Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
На тоняхъ.
На тоняхъ.
На тонях, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Прекрасный лтній вечеръ. Яркимъ пурпуромъ горитъ заходящее солнце и отражается въ стеклянной поверхности Невы. Двигаются, испуская клубы чернаго дыма, пароходы, то тамъ, то сямъ мелькаютъ лодочки. На тоняхъ, у Аптекарскаго острова, рыбаки тянутъ воротомъ неводъ. По помосту прогуливается прикащикъ, въ синемъ кафтан на распашку и въ лиловой жилетк, поверхъ которой блеститъ серебряная цпочка съ задвижкой, надтая черезъ шею. Прикащикъ ничего не длаетъ, но повременамъ поплевываетъ на руки и кричитъ на мужиковъ, тянущихъ неводъ: ‘дружне, ребята! дружне, голубчики! дружне, одры вы эдакіе’! На помост бродятъ и сидятъ на скамейкахъ публика: офицеръ съ дамой, нянька съ ребенкомъ въ колясочк, дьяконъ и два гимназиста.
— Бери за тоню-то полтора рубля,— говоритъ офицеръ.
— Нельзя, ваше благородіе, времена не т,— нониче время военное, отвчаемъ прикащикъ, вс должны тяготы свои нести. Къ мирное время, мы эту самую тоню и за рубль подъ-часъ отпущали.
— На какомъ-же основаніи въ военное-то время дороже?
— Много основаніевъ есть. Въ военное время, говорю, вс должны быть подъ тягостью, ну, и платись.
— Смотри, даромъ воду процдишь!
— Процдимъ, такъ наше пораженіе при насъ и останется. Прочтите-ко, что въ газетахъ-то пишутъ, страсть!— мы на турку, турка на грека, грекъ на Болгарію, ну и неси тяготы свои. Чего ежели невозможно, зачмъ разговаривать. Теперича на Дуна, сказываютъ, простая булка полтина серебра, такъ велики-ли деньги полтора рубля? Берите, ваше благородіе, а то вонъ купцы подъзжаютъ, они за три цлковыхъ возьмутъ, указываетъ прикащикъ на виднющійся невдалек ялботъ, нагруженный мущинами.
Съ ялбота доносятся пьяные голоса, распвающіе ‘Внизъ по матушк по Волг’, виднются купеческіе картузы, Циммерманы. Ялботы подъзжаютъ все ближе и ближе къ тонямъ. Прикащикъ радостно потираетъ руки.
— Такъ не возьмете, ваше благородіе, за два съ полтиной-то?— снова спрашиваетъ онъ офицера. Ей-Богу, господа купцы за три возьмутъ.
— Такъ вдь, они пьяные.
— Ну, такъ что-жъ? Теперича народъ, извстно, ожесточившись, потому тяготы несутъ, ну, и гуляютъ: кто въ работники, кто конскую повинность тянетъ. И человкъ и скотъ — вс обязаны, такъ какъ-же тутъ не нить? Вы то возьмите: у кого сродственника взяли, у кого скота.
Ялботъ пристаетъ къ тонямъ. ‘Ура!’, раздается на немъ, и на помостъ выскакиваютъ нсколько купеческихъ пальто, длинополыхъ сюртуковъ, и оттолкнувъ рыбаковъ, хватаются за палки ворота и начинаютъ вертть его. ‘Ура’ продолжается.
— Дуй блку въ хвостъ и въ гриву! Не робй, ребята, съ нами Богъ! Бери штурмомъ! неистовствуютъ голоса.
— Позвольте, господа, такъ невозможно?— кричитъ прикащикъ.
Къ нему подскакиваютъ двое и хватаютъ его за руки.
— Смерти или живота? Сдавайся! Кричи пардону!— неистовствуютъ они.
Дьяконъ сторонится, гимназисты смются.
— Что-же это за бунтъ такой въ публичномъ мст?!— говоритъ офицеръ. И отчего на тоняхъ городоваго нтъ? Городовой долженъ быть везд, гд скопляется публика.
Прикащика останавляютъ и вытягиваются передъ офицеромъ во фронтъ.
— Простите, ваше высокоблагородіе, великодушно, говоритъ франтъ съ усиками. Гуляемъ, ей Богу гуляемъ, а потому и шутки, такъ какъ, значитъ, ратники…
— Не тужи, Мишутка!— вс тамъ будемъ, откликается рыжая борода. А господину офицеру поклонъ, такъ какъ это твое начальство теперь и завсегда можетъ тебя по затылку… Врно, ваше благородіе, я говорю, правильно?— обращается рыжая борода къ офицеру.
— Правильно, да не совсмъ,— нынче солдатъ не бьютъ,— отвчаетъ-тотъ.
— Это вы дйствительно, а только, отъ полноты чувствъ, отчего-же и не поучить? Теперича вы то возьмите: мы гуляемъ, потому невозможно — зять въ солдаты, племянникъ въ солдаты, лошадь тоже въ солдаты. Вотъ онъ молодецъ-то стоитъ! Вс за вру… Вдь ты за вру, Мишутка?
— За вру, а больше того за брата, такъ какъ у насъ братецъ теперича при женатомъ положеніи состоитъ,— и окромя того, ребенокъ, ну, мы и идемъ.
— Берете, господа купцы, тоню-то? спрашиваетъ прикащикъ.
— Вс за нами! А такъ какъ ты теперича у насъ въ плну, то мы сейчасъ теб настоящее предопредленіе сдлаемъ. Селифонтъ Иванычъ, тащи сюда изъ лодки эту самую рекогносцировку.
— Ради стараться, господинъ офицеръ, генералъ-полковникъ! откликается изъ лодки борода клиномъ и выноситъ изъ лодки четвертную бутыль.— Вотъ она, наша митральеза-то надежная, треплетъ онъ бутыль по пробк. Эй, вы, казаки! садитесь въ круговую!
Купеческая компанія садится на помостъ. Борода клиномъ подчуетъ ихъ изъ серебряннаго стаканчика. Подносятъ и прикащику и заставляютъ пить по три стакана сразу.
— Робешь, Мишутка?— спрашиваетъ будущаго ратника рыжая борода.
— Ничуть! Я теперь въ себ такой вопль чувствую, что хоть сейчасъ въ сраженіе,— отвчаетъ тотъ.
— Племянникъ, ваше благородіе, ей Богу, племянникъ, защитникъ нашъ,— разсказываетъ офицеру рыжая борода и восторгается.— Зять въ солдаты, племянникъ въ солдаты и лошадь въ солдаты! Вонъ оно сколько. Теперича вотъ третій день поимъ его. И тятенька къ нимъ безъ прекословія. Вчера, во дворъ на лихач съ мамзелью пріхали, и то ничего. Прежде, бывало, у маменьки онъ только самоубійствомъ деньги выманивалъ: придетъ съ пистолетомъ въ рукахъ, ну, и получитъ на гулянку, а вчера, сама ему пятьдесятъ цлковыхъ отсыпала. Робешь Мишутка?
— Ни въ одномъ глаз! Я, дяденька, поршилъ въ черкесы. Упаду въ ноги самому генералу и скажу: ‘такъ молъ и такъ, ваше превосходительство, чувствую въ себ страшную свирпость’.
Тоню продолжаютъ тянуть. Ялботъ стоитъ у помоста. На дн ялбота что-то шевелится, прикрытое пальтомъ, оттуда слышна икота и кто-то произноситъ, ‘Боже, очисти мя гршнаго’.
— Да у васъ въ ялбот еще человкъ есть?— спрашиваетъ офицеръ.
— Есть-съ, только ужъ очень сморившись, потому третій день безъ перерыва… Тоже ратникъ, это зять нашъ, отвчаетъ рыжая борода. Эй, вы, ялботщики! тащите его сюда.
Изъ лодки выносятъ тло и кладутъ на помостъ. Тло начинаетъ почесываться и подниматься, его окружаютъ купцы.
— Доходишь, Вася? Очнись!
— Дохожу, бормочетъ тло и садится, смотря на всхъ посоловлыми глазами.
— Вотъ онъ-съ, во всемъ своемъ состав,— рекомендуетъ офицеру рыжая борода. Теперича, ежели на него ушатъ воды, да стаканчикъ съ солью, онъ сейчасъ человкомъ будетъ. Обидно ему — тоже, ваше благородіе, женатый человкъ, по зим только внецъ пріялъ. Каково отъ молодой-то жены?
— Не нужно было жениться, пока свой срокъ не отслужишь.
— Это, ваше благородіе, точно, а только намъ, по нашей купеческой націи, такъ себя соблюдать нельзя. Извольте видть: имли они съ тятенькой положеніе, чтобъ по окончаніи срока службы на двадцати тысячахъ жениться, вдругъ, подвертывается сорокъ тысячъ, сейчасъ это они свое ратническое состояніе скрыли передъ сродственниками невсты и женились. Кто себ врагъ? Неушто отъ счастья отказываться?
— Жена-то, поди, плачетъ?
— Такой вой по всему дому идетъ, что страсти подобно. Ну, а онъ въ забытьи… Чувствуешь, Вася, въ себ теперь настоящій смыслъ?
— Чувствую.
— Вчера, ваше благородіе, его въ Волынкиной деревн на бабахъ катали.
— Какъ такъ, на бабахъ?
— А такъ. Путались, путались по городу, да и попали въ Волынкину деревню, ну, а тамъ огороды вокругъ, демъ мимо, видимъ — капорки въ грядахъ копаются, а у шалаша телга пустопорожняя стоитъ. Ну, онъ и возмечталъ, чтобы на бабахъ кататься. Сейчасъ мы этихъ капоръ наняли, по полтин имъ въ зубы, шестерку запрягли въ телгу, и похалъ нашъ локомотивъ, а остальныя, чтобы псни пть. Вотъ, какъ мы его балуемъ! Во всемъ подражаемъ!
— Напрасно. Вамъ-бы его удерживать надо.
— Эхъ, ваше благородіе! Въ прошломъ году, во время доброволіи этой самой, чужихъ поили, такъ неужто своего-то родного? Мы за славянское единство всегда рады. Мн эти турецкія зврства-то, что денегъ стоили! Пальто себ сжегъ, по полудюжин блой головки на станціяхъ ставилъ, во время проводовъ, да окромя того, руку сломалъ. Шесть недль въ лубкахъ лежалъ. А сосдъ нашъ по лавк, такъ-таки и Богу душу отдалъ, черезъ доброволію-то. Зеленыя зми казаться начали, ну, и сгорлъ.
На тони приходитъ миловидная горничная и обращаясь къ офицеру, говоритъ:
— Пожалуйте, баринъ, домой-съ. Самоваръ готовъ, я и чай заварила.
Сидящій на помост ‘зять’ смотритъ на нее посоловшни глазами.
— Во- фрунтъ!— кричитъ онъ. Юбку по швамъ! и поднимается на ноги, пошатываясь.
— Что, Вася, прелестную болгарку завидлъ? удаль свою показать хочешь?— смется рыжая борода. Бери ее штурмомъ, это не болгарка, а турецкая Дели-баба.
— Держи ее, держи!— кричитъ зять, пробуетъ бжать, но, споткнувшись, падаетъ, затмъ встаетъ и увидавъ сидящаго на скамейк дьякона, подходитъ къ нему подъ благословеніе, предварительно наклонивъ голову и сложа руки пригоршней.
— Не рукоположенъ, не рукоположенъ,— отмахивается дьяконъ.
— Послушайте, зачмъ вы это длаете? Вы еще наущаете хмльнаго человка., замчаетъ офицеръ.
— Ничего, ваше благородіе, пусть его на послдяхъ побалуется. Почемъ знать, можетъ, всего одинъ мсяцъ и жизни его осталось? Или, можетъ статься, это ваша собственность?
Рыжая борода подмигиваетъ глазомъ. Офицеръ вспыхиваетъ.
— Ты, братъ, говорить — говори, да не заговаривайся. Я женатый человкъ, вонъ у меня жена сидитъ.
— Такъ-съ. Къ супруг вашей мы завсегда съ почтеніемъ, только отчего и при супруг съ боку мазу не держать?
— Молчи, говорятъ теб!
— Извольте, передъ господиномъ офицеромъ мы это завсегда можемъ, такъ какъ вы наши защитники. А только я опять скажу, отчего себ на потребу Дели-бабу эту самую не истреблять. Придетъ въ Питеръ англичанинъ, и всему конецъ будетъ. Ушибся, Вася?— обращается рыжая борода къ зятю. Ну, ничего! на, вотъ, благословись стаканчикомъ.
Тоню начинаютъ вытягивать. Вс смотрятъ по направленію къ поплавку
— И вдругъ, ребята, баши-бузука затянемъ, во всемъ его трупномъ состав,— говоритъ кто-то.
— Вишь, что хватилъ, баши-бузуки на Дуна.
— А нешто не можетъ сюда приплыть? Сколько ихъ повалилось-то, страсть! Ну, изъ Дуная, въ Черное море, а изъ Чернаго моря къ Кронштадту, и сюда, въ Неву. Осетры-же приходятъ
Тоню вытащили, въ ней оказалась только мелкая плотичка.
— Везд братъ, Селифонтъ Иванычъ, намъ неудача!— восклицаетъ зять… Идемъ въ Зоологію!
— Да, вдь, въ Зоологіи сейчасъ были и оттуда насъ вывели вонъ.
— Не можетъ быть!
— Эхъ тебя! А еще говоришь, что чудесно все чувствуешь.
— Коли такъ — полземъ на Крестовскій!
— И на Крестовскій нельзя, еще вчера тамъ протоколъ составили. Дай имъ покрайности, забыть насъ. Разв не помнишь, что мы тамъ разулись и начали сапогами въ акробатовъ, что по канату шли, швырять.
— Врешь?! Ей-Богу, всю память отшибло! А въ Ливадію можно?
— Изъ Ливадіи тоже вчера вывели. Ты тамъ изъ ложи вывалился.
— Это я помню. Ну, въ Нмецкій клубъ?
— И въ Нмецкій клубъ нельзя, тамъ третьяго дня одному барину лицо горчицей вымазали.
— Куда же теперь хать-то? Здсь теперь канитель!
— Да, вотъ что: демте-ка, господа, на Смоленское кладбище. Тамъ чудесно! четвертушечка это съ нами, сядемъ на могилк и никто насъ не тронетъ, а для того, чтобъ рюмка эта самая не надодала намъ, возьмемъ мы у перевозчиковъ деревянный ковшичекъ и будемъ, для разнообразія, изъ ковша круговую пить. демте, ребята!
— демъ, дядя Селифонтъ!
Компанія садится въ ялботъ.