Аверченко Аркадий Тимофеевич
На Севастопольском берегу
Борцы
Торговый дом Петя Козырьков
Прогнившие насквозь
Ищут комнату
На Севастопольском берегу, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 16 минут(ы)
На первом организационном собрании ‘Общества русских граждан, сорганизовавшихся для борьбы со спекуляцией’ (‘Обспек’) — инициатор организации Голендухин говорил:
— Господа! Не только административными мерами нужно бороться со спекуляцией! На помощь власти должны прийти сами граждане, должна прийти общественность! Посмотрите на Англию (и все посмотрели на Англию) — там однажды торговцы повысили цену на масло — всего два пиастра на фунт — и что же! Вся Англия встала на ноги, как один человек — масло совершенно перестали покупать, всеобщее возмущение достигло такой степени, что…
— Простите, — поправил Охлопьев,— но в Англии пиастров нет. Там — пенни.
— Это все верно. Я сказал для примера. Обратите внимание на Германию (и все обратили внимание на Германию) — там на рынке фунт радия стоит…
— Я вас перебью,— сказал Охлопьев,— но радий на фунты не продается…
— Я хотел сказать — на пиастры…
— Пиастры не мера веса…
— Все равно! Я хочу сказать: если мы сейчас повернемся в сторону России (и все сразу повернулись в сторону России), то… Что мы видим?!
— Ничего хорошего,— вздохнул Бабкин.
— Именно вы это замечательно сказали: ничего хорошего. У нас царит самая безудержная спекуляция, и нет ей ни меры, ни предела!.. И все молчат, будто воды в рот набрали! Почему мы молчим! Будем бороться, будем кричать, разоблачать, бойкотировать!!
— Чего там разоблачать, — проворчал скептик Турпачев. — Сами хороши.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать о нашем же сочлене Гадюкине.
— Да, господа! Это наша язва, и мы ее должны вырвать с корнем. Я, господа, получил сведения, что наш сочлен Гадюкин, командированный нами за покупкой бумаги для воззваний, узнал, что на трех складах, которые он до того обошел, бумага стоила по 55 тысяч, а на четвертом складе с него спросили 41 тысячу… И он купил на этом складе 50 пудов и продал сейчас же в один из первых трех складов по 47 тысяч.
— Вот-те и поборолся со спекуляцией,— вздохнул Охлопьев.
— Ловко,— крякнул кто-то с некоторой даже как будто завистью.
— Именно, что не ловко, раз попался.
— Внимание, господа! — продолжал Голенухин. — Я предлагаю пригвоздить поступок Гадюкина к позорным столбцам какой-нибудь видной влиятельной газеты, а самого его в нашей среде предать… этому самому…
— Чему?
— Ну, этому… Как его… Остро… остра…
— Остракизму? — подсказал Охлопьев.
— Во-во! Самому острому кизму.
— Чему?
— Кизму. И самому острейшему.
— Позвольте: что такое кизм?
— Я хотел сказать — изгнание! Долой спекулянтов, откуда бы они ни появлялись… Но, вместе с тем, мы должны и отдавать дань уважения тем коммерсантам, которые среди этого повального грабежа и разгильдяйства сохранили ‘душу живу’. Я предлагаю послать приветствие оптовому торговцу Чунину, который, получив из-за границы большую партию сгущенного молока, продает его по 1100 р., в то время, когда другие оптовики продают по 1500, и это при том условии, что сгущенное молоко еще подымется в цене!!
— А где он живет? — задумчиво спросил Бабкин.
— А вам зачем?
— Да так зашел бы… поблагодарить. Отдать ему дань восхищения…
— Он живет, Соборная, 53, но дело не в этом…
Встал с места Турпачев.
— Предлагаю перерыв или вообще даже… Закрыть собрание…
— Почему?
— Да жарко… И вообще… Закрыть лучше. До завтра.
— Да! — сказали Грибов, Абрамович и Назанский.— Мы присоединяемся. Закрыть.
Большинством голосов постановили: закрыть.
У ворот дома Соборная, 53 — столкнулись трое: Абрамович, Бабкин и Грибов.
— Вы чего тут?
— А вы?
— Да хочу зайти просто… От имени общества принести благодарность Чунину, этому благородному пионеру, который на фоне всеобщего грабежа, сияя ярким светом…
— Бросьте. Все равно опоздали!
— Как… опоздал?
Свинья этот Голендухин. А еще председатель! Инициатор…
— Неужели все скупил?
— До последней баночки. А? По 1100. А я-то и пообедать не успел, и извозчика гнал.
— Возмутительно!! В эти дни, когда общественность должна бороться… Где он сейчас?
— Только что за угол завернул. Еще догоните.
Из ворот вышел Турпачев.
— Господа! Я предлагаю не оставлять безнаказанным этого возмутительного проступка представителя общественности, в то время, когда наша Родина корчится в муках, когда уже брезжит слабый свет новой прекрасной России…
— Слушайте, Турпачев… А он по 1300 не уступил бы?
— Какое! Я по 1400 предлагал — смеется. Если мы, господа, обернем свои взоры к Англии…
Но никто уже не оборачивал своих взоров к Англии.
Стояли убитые.
Мы уже стали забывать о тех трудностях, с которыми сопряжено добывание денег ‘до послезавтра’. В свое время — до революции, которая поставила все вверх ногами — это было самое трудное, требующее большой сноровки искусство.
Подходил один знакомый к другому и, краснея и запинаясь и желая провалиться сквозь землю, тихим, умирающим голосом спрашивал:
— Не можете ли вы одолжить мне пятьдесят рублей на две недели?
— Знаете что? — находчиво возражал капиталист.— Я лучше одолжу вам два рубля на пятьдесят недель.
Иногда ловили на ошеломляющей неожиданности:
— Послушай,— запыхавшись, подлетал один к другому,— нет ли у тебя двугривенного с дырочкой?
— Н-нет… — растерянно бормотал спрашиваемый.— В…вот — без дырочки есть.
— Ну, черт с тобой, все равно, давай без дырочки! И, выхватив у сбитого с толку простака серебряный двугривенный, исчезал с ним.
Были случаи и явно безнадежные:
— Что это у вас?.. Новая сторублевка? Вы знаете, моя жена еще таких не видела. Дайте, снесу покажу ей… Да вы не бойтесь — верну. Дня через три-четыре встретимся, и верну.
А вот случай, чрезвычайно умилительный по своей беспочвенности:
— Что это вы все в землю смотрите?
— А? Полтинник ищу.
— Обронили, что ли?
— Я? Нет. Но я думаю, может, кто другой обронил.
Ах, с каким трудом раньше давали взаймы.
По свидетельству старинных летописцев (да позволено нам будет выразиться по-церковнославянски) — это было ‘дело великого поту’.
Должник приступал к этой несложной операции, будто к операции собственного аппендицита, дрожа, заикаясь и спотыкаясь, заимодавец — с наглостью и развязанностью необычайной, неслыханной — третировал несчастного en canaille, задавая ему ряд глупых вопросов и одаривая его попутно ни к черту не годными советами:
— А? Что? Да! Взаймы просите. Вы что же думаете, что у меня денежный завод, что ли? Нужно жить экономнее, молодой человек, сообразуясь с вашими средствами! Если бы я еще сам печатал деньги — тогда другое дело!.. А то ведь я и не печатаю — не правда ли? Чего вы там бормочете? А? Что? Ничего не понимаю!
Фу, какое было гадкое чувство!
А теперь у нас в России настал подлинный золотой век:
— А, что? Просите 7 тысяч? Да какой же это счет — 7 тысяч? Не буду же я ради вас менять в лавочке десятитысячную?! Или берите целиком десятитысячную или подите к черту.
— Очень вам благодарен… Поверьте, что я на будущей неделе… сейчас же…
— Ладно, ладно, не отнимайте времени пустяками…
— Ей-богу, я как только получу от папы деньги…
— Да отстанете вы от меня или нет?.. Действительно, нашел о какой дряни разговаривать.
— Поверьте, что я никогда не забуду вашей… вашего…
— А чтоб ты провалился! Не перестанешь приставать — выхвачу обратно бумажку и порву на кусочки!
— Однако… Такое одолжение… Так выручили… Сразу видно, что это старозаветный, допотопный должник.
Новый возьмет и даже не почешется.
А если вся требуемая сумма — тысяча или две — так он это сделает мимоходом, будто, летя по своим делам, на чужой сапог сплюнул.
— Сколько стоят папиросы? Две тысячи? Сеня! Заплати, у меня нет мелких. Как-нибудь сочтемся, а не сочтемся — так тоже не важно.
И Сеня платит, и Сеня смеется, распялив рот, не менее весело, чем жизнерадостный курильщик.
Позвольте рассказать об операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая тем не менее несет благосостояние на всю остальную жизнь…
Один ушибленный жизнью молодой человек, по имени Петя Козырьков, не имея ни гроша в кармане, лежал в своей убогой комнате на кровати и слушал через перегородку, как его честила квартирная хозяйка.
— И черт его знает, что это за человек?! Другие, как люди: спекулируют, хлопочут, торгуют, миллионы в месяц зарабатывают, а этот! И знакомства есть всякие и все… а черт его знает, какой неудалый! Слушайте, вы! Еще месяц я вас держу и кормлю, потому я вашу покойную мама знала, а через месяц, со всеми бебехами вон к чертям свинячим! Вот мое такое, благородное, честное слово…
А, надо сказать, Петя не зря лежал: он дни и ночи обдумывал один проект. Теперь же услышав ультиматум, дарующий ему совершенно точно один месяц обеспеченной пищей и кровом жизни, Петя взвился на дыбы, как молодой конь, и, неся в уме уже выкристаллизованное решение,— помчался на Нахимовский проспект.
Известно, что Нахимовский проспект — это все равно что Невский проспект: нет такого человека, который два-три раза в день не прошелся бы по нем.
И вот на этом свойстве Нахимовского построил Петя свою грандиозную задачу: стал у окна гастрономического магазина Ичаджика и Кефели, небрежно опершись о медный прут у витрины, и стал ждать…
Ровно через три минуты прошел первый знакомый…
— Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим… Голубчик! У меня к вам просьба: дайте десять тысяч. Не захватил с собой бумажника, а нужно свечей купить.
— Да сделайте ваше такое одолжение… Пожалуйста. Что поделываете?..
— Так, кой-чего. Спасибо. Встречу, отдам.
— Ну, какие глупости. Будьте здоровы. Почин, говорят, дороже денег.
Через полчаса у Пети было уже 70 тысяч, а через четыре часа 600.
Это была, правда, скучная работа, но Петя для развлечения варьировал ее детали: то ему нужно купить было не свечей, а винограду для именинницы, то ‘ему предлагали приобрести очень миленькое колечко за триста тысяч’ и не хватало десяти.
Короче говоря, к шести, часам вечера Петя встретил и задержал на минутку сто знакомых, что составляло по самой простой арифметике — миллион.
Пересчитал Петя добычу, сладко и облегченно вздохнул и помчался в кафе.
Уверенно подошел к одному занятому столику.
— Сгущенное молоко есть?
— Сколько надо?
— А почем?
— Оптом две тысячи.
— Пятьсот коробок.
— Ладно. Завтра утром на склад.
— Свез Петя пятьсот коробок домой, сунул их под кровать, лег на кровать — и начался для него месяц самой сладкой жизни: дни и ночи лежал он на кровати, этот умный Петя, и чувствовал он, что в это самое время под ним совершается таинственный и чудный процесс постепенного, но верного обогащения его сгущенным швейцарским молоком,— не исследованный еще новыми экономистами процесс набухания и развития.
И ровно через месяц слез Петя с кровати, пошел в кафе и, усевшись за столик, громогласно сказал:
— Есть пятьсот банок сгущенного молока. Продаю.
Налетели, как саранча.
— Почем?
— А сколько дадите?
— По четыре!
— По шесть дайте.
— По пять!!
— Сделано.
Получил Петя два с половиной миллиона, расплатился с добросердечной хозяйкой, пошел на Нахимовский, стал на то же место и принялся ловить своих заимодавцев:
— Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим. Что это я вас не видел давно? Там за мной должок… Вот, получите.
— Ну, что за глупости. Стоит ли беспокоиться. Я, признаться, и забыл. Спасибо. Ну, что поделываете?
— Так, кой-чего. Александр Абрамович! Одну минутку! Здравствуйте… Там за мной должок.
— Ну, какой вздор. Спасибо. Что это за деньги, хе-хе. Одни слезы.
— Ну, все-таки!
До вечера простоял у магазина Ичаджика и Кефели честный Петя, а на другой день — купил на оставшийся миллион спичек и папирос, сунул их под кровать, сам лег на кровать, и так далее…
Если вы, читатель, ходите по Нахимовскому, а, живя в Севастополе, вы не можете избежать этого — вы должны заметить большой магазин, заваленный товарами, а над огромным окном — золоченая вывеска:
‘Торговый Дом Петр Козырьков. Мануфактура и табачные изделия. Опт.’.
Зал ресторана. Пустынно. Только за одним из столиков сидят муж и жена, за другим — элегантный молодой господин.
У стены уныло, как осенняя муха, дремлет лакей.
Вот и вся рельефная карта, вот и вся диспозиция той местности, где должна произойти битва житейская.
Начинается тем, что муж бросает целый дождь сердитых взглядов то на жену, то на молодого человека.
Взгляды делаются все ревнивее, все яростнее.
Наконец муж не выдерживает, вскакивает, надевает нервно перчатки и, скрестив руки, подходит к элегантному господину:
— Милостивый государь!!
— Милостивый государь? — хладнокровно приподнимает одну бровь молодой господин.
— Я заметил, что вы смотрели на мою жену!
— Согласитесь сами, что я не могу вывинтить свои глаза и спрятать в карман. Надо же их куда-нибудь девать.
— Да! Но вы смотрели на нее особенным взглядом.
— Почем вы знаете — может быть, у меня все взгляды особенные.
— Вы на нее смотрели любовным взглядом!!
— Вы должны гордиться, что ваша жена может внушить такое серьезное чувство.
— Ах, так вы же еще и издеваетесь? В таком случае — вот вам!
— Муж стаскивает перчатку и бешено бросает ее в лицо молодому господину.
— Что это значит?
— Я бросил вам перчатку! Вызываю вас к барьеру!
— О, сделайте одолжение! Я подымаю брошенную вами перчатку и принимаю ее.
— То есть как принимаете? Вы должны мне ее вернуть!
— Ничего подобного! Дуэльный кодекс Дурасова гласит…
— Плевать я хотел на дурасовский кодекс, когда мои перчатки стоят 28 тысяч!!
— Вот эти перчатки?! Полноте!
— Вы считаете меня лжецом?
— Я вас не считаю лжецом, но вас просто ограбили. Содрали с вас. Я вам дюжину пар таких перчаток могу достать за 200 тысяч.
— Ей-богу? А гросс можете?
— Пожалуйста! Какие номера?
— Я вам сейчас запишу. Одну минутку.
Оба начинают записывать в записные книжки. Жена, наблюдавшая с волнением начало этой сцены, вдруг начинает рыдать.
— Что такое? — оборачивается муж. — В чем дело? Постой, мы сейчас кончим.
— Ты сейчас кончишь?! О слизняк, для которого дюжина перчаток дороже чести жены. Я долго колебалась и сомневалась в твоем ничтожестве… Но теперь — увы! Сомнения нет. Ни одной минуты я не могу быть под одной крышей с такой торгово-промышленной слякотью, с такой куртажной мразью! Я ухожу от тебя.
— Опомнись, Катя, милая…
— Прочь с моего пути! Давай мне миллион, и я ухожу от тебя навсегда!
— Какой миллион? За что?
— Нужно же мне жить чем-нибудь?
— Прости, но я взял за тобой в приданое всего 12 тысяч…
— Да! Восемь лет тому назад! Когда наш золотой десятирублевик стоил 10 рублей. (Обращаясь к молодому человеку.) Эй, вы! Сколько бы теперь это стоило? Те 12 тысяч! Ну, скорее!
Молодой человек с готовностью выхватывает записную книжку.
— Сию минуту-с! Высчитаю.
Муж и жена усаживаются за разные столики, с нетерпением ждут конца вычисления.
— Ну что же вы? (нервничает жена).
— Скоро?
— Вот! По золотому курсу, это 183 миллиона 752 тысячи.
Жена энергично:
— Видишь, грабитель? Отдавай мне мои 183 миллиона!
— Постой… Ведь мы же проживали вместе. Знаешь что? Возьми семьсот тысяч?
— Миллион!
— Муж, вынимая из кармана деньги:
— Эх, всюду убытки.
Жена идет к выходу, потом возвращается.
— Да! Я и забыла: давай еще шестьсот тысяч.
— За что?
— Как за что? Ведь я от тебя завтра утром переезжаю!
— Ну, так что?
— Значит, освобождаю свою комнату. Ты ее сейчас же сдашь — я тебя знаю — и сдерешь за нее тысяч сто в месяц! Вот и давай мне за первый год половину.
Муж, хватаясь за голову:
— А я тебя так любил… Человек, счет! Официант подбегает с бумажкой в руке.
— Что-о? — кричит муж, просматривая счет. — За бутылку этого гнусного вина вы дерете 15 тысяч?!
— Помилуйте, господин… Себе в покупке стоит 12 тысяч.
— Вот эта дрянь? Да я вам по девяти с половиной сколько угодно достану!
— Годится! Два ящика можете? Франко ресторан?
Оба садятся за столик, записывают сделку. В это время оставленный всеми молодой господин бочком подбирается к даме, шепчет что-то…
— Франко ваша квартира? — улыбаясь, спрашивает дама.
— Франко любая моя комната.
Оба смеются, он берет ее под руку. Уходят. Муж, аккуратно записав в книжку новую сделку, поднимает голову:
— Человек! А где же жена?
— Она ушла с тем молодым человеком.
— О, боже! — со стоном вскрикивает муж, опуская голову на руки. — Какой ужас!
Тихо рыдает.
Растроганный лакей, склонившись над ним, ласково гладит его по плечу:
— Вы очень страдаете, господин?
— Еще бы! Гросс перчаток, дюжина по двести — и я не успел записать его адреса!
По всему угрюмому зимнему побережью звенит один и тот же надрывной крик:
— Дайте комнату!
Но нет комнаты…
‘И висела ночь без исхода…’
На последней странице газеты в правой ее стороне толпой собираются бледные призраки безысходно ищущих, и еле-еле слышишь в сутолоке жизни их бескрасочный шелест:
— Дайте же комнату…
Впрочем, не все публикации вялы и бескрасочны… В последнее время жизнь научила ищущих придавать своим стонам яркую, пышную, красочную оболочку:
‘3000 руб. тому, кто укажет комнату, безразлично где’.
‘Дайте комнату! Буду отапливать своими дровами всю квартиру’.
‘За комнату буду готовить и себе и хозяевам обед из своего провианта, а также научу любой музыке’.
Есть и сложные объявления:
‘Ищу комнату. Если с отдельным ходом — отдам хозяйке свои новые лаковые открытые туфли и японские ширмы. Если же отдельный ход и центр города, прибавлю еще перламутровый бинокль и право брать продукты в кооперативе ‘Одно удовольствие’. Тут же продается беличья шубка, крытая репсом’.
А вот расчет на психологию:
‘Указавшему комнату уплачу 1000 руб. франками’.
Человек, так сказать:
‘Берет на валюту’.
А вот публикация прямо умилительная своей наивностью, беспочвенностью и полной бесцельностью:
‘Ищу комнату для одинокой. С Предложениями (?!) обращаться на имя М. С’.
Разве во время воя тропической бури можно услышать жужжание комара?
Таких же результатов достиг бы лондонский Дрюли-Ленский театр, если бы анонс о своем спектакле вывесили на верхушке пальмы в центре африканской пустыни Калахари.
Бедная наивная ‘одинокая’.
Тогда уж понятнее эти две строки:
‘Если вы порядочные люди, дайте комнату одинокому!’
Тут хоть вопль слышится, какой-то шум производит человек: авось кто-нибудь и преклонит свое ухо.
Один мой приятель, человек очень серьезный, не мальчишка, не вертопрах — вертелся, вертелся без квартиры, мучился, мучился, изучал быт и психологию газетных публикаций о комнатах, да вдумавшись хорошенько во все это дело — и бухнул в газете объявление:
‘Согласен жениться на хозяйской дочери за комнату. Возраст безразличен, цена безразлична, все безразлично, кроме комнаты! Адресуйте предложения руки и сердца и комнаты туда-то’!
Большого ума человек был мой приятель: в тот же день к нему явился пожилой господин.
— Я по поводу своей дочери.
— И комнаты, конечно? — осторожно добавил мой приятель.
— Ну само собой разумеется. Одно без другого не будет.
— А-а. Очень приятно. Хорошенькая?
— Ничего себе, росту небольшого, но зубки…
— К черту зубки! Я о комнате спрашиваю: комната хорошенькая?
— Ничего себе. А дочь, можете представить, такая способная: кончила за четыре класса…
— Светлая?..
— М… м… Как вам сказать? Скорее каштановая.
— Обои, что ли?