сел опять на постель и, грустно вздохнув, сказал: — Я понял все.

Певец сел рядом с ним.

— Что ты понял, Нарцисс? — спросил он.

— Я слышал, что волшебник может так заколдовать человека, что он будет видеть совсем другое, не то, что прочие люди видят.

— Может.

— Он может также переселить душу в чужое тело.

— И это бывает. В одной деревне жил поселянин, оскорбивший горного волшебника. Волшебник отмстил ему тем, что переселил его душу в тело его барана. Оба они, баран и поселянин, проснулись поутру: поселянин в хлеве, а баран — в избе. Поселянин захотел встать, как человек, на ноги и, по привычке деревенских, почесать затылок, — ни того, ни другого не может, хочет говорить, а у него только выходит: — бяк! бяк, хочет есть, а ему ничего не дают, кроме травы.

А баран бросился к траве, ползает по лугу на руках и ногах, но ни сорвать рукой не умеет, ни щипать траву ртом не может.

— Чем же это кончилось?

— Оба с голода умерли.

— А снова переселить души, обратно, можно?

— Это может совершить только тот волшебник, который это сделал, а если он не найдется, никто не уничтожит чары.

— Ты не волшебник?

— Я не волшебник.

— Переселение душ!.. ах!.. ах!.. это ясно! — вскричал художник диким голосом и весь затрясся. — Друг, если ты волшебник, расколдуй меня!

— Я не волшебник, — повторил певец.

Художник прижался лицом к подушке, истерически зарыдал.

— О, Рок, неумолимый гонитель! — простонал он, — Рок все у меня отнял: жена моя утонула, дитя умерло, самое тело мое убито наемным бандитом, а дух остался скитаться по земле в чужом теле… в теле беглого раба, кучера, машиниста, неизвестного мне!.

Певец молча уложил на постель ноги художника, как нянька при капризном ребенке, снял с него обувь, расстегнул и снял пояс с его стана, заботливо покрыл его одеялом и сел у изголовья на стул, дав волю своему другу плакать и стонать, сколько он хочет, зная, что он теперь недоступен никаким уговариваньям.

Когда рыданья художника утихли, певец взял его руку в свою и начал ласково говорить:

— Нарцисс, милый, что за перемена мыслей? прежде ты боялся Семпрония, а теперь, во что бы то ни стало, хочешь назваться его зятем. Выслушай, милый, что я скажу: старику надобен зять, чтоб оставить наследство, у него нет родных, кроме Семпронии и ее сына, Публия-Аврелия. Семпронию-Тибуллу старик ненавидит, Публию он не хочет оставлять деньги, потому что его отец очень богат. Он хотел усыновить меня, но я отказался, чтоб не лишиться свободы, я тоже богат, у меня есть деньги в верном тайнике. Он хотел назвать приемной дочерью или внучкой мою Амариллу, и Кай-Сервилий одобрил это, но рыбак не хочет слышать об этом, не хочет продать Амариллу ни за какие деньги, потому что ненавидит меня. Он охотно уступает старику, кого угодно, из своих детей, но Амариллу — ни за что. Ты теперь немного успокоился, выпей воды!

Напоив друга, певец продолжал: — Встретив это препятствие, старик вздумал не только исполнить последнюю волю своей дочери, восстановить честь зятя, но даже воскресить…

— Ее?!

— О ней я еще не знаю, но старик воспользовался слухами, неизвестно откуда возникшими, или сам давно пустил молву, что Фламиний жив. Не поручусь, что и Люцилла умерла. Может быть, заговорят, что и она жива.

— Чета самозванцев!

— Когда найдутся люди, годные своей наружностью для этого и полюбившиеся старику. Им приказано будет держать себя скромно и молчаливо, будто бы ссылка укротила неукротимых. Они получат наследство, если будут почтительны к старику.

— Я — Фламиний. Я один имею право на это имя!

— И на блаженную возможность иметь честь находиться в проскрипциях Катилины, быть его пугалом, которое он ищет, чтоб разорвать на куски.

— О друг!

— По этой-то самой причине до сих пор и нет никого желающего назваться зятем Семпрония. Оставь эту роль, она невыгодна. Ты меня уверял, что никогда не пожелаешь расстаться со мной.

— Если ты сам не прогонишь меня.

— Но я уйду навсегда от Семпрония, как только окончу все мои дела с ним. Я выполню все, что клятвенно обещал его дочери, а потом уйду.

Пожалуй, навяжись старику, если он на это согласится, несмотря на твое несходство с его зятем, и живи с его дочерью. Какое мне дело до этого?!

— Жениться на рабыне или актрисе и звать ее именем, милым моему сердцу? — никогда!.. прах Люциллы не будет иметь покоя от гнева в своей холодной могиле, на дне морском!

— Зови ее Люциллой и заседай в сенате рядом с Фабием, Аврелием и другими именитыми гражданами, которые будут свысока посматривать на возвращенного ссыльного. Сиди там рядом с Катилиной и Лентулом, покуда их не выгнали.

— Переселение душ!.. я — Фламиний.

— Я тебе не верю, но не хочу ссориться с тобой из-за этого.

— Я — злодей, изменник, расточитель, профанатор священного обряда, но наказание, постигшее меня, превышает мои преступления. Я не мог знать, что Люцилла до такой степени любит меня, что не переживет моей измены, я хотел похитить Аврелию, чтоб откупиться у Катилины от брака с Ланассой, я оскорбил богов, потому что, как вся молодежь, видел в обрядах одну комедию. Я был тогда очень молод и легкомыслен. Я не мог предвидеть, что выйдет из всего этого. Зачем боги не покарали до сих пор злодеев, внушивших мне все это? зачем они оставили в покое Лентула, бывшего десять раз таким оскорбителем святыни, а мою душу переселили в чужое тело?..

— Ты опять волнуешься, опять плачешь… друг, ты хочешь, чтоб я тебя покинул?

— Ни для самой Люциллы я этого не хочу!.. даже Люцилла, настоящая, не самозванка, не разлучила бы меня добровольно с тобой. Но ее нет в живых, Люцилла не разлучит нас.

— Люцилла не разлучит нас, — повторил певец с глубоким вздохом.

— Если мне удастся доказать мои права на мое настоящее имя, то я сделаю тебя моим первым клиентом, никогда с тобою не расстанусь. Я до того тебя полюбил, что не могу жить без тебя.

— Если правда, что ты — душа Фламиния, переселенная в раба, то это не кара, а милость судьбы. Судьба переселила твою душу и заставила ее скитаться по земле в виде раба для того, чтобы дать тебе возможность исправиться вполне от всего, что было дурного в твоем характере, очистить все, что пятнало твою совесть. Если б я узнал в тебе сенатора, то если б и не убил тебя, все-таки не сделал бы из тебя художника, потому что мне неловко было бы обращаться с тобою, как с рабом. Ведь ты спокойно жил со мной?

— Даже счастливо.

— Если ты счастлив, на что же тебе знатное имя, высокое звание и гордая жена? я помню хорошо Люциллу, она умела только насмешничать и повелевать.

— Это правда, ты прав, друг. Когда ты привел меня к Цицерону, мне было дико среди той блестящей обстановки. Не надо, не надо!.. я — Нарцисс, я не хочу прощения, не хочу возвращения моего имени. Ты и свободное искусство художника, — вот все, что мне нужно.

Он задремал. Певец также лег и уснул.

Глава XXVI. Сон художника. — Певец-дух

Скоро тихие стоны и бред художника разбудили певца. Он подошел и взял за руку друга.

— Нарцисс, что с тобой?

— Они… они…

— Кто снился тебе?

— Хотели меня опять заставить клясться… злодеи… в подземелье… кровавая клятва…

— Полно, проснись!

— Защити!.. защити!

— Забудь все это!.. это сон, все прошло, кончилось, террористы не могут тебя знать, не могут преследовать.

— Переселение душ?

— Да, друг мой, судьба спасла тебя.

Он поцеловал друга, сел у изголовья его постели, взял его руку в свою и задремал, прислонясь головой к его подушке, точно на страже у сокровища, самого дорогого его сердцу.

Настал рассвет.

Художник с улыбкой открыл глаза и встретил ласковый взор певца. Их руки все еще покоились одна в другой.

— Твое присутствие, мой добрый гений, навеяло мне сладостные грезы, — сказал художник, — ах, какой дивный сон!.. мне снилось, что ты вел меня за руку, тихо и ласково, как всегда, по лесам и горным ущельям, наигрывая на лютне и напевая вполголоса романсы о верной дружбе и свободе… луна светила на безоблачном небе… звезды сверкали… соловей вторил тебе… Ты вывел меня на морской берег, окруженный дикими утесами. Утренняя заря сменила ночь. Я увидел восход солнца, но это солнце было не светило дня, а она, мой восторг, греза моей юности… ее лицо было светилом, а золотистые, длинные волосы — его лучами. Люцилла возникла из волн и звала меня к себе через море, звала одного меня. Мое сердце рвалось к ней, но я не пошел, я вспомнил, что она умерла, что это только призрак. Она говорила, что прощает и любит меня, поселит в глубине моря, в перламутровом дворце, где ундины будут служить нам вместо рабынь. Я не пошел, я не хотел ее любви в разлуке с тобой. Тогда ты сказал, как вчера: — Люцилла не разлучит нас, — и мы вместе пошли по морю, как по твердой земле… пошли к ней… невыразимое блаженство!

— Мечтатель!

— Я нарисую этот сон на картине: изображу Люциллу, возникающую в. виде солнца при утренней заре из волн морских.

— А я нарисую, как Катуальда дерется с мужем, бьет его распотрошенной рыбой, повесим рядом эти портреты наших возлюбленных в пещере, когда возвратимся отсюда в Пальмату.

— А долго мы тут пробудем?

— Тебе хочется в деревню?

— Уведи меня отсюда, как только покончишь все дела!.. возврати мне, милый друг, тишину грота и леса в ущелье гор!.. там душа моя чувствует полный мир, там ничто не напоминает мне о моих преступлениях. И в пении птичек, и в ропоте волны морской, и в журчанье ручья, и в шелесте листьев от веянья ветра, во всем я там слышу какой-то неземной голос, который уверяет меня, что я прощен Небом, что я загладил мое прошлое, искупил мои грехи… там я могу молиться с чистым сердцем, как в детстве молился на коленах моей бедной матери, там я могу смело глядеть в глаза хоть одному честному человеку, — тебе.

— Да, милый, я все это возвращу тебе.

— Дети поселян там приходят играть ко мне, девушки и юноши простодушно доверяют мне свои невинные тайны и наивно верят в мои утешительные предсказания счастья, они дарят мне плоды трудов своих без лести и низких поклонов, любят меня без коварства.

— Ты не можешь помогать мне, милый Нарцисс, потому что не умеешь хитрить, хитрость чужда твоей простой душе, ты будешь только мешать мне твоей робостью. Я буду работать один, а ты оставайся дома, играй, пой, рисуй, режь мозаику и разные узоры. Тебя никто не потревожит, потому что Семпроний уважает искусство. Ты его теперь боишься?

— Нет, не боюсь, потому что он не узнал меня, простил он меня и как зятя, и как своего кучера. Я его больше не боюсь.

— А террористов?

— И их не боюсь. Каллистрат-Нарцисс не записан в проскрипции.

Певец надел кожаную броню, повесил меч через плечо, поместил кинжал за пояс, надел сверх этого лохмотья, сумку и лютню, потом надел оба свои парика, один сверх другого, прикрепил усы и брови.

Художник также кончил свой туалет, превратившись в старика.

Они вместе позавтракали и простились.

Певец ушел бродить по Риму, распевая песни, говоря, будто случайно, там и сям об ужасах, которые готовит Катилина народу вместо всех обещаемых благ, и славя Цицерона.

Посредством условных знаков он узнал своих бандитов и дал им приказания.

Оставшись один, художник нашел в шкафу, точно помещенные туда волшебством, краски, кисти, полотно, дерево, клей, разные инструменты для его любимых занятий и принялся рисовать картину.

Дни пошли за днями.

Певец возвращался ночевать, но не всегда. Случалось, что товарищ не видел его по три дня и больше, но не опасался за него и не грустил, потому что занятие искусством вытеснило из его меланхолической души все остальное.

Семпроний заходил к нему и хвалил его работу, называя его Каллистратом. Не разгневался он, увидев на полотне черты своей дочери, а похвалил кучера за память о госпоже и даже ласково потрепал его по плечу, сказав: — Этим ты мне угодил больше всего!.. очень угодил!

Люцилла, возникающая из волн морских, названная Венерой у Кипра, была готова. Художник изобразил ее Дриадой, качающейся на ветви дерева в лесу над ручьем, потом Флорой, отдыхающей на лугу среди цветов. Он сделал для этих картин резные рамы в виде гирлянд зелени и цветов с птичками и бабочками. Розовая комната стала для него такой же пещерой, уединенной и тихой. Раз в день приносил ему служитель воду и пищу и прибирал комнату. Изредка брал его друг с собою бродить по улице, водил его в театр и к Росции. Вечером он гулял и мечтал, задумывая новые работы, в обширном, тенистом саду, бывшем при доме.

Он уж не скучал однообразием, как в молодые годы, потому что от правильного, спокойного образа жизни и простой пищи окрепло его тело и успокоился дух. Он мечтал о любимой женщине, умершей, но живой для него на полотне, Люцилла глядела с улыбкой любви на своего мужа из рам трех картин на стенах. Утром он приветствовал ее, вечером прощался с ней, весь день мысленно говорил с ней.

— Если б она могла ожить и прийти ко мне! — воскликнул он однажды при своем друге, — если б она могла видеть мою жизнь!

— Назвала бы она тебя Каллистратом, как ее отец, — ответил певец насмешливо.

— Ах, нет!.. сердце сказало бы ей, кто я.

— Пристыдила бы она тебя за то, что ты из друзей злодея перешел в дружбу с наемным бандитом, — Выгнала бы она меня из своего дома.

— Но она тебе же поручила…

— Да, она поручила мне месть после ее смерти, но если б она ожила, то сказала бы мне: — Убирайся, мой верный слуга, туда, откуда пришел, возьми твою плату и покинь моего мужа, ты нам больше не нужен, наемный бандит не годится в друзья моему супругу.

Сердце художника усиленно забилось и заныло странной тоской.

— Электрон!

— Что?

— Я бы не желал, чтоб она ожила.

— Отчего?

— Я люблю в ней только грезу юности, существо, любившее меня, несмотря на мои тогдашние пороки. В тебе же я люблю друга, к которому привык, прирос моей душой, как ветка, привитая к дереву. Я не был бы теперь счастлив с Люциллой без тебя. Если б тебя прогнали, я бежал бы за тобой. Ты дал мне все, чего я желал: покой совести, здоровье и искусство, наполнившее бесконечным разнообразием мои дни. Творчество фантазии разнообразно даже в своем кажущемся однообразии. Ты угадал, чего жаждала моя мятежная душа, отчего она томилась скукой среди самых веселых пиров. Ты осчастливил меня больше, чем Люцилла. Она хотела насильно, заставить меня начать иную жизнь, насильно женивши меня при помощи обмана и своего отца, она хотела вынуть меня из омута, засосавшего мою душу. Ты все это сделал постепенно, незаметно для меня самого.

— Не вини Люциллу!.. она хотела, но не могла сделать того, что сделал я. Я видел в тебе человека, равного мне, сыну волны морской, бездомному скитальцу, даже ниже, — моего невольника. Бедняк купил в тебе нищего. Люцилла, если правда, что ты ее муж, видела в тебе сенатора древнего рода. Она не могла превратить своего мужа в отшельника и ремесленника, она не могла допустить тебя быть другом поселян, не могла позволить тебе копать огороды.

— Случайно ль купил ты меня, дивный, таинственный друг, или следил ты за мной шаг за шагом?

Певец не ответил.

— Когда ты служил под именем Рамеса, знал ли ты тайну нашей любви? Люцилла остерегалась тебя одного из всей дворни, как неподкупного слугу Нобильора. Почему она не сказала мне, что ты ее друг? ведь ты был ее другом? знал ее тайну?

— Я был ее другом и знал ее тайну.

— О, кто ты, дивный, таинственный певец? кто ты?

Певец вздрогнул и отвернулся.

— Откройся! откройся!

Певец молчал.

— Неужели я не заслужил этого?

— Не все ли равно тебе?

— Мне все равно до твоего имени и родины, но я боюсь, что ты не человек, а дух воздушный или водяной тритон, что ты унесешься в воздух, как нар, или разольешься волной.

— Да, придет время, я исчезну без следа.

— Ты дух?

Певец безмолвно ушел, смахнув рукавом изменницу слезу.

Год прошел незаметно для художника, преданного всей душой искусству. Он нарисовал певца, играющего на лютне для хоровода поселян, певца, ведущего на гору старика, много еще нарисовал он. Люцилла отошла на второй план. Напрасно Венера манила его к себе за море, напрасно Дриада грозила ему белою лилией, напрасно Флора сверкала своими лучистыми очами, он не глядел ни на одно изображение Люциллы, занявшись новой мечтой.

Эта мечта состояла в опасении, что певец есть бестелесный дух, принявший образ прекрасного юноши, дух, посланный Люциллой для его спасения и мести за нее, дух, который скоро исчезнет, покинув своего смертного друга.

Он — дух, оттого он и могуществен над Семпронием, оттого все является, что бы он ни пожелал, оттого художник чувствует всегда странный, сладостный трепет, когда он держит его руку в своей. Это он, таинственный певец-дух, изменил наружность художника, хоть и не сознается в этом, он очаровал и подчинил своей власти его душу. Предчувствие разлуки с другом томило его с каждым днем сильнее по мере того, как дело мести подходило к концу.

А Лида? а дочь певца? — художник забыл о них.

Глава XXVII. Неудачи злодея

Точно громом были поражены Катилина и все заговорщики: народ выбрал в консулы Антония и Цицерона.

Опомнившись от этого потрясения, злодей снова принялся за свое дело. В разных местах Италии ловкие агенты покупали для него оружие и прятали в надежных местах. Одним из таких помощников был старый, промотавшийся Кай-Фламиний Фламма, поселившийся в своем этрусском поместье, в его доме был склад оружия и провианта.

Ободрив упавший дух своих клевретов потоками блестящих фраз, пересыпанных ‘свободой’, ‘всеобщим благом’, ‘равенством’ и т. п., Катилина послал на север, в селение Фезулы, храброго и бессовестного Манлия с несколькими тысячами всякого продажного, бездомного сброда. Оставшимся в Риме он каждому дал свое назначение. Все женщины, причастные заговору, были разделены на обольстительниц, выманивающих деньги, привлекающих неопытных в шайку и зазывающих в глушь для погибели от удара кинжалом.

Орестилла, фаворитка Катилины, давала только все свои громадные доходы в его полное распоряжение, но совсем отстранилась от иного участия, ленивый характер располагал ее больше к театру, цирку, болтовне, еде и танцам, нежели к опасной роли заговорщицы.

Начальницей женщин сделалась Семпрония. Тут Катилина вполне понял, какую подругу имел он в ней. Ее энергия превышала все его ожидания. Мужчины дивились и завидовали ее силам. Не зная ни днем, ни ночью покоя, она и в своем виде, и переодетая успевала быть везде, где надо было обольщать красотой, умом, даром слова или деньгами. Совесть, женский стыд, целомудрие, жалость, — для нее не существовали.

Видя подле себя такую помощницу, Катилина торжествовал опять, обольщенный радужной мечтой сделаться консулом в следующем году, не зная, что творится в Риме тайно от него.

Против злодея стоял непоколебимый и неуязвимый Цицерон, тайно охраняемый, куда бы он ни шел.

Против Семпронии стояла Теренция во главе благонамеренных женщин. Тщетно пятнали злодеи ее честь и честь ее дочери всевозможной клеветой.

Чета супругов стояла мощным оплотом Рима, любимая всеми истинными патриотами.

Цицерон ловко поладил с Антонием, предложив ему уехать в богатую и веселую Македонию. Падкий до наживы, слабохарактерный расточитель, не задумавшись, нарушил все свои клятвы, бросил Катилину на произвол судьбы и уехал, оставив Цицерона распоряжаться в Риме, как ему угодно.

Это был большой удар злодею.

Катилина кипел гневом, но скрыл горькую печаль и гремел на тайных сходках речами, полными самоуверенности и надежд.

В сущности, он имел из всей шайки только двух надежных слуг, — Семпронию и Манлия, остальные же, как увидим, никуда не годились. Фульвия, надеясь получить прощение себе и пощаду Курию, верно и усердно служила Сенату, передавая все, что несчастный полусумасшедший высказывал ей. И пароли, и речи, и места будущих сходок, — все было известно Цицерону.

Чего не могла разведать Фульвия, то удавалось другим агентам и агенткам.

В Испании поразил Катилину удар другого сорта: претор Пизон, готовый возмутить все тамошнее войско, был, неизвестно кем, убит, его заменили другим претором, не замешанным в заговор.

Помпей все еще был на Востоке, в Сирии и Египте, но он одерживал победу за победой, и его возвращение было близко, а с ним и гибель Катилины, если он не успеет привести в исполнение свои замыслы прежде, чем победоносный герой увидит родину.

Удар за ударом разражался над головой злодея, над этою мертвой головой с бледным лицом, лишенным всякого выражения чувства, лучшего, чем гнев, кровожадность и другие пороки, удар за ударом разражался над его богатырской грудью, в которой билось сердце, окаменевшее к любви и жалости, не любившее даже в Орестилле ничего, кроме ее денег. Но злодей еще бодро нес свою голову, величаво расхаживая по форуму и смело заседая в Сенате, ему казалось, что стоит ему надеть тогу консула, и — нет преград для его власти и беспощадного деспотизма над обманутым народом.

Год прошел. Наступил день новых выборов.

Точно два враждебных войска заняли. все Марсово Поле. Но это были странные противники, — не разделенные, а перемешанные между собой, не знающие, враг или друг стоит рядом.

Бандиты и купцы, хорошо вооруженные, вмешались в толпу заговорщиков, зная все их пароли и знаки. Когда, в благоприятную минуту, Катилина подал знак убить Цицерона, произошло недоумение, никто ничего не понял и не исполнил, потому что тайные слуги Цицерона сбили с толка заговорщиков. Цицерон и Антоний выбраны снова, Катилина в гневе удалился.

Для злодея настало время действовать явно, или отказаться от мечты, которую он лелеял больше 20 лет.

Собрав ночью в доме Порция Лекки своих приближенных, он горько пенял им за эту неудачу. В длинной речи выговаривал он им за трусость, медленность и недогадливость.

Страх объял всех.

— Погубите Цицерона! — вскричал Катилина, — или мы погибнем!

Все уверяли его в своем усердии и верности.

— Завтра же Цицерон будет убит! — вскричал сенатор Варгунтей.

— Увидим! — мрачно ответил Катилина.

Глава XXVIII
Подземный вулкан и незримая туча. — Знаменитая речь Цицерона. — Изгнание злодея

Чуть забрезжило утро, в комнаты Теренции вбежала Фульвия и сообщила почтенной матроне о страшной опасности, грозящей ее мужу.

Во время завтрака консулу доложили, что сенатор Варгунтей и всадник Корнелий желают иметь честь лично поздравить его с новым, вторичным избранием.

— Я нездоров, не принимаю, — ответил Цицерон.

Щедро платили купцам и бандитам Цицерон и его друзья. Охранители были им верны.

Однако нельзя было продолжать такую тайную оборонительную борьбу. Цицерон страшился не оскудения неистощимых богатств для уплаты агентам, но опасался за народ. Теренция ежедневно грозила мужу презрением народа к его слабости, грозила, что могут признать Катилину сильнее его и от страха поддержать заговорщика.

В Этрурии, Апулии и около Капуи началось брожение умов, предвещающее бунты невольников в союзе с разбойниками.

Наконец Цицерон решился бросить злодею вызов, созвал Сенат и формально доложил о существовании заговора против существующего порядка. Но он, не имея достаточных улик, и теперь все еще опасался назвать имя врага отечества.

Сенат издал декрет: ‘Вверяется консулам забота о том, чтобы отечеству не было какого-нибудь вреда’.

Эта формула была ужасна, она значила:

— Спасайте! Рим погибает.

Ее издавали, когда галлы под начальством Бренна осаждали Капитолий, когда Аннибал разбил всю римскую армию наголову под Каннами и в других подобных случаях.

Этой формулой давалась консулам власть помимо воли народа собирать войска и усиливать полицейский надзор в городах.

В провинции были посланы полководцы с войсками, объявлена награда и прощение всем доносчикам из числа заговорщиков.

Ужасны были дни, наставшие после этого! никто в Риме не знал, кому верить, кого бояться. Всех мучил вопрос: кто победит? Театры и цирки опустели. Храмы наполнились.

Женщины с малыми детьми в ужасе простирались, рыдая, у подножия жертвенников с мольбой к богам о милосердии и спасении от ужасов, ожидающих Рим.

Старые пугали молодых, повествуя о днях власти Мария и Суллы.

Под Римом клокотал таинственный вулкан, над Римом нависла черная туча бедствий.

И в банях, и в цирюльнях, заменявших тогда клубы, только и говорили о тревожных, самых противоречивых слухах. Не было недостатка и в сплетниках вроде Вариния и Флорианы, которые смущали еще больше и без того задавленный паникою народ, особенно купцов, торговле которых грозил полный конец от обещаемых пожаров и грабежей.

Катилина упал духом, но неукротимо стремился к своей цели: одолеть или погибнуть. Не страшили его никакие меры консула.

Наконец злодея позвали на суд Сената.

Не дав произнести обвинительного акта, Катилина вскричал: — Кто дал вам право звать меня к суду без вины? ни в чем не виноват. Мой обвинитель, кто бы он ни был, — низкий лжец!

— Долго ли еще будешь ты, Катилина, употреблять во зло наше терпение? — сказал Цицерон, величественно взойдя на ораторскую трибуну, — долго ли будешь неистово издеваться над нами? чего ты домогаешься твоею неслыханною наглостью? везде стража, город на военном положении, все жители в страхе, все благонамеренные граждане спешат на защиту отечества, тебе все это нипочем! Разве не ясно для тебя, что твои намерения известны нам? разве ты не понимаешь, что единодушие благонамеренных граждан сковало твой злодейский заговор?

Долго говорил знаменитый оратор свою бессмертную речь, обличая злодея в его замыслах, сознаваясь в своей собственной медленности действий против него, и приводя примеры Истории прошлых веков. Потом он обратился к сенаторам:

— Желал бы я, почтенные сенаторы, назвать себя милосердым, желал бы выставить себя в уровень трудному положению дел в отечестве, но не мог скрыть от вас моей собственной оплошности и недеятельности. В самом сердце Италии, — в ущельях Этрурии, враги отечества стали лагерем, число их растет с каждым днем, а тот, кто вооружил их, кто управляет всеми их движениями, тот самый человек тут, в стенах города, в Сенате. Это внутренний червь, который точит самое сердце нашего отечества не по дням, а по часам.

Он снова обратился к Катилине:

— Катилина, если я повелю схватить тебя и предать смерти, то каждый благонамеренный гражданин будет осуждать меня не за жестокость поступка, а за то, что я медлил… чего ты ждешь еще, Катилина, если самая ночь не служит довольно безопасным покровом для твоих беззаконных сборищ, если стены твоего собственного дома выдают твои тайны? все ярче дня, все открыто. [По переводу г. Клеванова выбрано, насколько подходит к рамкам романа]

Он напомнил злодею все его неудавшиеся покушения и замыслы, все числа и дни сборищ в доме Лекки и других.

— Боги бессмертные! — вскричал он, — в какой стране живем мы? что за город? что за отечество? здесь, среди вас, почтенные сенаторы, в этом собрании людей, долженствующих быть цветом и украшением вселенной, вместе с вами сидят люди, замышляющие гибель мою и других моих товарищей!

Обратившись к Катилине, он громовым голосом закричал:

— Ступай вон из города! его ворота для тебя настежь! с нетерпением ждет тебя войско Манлия, как своего вождя.

Его речь гремела. Все притаили дыхание, слушая знаменитого оратора, смело уличавшего врага отечества. Катилина один дерзко смотрел на своего великого противника, изгонявшего его в ссылку.

У злодея достало смелости перебить речь.

— Марк-Туллий, — сказал он, — я готов отправиться в ссылку, но прежде спроси об этом мнение почтенного собрания.

Цицерон умолк. Все молчали. Напрасно ждал Катилина, надеясь, что его сторонники догадаются произвести беспорядок в заседании. Ни один голос не раздался в его пользу.

— Понимаешь ли ты, Катилина, что значит общее молчание? — сказал Цицерон, — они этого желают и потому молчат. Если бы я с такими речами, как к тебе, обратился к Публию Секстию, столь достойному молодому человеку, или к Марку Марцеллу, примерному гражданину, то весь Сенат восстал бы против меня.

Улики за уликами и угрозы за угрозами изрекал Цицерон.

— А ты, Юпитер всемогущий, имя которого начало славиться вместе с жизнью этого города, — воззвал он, подняв руки и взоры к небу, — ты, достойно именуемый опорой и покровителем его и владычества народа римского, защити от Катилины и его сообщников храмы твои и жертвенники, здания и стены этого города, жизнь и имущество граждан, а тех ненавистников добра, врагов отечества, отребье Италии, этот скоп людей, связанных единством зла и преступления, погуби и здесь в мученьях и в будущей жизни обреки их на вечные страданья!

Оратор кончил и сошел с трибуны.

— Почтенные сенаторы, — сказал Катилина, — не верьте всякому, кто клевещет на меня! я происхожу из честного рода и с самой моей юности ничего не желал моему отечеству, кроме всех благ. Вам известно, что и я сам и мои предки оказали немало услуг отечеству. Мне так же неестественно губить и сокрушать общественные порядки, как неестественно с вашей стороны вверять охрану Марку-Туллию, вышедшему из ничтожества! он…

— Враг отечества! вон из Сената! вон из города! — поднялись крики, перебившие речь злодея, хотевшего клеветать на своего противника.

Взбешенный этим, Катилина яростно воскликнул:

— Везде я вижу врагов!.. вы сами вынуждаете меня к крайности, вы сами хотите пожара!.. этот пожар я погашу развалинами Рима!

Глава XXIX. Ловушка захлопнулась!

Катилина уехал в Этрурию к своему войску. Без него заговор в Риме остался, как тело без души. Лентул, поставленный во главе дела, вместо того, чтобы приводить в исполнение данные ему инструкции, употребил всю свою энергию на утешение покинутой Орестиллы, не замедлившей сдаться на капитуляцию после атаки этого ловкого сердцееда.

Он развивал ей гигантские планы той помощи, какую он окажет отсутствующему Катилине, приведя в исполнение его замысел быстрее и удобнее его самого.

Эти гигантские планы состояли в том, чтобы кроме наемного войска, уже готового в Этрурии к бою, и кроме нескольких тысяч приверженцев, собранных в разных местах на юге от Рима, доставить Катилине, уже провозгласившему себя консулом, сильное войско от диких аллоброгов, живших в долине реки По.

Мечтая об этой далекой поддержке, болтливый и постоянно нетрезвый Лентул забывал о своем ближайшем деле и сопряженных с ним обязанностях. Цетег, не бывший пьяницей, зато глуповатый, побуждал Лентула действовать решительнее, но у них выходили только ссоры, кончавшиеся примирением за игрой в кости или корабли.

Несостоятельность идеи равенства, как нельзя лучше, обозначилась теперь в среде заговорщиков. Пока был при них человек, гнувший своим деспотизмом их головы, они поневоле уступали друг другу, теперь же плотина, сдерживаемая прежде этого могучей волей предводителя, прорвалась и, точно бурный поток, хлынула вся грязь накопившихся в течение многих лет чувств: заветной. вражды патрициев с плебеями, всадников с сенаторами, родовитых с безродными.

Главные заговорщики, любимцы Катилины, все перессорились между собой. Курий, воспользовавшись амнистией Сената перебежчикам и доносчикам, поступил тайно в число сыщиков и охранителей. Товарищам он объявил, что он давал клятву на верность Катилине, а не Лентулу или Цетегу.

Надежда на прощение, примирение с Фульвием Нобильором и законный брак с любимой женщиной благотворно подействовала на честную душу погибавшего. Курий бросил разбои, стал меньше пить, безумие его почти совсем излечилось.

При помощи своих друзей Фульвия и Курий поместились в скромной, но чистой квартире. Для них открылась перспектива новой жизни, честной и спокойной, занималась заря будущего счастья…

Старая Амикла, усердно занимаясь приготовлением пищи уже не из орехов и крупы, а из мяса и молока, радовалась на ‘свое ненаглядное дитятко’, как она величала Фульвию, видя, что здоровье красавицы начало поправляться, а ее сожитель больше ее не бьет, а воркует с ней, как голубь с голубкой, о будущем. Счастливо жилось этой чете, соединенной узами верной любви.

— Видишь, дитятко, — говорила старуха, — видишь, как хорошо бросить путь греха!.. и в сей жизни вам стало хорошо, и в будущей праведные боги простят вас. Спасая свою душу, ты и милого твоего выручила из сетей порока.

— Ах, няня!.. Курий прощен Сенатом!.. прощен честными людьми!.. прощен моим отцом! — воскликнула Фульвия, заливаясь радостными слезами и сияя улыбкой.

Каждый день Курий сообщал Фульвие о том, что он кого-нибудь спас от смерти или от обольщения, Фульвия сообщала ему то же самое о своих подвигах.

Заговорщики низшего разряда упали духом, видя несогласия своих начальников, и почти все убежали из Рима в Этрурию к войску Катилины и Манлия.

Время шло, Лентул бездействовал, ожидая посольства аллоброгов, нередко являвшегося в Сенат по разным делам.

Семпрония злобно укоряла свою соперницу, Орестиллу, за измену Катилине, которого энергическая злодейка продолжала любить всеми силами своей жестокой души, укоряла она и Лентула за его пьянство и воздушные замки, укоряла Цетега за то, что перестали удаваться покушения на жизнь граждан и грабежи. Семпрония кляла всех и все, потому что ничто ей не удавалось, как прежде, она догадалась, что Курий изменил союзу, но не могла его убить или уличить, Курий ловко увертывался от того и другого.

Цицерон не принимал никаких мер против заговорщиков, выжидая благоприятной минуты, чтоб захватить и уличить их всех разом.

Под миной заговора таилась контрмина, а под этой контрминой клокотал вулкан, глубоко скрытый, но, тем не менее, готовый разрушить ту и другую при первом благоприятном случае. Этим вулканом был Юлий Цезарь, по-прежнему любивший женщин, преследовавший без пощады каждую, смевшую противиться его ухаживаньям, но ставший теперь из легкомысленного юноши мужем с могучей волей и проницательным умом. Он, конечно, уже не отбивал по ночам носы статуям и не писал всякие каламбуры на дверях домов и лавок, но сравнительно невинные забавы юности сменились у него опасною забавой взрослого: игрой в первенство.

В Сенате считали Юлия Цезаря за тайного приверженца Катилины, не подозревая, что он давно порвал хрупкую связь свою с обществом своих учителей, решив идти по их следам, по этой же торной дороге, проложенной еще Марием, но идти с иным посохом в руке и в иной одежде.

Если б Люцилла не утопилась, Цезарь был бы для этой неприступной женщины опаснее Катилины. Певец это отлично знал. Даже старость не всегда гарантировала красивую матрону от ухаживаний неумолимого ловеласа, про которого впоследствии воины сочинили стихи:

— Граждане, бегите!

Лысый наш идет.

Жен вы берегите!

Ловок: проведет.

Будучи уже на вершине своего могущества, Юлий Цезарь не только не обижался на эту эпиграмму, но даже тешился ей.

Через два месяца, проведенных в полном бездействии заговорщиками и их противниками, ожидаемые аллоброги наконец явились в Сенат с жалобой на какие-то несправедливости римского претора, заведовавшего областью р. По.

Когда дикари расхаживали по улицам, засматриваясь на невиданные диковины столицы, Лентул подослал к ним заговорщика Умбрена, знавшего галльский язык.

Заговорщик ловко насказал дикарям множество трескучих фраз о силе Катилины, о его будущем могуществе, о золотых днях свободы и погашении всех долгов его союзников.

Это не укрылось от шпионов Цицерона.

Консул, когда ушел Умбрен, подослал со своей стороны к дикарям Фабия Сангу, велел их тайно привести к нему и объявил послам, что ему все известно, строго выговаривал им за их легковерие и почти измену, и до того напугал их, что они начали просить пощады.

Тогда Цицерон внушил послам, чтоб они притворились, будто горячо сочувствуют заговору Катилины, и ласкали надежды Лентула обещаниями помощи, стараясь в то же время выведать имена всех находящихся в Риме заговорщиков и добыть от них какой-нибудь письменный документ, неоспоримо компрометирующий их.

Умбрен привел аллоброгов в дом Брута, у которого тогда жила Семпрония. Там были Лентул, Цетег, Габиний, Статилий и другие. На этой сходке заговорщики решили ждать восстания в земле аллоброгов и тогда, по сигналу Катилины, зажечь город в двенадцати местах и в суматохе перебить всех, кто записан в проскрипции.

Цетег никому не хотел уступить славы убить Цицерона, выбрав себе эту жертву.

Сердце Цетега томилось предчувствием новой неудачи, он гневно обвинял Лентула в трусости и нерешительности, убеждая его, что в этих сборах и откладываньях уходит золотое время, убеждал его не дожидаться помощи дикарей и предлагал свой план, состоявший в том, что он с несколькими смельчаками соберет толпу и сделает нападение на Сенат в надежде, что народ, склонный всегда держать сторону сильного, примкнет к ним.

Лентул, ненавидя каждого, дерзнувшего лезть со своими планами, как всегда, поссорился с товарищем, напомнил ему его неудавшиеся покушения и планы, не захотел ничего слушать и перешел к окончательному соглашению с дикарями.

Семпрония, любившая Прецию и ненавидевшая Орестиллу, держала сторону Цетега, но смелую заговорщицу заставили молчать.

Аллоброги потребовали письменного удостоверения в том, что их восставших соотечественников не бросят на жертву гнева Сената.

Лентул, не задумываясь, дал не только это удостоверение, но и сочинил пышную, красноречивую прокламацию к племени аллоброгов, скрепив все это подписями и печатями всех главных товарищей своих.

Ловушка захлопнулась!..

Глава XXX. Путь Цицерона от жарких прений к холодной бане

Рим взволновался, как море, из волн которого внезапно возвысился громадный утес, выдвинутый с его глубокого дна силой землетрясения.

Массы народа наполнили Сенатскую Площадь и ближайшие улицы. Многие даже захватили с собою в сумках и узелках пищу, чтобы не прозевать финала великого спектакля, сценой которого с утра до вечера была судебная зала Сената. Там происходили жаркие прения об участи пяти соумышленников Катилины, арестованных и сознавшихся во всем по предъявлении им прокламации, скрепленной их подписями и печатями.

В числе добровольных страдальцев, отстоявших себе все ноги на улице, были две дружеские пары, державшиеся вместе, это были художник Нарцисс со своим милым певцом и Курий с Фульвией. Всем четверым непременно хотелось узнать нынче же об участи их врагов, если бы пришлось, они простояли бы даже целую неделю на улице.

Народ громко проклинал Катилину и славил Цицерона.

Среди этой толпы бегали, как безумные, две прекрасные, хоть уже не молодые, женщины, тщетно взывая о помощи для освобождения арестантов и обещая щедрую плату. Это были Преция и Семпрония. Народ, слушая их возгласы, издевался над ними и даже грозил им камнями и палками.

— Семпрония! Семпрония!.. он погибнет! — кричала Преция с дикими рыданьями, не внимая утешениям подруги.

Отпущенники и клиенты Лентула, Цетега и других также бегали между народом, возбуждая его к восстанию, народ смеялся и грозил им.

Поджог в двенадцати местах, — эти слова были электрической искрой, взорвавшей мину народного негодования.

Прения Сената были жарки.

Партии, соединившиеся совсем под влиянием, общей опасности, теперь разделились снова.

Тиберий Нерон и Юлий Цезарь старались спасти подсудимых, Цицерон и Катон требовали их казни, за то или другое мнение стояли друзья каждого из этих главных ораторов Сената.

Уже смерклось, когда заседание кончилось.

На крыльце Сената показались воины, несущие факелы. За ними ликторы со своими топорами и пучками розог предшествовали в числе двенадцати своему консулу.

Цицерон, облаченный во все знаки консульского сана, вел под руку связанного Лентула-Суру, оказывая последний знак уважения санам претора и консула, которые прежде носил осужденный.

За ними следовали шесть преторских ликторов, предшествуя одному из преторов, ведшему Цетега.

Далее, в таком же порядке, другие ликторы предшествовали другим преторам, ведшим осужденных: Габиния, Статилия и Ценария.

Народ притих, еще никто не знал, какой приговор произнесен Сенатом и куда ведут арестованных: на казнь или в заточение.

Тишина нарушилась диким криком.

— Кай-Цетег, я не переживу твоей гибели! — вскрикнула Преция и бросилась к заговорщику, ликторы оттолкнули ее.

Процессия тихо и торжественно направилась при свете факелов к той самой тюрьме, где погиб царь нумидийский Югурта, назвав ее ‘холодной баней’. Это название показалось народу до того приличным этому месту, что заменило прежнее имя тюрьмы ‘Туллиана’.

Дверь затворилась за вошедшими.

Полчаса протекло. Народ безмолвствовал, как один человек.

Вышедши с ликторами и преторами из тюрьмы, Цицерон прокричал своим звучным голосом: — Они умерли!

— Они умерли! — повторил весь народ.

— Они умерли! — вскрикнула Преция и упала на руки Семпронии, пронзив свое сердце кинжалом.

Семпрония передала тело подруги рабам и пошла за ними. Вдруг ее взор сверкнул молнией гнева и ненависти, она покинула тело Преции и бросилась в толпу к тому месту, где стояли художник, певец, Курий и Фульвия, тихо толкуя между собой.

— Смерть тебе, предатель и ренегат! — вскричала Семпрония.

Кинжал сверкнул в руке злодейки, и Курия не стало.

Семпрония скрылась в толпе, как ядовитая гидра в кустарнике.

Друзья, ошеломленные всем происходившим на площади, в первую минуту даже не поняли, что случилось и к кому относился гневный возглас, раздавшийся около них.

Курий вскрикнул и пошатнулся, прижав к груди руку, но не мог упасть, задержанный толпой. Его глаза закатились, стон замер на полуоткрытых губах.

— Курий ранен! — вскричал певец, бросившись к несчастному.

— Он умер! — воскликнул Нарцисс.

Толпа расступилась, дав место для тела, которое положили на землю.

— Ах! — вскрикнула Фульвия, — не может быть!.. боги не так жестоки!.. умереть, когда получено прощение, когда счастье только что улыбнулось нам, несчастным страдальцам!.. нет, нет!

— Бедный, бедный Курий! — сказал художник, горько заплакав, — отчего я не мог спасти тебя, как ты меня спас?! о, Курий!.. мой несчастный избавитель!

— Он только ранен, это обморок, — сказала Фульвия, слабая душа которой не могла помириться с волей Рока и вынести этот удар.

— Бедная Фульвия, — вздохнув, сказал певец, — я хотел бы тебя обнадежить, но увы!.. к чему ласкать себя лишние минуты обманом мечты?.. он умер.

— Дитя мое, — сказала Амикла, обняв свою милую госпожу, — не плачь о нем!.. боги послали ему конец лучший, чем мы ожидали. Ты мирилась с мыслью о его казни, помирись же, дитя мое, с тем, что угодно судьбе. Легкомысленный и слабый духом, Курий мог опять увлечься на путь зла. Теперь он умер мучеником, честно исполнив свой долг, запечатлев свое исправление кровью, искупив грехи.

Художник и певец положили тело убитого на плащ и тихо понесли, направляясь к квартире его.

— Постойте!.. постойте! — позвала их Амикла.

Они снова опустили покойника на землю и подошли к старухе, ведшей Фульвию.

Голова красавицы лежала на плече ее няни, правой рукой она обнимала ее шею. Левая рука старухи обнимала талию ее госпожи.

— Ей дурно, — сказала старуха.

Из уст Фульвии текла тонкая струйка алой крови.

Народ, видевший убийство, следовал за телом убитого. Все теперь обратили внимание на Фульвию, которую старуха бережно опустила на землю, поддерживая ее голову на своем плече, и села сама рядом с ней.

Фульвия была без чувств.

— Она умирает, — шепнула старуха, отстраняя любопытных, — не мешайте душе страдалицы отойти на вечный покой!

На другой день певец и художник горько плакали, стоя у костра, на котором погребальное пламя пожирало останки несчастной четы, не разлученной в минуту смерти.

Глава XXXI
Поцелуй-разлучитель. — Певец-оруженосец. — Художник и его тесть

Оплакав Курия и Фульвию, друзья жили несколько дней спокойно в римском доме Семпрония, не разлучаясь, потому что Цицерон отпустил с наградой охранителей порядка, и певцу не было уж надобности ходить по городу.

Художник заметил в эти дни неприятную перемену в характере своего друга, но приписал это скуке от недостатка деятельности: певец стал грустить.

Однажды вечером, недели две спустя, художник, ложась спать, спросил:

— Друг, что ж ты все ходишь взад и вперед по комнате? разве ты что-нибудь ищешь?

Певец не ответил.

— Что ж ты не ложишься?

— Спи, Нарцисс, я не хочу.

— Всю ночь не заснешь?

— Может быть.

Выражение его лица было чрезвычайно грустно, он торопливо ходил по просторной комнате, нервно теребя рукава своей одежды.

— Электрон, о чем ты тоскуешь?

— Скучно без дела.

— Поедем в Пальмату, если здесь тебе нечего делать.

— Нельзя.

— Отчего же?

— Есть у меня, дело, только не здесь.

Певец лег на свою постель и притворился спящим. Художник крепко и спокойно заснул, и не слышал ни тревожных шагов певца, ходившего всю ночь без сна в тоске, ни его вздохов. Он проснулся утром, когда друг, по привычке, взял его за руку, усевшись к изголовью его кровати.

Улыбка мгновенно сбежала с лица художника, когда он вгляделся в печальное выражение лица Электрона и заметил крупные слезы, капавшие на подушку из его черных глаз.

— Милый, о чем ты плачешь? — спросил он тревожно.

— Я окончил все мои дела с Семпронием по поручению его дочери, — ответил певец.

— Ты исчезнешь? унесешься к твоим божественным братьям, воздушным или морским духам?

— Да, я должен покинуть тебя.

— Как удивительно правдоподобно можете вы, духи, принимать образ человека!.. милый, твоя рука совершенно похожа на руку смертного, она тверда, мозолиста, покрыта царапинами, как у всякого рабочего.

Художник рассматривал руку своего друга, стараясь открыть в ней нечто олимпийское или водяное, но она не была похожа ни на облако, ни на пену волны, это была простая, грубая рука, закаленная в ежедневных трудах под солнцем и дождем.

— Хочешь взять себе это кольцо на память? — спросил певец.

— Как оно попало к тебе?

— Как все, Семпроний дал.

— Это мое обручальное кольцо. Люцилла надела мне его во время бракосочетания. Я снял его с руки и отдал ей, когда меня отводили в тюрьму за намерение похитить Аврелию и профанацию обряда.

Певец надел кольцо на палец друга рядом с тем кольцом, что подарил ему в день их бегства из Рима.

Художник взглянул в лицо друга, их взоры встретились с восторгом. Сердце Нарцисса забилось от странного, неизъяснимого чувства, он порывисто притянул певца к себе, желая поцеловать за подарок.

— Ах! — вскричал певец, освободившись от внезапных объятий, — нельзя!.. моя клятва!..

Он сел к столу на кресло и закрыл лицо руками.

— Дух чистый, я оскорбил тебя! — воскликнул художник, упав на колена.

— Не прикасайся ко мне!.. я должен покинуть тебя!..

— Я оскорбил тебя!

Певец тихо вышел, даже не взглянув на художника, стоявшего на коленах.

Скоро в комнату вошел Семпроний.

— Художник, — сказал он, — твой друг требует от меня расчет, говоря, что, выполнив все свои обязательства относительно меня, он не желает больше мне служить и не берет тебя с собой. Ты с ним опять поссорился?

— Я оскорбил его, почтенный патрон.

— Из-за Лиды опять?

— Ах, нет!.. я хотел его поцеловать. Он плакал и дал мне подарок, я хотел его утешить, как друг, и поблагодарить, а он этим оскорбился… другом его я недостоин быть, он открыл мне свою тайну, которую я давно подозревал.

— Ты узнал все?!

— Что он — дух бестелесный в образе юноши.

— Может быть, он дух, а я его знаю, как человека богатого и очень гордого. Лаская тебя сам, он не допускал фамильярностей с твоей стороны, потому что ты его отпущенник, он имеет полное право относиться к тебе свысока. Ты видишь, что иногда он держит себя, как с равным, даже со мной, зная, что я в нем нуждаюсь и не обойдусь без его услуг в деле мести за мою дочь, потому что такого ловкого штукаря мудрено найти. Его сердце — камень, а рука… настоящая рука храброго мужа.

— Никто и не считал его похожим на женщину.

— Именно… в его жилах кровь воина, закаленного в боях.

— Он — сын солдата?

— Он — дитя храбреца, достойное быть сыном своего родителя. Он ушел из моего дома, требуя, чтоб я через неделю приготовил сумму для последней расплаты. Он, кажется, хочет поступить в армию, потому что ему надоело бряцать по струнам, захотелось потешить руку, взявши меч. Я опояшу его моим мечом, приносившим мне счастье во всех битвах, если он примет от меня этот дар.

— А ты знал его отца?

— Его отец был храбрым воином. Дитя достойно родителя.

— О, Семпроний!.. как его настоящее имя? он не дух? он человек?

— Он — сын волны морской.

Сказав это, старик вышел.

Через неделю певец явился утром к своему другу, одетый в. красивые стальные доспехи, при полном вооружении, что чрезвычайно шло к его уже постаревшей, но все еще прекрасной, статной фигуре.

Художник бросил свою работу, но не смел даже протянуть руку вошедшему.

— Нарцисс, — ласково сказал певец, — я пришел проститься с тобой.

Его голос дрогнул при этих словах.

— Проститься! — вскричал художник печально.

— Да. Милый, не горюй!.. я должен честно сдержать клятвы, данные Люцилле. Я покончил дела с ее отцом и перехожу к другому господину на службу. Я нанялся в оруженосцы к молодому Публию, сыну Квинта-Аврелия, внуку старого Тита, который умер от любви к красавице. Люцилла страдала от упреков совести за эту ужасную шутку своей юности. Я должен служить внуку Тита, пока не окажу ему в память Люциллы услуги, которая загладит прошлое. Друг мой, прощай. Я вернусь к тебе, если не буду убит.

— Друг, возьми меня с собой!.. позволь биться рядом с тобой, делить опасности!

— Нельзя. Твоя рука может держать только кисть или резец. На войне откроется твоя давняя рана.

— Увы! это правда. Удар Люциллы был меток, а слова ее справедливы: рука моя больше не убьет никого.

— Прощай!

— Ты вернешься ко мне? ты уведешь меня с собой в горы? Электрон, милый, ты еще не разлюбил меня?

— Мое сердце любит тебя больше жизни!

Певец прижал художника к своей груди и целовал его много, много раз.

— Не покидай твоего покровителя и не ссорься с ним, — говорил он, — люби мою Амариллу!.. Если я вернусь с войны, то мы больше не расстанемся.

И он ушел, покинув товарища с разбитым сердцем.

Сердце художника шептало ему… но разум не понял слов сердца.

Дни потянулись за днями, грустные, скорбные дни…

Скоро художник заметил, что и Семпроний, не меньше его самого, тоскует об уехавшем певце. Ни о ком и ни о чем не могли они говорить между собой, кроме как о покинувшем их весельчаке. Художник до последней мелочи рассказал старику все, что между ними было, умолчав только о всем, что касалось его прежнего имени.

Месяц прошел.

Ни весточки не прислал о себе таинственный воин с каменным сердцем и верною рукой, не делающею промахов.

— А ловко ты умалчиваешь, художник, о том, как купил тебя певец! — сказал старый воин.

Художник смутился.

— Я продал себя Курию, — сказал он, — ведь я уж говорил тебе это… продал, потому что мне нечего было есть, также и потому, что это было единственным средством нарушить кровавую клятву.

— А я, ведь, знаю, что ни ты себя Курию, ни Курий тебя не могли продать. Ты — римский сенатор.

— Патрон!

— И не патрон я тебе, а тесть, ненавидевший тебя от всего сердца.

— Ты теперь узнал меня, Семпроний?!

— Узнал я тебя не теперь, а с первого взгляда, много лет тому назад.

— Но ни ты, ни Росция…

— Мы не признали тебя, чтобы ты по легкомыслию не убежал от нас. Я ненавидел тебя до самой той ночи, когда был в катакомбе. Фламиний, милый мой зять, не бойся меня больше!.. я люблю тебя, я восстановлю честь твоего имени я возвращу тебе твое звание, потому что понял причины твоих преступлений и оценил твою добрую, простую душу.

— Ты великодушен, Семпроний, но мне ничего не надо… возврати мне, если можно, только моего друга!

— Если он не захочет возвратиться, то я не властен над ним, Электрон не раб.

— Я уверен, что не клятва Люцилле и не твоя плата заставили его заботиться обо мне. Он любит меня по симпатии сердца.

— Моя дочь не могла сделать для тебя того, что совершил певец. Он спас тебя не только от Катилины, но и от меня. Когда он открыл мне, кто его товарищ, я в гневе хотел убить тебя. Он заклинал меня покоем души Люциллы отложить это намерение, пока не покажет мне ясно твою душу, не покажет, как любил ты мою Люциллу и что заставило тебя снова броситься в бездну порока. Ах, Люцилла!.. несчастная!.. когда она была ребенком, я и жена моя блаженствовали, слыша от всех пророчества, что эта девочка будет звездой ума и красоты. Ум ей пригодился, но красота сделалась причиною всех ее мучений. Не так боялась Люцилла кинжала Катилины, как ласки Юлия Цезаря. Когда тебя судили, Люцилла выпросила тайное помилование для тебя, она могла это сделать, только обещав Цезарю свою любовь, потому что он и тогда уже имел в сенате сильную партию. Она могла бы его перехитрить, я в этом уверен, но хитрить ей не пришлось, потому что тебя спасла Аврелия. Люцилла отказала Цезарю под этим предлогом и возбудила еще большую страсть этого ненасытного сластолюбца. Я сам тогда держал его сторону, не зная, что это за человек и как несчастна была бы с ним моя дочь, если б стала его женой. Когда она помешалась, он и тут не прекратил своих преследований, являясь в мой дом под предлогом сочувствия к моему горю. Только одна смерть могла спасти Люциллу от обоих ее гонителей, Цезаря и Катилины. Я рад, что она умерла. Она полюбила в тебе человека великодушного и в то же время слабого волей, беспомощного. До сорока лет ты остался, Фламиний, таким же, как был двадцати, в чем бы тебя ни уверили, что бы тебе ни посоветовали, — все принимаешь ты, простак, за чистую монету. Без труда певец тебя уверил, что твоя душа перешла в тело кучера, ты поверил даже этой нелепости. Уверил он тебя, что мне нужен зять-самозванец, — ты поверил и этому.

Командовал тобой певец, как хотел, теперь он сдал тебя мне, и я буду командовать тобою, потому что ты, ведь, не уйдешь от меня, некуда тебе уйти.

Я не могу ехать на войну, потому что мое тело все исколото и изрублено в Африке, в Галлии, в Азии и в Испании, мои раны часто тревожат меня, я стар и для верховой езды. Ты тоже много лет не садился на коня. Какие же мы воины?!.

Предоставим славу и лавры тем, кто сильнее нас, поедем отсюда в Пальмату и будем там доживать наш век в дружбе, забыв прошлую вражду. Мой дом к твоим услугам. Я вижу, что ты из расточителя превратился в самого бережливого человека.

— Позволь мне там жить в пещере, как я жил с певцом. Твой дом будет мне напоминать мое прошлое, а в пещере…

— В пещере ты будешь вспоминать и мечтать о певце, утешившем тебя.

— О, не говори этого, Семпроний!.. я до сих пор горюю о Люцилле, никто не заменит мне ее никогда. Этот неизвестный человек привязал к себе мое сердце, потому что обласкал меня, когда меня все покинули, все осмеяли, все прокляли… он один протянул мне руку спасения и вынул меня из бездны, откуда была одна дорога, — в Тартар.

Много лет прожил я с ним, но он остался для меня, как был в первый день знакомства, — полная тайна. Считал я его кучером старого Котты, потом кубикуларием Нобильора, потом, прости меня за эту дерзость, твоим незаконным сыном, наконец бросил усилия разгадать этот ребус судьбы моей.

Я люблю певца только за его заботливость обо мне, но сравнить его с твоей дочерью… о, никогда!

— Я не желаю, чтоб она ожила, потому что прогнала бы тебя, сказал ты ему, стоя на этом месте и указывая на изображение Люциллы. Ты себе противоречишь.

— Он доносил тебе каждое мое слово!

— Иначе я не платил бы ему.

— Одно другого загадочнее!.. неужели он был только ловким актером? неужели все его заботы обо мне были только стараниями угодить людям, нанявшим его? неужели он, утешая меня, оценивал, сколько сестерций стоит каждая его ласка, каждый совет? неужели он не любил меня?

— Его сердце — не книга для меня.

— А для меня оно — книга, но, исписанная такими иероглифами, которые кажутся совершенно понятными буквами, соединяются в слова и фразы, но вдруг, точно по волшебству, перемешиваются между собой…

— До того, что ты опять ничего не разберешь!.. ха, ха, ха!.. ловкий штукарь!

— И волшебником, и разбойником, и духом считал я его!.. если б он только захотел, то уверил бы меня, что он Александр Македонский или сам Ромул, я поверил бы ему. Он сразу подчинил себе мою волю, я, сам того не замечая, плакал и смеялся, когда он хотел, я выучился, чему он хотел научить меня…

— И наработал ты мне вместе с ним целый музей всякой всячины. Я дарю тебе все эти вещи обратно. Эти редкости не древние, зато и не поддельные. Не забывай, любезный зять, глядя на твой музей, что труд приятнее и полезнее безделья. Как же я увезу тебя отсюда? — моим зятем тебе неловко жить у меня, пока Сенат не возвратит тебе твоего звания.

— Позволь мне опять жить в пещере рыжим колдуном.

— Ха, ха, ха!.. бедный Вариний!.. он опять будет день и ночь бить свои старые ноги, бегая по соседским домам со страшными россказнями. Он увидит рыжего колдуна, сидящего рядом со мною в колеснице, если встретит нас на дороге. Он опять будет повторять, что ты и певец — одно и то же лицо, его пугало, — Мертвая Голова.

Глава XXXII. Певец в отставке

Художник не досадовал на своего доброго тестя за то, что он его явно одурачил, согласившись, что иначе его нельзя было спасти от Катилины.

Несколько дней он тосковал, но не так о самом отсутствии певца, как от мысли, что человек, которого он любил до обожания, оказался не больше, как ловким актером. Он даже стал желать, чтобы певец к нему не возвращался, не зная, как отнестись к своему бывшему другу после разъяснения причин этой дружбы.

— Дружба и заботливость хитрого наемника ради щедрой платы! — грустно восклицал он вначале, но потом его легкомысленный дух успокоился.

Семпроний увез его из Рима в Пальмату. Они ехали домой тихо, им незачем было теперь торопиться. Месть совершилась. Когда они проехали округ Нолы и были уже вблизи цели своего путешествия, их нагнала деревенская повозка.

— Семпроний!.. друг!.. сосед! — раздалось оттуда.

Путники увидели Кая-Сервилия и Барилла, сидевших рядом.

— Здравствуй, сосед! — ответил Семпроний.

Повозки поехали тихонько одна подле другой.

— Как давно мы не видались! — продолжал Сервилий.

— Давненько, сосед! как здоровье твоей супруги?

— Здорова, сосед, только захлопоталась совсем, обоих племянников в поход снаряжает, да две свадьбы у нас затеялись.

— Чьи же свадьбы-то, друг?

— Рамес отдает свою старшую дочь за сына Аристоника, а второй сын Аристоника, Евмен, сватается за Люциану, дочь Барилла. Мы с Аврелией любим пировать в кругу наших клиентов. Аврелия целые дни хлопочет с Лидой и Катуальдой о приданом их дочерей.

— Что ж ей хлопотать-то? — возразил Семпроний, — Рамес и Лида богаты, и Барилл не беднее их, сами купили бы все.

— Хе, хе, хе! — тихо засмеялся добрый старик, — разве женщина утерпит, чтоб не вмешаться, где дело идет о белье или посуде?! будет скоро в деревне пир навесь округ, мы созвали всех соседей, приезжай и ты, друг.

— Что ж ты, Барилл, вторую дочь прежде старшей выдаешь? — спросил Семпроний.

— Жених-то уж очень богат, господин, — ответил рыбак с самодовольной улыбкой.

— Вот и едем теперь в Помпею за покупками, — сказал Сервилий, — жаль одно, сосед: из-за этих свадеб-то сестры перессорились. Гиацинта из себя выходит от зависти, что сестра идет за купца.

— Погодим… может быть, и ее за купца выдам, — сказал Барилл.

Соседи раскланялись, колесница Семпрония свернула с шоссе к его вилле.

— Семпроний, — обратился художник к тестю, — разве Рамес опять служит Нобильору?

— Разве ты с ним не встречался здесь?

— Нет. Я не ходил в Риноцеру, потому что те места… ты знаешь… тяжело мне их видеть.

— Рамес теперь не раб, а клиент, богатый купец в Помпее, поглядел бы ты, зять, как он стал горд да важен!

— Когда он вернулся?

— Почему тебе это интересно?

— Очень интересно. Я считал певца за того самого Рамеса.

— Ты считал певца за Рамеса! — засмеялся добродушный старик, — ловкий штукарь!.. совершенно сбил тебя с толка.

— Он был на него похож.

— Солнце похоже на луну, потому что круглое, а луна на репу, потому что желтая… ха, ха, ха!.. Рамес бежал после нашествия разбойников и долго пропадал неизвестно где. Лет десять тому назад Аристоник, все время искавший его по просьбе Сервилия, нашел его в Массилии вместе с Лидой, рабыней Люциллы.

— Лида жила здесь, она приходила ко мне.

— Может быть, и Рамес тут жил… кто их разберет!.. эти люди не простаки, как мы с тобой, любезный зять. Рамес уверил Сервилия, что его и Лиду поймали корсары и Продали в Массилии какому-то господину, который их скоро освободил. Он рассказал такие приключения о себе, что сосед Сервилий даже целую поэму написал вроде Гомеровой Одиссеи на тему странствований своего любимца и его супруги.

Каким путем Рамес разбогател, знает только он сам. Добряк Сервилий простил его за бегство, потому что очень любит. Если он тебе и встречался в городе, то ты его не мог узнать, потому что у него борода чуть не до пояса и одет он богаче своего простака-господина, а твои убеждения были направлены на то, что Рамес с тобой.

— Странное совпадение!.. Рамес был белокур, невысок, плутоват и образован. Певец совершенно таков.

— А ты много ли раз видал его до твоей свадьбы и днем ли?

— Совестно, тесть, вспоминать все это… видал-то я его много раз, но…

— По ночам?

— Да. Я не ходил днем к невесте, потому что Сервилий ненавидел меня, чего я и стоил.

— У Рамеса волосы не белокурые, а русые, рыжеватые и карие глаза, могшие вечером казаться черными.

— Рамес служил здесь три года…

— Он родился в доме Сервилия.

— Ах, как певец лгал!

— Ловко лгал он тебе, зять!.. он сам назвался Рамесом?

— Нет, я ему это сказал.

— Ты сам помогал его плутням.

— Ох!.. что я, сенатор, попал под влияние безыменного проходимца, — это еще не беда!.. горько мне одно то, что он любил-то меня только по твоему приказанию.

— Не по моему, зять… я тебе много раз говорил, что не я нанимал его, а Люцилла.

— Это все равно… любил он меня по найму и приказанию!

— А ты его и теперь еще любишь, вижу.

— Не люблю! не люблю!..

— Люби или не люби, — это твое дело, только не тоскуй о нем, пока он не вернется.

— Я желаю, чтоб он даже не вернулся.

— Ну, уж я-то этого не желаю!.. нет, зять, плохо нам обоим без него будет, если он не вернется.

Старик командовал, как хотел, своим легкомысленным зятем, то отвращая его сердце от певца, то снова возбуждая его сожаления, что певец не едет домой.

Художник спал в своей пещере, его разбудил громкий стук опрокинутого стола со всей бывшей на нем посудой. Вскочив испуганно с постели, он в первую минуту вообразил, что это дикий козел случайно попал в пещеру и сейчас его забодает, потому что из соседних поселян никто не был расположен к нему враждебно, кроме Вариния, над которым все смеялись, следовательно, он не мог ожидать нападения ночью на него в его убогом жилище, где и после признания его личности тестем все осталось по-прежнему бедно и просто, кроме роскошной живописи на стенах и потолке, работы его рук, и не было ничего, могшего соблазнить грабителей. Когда певец являлся изредка ночевать к нему, обучая его работе, он опасался нападений мстительного Барилла, но теперь, живя один, он спокойно спал уже несколько ночей сряду. Никто и днем не тревожил его, даже дети не приходили, потому что никто еще не знал о его возвращении.

Прислуга в доме Семпрония смотрела на него равнодушно, нимало не допытываясь, кто этот один из многих клиентов богача.

— Есть ли тут кто-нибудь в пещере? Нарцисс, ты здесь? — раздался в темноте знакомый голос.

Художник зажег свечку и увидел певца, стоявшего около опрокинутого стола.

— Нарцисс, — повторил пришедший, — возвратившись сюда с Аврелием для окончательных сборов в поход, я даже не захотел переночевать у моего господина, а поспешил к тебе.

— Зачем теперь тебе я нужен?

— Как зачем? — чтоб больше не разлучаться. Я помню, как ты плакал, провожая меня. Я решился не ехать на войну, чтоб жить с тобой здесь опять. Пусть Аврелий ищет себе другого!

— Не друг я тебе и не Нарцисс. Семпроний признал мою личность и рассказал, зачем тебя наняли. Ты любил меня только по приказу ради платы, я знаю все.

— И гонишь прочь?

— Ты мне не нужен. Я теперь буду жить спокойно и не убегу от моего доброго тестя, мы помирились. Шпионить за мной не к чему.

— Семпроний сказал тебе все это для того, чтоб ты не тосковал обо мне.

— А я все-таки тосковал. Не о тебе самом я тосковал, а о том, что ты никогда не любил меня. Если б ты знал, до какого обожания любил я тебя!.. если б ты знал, как я верил тебе!

— А теперь ты убежден, что в груди актера или бандита не может биться сердце никакими иными чувствами, кроме жадности к наживе. Узнай, Квинкций-Фламиний, что я был гораздо богаче тебя, но служил тебе не только ради жены твоей, но и по собственному желанию. Я полюбил тебя. Никакая плата не могла бы закабалить меня тебе. Аврелий не беднее твоего тестя, а я покинул его и вернулся к тебе.

— Я никуда не пойду с тобою от моего тестя, оставь меня!

— Я и не хочу уводить тебя от тестя. Я хочу только твоей прежней дружбы. Прости, благородный сенатор, если твой покорный клиент оскорбил тебя, но позволь провести тут остаток ночи!.. Ба!.. да ты и постель-то мою выбросил!.. ха, ха, ха!.. стало быть, кончены все дела и счеты!.. ха, ха, ха!.. но не беда!.. я улягусь и на циновке с сумкой под головой: дело привычное.

Он погасил свечку и лег на пол.

Художнику не спалось, ему припомнились жаркие объятья, поцелуи и слезы певца при их расставании, припомнились их взаимные уверенья в дружбе и обещанья, припомнилось все прошлое, как певец обмывал и перевязывал его рану, растирал его больную грудь, согревал его в своих объятьях при внезапных припадках лихорадки… теперь певец опять здесь, усталый лежит на полу, встреченный без ласки, холодно и равнодушно…

— Электрон! — тихо позвал художник.

— Что?

— Ты очень устал с дороги?

— Устал. Я уйду от тебя завтра, если я тебе неприятен.

— Ложись на мою постель, я уж выспался. Отдохни после дальней дороги.

— Наши роли переменились, благородный сенатор. Теперь я — слуга, но, к сожалению, неугодный господину сенатору.

— Я еще не сенатор. Мое звание не возвращено мне. Поди сюда!

Певец не заставил повторять призыв, подошел и сел у изголовья.

— Ты обвинял меня во лжи, — сказал он, — сам ты заставлял меня лгать.

— Да, ты лгал мне с первого дня до последнего, что ни слово, то ложь!

— Аврелию я не лгал, потому что Аврелий ни разу не спросил меня о том, на что я не могу ответить правды. Аврелий просит руку моей дочери, Амариллы.

— Какими сетями хитрости вынудил ты к этому неопытного юношу? сенатор женится на рыбачке! на рабыне! это невозможно.

— Служить Аврелию для меня было гораздо легче, нежели ухаживать за тобой. У нас были самые простые отношения доброго господина к усердному слуге, пока я не открыл ему моего имени. Тогда все это переменилось.

— И он женится на дочери безыменного человека низкого происхождения?!

— Для него я не безыменный и не низкого происхождения человек. Я открыл ему, что мой род не ниже его рода.

— Ты насказал ему, что происходишь от самого царя Гиерона сицилийского, как про Спартака говорили, что он попавший в рабство потомок фракийских царей?.. ха, ха, ха!.. высокий род, да только… линия не прямая, а косвенная… без документов.

— У меня нет документов, но есть то, что их важнее, — свидетели.

— Такие же, как ты, кинжальщики?.. бедный Аврелий!

— Аврелий вовсе не неопытный юноша, как ты полагаешь. Это очень умный и уже бывалый на войне человек, ему 27 лет, он никогда не был ни простаком, ни игроком, ни мотом, никакие усилия его матери-злодейки не могли совратить его в заговор. Амариллу он много раз видал в домах Семпрония и Нобильора, она ему нравится.

— Но его отец…

— Узнав тайну моего рода, сочтет за честь родство со мной.

— К кому же ты теперь поступишь на службу, высокородный павлин в вороньих перьях?

— Никому я теперь не стану служить. Я теперь вольный человек. Служба моя кончена. Я сделал все, что поручила мне Люцилла: отмстил Катилине, приняв деятельное участие в мерах против заговора, спас тебя, утешил Семпрония и успокоил скорбную тень Тита-Аврелия, увлеченного красавицей в могилу, похоронив его прах. Мне больше нечего делать. Я отдам мою дочь за сенатора и исчезну.

— Не лги! ты не дух.

— Певца вы больше не увидите.

— Ты честно исполнил твой долг. Прав Семпроний!.. он сказал, что его дочь не могла бы того сделать, что сделал ты, таинственный певец. Даже зная, что ты любил меня по приказу, я не чувствую злобы на тебя, когда ты уйдешь, я буду вспоминать тебя с благодарностью.

— И вспоминать, хоть изредка, те блаженные для меня дни, когда мы вместе бродили по лесам и горам? Вспомнишь?

Художник томно вздохнул.

— Да, Электрон, вспомню, были ли, в самом деле, те дни блаженными для тебя, я не уверен, но для меня они из тех, что не повторяются в жизни. Тогда впервые узнал я прелесть истинной дружбы, — дружбы без женщин, вина и азартной игры… дружбы чистой, как я полагал… о, если б это было не напускное!.. если б ты был не наемником!

Сказав это, художник заплакал.

— Теперь я больше не наемник, я — вольный человек без службы, я не пойду служить даже тебе, если ты не хочешь любить меня по-прежнему.

— Дай мне твою честную руку!.. благодарю тебя за все, что ты для меня сделал!

Руки крепко пожали одна другую, и мир был снова заключен. Преграда к дружбе мгновенно рушилась от этого рукопожатия.

— Друг! — шепнул художник.

— Милый! — ответил певец.

— Я не могу не любить тебя!.. я не могу жить без тебя!.. обманывай меня опять, сколько хочешь, твои обманы не оскорбят меня больше, только не уходи, не покидай меня!

Друзья поцеловались.

— Ты плачешь, — сказал художник, — твое сердце не камень, нет!

— У меня каменное сердце. Нарцисс!.. Квинкций!.. милый друг!.. если б мое сердце не было подобно камню, то погибли бы мы оба.

— Эти слезы… эти рыданья… ах, я верю, верю тебе опять!

— Ты не скажешь, что дружба моя была фальшивой дружбой наемника, когда узнаешь мое тайное имя, узнать которое ты страстно добивался давно. Аврелий узнал это имя и лишил меня моих чар.

— Аврелий узнал твое волшебное имя!.. Аврелий знает больше, чем я!..

— Когда он выдаст мою тайну, я должен исчезнуть. Волшебство мое кончилось.

— Если б я узнал это имя, то никогда не выдал бы твоей тайны.

— Эта тайна убила бы тебя.

— Аврелия она не убила, а меня…

— Аврелий узнал ее уже не рано, когда, все равно, близилось это время. Пойдем в господский дом!

Глава XXXIII. Названные сестры

В мансарде под крышей рыбачьей хижины было две комнаты. В одной из них спала гордая Люциана, а в другой, что попросторней, Амарилла и Гиацинта.

Был уже довольно поздний час в ночь возвращения певца. Внизу в хижине уже все улеглись, только младшие ребятишки неугомонно орали, то один, то другой, на что привычные взрослые мало обращали внимания.

Подруги сидели рядом, за неимением мебели, на полу около раскрытого сундука Гиацинты.

— Всех нас родители назвали по указанию судьбы, — сказала между прочим Гиацинта, перебирая разные красивые вещицы, — меня, потому что госпожа Росция принесла матушке при поздравлении букет из первых гиацинтов, расцветших в ее саду. Я родилась в Риме, когда матушка была актрисой, а батюшка за морем был. Брата Церинта назвали так, потому что в тот день ночевал у нас купец Церинт, Люциана рождена в самый момент восхода солнца, Нарцисс получил имя в честь Нарцисса-отшельника, приходившего тогда, а он редко сюда ходит. Все мы названы по указанию судьбы, а твои родители, Амарилла, дали тебе имя не подходящее. Отец дал тебе имя, происходящее от любви, и продал нам… какая же это любовь?!

— Отец ли он мне, Гиацинта… сомневаюсь я в этом. Я не могу звать певца отцом… я привыкла видеть в нем только болтуна, нарушителя нашего спокойствия. Мое имя не от любви, а от горечи взято, горькая моя жизнь, точно полынь. [Amare — любить. Amarus — горький] Милая Гиацинта, ты меня любишь, как сестру, а я погублю твое счастье.

— Погляди, какой пестрый платок!.. это новый у меня. Отгадай, кто подарил.

— Кай-Сервилий?

— А вот и не он совсем.

— Ну, твоя мать.

— И не матушка. Что ты такая скучная, Амарилла? ты похожа на рыбу, которую потрошить собираются. Странный у тебя характер!.. если б меня просватал отец за Никифора, да я день и ночь стала бы хохотать и прыгать… чем он тебе не люб?

— Никифор люб мне, как брат родной, но я знаю, что тебе он люб больше, чем брат. Ты умрешь, если тебя за него не отдадут.

— Это настоящий египетский платок, в Египте их девушки на головах носят вот так.

Краснощекая, прекрасная рыбачка кокетливо повязала свою голову новым пестрым платком.

— Красиво? — спросила она, улыбаясь и вертя в руках маленькое жестяное зеркало.

— Очень, — ответила Амарилла.

— Не сказывай, милая, отцу!.. мне его подарил наш Никифор.

— Будешь ты, Гиацинта, плакать от меня!.. твой отец отдаст меня за Никифора.

— А может быть и не отдаст, потому что матушка не хочет. Да что Никифор!.. люблю я его… ах. как люблю!.. а все-таки он не купец. Если бы мне нашли жениха богатого-то я и Никифора забыла бы со всеми его платками. Ах, если б купец посватался!.. посадил бы он меня в хорошую комнату на мягкое кресло и целый день позволил бы жевать сласти… как было бы хорошо, Амарилла!.. дал бы мне купец самой душистой помады из нарда или мирры… у меня есть одна банка… я ее не употребляю, а только нюхаю… ведь другую-то не получишь!.. подарил бы мне купец резную гребенку с амурами, сшил бы мне платье желтое с золотыми полосами и цветами, настоящее пергамское парчовое. Эх, провоняли мы тут рыбой!.. какие тут женихи, Амарилла!

Амарилла грустно вздохнула.

— Гиацинта, — сказала она, — помнишь ли ты, как Аврелий к отцу гостить приезжал?

— Конечно, помню. Нам обеим с тех пор отец строго запретил в господский дом ходить.

— Было тогда со мной приключение, которого я никому не рассказывала, даже тебе… одной только твоей матушке сказала.

— Ну!

— Раз… ты уже спала, а я сидела у окна и скучала, плакала… ото было вскоре после того, как мы ходили к дедушке-колдуну гадать, он сказал нам, что за Никифора выйдет та, которая его сильнее любит. Я и заплакала, раздумавшись о том, что ты его больше любишь, чем я, а отдавать меня хотят. Вдруг… нет, не скажу!

— Аврелий взлез к тебе по дереву? так?

— Взлез, только не он, а певец, он в комнату-то не влезал, а за окошком был на дереве и говорил… много… сладкое такое…

— Сам за тебя сватался?

— Нет… я всего-то уж не помню, потому что это давно было… говорил он мне, — не ходи за рыбака, не за рыбаком тебе быть, ты — ундина, рожденная для кораллов и перламутровых дворцов… много такого говорил мне певец… я очень тогда смутилась и испугалась, даже не поняла всего, что он говорил. Потом он спросил: хочешь ли погадать еще о твоей судьбе? — я ответила: хочу, да только хозяина боюсь. Глупа я тогда была, если б я не согласилась гадать, не случилось бы со мной этого неприятного приключения. Мы с матушкой отвезли нашим завтрак на отмель, а потом, вместо того, чтобы плыть обратно домой, причалили к берегу Пальматы и пошли к дедушке-колдуну.

— И гадали?

— Да, мы гадали. Колдун насыпал песку на доску, разрисованную разными фигурами, и велел мне прижать руку, чтобы вышел на песке след. Потом он поглядел на песок и сказал — я знаю твоего жениха, он не рыбак и не раб и не купец, ты его увидишь завтра при закате солнца близ утеса Носорога, он попросит тебя взять его в лодку. Матушка тогда очень много смеялась, а певец ущипнул ее за. щеку до того крепко, что после синяк был.

— Бедокур был этот певец!.. батюшка очень обрадовался, когда он и Нарцисс ушли из наших мест. Вот уже больше года, как их обоих не видно у нас. Бывало, как ни побывают они, — непременно что-нибудь случится: у Вариния захворает овца, или замок испортится, или…

— Это не от колдуна делалось, сестра, Вариний только на него. сваливал. А помнишь ли, как он золото нашел?

— Чудак!.. нашел у себя в комнате на полу деньги да. и выбросил их, говоря, что это ему колдун подложил не к добру. Наши молодцы с радостью их подобрали. Никифор тогда мне много сластей купил.

— И мне тоже.

— А батюшка терпеть не мог певца за то, что после его посещений долго не опомнишься: он посуду перебьет, или батюшку рассолом обольет, или матушку поцелует…

— Или тебя, — прибавила Амарилла, — ты еще была очень мала, не помнишь, как певец отколотил батюшку своей лютней. Треснул его по голове… лютня разлетелась вдребезги… не больно было батюшке, потому что лютня, ведь, тонкая… но он долго бранился и грозился подстеречь певца и отколотить самой большой рыбой. Ловок был певец, — не попался.

Гиацинта спрятала свой платок в сундук, убрала под кровать, улеглась и спросила:

— Что ж ты, Амарилла, видела жениха-то?

— Не знаю, — застенчиво ответила молодая девушка, тоже укладываясь спать.

— Как не знаешь?

— Жениха я видела, да не одного, а нескольких, и не знаю, который мой.

— Ха, ха, ха!

— Матушка повезла меня к утесу Носорога, в этот день у Кая-Сервилия гости были, мы вышли около утеса на закате солнца и стали собирать устриц. Вдруг целая толпа господ сошла к морю… Семпроний там был, старый Фабий, старый Аврелий, молодой Аврелий… много было… и Кай-Сервилий был с ними. Они попросили меня перевезти их оттуда на наш берег. С этого самого дня запала мне в голову мысль… вопрос: кто мой жених? я, пожалуй, забыла бы это после, но матушка стала напоминать, она меня спрашивала, кто мне нравится? за кого из господ я хотела, бы выйти? я ей ответила, что мне все равно, лишь бы не за Семпрония и не за старого Аврелия, потому что они оба старики. Матушка хохотала. Ах, Гиацинта!.. молодой Аврелий лучше всех!.. чудо!.. умный и добрый…

— И богат… ух, как богат!.. латы на нем серебряные, перья на каске страусовые, шпоры стучат, меч побрякивает… дивно хорошо!.. если б я была из благородных, то и за купца не пошла бы, вышла бы за воина.

— Певец, говорят, в солдаты пошел.

— Слышала… певец-красавец, лучше Аврелия, да что ж певец!.. ему богатым не быть!.. и солдат не всяк хорош. Видала я рядовых-то из бедняков в засаленных кожаных панцирях с мечами, похожими на кухонные ножи. Люблю я певца, Амарилла, очень люблю, а замуж за него не пошла бы.

— Я сказала матушке, что молодой Аврелий нравится мне больше всех, матушка смеялась, батюшка-хозяин подслушал это и разругал нас обеих.

— А мне из господ нравится больше всех молодой Фабий.

— Помню, как ты к нему приставала с разговорами, а он все ко мне лез.

— Он только на два года старше меня, да это ничего… будь я благородная, пристала бы к отцу, чтоб он меня посватал… богат Фабий, ах, как богат!..

— А будь богат Никифор, ты забыла бы, Гиацинта, всех для него. Стосковалась бы ты по нем и среди богатства. Ты только так пустое болтаешь мне, как всегда.

— Никифору, как и певцу, не быть богачом!.. что ж надеяться на это!.. эх, если б он был богат!..

Обе девушки зевнули и уснули.

— Сестра! — позвала чрез несколько времени Гиацинта, — слышишь, сестра? — кто-то Церинта будит.

Амарилла не ответила.

Внизу раздавался под окнами грубый голос:

— Церинт!.. Церинт!!. проснись, косматый!

— Кто там ломится? — отозвался молодой рыбак, высунув в окошко голову.

— Выдь сюда!.. золотой викториат дам… давай мне лодку, не то сам отвяжу.

Рыбак выпрыгнул в окно.

Гиацинта выглянула из окна мансарды. В ту же минуту что-то тяжелое пролетело мимо ее лица в комнату и упало на пол. Рыбачка нагнулась и расхохоталась.

— Сестра! — сказала она, — гляди, что сюда бросили!.. подсолнечник… бьюсь об заклад, что певец воротился, больше некому так дурачиться по ночам.

Она подобрала в горсть руки семена, рассыпавшиеся по полу из цветка, улеглась на постель и стала их грызть.

— Ах, как я рада, если это певец!.. он веселый… веселее всех в Околотке… сколько будет смеха!.. матушка обрадуется, молодцы обрадуются, соседские девушки обрадуются… никто не играет лучше певца, ноги сами пляшут под его музыку.

Амарилла ничего не отвечала на веселую болтовню своей названной сестры.

Глава XXXIV
Певец-проказник. — Старшим горе, младшим смех

— Сестра, мы заспались нынче, уж внизу-то не спят, — указала Амарилла на заре.

Гиацинта лениво зевнула, потянулась на постели, протерла кулаками заспанные глаза и приподнялась.

— Подсолнухи-то наяву сюда попали! — сказала она, — а я думала, что это приснилось. Чего не пригрезится!.. мне всю ночь певец снился, будто он играет на подсолнечнике с длинным стеблем вместо лютни, бросает подсолнышки, а я ем.

— Я слышала сквозь сон, ты что-то говорила мне и как будто бегала по комнате.

— Кто-то бросил подсолнечник в окошко.

Подруги окунули руки в кувшин с водой, плеснули на лицо, пригладили свои волосы плохим гребнем и сошли вниз.

Катуальда уже хлопотала около печки, Церинт колол топором лучину, семилетний Нарцисс забавлял красным лоскутком ребенка в люльке, чтоб тот не орал, Люциана сидела у окна.

— Да тронься же наконец с места. Люциана! — говорила Катуальда укоризненно, — что ты сидишь, сложа руки? сходи за горохом!

Красавица продолжала неподвижно глядеть вдаль.

— Фараонша египетская! — крикнула Катуальда.

— Руки огрубеют, матушка, — нехотя отозвалась дочь.

— От гороха-то?.. ленивица!.. руки у тебя огрубеют!.. для какого дворца они назначены?!

Люциана, не трогаясь с места, затянула грустную песню.

— Сказали дуре ласковое слово, — она и вообразила себя какой-то наядой, любимою царем. То руки у нее огрубеют, то лицо загорит!.. Церинт, хоть ты принеси горох-то!.. Дочь, почини рубашонку Нарцисса!.. или и от этого руки огрубеют?

Люциана достала с полки красивую шелковую ленту и принялась вышивать, не ответив матери.

— Доброе утро, матушка! — сказали старшие девушки, войдя в кухню.

— У вас с Люцианой, кажется, и нынче буря, — заметила Амарилла.

— Сидит да ковыряет ни к чему ненужное вышиванье у окошка, а дела не делает, — отозвалась Катуальда.

Амарилла подошла к люльке, вынула ребенка и стала его забавлять. Гиацинта принялась мыть горох, принесенный братом.

— Певец воротился, — заявил Церинт, толкнув Гиацинту локтем и плутовски подмигнув.

Гиацинта бросила горсть гороха в лицо брата и сказала с напускной досадой: — Отвяжись!.. мне-то что до него за дело?!

— Нет дела!.. — насмешливо воскликнул молодой рыбак, — а кто его чаще всех вспоминал?

— Аврелий вернулся, дитя мое, — шепнула Катуальда Амарилле, отойдя от печки.

— Матушка, — отозвалась Амарилла тоже шепотом, — зачем ты так часто говоришь мне о нем?

— Певец говорил Церинту, что Аврелий не забыл тебя… он любит тебя, дитя мое.

— Матушка, тише!.. хозяин-батюшка опять будет браниться.

В комнату вошли рыбаки и их жены.

— Что ж платок-то мой не носишь, спесивая? — шепнул Никифор Гиацинте.

— По будням его таскать прикажешь? — отозвалась красавица, снимая горшок с огня.

— Ты мне обещалась пояс сплесть.

— Сплету на досуге… отвяжись!.. обварю!

— Спесивая!

— Люциана, довольно тебе мяукать песни! — закричала Катуальда, — ты еще не в лавке сидишь, а на лавке.

Рыбаки захохотали.

— Еще, может быть, в лавке-то и не придется сидеть, — язвительно заметила Гиацинта, — уж вот полгода, как был тут Евмен с Аристоником, что ж они не сватаются?

— За меня хоть посватались, а за тебя никто и не думал, — сказала Люциана, продолжая вышивать.

— Посватались, да в тучку спрятались, — поддразнил сестру Церинт.

Все уселись завтракать.

— Сосед Барилл, новости-то какие! — раздался голос Вариния под окном, — певец воротился.

— Знаю, — сердито ответил рыбак, не отрываясь от завтрака.

— Вчера вечером я его видел, белокурым он стал, растолстел, глаза у него искрятся… сущий чародей Мертвая Голова, не к беде будь помянут!

— Звездная Царица!.. не рыбак я Суду, если не отколочу его самой большой рыбой!.. только покажись он сюда!.. расшибу!

— Вчера, вчера он приехал.

— Церинт, не его ли ты перевозил?

— Не знаю, батюшка. — ответил плутоватый юноша, — кто-то попросил меня лодку дать. Ночью я не узнал в лицо. Мало ли народу перевозим!

— Попросил бы он у меня лодку!.. я б его выкупал!.. жена, если я еще раз увижу то, что видел, расшибу рыбой и тебя!

Все захохотали, помня, что бывало не раз между певцом и Катуальдой.

— Никифор, — сказал Барилл, — я тебе много раз говорил, чтоб ты не смел садиться рядом с Гиацинтой.

— Что ж мне делать, хозяин, если она садится рядом со мной?! — ответил рыбак.

— Я сказал тебе, что отдам за тебя Амариллу, тебе ровня работница, а не хозяйская дочь.

— Будет по-твоему, господин, — покорно ответил Никифор.

— Все выйдет по-твоему, батюшка, как по слову оракула, — прибавила Гиацинта.

— Сосед, беда! — пропищал Вариний за окном, — певец идет!

— Где? где? — закричали все.

Вариний вбежал в хижину с испугом.

— Причалил!.. причалил! — кричал он.

В эту минуту раздались звуки веселой плясовой мелодии, рыбаки невольно начали отбивать такт ногами под столом.

Звуки смолкли, и чрез окно в комнату прыгнул певец прямо на стол.

— Опять тебя принесло! — заворчал Барилл.

Рыбаки хохотали.

— Вон из моего дома!.. прочь с моего стола! — кричал Барилл.

Певец без малейшего страха спрыгнул со стола на пол, пролезши между Никифором и Гиацинтой. Обожатель красавицы был задет рукой певца и опрокинулся со своего стула.

— Здравствуй, краснощекое яблочко! — сказал певец Гиацинте, — вез я тебе в подарок парчу пергамскую, да не довез.

Он звонко поцеловал Гиацинту в ухо.

Ошеломленная красавица глупо поглядывала то на певца, то на Никифора, который барахтался на полу, не в силах вынуть из-под стола свои увязшие ноги, то на смеявшихся рыбаков, в голове у нее звенело от неожиданного поцелуя.

— А тебе, дядя Барилл, я шапку привез, колпак фригийский, замысловатый, — сказал певец и, схватив плошку с остатками похлебки, надел на голову бранившегося рыбака.

Последовал новый взрыв всеобщего хохота, а виновник переполоха выпрыгнул в другое окошко и пропал в роще, направляясь к своей лодке.

— Что же это такое?! — вскрикнул Барилл вне себя от злости, — ни один дурак не хотел защитить своего хозяина!.. Катуальда!.. дети!

— Все лицо и волосы у тебя в похлебке!.. утрись! — сказала Катуальда, передавая мужу полотенце.

— Как вы это допустили?!

— Кто ж его мог удержать, хозяин! — сказал Никифор, вылезая из-под стола при помощи Церинта, — раз — он на столе, два, — бац! и я на полу, а ноги мои под столом, три, — он чмок Гиацинту!.. четыре, — нет его… точно исчез.

— Именно, — исчез! — подтвердил Вариний.

Барилл, вытирая сало с головы и лица, продолжал браниться, а рыбаки хохотать. Катуальда и три старшие девушки лукаво переглядывались, не смея хохотать над бедой главы дома.

Никто в переполохе не слышал, как к крыльцу подъехала богатая колесница, из который вышли Аристоник и сын его. Увидев входящих гостей, все присмирели, а Барилл не знал, что ему делать.

— Неожиданные гости!.. неожиданные гости!.. — твердил он, — Аристоник!.. мой дорогой Аристоник!.. не осуди!.. ох, никак не вылезу из-за стола!.. теснота ужасная… Катуальда!.. дочери!.. да уберите же детей-то!.. не вылезу никак!

Люциана вспыхнула от радости, увидев своего жениха, и толкнула Гиацинту, как бы намекая: вот-де приехали свататься!

Гиацинта закусила губы от досады.

Ребятишки, пользуясь суматохой, залезли на стол и стали катать мячики из остатков хлеба, с визгом кидая их друг в друга, присоединив к себе и котят.

Амарилла, не принимая участия ни в чем, не радуясь и не досадуя на счастье Люцианы, отошла к люльке и стала укачивать пискуна.

— Ступайте все вон! — грозно крикнул Барилл, — гостям сесть негде. Жена, дай чего-нибудь для закуски!.. Гиацинта, живо!

Но Гиацинта не была на этот раз проворна.

— Люди-то из рабов в купцы выходят! — со вздохом шепнула она Никифору, а затем, нехотя, поплелась за матерью в кладовую доставать вино и соленую рыбу для гостей.

Люциана, напротив, теперь сделалась бойкой, как давно не была, болтая без умолку с приехавшим Евменом, она сняла со стола посуду, вытерла стол тряпкой, отодвинула прочь лишние скамьи и стулья и уселась, вертя в руках свое красивое вышиванье.

— Что ты, Гиацинта, надулась? — спросила Катуальда свою дочь в кладовой.

— Ничего, матушка.

— Как ничего? вижу!.. полно завидовать сестре!.. чем Никифор не хорош?

— Хорош, да не купец… да и батюшка за него не отдаст… Амариллу отдаст, — не меня.

— Амарилле за ним не быть!.. я одна тут управлюсь, ступай с ней коров доить.

Девушки пошли в поле, где вместе со стадом господ паслись и четыре коровы рыбака.

Глава XXXV
Невольная разлучница. — Певец-сват

Жизнь владельца Риноцеры и его жены была подобна ясному южному осеннему вечеру, подобна лучам заходящего солнца над невозмутимым зеркалом вод горного озера, защищенного от бурь высокими утесами.

Кай-Сервилий был в это время крепким, здоровым старцем с совершенно седыми, но еще густыми кудрями, величественный и приветливый, как прежде, только его лицо уже не носило отпечатка грусти, а выражало полное довольство.

Аврелия превратилась в красивую матрону со здоровым цветом лица и также выражением довольства.

Они до сих пор любили друг друга, как в день своего окончательного примирения и помолвки в Риме. Ни разу со дня своей свадьбы они не разлучались дольше, как на один день. Никакого дела ни один из них не начинал, не попросив совета другого.

В соседстве все их уважали, несмотря на то, что их дом не блистал роскошью, как дом Семпрония, и не давались в нем веселые пиры и спектакли, как у Фабия и Клелии на их вилле.

Клелия изредка бывала у своей кузины и, как прежде, подсмеивалась над ее простодушием. Кай-Сервилий и Аврелия вышли, по своему обыкновению, утром в сад, чтоб до завтрака самим полить и подвязать наиболее любимые цветы. Старшие их сыновья служили в Риме, младший еще спал.

— Что ты, мой друг, так тревожно смотришь каждый день в ту сторону? — спросила Аврелия, — отчего ты так грустен бываешь по утрам? тебе жаль бедную Амариллу?

— Бедное дитя! — ответил Сервилий, вздохнув, — ее господин упрям, точно осел. Погляди, Аврелия, вон она идет с Гиацинтой в поле коров доить. Жестока судьба этой девочки!.. покуда она была маленькой, хозяева, как родители, ее баловали, и не они одни: все ее любили. Часто бегала она к нам, мы ее учили, как свою дочь. Полюбил ее и Семпроний, брал на свою виллу гостить, хотел взять совсем к себе. Тут-то и начались ее беды!..

— Гиацинта, мой друг, тоже премилая девушка, но ее не сравнишь с Амариллой. В фигуре Амариллы есть что-то такое очаровательное, вместе веселое и грустное, что не выразишь никакими словами. Если она стоит в раздумье, опустивши взоры, то ее длинные ресницы придают ее лицу выражение идеальной меланхолии, как на статуях Калипсо или покинутой Психеи. Когда она засмеется и взглянет прямо на того, с кем говорит, то сообщает чувство восторга. Если она, как ты уверяешь, напоминает тебе умершую Рубеллию, то я понимаю, за что любил ты эту несчастную женщину.

— Странная случайность!.. ее сходство с этим идеалом моей юности поразительно. Погляди, Аврелия… Публий догнал девушек… зачем?.. чего ему надо?.. шалуны все эти мальчишки!

Девушки и догнавший их молодой человек быстро скрылись из вида пожилой счастливой четы, продолжавшей с недоумением рассуждать о странном поступке племянника.

— Здравствуйте, милые подруги моего детства! — окликнул девушек молодой воин.

— Здравствуй, господин!.. доброе утро! — ответили рыбачки.

— Амарилла, я не забыт тобой? — спросил он.

— Нет, господин, — ответила рыбачка, смутившись, — а тебе меня помнить, я уверена, некогда было.

— Амарилла, помнишь ли, как мы вместе читали стихи? помнишь, как ты мне плащ чинила?

— Помню, господин, я-то, пожалуй, и забыла бы все это, да только…

— Не можешь?

— Матушка-хозяйка про тебя напоминает, — ответила простодушная девушка.

— Матушка… а ты сама?

— Я стараюсь забыть тебя, господин… хозяин не велит о тебе говорить.

— Дай я тебе ведра понесу.

— Иди, господин, твоей дорогой… каждый день я эти ведра таскаю, к чему тебе их в руки брать?

— Понеси, господин, мои, я не спесивая, — сказала Гиацинта, — мне часто Никифор помогает мешки да горшки таскать дома, хоть батюшка и колотит его каждый раз за это, потому что решил отдать за него Амариллу, а не меня.

— У тебя жених есть, Амарилла? — спросил Аврелий, взяв с усмешкой от Гиацинты ведра.

— Есть, господин… матушка хочет Гиацинту за него отдать, а батюшка — меня.

— А ты сама хочешь выйти за него?

— Велит батюшка-хозяин, — выйду.

— А если хозяйка не велит?

— Ох, господин!.. будет у них, знаю, из-за меня ссора великая!.. я вышла бы даже за камень или дерево, если б мне приказали, чтоб только хозяева помирились. С самого моего детства они из-за меня бранятся чуть не каждый день.

— И ты страдаешь от этого?

— Ужасно!.. когда меня не будет в доме, не будет и ссор.

— А если б я посватался?

— Ни, ни, ни!.. господин, не смейся хоть ты один надо мной!.. певец про тебя прежде мне беспрестанно говорил… хозяйка беспрестанно говорит… хозяин смеется и бранится… оставь ты меня в покое!

— Ты — не зять рыбацкой семье, — сказала Гиацинта, — сестра не дальше, как вчера, говорила мне, что ты ей больше всех нравишься, да что ж из этого?.. и я нравлюсь Никифору больше всех, а батюшка меня не отдаст за него… да и сама я не пойду… он не купец. За тебя тоже сестру не отдадут, потому что ты не раб и не рыбак.

— А правду ли говорила твоя названная сестра, что я тебе нравлюсь, Амарилла? — спросил Аврелий.

— Уйди, господин! — ответила она.

— Отвечай, Амарилла!.. я люб тебе?

— Люб, да неровня… ни твой родитель, ни мой хозяин на твое сватовство не согласятся… отвяжись, господин!

Амарилла побежала к стаду.

— Гиацинта! — крикнул Аврелий убегавшей за сестрой девушке, — ведра-то твои у меня остались.

Гиацинта вернулась за ведрами.

— Точно ты с нашей матушкой сговорился! — с укором сказала она, — матушка давно твердит, что отдаст Амариллу за благородного наперекор батюшке.

— Гиацинта, — сказал Аврелий, — скажи мне правду: Амарилла не любит никого? никто ей не нравится, кроме меня?

— Никто. Эх, господин!.. нравится звезда небесная, да ее не достанешь!

Сказав это, Гиацинта убежала за Амариллой к стаду, шибко размахивая пустыми ведрами.

Подоивши коров, девушки возвращались домой другой дорогой по берегу моря, проговорив все время об Аврелии и его сватовстве.

Все было, по их мнению, складно и ладно, только отец сказал уж давно, что этому не бывать. Это огорчало обеих.

— Матушка перехитрит его, — утешала подругу Гиацинта, — перехитрит его и Никифор, теперь, вдобавок, певец воротился… все трое начнут вертеть дело по-своему… куда отцу тягаться с ними!

— Спесивая, ты что-то про меня говоришь, — сказал молодой рыбак, неожиданно появившись из-за дерева сзади Гиацинты.

— Ты что ж не на работе? — удивилась она.

— Улов хорош был, я поторопился домой, гостям рыбы привез. Что про меня говорила? сказывай!

— Говорила я про тебя, что твои уши очень длинны.

— Будто?.. не другое ли что?

— Может быть, и другое.

— Гиацинта!

— Отвяжись!.. молоко расплещется!..

— Певец меня в лодке догнал.

— Ну!

— Он обещал мне выкупить меня у твоего отца и в купцы вывести.

— У самого у него нет ни монетки… на какие деньги он это сделает?.. врет, как всегда, а ты уши подставляешь… длинноухий!.. глупый!.. дуралей!

— Он говорит, что в Риме в солдатах разбогател, сделаю, говорит, тебя купцом, только не сватайся за Амариллу.

— Что ему за дело до Амариллы?

— Она нравится молодому Аврелию, а тот сулил награду певцу, если сватовство уладит… Гиацинта, спесивая!.. если я буду купцом…

— Когда будешь, тогда и разговор другой будет. Плыви на работу опять!..

— Поплывем вместе!.. вези лепешки на отмель!

— Амарилла всегда их возит, а не я.

— Гиацинта, все теперь заняты гостями дома… им не до нас…

— Что ж ты затеял?

— Позабавимся!.. один разок позабавимся!.. свези ты лепешки с Амариллой, ты дома никому не нужна. Потягаемся, кто кого на лодке обгонит.

— Выдумщик!

— Если обгонишь, серьги подарю стеклянные дорогие, синие.

— Вдвоем с сестрой, уж конечно, обгоню.

— Не обогнать!

— А вот увидишь.

— Тебя матушка не пустит, — сказала Амарилла подруге.

— Матушка-то пустит, — ответила Гиацинта в раздумье, — да только… экая радость!.. стеклянные серьги он мне подарит… Люциане, я думаю, теперь привезли целый ларец всяких материй, — и полосатую, и со звездочками этрусскую, и ундулату, и парчу…

Гиацинта поставила ведра с молоком на землю и расплакалась.

— Эх, горе! — воскликнул Никифор, почесывая свой затылок, — были б у меня деньги, купил бы я тебе тирской порфиры… самой яркой, красной!

Положив руку на плечо плачущей рыбачки, он шепнул:

— Гиацинта, раковина ты моя перламутровая!.. каракатица розовая!.. черепаха ты моя дорогая!

— Женят тебя на Амарилле!

— Да ведь это еще не скоро.

— Как не скоро? батюшка сказал, что только до зимы подождет, а потом…

— Эх, доля рабская, горькая!.. в море кинусь!.. но, все равно, если и не женят, ты не пойдешь за меня, я не купец, не богатый. Рыбка ты моя золотая!.. сплел бы я невод шелковый, чтобы поймать тебя!

Рыбак и рыбачка оба горько плакали.

— Никифор! — вскричала Амарилла, — я в море кинусь, чтоб не сделаться разлучницей вашего счастья.

Утешая друзей детства, Амарилла сама заплакала.

— Если ты и кинешься в море, Амарилла, — сказал Никифор, — счастью моему не бывать!.. я не богатый. Гиацинта!.. как бы я любил тебя, спесивая каракатица!.. эх!.. вот как любил бы!..

Звонкий поцелуй влюбленного рыбака был сопровожден еще более звонким хохотом из-за кустов. Все обернулись и увидели певца, высунувшего голову из своей засады.

— Ах! — вскрикнули обе девушки.

— Везде поспеет греховодник! — вскричал Никифор, шутя пригрозив кулаком певцу.

— Без меня не обойдетесь! — сказал певец, смеясь, — я один знаю средство помочь вашему горю. Хочешь, Никифор, быть купцом?

— Об этом ты уж меня спрашивал.

— Положись на меня!.. знаю верное средство.

— Какое?

— Пойдем со мной к рыжему колдуну. Рыжий дед все знает.

— Что ж ты от него не разбогател, а на войну за деньгами-то ездил?

— Он-то и послал меня на войну.

— Ах, певец! — вскричала Гиацинта, — если он Никифора на войну ушлет, то батюшка отдаст меня за другого и Амариллу тоже за другого. Ты был больше целого года на войне или в Риме… и Никифор может пробыть столько же. Лучше пусть идет за него Амарилла!.. тогда он мне хоть другом будет, видаться-то с ним я буду!.. ты, певец, только всех нас с толку собьешь, а ничего хорошего не сделаешь.

— Все обделаю, как нельзя лучше, приходите гадать будущей ночью.

— Ночью-то страшно, — возразила Гиацинта.

— Отчего?

— Да как же мы вдвоем-то из дома уйдем? ведь батюшка до полусмерти отколотит.

— Ладно. Я уговорю колдуна сюда придти на берег. Не говорите ни слова никому об этом, выходите к утесу Носорога, когда все лягут спать. Колдун знает, где клады зарыты.

Певец пошел рядом с Амариллой, пропустив Никифора и Гиацинту вперед.

— Амарилла, — начал он шептать смущенной девушке, — Публий-Аврелий любит тебя, он желает взять тебя замуж, он велел мне отдать тебе его подарок.

Сказавши это, певец вложил за пояс Амариллы что-то завернутое в тряпку.

— Не надо мне его подарков, — возразила рыбачка, — он мне неровня… не хочу… возьми назад!

Но певец увернулся от нее и убежал.

— Негодная девчонка! — закричал Барилл на Амариллу, выглянув из окна хижины, — если еще раз я тебя увижу вместе с тем мошенником, вырву тебе всю косу.

Когда девушки принесли молоко, в хижине шел настоящий пир. Люциана, одетая в праздничное платье из клетчатой бомбицины, сидела рядом с женихом, любуясь его подарками с улыбкой счастья.

Аристоник и Барилл, оба несколько выпившие, толковали о последних условиях приданого.

Катуальда и Церинт суетились у печки, подавая утешение и не забыв месить лепешки для полуденной закуски работников.

Ребятишек всех выгнали из хижины, даже сосуна из люльки отдали одной из рыбачек.

Гиацинта кинула завистливый взгляд на материю и бусы, лежавшие перед ее сестрой, и принялась месить тесто, заменив усталую мать. Амарилла торопливо ушла в свою комнату.

Глава XXXVI
Ожерелья Люциллы. — Певец-вор

— Ах, какой веселый день был сегодня! — сказала Гиацинта Амарилле, укладываясь спать, — правду говорила я тебе, что будет весело, лишь только певец воротится.

— Да, сестра, ты давно так не дурачилась, — ответила Амарилла.

— Как весело было в лодке!.. ах, как весело!.. плут опять подстерег нас и помешал друг друга обгонять… чего не выдумает певец!.. связал все три лодки, и свою и наши, вместе… шуток-то и смеха сколько было!

— И поцелуев!

— Проказ, ники оба, он и Никифор! когда они перелезли в нашу лодку, я думала, что она опрокинется. Я их гоню вон, а они нейдут… Пустые-то лодки прыгают с волны на волну, плещут… лепешки в корзинке все намокли… а мы трое чуть-чуть не подрались. Одну тебя оставили у весел в покое.

— Гадать-то пойдешь с Никифором?

— Не пойду. Боюсь.

— Чего?

— Да того, что это обман один. Никифор будет опять приставать ко мне, а певец — хохотать да плясовую наигрывать, больше ничего не будет. Я уж им это сказала. Не пойду.

— Гиацинта, певец подарил мне сегодня одну вещь… это было, когда ты с Никифором от нас вперед ушла утром… вещь не его… он сказал, что Аврелий меня любит, сватается, и прислал это. Я не взяла бы, да так вышло, что это у меня осталось.

— Не взяла бы? верно, что-нибудь плохое?

— О, нег!.. не плохое.

Амарилла вытащила из-под кровати свой сундук, открыла и вынула ожерелье из разноцветных драгоценных камней и жемчуга.

— Ах! — громко вскрикнула Гиацинта, всплеснув руками, — ах, как это сияет при ночнике!.. как это должно сиять при солнце!.. Евмен никогда не подарит Люциане такого подарка.

— Сестра, что же мне делать с этим ожерельем?

— Матушке покажи.

— Ни за что!.. она опять станет про Аврелия говорить, сватать, а хозяин-батюшка нас обеих прибьет и отнимет подарок, за окно выбросит.

— Ну, любуйся тайком.

— Нехорошо оставлять у себя чужую вещь. Я не согласна идти за Аврелия, за неровню, против воли хозяев, если б меня и выкупили от вас.

— Отдай назад певцу.

— Не возьмет. Я его знаю.

— Вот что, сестра: ступай к господину и попроси его совета. Кай-Сервилий все знает: каждую звездочку как зовут, знает, и цветы все по названиям и свойствам знает, и всякие целебные травы, мази и наговоры знает, все знает лучше дедушки-колдуна. Ты покажи ему это ожерелье и спроси, как тебе поступить.

— Батюшка запретил мне ходить в господский дом.

— А ты поди туда тайком, когда мы завтра пойдем коров доить… я, так и быть, одна всех четырех без тебя подою.

— Хорошо.

— Я всю ночь не усну, Амарилла!.. счастливица!.. мне все будет думаться об этом ожерелье… если б Аврелий меня полюбил… ах!.. вытерпела бы я все побои за такие дары!.. прощай тогда Никифор со всеми платками и поцелуями!.. и глядеть-то я на него не стала бы!

Амарилла уже давно спала крепким сном, а ее подруга все еще продолжала высказывать вслух свои мечты, не смыкая глаз почти до самой зари.

— Амарилла!.. милая!.. как давно ты не была у нас! — вскричала Аврелия, поцеловав свою любимицу.

— Хозяин не пускает ни меня, ни Гиацинту к вам, — застенчиво ответила рыбачка, — он говорит, что мы тут балуемся. Я и сегодня пришла украдкой на минутку.

— Против воли господина, дитя мое, ничего нельзя делать, — сказал Сервилий, — твой господин не прав относительно тебя, потому что не берет выкупа, но он господин… ему надо повиноваться. Я его уговаривал, даже ссорился с ним из-за вас, но не могу же я насильно отнять у него вас. Угождай ему, милая.

— Господин, — сказала Амарилла, теребя свое платье в сильном смущении, — со мной случилось…

— Несчастие! — вскричала Аврелия.

— Нет, госпожа… тут певец напроказил… виноват и твой племянник, он прислал мне через певца подарок, а я не хочу его брать. Назад его не возьмут… добрые господа, посоветуйте мне, что делать!

Рассказавши подробно все, что случилось, Амарилла подала ожерелье. Внимательно осмотрев его, Сервилий подал жене.

— Тебе знакома эта вещь? — спросил он.

— Странно, что это попало к Публию! — заметила она.

— Верно, Семпроний это продал.

— Не может быть! он до сих пор тоскует о дочери и не продает ни за какую цену ее вещей. Мне нравился ее туалетный ларчик пренестинской работы, он не продал и не подарил даже таких пустяков.

— Верно, певец украл это. Я видел на Росции ожерелье Люциллы, она сказала, что это ей подарено одним из ее поклонников. Крадет этот актер у старика!.. ясное дело, крадет!.. у Публия таких вещей не может оказаться, потому что отец не балует его деньгами. Он, может быть, упросил этого негодяя достать ему что-нибудь для подарка, а сицилиец стащил первое, что попалось, у господина. Жаль, что этим пройдохам нельзя запретить болтаться по деревням!.. я раз навсегда приказал моим людям гнать этот народ от моего дома, они к нам не показываются, у Барилла же — другое дело, рыбаки жить не могут без разных колдунов да гистрионов, в кривляньях этих плутов все их развлечение.

Амарилла, дай мне это, дитя мое. Я должен возвратить вещь ее обладателю.

— Аврелию?

— Нет, дитя, — Семпронию, это его вещь.

— Этот певец постоянно делает у нас смуту, господин, хозяин его терпеть не может, гонит…

— Зачем вы его к себе пускаете?

— Матушка пускает.

— Осталась твоя матушка, дитя мое, и сорока лет такой же, как была семнадцати!.. бедный Барилл!

— Батюшка-хозяин много раз хотел прибить певца, а матушка и сестры и работники — все за него, не дают его бить, хохочут.

— А ты, Амарилла? — спросила Аврелия.

— Мне грустно, госпожа, видеть, как хозяин бьет бедную матушку и за певца, и за меня, и за Гиацинту… за всех он бьет ее… а матушка хохочет и сама дерется… Как у вас хорошо, господа, тихо!.. у нас постоянный шум… прощайте!

Амарилла грациозно пошла вверх по тропинке через пригорок.

— Сзади она не похожа на Рубеллию, — заметил Сервилий, — ее стан горделиво выпрямляется, когда она так идет по горам, в ней заметна твердость характера и величественность. Когда я на нее гляжу сзади, то не могу припомнить, на какую статую она похожа. Точно Росция в роли Медеи или Антигоны… точно весталка у огня богини… жаль отдать ее за рыбака!

— Ее положение напоминает мне мою молодость, друг мой. Она страдает от прихоти Барилла под защитою Катуальды, как я, пока не скончалась матушка. Но Амарилле легче, нежели было мне: у нее есть подруга, любящая ее, как сестра, мы ее любим, да и Катуальда не стара, не умрет скоро. Милая Амарилла!.. как жаль, что ее нам не отдали в дочери!.. как любила бы я ее тогда!.. я люблю наших сыновей, но мальчики не заменят женщине дочь.

— Дорого давал Семпроний Бариллу за нее, да упрямец не взял. Если он скажет, — не хочу, — ничего с ним не сделаешь.

— Ничего не сделаешь, если и Катуальда это скажет. Эта чета живет не по-нашему. Там точно скалы Симплегадские, — то сшибутся, то разойдутся!.. чуть не каждый день ссора.

Сервилий-Нобильор поехал на виллу Пальмата к Семпронию.

— Старый друг! — ласково встретил его бывший претор, лежавший на мягком ложе на террасе. У ног его на скамеечке сидел Электрон с золотой лирой Люциллы в руках и лениво перебирал струны, болтая без умолку со своим патроном.

Черный, длиннокудрый парик певца был так искусно сделан, что многие считали его за природные волосы.

Певец был одет в длинную домашнюю тунику греческого покроя из ярко-желтой шелковой материи с синими узорами. Ноги его нежились в мягких туфлях, похожих на женские, обнаженные по локоть руки были украшены браслетами и кольцами.

Старик встал, поцеловался с гостем и усадил его рядом с собой.

— Дорогой друг-сосед, — сказал Сервилий после обычных расспросов о здоровье, — я приехал сегодня по важному делу. Вели клиенту удалиться.

— У меня нет от него тайн, — возразил Семпроний.

— Кроме этой.

— Уйди, дитя мое!

Певец вышел, состроив гостю издали гримасу.

— Не пропало ли у тебя, друг, что-нибудь из драгоценностей? — спросил Сервилий.

— Нет.

— Наверно?

— Я не заметил пропажи. У меня в доме нет воров, нет и плутов вроде твоего Рамеса.

Сервилий вынул привезенное ожерелье и рассказал его историю.

Семпроний расхохотался.

— Чему ты смеешься, друг? — спросил Сервилий.

— Забавник утащил, да концов не спрятал!

— И тебе это ничего?!.. ведь это ожерелье покойной Люциллы!

— А что за беда!.. певец хотел это подарить девочке, которую и я люблю. Стоит ли делать шум из таких пустяков!

— Он тебя совсем обворует!

— Пусть!

— Если он любит Амариллу, то посватай их, друг, если только он не отец ее, певец пригоднее для Амариллы, чем сенатор.

— Амариллу отдать за певца!.. ха, ха, ха!

— Отчего же нельзя?

— Ха, ха, ха!.. за певца ее отдать!

— Не за Публия же!

— Отчего же не за него?

— Этого нельзя.

— Скажу слово, — и будет можно. Ты сам хотел в молодые годы жениться на актрисе… забыл ты твое увлечение!.. эх, друг милый!.. не тебе осуждать племянника!

— Квинт-Аврелий несчастнейший человек, всю жизнь он страдал от злодейки-жены и страха за нравственность сына. От такого горя он с ума сойдет!

— Не сойдет, не бойся!.. я сам дал ожерелье певцу. Публий любит Амариллу.

— Не равняй меня с ним, Семпроний!.. я был сиротой, когда любил Росцию, а у Публия есть родитель.

— Помирится.

— Ах, какие интриги!.. этот певец совсем одурачил и тебя и Публия, смущает он и бедную девушку. Ради общего спокойствия, прогнал бы ты его, друг!.. мало ли есть у тебя других певцов и болтунов!

— Не твое это дело, друг.

— Даю тебе добрый совет.

— А я тебе даю мой добрый совет, — не тронь моего клиента.

— Если он мешает спокойствию моих клиентов, я обязан их защитить. Барилл и Катуальда ежедневно ссорятся, благодаря интригам твоего Электрона.

— Когда-нибудь помирятся.

— Но ты ведь не станешь из-за него ссориться со мной?

— Из-за Амариллы готов. Певец нашел ей хорошего жениха, узнал, что она и Публий нравятся друг другу, какое нам дело до рыбака!

— Он ее господин.

— Отец или господин, это все равно, захочу, — Амарилла выйдет за Публия. После его отца не ты, а я над ним старший, тебе он племянник, а мне он по матери внук.

— Семпроний!.. против воли родительской!.. твоя дочь вышла против твоей воли… вспомни, что случилось!

— Было бы то же самое, если б она и по моему желанию вышла за Цезаря. Что было, то прошло, что будет — неизвестно.

— Клиент командует тобой.

— Да, он командует. Привык я с малолетства к команде. Командовал мною мой отец, потом военачальники, потом жена и дочь, теперь командует мною певец, ха, ха, ха!.. привык я к нему и его команде.

— А мы-то не привыкли. Что за безобразие!.. он влезает в окна, становится на стол во время трапезы, надевает, кому хочет, горшки на голову, обливает Барилла рыбным рассолом, целует при всех его жену. Я не могу этого допустить среди людей, живущих под моею защитой. В былые годы он вел себя гораздо смирнее, но теперь его шалости стали нестерпимы. Только три дня прошло после его возвращения, а что он успел набедокурить!.. Барилл теперь не раб, он может подать жалобу в суд, выйдет скандал для тебя.

— Ты посоветуй, друг, твоему рыбаку не делать этого, а сам отправляйся к твоему шурину и уговори его…

— Согласиться на брак его сына с рыбачкой? ни за что!.. если б мой сын полюбил дочь Барилла и Катуальды, я дал бы мое согласие без всякого спора. Мы с Аврелией люди простые, деревенские, титулов и предков не разбираем, а Квинт-Аврелий не таков. Запрети, друг, певцу ходить в наш околоток и тревожить покой мирных людей, не то — беда с ним случится, отколотят.

— Попробуйте хоть оторвать пуговицу от его платья!.. ступай к Квинту-Аврелию и от моего имени…

— Сообщить ему, что старый, мудрый Семпроний делает глупости под влиянием дурака? изволь, друг, отправлюсь, только не пеняй на неуспех моего посольства. Отчего ты сам не поедешь к нему?

— Я вчера ездил. Он слышать не хочет об Амарилле. Такое вышло у меня с ним сражение, что теперь мне неловко войти к нему в дом. Он стал бранить своего сына, а тот от всего отказался, не хочу, говорит, и не думаю, батюшка, жениться на рыбачке без твоего согласия, женюсь, говорит, на знатной, как ты приказал.

— Вот видишь, друг, все это ясное дело: самые низкие интриги твоего клиента, он хочет тут всех перессорить: Квинта с Публием, Барилла с Катуальдой, Амариллу с ее женихом и Гиацинтой, меня с тобой, даже молодого Фабия сюда приплел. Того и гляди, что нагрянет Клелия и также поссорится со мной или Аврелией из-за того, что портят ее сына. Вчера весь день Публий и Фабий бегали у нас с места на место: то уйдут в Аврелиану, то на берег к рыбакам, то к нам придут, то по морю поплывут на лодке. И певец твой все ходил за ними следом, куда бы они ни шли, и как будто что-то им советовал. Вечером видел я их из окошка, с ними были Никифор, Церинт и рыжий старик, которого я у тебя видал, отец твоего клиента. Шли они всей гурьбой с громким хохотом и песнями к Носорогову утесу.

Нынче утром чуть свет прибежал ко мне Вариний и насказал всяких ужасов, будто рыжий-то старик колдовал под утесом, лягушку над костром жарил… запустил этой самой наколдованной лягушкой в лицо Варинию, когда он хотел посмотреть, что он делает… потом они копали землю и будто Никифор клад нашел, целых сто тысяч… даже миллион.

Конечно, все это пустяки, но нельзя позволять таких интриг разным пройдохам.

— Если б ты знал, друг, каков певец!.. что рыбаки!.. их легко одурачить. Меня-то самого, меня он как провел!.. всю науку плутовства знает… молодец!..

— Есть за что хвалить его!.. стыдно тебе, Семпроний, поощрять всяких мошенников!.. жил твой певец года три-четыре смирно, а потом и начал дурачиться, мы всех богов благодарили, когда он отсюда ушел, целый год прожили мы без хлопот, теперь же опять начались эти дрязги. Ничего не будет хорошего, если ты певца не прогонишь.

— Ради твоих просьб, друг, пожалуй, прогоню.

— Я прошу тебя об этом ради спокойствия целого околотка, который находится под моим покровительством.

Друзья холодно расстались.

Глава XXXVII
Общая ссора из-за певца. — Певец-похититель девушки

Сервилий-Нобильор застал дома семейную ссору в полном разгаре. Его обожаемая Аврелия сидела на террасе и горько плакала, против ее кресла в грозной позе стоял Квинт-Аврелий, перед которым, смиренно прижавшись к стене, стоял его сын рядом со своим другом, молодым Фабием, поодаль от этой группы, на кушетке полулежала в величественной позе оскорбленного достоинства гордая, прекрасная Клелия и с нервной торопливостью обмахивалась дорогим веером.

— Слушать не хочу, сестра, никаких твоих оправданий! — говорил Квинт-Аврелий, — ты одна виновата во всем, ты избаловала рыбацких девчонок, оттого они и начали приставать к моему сыну.

— А твой сын испортил моего сына, развратил! — перебила Клелия, — разве мой мальчик таков был до отправления в поход? теперь он бегает по деревням без спроса.

— Он и прежде бегал, матрона, — возразил Квинт-Аврелий.

— Не век же меня держать тебе в детской, мама! — сказал Фабий, — я — преторианец, я уже сражался за отечество.

— Молчать! — вскричала Клелия, — ты себе руки и шею нарочно мечом расцарапал, чтобы хвастаться. Преторианец!.. ты для меня не преторианец, не воин, детище мое единственное… и ты меня не слушаешься… бегаешь по рыбацким хижинам… учишься соблазнять девушек… ах!.. ах!..

— Я тебя, Публий, в Испанию ушлю, — сказал Квинт-Аврелий сыну, — посмей еще раз приставать к девушке, которая тебе не пара!

— Отец, клянусь тебе моим мечом и честью, что я не женюсь на сироте-рыбачке, — ответил сын.

— Чего же ты хочешь? соблазнить Гиацинту, дочь честных, свободных родителей? или обидеть сироту? этого горя недоставало моей бедной голове!.. ты хочешь идти по следам твоей ужасной матери!

— Мой Фабий попал в друзья, в товарищи такого человека! — вскричала Клелия.

— Брат, — умоляла Аврелия, — чем виновата Амарилла, что понравилась твоему сыну? бедный Публий!.. если б ты был моим сыном, я…

— Поощряла бы все его глупые прихоти! — перебил Квинт-Аврелий, — слыхал я про твоих сыновей, как они живут, сестра!

— Ничего за ними дурного начальство не заметило, брат, Юлий Цезарь…

— Полюбил твоих сыновей… это еще не рекомендация!.. мой сын и безродная рыбачка!.. ужасно!.. ты виновата, сестра.

— Амарилла подруга его детства.

— Вздор какой!.. мало ли мы с кем в детстве дружимся!.. хорош будущий сенатор!.. дарит краденые драгоценности.

— Отец, не я подарил ожерелье Амарилле, и оно не краденое, певец его выпросил.

— И от этого не легче!.. ты согласился на это. Не смей лгать отцу!.. ушлю в Испанию с дикарями воевать.

— Друзья, — сказал Сервилий, появившись на террасе, — я к вам являюсь вестником общего мира. Аврелия!.. счастье моей жизни!.. успокойся!.. стыдно тебе, Квинт!.. нельзя мне отлучиться из дома, чтобы ты не обидел твоей сестры. Семпроний обещал мне прогнать певца.

— Скоро? — спросили все, кроме молодых людей.

— Этого он не говорил.

— Ах, какой ты простак, Сервилий! — воскликнул Квинт-Аврелий с досадой, — если он его год не прогонит?

— Я буду ездить к нему хоть каждый день и добьюсь своего: выживу негодяя из нашего околотка. Выжили мы его в первый раз, выживем и теперь.

— Я удивлялся твоему долготерпению и тогда…

— А мне еще удивительнее показался твой поступок, брат, — заметила Аврелия, — ты этого самого певца нанял оруженосцем к твоему сыну.

— В Риме я его совершенно не узнал: Семпроний привел ко мне белокурого, молчаливого, смирного человека, служившего в сыщиках… парик ли он здесь носит, красит ли волосы, — кто его знает!.. в Риме у него была совсем другая манера и физиономия.

Родные ссорились весь день до самого вечера и не заметили, как молодые люди под шумок ускользнули неизвестно куда из дома.

Вечером приехал Люций-Фабий за женой и сыном. После ужина они собрались домой и тут только начали искать свое детище, забыв о нем среди общей перебранки.

Ни Публия, ни Фабия не было в доме, и никто из слуг не видел, когда они ушли и куда направились.

— Знаю, в какие сети попали опять наши золотые рыбки! — сказал Квинт-Аврелий, — опять они на берегу у рыбаков. Рамес, вели искать моего сына и Фабия младшего.

Великолепные кони уже рыли землю у крыльца, чтоб везти счастливую чету домой.

Узнав об исчезновении молодых воинов, родные перессорились снова, еще хуже.

В самый разгар общей перебранки страшные, раздирающие душу крики раздались в темноте за воротами усадьбы, заставив умолкнуть жаркие возгласы спорящих.

В комнату вбежала прелестная Гиацинта и упала к ногам Сервилия-Нобильора.

— Кай-Сервилий!.. могущественный господин!.. наш защитник!.. наш добрый патрон!.. поспеши!.. спаси! — восклицала она, задыхаясь от ужаса и быстроты бега.

— Милая Гиацинта, что такое случилось? — спросил добрый помещик, ласково поднимая свою клиентку.

— Певец… певец… — лепетала Гиацинта почти без чувств.

— Какое новое горе причинил вам этот негодяй?

— И Никифор… от Никифора я этого не ожидала… с ними Аврелий младший… Фабий…

— Мой сын! — вскричал Квинт-Аврелий.

— И мой! — отозвался Фабий.

— О, горе!.. ах!.. — вскрикнула Клелия.

— Беда нам всем, Сервилий! — вскрикнула Аврелия.

— Расскажи все по порядку, успокойся, — сказал Сервилий рыбачке, — я не дам вас в обиду, не побоюсь и Семпрония.

— Спеши, спеши!.. рассказывать некогда!.. украли… утащили… — сказала Гиацинта.

— Украли!.. мой сын вор! — вскричал Квинт-Аврелий, топнув ногой.

— И мой сын! — точно эхо, отозвался Фабий.

— Что украли, милая? — спросил Сервилий.

— Мою милую Амариллу.

— Ах! — вскрикнула Клелия и упала в обморок на руки своего мужа.

— Ах! — вскрикнула Аврелия и не упала в обморок, но, к общему горю, повисла на шее своего мужа в истерике.

Произошла суматоха, а неумолимое золотое время утекало, кони с колесницей стояли у крыльца, Фабий возился, приводя в чувство свою жену, Сервилий успокаивал свою, Квинт-Аврелий бранился, Гиацинта рыдала, умоляя без успеха о скорейшей погоне.

Час целый прошел, пока все оправились, но и тут торопиться не стали, Сервилий потребовал от Гиацинты подробного изложения, что да как произошло.

— Целый день сегодня у нас пировали соседи на помолвке Люцианы, — рассказывала рыбачка, — было очень весело. Мужчины, и старые и молодые, подгуляли порядочно. Мы все плясали, был и певец. Певец отозвал меня в сторону и начал приставать, просить, чтоб я его поцеловала вместо платы за музыку. Отчего, думаю, не поцеловать за хорошую музыку? согласилась. Батюшка всегда терпеть не мог его, а матушка и молодцы и работницы все любили, и дети любили, я его тоже любила, потому что он самый веселый молодец во всем околотке, веселее даже Никифора. Стояли мы около рыбной кадки. Рыбу-то нынче забыли выпотрошить, вся она позаснула. Я, говорю певцу, тебе поцелуй дам за музыку… и потянулась… чмок!.. налетели мои губы на губы сонной рыбы, — скользкие, мокрые… тьфу!.. когда он успел подставить мне эту рыбу, — никак не пойму. Рыбу он бросил на землю и убежал. Батюшка все это видел, подошел, поднял рыбу за хвост и прибил меня ей.

Не успела я от всего этого опомниться, как ко мне подошел Фабий и сказал: — Позови Амариллу! — Зачем? — спрашиваю. Он пристал, — позови да позови. Я позвала ее. Фабий ей сказал: — Иди скорей в господский дом. — Зачем? — Не знаю, нужно, Кай-Сервилий зовет. — Сестра, — сказала Амарилла, — я одна не пойду, боюсь, потому что уж темно, пойдем вместе. — Мы хотели сказаться отцу или матушке, но Фабий пристал, начал торопить, грозить, что ты, господин, прогневаешься.

Мы пошли.

Вдруг, у самого твоего дома, у ворот, выскочил Никифор, схватил Амариллу и понес, усадил он ее в повозку, где сидели Аврелий и певец, Фабий тоже туда прыгнул, и все они уехали, не знаю куда. Ах, что теперь будет!.. их уж не догонишь, потому что госпожи попадали в обмороки. У нас в доме и теперь еще веселятся, поют да пляшут, там Аристоник с сыном, все соседи… про нас, верно, позабыли, не хватились, где мы… отец, когда узнает, исколотит и меня и матушку!

— Рамес, — обратился Сервилий к своему любимцу, — ты слышал рассказ Гиацинты, ступай, сообщи Бариллу обо всем и вели запрячь лошадей в две повозки!

Клиент ушел.

Скоро на дворе раздался шум. Весь двор наполнился народом, неистово кричавшим, точно произошел бунт. Впереди всех у самого господского крыльца стоял Барилл, а за ним Катуальда и восьмидесятилетние супруги-сплетники, уже едва передвигавшие ноги, но не от старости, а от обильного угощения.

— Друзья, — обратился Сервилий к пришедшим, — я ваш защитник.

— Защити, господин патрон, твоих клиентов! — вскричал Барилл, падая на колена, — кланяйся и ты, жена!

Но Катуальда не кланялась, плутовски улыбаясь.

— Этого нельзя оставить безнаказанно, — сказал Вариний.

— Я и не оставлю без наказания такой дерзости, — сказал Сервилий, — Семпроний, конечно, знает, куда увезли Амариллу, потому что покровительствует всем затеям своего шута. Пойдем к нему всем околодком и потребуем, чтоб Амарилла была возвращена господину, если не докажут, что она дочь певца, а певец изгнан. В противном случае, я рассорюсь с Семпронием и подам на него жалобу.

— Идем!.. все!.. всем околотком!.. — загудела полупьяная толпа рыбаков и пахарей.

Господа уселись в колесницы, клиенты и прочие побежали пешком, многочисленная толпа двинулась по помпейской дороге к вилле Пальмата с криками, бранью, слезами, ахами, охами, вздохами, с шумом и гамом невообразимым.

Глава XXXVIII
Рыбак в сетях у своей рыбы. — Изгнание певца

Роскошная приемная зала в доме богача была ярко освещена, как будто он ждал гостей. Эти гости нахлынули разом, выпрыгнувши из деревенских повозок, важно слезши с высоких колесниц и прибежавши пешком во всю прыть здоровенных рыбацких и пахарских ног. Одни из этих гостей важно развалились по креслам и кушеткам без церемонии, другие робко отошли в дальние углы, третьи — остались у дверей.

Свадебное угощение еще шумело в головах Барилла и его друзей.

Все требовали хозяина.

Семпроний вышел, одетый в свой лучший парадный костюм из драгоценной фиолетовой материи. За ним робко следовала виноватая Амарилла, до сих нор уклоняясь от ласк своего похитителя, Аврелия младшего.

Фабий и певец переглядывались с усмешкой. После всех вышел в залу и боязливый художник.

Семпроний сел.

— Друзья мои, родные и соседи, — важно сказал он, — я знаю, зачем вы явились сюда в такой поздний час.

— Господин, возврати мне мою работницу, — дерзко сказал Барилл, — нельзя похищать чужих слуг.

— Ее похитил ее жених, Публий-Аврелий, — ответил Семпроний.

— Никогда он ей мужем не будет! — вскричал Квинт-Аврелий, — отдай, Семпроний, работницу и выгони твоего шута-интригана!

— Прогони певца и возврати Амариллу ее господину, — сказал Сервилий, — я этого требую, как защитник моего клиента.

— Певец и художник, — сказал Семпроний, — вы во всем виноваты, подойдите!

Нарцисс подошел и взглянул с недоумением на своего тестя, слыша его грубый тон.

— Колдовал вчера? — спросил Семпроний.

— Колдовал, потому что певец…

— Колдовал!.. колдовал!.. я свидетель, — сказал Вариний, привставши на пальцы, чтоб его заметили в толпе.

— О чем ты колдовал? — спросил Семпроний.

— Да ты все это знаешь, — возразил художник.

— Я ничего не знаю, старик.

— Интриги!.. интриги! — закричал Квинт-Аврелий, — Семпроний, ты отказываешься сознаться, что знаешь об интригах колдуна.

— Почтенные сенаторы, — сказал Нарцисс в испуге, — я не понимаю, зачем меня приплели сюда… это… это… не я… мне нет дела ни до Никифора, ни до…

— Как нет дела? — спросил Вариний, — вот и жена моя свидетельница… ты лягушку жарил… ты в меня ее бросил в самое лицо…

— Не в тебя он бросил, — перебила Флориана, — он в кусты хотел лягушку бросить, да попал в тебя.

— Врешь, жена! оскорбление нанес мне рыжий колдун!.. я в него запущу моей палкой.

— Семпроний, — сказал художник, — они меня прибьют.

— До чего доходит дерзость твоих клиентов! — сказал Сервилий, — они даже называют тебя по имени, как равного.

— Колдовали и клад нашли, — усмехнулся Семпроний, — а колдовал ли ты, колдун, когда-нибудь о том, кто отец Амариллы?

— Нет, нет… мне нет дела ни до рыбаков, ни до их дочерей и работниц… оставьте меня в покое!

— Не твоя ли она дочь, Нарцисс? — спросил певец, — сердце твое об этом не колдовало?

— Оставьте! оставьте!.. ты говорил, друг, что Амарилла твоя дочь и Лиды.

— Моей жены! — вскричал Рамес, стоявший за креслом Сервилия, — вовсе нет.

— Негодяй! — вскричал Барилл, — как ты смеешь сеять раздор в семье моего друга!

— Друг, он меня прибьет! — взмолился художник, спрятавшись за певца.

— Ты, театральный кривляка, привел этого колдуна к нам, — продолжал полутрезвый рыбак, — нам от вас житья нет. Ты целуешь мою жену.

— Захочу — поцелую, — ответил певец с невозмутимым хладнокровием и поцеловал Катуальду.

— Вот же тебе мой поцелуй! — вскричал Барилл и с размаху ударил изо всей силы кулаком.

Певец присел и увернулся, удар, назначенный его голове, попал в часы. Огромная стеклянная клепсидра упала с пьедестала и разбилась вдребезги.

— Браво, хозяин! — закричали рыбаки, захохотавши.

— Браво, певец! — подхватили другие.

— Защитите! — взмолился Барилл, обращаясь к друзьям.

Пьяная толпа начала драться со слугами Семпрония и между собой. Одни стояли за певца, другие за рыбака, а в сущности рады были случаю поработать кулаками.

Аврелия кинулась к своему мужу, повисла на его шее, говоря: — Милый Сервилий!.. что ж это такое?!.. я боюсь, боюсь!.. они и нас прибьют.

Они обнялись и оба заплакали.

— Милый певец! — вскричал художник, обняв своего друга, — уведи меня!.. они и нас прибьют.

Мало-помалу водворилась тишина, благодаря вмешательству всеми любимого Кая-Сервилия.

— Рыбак, ты разбил мои лучшие часы, — грозно сказал Семпроний, — я взыщу с тебя за убыток сто тысяч сестерций (5000 руб.)

— А где я возьму столько денег, господин? — ответил Барилл.

— Не хвастайся покровительством твоего патрона!.. в справедливом деле Сервилий не защитит.

— Эх, Барилл!.. что ты сделал! — воскликнул Сервилий с упреком.

— Убыток при свидетелях, — сказал Семпроний.

— А у меня, господин, есть свидетели, что ты подстрекнул твоего внука похитить мою работницу. Я суда не боюсь. Часы твои — пустяки, а похищение — уголовное дело.

— Я — твой защитник, — сказал Сервилий рыбаку.

— И я, — прибавил Квинт-Аврелий.

— И я, — густым басом проревел толстый богач Аристоник.

— И я, — пропищал Вариний, высовываясь своей лысой головой, — я свидетель.

— Мы все свидетели! — закричали поселяне, — браво, Барилл!.. судиться!.. судиться!

— Не судитесь со мной! — сказал Семпроний, — мой внук похитил девушку, на которую рыбак не имел прав. Я уговаривал его продать мне Амариллу, чтоб она сделалась моей внучкой, он не захотел, потому что ненавидит певца, считая его отцом Амариллы.

— В тюрьму пойду за твои часы, а Амариллу не отдам в угоду певцу, — возразил рыбак.

— Электрон не отец Амариллы, — сказал Семпроний.

— Кто же? рыжий колдун ее отец? — спросил рыбак.

— Нет, нет, не я! — вскричал художник, отмахиваясь руками, — певец уверял, что она его дочь и Лиды.

В толпе поднялся новый спор, грозивший перейти в драку. Одни из поселян и рыбаков утверждали, что безродная сирота — дочь рыжего колдуна, другие — певца и Лиды, изменившей мужу.

— Чары Мертвой Головы! — силился перекричать всех Вариний, — ясное дело: это чары Мертвой Головы.

— Если есть человек, имеющий права на воспитанницу моей жены и докажет это, — берите Амариллу без выкупа за разбитые часы, — сказал Барилл.

— Хозяин! батюшка! — вскричала Амарилла, бросаясь к ногам рыбака, — я чтила тебя, как родителя, не отдавай меня за знатного господина! я не пойду замуж против твоей воли.

— Ты не моя дочь, — вскричал Барилл, отталкивая девушку, — мне нет дела до тебя.

— Певец, если ты мой родитель…

— Я не отец тебе, — был ответ.

— Дедушка-колдун! неужели я твоя дочь?

— Оставьте, оставьте меня в покое, не приплетайте к вашим дрязгам! — вскричал художник, отвернувшись, — мне жаль тебя, Амарилла, но ты не моя дочь.

— Матушка! — обратилась рыбачка к Катуальде.

— Я не мать тебе, дитя мое, у тебя есть другая мать.

— Лида!.. неужели ты моя мать?

— Нет, — возразила жена Рамеса.

Амарилла заплакала и бросилась к ногам Семпрония.

— Добрый господин, — сказала она, рыдая, — когда я была ребенком, ты милостиво позволил мне звать тебя дедом и любил меня. Все меня любили, как бедную, безродную сироту. Почему же вышла такая перемена? все меня отталкивают, все от меня отрекаются. Ты молчишь, Кай-Сервилий тоже молчит. Кто защитит меня, несчастную? Не на радость мне сватовство Аврелия, он тоже молчит и не хочет защитить меня. Зачем вы меня завезли сюда? зачем всех из-за меня перессорили? даже хозяин от меня отрекся. Я никому не мила и не нужна. Я в море кинусь.

— Вышла одна насмешка да смута, — сказала Гиацинта, — я говорила тебе, сестра, что певец только сделает кутерьму.

— Ты зовешь меня сестрой! — вскричала Амарилла и бросилась в объятья подруги.

Обе они заплакали.

Все бранились или плакали.

— Слушайте, что я скажу, — проговорил Семпроний, его голос, подобный военной команде, заставил всех вздрогнуть и замолчать, — Амарилла, дитя любви и горя, не может быть рабыней рыбака. Она моя внучка, дочь сенатора Квинкция-Фламиния и его жены, моей дочери Люциллы.

— А-а-а! — раздалось по зале, больше никто ничего не сказал.

— Мщенье совершилось! — продолжал старик, — Аврелия ненавидела мою дочь, но Амариллу любит. Дочь Люциллы она любима, как свое дитя.

— Дочь Люциллы! — с ужасом произнесла Аврелия.

— Неужели ты ее станешь теперь ненавидеть? — спросил Семпроний.

— Нет, нет, я ее люблю.

— Ты любишь, госпожа, и сына Аминандра, — прибавила Катуальда, — он друг твоих детей.

— Никифор — сын Аминандра?! — вскричала Аврелия.

— Его прежнее имя — Леонид, — ответила Катуальда.

— Мой невольник! — вскричал Вариний.

— Он даст тебе выкуп, если ты хочешь, — ответила Катуальда, — потому что колдун…

— Не надо мне волшебных денег из клада! — возразил суеверный старик.

— Кроме этого клада, — сказал певец, — у его отца есть деньги, заработанные не волшебством и не разбоем, а службой правительству против заговорщиков.

— Против Мертвой Головы!.. не надо мне ничего, что имеет отношение к чародею! — воскликнул Вариний.

— А где его отец? — спросил Квинт-Аврелий, — где Аминандр? я взял бы его в оруженосцы к моему сыну вместо негодного певца.

— Я здесь, — раздался голос бывшего гладиатора.

Аминандр пришел из другой комнаты.

— Мой сын, воспитанный в семье рыбака, не годится в воины, он будет купцом, — сказал он, — Барилл, отдашь ли ты твою дочь за сына твоего учителя?

— Поговорим об этом после, когда я просплюсь, — ответил рыбак, — я не так пьян от вина, как от бестолковщины.

— А ты, Квинт-Аврелий, позволишь сыну взять за себя мою внучку? — спросил Семпроний.

— Где доказательства? — возразил гордец.

— Вот они.

Квинт-Аврелий, Фабий и Сервилий рассмотрели, не торопясь, документы Амариллы.

— Опять ты наплутовала! — погрозив пальцем, сказал Сервилий Катуальде, — вся твоя жизнь — плутни!.. я и Аврелия любили Амариллу, как дочь…

— Если б вы знали, чья она, вы стали бы ее ненавидеть, — ответила Катуальда, — вспомните же мою просьбу в награду за сохранение приданого Аврелии от разбойников. Чего я вместо денег просила? — я просила вас простить Фламиния и Люциллу, и вы их тогда простили. Кай-Сервилий, назовешь ли ты их теперь друзьями?

— Они умерли.

— Моя дочь и зять живы, — сказал Семпроний, — они в ссылке.

— Живы! — вскричал Сервилий.

— Да. Неукротимые укротили друг друга при помощи своих общих бедствий. Они даже счастливо прожили вместе…

— Патрон… Семпроний… — перебил художник.

— Не перебивай! — шепнул ему певец.

— Моя дочь и благородный Фламиний счастливы. Они прошены сенатом и скоро вернутся ко мне.

— Желаю тебе счастья на закате дней твоих, — сказал Сервилий, — но все-таки уважь нашу общую просьбу, — избавь нас хоть от одного из твоих несносных клиентов!

— Певец мне больше не нужен, — ответил Семпроний, — а с ним уйдет и отец его. Я уважаю твою просьбу, друг-сосед. А ты, сосед-Аврелий, позволишь ли сыну взять за себя мою внучку, Рубеллию-Амариллу?

— Мы об этом потолкуем после, сосед, — возразил Квинт-Аврелий, все еще не совсем уверенный в неподдельности бумаг, — у Амариллы есть родители, когда они возвратятся…

— Хорошо, сосед, дело не спешное.

— Сестра, — вскричала Гиацинта радостно, — теперь господин Аврелий тебе ровня, а Никифор — купцом будет!.. мы обе будем счастливы!.. ах, я забыла… ведь ты мне не сестра.

— Я всегда буду твоей сестрой, милая Гиацинта, и твоя матушка будет моей милой матерью… я никогда не перестану вас любить, — ответила Амарилла, обнимая обеих рыбачек.

— Ступайте, клиенты, в другую комнату, — сказал Семпроний певцу и его другу, — вы мне больше не нужны, потому что друзья просят меня удалить вас. Я сейчас приду для последнего — расчета.

— Что ж это еще за новости! — шепнул художник.

— Велели вон убираться!.. — сказал певец, — пойдем!.. молчи!

Обратившись к рыбакам и пахарям, он состроил гримасу и сказал:

— Прощайте, господа и друзья!.. я уверен, что вы меня и без моей просьбы всю жизнь не забудете. Никто вас лучше меня не веселил, и никто хуже меня не ссорил. Через меня сегодня даже рыбак попал в сети своей рыбы. Дружище!

Ударив Барилла больно по плечу, певец запел, уходя с художником в другую комнату:

— Плыл рыбак на челноке

Из гранитной глыбы

И завяз он на реке

В неводе у рыбы…

Все захохотали, только одна Гиацинта, жалея изгнанного весельчака, грустно вздохнула, кинув на него свой последний взгляд.

Глава XXXIX
Певец — карикатура красоты. — Возвращение ссыльных. — Три свадьбы

Художник и певец вошли в отдаленную от залы комнату, также ярко освещенную. Там был приготовлен ужин из самых дорогих вин и изысканных блюд для трех особ.

— Что все это значит! — воскликнул художник в полнейшем недоумении, — тесть меня гонит.

— Да, друг Нарцисс, патрон нас прогнал, мы больше не нужны.

— Но я им признан…

— Простись, друг, с певцом навеки!

— Я был признан за зятя… а теперь…

— Этот ужин приготовлен не для шутов. Не мешай мне!..

Слабохарактерный художник, не понимая, что вокруг него творится, глядел на своего друга, ожидая, какую новую комедию он покажет ему.

Певец снял с него всю гримировку и сказал, указывая на одежду, лежавшую на стуле:

— Надень вот это!

Художник со своим всегдашним привычным повиновением переоделся беспрекословно в дорогое пурпурное платье. Его руки дрожали, сердце усиленно билось, предчувствуя что-то особенное, что должно сейчас произойти, но он не смел больше расспрашивать певца.

— Я исчезну, — сказал певец, — я открою тебе мое волшебное имя.

— Не исчезай!.. не уходи!.. если даже настоящая Люцилла жива, то без тебя… не буду я счастлив.

Певец отворил шкаф, вынул шелковое женское платье, затканное золотом, и надел его сверху своей одежды.

В эту минуту художник не выдержал.

— Друг, что ты делаешь?! — вскричал он, подбежав и осматривая одежду, — это платье сшито из новой материи, но совершенно по образцу того, в котором Люцилла шла со мной к брачному алтарю. К чему эта профанация образа, святого для моего сердца?!

Певец надел вместо своей гримировки женский парик из белокурых волос с алмазной повязкой.

— Скажи сам мое волшебное имя! — сказал он.

— Твое имя — карикатура на все мои чувства!.. неужели ты хочешь, чтоб я…

— Квинкций, эта карикатура сделана рукой беспощадного времени и трудовой жизни, полной лишений. Мне почти 40 лет. Ты не узнаешь меня? не хочешь сказать мое имя?

— Люцилла!.. О, нет!.. нет… невозможно!

— Ты говорил мне неоднократно, что мое сердце узнало бы тебя даже превращенного в кучера, говорил, что моя душа узнала бы твою переселенную душу. Но твое сердце в двадцать лет ни разу не сказало тебе, кого любил ты в твоем друге. Фантазия поэтов, художников и других идеалистов вроде Кая-Сервилия создает эту симпатию душ или сердец, в действительной жизни ее нет. Не узнал и не полюбил меня мой отец, пока я ему не открылась, не узнал во мне и Сервилий свою всегдашнюю оппонентку. Не узнал меня никто. Сегодня твое сердце не сказало тебе и того, что ты отец Амариллы.

— Твой голос — не голос Люциллы… нет!

— Мой голос от постоянного старания подражать голосу мужчины с течением времени до того огрубел, что уже не может стать нежным. Это тебе останется память от Электрона-сицилийца. Если б я открылась тебе раньше исполнения всех моих планов мести, ты выдал бы меня вследствие твоей всегдашней робости, помешал бы мне в моих затеях. Теперь мне нет больше надобности скрываться, Катилина скоро погибнет, всех его главных союзников нет на свете, а Юлий Цезарь, узнав о моем возвращении из мнимой ссылки, не станет меня преследовать, потому что я состарилась, а он теперь преследует и хочет похитить иную красавицу, — власть. Мстить мне он не станет, потому что, при всех его опасных склонностях, в его груди бьется великодушное, геройское сердце. Его власть над Римом, если он ее достигнет, будет благотворною властью мудрого повелителя. Жалость юности давно забыта героем.

Милый Квинкций, никому я не могла, кроме самой себя, вверить ни моей мести, ни моей помощи защитникам отечества, ни утешения отца, ни спасения от Катилины моей дочери, ни тебя, избранник моего сердца. Никто не мог бы выполнить моих планов честнее и удачнее меня самой.

Ты спас мою честь от Юлия Цезаря в храме Изиды и поступил великодушно. Тогда мы полюбили, но не поняли друг друга. Ты не понял моей силы, а я твоей слабости. Вследствие этого я сделала роковую ошибку в Байях, — подвергла тебя испытанию мужества, которое было для тебя не по силам. Но я вознаградила тебя, чем могла, — спасла твою жизнь от проскрипций, а душу от порока. Мы поквитались и невредимо пронеслись над бездной.

— Люцилла!.. ты… ты… я и этому верю, хоть и боюсь верить. Я не смею быть опять твоим супругом… моя измена…

— Заглажена твоей чистой жизнью.

— Но я любил певца больше тебя… хотел… чтоб ты ре ожила…

— Ты любил меня и в певце. Тяжело, мой друг, мне было выносить, как в моих объятьях ты тосковал обо мне же и хотел, сомневаясь в моей смерти, отправляться искать ту, которая была подле тебя!..

Муж и жена, не разлучавшиеся почти всю жизнь, заключили друг друга в объятья, как после долгой разлуки.

— Когда ты стал меня забывать, — продолжала Люцилла, усадив мужа в кресло, — мне было легче, нежели видеть твою тоску. Я старалась об этом.

— Но если б Курий меня не продал…

— Я была вполне уверена в этом, но если б прошло еще полгода в безуспешных ожиданиях, то я велела бы Аминандру похитить тебя. Ты, так или иначе, был бы в моей власти.

— Мелхола знала твою тайну?

— Да. Было большим риском с моей стороны ввериться этой еврейке, заведомой служительнице Катилины. Но была причина, заставившая ее и ее родных нарушить клятвы, эта причина, — гибель ростовщиков, обещанная злодеем своим сообщникам. Лентул выдал это своей болтливостью. Мое золото окончательно тогда перетянуло. Я дала Мелхоле три миллиона и вексель еще на столько же с рассрочкой платежа.

Знала мою тайну и Росция, моя учительница в гримировке. Она помогала мне безвозмездно, потому что любила тебя, как сына. В тебе Росция видела дитя горя, порученное ей несчастной матерью, и пожалела тебя своим добрым сердцем.

— Но я не узнал… не узнал тебя… мы столько лет жили вместе.

— Много было случаев, могших выдать тебе меня, но твое простодушие, отличительная черта каждой истинно артистической натуры, помешало этому. Ты сначала боялся меня, как разбойника, а потом ни о чем другом не думал, кроме твоего искусства. Два раза я сама готова была себя выдать. В первый раз это было, когда я купила тебя у Курия и безжалостно велела тебе, изнемогшему от лихорадки и боли в руке, голодному и прозябшему… следовать за мной из Рима… мое сердце рвалось тогда от терзаний. Я выдержала с трудом эту пытку, не бросившись к тебе со слезами и ласками, не приказавши дать тебе самую лучшую постель и пищу, не оставшись для тебя в Риме. Ах, что за ночь пережила я тогда!.. если б ты хоть раз застонал или начал кашлять, пропало бы все… роль сурового господина, взятая мною на себя, была мне не по силам, и я ее оставила на другой же день. Я не могла мучить тебя.

Второй раз я чуть не выдала себя в то утро, когда ты хотел поцеловать меня в Риме и на коленах молил открыть мое имя.

Мысль о мести и о счастье дочери удержала меня.

Публий-Аврелий давно любил Амариллу, как подругу детства, не смея мечтать о ней, как о невесте. Бродя по деревням и домам помещиков, я убедилась в этом. Я поступила служить ненадолго к Аврелию, чтобы достигнуть моей цели. Если б это не удалось, — я бы чем-нибудь иным постаралась заслужить его дружбу и открылась бы ему.

— Милая супруга!.. моя верная, отважная Люцилла!.. я буду счастлив хоть в конце моей жизни… ты со мной и друг в лице твоем… и дочь моя жива… и тесть меня любит…

— Квинкций, мы долго будем счастливы. Каю-Сервилию почти 70 лет, а он еще здоров и бодр, Вариний и Флориана шлепают по земле своими дряхлыми ногами больше 80 лет, а еще не думают о разлуке. При спокойной, счастливой и умеренной, трезвой жизни, что помешает нам блаженствовать долго, долго?!.. вечная разлука… нет ее, Квинкций, для любящих сердец, верующих в вечную жизнь за гробом!..

В комнату вошел Семпроний.

— Гости мои наконец уехали, — сказал он, — милые дети, обнимите меня!

— Батюшка, — сказала Люцилла, — наш брак расторгнут жрецами. Ты, как глава семьи, по закону жрец у твоего домашнего очага. Благослови же нас вторично!

— С искренней радостью благословляю вас, дети мои, на счастливую жизнь!.. радуйте меня вашею взаимной любовью в мои последние годы! — сказал Семпроний, обняв счастливую чету, он воскликнул в восторге: — Как римский гражданин, верный сын моего отечества, я чту римских государственных богов, но, как честный человек, я невольно верую, что есть только один Всемогущий Бог, — Создатель мира, Неведомый.

На другой день рано утром поселяне видели певца и художника, они тихо брели по берегу моря, направляясь к северу.

Скоро в доме Барилла и Катуальды отпраздновали две свадьбы: Люцианы и Евмена, Гиацинты и Никифора, принятого в торговлю на правах купца-компаньона Аристоником.

Через месяц после этого к дому Семпрония подъехала повозка, из которой вышли Фламиний и Люцилла, возвращенные из ссылки.

Рубеллия-Амарилла, жившая в доме своего деда со дня признания ее патрицианкой, вышла за Публия-Аврелия и уехала с ним в столицу делить счастье и горе его политической карьеры.

Во время многолюдного свадебного пиршества Люцилла была, к общему удивлению, очень молчалива, но и немногих ее речей было достаточно, чтоб возбудить толки. Ее голос многие нашли похожим на слишком хорошо знакомый всему околотку голос изгнанного певца.

Барилл, которому певец надоел больше всех, утверждал, что Люцилла утонула, а эта матрона есть переодетый певец, с которым Семпроний не решился расстаться, сметливый рыбак приводил в доказательство своего мнения, кроме голоса, родинку на щеке Люциллы и шрам на руке.

Бариллу верили и не верили, но сплетни долго ходили по околотку.

— Не только Люцилла может оказаться переодетым певцом, — сказал Бариллу Сервилий-Нобильор, — но и певец мог быть переодетой Люциллой, от этой ужасной, безнравственной женщины, которая предпочла мота-расточителя мне и почтенному Котте, которая не признает ни поэзии, ни симпатии душ, не верует даже в самого Юпитера, от такого чудовища можно ожидать всего.

— Что вы ни говорите, соседи, — возражал Вариний, — а по моему мнению, и Спартак и Катилина, и Фламиний с Люциллой, и рыжий колдун с певцом, и даже сам Юлий Цезарь, которого теперь все славят, — все это один человек в разных видах, источник всех наших бедствий, — чародей Мертвая Голова.

Глава XL. Накануне боя

Консул Антоний повел вверенные ему легионы против Катилины с той уверенностью в своем успехе и пользе для народа римского, с какой нарушают свои клятвы и переходят из одного лагеря в другой люди, не имеющие того балласта, который на языке их противников, людей другого закала, именуется честью, совестью и т. д. Выбросив этот лишний для его корабля балласт, Антоний поплыл по морю житейскому, перепрыгивая с волны на волну, то кормой, то носом вперед, не отдавая себе отчета в том, что, почему и зачем он делает.

Он был уже стар, но остался ветреником, как в юные годы. Воевал он когда-то и против Суллы за Мария, и против Мария за Суллу, и давал много раз кровавые клятвы Катилине, видя в этих ужасных формулах заклинания только забавный фарс с угощением оригинальным напитком, ему ни разу не пришел в голову вопрос об ином значении этого фарса. Быв много лет одним из задушевных друзей Катилины, разбойничая с ним, проигрываясь и плутуя, Антоний не пристал к заговору душой и при первом же выгодном предложении Цицерона, — уехать в Македонию, — забыл все свое прошлое и стал льстить новому товарищу, как льстил Катилине.

Антонию всегда казалось, что все, что он делает, непременно очень хорошо и полезно. Он повел с таким убеждением легионы в Этрурию против Катилины, на сторону которого, конечно, не замедлил бы опять перейти, улыбнись лишь раз фортуна заговорщику.

Цицерон спокойно поручил войско Антонию, зная отлично его характер и девиз: быть на стороне силы и выгоды.

Войска расположились вблизи небольшой крепости Фезулы в долине реки Арно, стараясь пресечь врагам сообщение с Римом, что им и удалось успешно.

Катилина, поджидая аллоброгов или резни в столице, избегал сражения, его и не торопились принудить, потому что трусливый Антоний поджидал также подкрепления: преторианскую когорту, состоявшую из молодых людей знатных фамилий, являющихся на поле битвы больше затем, чтоб, ничего там не делая, участвовать потом в триумфе победителя и хвастаться.

Теперь преторианцы были назначены в резерв, точно охотники для добивания раненого зверя в случае победы, а в случае поражения для того, чтоб было кому домой добежать целыми и невредимыми.

Был вечер. В одной из лагерных палаток молодой воин ужинал, сидя на деревянном стуле около столика. Против него, на другом стуле сидел богатырского вида старик, усердно чистивший песком стальные доспехи своего господина.

Это были Публий-Аврелий и его оруженосец Аминандр.

Аврелий был храбр, честен, добр и полон золотых надежд на будущую карьеру, только одна тень омрачала нередко его чело: мысль о матери.

— Готов ли мой щит, Аминандр? — спросил он.

— Твой щит, господин, будет яснее самой луны, — ответил старый силач, — он готов. Не надеялся я дожить до такой чести: служить тебе. Добрый был твой отец, господин, скуп он был, как твой дед, но со мной хорошо обходился, товарищем я ему был в Галлии, — не слугой.

— И мне ты дан в товарищи. Если б дедушка не продал тебя в каменоломню, а отдал моему отцу…

— Не было бы пятна на меткой руке Аминандра… скоро Аминандр смоет это пятно своей кровью. Аминандр теперь воин.

Входной полог шатра распахнулся и вошел молодой человек лет 18, прелестный в своих черных локонах, точно шаловливый Амур, одетый в военные доспехи преторианца, новенькие с молоточка и иголочки.

— Фабий! — вскричал Аврелий, бросив недоконченный ужин, — наконец-то вы явились!

— А ты думал, что нас, преторианцев, можно скоро собрать в поход, как простых солдат! — ответил юноша со смехом, пожимая руки друга, — мама надавала мне в поход столько всякой всячины, что если б я не раздарил половины римским друзьям, то пришлось бы целый караван везти.

— На вас нигде не напали?

— Э, нет!.. ведь мы не одни.

— Не одни?

— Метелл Целер провел нас сюда. Он пошел тайком в обход по горам с тремя легионами, чтоб отрезать Катилине отступление, когда мы его начнем крошить.

— Начнете-то не вы, а мы.

— Что ж из этого?! без резерва и у вас дело не обойдется. Когда вам будет плохо, нам скомандуют: — Преторианцы, вперед! — и дело кончено.

— Ой, не хвастай!.. дома все здоровы?

— Все, только мама расхворалась. Целый месяц она, бедная, бегала из угла в угол по дому, снаряжая меня в поход вместе с тетей. И напекли, и наварили, и насолили, и нажарили, и нашили, и навязали они для меня всего целый воз. Ах, какая беготня была! мама — то захохочет, то заплачет, то наденет на меня всю амуницию, то снимет, то скажет: — Герой ты мой, не посрами чести предков! то — милый ты мой мальчуган, как мне тебя жалко! — и сны-то ей разные снились каждую ночь, то будто я. в Рим въезжаю и везу на копье голову Катилины, моей рукой отрубленную, то будто лежу я одиноко в поле раненый. Всяких амулетов и писаных заклинаний она мне надавала. Если б я это все на себя надел сверху доспехов, как мама советовала, то был бы похож на Пана или Макка наших фарсов [Арлекины древних времен] со всякими этими побрякушками и записками. Ужасно надоели мне эти приставания!.. я убегал от мамы на берег к девушкам… милые!.. долго теперь мне их не видеть!

— Счастливец ты, Фабий!.. весел ты и беззаботен, точно воробей!.. садись ужинать. Аминандр, не осталось ли чего-нибудь съестного?

— Осталось, господин, — ответил силач и ушел в другую палатку, где была походная кухня.

— Я думаю, что тебе скучно с этим стариком, — сказал Фабий, — а со мной знаешь кто? Церинт, брат наших рыбачек.

— Ему только 17 лет.

— Что ж такое?

— А то что оба вы — мальчишки.

— Да и ты еще не старый ветеран.

— Все же постарше тебя, отец дал мне слугу опытного, старого. Свернете вы себе шеи здесь оба!

Оруженосец принес кушанье, Фабий не отказался от предложенного угощения и стал с удовольствием есть.

— Счастлив ты, Фабий, всем ты счастлив! — воскликнул Аврелий с грустным вздохом, — есть у тебя мать, которую ты почитаешь и любишь. Ах, Фабий! мысль о матери парализует всю мою храбрость. Охотнее пошел бы я сражаться против самого Аннибала под Каннами, нежели против этой шайки злодеев. У них есть переодетые женщины… моя рука дрожит и роняет меч при этой роковой мысли… Фабий, я могу случайно пронзить то сердце, под которым получил жизнь!.. ах, какой ужас!

— Успокойся, твоя мать арестована за убиение Курия, одного из лучших наших лазутчиков.

— Плохое успокоение!.. мою мать ждет казнь.

— Чем же ты виноват?

— Знаю, что ни я, ни батюшка не виновны в ее преступлениях, но, Фабий, она все-таки моя мать… не сметь ни любить, ни чтить матери — ужасно! мать — святое слово, самое святое для человека, женщина, носящая это название, должна быть самою милою, самою дорогою из всех на свете. Счастливее был бы я во сто крат, если б она умерла, рождая Меня, вместо того, чтоб, будучи живой, покинуть меня сиротой в колыбели!.. ни улыбки, ни ласки, ни благословения не получил я от моей матери, встречаясь с ней, как чужой, у общих знакомых.

Сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как благородная, добрая тетя Клелия нежно ласкает тебя. Ты — ее сокровище, ее баловень, ее гордость и слава. Я счастлив выбором моей супруги, но мысль о матери не перестает меня мучить.

— Если Целеру удастся сделать обход в тыл Катилине, то завтра бой.

В это самое время в лагере Катилины, в палатке самозваного консула, происходил военный совет, или, лучше сказать, объявление будущих действий, потому что злодей никогда ни с кем не советовался, а только приказывал, изрекал приговоры и объявлял свою волю. С ним были его главные помощники, — Манлий, Фезулан и Кай-Фламиний-Фламма.

— Такой ловкости я не ожидал от пьяницы Дентула, — говорил Катилина, — напрасно я сердился прежде на его слова, что он может кое-что придумать лучше меня, напрасно я сердился на его медленность. Отлично обставил он мое дело! — аллоброги с севера, Юлий [Не Цезарь, а его однофамилец] из Апулии, Септимий из Пиценской области грянут на Рим вместе со мной, а в столице резня: консул и все патриции перебиты, командовать некому, город пылает, Антоний переходит на мою сторону.

В эту минуту раздался топот подъехавшего во весь опор коня и у палатки кто-то остановился, подслушивая разговор.

— Слава тебе, наш великий консул, наш диктатор, наш император! — закричали вожди, выпивая свои кубки.

— Благодарю, друзья!.. теперь выпьем еще за наше теперешнее благопол…

Его речь была прервана на полуслове вбежавшим воином, который вышиб кубок из руки его.

— Катилина! — вскричал вбежавший, — все пропало!.. беги!.. спасайся сию минуту, если успеешь!

Воин снял шлем со своей головы, его блестящие, белокурые с проседью волосы упали вдоль спины длинной косой.

— Семпрония! — воскликнул изумленный Катилина.

— Да, это я, я прибыла сюда, чтобы спасти тебя или умереть вместе с тобой.

— Лентул…

— Разве ты не знаешь, что он и все твои главные помощники, Цетег, Габиний и другие, казнены?

— Казнены?!

— Да. Аллоброги выдали их. Преция закололась, Фульвия умерла, потому что я убила Курия за его очевидную измену и шпионство за нами после твоего отъезда. Ах, что у нас было!.. ни лада, ни согласия, точно на гуслях без главной струны. Все перессорились или запили мертвой чашей!.. все закутили, забыв твое дело!.. я была арестована, но, пока собирались меня судить, успела подкупить дорогим перстнем, спрятанным в рот, одного солдата, переоделась в его платье и бежала сюда. Беги, Катилина, чрез час будет поздно!

— Друзья, — обратился злодей к вождям, — поспешите собрать войско для отступления на север, мы проберемся в Галлию, там всегда найдутся друзья и помощники, готовые к услугам врагов Рима.

— Катилина, отступление отрезано, — сказала Семпрония, — Метелл Целер сегодня обошел лагерь с тыла.

Злодей прижал свою правую руку ко лбу и стоял так несколько минут в раздумье, потом его голова понурилась на грудь.

— Все погибло!.. спасенья нет! — тихо воскликнул он глухим голосом, — о, Рок!.. величие или ничтожество, сила или гибель, свобода или цепи рабства, Олимп или бездна даруется человеку по прихоти Рока… ничтожный случай ставит он нередко на пути человека, и этот случай все ему дает или его губит!

Постепенно возвышая силу своего голоса, Катилина прокричал последние слова и упал к столу на стул, закрыв лицо руками.

Все присутствующие безмолвно переглядывались, ожидая, какое решение примет ужасный человек.

Катилина встал.

— Фламиний-Фламма, — обратился он к старику, стоявшему поодаль от других, — пошли в твой дом за бочками самого лучшего вина. А вы, друзья, соберите всех воинов моих и пируйте до рассвета, мы дорого продадим Цицерону нашу жизнь и свободу. Меня называли злодеем, пусть же скажут, что Катилина умер, как герой!

Вожди и старик вышли из палатки.

— Семпрония, — обратился Катилина к переодетой красавице, — повеселимся в последний раз!

Красавица положила руку на плечо ужасного любимого ею богатыря.

— Беги, Катилина! — сказала она умоляющим голосом, — один ты, может быть, успеешь проскользнуть сквозь цепь наблюдательных постов врагов.

— Один? — ни за что!

— Катилина, из всех наших женщин ты был всегда холоден только ко мне одной, именно к той, которая больше всех тебя любила. Я вела вольную и веселую жизнь, как все наши, но, развлекаясь с другими, я любила только тебя. Ты один был кумиром, которому поклонялось мое сердце, для тебя я бросила мужа и сына, для тебя я презрела самую опасность жизни, не бежала за море, а явилась сюда, чтобы спасти тебя, или умереть с тобою. Неумолимый, жестокий, холодный гордец! только единый день любви подарил ты мне после моей клятвы союзу, но и этого было мне достаточно, чтоб сильнее всех клятв закабалить тебе мое сердце и душу. Заклинаю тебя всеми клятвами, которые я тебе дала, заклинаю всеми услугами, которые я тебе оказала!.. беги!

— Нет.

— Бели это не властно над твоей упрямой душой, то знай, что это просьба Орестиллы и вашей дочери. Я с ними виделась в день и час моего бегства, Орестилла в моем лице умоляет тебя… беги, Катилина!

— Несчастные!.. что ждет их теперь? — казнь или нищета в ссылке?

— Они бежали в Массилию, Сенат по ходатайству Катулла, которому ты их поручил, решил оставить их в покое, только конфисковав все их богатство. Беги, Катилина!

— Нет. Ничем не убедишь ты меня, Семпрония. Умрем вместе!.. врата вечности открылись предо мной, земля ускользает из-под ног моих, близится великий момент моей кончины… теперь я скажу тебе, Семпрония, почему из всех наших не преследовал я одну тебя. Я любил тебя.

— Любил!

— Да. Я не мог равнять тебя с другими моими игрушками, которыми тешился, презирая их. В тебе, героиня моего дела, я видел существо, подобное мне. Орестилла была для меня только источником богатства.

— Но ведь и я была богата.

— Богатство Орестиллы я мог тратить, куда мне угодно, изменяя ей ежедневно, если б я поклялся в любви тебе, то не мог бы нарушить клятву. Мое сердце клялось тебе, ты была всю жизнь для меня богиней, которой я поклонялся, но поклонялся тайно, не профанируя моей святыни, единственной слабой струны моего сердца. Я погибну, но не погибнет мое дело, оно есть только продолженье великих революций, которые потрясут Рим до основанья, не оставив камня на камне в здании старых порядков. Как Феникс из своего пепла, возникнет на старых развалинах новый Рим, новый, еще более славный, владыка вселенной. Никакие самопожертвования не закроют этой бездны, разверзшейся на Форуме, под ногами расстроенного государства, пока оно не сплотится под единоличной властью мудрого повелителя, который мановением своего жезла вмиг уничтожит все партии Сената, эту язву, разоряющую страну хуже всякого врага.

— Ты был бы этим мудрым повелителем, никто лучше тебя не мог бы…

— Не льсти!.. я сурово очистил бы Рим от всех плевел, но не знаю, возрастил бы или нет я там пшеницу. Может быть, вырвавши плевелы, я позволил бы расти еще худшим тернам, но тернам не расти в Капитолии Вечного Города!.. более сильная рука, нежели моя, сожгла бы эти терны, сожгла бы и меня вместе с ними, настал бы скоро час моей гибели… тогда я умер бы тираном, теперь же я умру, как герой… враги врагов моих очистят мою память.

Глава XLI. Последний бой

При первом блеске утренней зари в лагере Антония трубы проиграли общий сбор.

Трусливый старик сделал самое лучшее, что мог придумать: под предлогом подагры отказался от командования войском, передавши начальство храброму легату Петрею.

Сказав ободрительную речь, Петрей повел легионы и расположил в боевой порядок против лагеря врагов, оставив преторианскую когорту в резерве на пригорке.

Катилина вывел также свои три легиона.

Бой предполагался слишком неравный: не битва, а избиение. Но избиваемые были воодушевлены мужеством отчаяния. Предводитель горячо увещевал своих воинов не сдаваться живыми под топор или в петлю палача. У них еще была последняя искра надежды спасения: возможность пробить себе выход из равнины, окруженной горами, где их заперли враги. Они знали, что всем-то им не уйти живыми, но каждый, как при бросании жребия, ласкался мечтой, что, авось, именно он будет в числе этих немногих спасшихся счастливцев. Только трое не дрожали за себя в этот день: Катилина и Семпрония, решившиеся умереть геройской смертью, и Фламиний-Фламма, не могший сражаться, больной старик, он заперся в своем доме, решившись переждать эту военную бурю, чтобы после нее, под шумок, улизнуть куда-нибудь.

Тихо сошлись обе армии маршем, громадная с крошечной, и завязался бой.

Петрей удивился, встретив неожиданный отпор несломимого мужества. В войске Катилины каждый солдат шел на десятерых, каждый дрался, как лев, до последнего дыхания, не отступая ни на шаг.

Уже день стал клониться к вечеру, а победа не склонялась еще на сторону Петрея.

Консул Антоний стоял на пригорке, где находилась когорта преторианцев, глядя с удивлением на медленный успех отборных ветеранов.

Молодой Фабий, стоя со своим Церинтом, скучал от юношеского нетерпения поскорее отличиться.

— Я вчера говорил Аврелию, что без нас им не победить, — вот и моя правда! — сказал он.

— Рубятся-то как жарко! — воскликнул сын Катуальды, улыбаясь.

— Ах, как скучно стоять на одном месте без дела целый день!.. несчастная лошадь измучилась под седлом… я — в этих латах… плечи мои ноют от непривычки… о, скука!

— Погляди, господин, вон там высокий воин в консульском плаще, должно быть, сам Катилина… гляди, как он носится туда и сюда… ловко он рубится!.. где он, там кучи убитых… он — сущая, воплощенная Смерть!

— Тетя говорила, что старый Вариний прозвал Мертвой Головой прежде всех других именно его. Сегодня оправдается это прозвище. Церинт, я вижу Аврелия.

— Где, господин?

— Вон он на карей лошади в самой густой толпе… оруженосец его еще жив, и их еще не разлучили в суматохе, они вместе бьются, рядом… Церинт!.. ах!.. Аврелий упал с лошади!

— Преторианцы, готовьтесь! — раздалась команда начальника когорты.

Произошла суматоха. Молодые люди быстро вскочили на коней и выстроились в боевой порядок.

— Шагом вперед!

Они спустились с пригорка в долину.

— В карьер!

Преторианцы, как вихрь, налетели на ослабевших врагов, и под натиском свежих сил пали последние остатки армии Катилины.

Бой кончился, не превратившись в избиение, потому что геройское мужество заговорщиков нанесло большой урон армии консула.

Настала темная, дождливая ночь.

Победители разбрелись по полю битвы, отыскивая убитых и раненых друзей.

Фабий и Церинт, здравые и невредимые, как почти все преторианцы, идя вместе с другими воинами, увидели на берегу маленькой горной речки, впадающей в извилистую Арно, группу воинов, хлопочущих о двух раненых.

— Фабий! — окликнул знакомый голос.

— Аврелий!.. друг!.. ты не убит! — радостно вскричал юноша, увидав раненого при свете факелов.

— Я скоро умру… я ранен в бок ударом кинжала.

Оруженосец, тоже раненный в руку, стоял около господина на коленях. Воины заботились о том и другом, перевязывая их раны.

— Я тоже ранен, — горделиво заявил Фабий, — конечно, это пустяки, — три царапины, но все-таки и это — раны за отечество.

— А меня-то как по голове треснули! — хвастался Церинт, — я думал, что прочь отсекут или пополам раскроят… да ничего… каска выдержала.

Раненого Аврелия подняли и повели под руки к лагерю, не имея возможности устроить носилки для него.

— Мне удалось счастливо пересадить господина с его убитого коня на моего и вывезти под защитой наших из сечи, — пояснил оруженосец, Аминандр.

— Ты спас меня, Аминандр… мой отец наградит тебя, — сказал Аврелий, — если же я умру, то все-таки в шатре, среди друзей моих.

— Вот лежит Сульпиций, — заметил один из воинов, — он убит, бедняга!

— Он дышит, — возразил другой, поднесши факел к приподнятому телу.

— Понесем его!

Чрез несколько минут многие разом вскричали: — Аниций!

— Убит, — сказали они, осмотревши раздробленную голову воина.

Они шли, узнавая в лежащих родных, товарищей или начальников, подбирали раненых, перевязывали их раны, как могли, и уводили, а не могших идти несли, уложив на плечи. Аврелий, пока силы его еще не оставили, предпочитал идти.

— Женщина в солдатской одежде… переряженная! — вскричали солдаты, приподняв за косы раненую Семпронию.

— Прочь! — вскричала красавица гневно и гордо, как на рабов, — не прикасайтесь ко мне, рабы Цицерона!.. я умираю… да не коснется до меня ничья рука в минуту смерти после руки, поразившей меня!

— Моя мать! — в ужасе воскликнул Аврелий.

— Меня сразила рука поважнее твоей, мальчишка!.. меня убил сам великий Катилина по моей просьбе… ад зияет… Минос и Радамант ждут свою жертву… Алекто готовит муки… Катилина!.. я разделю мученья с ним…

Аврелий при помощи воинов стал на колена, умоляя мать:

— Матушка, в твою последнюю минуту приласкай твоего сына, благослови!.. я опасно ранен, может быть, скоро умру.

Слабая улыбка явилась на устах умирающей.

— Публий, — сказала Семпрония, — нет нам ничего общего ни здесь… ни там… раб Цицерона!

— Я слуга не Цицерона, а моего отечества, матушка, примирись, поцелуй, благослови!..

— Она скончалась, — сказал один из воинов.

— С именем своего врага, Цицерона, на устах, — заметил Аминандр. — Какая злая шутка судьбы!

— Не благословив… не приласкав меня, — проговорил Аврелий и упал без чувств на руки верного слуги.

Аминандр, не обращая внимания на свою рану, не хотел идти в лагерь и не дал нести грубо на плечах своего господина. Попросив Фабия прислать поскорее носилки, оруженосец положил Публия-Аврелия на землю и сел около него, уверенный, что рана его опасна, но не смертельна.

Добыть какое-нибудь пособие на поле сражения в те времена было очень трудно. Отправляясь в поход, войска не снабжались никакими медицинскими инструментами, травами и т. п. предметами, которые ныне считаются необходимыми. Только у богатых начальников было кое-что в запасе на всякий случай, да и того часто в суматохе не могли скоро найти.

До утра просидел оруженосец над своим господином, проявлявшим слабые признаки жизни только прерывистым дыханием, просидел, не дождавшись носилок, разобранных для более важных лиц, нежели Аврелий, служивший простым рядовым, несмотря на знатный род, как всякий молодой воин.

Сильный дождь промочил неустрашимого спартанца, ветер обсушил его. Аминандр оборвал свои рукава, стараясь заменить плохие перевязки глубокой раны Публия. На рассвете он увидел старика, тихо бродившего между телами павших.

— Почтенный старец! — позвал он.

Старик подошел.

— Посоветуй мне, что делать с этим несчастным!.. до лагеря далеко нести его на руках, а носилок за ним не присылают. Ты поселянин?

— Да, — ответил старик, — я здешний помещик, Фламма.

— Кай-Фламиний-Фламма, дядя Квинкция… какая случайная встреча!.. я тебя сначала не узнал. Я знаю тебя, Кай-Фламиний, ты был заговорщиком.

— Заговорщиком я не был, мои лета спасли меня от ужасного злодейства поднять руку на мое отечество, но я был укрывателем, в этом я сознаюсь. Катилина платил мои долги, а я укрывал в моем доме его запасы оружия и провизии. Катилина убит, он лежит недалеко отсюда. Отнесем раненого в мой дом до прибытия пособия.

Аминандр согласился и понес юношу вдвоем со стариком.

— Вот труп Катилины, — сказал Фламма.

Опустив бережно раненого на землю, Аминандр пошел в указанную сторону, там он увидел злодея, покрытого ранами.

Эта голова, измыслившая многочисленные злодейства, теперь была уже действительно мертвой. Глаза Катилины были широко раскрыты, он лежал, обращенный лицом к лагерю врагов, встретив свою смерть, не отвернувшись, как герой.

Аминандр хотел плюнуть в лицо злодею, но удержался от оскорбления покойника и ушел прочь.

— Он еще дышал, когда я нашел его, — сказал Фламма.

— Не такой бы смертью умереть этому злодею! — вскричал Аминандр в невольном гневе.

Глава XLII. Над бездной

Взятый нами для романа период времени от смерти Суллы до смерти Катилины кончен.

Сенат даровал Антонию триумф, а Цицерону титул отца отечества. Это последнее возбудило непримиримую зависть и вражду трусливого старика, одолевшего врагов только благодаря храбрости и распорядительности Целера и Петрея. Ненависть Антония перешла и к его сыну, бывшему впоследствии триумвиром-правителем.

Антоний-сын убил Цицерона рукой наемного убийцы.

Торная дорога мятежей, протоптанная Марием, не заросла после Катилины. Пошедший по ней Юлий Цезарь угадал причины неудач своих предшественников, он добился власти над Римом, не прибегая к террору, этому пугалу каждого народа. Лаской к знатным и щедростью к бедным Цезарь привлек к себе сердца. Его тоже убили, но непригодность старых порядков стала до того очевидна в Риме, что никакие усилия экзальтированных фанатов не могли воскресить отжившую республику, невозможную при данном положении дел.

Каждый переворот в жизни человечества можно сравнить с семидневным сотворением мира. Разрушение старого строя жизни и возникновение нового не может совершиться разом, всегда этому предшествует нечто, подобное хаотическому состоянию, из которого мало-помалу выделяются элементы мрака и света, воды и суши, и разграничиваются между собою.

Эпоху, взятую нами, Моммсен характеризует так: ‘Римляне сбились с толку не единственно насчет своей старой веры, но и насчет самих себя. Ужасные потрясения пятидесятилетней революции и инстинктивное предчувствие, что междоусобная война еще не кончена, усиливали беспокойное ожидание, стесненное, мрачное настроение духа толпы.

Тревожно блуждающая мысль взбиралась на каждую высоту и погружалась в каждую бездну, надеясь найти в них новые откровения насчет грядущих роковых кризисов, новые надежды в отчаянной борьбе против судьбы или, может быть, только новый страх.

Чудовищный мистицизм находил во всеобщей политической, экономической, нравственной и религиозной распущенности пригодную для себя почву и рос с ужасающей быстротой, точно гигантского роста деревья за ночь вырастали из земли, никто не знал, откуда они и для чего, и самое это чудесно-быстрое возникновение производило новые чудеса, охватывая эпидемически всякий не слишком твердо установившийся дух’ [Моммсен. Римск. Ист., т. II., гл. XII].

Таково было хаотическое брожение умов в последнем веке до Р.Х., бывшем и последним веком республики Рима, вследствие разложения язычества перед пришествием Спасителя и несостоятельности прадедовских уставов государственной жизни.

Воцарение Августа было как бы первым днем творения для политической жизни обновленного Рима, а Рождество Христово — для нравственной.

То и другое было светом, но этот свет долго сиял над хаотической бездной, потому что развратившиеся римляне не умели после первого императора ни вручить власть в достойные руки, ни понять истин христианства.

Власть перешла в руки чудовищ, а чистая вера подверглась гонению, и несколько периодов борьбы должна была пережить Церковь, пока не утвердилась на развалинах древней мифологии и не почила от трудов.

Но, глядя на события беспристрастно, надо признать факт, что христианство быстро развилось и оросилось кровью мученичества только там, где разложение язычества подготовило ему удобную почву. Семена же, по словам притчи, падавшие на камень, не прозябали. Много веков спустя после Р.Х., когда уже Рим сделался главою церкви, провинции еще коснели в идолопоклонстве. Мирные земледельцы, не вдававшиеся в философию, равнодушно смотрели на кровавые трагедии своей столицы, равнодушно молились прежним богам, нередко смешивая их с угодниками новой веры, тревожась больше об урожае своей полбы и винограда, нежели о свержении кумиров Юпитера.

Они равнодушно приняли новую веру по приказанию правительства, но приняли только ее внешнюю, обрядовую сторону. Неаполитанский рыбак и пахарь до наших дней язычники. Первый молится огням св. Эльма, как прежде молился огням Кастора и Поллукса, и чтет ‘Морскую Звезду’, — Madonna Stella marina, как чтил в древности Venus regina stellarum, а второй видит в св. Януарии укротителя огнедышащего Везувия, смешав его имя с именем Януса, укротителя боевых распрей.

Людмила Дмитриевна Шаховская

Над бездной

Часть первая. Из беды в беду

Глава I.Пирушка у актрисы. — Замысел Юлия Цезаря. — Неугомонные шалуны

Глава II. Люцилла

Глава III. Люцилла в храме Изиды

Глава IV.Люцилла и ее избавитель. — Мучительная тайна

Глава V. Мученье расточителя. — Отец в затруднении

Глава VI.Люцилла в добровольной ссылке. — Гладиатор Меткая Рука

Глава VII. Кумир красоты и кумир силы

Глава VIII. Наперекор всему

Глава IX. Затеи стариков, неприятные молодым

Глава X. Причуды старого богача

Глава XI. Плутни рабов

Глава XII. Ундина лазурного грота

Глава XIII. Всеобщая беда из-за галла

Глава XIV. Перемена ролей: постылый мил, а милая — постыла

Глава XV. Капризный господин и сметливый невольник

Глава XVI. Вспышка догорающего светоча

Глава XVII.Очень вкусный кисель, состряпанный молодой невестой старому жениху

Глава XVIII.Третья беда хуже двух первых. — Не во время смерть

Глава XIX. Союз кровавой клятвы

Глава XX. Двенадцать проскрипций

Глава XXI. Последнее прости

Глава XXII. Новая жертва безрассудства

Глава XXIII. Мертвая Голова

Глава XXIV. Напрасные попытки примирения

Глава XXV. Гонимый роком и людьми

Глава XXVI.Первые мечты Аврелии. — Любовь досужего сердца

Глава XXVII. На вулкане

Глава XXVIII

Провинциалка и столичные диковины. — Дядюшка-раб. — Голос с того света. — Уколотый язык. — Ягненок без копыт. — Что ни шаг, то впросак!

Глава XXIX. Искуситель и жертва

Глава XXX. В тенетах суеверия

Глава XXXI.Три письма с одинаковым содержанием. — De mortuis bene aut nihil

Глава XXXII. Таинственный богомолец. — Роковые стихи

Глава XXXIII. Дикарь и медведь

Глава XXXIV. Выгодный торг. — Заклинание

Глава XXXV. Жертва чуть не спаслась

Глава XXXVI.Признание невольницы. — Могущество заклинания

Глава XXXVII. Чтение поэмы

Глава XXXVIII. Супруги-сплетники

Глава XXXIX. Злодей проникает к жертве. — Сплетники в кухне

Глава XL. Всеобщая путаница

Глава XLI. Никто ничего не понимает

Глава XLII.В осаде от друзей. — Мертвая Голова является поселянам

Глава XLIII. Бессонница целого околотка

Глава XLIV. Между жизнью и смертью

Глава XLV. Прошлое доброго помещика

Глава XLVI. Бегство Люциллы

Глава XLVII. Три простака

Глава XLVIII. Отравленный букет

Глава XLIX. Замечательное qui pro quo. — Гладиатор-сват

Глава L. Канун Нового года

Глава LI. Помеха счастью. — Смерть отца

Глава LII.Похищение Аврелии. — В вертепе. — Бегство. — Исчезновение

Глава LIII. В Байях

Глава LIV.У грота Вакха. — Острый поцелуй. — Прыжок в окно

Глава LV. Фальшивый брак

Глава LVI.Характер актрисы. — Помощь беспомощной, откуда она меньше всего ожидала. — Первые признаки помешательства

Глава LVII. Аврелия и актриса

Глава LVIII. Аврелия у Цицерона

Глава LIX. Любовные стихи весталки

Глава LX.Смертный приговор. — Осужденный и хорист. — Встреча с весталкой

Глава LXI. Брак, расторгнутый кинжалом

Глава LXII. Аврелия принимает яд

Глава LXIII. Люцилла в тюрьме

Глава LXIV. Люцилла вверяет свою тайну

Глава LXV.Просьба Люциллы и суд над ней. — Смерть Люциллы и ее странное завещание

Часть вторая. Таинственный певец

Глава I. Смерть или рабство?

Глава II. Вздохи страдальцев

Глава III. Певец-утешитель

Глава IV. Злодей и его друзья

Глава V. Бедняк покупает нищего

Глава VI. Сенатор в рабстве. — Дитя любви и горя

Глава VII. Ночное бегство бандитов

Глава VIII. Певец-волшебник. — Раб делается другом

Глава IX.Свободные люди в свободном лесу. — Оценка головы. — Гладиатор-игрок

Глава X. Бродяги в развалинах. — Певец Рамес

Глава I.
Пирушка у актрисы. — Замысел Юлия Цезаря. — Неугомонные шалуны

Глава IV.
Люцилла и ее избавитель. — Мучительная тайна

Глава VI.
Люцилла в добровольной ссылке. — Гладиатор Меткая Рука

Глава XVII.
Очень вкусный кисель, состряпанный молодой невестой старому жениху

Глава XVIII.
Третья беда хуже двух первых. — Не во время смерть

Глава XXVI.
Первые мечты Аврелии. — Любовь досужего сердца

Глава XXXI.
Три письма с одинаковым содержанием. — De mortuis bene aut nihil

Глава XXXVI.
Признание невольницы. — Могущество заклинания

Глава XLII.
В осаде от друзей. — Мертвая Голова является поселянам

Глава LII.
Похищение Аврелии. — В вертепе. — Бегство. — Исчезновение

Глава LIV.
У грота Вакха. — Острый поцелуй. — Прыжок в окно

Глава LVI.
Характер актрисы. — Помощь беспомощной, откуда она меньше всего ожидала. — Первые признаки помешательства

Глава LX.
Смертный приговор. — Осужденный и хорист. — Встреча с весталкой

Глава LXV.
Просьба Люциллы и суд над ней. — Смерть Люциллы и ее странное завещание

Глава IX.
Свободные люди в свободном лесу. — Оценка головы. — Гладиатор-игрок

Глава XII
Друзья-отшельники. — Певец — любимец богача

Глава XIII.
Возвращение счастливой четы. — Сплетники в гавани. — Певец-забияка

Глава XV.
Старый жрец. — Адский план злодея. — Подложные улики. — Гибель двух жертв

Глава XVII
Дедушка-колдун. — Ссора друзей. — Видение художника. — Певец-Водяник

Глава XVIII
Две невесты одного жениха. — Отвергнутая любовь. — Испорченный парик. — Певец — убийца своей жены

Глава XXI
Благословение на месть. — Певец — брат Люциллы

Глава XXIII
Тщетные старания художника узнать тайну певца. — Моментальное превращение. — Певец-старик. — Цицерон и начальник охранителей

Глава XXIV
В катакомбе. — Прощение тестем зятя

Глава XXV.
Переселение душ. — Певец — гений добра

Глава XXVIII
Подземный вулкан и незримая туча. — Знаменитая речь Цицерона. — Изгнание злодея

Глава XXXI
Поцелуй-разлучитель. — Певец-оруженосец. — Художник и его тесть

Глава XXXIV
Певец-проказник. — Старшим горе, младшим смех

Глава XXXV
Невольная разлучница. — Певец-сват

Глава XXXVI
Ожерелья Люциллы. — Певец-вор

Глава XXXVII
Общая ссора из-за певца. — Певец-похититель девушки

Глава XXXVIII
Рыбак в сетях у своей рыбы. — Изгнание певца

Глава XXXIX
Певец — карикатура красоты. — Возвращение ссыльных. — Три свадьбы