В. Кокосов
На усмирении
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
На усмирении, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1909
Время на прочтение: 20 минут(ы)
В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
После разгрома мужиков у барской усадьбы у селения Загублино расположилась постоем сотня N Донского казачьего полка под командою есаула Буркина. Загублинские жители, повидимому, не придавали особого значения размещению казаков в их жилищах, казачьих лошадей в конюшнях и загонах, мужики ездили, ходили на пашни, сенокосы, косили траву, жали рожь, молотили, посещали монопольку. Солнце всходило и заходило в точно определенное время, дождь поливал поля, огороды, превращая улицы в болото, то же солнце высушивало, ветер поднимал столбами пыль, приносил новые дождевые, градовые тучи, радость урожайных, горе голодных годов: деревенская жизнь текла извечным ходом.
Изредка деревенскую тишину нарушала полоумная тетка Семениха, вдова повешенного ‘бунтовщика’ дяди Семена. В рваной рубахе, босая, простоволосая, с испуганно бегающими глазами, оскаленными зубами, с завернутым и тряпку поленом на руках, она садилась и грязь, пыль, на кучи навоза. Развертывая тряпки, бережно прикладывая полено к отвислым, иссохшим грудям, баюкала, припевая:
— Спи, усни, угомон тебя возьми! Спи, сынок дорогой, умоленный, упрошенный… баю-баюшки, баю! Не отдам тебя, сыночка, белым телом охраню, баю-баюшки, баю!
Кругом собирались бабы, ребята, девки, подходили мужики: стояли молча, внимательно разглядывая жесты безумной, вслушивались в мало понятную речь, в дикие восклицания. При малейшем движении безумной толпившиеся ребята, как испуганные воробьи, разбегались в разные стороны, при спокойном настроении окружали ее, как почетным караулом.
Приход любопытного казака вызывал у Семенихи припадок бешенства: с искаженным злобой лицом, яростно наступая на казака, она дико выкрикивала:
— Аспид! Каин! Анафема проклятый! Рви материнскую утробу, грызи собачьими зубами! Подавись! Ха-ха-ха!
С громким пронзительным хохотом в судорогах падала на землю с пеной у рта, каталась, затихала, засыпала. Очнувшись, бережно завертывала в тряпки валявшееся полено, мерными шагами расхаживала по деревенским улицам. Загублинцы не забывали ‘полоумную’: давали приют, поили, кормили, жертвовали поношенную рубаху, подавали ‘за престол’ ‘о здравии болящей Окулипы’. Избегая встречи с Семенихой, казаки издали сворачивали в переулок, заходили в первые попавшиеся ворота.
Начальные месяцы казачьего постоя в Загублине не прошли без ‘случаев’, наделавших много хлопот, огорчений той и другой стороне. У пятнадцати казачьих строевых лошадей были подрезаны на ногах жилы, искалеченные кони сделались негодными к строю. Казаки ругались, вымещали злобу на крестьянских спинах. С общества взыскали деньги, приобрели пригодных коней, пригрозив за повторение жестокими наказаниями.
Не ‘явились’ в строй четыре казака, которых ‘при тщательных розысках’ не нашли, отметили в списках ‘в безвестной отлучке’. Отлучившиеся были особые любители женского пола, всенародно похвалявшиеся не оставить ‘без любовной ласки’ все женское загублинское население. От ‘неизвестной причины’ пять раз загоралась квартира командира сотни: при усилении караулов ‘возгорания’ прекратились.
Наступило страдное время: мужики, бабы, подростки уезжали, уходили в поля, осыпался хлеб — в селении оставались старики, старухи, малые ребята. На дворе засуха: ‘Случись пожар — погибли!’ Охраняя себя, своих коней, казаки превратились в неусыпных нянек, караульных, зорко следили за ребятами, не давали баловаться разведением ‘тепляков’.
— Куда угли несешь, постреленок? — догоняя шестилетнего хозяйского сынишку и отбирая железный ковш с горячими углями, выкрикивал казак-постоялец.
— Никитка послал за угольями!— оправдывался схваченный.
— Я тебе дам Никитку! Голову отрублю! Держи его, держи!— кричал казак вдогонку убегавшему посланцу Никитки.
Напуганные окриками и угрозами, ребята бросили таскать горячие уголья, разводить под крышами огни: получалось необычайное явление — отсутствие пожаров.
— Спасибо казакам, пугают пострелят, не дают огнем баловаться! — говорили отцы, матери.
— Что дело, то дело! Лучше, чем за девками гоняться, с бабами охальничать.
— Не всякий из них озорник, есть хозяйные, услужливые.
— Не слышно про таких! — раздается скептический возглас.
— Мы слыхивали: богу молятся, не мывши рук, за стол не садятся.
— Правда ли?! — сомневался собеседник.— Какой они державы?
— Кто их знает! Казачьей державы, раньше не видывали. То-то не видывали! Недавно проявились.
— За ребят спасибо: воли не дают, укрощают.
— За одно спасибо, за другое не спасибо!
В воскресные, праздничные дни мужики собирались у ворот на лавочке, на берегу озера, на лугу, за околицей, подходили казаки, присаживались, толпившиеся зрители напряженно прислушивались, наблюдали.
— Сказывают, с Дон-реки к нам пожаловали? — спрашивал дядя Федот, коренастый, приземистый рыжий мужик средних лет, сидевшего с ним на лавочке постояльца-казака.
— Обязательно с Дон-реки! Откуда нам проявиться! — наставительно говорил казак. — Прирожденные казаки, от предков, по грамотам.
— Скажи пожалуйста! — удивился мужик. — В народе болтают: от Иродов вас производят, от иностранных фараонов, недоверчиво оглядывая собеседника, продолжал дядя Федот. — По усмирениям служите?
— Куда прикажут! Коней жаль, измучиваются, домашней крови, на своих хлебах вырощены.
— Дело известное! свой живот дороже посторонних, своим горбом достается. Дон — большой город? — любопытствовал дядя Федот, казак кривил губы, отплевывался, с презрением говорил:
— Рассея матушка! Дон не город, река степная. Прадеды наши от реки признание получили, кровь проливали. Шашка, нагайка, лампасы к штанам от млад рождения предназначены.
— Болтают в народе,— говорил дядя Федот, родится у казака младенец, садят на коня, к хвосту персиком прикручивают: сосет младенец конский пот, набирается прыткости, растет на конском хребте.
— Вре-е-т Рассея, кацапова матка!— обиженно воскликнул казак. — Не трогают на Дону младенцев, приказов, распоряжений не было. Сосет младенец материнскую титьку, начальство наблюдает, чтобы в регистр записали младенца: с семи-восьми годов к штанам лампасы, верхом на жеребенка, нагайку в руки. Атаманы блюдут, чтоб казак с измалетства узнал коня, сколько в нем жил, бабок, правильность копыт, зубы подсчитывал, ребра. На счет шеи, гривы, хвоста особые распоряжения: гриву, хвост подстригай по параграфу, подковы на копыта по особому рисунку. Обмундирование, конское снаряжение предусмотрены от млад рождения. Живем по воинским положениям: младший возраст, средний, старший приготовительных разрядов, полевая служба, льготные полки, подведены под стройность, не убежишь от службы, не улетишь по воздуху! Напоследок ополченская служба. Умрет казак — из регистра вычеркивают.
— От службы куда уйдешь?! — подтвердил дядя Федот. Наше дело по-крестьянству: с рожденья жилы вытягивают, впору живому в могилу!.. По набору служите? По солдатским уставам?
— Мы не солдаты,— обидчиво ответил казак,— с семнадцати лет служба, в станицах хозяйствуем, жена, ребята остались. — Как живут? Богу известно! Собрались в поход в трое суток, жена, ребята плакали: старшей девчонке девять, сыну третий годок, в промежутке две девчонки… работни-и-ки! — протянул он печально.
Наступило молчание.
— Вы какому царю служите? — нарушил молчание Федот.
— Чудак ты человек. Разве мы черкесы, турчины? В церковь ходим, крест на шее. Поднесут винца, выпьем, людей не чуждаемся, не бегаем. До свидания! Пойду до товарищей.
Федот следил за уходившим: в глазах, лице растерянность.
— Позвать соседей, посоветоваться,— решил он,— складчиной полведра водки не разорит, народ казаки любопытный!
На задворках собралось много парода: мужики стояли полу-кругом, бабы, девки поодаль. Подталкивая друг друга, последние нерешительно придвигались к линни мужиков, поднимаясь на носках, любопытно заглядывали через головы впереди стоявших. На лицах напряженное любопытство, ожидание, не шумели ребята, неизменные свидетели сборищ, происшествий, деревенских скандалов, на бревне сидели казаки с урядником Ряпкой.
— Выпить, закусить, господа казаки, чем бог послал!— наливая водки, говорил дядя Федот. — С полноты сердца, мирского согласья, дружно жить, не ссориться!
Казаки понимали положение, видели общее любопытство, желание задобрить, серые, скошенные глаза Ряпки блестели удовольствием, иронией: принимая чашку с водкой, перекрестившись, он громко сказал:
— Будьте здоровы. Жить в мире, согласьи. С праздником Христовым!
— На доброе здоровье! Грех ссориться, дело соседское.
— Кушайте во здравие! Вино сокращает человека.
— Всяко случается! Иной после первой на стену лезет.
Выпили, оживились.
— Маловато вина, общественники, соберем складчину.
— Собирай для мир-согласья!
— Дедушка Никандр, ты старший, сделай почин.
— Любопытный народ, пробойный! — слышались голоса.
Ряпко, отплевываясь, попыхивал трубкой.
— Посмотрю на вас, — обтирая губы рукавом, заговорил он, растягивая слова, — казенная вы Рассея! Для чего бунтуете, утруждаете начальство?
— Зачем бунтовать! — послышались голоса. — На ваших глазах справляем подати, повинности, без задержания.
— А бунта?! Барский лес делить по душам? Наших убили. Пишут станичники: жены, ребята убиваются, осиротели.
— Мирское дело, господин казак, к гулянке не подходит! заговорил старик, с окладистой седой бородой. Мирское дело душевное дело: один за всех, все за одного. Бунта не было, было мирское решенье: поделить по совести божьи леса, землю-кормилицу. С голодухи пухнет народ православный! Сейчас дело гулевое, в складчину, всякий за себя, провождение времени: положил монетку — пей во здравие, не положил — не поднесут. Мирская воля не бунт, мил человек! напрасно били, конями топтали, нагайкой по голове: убийством не угодишь богу вседержителю!
Толпа притихла, сотни глаз пытливо смотрели на казаков, старик стоял согнувшись, опираясь на палку.
— Прика-а-за-но-о!— волнуясь, воскликнул Ряпко.— Жена, ребята, умирать без времени не хочется, понял, старик?— голосе слышалась скорбная нота.
— Да-а-а, правда твоя,— вдумчиво говорил старик,— хлынула полая вода по лугам, по низинам, добралась до высоких гор. Слухом земля полнится: сам не хочешь слушать, в уши лезет, без глаз душа видит, что творится-совершается: сяшкой, плетью не накормишь бабу с ребятами!
Напряженно ждали ответа.
— Всяк народ, дедушка, живет своим обычаем,— пыхнув дымом, сказал Ряпко,— чего мы про вас слышали? Кацапы, мужичья порода, бунтовская Рассея хуже нехристей. Огляделись: в переднем углу образ Николая-угодника, Христа в светлой ризе.
Подошли новые казаки, между ними рыжий высокий с подвижным лицом.
— О чем курлыкаете? По каким причинам сходка?— тонким, бабьим голосом заговорил рыжий. — Здравствуйте!
— Здравствуй! Здравствуй! — послышались голоса.
— Собрались для праздничка, калякаем, живые люди, умрем, разговаривать не будем. — говорил дядя Федот. — Присаживайся, гостем будешь!
— Спасибо! ответил рыжий. Что стоишь, Федор? обратился он к товарищу,— садись рядом, дело праздничное. Поднесут випа, выпьем, песпю споем. С праздником! — громко сказал рыжий.
— Спасибо! Милости просим!
Казаков оглядывали, следили, как пьют, едят, курят трубку, попыхивают цыганкой. В задних женских рядах сдержанный говор:
— Разговор понятный! Пьют, едят, трубку курят. Чудеса, матыньки!— удивленно воскликнула старуха,— едя-я-ат, как люди.
— Никита сказывал — богу молятся, дома жена, ребята сокрушаются.
— Пропала моя бедная головушка!— истерически выкрикнула молодая женщина-солдатка.
— Тише, Марья, послушаем!
— Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет,— скороговоркой говорил рыжий.— Будьте здравы с женами, ребятами, мужьями-солдатами, бога вспоминайте, нас не забывайте! Мирно жить, не спесивиться: девкам, бабам, молодицам толстеть не потеть, муженьков любить, свекра, свекровку почитать, старым старикам, старухам радоваться. За хозяев, хозяюшек, за молодушек, за здравствуйте! — он махнул в воздухе выпитой чашкой.
— Спасибо! — загудела толпа. — По-о ка-а-аки-им при-и-ча-и-нам. по-о—ка-а-акому обстоятельству?! — послышался пьяный голос. — Ко-о-онскими коо-пытами… плетью… вре-е—шь! Дядю Семена удавили… варвары… разбойники!.. Де-евок… ба-а—б…
— Брось для праздника, дядя Федор!— слышались голоса.
— У Василисы десять рублев… Маврушку… Лиз-з-ку… столетних старух… граби-и-ите-ли!— тянул пьяный голос. Подхваченный под руки, дядя Федор, однако, не умолкал. — На-а-ам что-о?! Напле-е-евать!.. виддывали!.. Кошкодеры, подгузники, невелики чиновники!— слышалось пьяное бормотанье удалявшегося дяди Федора.
— В Юркове расстрелы, десятка два убили,— размахивав руками, говорил невзрачный мужичонко.
— В Юркове не казаки, дрягуны, дядя Митрий сказывал. ‘Особливое, говорит, положение: едва ноги уволок! Две недели на печи отлеживался’,— дополнил сообщение длинный жердеобразный мужик с темным облупившимся лицом.
— Кто их разберет! дрягуны, казаки, стражники, урядники, одной породы, одного обычая: по зубам!.. ни суда, ни управы
— Чего врешь! Дрягуны, казаки — конская сила, посторонняя, стражники — из наших мужиков.
— Не вру, правду говорю! Сидим в Загублине, видим сие в банное окошко. Стражники по особой присяге: крест с шеи в сапог, под пятку придавливают, младенца головой об угол.
— Подошли последние времена!
— До последков далеко, последки в руках господа, к ним начальство не касательно!
— Откуда пришло?! Жили деды, прадеды, вдруг, как прорвало, разлилось. Поп, отец духовный, молитель, чего смотрит. Его забота хранить мир православный, его послушают: предстатель он у престола господа! — вздыхая, говорил седой сгорбленный морщинистый старик со слезящимися глазами.
— Поп? предстатель?! Нашел, дедушка, чего сказать! Ночь! свое дело делают, дедушка Демьян, до нас им касательства мало. Возьмем нашего: толст, утробист, еда жирная, разве он заступится, накормит с голодухи? Попробу-у-уй!.. Сунься к его благословенью: знает поп, где рак зимует! Кляуза! Пятьдесят наших общественников гниют в остроге — кто направил? Поп Сидор с богатеями, его молитвами… А ты, дедушка, молителем зовешь, предстателем у престола всевышнего! За свое он брюхо молится, наше брюхо в стороне. В голодуху кто барышню выкурил, не дал голодных ребят накормить? — возбужденно говорил пожилой крестьянин. — Поп Сидор выкурил!.. ‘Нельзя кормить голодных без спроса начальства’. Сибирью грозил. Не было раньше запрета парням, девкам собираться, посиделки устраивать. Сейчас хуже неприятеля. ‘Кто позволил? Бунтовать?’. На прошлой неделе у дяди Григория молодуха рожала первенького. Положили в амбарчик, при ней бабушка Пушкариха, как следует быть в таком деле. Не стерпела Фекла родовой муки, закричала, проходил стражник Прошка, на ногах не держится,— выломал дверь. ‘Кто бунтует?.. Что за крик?!’ Бабушку нагайкой, молодуху по голому брюху.
Казаки слушали с серьезными лицами.
— Послушайте красного, человека опасного,— скороговоркой заговорил рыжий казак-балагур,— солнышко всех греет, не всех приголубливает!.. Бреют вас, бреют нас: вас со лба, нас с затылка. Зашел я на днях к дяде Ивану осмотреть постойных лошадей, стоят в чистоте, захожу в хату.
— Здорово хозяин с хозяйкой!
— Спасибо! Садись, гостем будешь.
— Мне хозяина повидать, приказал командир.
— Я хозяин: ногу порубил, встать с кровати не могу.
Подошел к кровати, хозяин в лице изменился, побе—ле-ел.
— Чего тебе?! — спрашивает, трясется, глаза остолбенели.
— За постойных лошадей спасибо сказан, дюже хорошо коням, на редкость.
— Испугался я, не ждал хорошего,— ответил хозяин.
— Напрасно, дядя Иван! Казаки богу молятся, покажи порубь, лекарство найду, смрад, с души воротит.— Сходил за фельдшером, через неделю рану затянуло, приятелями сделались: свои глаза, свои уши — всему голова! Сидит в земляной норе крот из рода в род сидит, белого света не видит: глаза малюсенькие, с булавочную головку, земляные глаза,— чего видит, чего знает? Уходим мы на службу от жены румяной, веселой,— возвращаемся: жена, ребята ободранцы, бабка, что щепка в засуху. Наши старики говорят: плавает по морю-окияну божья земля Аладырь, изготовлена богом для человеков. Медом, воском пахнет Аладырь, живут люди каждый сто годов, на сто первом преставляются. Пчела жужжит темными тучами, пашут, сеют без ссоры, без злодейства, бабы без мук рожают, вдов, сирот прокармливают, что родных детей. Боевой амуниции нет в помине: соха, борона, лопата, коса,— нет других орудий. Без молитвы, праведности, добрых дел Аладырь искать не берись,— в глаза не покажется. Поискать бы святую землю,— как полагаете? Пока до свиданья! — уходя, говорили казаки. — Соберемся в другой раз, другое расскажем, вас послушаем.
Мужики расходились нехотя, кто-то воскликнул:
— Тяжело, братцы, всем живется!
В комнатах поповского дома чистка, уборка: приближался храмовой праздник, отец Сидор решил пригласить к себе в дом офицеров казачьей сотни, расположенной в селении. Объемистый, лет шестидесяти, коренастый, с седой головой, бородой лопатой, о. Сидор Орленков жил сам друг с попадьей: дети пристроены, забота свалилась. Получив архипастырское ‘разъяснение к способствованию надлежащим властям’, он понимал, что посещение офицерами его жилища поднимет пошатнувшийся авторитет, усилит пастырское значение.
Кривоглазая здоровенная кухарка Фекла с теткой Матреной босые, потные скребли, терли, обтирали, обмывали, слышались тяжелое дыхание, всплески воды, шлепанье босых ног. Матушка попадья, Аграфена Кондратьевна, седая, грузная, с оплывшим лицом, короткими ногами, как шар, перекатывалась из комнаты в комнату.
— Прибудут дорогие гостеньки,— с передышкой говорила попадья, — казачий начальник с благородным офицером, начальник — большой чиновник, власть ему дана наказывать непокорных. На прошлой неделе поп жаловался на пьяницу Ваську Дергачева: обозвал ‘жеребячьей породой’, ‘долговолосой конницей’. Подвели к начальнику буяна, ударил он Ваську по уху.
— За что бьешь, ваше благородье?!.
— Не оскорбляй служителя господня! Дать ему его нагаек! Не простит о. Сидор — в тюрьму ушлю, в кандалы закую. — На коленях стоял Васька, в ноги попу кланялся: ‘Прости ради малых детушек! Пьян был, с языка сорвалось’. Простил поп: засеять, запахать две десятины обещал Васька, дал попу расписку. Соберется гостей к праздничку довольно, постарайтесь, пособите обчиститься!
— Получилось от владыки благословение,— следя за работой поломоек, говорила попадья,— укротить в приходе бунту, испортился народ, осатанел! Прошлые годы к празднику пять возов хлеба насбирывали, все попу, попадье выносили, оказывали почтение. ‘Напредки милости просим! Не проходите, не проезжайте, не кладите худой славы на хозяина!’ Ныне непочтение к священному сану. ‘Не прогневайся! Самим есть нечего, господь подаст!’ Разве не обидно слушать?.. Были неурожаи, засухи, мор людской,— непочтения не было: делились с попом, попадьей последним. Началась беда с японской войны: когда потребовали солдат из деревень, были доходы духовенству,— грузная, потная, отирая фартуком лицо, говорила попадья, молебны служили, платили с усердием. Благолепность была в раме от зажженных свечей, что в светлое Хриеюво воскресенье! Усердно молился народ православный. Слез, горя, стонов, ребячьих криков пришлось повидать, наслушаться. Ухватятся за отцовы ноги полдюжины ребят мал-мала меньше, вопят на всю улицу:
‘Тятька, не уходи! Тятенька, не уходи! На кого нас с мамкой покидаешь?’ — ‘Кормилец, поилец! пропадет моя головушка, сгибнут ребята!’ Отец здоровый бородатый бледный, что мертвец, слезы текут по щекам, трясется, вздрагивает: ‘Отвяжитесь, окаянные!.. Уходили в поход одурманенные, исхудалые, почернелые, тряслись, как в лихорадке. Ушли солдаты, унесли мирное житие. Окончилась война, кто остался жив, вернулся, привезли безруких, безногих. Опустел храм божий, народ ополоумел! Поехала третьего дня по приходу собирать праздничное: человек я грузный, на ногу тяжелый, к каждому дому подходила, дело шло с грехом пополам. Подхожу к дому Меркулыча, бывал мужик хозяйственный, обходительный, выносил меру ржи, жена — яиц, поросенка. Иду по дороге, навстречу парни с гармоникой — между ними Ванька, сын Меркулыча — наигрывают, приплясывают, вплоть прошли, не поздоровались, шапок не сняли, будто не видели, пожаловалась старику Меркулычу, а он:
— Подавай бумагу в волостной суд — разберут, накажут. Не прогневайся, подать нечего, времена тяжелые! Отошла без защиты, без жита, без яиц, поросенка. Пошел грех по приходу, непокорство, зубоскальство, с постоем казаков стало спокойнее, обегают в поповский дом: уточку, яичек, рыбки свежей принесут, хорошая этот год рыбка, гулевая, жирная. Постарайтесь, бабоньки, пособите обчиститься, дорогих гостей ожидаем! — грузно поднявшись со стула, она вышла из комнаты.
— Ноет попадья, поет Лазаря! — сквозь зубы проговорила Фекла.
— Завидущая порода!.. Не брюхом, так ухом,— подтвердила Матрена.
Отца Сидора Орленкова прихожане прозвали ‘Стражником’, ‘Преподобным Юдой’. Мясистый, с выпяченным животом, седыми волосами и бородой, серыми прищуренными глазами, он обладал тягучей масленой речью. ‘Да не оскудевает, чадо, рука твоя в возблагодарении, и благо тебе будет, долголетен будеши на земли!’. Сладостный перед владыкой, почтительный, смиренный перед консисторией, благочинным, не забывая степени ранга и светских властей, он плыл по течению жизненных обстоятельств, веруя, что поборы с прихожан — установление святых отцов, покушение на них — посягательство на православные догматы. С женой Груней жил дружно, не дозволяя, однако, ей вмешиваться в денежные дела.
— Близкая родня жена к мужу,— философствовал о. Сидор,— счет денежный не ее ума дело!
С дьяконом Кононом Федоровичем держал себя без особой гордости, заходил в гости, вступал в словопрения. Псаломщика Петровича, мужчину лет пятидесяти, многосемейного, держал в отдалении:
— Получи священный сан, подойди к престолу господню — возьмем в компанию.
При начавшихся ‘праздных разговорах’ о церковной, помещичьей земле, лесах, угодьях о. Сидор бывал на общественных сходах, слушал жаркие споры, разговоры. Сходы были бурные, выплывали мельчайшие обиды, капля по капле копившиеся веками, заявлялся протест, встречая общее сочувствие.
— Не жизнь, миряне-общественники, каторга! — гремел голос заскорузлого с всклокоченной бородой оборванного пятидесятилетнего дяди Тихона, проживавшего сам-двенадцатый и покривившемся полураскрытом домишке. Пять разов в год попу ржи насыпь, попадье удели, дьякону, псаломщику, просвирне: ползают по домам православных, что цыганки с ворожбой! Прошлый раз хлеб заскребли в амбарушко дочиста: своих двенадцать едоков,— разве это порядок?! Разоренье! подати, повинности, попадья с попом, просвирня.
— Не сам брал, без тебя в амбар не ходил: была твоя добрая воля давать, отказать! — оправдывался отец Сидор.
— Отда-а-ашь! — захлебываясь, выкрикивал дядя Тихон.— Последки выскребешь: скулят над душой, что нищего за волосья тянут! ‘Ради праздничка святого!.. во спасение души, тела, сродственников, молитвословие, здравие чадам, домочадцам’… Отда-а-ашь! Бабу отдашь, не только хлеб выгребешь!
— Ловко придумано!.. Пальца в рот не клади, откусят по локоть.
— Отдал?!— слышались голоса.
— Последнее нагреб. Душу вывернули.
— Чего попам делать! Харчи готовые.
— Пожирели на мирской шее, пора похудать, отберем церковную землю, жалованье по заслугам.
После прибытия казаков о. Сидор и богатеи выделились в особый разряд почитателей ‘христолюбивых воинов’, явилось желание ближе познакомиться с начальниками.
— Дело выйдет неубыточное,— раздумывал о. Сидор,— лишних расходов не потребуется: подписочку в честь защитников наших, охранителей устрою. Охрана всем нужна, благонамеренные люди не откажутся. Посетят дом христовы воины, разнесется молва по приходу, по окрестным селениям, дойдет весть до владыки, консистории! — проносились в голове мечтания о бархатной камилавке, ‘благословений св. синода’, ‘ордене святой Анны третия степени’.
Случай к знакомству представился: за неделю до храмового праздника казак принес о. Сидору пакет с надписью: ‘По наружности 28 руб. 17 коп.’. В бумаге значилось: ‘Вверенная мне сотня N казачьего Донского полка, движимая христианским усердием о поминовении душ убиенных соратников Ивана и Савелья, по добровольному соглашению собрала 24 руб. 17 коп., добавляя от себя 3 руб. и 1 руб. от сотника Сверчкова, прошу вашего благословения за прилагаемые деньги отслужить панихиду на могиле убиенных в воскресенье, в 11 ч. утра, с раздачей казакам восковых свечей, изготовлением поминовенной кутьи, примерно, на сто человек. О получении денег прошу дать расписку. Командир сотни есаул Буркин’.
‘Божья милость ко мне грешному!’ невольно подумал о. Сидор, он оживился.
— Спасибо командиру за христианское усердие, истинно христолюбивые воины! — громко сказал о. Сидор.
— Расписочку, ваше благословение, приказано затребовать!
— Сейчас, мил человек, обожди минутку,— минут через пять он вышел с запечатанным конвертом.
— Как тебя звать, величать? — передавая конверт, спросил он казака.
— Семеном Ребровым, ваше благословенье!
— Не обижай мою попадью, воин христов, выпей водочки, закуси на помин души соратников. У отца духовного выпить не грешно. Испиваешь?
— Пьем, ваше благословенье, грешим перед богом!
— Военное дело, воин христов, военное! царские слуги, благословенные детушки, храни вас царица небесная.
Казак выпил, закусил, поблагодарил, вышел.
‘Хитрюга поп,— измеряя широкими шагами улицу, думал казак,— обрадовался деньгам. Попадья из своих рук угостила. ‘Напредки милости просим! Заходи, воин христов’. Отчего не зайти? Три чашки водки налил, закуска из собственных рук’.
— Двадцать восемь рублей семнадцать копеек. — прикладывал на счетах о. Сидор,— семь, восемь рублей обойдутся свечи, кутья, на семнадцать копеек росного ладану, остается двадцать. Две трети… две трети… тринадцать рублей, тридцать две с половиной копейки, дьякону, псаломщику — семь рублей: велика милость Господа!
Панихиду служили в церковной ограде, казаки полукругом выстроились у могильных холмов, впереди командир, есаул Буркин, пожилой, лысый, бородатый, с нависшими усами, одутловатым лицом, плоским носом, черными глазами, широкой спиной, в походных сапогах, с шашкой через плечо серого пальто. Прищуривая глаза, оглядываясь, он скользил глазами по стоявшим казакам, оглядывал могилы со вставленными в землю деревянными крестами. Ближе к фронту стоял сотник Сверчков, молодой, краснощекий, с едва заметным пушком на губах, с карими глазами, черными бровями, с любопытством оглядывавший собравшихся мужиков, баб, девок, в отдалении ожидавших начала панихиды.
— На молитву-уу! — раздалась команда, головы обнажились, в руках казаков затеплились желтые свечи, в руках офицеров — белые, с золотыми ободочками. Служили торжественно: о. Сидор тянул на распев возгласы, дьякон, поднимаясь на носки, вытягивал шею, мерно размахивал кадилом. Загораживая рот ладонью, псаломщик Петрович фистулой пел погребальный мотив: ‘Упокой, господи, души усопших раб твоих! И ныне, и присно, и во веки веков, аминь! Житейское море, воздвигаемое’. Дружно крестились казаки, наклонялись головы, шеренги колыхались, посверкивая пламенем свечей. Бородатые, загорелые, с деревянными лицами, наклоняя, выпрямляя головы, глядели вдаль через головы командира, священника, дьякона. Крестьяне молились усердно, задерживая на лбу правую руку, медленно, переносили на грудь, плечо, наклоняясь, прижимались лбом к холодной земле, тяжело вздыхали.
— И сотвори им ве-е-ечную память! — возгласил дьякон, кутью ели все присутствовавшие на панихиде. Разоблачившийся о. Сидор подошел к есаулу.
— С просьбой, господин командир, от себя, от других хороших людей!
— К вашим услугам! Чем могу служить?— подавая руку, спросил есаул.
— Не откажите в праздник с товарищем вашим зайти хлеба, соли откушать! Желательно… защитников отечества…
— Спасибо, о. Сидор! Обещаюсь за себя, за товарища с большим удовольствием! Благодарю за панихиду, сотня пожелала, христианская потребность.
— Святое дело, господин начальник! Во спасение души, вечного упокоения. Донесу владыке, изъясню: дань земная жителям небесным,— возбужденно говорил о. Сидор, позади стояли дьякон, псаломщик, придвинулись мужики, прислушиваясь к разговору.
— Смирио-о-о! равнение направо, шаго-ом ма-а—рш!— раздалась команда.
— Обязательно придем, о. Сидор, очень благодарны!— уходя говорил есаул.
— Буду просить тебя, сынок,— на ходу говорил сотнику Сверчкову есаул Буркин,— не давай мне у попа напиваться, понимаешь? Ногой толкни, дай туза под бок, послушаю, воздержусь.
— Упрям ты, батько, по пьяному делу — море по колено.
— Верно-о-о! Ха-ха-ха! — грузно смеялся есаул.
— Случается, сынок: не пересекай дороги Буркину под горячую руку.
— Пожалуйста, милости просим! — одетый в шелковую коричневую рясу с голубой подкладкой на рукавах, встречая офицеров, радостно говорил о. Сидор. — Моя попадья Аграфена Кондратьевна, живем в одиночестве, дети пристроены.
Гости сидели, ходили, курили, не отказывая хозяину в просьбе: ‘попробовать янтарной’, ‘не обижать хозяина, хозяйку’. Прикрывая рот кулаком, вытягивая шею, дьякон не отводил глаз от сидевших офицеров, их шашечных портупей, следил за каждой выпитой ими рюмкой, проглоченным куском пирога. Феоктист Тарасович, богатый колесник, тучный, грузный, икая, покрякивая, тяжело вздыхая, порываясь вступить с офицерами в разговор, вдруг испуганно закрывал глаза, беззвучно шевелил губами. Отец Петр Волгин, ближайший по приходу сосед о. Сидора, толстенький, коротенький попик с вьющимися русыми волосами, выпуклыми глазами, сидя по левую сторону Буркина, усердно наливал рюмки, наводя разговор на интересовавшие его предметы. Псаломщик Петрович, худой, поджарый, жердеобразный, с обросшим лицом, вытянувшись сидел у дверей на стуле, улыбался каждому слову есаула, обтирая ладонями намазанную голову, поворачивал правое, левое ухо в строну разговаривающих.
— Позвольте спросить, господин начальник,— тенорковым голосом говорил о. Петр,— по каким обстоятельствам изволили прибыть с Дон-реки?
— По службе! — коротко ответил Буркин.
— Справедливо изволите говорить, великая истина. Служба — везде служба, по-духовному, по-военному: у вас воинские чины, у нас консистория. Слыхали мы про казаков, патриоты отечества, оберегают границы, в награждении, занимаются хозяйством.
— Правду слышали! — поглаживая бороду, закручивая усы, говорил есаул,— служим по заветам прадедов. Выпьем, Дмитро,— обращаясь к Сверчкову, воскликнул Буркин.— Отец Сидор, хозяин дома, покажите пример, поддержите компанию.
— От души, от искреннего сердца! — взволновался о. Сидор. — Дело наше деревенское, городских обычаев не знаем: надеемся на господа бога, святых угодников. Владыка наш, архипастырь пишет: ‘Собери вкупе благолепных, благочестивых, крепких верой православной, исконными, дедовыми обычаями, искореняй савлов, способствуй во спасение души: воспомогай всеми способами к сокрушению нечестия…’. Милости просим наливочки, земляничная, смородиновая, вишневая, что масло переливается… Городских вин не имеем, не хватает сребренников, тяжелые времена настали, избаловался парод! Принесут доброхотно бабы ягодок, попадья виднцом зальет, на солнышко для колера… Одна надежда на господа бога, его святая воля! Он наливал рюмки, пригубливал, чокался, выпивал.
— Господа военные начальники, охранители, заступитесь, милости просим!..
— Не беспокойтесь… по-походному… ха-ха-ха!— смеялся раскатисто Буркин. — За здоровье хозяина, хозяйки, всех присутствующих!..— привставая, громко провозгласил есаул.
— Вам много лет здравствовать!
— Превосходная наливка, с колером, ароматная. снова наливая рюмку, говорил Буркин. — За ваше здоровье, купно с матушкой.
— Горжусь попадьей, ее рук приготовления!— радостно говорил о. Сидор. — Пирога с рыбкой попробовать: жирная рыбка, сладостного вкуса. Рыбка любит плавать, слыхали мы от старых людей… Господин молодой начальник, рекомендую малиновой, бриллиант… с искрой,— от чистого сердца!.. Отец Петр, отец дьякон, Мирон Иванович, Никита Парамонович, пожалуйте! Петрович! Ты чего сидишь, как гвоздь в бревешке? Подходи к столу, выпей, закуси, пожелай здоровья дорогим гостям.
Приглашения учащались, лица румянились, прорывались восклицания: ‘Василь Васильича Машку кто насильничал?!’ — ‘Молчи, сват, не услышал бы!..’ — ‘Чего молчать?.. Мы сами с усами!’
Закрывая рот кулаком, дьякон сдерживал икоту. Поставив перед собой бутылки, Буркин наливал себе, Сверчкову, о. Сидору, о. Петру, Мирону Ивановичу, указывая на рюмки, кивал головой, причмокивал губами. Лицо его бледнело, краснело, багровело, он часто смеялся глухим, утробным смехом, теребил бороду, расправлял усы. Выпрямляясь на стуле, тяжелым, затуманенным взглядом окидывал присутствовавших, наливал, выпивал, улыбался…
Гости вступали в период, когда терялась способность различения места, определения времени, обстоятельств, слышались возгласы: ‘Ограбят не хуже разбойников!’… — ‘Ни старухи, ни молодой!..’
— Выпьем, Митро, наливка добрая, поп запасом хвалится… Ха-ха-ха! — разглаживая усы и бороду, грузно смеялся есаул.— Оскорбляют благородное сословие,— багровея, глухо, отрывисто говорил Буркин. — Не-е по-озво-о—люю!.. Поп Сидор! — вдруг крикнул Буркин,— почему не пьешь?!. На консисторию надеешься? Плюю в твою консисторию!.. Меня проси… принесу пользу… Видишь кулак? Пять пудов весит… В нагайки!.. Лавой! Хо-хо-хо! — смеялся он желудочным смехом, колыхался живот, тряслась полуседая голова. — Нагайку пробовал?
— Что вы?.. Господин начальник!?. Всем сердцем, помышлением… — восклицал растерявшийся о. Сидор. — Тридцать лет священствую…
— Служба требует, понимаешь, поп? За здоровье казацкой силы!.. Уррааа! — вскакивая на ноги, крикнул Буркин. — Кричите урра!.. Уничтожим супостатов! — Он с размаху ударил стакан об пол, осколки разлетелись, зазвенели, выхватив из ножен шашку, махал над головой, выкрикивая: ‘Смерть изменникам!..’
Перепуганные гости повскакали, половина лезла под стол, с широко раскрытым ртом дьякон кричал ‘ура’, присев на корточки, псаломщик Петрович загораживался стулом, он чувствовал, как прилипала к телу вспотевшая рубаха. Отец Сидор, о. Петр, церковный староста, посинелые от натуги, с закрытыми глазами, поддерживая грудь руками, кричали: ‘Уррааа!!!’.
— Эй, ты, пугало воронье!.. чего прячешься, не кричишь ура? — в сторону Петровича крикнул есаул. — Отрублю дурацкую голову!
Перепуганный Петрович дико закричал: ‘Урраа!..’.
— Спасибо, молодцы! Утешили! Дово-о-ольно!.. — вкладывая шашку в ножны, усаживаясь, говорил есаул. — Люблю дисциплину!
— Расцелую, по русскому обычаю!.. — грузно поднявшись, покачиваясь, он начал обходить с целованьями, слезы текли по щекам, бороде.
— Отец духовный! Опора! Поцелуемся по-христиански,— обнимая о. Сидора, целуя в губы, в бороду, голову, всхлипывая, говорил Буркин.— Русский ты поп… покладистый, люблю долговолосых… Безответных люблю, заморышей,— обнимая побелевшего от страха псаломщика Петровича, плаксиво говорил Буркин. Люблю дураков… истинный бог люблю! Простите меня грешного, недостойного, простите Христа ради!— низко наклоняя голову, касаясь пальцами пола, говорил Буркин, он качнулся и, подхваченный под руки, посаженный на стул, опустил голову на сложенные руки.
Покаянное, настроение, целованья ободрили присутствующих.
— Попугал — помиловал!
— Чего понимаем?.. Темный народ, деревенский, кого видывали?
Отец Сидор казался выше ростом, с горевшим лицом, блестевшими глазами громко запел: ‘избранной воеводе победительная!’ Присутствующие подхватили.
— Нет гордыни, христианская душа! — окончив пение, умилялся Петрович,— целовал меня, что в христово воскресенье…
Отец Петр разъяснял Мирону Ивановичу различие между обыкновенным человеком и воинским званием.
— Дисциплинарное воспитание воинского звания, походное положение, оружейное снабжение возвышают, отличествуют в применении почитания… С малых лет орудийная пальба создает доблестное положение, возвышенное перед прочими сословиями..
— Смирно-о! — раздался бешеный окрик. — Справа и по одному… вприсядку… Начинай, дьякон!
Испуганные окриком гости, прячась друг за друга, суетливо топтались.
— Ты бежать, астролябия! — крикнул Буркин на пробиравшегося к выходным дверям псаломщика Петровича. — Требую! Ко мне!
Перепуганный, бледный подошел Петрович к есаулу.
— Здорово, братец! Чего меня боишься, как чёрт ладана? добродушно спросил есаул. — Поцелуемся! — поцеловались. — Какой ты сухопарый, что глист в спирту, заморил тебя поп Сидор? Молчишь? Молодец! На начальника жаловаться подлость!— налив стакан водки, он подал Петровичу.
— Пей, уважь донского казака!
— Не осилить стакана, господин начальник,— опьяненю!— дрогнувшим голосом говорил Петрович.
— Пей! — крикнул Буркин. — Не будешь пить, нанесешь кровную обиду.
Захлебываясь, тянул водку Петрович, поглаживая бороду. есаул внимательно следил за каждым глотком.
— Молодец! Русская душа! — обнимая, целуя Петровича, говорил Буркин. — Иди к порогу, отсиживайся! грузно опускаясь на стул, сказал Буркин.
Он сидел согнувшись с закрытыми глазами, опустив на грудь голову: плешивая бугристая голова блестела в солнечных отражениях, грудь тяжело поднималась, он сопел носом, как крепкр уснувший. Опьяневший Петрович, рассматривая растопыренные пальцы собственных рук, улыбался, кивал головой, грозил кулаком в воздух. Красный как кумач о. Сидор сидел неподвижно, со сложенными на животе руками, в комнате напряженное молчание.
— Сокрушим, в порошок сотрем! — как в бреду заговорив Буркин.— Что япошка?!. Азиаты, идолопоклонники. Кому молятся?.. Идолом поганым. Лба не перекрестит сволочь!.. Выходи на бой, грудь на грудь, штык на штык, пика на пику, конь на коня… выдержит честный бой русское сердце, русская кровь не может хитрить. В атаку!.. В штыки. Ура победителям!..
— Истина глаголет устами вашими, христолюбивый воин!— мягко, елейно заговорил о. Петр. — Читали в ‘Ведомостях’: боится японец столкнуться грудь с грудью с русскими воинами. Поднявший меч от меча погибнет!
— Ты, поп, зубов не заговаривай! — поворачивая пьяное лицо, крикнул Буркин. — Позову казаков… пятьдесят нагаек. Хо-хо-хо! смеялся он, тупо оглядывая повскакавших на ноги гостей. — Я вам покажу бунтовать, оказывать сопротивление!— наступая на побледневшего о. Петра, выкрикивал Буркин.
— Брось, батько, оставь шутки, всех перепугал!— удерживая Буркина, мягко, просительно говорил Сверчков. — Послушайся сынка! — Покорно усевшись, есаул начал всхлипывать, жалобно говорил:
— Оби-и-дя-ят Бурочку, обидя-ят сироту горемычную!— склонив на стол голову, он громко зарыдал.
— Отец Сидор, отец Петр, присутствующие! — торопливо говорил Сверчков,— извините выпившего человека! Доброй он души, мухи не обидит в трезвом виде, во хмелю неспокоен, родовая болезнь, несчастный он, видывал горя, несправедливости.
— Испугались? — добродушно-пьяным голосом заговорил Буркин. — Спасибо сынку, говорит правду: несчастный я человек от материнского порождения!.. Пошутил, ей-богу, пошутил! Выпьем, отцы, верные сыны отечества.
— Егорров! — крикнул вдруг Буркин.
Вбежал коренастый казак, с бородатым лицом, шашкой, нагайкой через плечо, в двух шагах остановился, вытянулся, руки по швам.
— Водки хочешь, Егоров? — спросил есаул.
— Если милость будет, вашескородие!
— Какая тебе милость! Наливай стакан, приказываю.
Егоров выпил, обтер губы.
— Пей второй!
Егоров выпил.
— Пей третий. Признаешь ты меня, Егоров, начальником?— спросил Буркин.
— Так точно, вашескородие! Есть вы наш отец, командир, благодетель, начальник: вся сотня… по единому слову… без замедленья!..
— Молодец! Спасибо, Егоров! поцелуемся! Обидя-яят,— целуя Егорова, тянул он пьяным голосом, по щекам, бороде текли слезы.
— Иди, Егоров, иди, голубчик, ожидай… Погоди, Егоров!.. Если я прикажу нагайкой… исполнишь приказ?— упираясь в лицо Егорова выкатившимися глазами, спросил есаул.
— Так точно, вашескородие! Без промедления!..
— Спасибо! Родной казак, присягу помнишь…
— Пойдем, батько, домой! — наклоняясь к уху, говорил торопливо Сверчков. — Пойдем!.. Вредно тебе!
Все стояли окаменелые, о. Сидор, сложив на животе руки, бледный, растерянный, беспомощно озирался по сторонам.
— Егорров! — крикнул Буркин.
— Что прикажете, вашескородие?
— Ве-еди меня домой!
Осторожно поддерживая под левое плечо. Егоров помог есаулу встать со стула, приговаривая:
— Кругом стола пожалуйте, вашескородие!
— Спасибо, Егоров!.. девок приведи… Не мешай! — ударом ноги опрокинул стол, со звоном полетела посуда, перепуганные гости шарахнулись в стороны.
— Не попадайся на дороге казаку!.. доберусь, узнаете, грозил уходивший.
Гости метались, как в ловушке, присев на корточки, о. Сидор сгребал валявшиеся на полу осколки, сидевший рядом дьякон подражал движениям о. Сидора, большинство толпилось у выходных дверей, преграждая друг другу дорогу.
— Что случилось?!. — спрашивала вбежавшая попадья.— Подрались, что ли?
— За хлеб, за соль обругал,— вставая на ноги, дрожавшим голосом говорил о. Сидор. — Напишу владыке, пожалуюсь! Свидетели…
Осенний день. Солнце слабо освещало лужи воды на улицах Загублина, от недавнего ненастья блестели сыростью крыши домов, блестела на солнце оббитая штукатурка колокольни. Мужики, бабы, девки, ребята торопливо шли за околицу, на сборное место уходившей казачьей сотни. Было часов одиннадцать утра, очистившееся от туч небо голубым ласкающим покровом сияло над головами пешеходов, суетились, торопились, особенно ребята, шлепая босыми ногами по уличной, липкой грязи, передавали новости.
— В Задыркино уходят, приказ явился… Петро казак сказывал.
— Я слыхал — в Кузминишино.
— Ты слыхал, мне Петро говорил!
— Уходят казаченьки, пропали наши головушки! — едва переступая по грязи ногами, опираясь на палку, шамкала беззубым ртом старуха Вавилиха.
— Иди скорой, Пашутка, уйдут! — торопливо говорила краснощекая девушка миловидной подруге.
— Уноси их, аспидов!.. Уноси леших!.. Невидаль. Штаны с лампасами, провались они! — прибавляя шагу, говорила миловидная.
— Командир верхом, трубач, зовут Никитой, труба в зубах… Трубит!
— Скажи пожалуйста!..
За околицей казаки стояли в две шеренги, перед фронтом есаул Буркин, сотник Сверчков, впереди на столике небольшая в ризе икона Николая чудотворца.
— На молитв-у-у-у-у.
Головы обнажились, зрители жадно следили за движениями казаков, молебен кончился.
— Сади-и-ись! — трубили выступление.
— Благословите, о. Сидор! Простите по-христиански прегрешения,— проговорил Буркин.
— Бог простит, благослови!!.. Жизнь пережить не поле перейти…
— Шаго-о-ом марш! — сотня двинулась.
Загублинцы долго следили глазами за уходившими.