НАБРОСКИ КАРАНДАШЕМЪ.
ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ЭТЮДОВЪ ‘MOИ ДРУЗЬЯ’.
ПЕТРЪ ААНАСЬЕВИЧЪ СУСЛИКОВЪ.
Кн. В. Мещерскій.
Наброски карандашом, Мещерский Владимир Петрович, Год: 1874
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Другъ онъ мн и пріятель. Родился въ провинціи потомственнымъ дворяниномъ. Привезенъ въ Петербургъ лтъ двнадцати. Отданъ въ первоклассное гражданское училище. Умный мальчикъ, любилъ сладости, лнивъ былъ, сентименталенъ. Вообще малокровенъ. Оттого при рост, развились не столько кости и мускулы, сколько жиръ. Наружности красивой, но вялой. Задумчивъ и крайне подозрителенъ сталъ около 16-ти лтъ. Кончилъ курсъ благодаря дарованіямъ отлично. Лтъ 19 поступилъ на службу, съ круглымъ лицомъ, слегка отвислымъ подбородкомъ, медленными движеніями, умными глазами и страшною ненавистью въ холодной вод и къ рыб. Воспитаніе общественное не излечило нкоторыхъ недуговъ домашняго воспитанія, напр., разныя суеврія, страхъ встрчи съ попами, трехъ свчей, тринадцати за столомъ, дурнаго глаза, даже страхъ темной комнаты.
За то воспитаніе привило ему даръ писательства. Бдный другъ, отчего ты не предугадалъ сколько бдъ этотъ даръ теб готовитъ!
Предметомъ сочинительства была политическая экономія. Написалъ Сусликовъ статью 20-ти лтъ отъ роду подъ названіемъ: ‘О народныхъ экономическихъ силахъ’. Написалъ и отдалъ по моему совту въ редакцію NN. Напечатали.— Черезъ мсяцъ или около того получаю записку отъ Сусликова: ‘Прізжай, умираю. Твой Сусликовъ.’ Лечу къ нему, онъ лежитъ на диван, и видъ у него точно умирающій, лицо его такъ судороги и дергали. Возл лежалъ открытымъ нумеръ журнала NN.
— Что съ тобой, говорю я.
— Убили, прошепталъ Сусликовъ, и рукою указалъ на книгу.
Я поднялъ книгу, взглянулъ на то мсто, гд она была открыта: рецензія статьи Сусликова. Въ конц было сказано: ‘словомъ, для заключительной характеристики этой статьи скажемъ, что авторъ ея, почтенный г. Сусликовъ, столько же смыслятъ въ политической экономіи, сколько нкое животное (только не сусликъ, а покрупне) въ апельсинахъ’.
Я расхохотался. Друга моего передернула еще сильнйшая судорога.
— Да, сказалъ. онъ умирающимъ голосомъ, такъ теперь смется надо мною вся Россія, Европа будетъ смяться. При слов Европа опять судорога: носъ сошелъ къ подбородку.
— Боже, къ чему я подписалъ! вдь именно въ тотъ день, какъ я подписалъ статью и везъ ее въ редакцію, какъ вчера помню, встртилъ не одного, а трехъ поповъ. Говорило вдь мн предчувствіе проклятое, а тамъ у самой редакціи еще похорони встртилъ, убили, убили, похороненъ, на вки, на всегда, а начальство-то что скажетъ. Нтъ, да ты представь только себ, какъ то я войду въ департаментъ, — заговорилъ присвши на диванъ Сусликовъ, — такъ свиньею и войду, непремнно обзовутъ свиньею, обзовутъ, обзовутъ, а директоръ-то вдь пожалуй просто выгонитъ, — я со свиньями, скажетъ, и служить не хочу, мараете наше вдомство, чего вы за писательство-то принялись, кто васъ просилъ, а, ну, ну отвчайте, для позора, безчестія, а, что, довольны?— а потомъ на Невскомъ, какъ я на Невскій то выйду, а въ театр, помилуй, никуда и показываться нельзя, потому какъ увидятъ, сейчасъ, сейчасъ же и скажутъ — а, Сусликовъ, это тотъ знаешь, политико-экономъ, котораго свиньею въ журнал выругали. Нтъ, да ты только вообрази, ну куда я теперь пойду, куда, — я тебя спрашиваю, — я могу теперь идти? И вдь далось мн это писательство подлое, мерзкое, что? радъ теперь, глупое ты рыло, харя ты богомерзкая, доволенъ, а? свинья ты и есть.
И опять Сусликовъ повалился на диванъ, и опять начались дерганья.
Бдный другъ. Мало по малу онъ сталъ поправляться отъ удара. Но, увы, остались неизлечимые слди катастрофы. Какъ только произносилось имя журнала, въ которомъ его выругали, или слова: политическая экономія, апельсинъ, или свинья, у Сусликова начинались въ лиц такія дерганья, что онъ долженъ былъ или становиться въ уголъ комнаты спиною въ гостямъ, или уходилъ въ другую комнату, и въ теченіе минутъ пяти все отдергивался.
По совту докторовъ Сусликовъ лечился желзными водами въ Франценсбаден, такъ какъ доктора приписывали этотъ страхъ журнальной руготни малокровію. И дйствительно посл шести недль курса леченія, Сусликовъ сталъ относиться къ критик журнальной посмле и дерганья лица сдлались слабе. Но въ тоже время общее состояніе духа его сдлалось подозрительне, въ каждомъ человк Сусликовъ принимался искать заднія мысли.
На служб Сусликовъ сдлался невыносимъ, такъ по крайней мр охарактеризовалъ его директоръ департамента, прямой его начальникъ. Встртится съ директоромъ, тотъ дастъ ему руку и пройдетъ мимо, Сусликовъ сейчасъ выводитъ изъ этого, что директоръ иметъ противъ него личность, скажетъ ему директоръ что нибудь, Сусликовъ отвтятъ, тотъ ничего не скажетъ или заговоритъ съ другимъ, Сусликовъ уходитъ въ увренности, что слова его директору не понравились.
И что же онъ длаетъ? Писать или врне куда нибудь двать свою писательскую способность, была потребность души и пальцевъ у Сусликова, и вотъ садятся онъ и начинаетъ строчить объяснительное или сентиментальное письмо директору: въ первомъ случа онъ пишетъ 8 большихъ страницъ въ поясненіе того, что онъ хотлъ сказать въ тхъ двухъ словахъ, которыя при свиданіи съ директоромъ онъ, директоръ, будто бы не такъ понялъ, во второмъ письм Сусликовъ объясняетъ на 10 страницахъ, какія чувства онъ питаетъ въ своему начальству вообще, какъ сладко онъ его любитъ, и какъ горько было ему сегодня убдиться въ департамент, что директоръ питаетъ къ нему какую-то глухую, для него непонятную вражду, и пользуется всякимъ случаемъ, чтобы ему ее выказывать. Директоръ, получивъ письмо, объясняетъ Сусликову словесно, что онъ никогда не имлъ въ виду питать къ нему какія нибудь враждебныя чувства, и что напротивъ, проявленія будто бы этой вражды суть не что иное какъ фантазія его, Сусликова. Сусликовъ въ отвтъ говорятъ нсколько словъ изъ глубины обрадованной и ободренной директорскими словами души и уходятъ, но черезъ два часа онъ опять сидитъ я валяетъ, что есть духу, письмо тому же директору, пыхтитъ, потетъ, утирается и все строчитъ — для чего-бы ‘ни думали? ему показалось что директоръ пойметъ его слова не такъ, а такъ, то есть во вредъ ему Сусликову, и вотъ Сусликовъ считаетъ своимъ ‘священнымъ долгомъ’ возстановить истину въ высказанныхъ имъ словахъ. Кончилась эта переписка очень трагически для Сусликова. ‘Вообрази,’ говоритъ мн Сусликовъ, ‘я поругался съ начальствомъ, подалъ въ отставку, нельзя, братъ, совсмъ служить: придираются на каждомъ шагу’.
— Какъ придираются, за что? спросилъ я.
— Да за все: представь себ, вдругъ директоръ говоритъ мн — впрочемъ тутъ не директоръ, нтъ, какое, тутъ интриги, все интриги, я ужъ знаю, и Сусликовъ принялъ таинственную фигуру.
— Да что же случилось?
— Вообрази, братецъ ты мой, директоръ за мной присылаетъ — ему на меня наговорили, и вдь я знаю кто, все это по правд сказать одна только зависть, больше ровно ничего.
— Господи, да говори же въ чемъ дло.
— Ну да очень просто — директоръ говоритъ мн: какъ, батюшка, служба не по нраву, какъ, говорю я, отчего не по нраву, вообрази, а? не по нраву! какъ теб это кожется? мн-то не по нраву.
— Ну, ну, дальше что?
— Да-съ, говоритъ онъ, потому вы всмъ тревожитесь, ни письма какія-то пишете, — а? слышишь, какія-то! имъ пишутъ дло, потому нельзя же не писать, когда Богъ знаетъ что на васъ думаютъ, ну напишешь строчекъ 20, объяснишься, чтожъ тутъ дурнаго, а онъ вишь какъ хватилъ: какія-то письма.
— Ну, дальше что?
— Ну я, разумется, того: значитъ ни много недовольны, очень жаль, говорю, потому такъ и такъ.
— Ну и что же?
— Ну пришелъ я домой, и написалъ ему письмо.
— Какъ опять письмо, да вдь тебя просили убраться?
— Ну такъ что же, что просили, просили — я и уберусь, а все-таки надо было объяснить въ чемъ дло: безъ этого смшно уходить, точно бглецъ какой, да и письмо-то маленькое было. (Посл я узналъ, что письмо было на 16 большихъ страницахъ).
— Ну и что же?
— Ну и ничего! отвта вижу никакого: ждалъ дв недли, я еще письмо.
— Да ты съ ума сошелъ, ну а затмъ?
— А затмъ, какъ увидлъ, что нтъ отвта, я и перешелъ въ другое вдомство.
По справк оказалось, что мой другъ Сусликовъ въ эти 8 года службы написалъ директору и министру 83 письма, среднимъ числомъ каждое письмо вмщало въ себ 12 страницъ in-quarto, значить 240 съ чмъ-то листовъ или до 1000 страницъ!
Дня черезъ три встрчаю я Сусликова на Невскомъ. Вяжу, лицо у него чмъ-то озабочено.
— Что ты такимъ озабоченнымъ министромъ гуляешь, спрашиваю я.
— А, здравствуй братецъ! да такъ, какъ бы теб сказать: я ныньче у своего новаго министра былъ.
— Ну что, доволенъ ты имъ?
— Доволенъ-то доволенъ: какже, принялъ прекрасно, обласкалъ, наговорилъ кучу любезностей, премилый человкъ, ну и кое-что того о длахъ пораспросилъ, видно интересуется. Да, только вотъ дло въ чемъ: чортъ его знаетъ, такъ ли я ему отвтилъ, пожалуй онъ того не такъ понялъ, или у меня языкъ не такъ какъ бы слдовало повернулся, кто его знаетъ, чего добраго онъ того, усомнится, скажетъ, неравно…
— Ну, батюшка, я ужъ вижу къ чему ты всю эту ахинею несешь: руки чешутся, объяснительное письмо писать хочешь.
— Нтъ, какое письмо, нтъ, я это только такъ, хожу себ, гуляю, да такъ про себя и разсуждаю: нтъ, гд тутъ письмо, я письма и не думаю писать, стану я писать, вотъ еще, только что представился, и ужъ письмо, ну, тамъ, немного погоди, пожалуй того, и можно, разумется, глядя по тому какъ обстоятельства выскажутся, да и признаться сказать, онъ мн показался изъ такихъ знаешь, которые писемъ не особенно любятъ читать.
— Ну то-то же, Боже тебя упаси писать ему письмо. На другой день прихожу къ Сусликову.
— А вдь я, братецъ, написалъ письмо.
— Кому, министру?
— Да, братецъ ты мой, министру.
— Ахъ ты сумасшедшій этакой.
— Да нельзя было, постой, братецъ ты мой, я теб сейчасъ объясню: нельзя было не написать потому я какъ того, сталъ припоминать, выходитъ, что не то совсмъ сказалъ, а вдь онъ можетъ обо мн Богъ знаетъ что подумать.
— Послушай, ты право себя погубишь этими письмами. Ну дай мн честное, благородное слово, что безъ моего согласія ни одного письма министру писать не будешь: пока не дашь, я отъ тебя не уйду.
— Ну, ну, успокойся, даю теб слово, это только такъ, впередъ ужъ не буду. Ну, зарекомендовался, больше ничего, чтожъ тутъ дурнаго. А впередъ не буду, ей Богу, не буду.
Мн все таки стало страшно за Сусликова. Пожалуй въ самомъ дл его упекутъ въ сумасшедшій домъ. Мн хотлось во что бы то ни стало обратить его къ литературной дятельности, такъ какъ онъ имлъ дарованіе, а потребность въ писаніи била бы удовлетворена. Но какъ? Посл эпизода съ свиньею, затрогивать даже шутя вопросъ о литературной для него дятельности было немыслимо.
Слдующій смшной случай помогъ мн осуществить мое намреніе.
Сусликовъ бывалъ въ свт и любилъ ухаживать за дамами. Одной изъ нихъ онъ написалъ стихи. Та возьми и сыграй съ нимъ штуку, зная его ненависть и страхъ къ печати.
Въ прекрасный день записка отъ Сусликова: ‘Умеръ, совсмъ умеръ, прізжай.— Сусликовъ.’ Прізжаю и что же застаю: Сусликовъ у письменнаго стола, съ растрепанными волосами, съ блднымъ лицомъ, съ впалыми глазами сидитъ и строчитъ письмо.
— А это ты, говоритъ онъ, ну, братъ, вотъ, на гляди, совсмъ-таки убили меня, всю ночь не спалъ, вчера вечеромъ возвращаюсь домой, — Сусликовъ говорилъ захлебываясь, задыхаясь и лихорадочно скоро, — вообрази, застаю пакетъ, открываю, и вотъ, а, какъ теб это нравится, вотъ, моя смерть, потому какъ есть смерть, — Сусликовъ подаетъ мн газету, въ ней напечатаны его стихи за подписью Nemo, — нтъ, да ты только вообрази, а, мои стихи!— и Сусликовъ обтеревъ лобъ платкомъ, принялся опять писать, прочитавъ на-скоро, что было имъ написано.
Я прочелъ стихи: они были прелестны.
— Да ты что же пишеть-то, спросилъ я, и съ ужасомъ увидлъ что уже два письма были написаны и адресованы: на одномъ адресъ былъ: Его Высокопревосходительству NN., въ собственныя руки, на другомъ: Его Высокоблагородію господину редактору газеты NN.
— Я-то, я, я пишу, да какъ тутъ не писать, нельзя не писать: министру во первыхъ надо объяснить, онъ, братъ, ткрпть не можетъ никакихъ стиховъ, ну такъ какже не написать, не сказать что-дескать я и не думалъ, одеимъ словамъ объяснить, что это, тьфу ты мерзость эдакая. Ну-ну, какже посл этого жить, вдь жить невозможно: напишешь стишки, такъ, на вечер, отъ нечего длать, вдругъ въ газет они появились, а? и пойдутъ ругать, да еще какъ, не то что свиньей, похуже еще пожалуй, да изъ службы опять выгонятъ, а барыня-то что скажетъ, Господи! вотъ напасть-то.
— Да ты въ редакцію чего же пишешь?
— Какъ чего? Объяснять надо, спросить, что это значитъ, помилуй, какъ это можно.
Я расхохотался.
— Да вдь стихи же не подписаны, говорю я: почемъ знать, что это ты писалъ.
— Не подписаны?— медленно проговорилъ Сусликовъ, взглянувъ на стихи.— Да, правда, не подписаны, съ чего же это я испугался: экой я дуралей, вотъ ужъ дуралей, — и лицо Сусликовя вдругъ подобрло и просвтлло, — болванъ я, болванъ: и вдь часа два ужъ пишу все письма, а? ну пошли я эти письма, вдь пропалъ бы я, а? Это я теб вотъ что скажу: вчера насъ сло за столъ тринадцать, ну и плохо, а такъ минутъ пять спустя, пришелъ четырнадцатый: вотъ оно такъ и вышло: начало скверное, а конецъ-то лучше. ома, а ома!
Вошелъ ома, старый слуга Сусликова.
— А вдь ни съ тобою напрасно совсмъ тревожились, стихи вдь не подписаны. Написаны Nemo, значитъ не я совсмъ, а? Ты радъ?
— Какъ не раду бить, ужъ вы, Петръ Аанасьевичъ завсегда изволите понапрасно тревожиться.
— А? слышишь, понапрасно тревожусь, да когда же это я, братецъ ты мой, понапрасно тревожусь: тутъ вопросъ для меня жизни, а онъ говоритъ напрасно тревожусь.
— А вдь стихи хорошіе, сказалъ я.
— Право? съ улыбающимся лицомъ и съ видомъ легкаго кокетства, спросилъ Оусликовъ, — ужъ будто и хорошя, намаралъ такъ себ, что взбрело въ голову.
— Нтъ, стихи, я теб скажу, очень недурны, слушай Сусликовъ ты спасенъ.
— Какъ это спасенъ? и Сусликовъ началъ било уже тревожиться и складывать испуганную физіономію.
— Да такъ: ты можешь сколько угодно писать въ журналахъ.
— Я-то? Богъ съ тобой, что ты, что ты! и лицо Сусликова подернуло.
— Да разумется: ты можешь писать подъ чужимъ именемъ, подъ псевдонимомъ, ну хочешь возьми мое имя.
— А въ самомъ дл, вдругъ сказалъ Суеликовъ, весь просіявши.
— Экое ты дтище: не зналъ этого до сихъ поръ.
— Зналъ-то зналъ, да признаться скпзать не приходило никогда въ голову, а вдь въ самомъ дл: ну, а какъ узнаютъ? узнаютъ, непремнно узнаютъ.
— Никогда! редакторъ будетъ знать, но больше никто.
— Редакторъ? да, да, да, я и забылъ: какой же это псевдонимъ? редакторъ знаетъ, значитъ вс узнаютъ: какъ нибудь проговорится, скажетъ тому-то, тотъ скажетъ третьему, и пошло, да тамъ и министръ узнаетъ, и газеты и журналы, нтъ, ни за что!
— А жаль, у тебя талантъ есть, неужели такъ на объяснительныя письма по начальству его ты и потратишь.
Сусликовъ призадумался. При всей своей трусости онъ очень былъ падокъ и щекотливъ на похвалу.
— Ну, а если твою вещь похвалятъ, а не выругаютъ?
— Если похвалятъ? Сусликовъ опять принялъ кокетливую фигуру. Чтожъ? ничего, прибавилъ онъ.
— Ну такъ вотъ теб мой совтъ: садись я пиши для журнала, да подпиши ‘сиволапый’, да отнеси въ редакцію, да скажи, что ты желаешь сохранить свое имя въ секрет, прощай. Я ушелъ.
Чтоже бы вы думали. Сусликовъ на совщанія съ омою ршилъ, что будетъ писать и даже отдавать своя статья въ журналы. Но это событіе его жизни обставилось самыми курьбзными подробностями, о которыхъ я узналъ на другой же день отъ Сусликова.
Пришелъ онъ ко мн, вошелъ, поздоровался, потомъ вотъ что произошло.
— У тебя братецъ никого здсь нтъ постороннихъ, спросилъ Сусликовъ съ таинственнымъ видомъ.
— Никого, попугай въ сосдней комнат.
— Ну попугай Богъ съ нимъ. Сусликовъ заперъ дверь къ попугаю, заперъ и дверь въ столовую, затмъ подошелъ ко мн и почти на ухо сказалъ: ршился.
— Писать?
— Да, братецъ ты мой, но подъ величайшимъ секретомъ, никто въ мір не долженъ знать, Боже сохрани: ты, я, да ома, больше никто въ цломъ мір, никто.
— А редакторы?
— Ни одинъ?
— Какъ ни одинъ!
— Да, ни одинъ: я уже все это обдумалъ, придумалъ, разсудилъ. Видишь что, какъ вчера ты ушелъ, мы и стали съ омою обдумывать, какъ это мн въ самомъ дл приняться за писаніе: оно не то что нужно, ну а такъ, иной разъ просто руки чешутся: ну да и ты поощрилъ, вотъ я и придумалъ: писать я запираюсь на два замка, вс сторы и занавси спускаю, такъ чтобы въ улицы-то не было видно, оно все безопасне, неравно, знаешь, заглянутъ….
— Въ третьемъ-то этаж?
— Эхъ, братецъ, а напротивъ-то, разв не видать? Ну, да и свтъ виднъ въ окнахъ, значитъ — дома, ну и ввалится одинъ, другой, надо прятать, нтъ, это удобнй, ну да и при свчахъ удобне знаешь писать, какъ-то веселе, только, говорю я ом: строго и теб, братъ, наказываю, чтобъ никто не зналъ, что я пишу, слышишь, ни-ни, никто: ни дворникъ, ни прачка, потоку кто ее знаетъ, у кого еще моетъ блье, пожалуй у литератора какого, ну и проговорится, такой-то молъ пишетъ, сейчасъ разспросы: какъ, что, ну словомъ никому, а если, говорю я ему, кто придетъ пока я пишу, я себ назначилъ извстные часы, пускай звонитъ, и не отпирай, а то пожалуй какъ впустишь, а онъ и ползетъ неправда, скажетъ, дома, или тамъ ему записочку какую нибудь написать, а не то просто не повритъ: скважину свта, скажетъ, увидлъ черезъ занавсы…
— Дальше-то что? Экая у тебя страсть болтать, а съ редакціей-то ты какъ намренъ поступить, вотъ что ты мн объясни?
— Очень, братецъ ты мой, просто. Какъ у меня статья готова, я сейчасъ подписываю ома Бичевъ, и его въ редакцію отправляю: авторъ онъ, а не я, пускай его и ругаютъ, мы съ нимъ такъ и уговорились.
Я расхохотался, и было съ чего: никогда ничего подобнаго не слыхалъ въ моей жизни.
— Да разв кто не умно придумано, а? Вдь сознайся, что умно! чего смешься?
— Ну, а если расхвалятъ твою статью?
— Не расхвалятъ, обругаютъ.
— Ну, а если?
— Ну, пускай хвалятъ, тмъ лучше.
— Не выдержишь, скажешь что ты писалъ, ей-Богу, скажешь.
— Ну вотъ еще, что я дуракъ, что-ли?
И вообразите: Сусликовъ такъ и сдлалъ. Комиченъ онъ только сдлался своею подозрительностью.
Сидитъ, бывало, у себя дома. Входитъ ома.
— Ты кто что, ома, а? спрашиваетъ Сусликовъ, поглядывая на него подозрительно.
— Да ничего, Петръ Аанасьевичъ, я только прибрать пришелъ.
— Нтъ, да ты какъ-то того смотришь, что… ужъ не случилось ли что, а?
— Ничего не случилось, Петръ Аанасьевичъ, съ чего это вы взяли?
— Нтъ, я только такъ, а прибирать-то теб что? чай, нечего и прибирать, и Сусликовъ все оглядываетъ подозрительно: да и ничего, право нтъ, ужъ лучше ступай.
ома уйдетъ. Сидимъ мы.
— Одно вотъ непріятно, начнетъ Сусликовъ: ужъ кажется увренъ въ человк, какъ въ самомъ себ, онъ чуть-ли не 20 лтъ въ дол, а все боишься. Ну, проговорится, вдь языкъ у него не мой, а свой. Кто его тамъ знаетъ, прачка какая, поговорятъ, поговорятъ, да онъ что нибудь такое скажетъ, и хоть намекнетъ, а она бестія, пожалуй, Богъ знаетъ что изъ этого выведетъ, да давай по городу тараторить, нтъ, знаешь, я думаю не бросить ли писать, право оно спокойне будетъ какъ-то.
Я стану уговаривать Сусликова, успокоится, вынетъ изъ секретнаго ящика свою рукопись и прочтетъ: статья выходить предльная, и похвалю, и Сусликовъ снова принимается за работу.
Немене комиченъ бывалъ онъ, когда кто зайдеть къ нему изъ знакомыхъ въ т часы, когда снимался арестъ съ его двери.
— Ну, что ты подлываешь, Сусликовъ? спрашиваетъ знакомый.
— Да какъ теб сказать, ничего: служу, почитываю.
— Ну, а писать не пишешь?
— Писать, я-то? Боже меня сохрани! Да ты съ чего это вздумалъ спросить: такъ просто или что-нибудь такое слышалъ? а? заговоритъ испуганно Сусликовъ.
— Да такъ просто, вдь ты кажись писалъ.
— Писалъ, когда глупъ былъ и молодъ, а теперь и бумаги да чернила все повыбросилъ, чтобы и искушенія не было, вотъ видишь, ничего на стол нтъ.
Въ другой разъ на вопросъ пріятеля: какъ поживаете, Петръ Аанасьевичъ? Сусликовъ отвчалъ такъ:
— Да что длаю: все читаю, читаю и читаю, потому никогда не пишу, ненавижу писать, вонъ иные, напротивъ, писать любятъ, и пишутъ, а я ни-ни-ни, то есть вотъ какъ: записку написать — и то иной разъ не могу.
Окончивъ свою статью, озаглавленную: ‘О крестьнскомъ хозяйств’, Сусликовъ ее отдалъ подписать ом, и ома ее снесъ въ редакцію NN, гд сдалъ ее благополучно секретарю редакціи.
Ее напечатали. Черезъ мсяцъ въ двухъ газетахъ ее даже похвалили. Отъ многихъ знакомыхъ я слышалъ отзывы объ этой стать самые похвальные и лестные.
— Ну что, похвалили? говорю я Сусликову.
— Похвалили, какже, и слава теб Господи! а я, признаться сказать, побаивался: ну, если обругаютъ?
— Да теб-то не вс ли равно?
— Ну, все непріятно, какъ-нибудь узнаютъ, что это я писалъ, да и узнали. Вчера сказывали мн, что министръ объ этой стать отзывался очень одобрительно и будто намекалъ на меня.
— Сусликовъ, ты кому-нибудь сказалъ, что ты эту статью писалъ, признавайся!
— Да никому, ей-Богу, никому. Только въ министерств одному человку и сказалъ, и то какъ сказалъ, что-дескать она собственно не моя статья, а я со такъ слегка редижировалъ, всего только я сказалъ, ну, вроятно, онъ и сказалъ министру, а я что же, я ничего такого не сказалъ. Да еще въ клуб, какъ стали говорить объ этой стать, я что-то такое сказалъ, не помню, да ничего особеннаго, а такъ что-то такое намекнулъ, ну и догадались, должно быть, кто ихъ знаетъ.
— Эхъ ты, маленькая душонка, не выдержалъ, похвалили, а онъ ужъ и слюнки распустилъ.
— Да не распустилъ, какія тутъ слюнки, просто нечаянно, ну, сорвалось съ языка…
— Вотъ ты подъ судъ и пойдешь.
— Подъ судъ, да за что?
— Да какже, ты подложную подпись сдлалъ на рукописи, да вс это узнаютъ, да какъ узнаютъ, да какъ въ газетахъ тебя пропишутъ, вотъ теб и будетъ, баба ты эдакая малодушная, и по дломъ.
Въ одинъ мигъ у Сусликова фигура постарла на 10 лтъ.
— Да какже это, да постой, фу ты, Боже, да какже это, да что же ты мн наговорилъ, да вдь эдакъ пожалуй я… Господи Боже, да какже это я не сообразилъ, подъ судъ, непремнно, потому скажутъ или я, или не я, если я, значитъ… да еще въ газетахъ, нтъ постой, кому, бишь, я сказывалъ, дай-ка припомню: надо имъ написать.
— Ну и напиши.
— Да какже написать-то? вдь эдакъ придется всему городу писать.
— Какъ всему городу?
— Да такъ, мало ли я кому сказалъ, вонъ вчера и фельетонисту этому-то сказалъ: навязася, присталъ, чортъ его знаетъ, ну я ему и скажи, экой языкъ подлый, баба ты старая, вотъ ужъ правда, и вдь онъ пойдетъ справляться, непремнно пойдетъ, да какъ узнаетъ, фельетонъ и махнетъ… Господи, Господи, что я надлалъ! Сусликовъ схватилъ себ голову и собирался заплакать. Оказалось, что дйствительно онъ протрубилъ по городу, что статья его! Похвала обольстила.
Но и наказанъ же былъ мой бдный другъ.
Посл моего ухода онъ сталъ придумывать способъ выйти изъ этого критическаго положенія. И что же бы ни думали онъ придумалъ? Онъ написалъ статейку, въ которой было сказано: что нкоторые приписываютъ ему такую-то статью, что слухъ этотъ несправедливъ и что авторъ статьи подписался подъ статьею, и это-то объявленіе онъ разослалъ по всмъ газетамъ въ тотъ же день. Очевидно, главное, что побудило его пуститься на эту штуку было — страхъ отвтственности за подлогъ. О томъ, что этимъ объявленіемъ онъ навлекалъ на себя отвтственность за ложь передъ тми, которымъ онъ разболталъ свою тайну — Сусликовъ и позабылъ.
Вечеромъ въ тотъ же день я зашелъ къ нему узнать о состояніи его мыслей, я узнаю о томъ, что онъ надлалъ.
Признаюсь, такое неожиданное извстіе заставило меня испугаться за Сусликова: не съ ума ли онъ сошелъ, не на шутку подумалъ я.
Когда я объяснилъ Сусликову, въ чемъ дло, и что его ожидаетъ посл такого объявленія, онъ дйствительно почти лишился разсудка, но къ счастью съ нимъ случился нервный припадокъ, спасшій его отъ умопомшательства.
Я между тмъ послалъ во вс редакціи извщенія о не печатаніи объявленія за подписью г. Сусликова.
Все успокоилось. Но Сусликовъ сталъ хандрить.
Черезъ четыре дня получаю записку отъ него съ разсыльнымъ. ‘Вези въ жолтый домъ, я схожу съ ума. Сусликовъ.’
Я прискакалъ. Сусликовъ ходитъ до комнат, волоса подняты на четверть аршина, лицо какъ полотно: движенья нервны, лихорадочны, походка нетвердая, на полу газета.
— Я съ ума сошелъ, сказалъ мн Сусликовъ, когда я вошелъ, вонъ, она подлая, мерзкая, ехидная, на, на теб! и гляжу Сусликовъ топчетъ ногами газету.
— Что случилось?
— Я ду за границу завтра, сегодня уже нельзя, поздно, а то бы сегодня, совсмъ, ду въ Испанію, въ Италію, въ Парижъ, кутить ду, въ Брюссель, въ Лондонъ, въ Дрезденъ, въ Берлинъ, везд буду — но только Россія ни видать моего носа, нтъ, шалишь, или нтъ постой… ома! крикнулъ Сусликовъ.
ома вошелъ съ смущеннымъ отъ соболзнованія къ барину видомъ.
— Что еще? спросилъ онъ.
— А вотъ что. Сусликовъ задумался. ома, голубчикъ, ты ужъ меня извини. Я того уду, уду надолго да далеко, никогда ужъ не вернусь, такъ ты, значитъ, того, можешь искать себ мста, да поскоре братецъ, ну хоть сегодня, завтра, только поскоре, да еще, нтъ постой, постой, вотъ что: ты себ голубчикъ или куда хочешь, а только прежде ступай, — знаешь институтъ глухонмыхъ?
— Ну, ну, знаю, сказалъ флегматическій ома.
— Такъ отправляйся, голубчикъ, туда, да достань мн, или нтъ, постой, завтра, сегодня поздно: завтра, завтра, а теперь ступай.— ома ушелъ, но сказавъ ни слова.
Я начиналъ не на шутку пугаться.
— Ты что на меня такъ смотришь? спросилъ Сусликовъ.
— Какъ что? На что теб глухонмые?
— Какъ на что? Я, братецъ мой, ому уволю: потому Богъ его знаетъ, человкъ онъ пожилой, врный, да кто знаетъ, проболталъ, проболталъ, и вотъ теб и отпечатали, а глухонмой не проболтаетъ.
— Какъ, ты хочешь себ глухонмаго въ лакеи! вскрикнулъ я и фыркнулъ.
— Да чтожъ тутъ смшнаго?
— Да какже онъ тебя-то слушать будетъ?
— Извстно какъ! я ему знаками, и онъ мн знаками, а за то, другое что уже ничего не услышятъ, да ужъ никакая прачка не будетъ съ нимъ тараторить…
Я замолчалъ, и поднявъ газету, напалъ на фельетонъ, озаглавленный: ‘Исторія одной журнальной статьи’. Начиналось такъ: ‘Нкто г. С — ковъ, иметъ слугу ому,’ — и вся исторія статьи Сусликова такъ цликомъ и прописана.
— Другой разъ такія штуки выкидывать не будешь, сказалъ я Сусликову.
— Другаго разу не будетъ, не будетъ, нтъ, шалишь… ома! крикнулъ онъ.
Вбжалъ ома.
Суслявовъ подошелъ къ письменному столу, взялъ чернильницу и перья и отдалъ ихъ ом.
— На, братъ, скоре вынеси, и не показывай, слышишь, я въ руки пера больше не беру.
— А прошеніе объ увольненіи въ отпускъ, кто напишетъ? спросилъ я.
— Напиши за меня, голубчикъ, сказалъ Сусликовъ: или нтъ, постой-ка, ома, министру вдь надо написать… или нтъ, на словахъ скажу, ступай, ступай, неси вонъ.
Вмсто чернильницы Сусликовъ поставилъ на свой письменный столъ статуэтку Патти.
Сусликовъ черезъ 3 дня захворалъ тифомъ, — такъ было сильно полученное имъ сотрясеніе. Въ бреду онъ только и говорилъ про статьи да про редакцію журнала.
Оправившись, Сусликовъ похалъ за границу.
Вернувшись, онъ совсмъ вышелъ въ отставку, чтобы не писать. Когда приходили къ нему съ записками или письмами и просили отвта, Сусликовъ говорилъ: скажи, братецъ, что буду, но что рука болитъ, палецъ обрзалъ, извиняюсь, что не могу писать.