На Яйле, Авенариус Василий Петрович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

В. П. Авенаріусъ.

ВАСИЛЬКИ И КОЛОСЬЯ

РАЗСКАЗЫ и ОЧЕРКИ
для юношества.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. ЛЕБЕДЕВА. Невскій просп., д. No 8.
1892.

Пара словъ вмсто предисловія.

Восемь изъ предлагаемыхъ разсказовъ и очерковъ появились въ разное время въ журнал ‘Родникъ’, а одинъ (‘Колумбъ’) въ журнал ‘Игрушечка’ (изд. покойной Т. П. Пассекъ). Собрать самыя удачныя, по моему мннію, изъ мене крупныхъ повствовательныхъ статей моихъ для юношества въ одинъ оборникъ — казалось мн теперь неизлишнимъ уже потому, что, вмст съ тмъ, я могъ своевременно почтить память трехъ изъ описываемыхъ мною великихъ людей: въ іюл мсяц настоящаго года истекло какъ разъ 50 лтъ со дня кончины Лермонтова, въ декабр исполнится 100 лтъ со дня кончины Моцарта, а въ наступающемъ 1892 году будетъ праздноваться 400-лтняя годовщина открытія Америки Колумбомъ. Душевно былъ бы радъ, еслибы среди собранныхъ здсь для молодого поколнія безъискусственныхъ полевыхъ ‘васильковъ’ пошли въ прокъ и разсянные между ними ‘колосья’.

В. Авенаріусъ.

Спб., ноябрь 1891.

На Яйл.

Крымская идилія.

Въ жаркое іюньское утро, по южному склону Таврическихъ горь, по изрытой горными ручьями крутой тропинк, карабкалось довольно оригинальное общество. Впереди, опираясь на длинный посохъ, бодро выступалъ вожакъ-татаринъ, съ смуглымъ, почти бронзоваго цвта лицомъ, сухощавый, но молодцовато-стройный и собой красавецъ. Большинство крымскихъ татаръ насчитываетъ въ числ своихъ предковъ — древнихъ переселенцевъ-грековъ, и у нихъ до нашихъ дней сохранился классически-правильный и изящный складъ лица. Вожакъ этотъ, впрочемъ, принялъ на себя и обязанность носильщика: на спин у него было привязано ремнями катальное кресло, а на кресло сверху была нагромождена еще цлая горка принадлежностей дамскаго туалета, какъ-то: пальто, платковъ и т. п.

Та, для которой были взяты съ собой вс эти вещи, слдовала непосредственно за вожакомъ, лежа на носилкахъ, которыя бережно несли, ступая въ ногу, двое другихъ татаръ. Это была худенькая и блдная двочка-подростокъ, лтъ 12-ти — 13-ти. Не смотря на лтній зной, она была накрыта плэдомъ, и слабая, усталая какъ видно, оставалась совершенно равнодушна къ окружавшимъ ее красотамъ природы.

Шествіе заключали: всадница лтъ 30-ти съ небольшимъ, очень видная барыня, и всадникъ, пожилой, но живой и подвижный господинъ, въ которомъ каждый житель Ялты тотчасъ призналъ-бы извстнаго мстнаго врача ирса Андріановича Самоквасова. У школьнаго товарища его, столичнаго сановника Платона Александровича Талищева, была единственная дочка, Лиза, она училась въ гимназіи и года полтора назадъ перенесла тяжелую болзнь, посл которой въ ногахъ ея осталась такая слабость, что она цлые дни проводила въ катальномъ кресл. Поздка на заграничныя воды и въ Швейцарію не принесла ей видимой пользы: здоровье ея не понравилось, и она совсмъ разучилась ходить. По совту врачей, Платонъ Александровичъ отправилъ ее весной въ Ялту, и вотъ теперь-то пріятель его, докторъ Самоквасовъ, сопровождалъ больную, вмст съ ея матерью, Натальей Павловной, на первую ихъ экскурсію въ горы.

Жаркій поясъ Черноморскаго побережья съ его роскошною растительностью: кипарисами и лаврами, смоковницами и оливами, — давно уже остался позади ихъ. Они только-что миновали послднюю татарскую деревушку въ умренно-тепломъ пояс оршника и дуба. Кончилась живая изгородь изъ колючаго шиповника и ежевики, величественно и грозно возстали передъ нами обнаженные исполинскіе утесы, терявшіеся гд-то въ заоблачныхъ высяхъ. Подъемъ былъ такъ крутъ, что конскія копыта то и дло скользили и обрывались съ гладкаго плитняка и гранита, а сами лошади, мстной крымской породы, уже привычныя къ такимъ переходамъ, дышали тяжело, вздрагивали, фыркали, бока ихъ были взмылены и лоснились отъ пота.

— Нтъ дйствія безъ причины, нтъ причины безъ дйствія, — продолжалъ докторъ Самоквасовъ начатый разговоръ.— Васъ, Наталья Павловна, удивляетъ, что у насъ здсь, такъ-сказать, вчное лто? ‘А ларчикъ просто открывался.’ Этотъ кряжъ Яйлы вышиною, вдь, въ 4,500 футовъ и тянется чуть не изъ-подъ Севастополя до еодосіи на разстояніе 175-ти верстъ. Что-жъ удивительнаго, если мы тугъ за нимъ, что за каменной стной? По ту сторону Яйлы, въ эту самую пору, какъ знать, можетъ быть, и проливной дождь, и буря, и всякая мерзость, а здсь, поглядите-ка, что за теплынь, что за солнце!..

— Да вдь втромъ оттуда можетъ-же нагнать сюда тучи, — возразила Наталья Павловна.

— А наша матушка Яйла, вы думаете, такъ вотъ ихъ и пропустить? Нтъ-съ, по пути ихъ сцапнетъ, къ себ притянетъ: он и ползаютъ, и вьются вьюномъ около нея, на шагъ отстать не смютъ. А тутъ, глядь, подула съ моря свжая бриза {Морской втеръ.} и мигомъ ихъ развяла:

‘Въ ущельи облако проснулось,

Какъ парусъ розовый надулось

И понеслось по вышин *).

*) Стихи Лермонтова.

— Да вы, ирсъ Адріановичъ, я вижу, поэтъ!— усмхнулась Талищева.

— Въ душ, сударыня, еще-бы! Своихъ стиховъ не пишу, но чужими брежу, вся хрестоматія Галахова со школьной скамьи опять въ памяти воскресла. Да и какъ здсь не сдлаться поэтомъ? Мы вдь и зимы-то почти что не знаемъ: въ январ уже у насъ первые подснжники, въ феврал — фіалки, и какъ пахнутъ-то — чудо! Жаль вотъ, что васъ тогда еще не было… Вы когда къ намъ пожаловали? Въ март?

— Да, въ средин марта, когда все ужъ позеленло, а кизилъ и миндаль были въ полномъ цвту.

— Ну, вотъ. Наша Яйла, повторяю, что мать родная, особливо, для такихъ нжныхъ цвтиковъ, какъ ваша доченька. Кстати, поглядть, какъ-то она себя чувствуетъ.

Пришпоривъ коня, ирсъ Адріановичъ догналъ носилки и съ участіемъ нагнулся къ больной барышн.

— Ну, что, Лизавета Платоновна: очень устали?

— Называйте меня, докторъ, пожалуйста, какъ всегда, просто, Лизой, — слабымъ голосомъ отозвалась больная, потомъ отвчая на вопросъ, прибавила: — да, устала, хотя здсь, на высот, какъ-будто дышется легче.

— Не то еще скажете, дорогая моя! Видите, какъ тутъ хорошо: какъ есть первобытная, нетронутая природа, а въ то-же время, вы словно въ саду: вонъ дикая груша, вонъ яблонь, вонъ здшняя рябина — sorbus domestica — не чета вашей сверной: ягоды, какъ выростутъ, что твоя груша! И всякое-то деревцо, поглядите, будто нарочно увито, увшано дикимъ виноградомъ, клочьями чихрицы…

— Въ самомъ дл, точно вата, — замтила Лиза.

— Именно вата!— оживленно подхватилъ докторъ.— А вокругъ стволовъ, да вонъ, по скаламъ, видите, какой богатый плющъ? Такъ, злодй, и впивается своими усиками, такъ и присасывается стебельками и корневищами! А ароматъ отъ него, слышите, какой! Будто отъ жасмина.

— Такъ это отъ плюща?

— Отъ него: вдь вонъ онъ весь въ цвточкахъ. Отъ тонкаго духу ихъ, я замтилъ, даже аппетитъ разыгрывается. Что, не заговорилъ онъ еще у васъ?

— Нтъ.

— А вотъ постойте, дайте добраться только до хаджи Асана: онъ, я увренъ, изготовитъ намъ такой завтракъ, что объдитесь, пальчики оближете.

Улыбка сомннія скользнула по блднымъ чертамъ двочки.

— Нтъ, серьезно, — уврялъ ирсъ Адріановичъ: — этотъ хаджи Асанъ былъ вдь главнымъ поваромъ у покойнаго князя В***, и накормить насъ на славу.

Тутъ тропинка, по которой поднимались наши путники, настолько съузилась, что докторъ вынужденъ былъ опять осадить коня и пропустить впередъ носилки.

— Не звайте теперь, Лизанька, глядите въ оба!— крикнулъ онъ на прощанье.

И точно — было на что поглядть!

II.

Передъ Лизой открылось вдругъ глубокое ущелье, изъ котораго на-встрчу ей такъ и пахнуло живительною свжестью. Тропинка змйкой вилась по отвсному почти скату ущелья. Съ одной стороны разверзалась бездна, и барышня наша съ какимъ-то, никогда еще неизвданнымъ ею, пріятно-жуткимъ чувствомъ, заглядывалась въ скрытую подъ густою зеленью глубь. По другую сторону отъ нея поднимались неприступной стной гранитныя глыбы, съ которыхъ свшивались живописно-перепутанныя втки дикаго винограда и клематиса, и свшивались такъ низко, что били иногда по лицу носильщиковъ.

— Лизанька, вспомните Лермонтова!— послышался сзади голосъ доктора:

‘Со скалъ высокихъ надъ путемъ

Склонился дикій виноградникъ,

Его серебрянымъ дождемъ

Осыпанъ часто конь и всадникъ…’

Ай!— внезапно перервалъ самъ себя декламаторъ.

Лиза быстро повернула къ нему голову и разсмялась: цпкой виноградной лозой съ доктора чуть не сорвало шляпы.

— Гршно вамъ, милая, надъ чужой бдой смяться, — сказалъ онъ, поправляя шляпу: — да впрочемъ, ничего, смйтесь на здоровье, вамъ смхъ — то-же лкарство.

Когда они выбрались изъ тнистаго ущелья опять на солнечный скатъ горы, путь имъ перескъ бурный горный потокъ. Откуда-то, съ недосягаемой высоты, звучно падалъ онъ съ уступа на уступъ, пнясь и брызжа, и вдругъ, подъ самой тропинкой, стремглавъ низвергался въ пропасть.

Вожакъ-татаринъ сдлалъ привалъ. Доставъ изъ мшка, перевшаннаго у него черезъ плечо, металлическій стаканчикъ, онъ выполоскалъ его сперва подъ кристальной струей, потомъ наполнилъ до краевъ и, самъ еще не отвдавъ, любезно приподнесъ больной барышн:

— Покушай, барышна карошій.

Лиза съ жадностью начала пить.

— Простудитесь, Лизанька: довольно!— предостерегъ ее докторъ.

— Ради Бога, Лиза…— подхватила Талищева.

— Ахъ, какъ вкусно, лучше меда!— проговорила Лиза, съ сожалніемъ возвращая татарину недопитый стаканчикъ.

Измученные, взмыленные кони, между тмъ, точно по уговору, остановились также у горнаго ручья и припали горячими мордами къ студеной брызжущей влаг. Утоливъ жажду, они замтно прібодрились и, мотая головами, грызя мундштуки, тронулись дале.

Вскор декорація опять перемнилась: путниковъ приняла подъ свою снь густая чаща буковаго лса. Изъ-подъ упавшей прошлогодней листвы, которая кругомъ устилала землю, пробивалась довольно жосткая на видъ, но глянцовитая и сочная мурава.

— Да вдь здсь цлая лужайка!— замтила Талищева.— А татары еще жалуются, что у нихъ выжгло всю траву.

— Тамъ, по побережью, точно, выжгло,— отвчалъ докторъ, — а здсь это одна изъ немногихъ лсныхъ полянъ, чаиръ. Сюда татары никогда не пустятъ своего скота, потому что траву эту они скашиваютъ только на зимній кормъ.

Лиза, разснно прислушиваясь къ ихъ отрывочному разговору, съ удовольствіемъ осматривалась по сторонамъ. Проникавшіе въ лсъ сквозь пышную листву развсистыхъ буковъ солнечные лучи наполняли всю чащу зеленовато-золотистымъ блескомъ. Травяной и лиственный коверъ заглушалъ звукъ людскихъ и конскихъ шаговъ, вс какъ-будто нарочно ступали возможно мягче, чтобы не нарушить окружающую торжественную тишь. Изрдка только прозвенитъ откуда-то легкая трель невидимой лсной пташки, изрдка послышится подъ травой таинственное журчанье и бульканье скрытаго горнаго ручейка.

— Неправда-ли, какъ хорошо здсь?— тихо спросила у дочери Наталья Павловна.

— Точно въ церкви…— благоговйнымъ шопотомъ отвтила Лиза, сложивъ руки, какъ на молитву.— Ахъ, мама! гляди: что это? олень?

Между стволами ближайшихъ деревьевъ выдвинулось стройное животное съ горделиво-приподнятой головой, увнчанной втвистыми рогами, и уставилось большими, удивленными глазами на проходившую мимо процессію.

— Да, это дикій олень, — отозвался докторъ.— Не хотите-ли его погладить?

Гордое и пугливое животное, какъ-бы не одобряя его шутки, отрицательно тряхнуло своимъ роскошнымъ головнымъ уборомъ и однимъ граціознымъ прыжкомъ исчезло опять изъ виду.

— Вы можете почитать себя счастливой, Лизанька, что видли оленя, — сказалъ докторъ: — ихъ ныньче и въ Крыму немного.

Лсъ пордлъ, пришлось опять карабкаться въ гору подъ палящимъ солнцемъ. Но высоко, высоко, яркой точкой блла уже изъ-за зеленвшаго сосноваго бора конечная цль долгаго странствія — ютившаяся подъ отвснымъ утесомъ плоская крыша татарской сакли. Докторъ обратилъ на нее вниманіе Лизы.

— Вонъ наша Мекка, — сказалъ онъ:

‘Туда-бъ, въ заоблачную келью,

Въ сосдство Бога скрыться мн…’ *)

*) Стихи Пушкина.

— Какъ! неужели это домъ?— воскликнула Лиза.— Вдь онъ не больше гнзда ласточки, право!

— Домъ не домъ, а игрушечный домикъ, хатка моего врнаго друга хаджи Асана.

— Почему, докторъ, вы называете его своимъ другомъ?

— Потому, что когда я, съ божьей помощью, любимую внучку его отъ смерти спасъ, онъ меня потомъ, въ свою очередь, деньгами изъ большой бды выручилъ, Съ тхъ поръ мы друзья на жизнь и смерть. Что вы улыбаетесь? Право, говорю вамъ. Вотъ узнаете его — сами уважать станете. Дай Богъ, чтобы между нашей братьей, такъ-называемымъ образованнымъ классомъ, побольше было такихъ-же здоровыхъ тломъ и духомъ людей. Побывавъ у гроба своего пророка Магомета, онъ не только получилъ право носить блую чалму и званіе хаджи, но сталъ какъ-бы и другимъ человкомъ: онъ держитъ себя важне англійскаго лорда и наврное ничего себ такого не позволитъ, что могло-бы мало-мальски уронить его въ собственныхъ глазахъ.

— Но если онъ такъ важничаетъ, то, вроятно, всхъ отъ себя отталкиваетъ?

— Напротивъ: это — душа-человкъ.

Въ справедливости словъ доктора Лиза имла случай очень скоро убдиться.

III.

— Ну, вотъ и добрались. А! здорово, хаджи Асанъ! Сабанъ хайресъ, джанымъ! (Доброе утро, душенька!)

Съ этими словами, докторъ Самоквасовъ, соскочивъ съ коня, поцловалъ въ голову маленькую татарочку, подбжавшую къ нему съ радостнымъ крикомъ, ‘Ай, ирсъ-эфенди!’, потрясъ руку дду ея, хаджи Асану, и подержалъ затмъ стремя Наталь Павловн, которая, едва коснувшись его плеча, соскользнула на земь.

Носильщики, тяжело переводя духъ, также остановились и опустили носилки съ Лизой на траву. Одинъ изъ нихъ тутъ-же растянулся подъ деревомъ, чтобы отдохнуть отъ перенесенныхъ трудовъ, другой, боле услужливый, поправилъ подушку подъ головой барышни, посл чего помогъ вожаку снять со спины его катальное кресло.

Лиза однимъ взглядомъ окинула представившуюся ей новую картину. Прислоненная къ отвсу горы, маленькая, чисто-выбленная известью сакля хаджи Асана стояла на одномъ краю продолговатой луговой террасы — чаира, защищенной отъ втровъ и солнца небольшимъ сосновымъ боромъ. Вковыя сосны эти, съ ихъ могучими стволами, съ широкими мохнатыми вышками, могли поспорить своей красотой съ италіянскими пиніями и разливали кругомъ чудный смолистый запахъ.

Шустрая, черноглазая татарочка повернулась-было и къ молоденькой гость, желая, повидимому, что-то сказать ей, но только-что Лиза протянула къ ней руку, какъ маленькая дикарка застыдилась, закрылась рукавомъ и юркнула за деревья.

Зато ддъ ея тотчасъ подошелъ къ больной. Въ своей блой витой чалм, въ своемъ праздничномъ полосатомъ канаусовомъ халат, онъ, какъ предупредилъ уже докторъ, держалъ себя необычайно чинно, сановито, въ каждой черт его умнаго, выразительнаго лица читалась невозмутимая важность, почти строгость, каждое движеніе его было какъ-бы разсчитано, исполнено глубокаго собственнаго достоинства. Если къ этому прибавить, что онъ, несмотря на свои 60 лтъ, былъ еще крпокъ и бодръ, какъ человкъ въ лучшей пор жизни, то не мудрено, что и на предубжденную нсколько противъ него Лизу онъ съ перваго взгляда произвелъ вполн благопріятное впечатлніе. А тутъ онъ еще обошелся съ нею такъ почтительно-патріархально: въ знакъ привтствія, по обычаю татаръ, благоговйно приложилъ руку къ сердцу, пожелалъ ей по-русски добраго утра и, не ожидая ея согласія, бережно поднялъ ее съ носилокъ, какъ малютку изъ люльки.

— Не уроню, барышня милая, не бойсь, — сказалъ онъ, чисто выговаривая русскія слова. (Многолтнее общеніе съ русскими подъ княжеской кровлей пошло ему, видно, въ прокъ). Усадивъ ее въ кресло, онъ тщательно обернулъ ей колна плэдомъ, будто весь вкъ свой возился съ больными, и затмъ подкатилъ кресло къ накрытому подъ ближнимъ деревомъ столу.

— Кушайте, пожалуйста, — говорилъ онъ, указывая на красовавшуюся на стол корзинку сплыхъ черешенъ: — другой фрукты ныньче нема. А я сейчасъ и фриштикъ подамъ.

Наталь Павловн и ирсу Адріановичу не было надобности садиться за столъ по восточному обычаю — поджавъ подъ себя ноги: для нихъ были вынесены внскія стулья. Для гостей изъ христіанъ хозяинъ, на всякій случай, какъ видно, запасся нкоторыми предметами европейской обстановки.

‘Фриштикъ’, однако, который онъ приготовилъ гостямъ, носилъ полунаціональный характеръ. Бараньи котлеты были приправлены краснымъ соусомъ изъ ‘помедоровъ’ и оказались притомъ такъ нжны, что просто таяли во рту.

— Ты, Лиза, берешь ужь вторую порцію!— изумилась Талищева.

— Да вдь котлетки, мама, совсмъ крохотныя!— точно извиняясь, отвчала дочка.

— Не пугайте ее, Наталья Павловна, сдлайте милость!— добродушно вступился докторъ: — она хочетъ наверстать то, что не дола за все время въ Ялт.

— До сихъ поръ все, что я ни брала въ ротъ, отзывалось противнымъ рыбьимъ жиромъ, — весело болтала Лиза.— А теперь, кажется, я еще помъ.

— И съ Богомъ: вкусне молодого крымскаго барашка нтъ жаркого.

— Какъ вы вкусно готовите, хаджи Асанъ!— обратилась Лиза къ хозяину, который только-что возвращался изъ сакли съ тарелкой дымящихся, ярко-подрумяненныхъ пирожковъ.

Тотъ съ важностью кивнулъ блой чалмой и самодовольно расправилъ свои сдые, щетинистые усы.

— Все нашъ здшній воздухъ да баранье сало-съ, — скромно объяснилъ онъ въ отвть.— Вонъ и эти пирожки на томъ-же сал. Покушайте только.

— Ай якши! Аманыгъ, риджа идеримъ! (Ай, хороши! Кушайте, пожалуйста!) — раздался тутъ неожиданно около нихъ звонкій дтскій голосокъ.

Вс оглянулись. Изъ-за сосдней сосны съ вызывающимъ любопытствомъ наблюдала за завтракавшими 9-ти-лтняя, смуглая, премиленькая внучка хаджи Асана. Лиза дружески кивнула ей головой и переспросила:

— Якши?

— Якши…— потупивъ свои быстрые глазки, повторила татарочка и нершительно сдлала шагъ впередъ.

Хаджи сказалъ ей что-то по-татарски. Она вспыхнула, фыркнула сдержаннымъ смхомъ и застнчиво шагнула еще ближе.

— Я говорю, что вы ее не скушаете, что пирожки вкусне, — пояснилъ по-русски ддъ.

Вс разсмялись.

— Какъ твое имя, милочка?— спросила Лиза.

— Недыръ адынызъ?— перевелъ на свой языкъ хаджи Асанъ.

— Маріамъ…— отвчала шопотомъ двочка.

— Маріамъ? Это значить, по нашему, Машенька? Ишь, какъ ты, Машенька, расфрантилась! Дай-ка поглядть на себя.

Почти насильно притянувъ къ себ дичка, Лиза принялась разглядывать маленькую щеголиху. На голов у нея кокетливо сидда алая плоскодонная шапочка съ золотой оторочкой и золотыми побрякушками. Изъ-подъ шапочки безчисленными змйками извивались мелкозаплетенныя косички ократенныхъ въ яркокрасный цвтъ волосъ. На ше у нея была надта нитка такихъ-же позолоченныхъ жетоновъ. Подбитый ватою бешметъ плотно облегалъ ея стройную дтскую талью, а вздутые цвтные шаровары были, какъ слдуетъ, стянуты шнурочкомъ надъ ступней.

— Совсмъ какъ взрослая!— замтила Лиза, и польщенная

Маріамъ, понявшая, если не по смыслу словъ, то по ихъ тону, что ее хвалятъ, весело засмялась.

IV.

Въ заключеніе завтрака, гостямъ былъ поданъ, въ миніатюрныхъ турецкихъ чашечкахъ, крпчайшій мокка, а другу своему ирсу-эфенди старикъ-хозяинъ собственноручно набилъ и зажегъ длиннйшую трубку. Маріамъ, въ свою очередь, набравшись смлости, поднесла вторично Лиз корзинку ‘кересъ’, т. е. черешенъ, но молодая гостья наотрзъ отказалась.

— Вотъ другое дло, — сказала она, — еслибы ты, милая, покатала меня здсь въ кресл.

Смтливая двочка по жесту Лизы тотчасъ сообразила, чего ей нужно, и поспшила исполнить ея желаніе. Но въ усердіи своемъ она, съ разбгу, такъ сильно толкнула кресло, что оно, вырвавшись у нея изъ рукъ, со скоростью втра покатилось по откосу. По счастью, на пути растянулся одинъ изъ носильщиковъ и во-время усплъ задержать кресло въ двухъ шагахъ отъ кручи.

Хаджи Асанъ серьезно пожурилъ внучку, и та, надувшись и раскраснвшись до ушей отъ смущенія и досады, принялась молча возить больную взадъ и впередъ по зеленой террас. Изъ-за темной зелени сосенъ ярко мелькала свтлая морская лазурь, но открытаго вида на море отсюда не было.

— Нельзя-ли, голубушка, вонъ туда?— указала Лиза двочк на отдаленный, противоположный край террасы, гд виднлся просвтъ надъ отвснымъ обрывомъ.

Маріамъ послушно покатила ее по указанному направленію.— Что за прелесть!— вырвалось у Лизы восклицаніе непритворнаго восторга.

Три мсяца уже видла она это самое Черное море, видла его и въ штиль, и въ бурю, видла во всхъ оттнкахъ синяго, зеленаго и сраго цвтовъ. Но вс эти три мсяца она смотрла на него вблизи, съ низкаго берега. Теперь-же она находилась на высот до 3-хъ тысячъ футовъ надъ поверхностью моря и однимъ взглядомъ могла обнять всю эту громадную, серебристо-голубую площадь, окаймленную куполомъ такого-же голубого, безоблачнаго неба.

У двушки духъ въ груди захватило. Въ нмомъ восхищеніи смотрла она на эту дивную, вчно-подвижную ширь, на громоздившіеся у ногъ ея каменные обломки, въ сладкой задумчивости заслушивалась отдаленнаго, ни на мигъ нестихающаго, сонно-ласковаго рокота набгавшихъ на берегъ волнъ. И чмъ дольше она глядла и слушала, тмъ все шире становилось у нея на душ, тмъ все глубже втягивало ее въ этотъ безграничный блескъ и просторъ, въ эту вчную міровую жизнь. Въ первый разъ, быть можетъ, съ того времени, что ее постигъ ея тяжелый тлесный недугъ, на нее нашло чувство успокоенія, примиренія съ своей грустной долей: великая мать-природа безпристрастно раскрывала свои объятья и ей, наравн съ другими, боле счастливыми смертными.

Въ созерцаніи раскинувшейся передъ нею чарующей картины Лиза забыла даже, что она не одна. Очнулась она только отъ раздавшагося надъ нею рзкаго птичьяго клекта. Когда она подняла глаза, то увидла надъ собой, въ недосягаемой высот, громадную, ширококрылую птицу, которая большими кругами плавно парила надъ вершиной отвснаго гранитнаго утеса.

— Айту!— закричала Маріамъ, обрадовавшись, что замечтавшаяся гостья пришла, наконецъ, въ себя.

— Орелъ?— догадалась Лиза.

— Да, да, орелъ, айту!— подтвердила двочка, быстро кивая головой и протягивая къ орлу свою загорлую рученку.

А орелъ, кружась, поднимался все выше и выше, становился все меньше и меньше, пока совсмъ не потонулъ въ сіяніи солнечнаго дня.

‘Какъ ему хорошо!— думалось Лиз.— Вотъ кому позавидовать можно! Впрочемъ, и у меня здсь точно крылья отросли, только связаны они, двинуться еще сама съ мста не могу…’

— Что это у тебя, Машенька?— спросила она, замтивъ, что застнчивая двочка держитъ что-то въ рукахъ, хочетъ подойти къ ней, да не сметъ.— Покажика-съ. Цвты?

Маріамъ живо сунула ей въ руки пучокъ яркихъ горныхъ цвтовъ.

— Прекрасивые! говорила Лиза, разсматривая каждый цвтокъ и опуская затмъ все лицо свое въ букетъ.— И какъ чудно пахнутъ!

Услужливая татарочка, видя успхъ своего приношенія, смло спустилась за край обрыва, цпляясь за кусты и камни, и вскор вернулась съ новой охапкой всевозможныхъ цвтовъ, которые высыпала на колни гостьи.

— Благодарствуй, голубушка! какая ты добрая!— сказала тронутая ея предупредительностью Лиза.

При этомъ ей вспомнилось, какъ она маленькимъ ребенкомъ весной, бывало, на дач, сидя въ трав, раскрывала пальцами каждый бутонъ: скоро ли онъ распустится? При воспоминаніи о своей собственной наивности, она весело разсмялась. Маріамъ, не зная, о чемъ она смется, но зараженная ея веселостью, залилась также серебристымъ смхомъ и доврчиво подошла къ Лиз совсмъ близко, чтобы удовлетворить, какъ оказалось, свое дтское любопытство: она принялась ощупывать на Лиз и платье, и браслетикъ на рук, и спадавшія по ея плечамъ дв ‘невыкрашенныя’ блокурыя косы, наконецъ, и сережки въ ушахъ, и даже самыя уши. Съ затаенной усмшкой слдила Лиза за ея кошачьими, граціозно-угловатыми ухватками, не смя шелохнуться, чтобы не спугнуть ее снова.

— Вы, Лиза, я думаю, и не подозрвали, какой вы диковинный зврь?— послышался тутъ возл нихъ шутливый голосъ.

— Ахъ, это вы, докторъ!— сказала Лиза.— Какая она забавная и милая! И какъ хорошо здсь! Чего стоить одинъ вотъ этотъ видъ на южный берегъ и на море! Красота!

— ‘Красота, красота, красота!

Я одно лишь твержу съ умиленіемъ…’ *)

*) Стихи Щербины.

продекламировалъ поэтъ-докторъ.— Что я вамъ говорилъ? что вамъ не захочется убраться отсюда. А пора: солнце часа черезъ два сядетъ за горы, и вамъ до тхъ поръ обязательно надо быть дома.

— Голубчикъ ирсъ Адріановичъ! нельзя ли еще остаться?

— Нельзя, хорошая моя. Нтъ причины безъ дйствія: съ закатомъ солнца воздухъ здсь разомъ охлаждается, поднимается свжій втеръ съ горъ, а для больныхъ эта внезапная перемна — ядъ.

— Ахъ, докторъ!— вздохнула Лиза.— Вы не поврите, какъ мн жаль оставить это мсто. Ни шума, ни пыли, а дышется такъ легко, не надышешься! Кажется, пробудь я здсь день, два — совсмъ бы поправилась.

— Ну, въ день, въ два — сомнительно. Однако, отъ сосенъ воздухъ здшній, точно, куда бальзамичнй, пользительнй, чмъ въ Ялт. Для покойной императрицы Маріи Александровны выстроили на этой-же Яйл дворецъ Эрикликъ, гд здоровье ея очень укрпилось.

— Ну, вотъ и мн бы только немножко пожить здсь…

— Сообразимъ, мысль вообще недурная. Но матушка ваша ужъ ждетъ васъ.

Докторъ покатилъ свою молодую паціентку обратно къ сакл. Тутъ онъ тотчасъ отвелъ въ сторону Талищеву и завязалъ съ нею оживленный разговоръ. Говорили они тихо, такъ что Лиза не могла ихъ слышать, но она уже знала предметъ ихъ таинственной бесды и не отрывала отъ нихъ глазъ. Мать ея сперва какъ-будто возражала, но добрый ирсъ Адріановичъ, энергически разводя руками, показывалъ ей такъ настоятельно то на саклю, то на окружающую природу, что Наталья Павловна сдалась и съ улыбкой подошла къ дочери.

— Знаешь ли, Лизокъ, что утверждаетъ ирсъ Адріановичъ?— сказала она: — что съ іюня по сентябрь въ Ялт для тебя слишкомъ жарко…

— И мы, мама, останемся здсь?— радостно досказала Лиза.

— Не знаю еще, право…

— Да, да, мамочка, ты ужъ ршила!— воскликнула дочь и захлопала даже въ ладоши.

— Такъ ты, въ самомъ дл, такъ довольна? Если только хаджи Асанъ не откажетъ намъ въ гостепріимств…

— За него-то я отвчаю, — вмшался докторъ: — не изъ корыстолюбія, а изъ дружбы ко мн онъ это сдлаетъ.

Призванный на семейный совтъ, хаджи глубокомысленно-молчаливо выслушалъ просьбу Талищевыхъ — принять ихъ подъ кровъ свой постояльцами, и съ величавою снисходительностью восточнаго властелина, дйствительно, соизволилъ на ихъ просьбу.

— Голодать не будете, — прибавилъ онъ: — спасибо Аллаху, готовить умю. А Маріамъ-то какъ будетъ рада!

И точно: узнавъ о ршеніи Талищевыхъ — на все лто поселиться у нихъ на Яйл, Маріамъ. въ первомъ порыв радости, принялась душить въ объятіяхъ Лизу, потомъ вдругъ, спохватившись, какъ мячъ отпрыгнула и убжала. Пылкость и дикость ея еще боле развеселили всхъ.

— А теперь, другъ Асанъ, покажи-ка гостямъ ихъ будущую квартиру, — сказалъ докторъ и покатилъ Лизу къ сакл.

Домикъ Асана, сложенный, какъ у большей части татаръ, изъ дикаго камня, хвороста и глины, былъ очень невеликъ, низокъ и имлъ совершенно плоскую земляную крышу, на которой громаднымъ кубомъ возвышалась пузатая глиняная труба. Зато наружныя стны сакли, какъ уже сказано, были чисто выблены известью, и всякій соръ передъ входомъ былъ старательно выметенъ. Внутри сакли, состоявшей всего изъ двухъ, довольно просторныхъ горницъ, было даже еще чище и опрятнй. Земляной полъ былъ обложенъ войлокомъ и незатйливыми, мстнаго издлія коврами. Вдоль блыхъ стнъ кругомъ — полки, на которыхъ красовалась симметрично-разставленная глиняная и оловянная посуда: послдняя была такъ ярко вычищена, что при дневномъ свт отливала серебромъ. Подъ полками, вдоль всхъ четырехъ стнъ, тянулись крытые веселенькимъ ситцемъ, низенькіе турецкіе диванчики. По угламъ были разставлены низенькіе же, словно дтскіе, столики. На одномъ изъ нихъ была аккуратно сложена кипа книгъ, — какъ оказалось впослдствіи — рукописныхъ магометанскихъ. Во второй горниц, обращенной единственнымъ окошечкомъ на обрывъ, съ прелестнымъ видомъ на уголокъ мори, по угламъ диванчиковъ были навалены правильными горками подушки и подушечки въ чистыхъ ситцевыхъ наволочкахъ. Нигд ни пылинки, на стнахъ, на диванахъ и на подушкахъ ни пятнышка. Наконецъ, не было недостатка и въ дешевыхъ украшеніяхъ: стны этой второй комнатки были увшаны журнальными преміями, вроятно, добытыми хозаиномъ у странствующаго еврея-коробейника, а на подоконник стояли длинногорлый, изящный, Мальцевскаго завода кувшинчикъ съ водой и рядомъ съ нимъ серебряная чарка.

— Вотъ тутъ и живите себ, докол не наскучитъ, — съ чиннымъ поклономъ сказалъ хаджи Асанъ, — а мы съ Маріамъ будемъ жить въ передней горниц. Дастъ Богъ, ссориться съ вами не станемъ.

— Надюсь!— весело подхватила Наталья Павловна.— Здсь у васъ, хаджи, такъ уютно, что вы не скоро насъ выживете. Не знаю вотъ только, какъ быть съ нашими вещами, что остались въ гостиниц, да и послдній счетъ нашъ тамъ еще не уплаченъ…

— А я-то на что?— сказалъ докторъ.— И вещи вамъ вышлю, и расплачусь — ни гроша вамъ не подарю, не безпокойтесь.

— За это-то я не боюсь, — отшутилась Наталья Павловна, — а вотъ за дамскіе наряды наши — другое дло: вы ихъ, другъ мой, такъ изомнете, скомкаете, что и надть потомъ нельзя будетъ.

— Хозяева ваши не взыщутъ. Впрочемъ, и самъ я не возьму на свою совсть такого отвтственнаго дла, а препоручу его тмъ двумъ барынямъ, знакомымъ вашимъ, что занимали номеръ рядомъ съ вами.

— Вотъ это такъ. Спасибо вамъ, добрый вы мой! Посл сытнаго обда, безъ котораго хаджи Асанъ ни за что не хотлъ отпустить своего дорогого ирса-эфенди, послдній, наконецъ, распрощался и собрался восвояси. Солнце садилось за гребень Яйлы, и Талищевы, давъ при прощаньи еще разъ слово доктору остерегаться солнечнаго заката, ушли въ отведенную имъ заднюю горницу сакли.

Вдругъ донесся откуда-то сверху, какъ-бы надъ самой крышей, пронзительный свистъ и неистовый собачій лай. Вслдъ затмъ, въ горницу вихремъ влетла Маріамъ. Не обращая вниманія на новыхъ постояльцевъ, будто ихъ тамъ и не било, она вспрыгнула на низенькій столикъ въ углу, раскрыла стнной шкапчикъ, достала оттуда бумажный свертокъ, отсыпала себ въ руку полную горсть соли, захватила краюху хлба и опрометью выбжала вонъ.

— Что тамъ, мама? Посмотри!— заинтересовалась Лиза, которую мать какъ можно удобне усадила на турецкомъ диванчик и обложила съ обихъ сторонъ подушками.

Талищева поспшила удовлетворить любопытство безпомощной дочери, пошла въ переднюю комнату и выглянула въ окошко. То, что представилось ей здсь, было и для нея до того ново, что она наскоро притворила окно и наружную дверь, для защиты отъ вечерней прохлады, проворно вернулась къ дочери и взяла ее на руки, чтобы перенести въ сосднюю комнату.

— Нтъ, нтъ, мама, я слишкомъ тяжела для тебя!— закричала-было Лиза.

— Ты-то тяжела, перышко мое?— сказала мать со вздохомъ, унося двочку.— А вотъ погляди-ка въ окошко.

VI.

Непривычное зрлище приковало все вниманіе Лизы. По крутой извилистой тропинк, со скалистыхъ высотъ спускалось небольшое овечье стадо, головъ въ 50—60. Блоснжныя овцы струились внизъ живымъ потокомъ, а отражавшійся въ облакахъ огненный румянецъ вечерней зари обливалъ ихъ сверху нжнымъ розовымъ оттнкомъ. Дв громадныя лохматыя овчарки, вожаки этого четвероногаго войска, съ ревомъ и лаемъ прыгали на обоихъ флангахъ, ровняя непокорныхъ. Самъ отецъ-командиръ, босоногій, чумазый татарченокъ-пастушокъ, чобанъ (какъ называютъ ихъ въ Крыму), или, врне, чобаненокъ, лтъ 11-ти, въ красной феск на бекрень, съ мшкомъ черезъ плечо и съ ножомъ за поясомъ, бжалъ вприпрыжку за отставшими овцами и, размахивая по воздуху длиннйшей хворостиной, подгонялъ ихъ задорнымъ свистомъ и крикомъ.

— То-же внукъ мой, Халиль, двоюродный братъ Маріамъ, — объяснилъ хаджи Асанъ, незамтно вошедшій къ Талищевымъ въ саклю.

— Куда-же онъ ихъ гонитъ съ Яйлы?— спросила Лиза, — вдь ваши овцы, какъ говорили мн, пасутся тамъ цлое лто.

— Врно-съ, болышя отари. Но вдь надо-же ребятяшекъ нашихъ въ деревн молочкомъ попоить. Ну, вотъ и отобрала эту самую полусотню лучшихъ матокъ, а Халиля моего наняли каждый день ихъ на Яйлу загонять. Охъ, разбойникъ мальчишка!— самодовольно прибавилъ ддъ: — хоть на волка, на самого шайтана сейчасъ съ ножомъ ползетъ!

Между тмъ, стадо скучилось уже на площадк передъ домомъ и совсмъ затерло Маріамъ. Овечки, напирая другъ на друга, такъ и льнули къ двочк, тянулись къ ней мордами и кидали ее, какъ лодочку на волнахъ, и туда, и сюда. Изъ массы короткошейныхъ, густорунныхъ овецъ замтно выдлялось нсколько стройнотлыхъ козъ, съ изящно-выгнутыми рожками и щегольскими бородками. Дв такія козочки безцеремонно протолкались къ Маріамъ и принялись сть хлбъ и соль изъ ея рукъ.

— Эти дв — собственныя наши, — сказалъ хаджи Асанъ: — нарочно для Маріамъ ихъ завелъ, она-же имъ и имена дала: та, что правй — по вашему Блянка, а что лвй — Снжинка. Козье-то молоко, говорить нашъ ирсъ-эфенди, здорове коровьяго и овечьяго. Сейчасъ, барышня моя, и васъ угостимъ.

— Да я никогда еще козьяго молока въ ротъ не брала…

— А вотъ попробуйте.

Старикъ досталъ съ полки глиняный горшокъ, вышелъ на улицу и подалъ его внучк. Та живо присла къ Блянк и стала доить ее. Дло для нея, очевидно, было привычное. Выдоивъ козу, она подала молоко дду и сама также пошла за нимъ въ саклю, чтобы посмотрть, какъ придется это новое питье по вкусу молодой гость. Хаджи налилъ небольшую кружку молока и подалъ ее Лиз, вмст съ ломтемъ чернаго хлба.

— Сперва отпейте, потомъ закусите, — сказалъ онъ. Однако, сразу начать пить незнакомый напитокъ казалось Лиз черезчуръ рискованнымъ, надо было предварительно его хоть понюхать. Маріамъ, слдившая за нею плутовскими глазками, захихикала, Лиза покосилась на двочку, сама засмялась, покраснла и ршилась глотнуть.

— А что-же, превкусно!— удивилась она.— Только жирне и слаще коровьяго молока.

Она зала первый глотокъ хлбомъ, опять отпила, опять зала, и, наконецъ, не отнимая это рта кружки, всю ее опорожнила.

— Молодцомъ!— похвалила ее Наталья Павловна.

— Якши?— спросила, причмокивая, Маріамъ.

— Очень даже якши, — подтвердила, переводя духъ, Лиза.

— Такъ откушайте еще, — сказалъ хаджи Асанъ и, взявъ у нея кружку, вторично наполнилъ ее до краевъ.

— Благодарю васъ, но для Машеньки ничего не останется…

— О Машеньк моей не хлопочите: и на нее хватитъ. Кушайте на здоровье! А на утро раздобудемъ для Блянки такого корму, что молоко вамъ еще вдвое слаще покажется. Козье-то молоко не въ примръ лучше овечьяго…

— Такъ отчего-же вы, татары, держите больше овецъ?— просила Талищева.

— Оттого, сударыня, что отъ козы только и есть, что молоко, а овца насъ и одваетъ, и кормитъ: шерсти отъ овцы втрое больше, да и мясо сочне, вкусне, безъ козлинаго духу, ну, а сыръ овечій — катыкъ, да сырныя пнки — каймакъ — для нашего брата-татарина, все равно, что для васъ конфетка.— А теб что?— строго спросилъ хаджи по-татарски внука-чобаненка Халиля, который, съ обиженнымъ видомъ, бойко подбоченясь, показался теперь въ дверяхъ.

Тотъ скороговоркой затараторилъ что-то въ отвтъ, горячо размахивая руками и нсколько разъ съ укоромъ упоминая имя Маріамъ. Татарочка не мене запальчиво перебивала его и, въ вид оправданія, тыкала пальцемъ на Талищевыхъ. Задорный мальчуганъ приходилъ все въ большій азартъ и, наконецъ, разорался такъ громко, что ддъ безъ околичностей взялъ его за плечи, повернулъ налво-кругомъ и вытолкалъ вонъ, сдлавъ ему при этомъ своимъ неизмнно-ровнымъ, строгимъ тономъ прощальное внушеніе. Чтобы на комъ-нибудь хоть сорвать сердце, Халиль изо всхъ силъ принялся хлестать своей хворостиной ни въ чемъ неповинныхъ овечекъ и, дружно поддержанный своими лающими собаками, съ неистовымъ крикомъ погналъ стадо дале подъ гору.

— Пропадетъ совсмъ!— вздохнулъ хаджи.— Родители избаловали.

— Да чего онъ такъ разсердился?— спросила Наталья Павловна.

— Разсердился, изволите видть, за то, что Маріамъ не станетъ ужъ ходить съ нимъ вверхъ на Яйлу.

— А почему-же ей не ходить?

— Да какъ же-съ? Не оставлять-же ей барышню одну. Лиза ласково взяла Маріамъ за руку.

— Нтъ, нтъ, Машенька, изъ-за меня, пожалуйста, не оставайся дома, если теб веселе съ братомъ на Яйл,— казала она татарочк.

Та продолжала упорствовать, и только посл долгаго упрашиванія Талищевыхъ, согласилась, наконецъ, разъ въ дв недли сопровождать Халиля наверхъ Яйлы.

Въ 9-мъ часу вечера, Наталья Павловна уложила Лизу спать, и больная двочка, утомленная дальней дорогой и горнымъ воздухомъ, немедленно забылась крпкимъ сномъ. Но среди ночи ее вдругъ разбудилъ непривычный шумъ. Она испуганно насторожила слухъ и оглядлась въ недоумніи, гд это она? Потомъ, разомъ все припомнивъ, облокотилась на руку и стала пристальне вглядываться въ окружающую обстановку. Чрезъ окно яркая луна наполняла всю горницу какъ-бы серебристымъ паромъ. Вонъ на противоположномъ диванчик безмятежно спитъ ея мама, каждая вещь на прежнемъ мст. Но зато снаружи доносится гулкій ревъ отдаленнаго морского прибоя, неумолкаемое бушеванье и жалобный скрипъ вковыхъ деревьевъ, раскачиваемыхъ внезапно разгулявшимся ночнымъ втромъ. Этотъ торжественно-мрачный полуночный концертъ крымской природы въ промежуткахъ дополнялся однообразнымъ звонкимъ трескомъ кузнечика-цикады. Рядомъ, сейчасъ за стною, въ хлву, заблеяла одна изъ козочекъ Маріамъ, словно ей хотлось заявить: ‘и я, молъ, здсь’, — заблеяла и замолкла, тоже, видно, съ просонья.

Съ чувствомъ полнаго спокойствія Лиза опустила опять голову на подушки, закрыла вки и, убаюканная дикою колыбельною пснью природы, скоро заснула до самаго утра.

VII.

Съ этого утра началась для Лизы новая жизнь. Не то, чтобы она совершенно отршилась отъ прежняго образа жизни — нтъ: она по утрамъ, какъ всегда, занималась у матери уроками, потому что все еще считалась ученицей одной изъ петербургскихъ гимназій и была уволена только въ отпускъ по болзни. Не были он также отрзаны здсь, на Яйл, отъ остального міра. Не говоря уже о газетахъ и письмахъ, которыя, благодаря любезности доктора Самоквасова, аккуратно доставлялись имъ три раза въ недлю, самъ докторъ нердко навщалъ ихъ и приносилъ имъ цлый ворохъ самыхъ свжихъ новостей.

Побывали у нихъ и и дв дамы, что жили прежде рядомъ съ ними въ ялтинской гостиниц.

Но этимъ и ограничивалась вся связь ихъ съ прошлымъ.

Новаго общества было очень немного. Къ хозяину ихъ, хаджи Асану, правда, хаживали гости, но все больше старики-татары, одинъ видъ которыхъ нагонялъ неодолимую скуку. Поджавъ по-турецки ноги, усядутся они, бывало, чинно въ кружокъ, пускаютъ клубы дыма изъ саженныхъ чубуковъ и преважно безмолвствуютъ. Рдко-рдко кто проронитъ слово, какъ-бы нехотя отвтитъ другой, и опять то-же безсмысленно-торжественное молчаніе.

Гораздо любопытне для Лизы былъ одинъ женскій визитъ. Съ полгода назадъ, хаджи выдалъ замужъ младшую дочь свою Фатьму-ханымъ, и вотъ она, съ цлой ватагой такихъ-же молоденькихъ подругъ, по случаю какого-то семейнаго праздника, нагрянула къ отцу. Присутствіе Талищевыхъ сперва словно стсняло ихъ, но, преодолвъ разъ свою робость, он отъ души отдались веселью: болтали, хохотали безъ умолку, оскаливая свои блестящіе блые зубы, рзвились, какъ дти, на террас и, въ заключеніе, подъ звуки зурны, на которой, какъ оказалось, былъ мастеръ играть самъ старикъ-хозяинъ, проплясали съ безъискусственной граціей свой національный танецъ. А какъ живописны были ихъ парадные костюмы: малиновые, съ золотымъ шитьемъ, шелковые бешметы (стеганое полукафтанье), расшитыя шелками и золотомъ кисейныя чадры (фата), червонныя ожерелья и остроносые цвтные сафьянные башмачки! Молодыя лица ихъ — и т даже были по праздничному размалеваны: нарумянены и наблены, брови насурмлены, а ногти раскрашены.

— Да такъ и нужно, — замтилъ докторъ, которому Лиза, при первомъ же свиданіи, разсказала объ этомъ.

— Почему-же нужно?

— Потому что он еще полудикія. Американскіе индйцы татуируютъ себ даже все тло.

Кром перечисленныхъ гостей, Талищевы видли и случайныхъ прохожихъ. Горную тропу мимо сакли Асана выбирали, для сокращенія пути, и чобаны съ Яйлы, и разный чернорабочій людъ сверной степной полосы Крымскаго полуострова, искавшій заработковъ на южномъ побережьи. Проходили тутъ также продавцы яицъ и всякой живности. Приближеніе послднихъ было слышно уже издалека по отчаянному кудахтанью, крику и гоготанью куръ, индюшекъ и гусей, которыхъ хозяева несли на спин въ громадныхъ корзинахъ.

Наконецъ, ежедневно, утромъ и вечеромъ, проходилъ мимо, со своимъ маленькимъ стадомъ, чобаненокъ Халиль. Но онъ съ первой же встрчи съ Лизой поставилъ себя въ такія враждебныя отношенія къ ней, что она, естественно, тоже не могла чувствовать къ нему добраго расположенія. Когда, на слдующее утро, она, вслдъ за Маріамъ, привтливо поздоровалась съ нимъ по-татарски: ‘Сабанъ хайресъ, Халиль!’, онъ окинулъ ее только сумрачнымъ взглядомъ и, засунувъ руки въ шаровары, козыремъ остановился передъ своей маленькой двоюродной сестрой. По выразительнымъ тлодвиженіямъ, по звуку голоса обоихъ, Лиза, не зная по-татарски, легко поняла, однако, о чемъ у нихъ идетъ споръ.

— Такъ ты не пойдешь со мной?— говорилъ Халиль, и черные глазенки его такъ злобно сверкнули молніей въ сторону больной барышни, что будь то настоящая молнія, она испепелила-бы Лизу вмст съ ея кресломъ.

— Нтъ, нтъ и нтъ!— отвчала упрямая Маріамъ.— Сказано теб разъ навсегда, что раньше двухъ недль я не пойду съ тобой.

— А! не пойдешь!..

Онъ отскочилъ назадъ, рзко свистнулъ и такъ яростно накинулся съ своей хворостиной на овецъ, что т поголовно обратились въ бгство и, сталкиваяся на узкой тропинк, въ разсыпную помчались въ гору. Овчарки только ждали этого сигнала, чтобы съ ожесточеннымъ лаемъ разогнать ихъ еще боле.

— Да козъ-то нашихъ возьми съ собой!— кричала Маріамъ вслдъ обезумвшему брату.

Куда! Онъ бжалъ безъ оглядки и ожесточенно хлесталъ по воздуху хворостиной, точно сражаясь съ невидимымъ врагомъ. Врагомъ этимъ была, конечно, непрошенная больная гостья, по милости которой онъ теперь настолько времени долженъ былъ лишиться общества своей маленькой сестры.

Съ тхъ поръ, какъ ни пыталась Лиза заговаривать съ нимъ, онъ едва удостоивалъ ее молчаливымъ кивкомъ, а на катальное кресло ея онъ косился всегда такъ недружелюбно, что можно было предвидть: рано или поздно, бдному креслу не сдобровать. Упорное недоброжелательство Халиля было, можно сказать, единственной тучкой въ безоблачномъ жить-быть Талищевыхъ на Яйл. Но и эта тучка придавала только новый оттнокъ своеобразной мстной обстановк. Старикъ хаджи Асанъ оставался по-прежнему неизмнно величественъ въ своемъ обращеніи съ жилицами. Съ Натальей Павловной онъ обходился фамильярно-почтительно, какъ король съ королевой, съ Лизой — снисходительно-ласково, какъ съ родной внучкой. За-то Маріамъ видимо съ каждымъ днемъ все боле и боле привязывалась къ своей гость.

— Кеенизъ эи-ми? (Какъ ваше здоровье?) — былъ первый вопросъ ея при утренней встрч, и Лиза, цлуя ее въ лобъ, отвчала по-татарски-же:

— Шукуръ Алла, (Слава Богу).

Татарочка, въ свою очередь, старалась говорить по-русски.

— Будемъ увсегда кардашъ! (Будемъ всегда сестрами!) — говорила она въ минуты сердечной откровенности.— Хартъ-баба (ддъ), Халиль и барышна моя — я больше усхъ любилъ!

И дйствительно, любовь ея къ Лиз была беззавтна, непритворна. Упивается-ли та душистой прохладой солнечнаго дня въ тни тихо-шумящихъ вковыхъ сосенъ, залюбуется-ли на море и скалы съ обрыва на конц терассы, — Маріамъ не отходить отъ ея кресла по цлымъ часамъ и нжно заглядываетъ въ ея задумчиво-выразительные глаза.

— Какъ мн теперь все, все здсь знакомо, — говорить, бывало, какъ-бы сама съ собой, Лиза: — каждый вотъ камень, каждое деревцо будто родные, будто старые друзья…

Слушаетъ ее Маріамъ съ тихой улыбочкой, нжно гладитъ ея худенькую, свсившуюся съ кресла руку, а сама, знай, озирается, на что-бы такое обратить еще вниманіе дорогой барышни? А обращать вниманіе было на что: то на лпившееся около скалы прозрачное облачко, то на парившаго въ вышин орла, то на блвшій на мор парусъ или дымившійся пароходикъ, то, наконецъ, на семью дельфиновъ — этихъ громадныхъ морскихъ хищниковъ, которые, гоняясь за мелкой рыбой — кефалью, черными кубарями кувыркались и ныряли въ лазуревыхъ волнахъ. Для такихъ зрлищъ у Лизы всегда на случай былъ въ карманъ маленькій бинокль.

Разъ, въ жаркій полдень, она была свидтельницей величественнаго явленія природы. Какъ это нердко случается на Черномъ мор въ сильный зной, надъ зеркально-неподвижной поверхностью моря нависло густое облако. Вдругъ, откуда ни возьмись, налетлъ вихрь, нижняя часть облака, приведенная въ быстрое вращательное движеніе, стала воронкой вытягиваться книзу. Не успла она еще коснуться моря, какъ на встрчу ей поднялся и закрутился столбъ воды, и оба столба, облачный и водяной, слились вмст.

— Смерчъ!— воскликнула Лиза.— А вонъ, смотри, Маріамъ, еще и еще…

Почти мгновенно образовался, тмъ-же порядкомъ, цлый рядъ исполинскихъ, прозрачныхъ столбовъ, подгоняемые силою вихря, они въ перегонку понеслись по морской поверхности. Но тутъ, отъ встрчнаго берегового втра, столбы внезапно разсыпались — разсыпались подъ лучами солнца на милліоны радужныхъ брызговъ, и волшебнаго явленія какъ не бывало.

— Ахъ, какъ жаль!..— вздохнула Лиза, точно она присутствовала при театральной фееріи.

Но всего миле былъ ей конецъ дня, когда, вскор по закат солнца, порывистый горный втеръ понемногу стихалъ, накаливниняся за день скалы начинали отдавать воздуху свое тепло, и нашей больной можно было безъ опасенія выходить опять на воздухъ. Невозмутимо-тихая, теплая южная ночь такъ и манила изъ дому!

Вся семья забиралась тогда на плоскую крышу сакли — этотъ балконъ, гостиную и молельню татаръ, и располагалась тамъ на мягкихъ коврахъ. Въ новолуніе, когда на земл кругомъ ни эти не было видно, они, закинувъ назадъ голову, буквально, могли считать звзды, яркими алмазами сверкавшія въ глубокой, черносиней бездн небесъ. Въ лунныя-же ночи Лиза засматривалась на окружавшій ее сказочно-волшебный міръ, потому что и горы, и деревья являлись тогда въ совершенно новомъ, таинственномъ освщеніи и принимали какія-то необычайная очертанія, а глухошумвшее въ глубин море отливало до самаго горизонта какимъ-то дивнымъ зеленоватымъ серебромъ. Понятно, что чувства и мысли Лизы были настроены на все поэтическое, сверхъестественное, и не только она, но и Наталья Павловна охотно заслушивалась занимательныхъ преданій крымской старины, которыхъ у старика Асана былъ неистощимый запасъ. Разсказывалъ онъ имъ про мечъ-дулфакаръ (пронзитель) Магометова зятя Али, брошенный сыновьями послдняго въ Черное море, воды котораго съ тхъ поръ не могутъ успокоиться и все напрасно стараются извергнуть страшный мечъ изъ своей пучины, разсказывалъ про черноморскихъ вдьмъ-русалокъ, которыя, чтобы погубить мореходцевъ, усыпляютъ ихъ своими чарующими напвами, а по ночамъ выходятъ на сушу и похищаютъ изъ татарскихъ деревень грудныхъ младенцевъ. Но изъ всхъ этихъ сказаній, на Лизу произвела наибольшее впечатлніе слдующая легенда о чудотворц-врач Лохманъ-хаким:

VIII.

Много мореходцевъ гуляетъ по Черному морю: но такого, какъ Муратъ-реизъ {Реизъ — по-турецки: командиръ судна.}, не бывало, да и не будетъ.

Вздумалось ему разъ измрить, глубоко-ли Черное море, выхалъ онъ на середину его и бросилъ якорь. Долго спускалъ онъ якорь, на семь верстъ размоталъ канатъ, наконецъ, якорь ударился о дно морское. Сталъ онъ опять наматывать канатъ — да не тутъ-то было: якорь зацпился за что-то такъ крпко, что не вытащить. Онъ созвалъ всю свою команду, но и вся команда не могла сдвинуть якоря съ мста. Жаль ему было якоря, жаль и каната.

— Братцы!— сказалъ онъ: — кто изъ васъ сослужитъ мн службу, спустится въ море и отцпитъ якорь?

Всякому, извстно, жизнь мила, ни одинъ не взялся!

— Аллахъ кереметли! (Богъ милостивъ!) — сказалъ Муратъ-реизъ.— Видно, самому мн идти.

Вотъ началъ онъ спускаться по канату, спустился на самое дно морское, вдругъ видитъ, что стоитъ онъ на крыш подводнаго сераля (дворца), а якорь зацпился за башню дворцовую. Только хотлъ онъ отцпить якорь, какъ изъ сераля вышелъ самъ подводный повелитель, султанъ морской, и спросилъ реиза, кто онъ такой и откуда.

— Такъ и такъ, — отвчалъ Муратъ-реизъ.

И зазвалъ его султанъ морской къ себ въ гости. Муратъ-реизъ подумалъ: ‘На видъ онъ старикъ почтенный, да кто его знаетъ? Пойдешь за нимъ, и домой, пожалуй, не возворотишься’.

— Благодарствуй, великій повелитель, — сказалъ онъ: — но команда моя меня, пожалуй, не дождется.

— Да какъ-же мн отпустить тебя, дорогой гость, такъ, не вши?— сказалъ старикъ.

— Вели, повелитель, дать мн на дорогу кусочекъ хлба: съ меня и будетъ.

Веллъ султанъ морской слугъ принести не хлба, а муки пригоршню.

— Возьми эту муку, — сказалъ онъ гостю, — а домой вернешься — прикажи жен испечь лепешку и накормить твоего старшаго сына. Отъ муки нашей онъ наберется такого ума-разума, что на всхъ васъ хватитъ.

Взялъ муку Муратъ-реизъ, поблагодарилъ султана, отцпилъ якорь и ползъ опять вверхъ по канату.

Вотъ добрался онъ, наконецъ, домой, къ жен и дтямъ, отдалъ жен муку, чтобъ испекла лепешку для старшаго сына, а самъ пошелъ по своимъ торговымъ дламъ.

Старуха, какъ приказалъ ей мужъ, испекла лепешку, только на бду заболталась съ сосдкой, не доглядла. Какъ вынула изъ печи, глядь — пригорла лепешка! Нечего длать, подала сыну. Сынъ переломилъ лепешку, а она вся насквозь прогорла, не сталъ онъ сть ее, выкинулъ за окошко.

О ту пору подъ окошкомъ проходилъ мальчикъ-сиротинка, три дня ничего-то не лъ. Какъ увидлъ онъ на земл лохма — ломти лпешки, живо ихъ подобралъ и до послдней крохи сълъ. Съ того самаго часу онъ сталъ умне всхъ людей, сталъ понимать языкъ всякихъ травъ и кореньевъ, сталъ лчить больныхъ, и прошла по цлому краю слава о Лохманъ-хаким {Лохманъ-хакимъ буквально: ломоть-врачъ.}, что отъ всякой болсти вылчиваетъ, что и мертвыхъ воскрешаетъ особой живой водой, сваренной изъ волшебныхъ травъ. Самъ онъ, слышно, три раза помиралъ, да вс три раза опять оживалъ, когда его вспрыскивали той живой водой…’

— Такъ что онъ и теперь еще, пожалуй, живъ?— шутя спросила Лиза, когда хаджи Асанъ окончилъ свой разсказъ. Разсказчикъ тонко усмхнулся.

— А то какъ-же-съ?— отвчалъ онъ.— Точно вы, барышня милая, его не знаете!

— Кого? Лохманъ-хакима?

— Ну, да-съ. Еще на той недл сами съ нимъ сколько вре времени здсь говорили.

— Я говорила съ нимъ?

— Неужели ты не понимаешь, Лиза?— вмшалась Наталья Павловна.— Хаджи Асанъ говоритъ про своего друга ирса-эфенди, который и его внучку спасъ, и мою дочку изъ мертвыхъ воскресилъ.

— Нтъ, мама, я знаю еще другого Лохманъ-хакима, безъ котораго и докторъ нашъ ничего-бы не подлалъ.

— Кто-жь это?— спросилъ, недоумвая, хаджи.

— А кто насъ такъ любезно пріютилъ здсь, на Яйл, гд отъ одного воздуха каждый воскреснетъ? Кто раненько поутру, когда мы спимъ себ преспокойно, лазаетъ по горамъ, чтобы набрать для Блянки самыхъ душистыхъ травъ?..

— Да вдь оттого молоко только вкусне, — старался оправдаться изобличенный хозяинъ.

— Я про то и говорю. Такъ вотъ кто нашъ Лохманъ-хакимъ!

IX.

Два мсяца слишкомъ прошло съ тхъ поръ, что Талищевы поселились у хаджи Асана на Яйл. Была вторая половина августа, и подъ горой, на южномъ берегу, дозрвали уже осеніе фрукты: груши, яблоки, виноградъ. Чобаненокъ Халиль долженъ былъ ежедневно заносить по пути полную корзину ихъ для постояльцевъ дда. Но чего стоила мальчугану эта вынужденная любезность — и сказать нельзя. За все-то лто, неразлучная съ нимъ прежде подруга дтства, Маріамъ, навстила его на пастбищ раза четыре, да и то просиживала у него только самое короткое время и убгала опять домой. Наконецъ, вотъ вчера, на прощаньи, удалось ему взять съ нея слово провести у него цлый день. Сегодня она должна была идти съ нимъ съ утра. И что-же? Только-что собрался онъ спозаранку на базаръ за свжими фруктами для этихъ двухъ ненавистныхъ русскихъ, какъ другой чобаненокъ, посланный съ вершинъ Яйлы атаманомъ чужой овечьей отары за чмъ-то въ деревню, смясь, поздравилъ его, Халиля, съ непрошенными гостями. Оказалось, что эта дурочка Маріамъ успла подбить Наталью Павловну и ея дочку взобраться ноньче также на верхъ Яйлы, а ддко его Асанъ не только вызвался понести туда больную барышню, но думаетъ еще запречь его, Халиля, вмст съ Маріамъ, въ катальное кресло, чтобы было барышн на чемъ здить по гор. Этого только недоставало! Въ сердцахъ Халиль нарочно не купилъ имъ фруктовъ: пускай-де голодаютъ! и такъ стремительно погналъ въ гору своихъ овецъ, что т не сдлали даже обычнаго привала передъ саклей Асана, а помчались безъ оглядки дале.

Самъ Халиль на минутку остановился на площадк, чтобы перевести духъ, и, блдный отъ затаенной досады, исподлобья осмотрлся. Вотъ онъ сейчасъ имъ скажетъ, что этому не бы вать!.. Да куда-жь это они вс запропастились? Ни души кругомъ… Ужь не ушли-ли безъ него? Нтъ, вонъ, у порога сакли, стоитъ на-готов это проклятое катальное кресло. Такъ и есть. къ спинк привязаны два ремня — для него, да для Маріамъ…

‘Такъ нтъ-же! этому не бывать!.. ‘

Какъ ястребъ на беззащитную пичугу, накинулся озлобленный мальчикъ на ни въ чемъ неповинное кресло. Къ обрыву шелъ пологій скатъ, достаточно было одного порядочного толчка, чтобы кресло само покатилось туда. И точно: черезъ минуту оно съ глухимъ стукомъ кувыркомъ полетло въ бездну.

‘Аллахъ экбиръ!’ (Великъ Богъ!)

Но при этомъ сердце въ груди у Халиля все-же дрогнуло не на шутку. Надо убираться скоре! Благо, никто не видалъ его продлки.

Быстре тни шмыгнулъ онъ мимо сакли и во весь духъ взбжалъ вверхъ по тропинк, вслдъ за своимъ исчезнувшимъ уже стадомъ.

— Халиль! гд ты?— донесся до него снизу звонкій дискантъ Маріамъ.

Да, какъ-же! такъ вотъ онъ и отзовется! На ногахъ у него точно выросли крылья, и, съ злораднымъ смхомъ, въ припрыжку, онъ взлеталъ все выше и выше.

Теперь имъ не на чемъ возить эту безногую двчонку, совсмъ восвояси уберутся… Знай нашихъ!

— Да гд-же Халяль?— говорила вышедшая на терасу Маріамъ, озираясь съ недоумніемъ.

— А можетъ быть, его еще и не было тутъ, — отвчалъ старикъ-ддъ, вынося вслдъ за нею на рукахъ заврнутую въ плэдъ Лизу.

— Какъ не было? Я слышала сейчасъ изъ задней горницы, какъ лаяли тутъ собаки…

— Врно, почудилось теб. Экой бездльникъ! какъ на зло запоздалъ, и винограду намъ не принесъ.

— А я такъ думаю, что онъ, просто, обозлился на меня, не хотлъ насъ обождать.

— А кресло-то гд-же?— хватился тутъ Асанъ.

— Да ты куда его поставилъ, ддко?

— Вотъ здсь, у входа: нарочно еще къ стнк приперъ, чтобы не откатилось. Дивное дло! Куда-бы ему дться?

Какъ-бы въ отвтъ на вопросъ, въ вышин, отъ посвжвшаго морского втра кроны сосенъ глухо зашумли.

— Ахъ, ддко, это, врно, все втеръ надлалъ!— воскликнула двочка: — сдунулъ кресло внизъ съ горы.

— Коли такъ — плохо, — сказалъ ддъ и, подойдя къ обрыву, заглянулъ въ глубь: — Нтъ, и тамъ ничего не видать, въ дребезги, знать, разбило. Сейчасъ спущусь внизъ, погляжу…

За два мсяца пребыванія своего на Яйл, Лиза научилась-таки понимать потатарски. О чемъ была рчь у дда съ внучкой, она тотчасъ поняла и сильно огорчилась.

— А я такъ радовалась покататься на верху Яйлы!— жалобно проговорила она.— Вы думаете, что кресло совсмъ разбилось?

— Да какъ ему, барышня милая, не разбиться, коли слетло чуть не до моря?

— Такъ стоитъ-ли теперь ходить за нимъ? Только время упустимъ подняться на Яйлу… Да и стоитъ-ли еще вообще подниматься туда?— уже со слезами въ голос прибавила Лиза.

— О! на Яйл и сидлъ карошо, милая Гуль сидлъ!— постаралась утшить ее Маріамъ.

‘Гуль’, по-татарски — ‘роза’, было ласкательное прозвище, данное Маріамъ, въ сердечной просто своей, дорогой барышн-подруг съ тхъ поръ, какъ болзненную блдность на щекахъ Лизы понемногу замнилъ нжный румянецъ.

— А правда, тамъ и сидть хорошо, — благодушно подтвердилъ хаджи: — постелимъ коверъ — и кресла не надо. Маріамъ! подай-ка сюда новый турецкій коврикъ.

И вотъ, наше маленькое общество тронулось въ путь.

Впереди бжала шустрая Маріамъ со своими козочками: Блянкой и Снжинкой, которыхъ она то и дло должна была подгонять одобрительными понуканьями, да легкими ударами сорваннаго по пути хлыстика, потому что об козы, привыкнувъ идти въ овечьемъ стад, подъ неослабнымъ надзоромъ командира-чобаненка и его адъютантовъ-овчарокъ, не хотли вовсе признавать власти своей маленькой госпожи и порывались то вправо, то влво, пощипать листочковъ придорожнаго шиповника и терновника или пробивавшейся межъ каменьевъ колючей травки: насчетъ корма крымскій скотъ куда не избалованъ.

Вслдъ за внучкой, твердымъ, ровнымъ шагомъ выступалъ хаджи Асанъ, жилистую шею котораго доврчиво обвила рукой Лиза.

— А вамъ не тяжело нести меня, хартъ-баба?— говорила молодая двушка, называвшая старика иногда такъ-же, какъ и его внучка, ‘хартъ-баба’ (ддко).

— Мн-то тяжело?— усмхнулся ‘хартъ-баба’ и пріосанился такъ молодецки, что нельзя было сомнваться, что онъ донесетъ Лизу до верху.— Вы, все равно, что кукла.

— Да, тринадцатилтняя кукла!— весело отвчала Лиза, которую, дйствительно, старикъ запеленалъ въ плэдъ, какъ малютку, до пояса, и спереди перевязалъ еще большимъ узломъ.

Шествіе замыкала Наталья Павловна. Защищаясь блымъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей солнца, она несла дорожную корзину съ състными припасами. Изрдка она перекидывалась съ дочерью фразой-другой, но еще чаще он обмнивались нжными взглядами

‘Вдь вотъ давно-ли, кажется, мы были на такой-же точно экскурсіи въ горы — изъ Ялты къ хаджи Асану?— думала Талищева: — а между тмъ, что за разница! То была какая-то похоронная процессія, а это — самая праздничная. А отчего? Оттого, что моя ‘гуль’ такъ чудно здсь расцвла, замтно даже пополнла, поздоровла, а глазенки такъ и искрятся молодою жизнію…’

— Радость ты моя!— въ порыв материнской нжности, произнесла она невольно вслухъ.

— Что, мамочка?— спросила Лиза, весело улыбаясь матери изъ-подъ широкихъ полей своей соломенной шляпы, перегнувшись черезъ плечо старика Асана.

— Глядя на тебя теперь, никто не сказалъ-бы, что ты больна, что не можешь ходить.

— Да вдь я на дняхъ еще пробовала, мама, — не могу!— вздохнула дочь, и по оживленному лицу ея пробжало облако грусти.— Только дотронусь носкомъ до земли — будто иголкой заколетъ, по всему тлу дрожь пробжитъ…

Разговоръ ихъ былъ прерванъ звонкимъ окрикомъ Марімъ, звавшей къ себ дда на помощь. Помощь была ей, точно, безотлагательно нужна. Дло въ томъ, что одна изъ ея козочекъ, Снжинка, взбираясь по крутому краю горнаго отвса, прельстилась пучкомъ пахучей руты, лпившейся на сосднемъ утес, который отдлялся отъ тропинки небольшимъ, но глубокимъ проваломъ. Она приготовилась уже къ отважному прыжку, когда Маріамъ во-время еще поймала ее за одну изъ заднихъ ножекъ и спасла такимъ образомъ отъ врной почти гибели. Опасность, однако, еще не миновала: лежа на живот и на половину тла перевсившись надъ пропастью, Маріамъ судорожно держала за ногу козу, которая, повиснувъ головою внизъ, сердито блеяла и барахталась, стараясь вырваться на волю, точно была крайне недовольна, что ей мшаютъ сломать шею.

— Держи! держи!— крикнулъ снизу хаджи Асанъ и, на-скоро передавъ Лизу матери, поспшилъ къ своей внучк.

Онъ схватилъ ее одной рукой крпко за бешметъ, а другую протянулъ за Снжинкой. Да не тутъ-то было! Та такъ отчаянно брыкалась свободной ножкой, что не только не далась ему въ руки, но до крови еще оцарапала его острымъ копытцемъ.

— Экая злючка!— проворчалъ хаджи и, нарвавъ между камнями пукъ травы, предложилъ его Снжинк.— На, кушай, что-ли!

Разсчетъ его оказался вренъ: коза повернулась всмъ тломъ къ заманчивому пучку и сдлала сверхъестественное усиліе передними ножками, чтобы вскарабкать вверхъ по крутизн. Этимъ она дала возможность Асану захватить ее сперва за одну изъ переднихъ ногъ, а затмъ, и за рога, и благополучно втащить на тропинку.

Почуявъ опять подъ собою твердую почву, четвероногая витренница забыла уже и про опасность, и про обиду: она радостно заблеяла и потянулась къ лакомому пучку травы въ руки старика. Тотъ легонько хлеснулъ ее по хорошенькой мордочк этимъ самымъ пучкомъ:

— Во теб за то!

— Не бей ее, ддко!— жалостливо вступилась внучка, отняла у него пучокъ и принялась кормить свою любимицу.

— Да сколько я страху изъ-за тебя натерплся, птичка моя, — сказалъ ддъ.

— А она, бдная, разв не натерплась? Ей, врно, было еще страшне.

Трагикомическій эпизодъ съ козой былъ единственнымъ приключеніемъ нашихъ путниковъ до вершинъ Яйлы.

Вся нагорная часть этого могучаго хребта представляетъ широкое плоскогорье, которое, благодаря постоянной облачной влаг, на большихъ пространствахъ обратилось въ неувядающія пастбища, гд цлое лто находятъ себ обильную пищу тысячи головъ овецъ.

Первое, что увидли здсь Талищевы, былъ заклятый недругъ ихъ Халиль съ его стадомъ. Блорунныя рогатыя питомицы его паслись на ближайшей зеленой полянк, а самъ онъ лниво растянулся тутъ-же на трав, заложивъ подъ голову руки, и, какъ-бы въ забытьи, засмотрлся въ симвшее надъ нимъ небо, по которому плавно неслись облачка, прозрачныя, легкія, какъ паръ.

— А вонъ вдь и Халилъ!— воскликнула Маріамъ.— Что я говорила теб, ддко?

Хаджи Асанъ строго окликнулъ лнтяя. При звук его зычнаго голоса, дремавшія около своего маленькаго хозяина дв овчарки вскочили на ноги, хрипло было-залаяли, но, узнавъ тот-часъ вновь прибывшихъ, примолкли и, виляя хвостами, подбжали къ Маріамъ, которая принялась ласково трепать ихъ по лохматымъ бокамъ. Халиль, мечтанія котораго были также прерваны собачьимъ лаемъ, повернулся только со спины на животъ и, упершись на оба локтя, сумрачно-вопросительно уставился на старика-дда.

— Отчего ты насъ не обождалъ?— спросилъ, тотъ.

— Да коли вы вс еще спали!— былъ задорный отвтъ.

— А виноградъ, груши гд?

— Ныньче ихъ и на базар не было.

— Правда?

— Правда.

— И грушъ не было?

— Стану я врать!

— Барышн нашей ничего не надо: были-бы груши.

— Чтобы ей подавиться!

— Что ты говоришь?

Мальчуганъ благоразумно промолчалъ.

— А кресла ты, Халиль, не видалъ?— спросила, въ свою очередь, Маріамъ.

— Какого кресла? Чего вы пристали ко мн! Онъ перелегъ опять на спину и закрылъ глаза, очевидно, твердо ршившись, ни на что боле не отвчать.

Почтенный ддъ покачалъ только блой чалмой, не считая нужнымъ продолжать пока допросъ. Надъ самымъ спускомъ съ Яйлы онъ выбралъ укромное мстечко, защищенное отъ втра можжевеловыми кустами, усадилъ здсь на коврик больную барышню и, тяжело переводя духъ, обтеръ платкомъ съ своего бронзоваго лица крупныя капли пота.

— Видите, ддушка, какъ вы устали! Кукла-то не очень легкая, — сказала Лиза.

Старикъ снисходительно усмхнулся.

— А что вы думаете, милая барышня?— отозвался онъ.— Всу въ васъ на пудъ, я считаю, прибавилось. Вотъ тутъ, сударыня, съ дочкой и посидите, — обратился онъ къ Наталь Павловн.— Молока захочется — скажите только Маріамъ: сейчасъ надоитъ.

— А сами-то вы куда-же, хаджи?

— Назадъ пойду — кресло поискать.

— Но вы воротитесь къ намъ?

— Еще-бы нтъ! Аллахъ да хранитъ васъ!

Важно мотнувъ чалмой, онъ прежней бодрой, почти юношеской поступью сталъ опять спускаться внизъ по крутизн, точно въ это утро не сдлалъ уже большого перехода.

XI.

Талищевымъ, впрочемъ, было уже не до него, ни одна изъ нихъ даже не оглянулась: поразительная картина передъ ними всецло заполонила, поглотила ихъ. Радуясь, что ея милая Яйла произвела такое впечатлніе, татарочка нашла нужнымъ выразить также свое восхищеніе.

— Ай, карошо, гораздо карошо!— говорила она своимъ звучнымъ гортаннымъ акцентомъ.— Все тутъ видалъ: и гора видалъ, и море видалъ, и небо видалъ.

Такая безхитростная характеристика кругозора съ Яйлы была совершенно врна.

Поражала эта необъятная картина, не стсненная никакою рамкой, не столько изяществомъ, тонкостью отдлки, сколько общею величавостью, смлостью размаха кисти геніальнаго мастера-природы.

Подъ самыми ногами Талищевыхъ, въ бездонной глубин, по атласно-голубому фону моря, удивительно отчетливо, затйливыми извилинами, точно на художественной рельефной карт, вырисовывался темный силуэтъ южнаго крымского побережья. Отъ него необозримо во вс стороны растилалась выпуклая водяная равнина, которая отсюда, съ высоты птичьяго полета, казалась вдвое обширнй, и чмъ дале къ горизонту, тмъ все выше какъ-бы поднималась къ обнимавшему ее полукружіемъ небесному куполу. Самъ куполъ этотъ здсь, на высот, былъ, какъ везд, недосягаемо высокъ, зато искусственные орнаменты его — дымчатыя тучки, лучезарно освщенныя солнцемъ, проносились чуть не надъ головой нашихъ путницъ, а иныя клубились и ползали даже ниже верхнихъ отроговъ Яйлы, около отвсныхъ скалъ.

— Мы тутъ, право, какъ на воздушномъ шар, совсмъ будто отдлились отъ земли…— шопотомъ прервала, наконецъ, Лиза очарованное молчаніе.

— Здсь еще боле какъ-то начинаешь понимать все величіе міра Божьяго — вполголоса-же отвчала мать.— Ничего мелочнаго, будничнаго…

И точно, въ эту заоблачную высь не долетало ни одного обыденнаго звука, который нарушилъ-бы окружающую торжественную тишину, точно голосъ изъ другого міра доносился только снизу, на крыльяхъ морского втра, чуть слышный, смутный гулъ прибоя волнъ, да по временамъ звучалъ сверху рзкий клектъ орла, парившаго въ небесной синев.

Поглощенныя созерцаніемъ невиданнаго прежде зрлища, Талищевы, и мать, и дочь, не замтили, какъ Маріамъ тихонько прокралась отъ нихъ прочь, и тогда только вспомнили объ ней, когда къ нимъ, черезъ головы, на колни посыпался дождь изъ пунцовыхъ цвтовъ.

— Ахъ, шалунья!— сказала Лиза.— Мама, смотри-ка: вдь это рододендроны, настоящія альпійскія розы!

— Да, т-же самыя, что приносили намъ тогда въ Швейцаріи, — подтвердила Наталья Павловна.— Здсь он, я слышала, такая-же рдкость: растутъ только на самой вершин горъ.

Маріамъ, между тмъ, искусно прицпила Лиз одинъ цвтокъ къ соломенной шляпк, а другой въ петельку платья на груди.

— Сама — роза, сама — гуль! хартъ-баба сказалъ, — беззаботно болтала она.

— А вонъ и бабочка!— обратила вниманіе дочери Талищева.— Въ какую высь вдь залетла!

— И какая нарядная!— подхватила Лиза, готовая теперь всмъ восторгаться.

Бабочка, дйствительно, была довольно красива, но, въ сущности, изъ числа самыхъ заурядныхъ на южномъ берегу, какихъ Талищевы видли каждый день.

— Я сейчасъ поймалъ!— вызвалась татарочка и бросилась уже за взвившимся передъ ними мотылькомъ.

— Нтъ, пожалуйста, не тронь!— удержала ее Лиза.— Пускай тоже погуляетъ на вол.

— Хочешь, милая, я теб почитаю немного?— предложила Наталья Павловна, раскрывая взятую съ собой книгу.

— Нтъ, мамочка, благодарствуй, читай лучше про себя. Дай мн еще полюбоваться видомъ.

Наталья Павловна принялась читать про себя. Но и ей какъ-то не читалось: глаза ея разсянно то и дло отрывались отъ книги и блуждали по разстилавшейся передъ нею величественной панорам. Но вдругъ она вся замерла и насторожилась.

Дло въ томъ, что дочь ея съ ранняго дтства была завзятой пвуньей: природа одарила Лизу и звонкимъ голосомъ, и врнымъ слухомъ. Когда-же она, года два назадъ, начала прихварывать, то съ каждымъ днемъ все пла грустне и рже, а съ той поры, какъ ноги отказались ей служить, псни ея совсмъ умолкли. И вдругъ теперь, въ эту минуту, словно волшебною силой нагорнаго воздуха сняло, развяло сдавливавшія ей грудь и горло злыя чары. Она запла — запла любимый романсъ ея матери: ‘Моряки’, сперва тихо-тихо, будто про себя, но скоро задушевная псня полилась уже широкой, звучной водной.

Наталья Павловна, заслушавшись, боялась пошевельнуться, но, наконецъ, не выдержала:

— Дорогая ты моя! откуда у тебя такой чудный голосъ?— вн себя воскликнула она и, со слезами радости, нсколько разъ поцловала дочь.

— Да вдь я же, мама, еще недавно хорошо пла, — отвчала Лиза, горячими поцлуями отвчая на ласки матери, причемъ увлаженные глазки ея такъ и искрились отъ счастія.

— Но все-же не такъ… А теперь, Лизочка, пожалуйста, больше не пой: съ непривычки ты можешь надорвать голосъ.

— Да нтъ-же, голубушка мама! право, ничего, мн такъ, напротивъ, легко…

— Наша гуль — буль-буль (соловей)!— съ самымъ искреннимъ умиленіемъ отозвалась и Маріамъ, благоговйно поднося къ губамъ руку молоденькой пвицы.— О, пой еще маленько, пой!

— Такъ и теб, Машенька, понравилась моя псня?— ласково улыбнулась ей Лиза.— Бекъ эти? (очень хорошо?)

— О, бекъ эти! Ну, пожалюста!

Лиза снова затянула псню, но уже игривую, малороссійскую, и такъ легко, искусно преодолла цлый каскадъ заключительныхъ трелей, что Маріамъ отъ восхищенія захлопала въ ладоши.

— Ну, теперь, право, довольно, дай себ отдохнуть, — серьезно сказала Наталья Павловна, но при этомъ она украдкой съ боку окинула дочь такимъ сіяющимъ взглядомъ, что сейчасъ видно было, какъ охотно она сама еще слушала-бы ее.

XII.

Не на всхъ, впрочемъ, слушателей пніе Лизы произвело такое пріятное впечатлніе. Волей-неволей слушалъ ее и Халиль, у котораго съ часу на часъ сердце все пуще ожесточалось. Что пользы ему отъ того, что онъ разбилъ ея кресло? Будто чудомъ какимъ она опять очутилась тутъ, въ его владніяхъ, торчитъ себ передъ нимъ, какъ бльмо на глазу! Подкрасться разв сзади, да самое ее спустить туда же, въ догонку кресла?

Ну, вотъ! на всю Яйлу еще загорланила, да какъ заливается — точно жаворонокъ!

За спиной ненавистной ему пвицы онъ сжалъ кулакъ и грозно поднялъ его надъ головой. Когда же она запла во второй разъ, задушевные переливы малороссійской псни защекотали было и у него ретивое, вызвали и на его хмуромъ лиц свтлую улыбку, но, спохватившись, онъ тотчасъ еще мрачне насупился и погрозилъ ужъ обоими кулаками.

Ага! струхнула, замолчала! То-то!

Точно для того, чтобы еще подразнить его, об Маріамины козы: Блянка и Снжинка, также подбжали теперь къ барышн-пвунь умильно заглядлись на нее, а она принялась кормить ихъ изъ корзинки хлбомъ, потомъ и сама съ матерью и Маріамъ стала закусывать.

Всякой всячины, знать, съ собой принесли! А у него, бдняги, всего-на-все ломоть черстваго хлба… Окаянныя!

— А-у, Халиль!— крикнула въ это время издали Маріамъ и махнула ему рукой.— Поди-ка сюда.

Онъ засунулъ неразжатые еще кулаки въ карманы своихъ широкихъ шароваръ, тряхнулъ отрицательно головой и не тронулся съ мста.

— Не пойду.

— Поди же, говорятъ теб! Барышня зоветъ.

— Не пойду!

Маріамъ мигомъ была на ногахъ, подбжала къ нему и, съ сверкающими, какъ пара угольковъ, глазками, остановилась передъ нимъ.

— Отчего ты не хочешь идти, негодный мальчишка? Ну, говори! Знаешь ли, зачмъ барышня звала тебя? Чтобы угостить своимъ завтракомъ!

Мальчуганъ покраснлъ и потупился. Что же это такое, въ самомъ дл? Онъ нарочно насолилъ ей, а она его еще своимъ барскимъ завтракомъ угостить хочетъ!

— Да я же не зналъ, чего ей нужно…— оторопвъ, съ запинкой пробормоталъ онъ наконецъ.

При вид его чистосердечнаго раскаянія, и сердце вспыльчивой татарочки разомъ отошло.

— Ну, Аллахъ тебя суди, — сказала она.— У тебя есть вдь кружка. Я расхвалила имъ твоихъ козъ. Бги же, надой имъ молока, да чуръ — отъ лучшей козы.

Ужъ если на то пошло, надо показать себя!

Онъ отбжалъ въ сторону своего маленькаго стада, отвалилъ изъ выемки въ неровной почв увсистый гранитный обломокъ, подъ которымъ былъ у него своего рода запасный складъ, и вытащилъ оттуда большую жестяную кружку. Тщательно обтеревъ ее изнутри травой, онъ прислъ на корточки передъ лучшею, по его мннію, козою и надоилъ полную кружку густого, пнистаго молока.

Молоко, точно, оказалось отмннымъ, по крайней мр, барышня очень его хвалила, и изъ собственныхъ ручекъ передала Халилю, въ полное его распоряженіе, състную корзину со всми объдками. Мальчикъ даже глаза выпучилъ.

— Это все мн?— недоврчиво проговорилъ онъ.

Лиза весело засмялась.

— Все теб, — отвчала она ему по-татарски.

Онъ былъ такъ озадаченъ ея щедростью, что даже забылъ поблагодарить. Схвати въ крпко въ об руки корзину, онъ безъ оглядки улепетнулъ назадъ, къ своимъ овцамъ, прикорнулъ къ земл позади ихъ и тутъ только ршился хорошенько разглядть свое състное богатство.

Аллахъ экбиръ! Вонъ цлая еще лопатка жареной баранины, вонъ пятокъ румяныхъ пирожковъ на бараньемъ сал, вонъ кусокъ сочнаго сыра, а вонъ неразрзанныя еще дв французскія булки — изъ ялтинской, видно, пекарни. Ай-да завтракъ! Самъ султанъ не всякій день такъ завтракаетъ!

У мальчика отъ одного вида всхъ этихъ вкусныхъ вещей слюнки потекли: онъ жадно запустилъ въ корзину руку… но тотчасъ же ее отдернулъ, и все лицо его опять омрачилось.

Вотъ бда-то! Вдь, онъ ей, своей дарительниц, сейчасъ только кулаки показывалъ? Нельзя же принять отъ нея дара, не подучивъ прежде хотя бы заочнаго прощенья…

Отставивъ со вздохомъ корзину и обтеревъ о шаровары руки, онъ возвратился на то самое мсто, откуда давеча грозилъ барышн кулакомъ. Здсь онъ, въ знакъ того, что ‘кулаки уже не въ счетъ’, протянулъ въ сторону Талищевыхъ об руки, съ раскрытыми вверхъ ладонями, и простоялъ въ такой поз неподвижно нсколько минутъ, пока, по его разсчету, втромъ не сдуло съ нихъ всей обиды. Тогда, съ облегченнымъ сердцемъ и прояснвшимъ лицомъ, онъ въ припрыжку побжалъ опять обратно къ корзинк, потурецки примостился возл нея и, смачно причмокивая, сталъ уписывать за об щеки все, что первое попадалось ему подъ руку.

Тмъ временемъ, Лиза, прислонившись отъ усталости къ плечу матери, нсколько разъ уже звала и закрывала глаза.

— Я, мама, право, кажется, сейчасъ усну!— сказала она съ лниво-блаженной улыбкой.

— А что же, мое золото? засни съ Богомъ, — отвчала Наталья Павловна и, снявъ съ нея шляпку, положила голову дочери къ себ на колни.

Лиза уже не отнкивалась и не далъ, какъ черезъ пять мы нутъ, сладко задремала. Мать заслонила ее зонтикомъ отъ солнца, а сама принялась читать.

Маріамъ, видя, что господамъ не до нея, тихомолкомъ ушла поболтать къ двоюродному братцу, который, утоливъ свой голодъ, окончательно, казалось, помирился уже съ непрощенными сосдками.

XIII.

Лиза спала крпко и не замчала поэтому, что происходило вокругъ нея. Наталья же Павловна не разъ уже съ безпокойствомъ посматривала то на небо, то на часы. Солнце заволокло тучей, а хаджи Асана все нтъ какъ нтъ, хотя вернуться ему, кажется, давно было бы пора. Но безъ него какъ быть съ Лизой? Нести ее такъ далеко на рукахъ — у Натальи Павловны силъ не хватитъ.

Внезапныя перемны совершенно ясной съ утра погоды нердки на южномъ берегу въ сентябр мсяц, но он случаются иногда и во второй половин августа. Предвидть ихъ почти невозможно, потому что он зависятъ, главнымъ образомъ, отъ столкновенія надъ хребтомъ Яйлы двухъ противоположныхъ воздушныхъ теченій: теплаго южнаго и холоднаго свернаго. Если оба теченія равной силы, то послдствіемъ ихъ ожесточенной борьбы является быстрый осадокъ атмосферной влаги, чрезмрное скопленіе электричества — и гроза.

Въ описываемый нами день такъ именно и случилось. Когда Наталья Павловна подняла опять голову къ небу, въ лицо ей брызнула холодная капля, а надъ самой головой прогудлъ громъ. Она встрепенулась.

— Дитя мое, проснись! сейчасъ будетъ гроза.

Отдохнувшая уже Лиза лежала только въ полузабытьи. Она тотчасъ очнулась и присла.

— Ахъ, какъ мн чудно спалось!— сказала она, потягиваясь и звая.— А хаджи все еще нтъ?

— Нтъ, не знаю, что съ нимъ! Но я сама понесу тебя.

— Нтъ, голубушка мама, ни за что! Теб не снести меня.

— Да носила-же я тебя прежде?

— Прежде, да, а что сказалъ давеча хаджи? Что во мн на цлый пудъ прибавилось всу.— Все равно. Какъ-нибудь попытаюсь…

— Нтъ, право-же, мамочка, видишь, вся дорожка ужъ мокрая: долго-ли поскользнуться?

Замчаніе Лизы было совершенно справедливо: отъ усиливавшагося съ каждой минутой дождя крутой горный скатъ, по которому имъ приходилось спускаться, весь такъ и лоснился, будто натертый воскомъ. Немудрено было-бы Наталь Павловн, съ не привычной ношей на рукахъ, какъ-нибудь оступиться, а тогда жизнь и ея самой, и милой дочки висла-бы на волоскъ: покатились-бы он вмст кубаремъ ни всть въ какую глубь. Талищева въ нершительности оглядлась: нельзя-ли хоть гд-нибудь укрыться отъ ненастья?

Пока она совтовалась съ дочерью, Маріамъ перекликалась со своимъ двоюроднымъ братцемъ. Тотъ настоятельно указывалъ ей куда-то въ сторону, на вершину Яйлы и отрывисто гаркнулъ ей что-то, посл чего нахлобучилъ себ феску до самыхъ глазъ, чтобы ее не сорвало втромъ, и, не сомнваясь уже, очевидно, въ предстоявшей грозовой бур, съ пронзительнымъ гикомъ и посвистомъ погналъ свое стадо — не подъ гору, домой, а по указанному имъ сейчасъ направленію. Маріамъ-же подбжала къ Талищевымъ и заторопила:

— Айда, Наталь-ханымъ! идемъ.

— Куда, моя милая?— спросила Наталья Павловна.

— Вонъ, туда, за Халиль.

— Но что-же тамъ?

— Домъ.

— Правда-ди? Откуда дому взяться здсь, на Яйл?

— Домъ, — упорно стояла на своемъ татарочка.— Маленькій, маленькій домъ!

Для большей наглядности, она отмрила руками такой величины домикъ, что не только человку, но и большой кукл въ немъ врядъ-ли можно было-бы помститься.

— Вотъ такъ домъ!— невольно усмхнулась Лиза.— Какъ жаль, право, что съ нами нтъ теперь кресла!

— А выбора нтъ, — отозвалась со вздохомъ мать.— Отсюда туда близко, Машенька?

— О, близко!

— Ну, съ Богомъ.

Лиза уже не возражала, когда мать, завернувъ ее въ плэдъ, взяла ее на руки, Маріамъ подхватила съ земли коврикъ, зонтикъ, книжку и побжала впередъ — показывать дорогу.

Посл первыхъ дождевыхъ капель не прошло и пяти минута, какъ гроза разразилась съ полною силой. Главные потоки бурнаго ливня сплошнымъ водопадомъ хлынули какъ-разъ надъ кручею южнаго склона Яйлы, шагахъ въ двадцати отъ бгущихъ. Но гроза бушевала надъ всемъ горнымъ хребтомъ. Густыя, хмурыя тучи, неистово гонимыя бурею съ свера на югъ, поперекъ Яйлы лохматыми клочьями своими касалась иногда земли, ежесекудно разрывались огненными вспышками ослпительныхъ молній и издавали оглушающій перекатный рокотъ, подобный залпу тысячи орудій. Самая гора подъ ногами бгущихъ содрогалась отъ этого ужаснаго грохота, какъ отъ подземныхъ ударовъ, готовая, казалось, сейчасъ поглотить ихъ. Втеръ, къ счастью, дулъ боковой и не особенно затруднялъ Наталью Павловну, хотя неровности почвы не разъ заставляли ее спотыкаться.

Но вотъ облака опустились еще ниже, до самой земли и бглецовъ окуталъ непроницаемый сырой туманъ, молніи змились со всхъ сторонъ, громъ, не умолкая, грохоталъ отовсюду. Онъ были словно въ жерл вулкана.

Лиза судорожно прижалась къ матери и замерла отъ ужаса. Наталья Павловна попрежнему смло боролась съ напоромъ бури. Но вдругъ она пошатнулась, руки ея разомъ ослабли, Лиз показалось, что мать сейчасъ ее уронитъ.

— Мама! что съ тобой?— вскричала она, да такъ пронзительно, что крикъ ея явственно выдлился изъ бушевавшаго кругомъ ада.

Талищева, стоявшая съ закрытыми глазами, раскрыла ихъ, слабо улыбнулась дочери, хотла что-то сказать, но, задыхаясь отъ усталости, не могла издать ни одного звука.

— Я говорила, мама, что теб меня не снести!— продолжала Лиза, — Посади меня сейчасъ на земь, оставь здсь, а сама бги съ Маріамъ и пришли кого-нибудь за мной.

— Ни за что!— съ трудомъ вырвалось изъ груди Натальи Павловны.

На Лизу нашла внезапная ршимость.

— Такъ спусти же меня!— повторила она, и почти насильно выскользнула изъ рукъ матери.

Но сама она не сла на земь, а ухватилась одной рукой за руку Натальи Павловны, другой — обняла шею Маріамъ, стала на ноги и рванулась впередъ.

— Ахъ!— невольно вскрикнула она отъ боли, сдлавъ первые два шага, однако, порывалась все дале, противъ дождя и бури, увлекая за собой мать и маленькую подругу.

_ Что ты длаешь, Лиза!— переполошилась Талищева.— Теб вдь, должно быть, ужасно больно…

— Иди, иди! не будетъ больно, — подбивала съ своей стороны татарочка.

Скрпя сердце, съ какой-то отчаянной отвагой, Лиза быстро сдлала еще нсколько шаговъ.

— О, теперь совсмъ ужъ не такъ больно!— въ неописанной радости заликовала она.— Мама, о, мама! я хожу: ты видишь, я хожу!..

— Вижу, дорогая моя!— отвчала растроганная до слезъ мать и наклонилась, чтобы поцловать ее.

Лиза горячо отвтила на ея ласку и крпко чмокнула Маріамъ.

— Милыя вы мои! Идемъ-же, идемъ…

— Тише, тише!— предостерегала Наталья Павловна.— Бога ради, не повреди себ какъ-нибудь ногъ!

— Теперь гуль нашей и кресла не нужно! Теперь мы каждый день будемъ ходить на Яйлу!— тараторила по-татарски Маріамъ,

— Будемъ, голубушка, будемъ!— радостно подтвердила Лиза.— Можетъ-ли быть кто счастливе здороваго человка? Онъ никому не въ тягость. Въ цломъ мір, я уврена, нтъ теперь никого счастливе меня!

— И меня!— сказала Талищева.

— И меня!— эхомъ подхватила Маріамъ.

И такъ, адская крымская гроза, застигшая нашихъ трехъ странницъ врасплохъ на самомъ, такъ-сказать, юру — на вершин Яилы, оказалась для нихъ на дл небесной благодатью: она сдлала ихъ счастливйшими изъ смертныхъ. По крайней мр, сами они твердо врили въ это. Да и кто бы имъ не поврилъ?..

XIV.

Черезъ нсколько минутъ, Талищевы пріютились уже въ пастушеской землянк, скрытой въ неглубокой горной ложбин. Первый пріемъ, оказанный имъ здсь, былъ, правда, не очень-то дружелюбенъ: ихъ чуть-было не загрызла стая громадныхъ мохнатыхъ волкодавовъ-овчарокъ, которыя накинулись на нихъ съ бшенымъ лаемъ. Но выбжавшіе во-время изъ землянки взрослые чобаны не замедлили разогнать собакъ, а старшій чобанъ, по имени Муртаза, какъ оказалось потомъ, атаманъ этого овечьяго коша (скопища овецъ разныхъ хозяевъ), услужливо растолкалъ передъ рдкими гостьями овечье стадо, тысячъ въ пять головъ, которое тснилось за каменною насыпью, окружавшею землянку.

— Пады, небось, ханымъ (госпожа)! Пады, небось, джанымъ (душенька)!— говорилъ онъ осиплымъ басомъ и, въ знакъ искренняго привта, приложилъ, по мстному обычаю, къ груди руку.— Бююрнусъ (милости просимъ): будешь мусафиръ (гость).

И вотъ, Лиза съ матерью и съ маленькой подругой сидли уже въ низкой, но просторной землянк на мягкихъ овечьихъ шкурахъ, грясь около весело пылающаго костра, дымъ отъ котораго уносило прямо въ отверстіе потолка.

— Ай-да домъ!— шутливо шепнула Лиза матери, не безъ нкотораго внутренняго безпокойства озираясь на разлегшихся кругомъ живописными группами хозяевъ-чобановъ и чобонятъ, одичалыхъ горцевъ, съ грубыми загорлыми лицами въ бараньихъ курткахъ и остроконечныхъ шапкахъ на бекрень, съ ножемъ за поясомъ и съ перевязаннымъ черезъ плечо мшечкомъ, въ которомъ у каждаго хранилось, какъ талисманъ отъ дьявольскихъ навожденій, по стиху священнаго корана.

— Братья-разбойники!— тихо прибавила Лиза. Но эти ‘братья-разбойники’ оказались истыми ‘братьями-милосердія’, одинъ изъ нихъ предлагалъ гостьямъ, какъ лучшее средство отъ простуды, выпить по чарк крымской водки, другой — заварилъ имъ въ котелк надъ костромъ кирпичнаго чаю, третій — выбралъ лучшій кусокъ свжезарзаннаго ягненка и изжарилъ на вертел самое лакомое татарское блюдо — шашлыкъ, которое проголодавшейся Лиз показалось чуть-ли не вкусне ея любимыхъ плодовъ — грушъ. Остальные хозяева, несмотря на ихъ суровый видъ, были, повидимому, также рады небывалому до сихъ поръ у нихъ обществу, которое нсколько оживило ихъ однообразное житье-бытье.

— Онунъ хара дюльберъ гозлери варъ (у нея славные черные глаза), — громко замтилъ одинъ чобанъ другому, выразительно подмигивая въ сторону Лизы.

— Гузель! (милашка) — согласился другой.

Атаманъ Муртаза, видя, какъ Лиза вспыхнула и отвернулась, сдлалъ непрошеннымъ льстецамъ строгое внушеніе, а затмъ, на своемъ ломанномъ русскомъ языкъ, началъ допрашивать Талищевыхъ: откуда он, зачмъ, да гд, по ихъ мннію, лучше: въ Крыму или ‘Пытембург’.

— Умный барышна!— искренно похвалилъ онъ Лизу, когда та оживленно и просто отвчала ему на каждый вопросъ.— Татаръ не урусъ (не русскій): твоего законъ, барышна, можно училъ, нашего законъ не можно училъ. Храни тебя Аллахъ сто лтъ, двсти лтъ.

Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ новаго лица, такого-же пастуха-татарина. Онъ ходилъ за състными припасами на южный берегъ и, вмст съ корзиной припасовъ, принесъ цлый коробъ самыхъ свжихъ новостей.

Когда онъ проходилъ татарской деревенькой, подъ горой (разсказывалъ онъ), весь народъ столпился около старика Асана. Отъ самой сакли хаджи покатилось внизъ какое-то чудное кресло на колесикахъ: больную, говоритъ, двицу русскую возили.

— Вотъ эту самую!— выразительно указала пальцемъ Маріамъ на Лизу.— Такъ кресло уцлло?

— Какое уцлло! По кусочкамъ подобрали. Просто, жалость видть: ножки-то ясневыя, точеныя, спинка рзная, гвозди золоченые, а подушка лучшаго французскаго бархату. Чей грхъ тутъ, кого шайтанъ подъ руку толкнулъ разбить такую дорогую штуку Аллахъ вдаетъ. Народу чужого, говоритъ хаджи, никого мимо еакли не проходило…

— Да кресло, врно, просто, втромъ сдуло, — вставила опять Маріамъ.

— Самъ хаджи тоже думаетъ, — продолжалъ разсказчикъ, — да полно, такъ-ли? Самъ-же потомъ говоритъ: ‘къ стнк его приперъ’, такъ какъ-же втромъ-то его откатило? Меня-то хотя тамъ, хвала Пророку, о ту пору не было: про меня хоть не подумаютъ! Упаси Боже попасть въ лапы къ здшнему кади-мировому!

— Зачмъ-же къ мировому?— не утерплъ теперь справиться Халиль, пріютившійся отъ непогоды въ той-же землянк и пугливо забившійся за спины другихъ чобанятъ.

— Какъ зачмъ? Да чтобы дло толкомъ разобралъ. Я такъ и говорю Асану: ‘Ступай, говорю, Асанъ, къ мировому, чутье у него собачье: мигомъ виноватаго разнюхаетъ.’

— А что-же будетъ тому отъ мирового?— еще боле взволнованно допытывался Халиль.

— Да что ему русскій алкоранъ прикажетъ. По меньшей мр), я такъ подагаю, на три мсяца на хлбъ да на воду.

Халилю стало уже не въ моготу подъ низкимъ потолкомъ землянки. Какъ угорлый, сорвался онъ съ полу и опрометью выскочилъ на вольный воздухъ.

— Что это съ мальчишкой?— удивился разсказчикъ.— Э-хе-хе! да не онъ-ли и есть тотъ самый втеръ, что сдунулъ кресло? То-то вотъ Асанъ, на совтъ мой — идти къ мировому — только годовой покачалъ, не хотлъ, знать, выдать внука.

А Халиль, между тмъ, во весь духъ гналъ уже свое маленькое стадо изъ ложбины на обычное его пастбище.

Буря угомонилась. Надъ каменистымъ черепомъ Яйлы носились теперь только дымчатые обрывки, убогія лохмотья недавнихъ грозовыхъ тучъ, небо кое-гд ярко уже синло и черезъ нсколько минутъ оно совершенно прояснилось.

Овцы Халиля вполн оцнили происшедшую въ природ перемну и, нжась въ теплыхъ лучахъ проглянувшаго опять солнца, съ особенною жадностью принялись пощипывать сверкавшую дождевыми каплями траву. Не то было съ ихъ маленькимъ начальникомъ: одна неотвязная мысль о кади-мировомъ не давала ему покою, мальчикъ снялъ даже феску, чтобы провести ладонью по разгоряченному лбу.

Чу! изъ-подъ горы, съ тропинки доносятся словно удары конскихъ копытъ… Ужъ не самъ-ли мировой?..

Такъ вдь и есть! Вонъ вынырнулъ сперва одинъ, потомъ и другой всадникъ, а за ними пшій старикъ-татаринъ въ блой чалм. Въ послднемъ Халиль съ перваго взгляда узналъ своего дда, хаджи Асана, въ одномъ изъ всадниковъ — доктора Самоквасова, ну, а другой-то, такой толстый и важный на видъ, ктоже можетъ быть, какъ не мировой?

Мальчуганъ, какъ смерть, поблднлъ, колна у него подкосились, затряслись, а волосы на голов (онъ самъ чувствовалъ это) поднялись дыбомъ.

— Эй, Халиль!— крикнулъ ему ддъ.— А гд-же наши? У Халиля языкъ словно къ небу прилипъ. Онъ махнулъ только рукой въ сторону ложбины.

— Въ землянк, что-ли?— переспросилъ хаджи. Мальчикъ молча кивнулъ головой и отвернулся. Ну, теперь шабашъ! Попался, бдняга: три мсяца на хлб и на вод, а можетъ, въ придачу, и изрядная потасовка. Дать разв отъхать имъ немножко, а тамъ улизнуть по добру по здорову…

Но не отъхали т еще и ста шаговъ, какъ передъ глазами Халиля разыгралась такая сцена, что онъ только ротъ разинулъ. Навстрчу всадникамъ изъ ложбины показалась больная барышня, рука объ руку съ матерью и Маріамъ. Какъ изъ лука стрла, страшный ‘мировой’ помчался къ нимъ и вдругъ, соскочивъ на земь, давай обнимать-цловать то мать Талищеву, то ея дочку. Что за притча?

XV.

Читатели, конечно, ране Халиля догадались, кто былъ таинственный всадникъ.

— Лиза! Лизанька моя! ты ли это?— задыхаясь отъ радостнаго волненія, говорилъ г. Талищевъ и снова прижалъ къ груди свою дочку.— Съ какихъ поръ ты стала ходить? А ирсъ Адріановичъ хоть бы заикнулся мн словечкомъ.

— Добрйшій ирсъ Адріановичъ нашъ и знать ничего не могъ, потому что сегодня только случилось съ нею это чудо, — пояснила, съ сіяющимъ лицомъ, Наталья Павловна.

ирсъ Адріановичъ, потирая руки отъ удовольствія, хотлъ тонко усмхнуться, но щоки его очень некстати покраснли.

— Я-то ничего знать не могъ?— съ неестественной развязностью проговорилъ онъ.— Нтъ дйствія безъ причины, я почти до точности могъ бы предсказать вамъ и день, и часъ полнаго выздоровленія нашей милой больной.

— Еще бы! Но зачмъ же вы держали это про себя, въ секрет, и не предсказали? Вроятно, для сюрприза?— шаловливо замтила Лиза, но тотчасъ же, чтобы смягчить колкость своей насмшки, она съ чувствомъ пожала руку доктора.— Хорошій вы нашъ!

— Да, ужъ точно сюрпризъ!— говорилъ Платонъ Александровичъ, — я было-думалъ своимъ пріздомъ сдлать вамъ всмъ сюрпризъ, а вышло наоборотъ. Я, право, не узнаю тебя, дитя мое!— продолжалъ онъ, отступая отъ дочери и снова любуясь ею.— Какъ ты здсь выросла, какъ расцвла и, главное, какъ… похорошла, ей-Богу! Совсмъ въ маму пошла…

— Оттого-то теб теперь такъ и нравлюсь…— смущенно улыбнулась въ отвтъ Лиза.

— Знай нашихъ!— самодовольно вставилъ докторъ: — выхолили, что оранжерейный цвточекъ.

— Скажите пожалуйста!— лукаво накинулась на него опять неугомонная Лиза.— Вы, кажется, воображаете, докторъ, что все это — дло вашихъ рукъ? Жестоко ошибаетесь! безъ вашихъ двухъ помощниковъ мн на вкъ бы съ мста не тронуться.

— Безъ какихъ-такихъ двухъ помощниковъ?

— Ага! вотъ, и вы, наконецъ, удивляетесь? Но вдь нтъ дйствія безъ причины. Первый помощникъ вашъ вонъ — другъ вашъ, хаджи Асанъ.

— Это врно, ну, а второй кто?— спросилъ докторъ, дружески кивая Асану, который съ врожденнымъ ему тактомъ отошелъ съ внучкой въ сторону и молчаливо, но съ видимымъ сочувствіемъ, слдилъ за каждымъ словомъ, за каждымъ движеніемъ говорившихъ.

— Второй и главный — Халиль.

ирсъ Адріановичъ даже руками развелъ.

— Опять удивляетесь? Ай-ай, докторъ, вамъ, право, это совсмъ не къ лицу!— шутила Лиза и въ короткихъ словахъ разсказала, какъ у нея пропало кресло, и какъ въ критическую минуту она поневол должна была испытать свои силы.

— Такъ вотъ кто во всемъ виноватъ!— проворчалъ докторъ: — этотъ дрянной Халиль!

— Еще бы не дрянной: смлъ въ одинъ день вылчить больную, съ которой записные доктора возились больше года.

Но, говоря такъ, Лиза глядла на доктора такими счастливыми и благодарными глазами, что онъ никакъ не могъ обидться и, дйствительно, улыбался только ей въ отвтъ.

— Однако, Лиза, какая ты у насъ заноза стала!— замтилъ Платонъ Александровичъ.— Впрочемъ, о вин Халиля, въ самомъ дл, не можетъ быть и рчи, когда онъ оказалъ намъ такую услугу. Позовите-ка его сюда.

Вс присутствующіе хоромъ окликнуди чобаненка.’Ну, конецъ!’ ршилъ Халиль, но, какъ истый мусульманинъ, врующій въ неизбжность судьбы, онъ не искалъ уже спасенія въ бгств, а безропотно поплелся на зовъ.

Хаджи Асанъ важно выступилъ-было впередъ, чтобы прочесть ему строгое внушеніе, но другъ его ирсъ-эфенди остановилъ старика рукой.

— Постой, хаджи, предоставь это мн. Ну, любезнйшій, — съ свирпымъ видомъ, вовсе не подходившимъ къ его добродушному лицу, отнесся онъ по-татарски къ мальчугану: — признавайся-ка прямо, безъ увертокъ: это ты разбилъ кресло?

Халиль исподлобья покосился на грознаго кади-мирового и съ какимъ-то ожесточеніемъ, почти съ гордостью признался:

— Да, я.

— Хорошъ, нечего сказать! А знаешь ли, что теб будетъ за это?

— Знаю.

— Что же?

— Три мсяца на хлбъ и на воду. И пускай, и просижу! Доктору суждено, видно, было весь этотъ день удивляться.

— Кто же тебя засадитъ?— спросилъ онъ.

— А вонъ мировой-ага, — сердито кивнулъ мальчикъ головой на Талищева.

— Такъ. Но мн сдается, что онъ тебя къ другому присудитъ.

— Да хоть голову мн отруби — не пикну.

— Блеснула шашка разъ и два — И покатилась голова’, продекламировалъ докторъ.— А я вотъ что теб теперь скажу. Ты дурной, но не глупый мальчикъ: ты меня поймешь. Ты желалъ зла нашей милой барышн и думалъ, что вотъ, не будетъ у нея кресла — и не будетъ ей житья на Яйл, а всемогущій Аллахъ превратилъ твое зло въ добро: только по твоей милости она научилась ходить, и каждый день будетъ теперь въ гости къ теб на Яйлу ходить. Понимаешь ты меня?

— Понимаю!..— насупясь, пробормоталъ Халиль, и у него задергало углы рта.

— Такъ и впередъ знай, другъ мой: Аллахъ все видитъ, все знаетъ и всякій злой умыселъ твой на тебя-же обернетъ. Онъ наслалъ на тебя теперь кадія, да не простого мироваго-агу, а родного отца нашей барышни. Что, братъ, глаза выпучилъ? Я, на его мстъ, по меньшей мр, голову-бы съ тебя снялъ, либо… либо за уши тебя хорошенько отодралъ. Ну, а что онъ съ тобой подлаетъ — это его дло.

И докторъ по-русски передалъ Платону Александровичу, за кого его принялъ маленькій преступникъ.

— А, вотъ что!— разсмялся Платонъ Александровичъ и досталъ изъ кармана бумажникъ.— Шайтанъ совсмъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ, Халиль. Окажи-ка мн по чистой совсти, чего теб больше всего хочется, а? Хочешь новую феску?

Халиль отороплъ и вопросительно оглянулся на окружающихъ, но видя одни снисходительно-улыбающіяся лица, самъ радостно оскалилъ зубы и сдлалъ утвердительный знакъ головой.

— Стало быть, прежде всего феску, — сказалъ добрый мировой-ага.— Потомъ, я вижу: у тебя нтъ сапогъ, хочешь сапоги? Татарченокъ осклабился до ушей и еще сильне закивалъ головой.

— Ну, чтобы за разъ намъ покончить съ тобой счеты, — продолжалъ Платонъ Александровичъ: — я одну тебя заново съ головы до ногъ. Ддъ твой позаботится объ этомъ.

И съ этими словами онъ подалъ хаджи Асану дв пачки ассигнацій.

— Это вотъ на Халиля, а это на Маріамъ. Нтъ, пожалуйста не отказывайтесь!— настаивалъ онъ, когда гордый хаджи не хотлъ принять денегъ: — я у васъ вчно останусь въ долгу: вы возвратили мн мое сокровище — мою единственную дочь. Не мшайте-же мн хоть чмъ-нибудь отблагодарить вашихъ двухъ внучатъ, чтобы они могли добромъ помянуть насъ: завтра вдь мы узжаемъ.

Завтра?!— въ одинъ голосъ воскликнули вс.

— Да, милые мои, — сказалъ Платонъ Александровичъ, обращаясь къ своимъ: — довольно ужъ было хозяевамъ вашимъ хлопотъ съ вами, пора и честь знать. А внизу, на берегу моря, въ Алупк, теперь, со второй половины августа, также не очень жарко, тамъ мы на мсяцъ и поселимся.

— А у меня, въ самомъ дл, будутъ новыя платья, настоящіе сапоги?— шопотомъ освдомился Халиль у дда.

Когда-же тотъ молчаливымъ кивкомъ подтвердилъ ему общаніе Талищева, чобаннокъ подпрыгнулъ отъ восхищенія чуть не на аршинъ отъ земли и, громко ликуя, побжалъ назадъ къ своему стаду:

— Ай-да я!

Теперь ужь онъ положительно гордился своей отчаянной продлкой съ кресломъ, и попадись ему въ эту минуту подъ руку другое подобное-же кресло, онъ, не задумавшись, спустилъ-бы его подъ гору, вслдъ за первымъ.

XVI.

На слдующее утро, передъ саклей хаджи Асана происходило такое трогательное разставанье, какого здсь, быть можетъ, никогда еще не бывало. Даже у Халиля, неутерпвшаго, чтобы не присутствовать при отъзд своихъ недавнихъ враговъ, глаза были мокры.

— Однако, пора!— сказалъ, наконецъ, Платонъ Александровичъ, крпко потрясая въ послдній разъ руку старика-хозяина.— Маріамъ! пора, пусти мою дочку. Или хочешь: подемъ вмст съ нами въ Петербургъ?

— Ахъ, да, папочка!— просіявъ сквозь слезы, подхватила Лиза.— Машенька, дорогая ты моя, подемъ съ нами! Голубчикъ хартъ-баба, отпустите ее съ нами!

— А какъ же я-то, барышня милая, одинъ тутъ, безъ внучки останусь?— ласково, но ршительно отозвался хаджи.— Вдь я старикъ, умереть могу…

Маріамъ, оторвавшись разомъ отъ барышни-подруги, прижалась къ дду, какъ цыпленокъ подъ крыло насдки, и, блдная, заплаканная, тревожно перебгала глазами съ одного на другого.

— Лучше ты сама къ Машеньк пріхалъ…— прошептала она дрожащими губами.

— Прідемъ, прідемъ, — успокоилъ двочку Талищевъ: — въ будущемъ же году пришлю ее къ вамъ.

— А вы, хаджи, вмст съ нею навстите насъ хоть одинъ разъ въ Алупк, — добавила Наталья Павловна.

— И велите снять съ нея фотографію для меня!— подхватила Лиза.

Высланные докторомъ Самоквасовымъ изъ Ялты для Талищевыхъ три верховыхъ коня давно уже съ нетерпніемъ ржали, плясали, скребли копытами землю.

— Надо хать, господинъ, ждать никакъ больше не можно, — замтилъ Платону Александровичу одинъ изъ проводниковъ-татаръ.

— И то пора, — согласился Платонъ Александровичъ, и черезъ дв минуты вся семья сидла уже на лошадяхъ. Еще нсколько прощальныхъ рукопожатій съ сдла, нсколько напутственныхъ словъ отъзжающимъ, — и кавалькада тронулась.

Когда, не дозжая буковаго лса, Лиза подняла кверху голову, то увидла на плоской крыш блвшей въ вышин сакли три человческія фигурки: одну побольше, дв поменьше. Ей почудилось даже, что маленькая подруга зоветъ ее по имени. Она махнула ей нсколько разъ платкомъ. Еще минута — и сакля скрылась уже за сною буковой рощи…

На этомъ мы и обрываемъ нашъ разсказъ, потому что ‘на Яйл’ вторично Талищевы не успли еще побывать. Прибавимъ только, что въ Алупк Лиза, дйствительно, увидлась еще разъ съ хаджи Асаномъ и его внучкой и вмст съ Маріамъ снялась у тамошняго фотографа на одной карточк, которую, по прибытіи въ Петербургъ, повсила надъ своею кроватью, чтобы тотчасъ, какъ проснется, взглянуть на милое личико дорогой ей татарочки Скажемъ еще, что прежнія товарки Лизы по гимназіи, не разсчитывавшія уже когда-либо ее увидть, не могли надивиться происшедшему съ нею превращенію: вмсто блдной и хилой, безучастной ко всему окружающему міру двочки, къ нимъ вернулась полувзрослая уже барышня, цвтущая здоровьемъ, живая и бойкая. Порою только на нее нападала какая-то странная разсянность, словно мысли ея были гд-то далеко-далеко отъ Петербурга.

— О чемъ вы опять замечтались, Талищева?— спрашивала, бывало, въ такихъ случаяхъ, ея классная дама.

Лиза, очнувшись, краснла и съ смущенной улыбкой встряхивала своими пышными кудрями, какъ-бы отгоняя кружившіяся около ея головки крылатыя мечты.

— О, она теперь за тридевять земель!— смясь, отвчала за нее которая-нибудь изъ подругъ: — подъ тнью кипарисовъ и лавровъ.

— Ахъ, да, на южномъ берегу Крыма, — догадывалась классная дама.

— Нтъ, не на самомъ берегу, — задумчиво отзывалась Лиза.

— А гд же?

— На горахъ — на Яйл…

В. П. Авенаріусъ.

ВАСИЛЬКИ И КОЛОСЬЯ

Пара словъ вмсто предисловія.

На Яйл.

Читайте также: