В. Авенаріуса.
В. Авенаріуса.
УЛЕТЛА!
УЛЕТЛА!
СКАЗКА.
МОСКВА,— 1903.
Изданіе книгопродавца А. Д. Ступина.
Улетла.
Улетла.
Ласточка. *)
Ласточка. *)
*) Истинный случай.
Улетела, Авенариус Василий Петрович, Год: 1903
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Была осень. Пожелтвшіе листья осыпались съ деревьевъ. Перелетныя птицы, прогостивъ все лто на свер, отправлялись опять зимовать на югъ.
Собрались въ путь-дорогу и городскія ласточки, что свили себ воздушное жилье подъ крышей высокаго барскаго дома, На окн, надъ которымъ висло ихъ гнздышко, стояла подъ крытою форткой нарядная клтка, а въ клтк сидла маленькая желтая канарейка.
Родилась она хотя и въ томъ же город, но отъ родной матери своей, заморской канарейки, наслышалась о дальнемъ юг,— и ей теперь не плось, она сидла молча и повсивъ головку.
Вдругъ надъ нею весело защебетали:
— Мы летимъ на югъ! мы летимъ на югъ!
Канарейка подняла головку и увидла на краю фортки знакомую ей ласточку.
— Счастливыя!— вздохнула канарейка.— О, если бы мн тоже можно было летть вмст съ вами!
— Зачмъ теб-то на югъ?— спросила ласточка.— Ты проживешь здсь до весны въ тепл и хол, для тебя нтъ ни снга, ни вьюги.
— Что такое снгъ? что такое вьюга?— спросила канарейка.
— Вотъ ужо увидишь въ окошко.
— Ахъ, нтъ! Мн бы тоже на югъ, на югъ!
— Коли теб такъ ужъ не терпится, то за чмъ же дло стало? Мы, ласточки, знаемъ дорогу.
— Да, если бы меня не держали здсь взаперти! Но, авось, завтра дти, когда станутъ класть мн смя, забудутъ опять притворить дверку, тогда я вырвусь отсюда и полечу съ вами!
— Хорошо. Стало быть, до завтра. Мы и то замшкались. Завтра — послдній срокъ.
Въ ожиданіи завтра канарейк всю ночь не спалось. Наканун дти на бду были въ гостяхъ, они заспались, и служанка вмсто нихъ позаботилась о птичк: вычистила клтку, насыпала корма, налила водицы и плотно-преплотно притворила дверку.
А вотъ ласточка снова спустилась на открытую фортку и заглянула къ канарейк.
— Ну, что же, милая, еще не выбралась на волю?
— Ахъ, дти еще не встали!— отвчала бдная птичка.— Летите вы ужъ безъ меня. Можетъ статься, я все же еще догоню васъ.
— Нтъ, нтъ, недогонишь,— сказала ласточка:— одной теб дороги не найти. Въ будущемъ году — другое дло. Мы опять вернемся сюда къ лту. А теперь будь здорова, прощай!
— Прощай! повторила — печально канарейка.— Счастливый путь!
Недолго погодя, знакомка ея въ самомъ дл, съ цлою стаей такихъ же ласточекъ, съ радостнымъ свистомъ взвилась на воздухъ и скрылась изъ вида.
А нашей канарейк еще пуще взгрустнулось. Маленькое сердечко ея такъ и ныло, не давало ей покоя, и залилась она жалобною псней: слезы птицамъ вдь не даны, он плачутъ только въ псняхъ.
— Что это съ нашей киночкой? какъ она странно поетъ?— говорили дти.— Какъ бы она не заболла.
Но канарейка только грустила, а грусть, боль душевная, иной разъ куда еще тяжеле тлесной боли.
— Нтъ, я этого не выдержу!— говорила про себя птичка.— Во что бы то ни стало, я вырвусь вонъ отсюда!
Но дни шли за днями, а случая ей къ тому не представлялось. Настали утренники, крыши домовъ заблли инеемъ.
— Что бы тамъ ни было,— твердила канарейка,— я хочу на волю, на югъ!
И вотъ однажды дти, точно, второпяхъ не притворили, какъ слдуетъ, дверку клтки. Канарейка толкнула дверку и выпорхнула вонъ.
— Держи ее, держи!— кричали дти, гоняясь по комнат за птичкой.
Но та не давалась, хотя уже замтила, что фортка на улицу закрыта.
— Въ залу-то дверь притворите! крикнула дтямъ ихъ мать:— тамъ форточка открыта.
‘Открыта!’ Не успли дти исполнить приказаніе матери, какъ канарейка пролетла уже въ залъ, прямехонько къ фортк, ликуя чивикнула: ‘Прощайте’ — и была такова!
Вотъ она и на вол. Но, не привыкнувъ еще летать, она едва долетла до ближайшей крыши, какъ должна была приссть — отдохнуть.
— Вонъ она! вонъ, напротивъ насъ, на крыш!— кричали дти, увидвъ ее въ фортку.
— ‘Да, да, кричите себ, кричите’, думала про себя канарейка: ‘теперь вамъ меня уже не удержать’.
На двор стоялъ легкій морозъ, но канарейк отъ движенія и волненія было жарко. Немножко передохнувъ, она перенеслась на другую крышу, оттуда на третью.
— ‘На вол! О, чудное чувство!’
Вдругъ изъ-за сосдней трубы показалась усастая морда кота. Какъ заколдованная, канарейка не могла шевельнуться и уставилась въ лукавые зеленые глаза страшнаго звря испуганными глазками. А онъ ласково шевеля хвостомъ, на мягкихъ лапкахъ тихонько-тихонечко подкрадывался къ ней — и вдругъ отчаянный прыжокъ.
— Ай!
Едва-едва она въ послдній мигъ поднялась съ крыши, однако когти злодя ее все же таки слегка задли: два-три перышка съ ея хвостика разлетлись по втру.
Безъ оглядки она мчалась впередъ да впередъ, куда глаза глядятъ, черезъ крыши да трубы, пока совсмъ силъ не стало.
Спустилась она на этотъ разъ уже на деревянный заборъ постоялаго двора, на краю города. Внизу, подъ заборомъ, стояло нсколько мужицкихъ возовъ, по земл же, около возовъ, прыгала цлая компанія воробьевъ и клевала просыпанный кругомъ овесъ.
Тутъ канарейка въ первый разъ вспомнила, что съ ранняго утра ничего не ла. Робко вспорхнула она внизъ и стала также клевать разсыпанныя зерна. Непривычный кормъ былъ такъ невкусенъ,— да что же длать? Она такъ проголодалась!
— Чирикъ-чирикъ! вы откуда? да по какому праву?— напустился на нее большой старый воробей.
— И какъ безобразна: совсмъ желтая!— подхватилъ другой воробышекъ, охорашивая на себ свои простыя срыя перья.
До сихъ поръ канарейка была уврена, что золотисто-желтое платьице ея пренарядно, а теперь вдругъ ее находятъ безобразною!
Вся стая воробьевъ окружила непрошенную гостью и съ задорнымъ крикомъ принялась допрашивать ее: откуда она, куда и зачмъ?
— Я улетла изъ неволи и собираюсь на югъ,— отвчала канарейка.— Не знаетъ ли кто изъ васъ, въ какую сторону полетли ласточки? Мн надо догнать ихъ.
— Мы не знаемся съ этими гордячками!— обиженно замтилъ старый воробей.
— Но не можете ли вы хоть указать мн, гд югъ?
До юга однако никому изъ воробьевъ не было никакого дла. Случайно подслушалъ ихъ разговоръ съ канарейкой бывшій тутъ же неподалеку голубь.
— За ласточками теб, милая, не угнаться,— сказалъ голубь: — до юга летть много-много дней, а подъ конецъ надо перелетть еще большое море, гд не на чемъ и передохнуть. Крылья же у тебя, я вижу, слабы и не донесутъ тебя.
— А я все же попытаюсь,— сказала канарейка.— Неужели никто мн не скажетъ, гд югъ?
— Вонъ спроси флюгеръ на крыш: онъ, можетъ, и знаетъ.
Канарейка взлетла на крышу и спросила флюгеръ. Онъ, дйствительно, могъ указать ей направленіе на югъ. Канарейка его поблагодарила и полетла, куда онъ указалъ ей.
Безъ устали летла она, безъ отдышки, пока крылышки снова не отказались служить. Между тмъ стемнло, и надо было подумать о ночлег. На придорожной берез нашлось, по счастью, пустое гнздо, и канарейка кое-какъ въ немъ пріютилась. Ночью стало еще холодне, и она сильно прозябла, но утромъ солнце ее немного пригрло, и она, оправясь, помчалась дале.
Летла она день, летла и два, по временамъ только отдыхая около какого-нибудь человческаго жилья, гд подъ окнами находила случайныя крохи. Раза два сбилась она съ дороги, но разъ снигирь, въ другой разъ зябликъ услужливо помогли ей выбраться опять на врную дорогу.
Наступилъ четвертый день, что она была на вол. Ахъ! воля эта представлялась ей уже вовсе не такою заманчивою, какъ въ первый день!
Полсутокъ уже бдняжка летла глухими мстами: сперва болотомъ, потомъ лсомъ, и не ла ни крошки. Вдобавокъ дождемъ промочило ей шубку до послдняго перышка, и она еле-еле еще шевелила крылышками, а впереди все лсъ да лсъ… Тутъ изъ глубины лса донеслась къ ней заунывная человческая псня.
— ‘Человкъ!’
Она бжала отъ людей, а теперь голосъ совсмъ чужого ей человка звучалъ ей чуть не чмъ-то роднымъ.
Она полетла по звуку псни. Глядь: около лсной тропинки, подъ развсистою старою елью сидлъ лохматый бродяга съ дорожною сумою на колняхъ, въ рук же у него была краюха чернаго хлба, которую онъ, очевидно, сбирался сть.
Канарейка спустилась на нижній сукъ ближняго дерева и чивикнула, чтобы онъ ее замтилъ.
— Ишь ты: канарейка! Откуда, родная, взялась?— удивился бродяга.— Аль кушать тоже нечего? На теб, что ли: чмъ богатъ, тмъ и радъ.
Ломотикъ краюшки упалъ наземь къ ея ногамъ. Робкая птичка однако не довряла миролюбію двуногаго страшилища и оставалась на своей втк.
— Боишься тоже бродяги?— усмхнулся онъ.— Эхъ-ма! своей братіи я пальцемъ не трону. Дай только състь, а тамъ уйду.
Довъ свою краюху, онъ всталъ, кивнулъ головой канарейк: ‘Прощай, пичужка!’ и ушелъ своею дорогой.
Она не замедлила спуститься на брошенную ей нищимъ подачку, но едва только проглотила она первый кусочекъ, какъ съ вышины раздался тяжелый взмахъ крылъ, и кто-то ей, картавя, гаркнулъ:
— Это что у тебя, а?
Издали въ окошко канарейк довелось уже какъ-то видть ворону, но такъ близко и такую притомъ большую и сердитую ворону она видла въ первый разъ.
— Это… это у меня хлбъ…— отвчала она, невольно оробвъ.
— Покажи-ка сюда.
— Виновата: хлбъ этотъ — мой, мн бросилъ его сейчасъ одинъ человкъ…
— Ври больше! онъ — мой!— нагло оборвала ее ворона.
— Давай его сюда.
— Увряю же васъ, что человкъ тотъ подлился со мною: ‘чмъ богатъ’, говоритъ, ‘тмъ и радъ’. И я тоже, пожалуй, подлюсь съ вами…
— Скажите на милость, какое великодушіе! Пошла, пошла, пока всхъ перьевъ теб не общипала.
Канарейк было ужасно обидно: сама она просто помирала съ голода, готова была даже подлиться, а тутъ у нея, такъ сказать, изъ-подъ клюва вырываютъ ея собственное добро!
— Но это уже какъ будто на разбой похоже,— заговорила она съ мужествомъ отчаянья.
— Что? что такое?!— закаркала ворона.— Еще браниться? Ахъ ты, такая-сякая…
И большимъ острымъ клювомъ своимъ она нанесла маленькой птичк нсколько такихъ полновсныхъ ударовъ, что та свта не взвидла и упала замертво.
Пролежала канарейка такъ, должно быть, довольно долго, потому что когда она наконецъ очнулась, уже смерклось, и ни вороны, ни куска хлба, разумется, слда уже не было. Съ темнаго же неба сыпались и крутились въ воздух большія блыя мушки.
— ‘Такъ вотъ онъ, снгъ-то, вотъ вьюга’, догадалась канарейка, вздрагивая всми членами: нанесенныя ей вороною раны такъ и горли, а все тльце отъ рзкаго втра пробирала лихорадочная дрожь.
Стоявшая надъ нею столтняя ель сжалилась надъ несчастною и широко распустила сверху свои иглистыя втви. Буйный втеръ не оставлялъ и ея въ поко: она качалась, скрипла, шумла, но въ этомъ скрип и шум слышался канарейк добрый старческій голосъ:
— Бдная крошка! милая крошка! оставайся тутъ, отдохни, я тебя прикрою отъ стужи. Прислонись ко мн ближе головой и держись вотъ за втку.
И прислонилась птичка устало къ старой ели, ухватилась за поданную втку. Однако раны ея попрежнему ныли, тльце попрежнему дрожмя дрожало, а голодъ — о! голодъ просто разрывалъ у нея внутренности
— Хоть бы одно зернышко, хоть бы одинъ лучъ солнца!…— вздыхала она тихо про себя
Но прошла ночь, а солнца все еще не было, точно оно забыло про землю. Зато снгъ продолжалъ валить безъ конца густыми хлопьями, а метель на лету ихъ подхватывала и разсыпала туда, куда иначе имъ нельзя было забраться. Такъ, несмотря на защиту старой ели, и канарейку нашу заносило уже снгомъ.
— Держись крпче, держись крпче, моя крошка!— повторяла старая ель. Ничмъ боле вдь она не могла помочь птичк
А у той все тльце уже какъ бы замлло, глазки сами собой смыкались. Въ послдній разъ попыталась она распустить крылышки, но т уже окоченли.
— ‘Конецъ…’ подумала канарейка: ‘но мн такъ хотлось на югъ!…’
Глазки ея закрылись, она не въ силахъ уже была держаться за еловую втку и скатилась въ рыхлый снгъ, который, какъ одяломъ, тотчасъ прикрылъ ее. И стало ей тамъ, подъ снгомъ, вдругъ такъ тепло, боль въ ранахъ разомъ унялась,— и приснилось ей, что она уже тамъ, на далекомъ солнечномъ юг…
Въ гавани приморской,
Гд такъ шумно, людно,
На волнахъ качалось
Парусное судно.
Въ вышин со свистомъ
Ласточки кружились,
Покружась, на реяхъ
Отдыхать садились,
А одна касатка
Даже домикъ какъ-то
На верхушк мачты
Свила безъ контракта.
Тамъ снесла пяточекъ
Маленькихъ яичекъ,
Вывела пятокъ же
Птичекъ-невеличекъ.
Съ суши имъ носила
Комаровъ да мошекъ,
Съ клюва въ клювъ кормила
Ненасытныхъ крошекъ!
А ужъ на досуг
Сколько ласкъ и шутокъ,
А на сонъ грядущій —
Псенъ прибаутокъ!
Вдругъ, какъ громъ, надъ ними
Разразилось горе:
Паруса надулись —
Судно вышло въ море.
И все дальше, дальше
Втромъ ихъ уноситъ!
А малютки сть ужъ
Жалкимъ пискомъ просятъ.
Что-то съ бднымъ сердцемъ
Материнымъ сталось?
Ласточка вспорхнула
И стрлой умчалась.
Къ городу обратно
Понеслась въ смятеньи,
Вотъ и башни снова
Видны въ отдаленьи.
Наконецъ и берегъ —
Слава, слава Богу!
Наловила мошекъ —
И опять въ дорогу.
Судна же съ птенцами
Глазъ напрасно ищетъ:
Знать, угналъ ихъ втеръ,
Что такъ громко свищетъ.
Но родныя крошки
Матери такъ милы!
И любовь святая
Придаетъ ей силы.
Съ часъ она ужъ мчится
На морскомъ простор,
Вкругъ нея безбрежно —
Небеса да море.
Втеръ съ каждымъ часомъ
Пуще все крпчаетъ,
Птичкою какъ легкимъ
Перышкомъ играетъ.
Маленькая грудка
Дышетъ часто, тяжко,
Крылышками машетъ
Еле ужъ бдняжка.
И — о, счастье! мачта
Показалась снова.
Кажется, и буря
Ужъ не такъ сурова.
Недалеко къ судну…
Вотъ совсмъ ужъ близко…
Съ мачты слышны звуки
Дорогого писка…
Но предъ силой втра
Тщетны вс усилья:
Заняло дыханье
И не держатъ крылья.
Буйнымъ вихремъ къ морю
Ласточку прибило
И внезапнымъ шкваломъ
Мигомъ потопило.
Въ мигъ погибнуть было
Все же не такъ трудно!
Не узнала даже,
Что хозяинъ судна
Изъ гнзда малютокъ
Хоть унесъ въ неволю,
Но потомъ, взростивъ ихъ,
Выпустилъ на волю.
О, источникъ силы
Неисповдимой —
Любящее сердце
Матери родимой!
Всякія лишенья.
Даже смерть готова
Перенесть для блага
Дтища родного…