На реке Россомашьей, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Владимир ТАН-БОГОРАЗ

НА РЕКЕ РОСОМАШЬЕЙ

Уже третью неделю я проживал на верховьях реки Росомашьей, у восточной

границы чукотских стойбищ, протянувшихся длинной лентой вдоль северного края

прианюйских лесов, на расстоянии около шестисот километров к востоку от

Колымы.

Я только что окончил перепись анюйских чукч, довольно трудную задачу,

для исполнения которой мне пришлось истратить немало времени и терпения, и

теперь, объехав долгий ряд стойбищ от Колымы до верховьев Сухого Анюя,

оставался на одном месте, ожидая прихода последних караванов с Чукотского

Носа, направлявшихся к Анюю для обычной весенней торговли.

Ехать дальше на восток было невозможно.

Чаунские жители, ближайшие стойбища которых обыкновенно отстоят не более

как на три дневных перехода от границы анюйских поселений, в настоящую зиму

удалились далеко в глубь пустыни, ‘убегая от злого Духа Болезни’, по

образному выражению чукч. Болезнь эта была одним из обычных на полярном

северо-востоке простудных поветрий, которое минувшим летом прокатилось по

реке Колыме и теперь медленно распространилось к востоку, переходя от

жительства к жительству и с одного горного перевала на другой, постепенно

покидая старые районы, для того чтобы захватить новые. И среди чукч она

успела выхватить уже не один десяток жертв.

Поэтому чаунские чукчи, не дожидаясь её прихода, поторопились уйти как

можно дальше и очистили весь левый берег реки Чауна, чтобы отделить себя от

заразы широкой полосой необитаемого пространства.

По словам торговцев-кавралинов [Кавралины — приморские странствующие

торговцы. (Прим. Тана).], недавно проходивших чрез ту землю, самое переднее

стойбище отстояло от реки Росомашьей на десять дневных переходов по

безлюдной, безжизненной пустыне, лишённой растительности и топлива и ничем

не защищённой от свирепого северного ветра, который прилетает с моря.

За Чауном, впрочем, начинался другой округ — Анадырский, или, если

угодно, ‘независимая чукотская землица’, по выражению древних актов, — во

всяком случае, такая территория, которая к Колымскому округу не принадлежала

и не могла подлежать переписной деятельности колымских счётчиков.

Поэтому я перестал думать о дальнейшем путешествии на восток, но и

возвращаться вспять не особенно торопился. До ярмарки на Островном, куда я

должен был приехать для переписи ламутов, оставалось ещё более месяца, а

окружавшие меня люди и условия жизни были исполнены такого своеобразного

интереса, какой не всегда можно найти на самых многочисленных стойбищах

бродячих народов Колымы.

То были старинные чукотские жительства, занятые ими около двух веков.

Население здесь было заметно гуще, чем на западе у берегов Колымы, где чукчи

были недавними пришельцами. Жители реки Росомашьей, приезжая в гости на

приколымские стойбища, с гордостью рассказывали, что на их родной земле

‘люди многочисленнее комаров’ и ‘с одного стойбища можно различить дым

другого’. И действительно, через каждые пять или десять километров можно

было увидеть в глубине ущелья или на склоне сопки не дым, а густой белый

туман, стелющийся над чёрным лесом, как низкое облако, в знак свидетельства

о многочисленном оленьем стаде, рассыпавшемся внизу по моховищу.

Кроме того, в настоящее время между коренными жителями по обе стороны

Росомашьей были рассыпаны десятка полтора стойбищ приморских кавралинов. Не

обращая особого внимания на заразу, которая как-то щадила этих пришельцев,

они вели бойкую торговлю с оленеводами, собирая оленьи шкуры для перепродажи

приморским сидячим чукчам и заморским эскимосам и отдавая взамен тюленьи

шкуры, кожи моржей и лахтаков, свитки ремней, узкие полоски китовых костей,

употребляемые весной вместо подрезов на полозьях, и тому подобные приморские

произведения. Пришельцев с Чауна было мало, несмотря на близость анюйской

ярмарки. Чаунщики предпочли остаться без чаю и табаку, чем подвергнуться

опасности.

Кроме торговых сношений, пришельцы с восточного моря были соединены с

коренными жителями множеством разнообразных связей, большая часть из них

имела на оленной земле друзей и родственников, которые много лет тому назад

променяли голодную жизнь приморского хотника на более обеспеченное

существование оленного пастуха.

Иные из этих переселенцев успели расплодить многочисленные стада и

считали своей обязанностью оказывать помощь и поддержку каждому пришельцу из

далёкой родины. Многие жёны и хозяйки исконных оленных владельцев тоже были

родом из приморских посёлков.

Оленные люди охотно выбирали невест между кавралинками, ибо они

считались бойчее и неутомимее на всякую работу. С другой стороны, не одна

молодая девушка из уединённого стойбища среди анюйских гор, прельщённая

удалью и чудесными рассказами одного из вечных ‘бродяг’, покинула свою

родную землю, чтобы сделаться полуголодной спутницей ‘беломорского

истребителя моржей’ [Чукчи в древних сказках называются ‘жителями Белого

моря’, ‘детьми Беломорской жены’. Приморские чукчи, в частности, шываются

моржеедами, истребителями моржей. (Прим. Тана).].

Кавралины, имевшие родственников-оленеводов, обыкновенно приходили прямо

к ним на стойбище, всё время получали от них пищу и, возвращаясь на родину,

увозили с собой щедрые дары в виде запаса шкур и живых оленей, которые у

восточного моря ценятся гораздо дороже, чем в глубине моховых пастбищ. От

них они получали поддержку во время столкновений с другими жителями оленной

земли.

А таких столкновений было немало. Обитатели пустыни, привыкшие вести

совершенно разрозненную жизнь, отличаются неуступчивостью нрава, при каждом

общественном собрании сколько-нибудь разнообразных элементов это выражается

множеством споров и ссор, которые большею частью тут же забываются, но

нередко обостряются, приводят к кровавому столкновению и потом затягиваются

на многие годы, замирая на неопределённые промежутки времени, но вспыхивая с

новой силой при каждой случайной встрече.

Зато приход торговых гостей послужил естественным поводом для целого

ряда общественных увеселений. Чукчи страстно любят всевозможные состязания,

требующие физической силы и ловкости, и пользуются каждым удобным случаем

для их устройства. Через каждые три или четыре дня на различных стойбищах

околотка устраивались гонки на оленях, с бесконечным разнообразием призовых

ставок, от куска облезлой волчьей шкуры до дорогого бобра. Эти гонки

разнообразились пешим бегом, борьбой, прыганьем через барьер, скачками на

лахтаке [Скачки на лахтаке состоят в том, что несколько человек берут за

концы широкую лахтачную или моржовую кожу и подбрасывают на ней человека как

можно выше. Подбрасываемый должен, падая на шкуру, становиться на ноги.

Лахтак — крупная порода тюленя (Phocs barbata). На Белом море называется

‘морской заяц’. (Прим. Тана).] и т.п. и перемежались жертвоприношениями,

куда собирались ближние и дальние шаманы, чтобы состязаться во вдохновении.

Чукчи усиленно веселились и старались запастись весельем на целый год,

вплоть до будущей весны.

Я переезжал со стойбища на стойбище, отдаваясв интересу этой

своеобразной жизни. В одном месте наблюдал, как чукчанки длинными ножами

разрезывают труп, чтобы, обнажив сердце, собственными глазами исследовать

причину смерти, в другом — слушал хитросплетенные сказания ‘времён

сотворения мира и ещё раньше того’, а в третьем — старался укрепить свой

дух пред оглушительным треском бубна во время торжественного служения духам.

Чукчи успели привыкнуть к моим расспросам и не оказывали мне недоверия.

Труднее всего было прокормить две собачьи упряжки, целую прожорливую стаю из

двадцати пяти здоровенных псов, для пропитания которой требовалось

ежедневное закалывание двух оленей. Мои покупательные средства состояли из

нескольких десятков кирпичей чаю и такого же количества пачек листового

табаку, а дорожные запасы ограничивались двумя мешками ржаных сухарей и

связок сушёной рыбы. Но в глазах чукчей и эти скромные продукты имели

несравненную ценность, и они охотно убивали двухгодовалого оленя за половину

чайного кирпича с придачей двух листов табаку. Окаменелые сухари казались им

лакомством, в обмен за которые они оказывали посильное гостеприимство мне и

моим трём спутникам.

Один из эпизодов этого весеннего веселья полярной пустыни я постараюсь

описать на нижеследующих страницах.

Стойбище Акомлюки раскинулось на правом берегу реки Росомашьей, по

большому ровному полю, которое разливы реки успели отвоевать у линии хребтов

и обратить в заливной луг. Везде кругом были горы. Две волнистые гряды

невысоких, но довольно обрывистых вершин тянулись вдоль обоих берегов, часто

подходя к самой воде и запирая реку в узкие стремнины, спадавшие во время

весеннего разлива быстрыми и бурливыми шиверами [Шивер — перекат горной

реки с мелким, но быстрым течением. (Прим. Тана).]. Подальше, в стороне от

реки, повсюду поднимались сопки, круглые, правильно обточенные, поросшие по

склонам жидким леском, с коническими белыми вершинами, похожие на кучу

приземистых сахарных голов, в беспорядке высыпанных из какого-то

исполинского мешка. Горы повсюду заслоняли горизонт, оставляя открытым для

взора только небольшой промежуток между противоположными склонами. Впрочем,

на юге, по направлению речной долины, они несколько расходились и открывали

более широкий вид, составлявший как бы брешь в общей круговой кайме и

замыкавшийся узкой поперечной полоской, чуть синевшей вдали. То был заречный

берег реки Сухого Анюя, принимавшего воды реки Росомашьей почти под прямым

углом.

Тем не менее для большого чукотского стойбища осталось довольно места.

Обширный луг, в настоящей время покрытый толстым слоем снега, был гладко

утоптан ногами людей и бесчисленными копытами оленей, которых то и дело

прогоняли взад и вперёд мимо стойбища. Шесть огромных шатров, обращённых, по

обычаю, устьями к востоку, вытянулись в длинную линию, заполненную в

промежутках группами кладовых саней, грузными связками оленьих шкур и всякой

рухлядью, составляющей необходимую принадлежности кочевой жизни. На верхнем

конце стойбища возились бабы, устанавливая деревянный остов седьмого шатра,

оболочка которого в виде трёх огромных меховых груд лежала на земле. Место

это по праву принадлежало Етынькэу, старшему в роде по общему родословному

счету семьи Кэргинто, и не могло быть занято никем другим. Етынькэу с месяц

тому назад отделился от большого стойбища и отправился с походным шатром и

небольшим стадом километров за четыреста на юг, к берегам реки Большого

Анюя, для рубки берёзы, из которой выделываются полозья, затейливые решётки

и переплёты ездовых нарт, — и возвратился только теперь. Экспедиция его

увенчалась полным успехом, и он успел заготовить около тридцати связок

берёзовых жердей, представлявших материал для такого же количества нарт,

каждая стоимостью по два оленя. В благодарность за такие блестящие

результаты он собирался устроить большой бег и жертвоприношение богам и на

обратном пути от Большого Анюя, приближаясь к своему стойбищу, разослал всем

соседям оповещение собираться назавтра. В качестве приза Етынькэу собирался

поставить полный прибор берёзовых частей беговой нарты. Кроме того, я обещал

хозяевам поставить последовательно несколько небольших призов для пешего

бега, борьбы и прыганья. Берега реки Росомашьей представляли крайний предел

моей поездки, и, согласно чукотским воззрениям, я тоже должен был выступить

устроителем бега, тобы обеспечить себе покровительство ‘внешних сил’ для

благополучного возвращения на родину. Таким образом, увеселения обещали

принять универсальный характер, и все молодые люди на сто километров в

окружности уже десять дней говорили только об них, заранее волнуясь и

обсуждая шансы того или другого из будущих соперников.

Етынькэу приехал не более часу тому назад, покинув сену и обоз на

последнем ночлеге, километрах в десяти ниже, и тотчас же заставил женщин на

стойбище, по большей части всё своих племянниц и невесток, поставить на

переднем плане его большой бычачевидный шатёр [Бычачевидный шатёр —

выдающийся величиной среди других шатров, подобно тому как оленный бык

выдаётся среди стада. (Прим. Тана).], снятый на время его отсутствия. На

нижнем конце стойбища воздвигалось ещё целых три шатра. Там тоже суетились

женщины, устанавливая на снегу длиные шесты, опёртые друг на друга, и целую

систему жердочек, связанных ремешками. То были гости, съехавшиеся для

участия в завтрашнем празднике и для большего удобства захватившие с собой и

жилища.

Все ближайшее пространство перед шатрами было заполнено группами

стоявших и сидевших людей. Кроме довольно многочисленных хозяев, тут были

кавралины с близлежащего стойбища, отстоящего не более как на километр, и

чаунские гости, стойбище которых находилось ещё ближе, по ту сторону реки

Росомашьей. Молодые и старые ездоки на оленях съехались со всех окружных

стойбищ. Одни уселись на нартах и на грудах шкур, другие развалились на

снегу так непринуждённо, как будто это были тёплые полати только что

вытопленной избы, и, не обращая внимания на мороз, обсуждали порядок и

устройство завтрашних увеселений. А мороз выдался не на шутку. Февральское

солнце, целый день заливавшее снег ослепительным блеском, быстро катилось

под гору, — так быстро, что казалось, его движение можно уловить глазами. В

глубине речной долины, над самым горизонтом, поднимался лёгкий туман,

заслоняя чуть заметную полоску анюйских гор.

Ездовые олени гостей, привязанные к редким деревьям стойбища,

отказывались раскапывать копытами слежавшийся снег и стояли неподвижно,

понурив голову и слегка подрагивая всем телом от холода. Маленькие, тощие

щенки, выращиваемые чукчами на заклание во время жертвоприношений, набились

к огнищу и смело лезли в костёр, чтобы спастись от мороза. Даже большие

мохнатые собаки моих упряжек, привязанные сзади шатров и обставленные со

всех сторон санями, чтобы какой-нибудь глупый телёнок не мог подойти слишком

близко к их сокрушительным зубам, свернулись в клубок, тщательно подобрав

под себя лапы, уткнув нос в брюхо и покрыв голову пушистым хвостом.

Чукч спасали от холода тёплые кукашки, сшитые из самого пышного

густошёрстного пыжика, лоснившегося, как бархат, и отлизавшего красивым

коричневым цветом.

Кто был почувствительнее к холоду, втягивал голову в глубину широкого

ворота, опушённого полосой собачьего или волчьего меха, и, выпростав руки

внутрь складывал их на груди, напоминая огромную черепаху и согреваясь своим

собственным теплом.

Спутники мои, приехавшие со мной из русских поселений на Колыме, одетые

в старые вытертые парки, давно отслужившие свои век, не разделяли равнодушия

чукч к вечернему холоду. Долговязый Митрофан проявлял необычную

деятельность. Его крепкая фигура то и дело мелькала взад и вперёд с

огромными деревьями на плече, каждое из которых могло удовлетворить дневное

потребление всех огнищ стойбища. Впрочем, кроме желания согреться, он имел в

виду ещё заслужить одобрение девок, которые при каждом принесённом дереве

всплескивали руками и громко удивлялись его величине и тяжести.

Маленький, тощий Селиванов с злым лицом, украшенным остроконечной

бородкой, надвинув поглубже на голову ветхий капюшон своей ровдужной камлеи

[Ровдуга — род замши. Камлея, камлейка — верхний балахон из ровдуги, ситца

или сукна. (Прим. Тана).], ожесточённо рубил на части принесённые Митрофаном

деревья, с шумом перебрасывая поленья на довольно далёкое расстояние, к

груде дров, расползавшейся во все стороны у одного из шатров. Только старый

Айганват, натянув на себя несколько самых разнообразных одежд, неподвижно

улёгся на нарте и не хотел принимать участия ни в беседах, ни в работе. Уже

второй год он служил мне не столько переводчиком, сколько истолкователем

непонятных мне явлений, обычаев и поступков, и, несмотря на свою чисто

чукотскую кровь, считал себя вправе с презрением смотреть на своих

соплеменников, их жизнь и увеселения.

Я ходил взад и вперёд по стойбищу, останавливаясь там, где разговор

казался мне интереснее. Одежда моя была совершенно достаточна для защиты от

холода, но после длинного дня, проведённого на морозе, неопределённое

ощущение озноба понемногу забиралось под мех и как-то само собою возникало в

глубине костей.

Длинная двойная парка давила мне плечи, как броня. Шапка, рукавицы,

сапоги — всё состояло из двойного, даже тройного меха и соединялось так

плотно, как вооружение средневекового латника. Это действительно было

вооружение, и враг, против которого оно давало оборону, — жестокий

властитель полярной пустыни, мороз, — был страшнее целой толпы человеческих

врагов со всеми изобретёнными ими средствами нападения.

Однако, несмотря на усталость, я не чувствовал желания войти под защиту

чукотского домашнего крова. Под открытым небом было так светло, так весело.

Косые лучи солнца, приближавшегося к закату, придавали снежной поверхности

какой-то особенно нарядный розоватый оттенок. Белые вершины сопок блестели,

как полированные. В сравнении со всем этим великолепием духота и вонь

глухого мехового ящика, который даёт чукчам ночной приют, не представляли

особенного соблазна. Полог был тюрьмой, где вечно царствовала тьма,

озаряемая тусклым светом жировой лампы, где попеременно бывало то холодно,

как в глубине колодца, то жарко, как в бане, где все мы были обречены

задыхаться вечером, тесниться ночью, как сельди в бочке, и откуда каждое

утро мы с отвращением вылезали наружу, щурясь от резкого контраста между

ночным и дневным светом, разделёнными только тонкой меховой перегородкой.

Селиванов наконец бросил топор и подошёл ко мне.

— Хоть бы поскорее полог поставили! — проворчал он недовольно,

стряхивая с камлейки несколько приставших стружек дерева.

— А что? — спросил я невнимательно.

— Да чего! — проворчал он ещё с большим неудовольствием. — Исти

страсть охота. С утра ведь нееденые ходим? У, клятые! как только живые

ходят? Жисть ихняя лебяжья! [Лебяжья жизнь почему-то считается на Колыме

синонимом самой бедственной жизни. (Прим. Тана).] — не утерпел он, чтобы не

выругаться.

Действительно, по исконному обычаю скупой тундры, утром мы покидали

полог после самого ничтожного завтрака, состоявшего из вчерашних объедков и

полуобглоданных костей. Днём не полагалось никакой еды, даже во время

празднеств и общественных увеселений. Единственной трапезой в течение суток

являлся ужин, за которым каждый старался наесться так, чтобы хватило на

следующие сутки до нового ужина.

Так живут чукчи изо дня в день, и так должны были жить и мы. Я, впрочем,

относился довольно равнодушно к этим спартанским порядкам. Чукотское корыто

для еды было покрыто слишком толстым слоем грязи и прогорклого жира, чтобы

желать его появления чаще, чем раз в сутки. Я почти не участвовал даже в

вечерней трапезе и предпочитал питаться просто сырою печенью, почками и

т.п., нарезывая их тонкими ломтями и замораживая до твёрдости камня.

Митрофан тоже перестал таскать деревья и подошёл к нам. Старая Роутына,

мать Акомлюки, во внимание к его усердию, дала ему надеть свою просторную

кухлянку [Кухлянка — верхняя меховая одежда. (Прим. Тана).], украшенную

запутанной сетью кожаных и меховых хвостиков и полосок. Для наших глаз,

привыкших отличать женскую одежду от мужской, его длинная фигура, облечённая

в этот несоответственный наряд, выглядела как-то особенно нелепо. Тем не

менее его широкое и безбородое лицо, обрамлённое косматой оторочкой огромной

шапки из волчьего меха, носило на себе следы озабоченности.

— А знаешь! — сказал он таинственно. — Кэргак с братом уехали домой,

а до Акомлюкиной руйты [Руйта — юрта, шатёр. (Прим. Тана).] и близко не

доходили.

Акомлюка был племянником Етынькэу, но имел гораздо больше богатства и

влияния и являлся действительным хозяином нашего стойбища. Кэргак был

кавралин, недавно пришедший с восточного моря, и заявлял притязание на часть

стада Акомлюки.

Отец этого последнего много лет тому назад захватил стадо после смерти

одного из своих родственников, не оставившего прямых потомков, и теперь

Кэргак, на основании весьма запутанных вычислений, доказывал, что ближайшими

наследниками являются именно он и брат его Умка. Спор из-за наследства

тянулся уже несколько лет без всяких очевидных результатов: Акомлюка имел

пять родных братьев и втрое против того двоюродных. Против такой сильной

семьи было опасно прибегнуть к насилию. С другой стороны, Кэргак и его брат

были бедны, и предмет спора слишком возбуждал их алчность для того, чтобы

они согласились отступиться.

— Посмотрим, чего завтра будет, — сказал Митрофан. — Умка-то хочет

бороться!

— Пускай борются! — возразил я. — Нам что? Мы смотреть станем.

— Умка-то да ещё кавралин Ятиргин — на славу борцы! — продолжал

Митрофан так же таинственно. — А оленные поддаваться не хотят… Ночью-то

за сорок верстов по борца бегали. Вон какого чертушку прияли!

Молодой чукча огромного роста и атлетического лосложения неторопливо

подошёл к нам и, остановившись немного поодаль, принялся рассматривать нас с

таким неослабным вниманием, как будто мы были какие-то невиданные звери.

При виде его лицо Митрофана ещё более омрачилось.

— Видишь, как зиркат [Зиркать — подглядывать. (Прим. Тана).], идол! —

сказал он тихо.

— Чего ты запинаешься? — сказал Селиванов, заметив, что Митрофан не

договаривает. — Сказывай, чего есть дак!..

— Да чукчи говорили, будто что я бороться хочу! — признался

Митрофан. — Ну вот, он как приехал, так и стал ходить за мной следом. Чисто

не отстает. Куды я — туды и он. А глазами-то словно мерку с меня сымат!

В это время молодой чукча подошёл ближе и обвёл Митрофана долгим

взглядом, как бы действительно измеряя его с ног до головы.

— Так всегда алясничаете! [Алясничать — делать или говорить глупости.

(Прим. Тана).] — сказал Селиванов сердито. — А тебе почего хвастать было?

Ну, пускай они борются, в озеро их. Нечего тебе с ними заплетаться!..

Митрофан молчал, видимо, сознавая свою опрометчивость. Я заговорил с

подошедшим. Имя его было Энмувия. Ему было никак не более двадцати пяти лет,

его смуглое лицо носило выражение простодушной наивности, как часто бывает у

очень смелых людей. Я спросил его, будет ли он завтра участвовать в пешем

беге и борьбе. Он сказал, что есть люди гораздо лучше его и что ему, в его

возрасте, не следует равняться с борцами и бегунами, достигшими зенита сил,

что, впрочем, он побежит сзади всех и будет бороться с теми, кто, устав

состязаться с сильными, захочет отдохнуть пред слабым противником…

Такие речи считаются наиболее приличными для благомыслящего молодого

человека, и Энмувия, очевидно, не имел наклонности к хвастовству, столь

распространённому между чукчами, и предпочитал употреблять самые скромные

обороты речи, говоря о своей силе.

Самая большая группа людей сидела около шатра Акомлюки. Я проходил мимо

неё, направляясь на другой конец стойбища, но должен был остановиться.

— Ты, Вэип? — окликнул меня маленький подвижной старик с красными

глазами, лишёнными век, и с редкой рыже-бурой щетиной, мелкими кустиками

разбросанной по подбородку, совершенно утопавший в широком верхнем балахоне,

сшитом из двух пёстрых американских одеял.

— Я думал, ты спишь на нарте вместе с Айганватом.

Чукчи называли меня Вэип по предполагаемому сходству моего лица с

каким-то торговцем из кавралинов, умершим лет десять тому назад.

— А где твои писания? — продолжал старичок. — А ну-ка, ну-ка,

посмотри, найдёшь ли ты домочадцев Такэ?..

Черновая тетрадь, куда я заносил предварительные данные по переписи,

служила на всех окрестных стойбищах неисчерпаемым источником забавы. Для

чукч являлось чудесной и неразрешимой загадкой то безошибочное знание имён и

семейных отношений, которое я мгновенно приобретал, беря в руки тетрадь,

хотя в обычное время был совершенно лишён этого дара.

До известной степени я пользовался их интересом для поверки записей, но

чукчи так надоели мне бескоечным повторением этой игры в перепись, что я не

увствовал никакого желания приступить к ней ещё раз. Поэтому я поспешил

отвлечь мысли старика в другую сторону.

— Йыном! — произнёс я, делая жест, как будто ударял колотушкой в

воображаемый бубен.

— Йыном, йыном! — радостно подхватил старичок, вскакивая на ноги. Он

был так подвижен, что не мог просидеть на месте более пяти минут. ‘Йыном!’

было началом шаманского припева одной сказки, которую мы услышали вместе со

старичком несколько дней тому назад от сказочника-кавралина. Сказка

произвела на старика такое впечатление, что он только и бредил ею. Это слово

с тех пор служило мне при встречах с ним чем-то вроде масонского пароля.

— А что? — спросил я, когда живость его воспоминаний несколько

улеглась. — Как думаете, кто завтра возьмёт ставку?

Задать этот вопрос значило бросить искру на кучу пороха.

— Я говорю! — воскликнул Етынькэу, приземистый человек средних лет, с

мрачным лицом и широким шрамом поперёк лба. — Я говорю: пусть моя ставка, а

если обгоню, всё равно, сам возьму, насмеюсь над другими!

Етынькэу, как сказано, был хозяином и устроителем бега, и речь его

представляла забвение исконного обычая, запрещающего устроителю самому взять

свой приз.

— Не знаю! — медленно протянул пожилой человек с насмешливыми глазами

и большим лысым лбом, высовывавшимся из-под меховой шапки, сдвинутой на

затылок. — Хозяева бегов не берут ставки. У нас… на Чауне… А здесь,

может, иначе…

То был Рольтыиргин, самый старый из чаунских гостей, слывший за

ревностного хранителя старинных обычаев и установлений.

— Зачем говорить пустое? — сказал Акомлюка, спеша загладить неловкие

слова своего дяди. — Как знать, кто возьмёт? У кого ещё олени быстрее…

Вот мой правый олень тяжёл, никогда мне не проехать первому. Разве Толин

возьмёт! — прибавил он после краткой паузы, указывая на высокого дюжего

молодца с безобразным лицом, маленькими глазами и длинными бисерными

серьгами, свешивавшимися до плеч.

Толин считался лучшим ездоком по всем анюйским стойбищам. Он обитал

далеко на западе, вблизи от русских селений и приехал на Росомашью столько

же для участия в весенних бегах, сколько для обычного торга с кавралинами.

— Не я возьму! — счёл нужным возразить он. — Мои олени устали. Разве

Коколи-Ятиргин.

Маленький чёрный человек, сидевший на корточках, с глазами, опущенными к

земле, сердито тряхнул головой и пробормотал что-то не весьма любезное по

адресу Толина. Коколи-Ятиргин считался лучшим ездоком на реке Росомашьей, но

Толин совершенно затмил его. Уже на третьем бегу Коколи остался сзади на

довольно значительное расстояние, и слова Толина очень походили на насмешку.

— А ты иди, куда идёшь! — обратился ко мне красноглазый старичок. — Я

ведь знаю. Тебе Тылювию нужно.

— Коккой! [Восклицание страха. (Прим. Тана).] — со страхом произнёс

Этынькэу. — У тебя, Амрилькут, видно сердце не боязливое!..

Действительно, на нижнем конце стойбища находилась личность,

возбуждавшая во мне самое живое любопытство, соразмерное только тому

почтительному страху, с которым относились к ней окружавшие чукчи. То был,

или, если хотите, была — Тылювия, _иркаляуль_, то есть мужчина, принявший

на себя роль женщины и исполнявший её вполне добросовестно, до самых

последних подробностей жизни. Такие превращения встречаются иногда среди

чукч в связи с особенностями шаманских верований. Мужчина, которому духи

велели сделаться женщиной, совершенно отрекается от мужской природы,

надевает на себя женское платье, усвоивает женское произношение [Женское

произношение у чукч значительно разнится от мужского. (Прим. Тана).] и все

женские работы, наконец выходит замуж и исполняет все обязанности жены.

Превращённые жёны относятся очень ревниво к своим мужьям и не позволяют им

ни малейшей неверности, хотя некоторые из них, в свою очередь, не прочь

тайно воспользоваться любовью других женщин. Кроме мужа плотского, они

обыкновенно имеют мужа из области духов, который одарил их шаманским

могуществом высшего разряда. Чукчи считают их самыми сильными из всех

‘духовдохновенных’ и относятся к ним с весьма большим страхом.

Тылювия была родом из Энурмина, приморского посёлка на Чукотском Носу, и

пришла вслед за другими кавралинами, чтобы выколачивать шатёр [Одной из

главных обязанностей чукотской хозяйки является выколачивание шатра и

полога. (Прим. Тана).] своего мужа Ятиргина, который привёз на продажу

оленным жителям два десятка свитков моржового ремня и несколько лахтачных

шкур. Оригинальная супружеская чета прибыла на стойбище Акомлюки несколько

часов тому назад и тоже привезла с собой жилище и домашние принадлежности.

Тылювия не успела ещё окончить установку шатра и возилась около своих саней

рядом с другими соседками.

Оставив чукч препираться о вероятном исходе завтрашнего бега, я

отправился на нижний конец стойбища и, обменявшись с работавшими женщинами

несколькими незначительными словами, заменяющими приветствие, уселся на пне

и принялся глядеть во все глаза.

Положим, я чувствовал некоторую неловкость. Точно такими же глазами

рассматривали чукчи мою собственную особу на каждом стойбище, куда я

приезжал в первый раз. Но я добросовестно старался преодолеть это чувство и

прилежно наблюдал за действиями Тылювии. Мне приходилось уже раз или два

видеть таких превращённых мужчин, но впервые я мог наблюдать иркаляуля в его

домашней обстановке.

Тылювия была высокого роста — по крайней мере метр и три четверти, с

такими широкими плечами, которые сделали бы честь любому гренадёру. Её

огромные руки с узловатыми пальцами, которыми она перебирала тонкие завязки

полога, скорее годились бы для топора или копья. Осанка и походка её были

совершенно мужские. Под широкими женскими одеждами можно было угадать

худощавое, мускулистое тело с длинными ногами и узким тазом. Из-под выреза

корсажа виднелась обнажённая шея и часть груди, плоской и костлявой, с резко

обозначенными ямками — выступами ключиц — и без всяких признаков

женственности. Но всего необыкновеннее было лицо Тылювии. Оно было круглое,

широкое, с большим носом, низким и прямым лбом и резкими складками около

углов рта. Несмотря на довольно заметный пушок, пробивавшийся на верхней

губе, нельзя было сказать, что это мужское лицо. Что-то странное, не вполне

уловимое, но тем не менее ясно заметное, пробивалось сквозь суровость этих

мужественных линий и придавало им совсем особое выражение. Это действительно

было лицо преображённого существа, внезапно изменившего самую суть своей

природы. Впечатление усиливалось целым лесом растрёпанных чёрных волос,

небрежно свитых в две толстые косы, и неподвижным взглядом глубоких чёрных

глаз, устремлённых куда-то внутрь и застывших в этом созерцании. Лицо

Тылювии походило на трагическую маску. Это была голова Горгоны, снятая со

щита Паллады и снова посаженная на живое человеческое тело. В общем, Тылювия

оказалась существом совсем иной породы, женщиной из народа великанов,

последней представительницей загадочной расы Лельгиленов, о которой

рассказывают некоторые чукотские легенды.

Тылювия усердно хлопотала вокруг своего ночевища, выколачивая шкуры,

выгребая снег, натягивая полы шатра при помощи длинных верёвок, привязанных

к кладовым нартам, расставленным вокруг. Женское дело спорилось у ней в

руках. Её верхняя кухлянка, небрежно брошенная у входа, была украшена

вышивками и запутанной бахромой из тонких полосок разноцветного меха, как

бывает только у щеголих. По временам она останавливалась и хваталась руками

за грудь, заливаясь удушливым кашлем. Злой дух кашляющей болезни, очевидно,

не устрашился её сверхъестественного могущества и по дороге на Чаун

мимоходом заглянул в её жилище. Раз или два её неподвижный взор обращался в

мою сторону с каким-то особенным, не то сердитым, не то смущённым

выражением.

Молодой чукча, довольно тщедушного вида, с ординарным лицом, одетый в

короткую пёструю кукашку, со свитком аркана, наброшенным на шею, подошёл к

огнищу. То был Ятиргин, супруг Тылювии.

— А что котёл? — спросил он беззаботным тоном. — Вечер близко!

Тылювия молча кивнула своей растрёпанной головой, указывая глазами на

котёл, навешенный над огнём и кипевший ключом. Ятиргин подошёл к шатру и,

усевшись на снегу, снял рукавицы и принялся перелаживать расхлябавшиеся

копылья одной из нарт, туго стягивая их тонкими ремешками. Тылювия схватила

в охапку всю груду шкур, лежавших на снегу, и отнесла их к пологу. Умостив

их в пологу, она заглянула в котёл, поправила огонь и, к немалому моему

удивлению, подошла к соседке, хлопотавшей около другого шатра, оперлась

брюхом об один из основных столбов и завязала болтовню точно так, как это

делают все молодые и старые чукчанки, управившись с предварительными

вечерними занятиями и ожидая той минуты, когда мужчины наконец решатся войти

в полог. Соседка — маленькая, тощая, с корявым, но весёлым лицом и юркими

движениями, рядом с колоссальной Тылювией напоминавшая шавку пред овчаркой,

тем не менее разговаривала с ней так непринуждённо, как будто бы стоявшее

перед ней существо не представляло ровно ничего удивительного. Маленький

ребёнок, походивший скорее на мешок, набитый оленьей шерстью, с четырьмя

короткими отростками вместо рук и ног, закопошился в глубине шатра. Тылювия

живо отделилась от своего столба и подхватила ребёнка, осыпая его поцелуями.

— Твой, Каляи? — спросила она с завистливой нотой в голосе.

— Нет! — сказала Каляи, и её весёлое лицо на мгновение

затуманилось. — Муж не хочет меня, он любит только Карыну! — прибавила она

просто.

Ятиргин кончил работу и поднялся на ноги, отряхивая от снега свои

рукавицы. Тылювия, заметив это, тотчас же вернулась к своему шатру и опять

стала хлопотать вокруг костра. Я решил наконец возвратиться к шатру

Акомлюки, дававшему мне ночлег. Он уже был приготовлен для входа мужчин.

Толстая Виськат, сестра Акомлюки, распластавшись по земле, уже собиралась

вползти в полог с лампой в руках. Другие женщины снимали с крючьев огромные

чайники и переворачивали горячее мясо в котлах, для того чтобы оно лучше

варилось, хватая куски голыми руками и немилосердно обжигаясь. Во всех

концах стойбища слышался частый и глухой стук. То мужчины выколачивали свои

плечи и ноги роговыми колотушками, приготовляясь войти в домашнее святилище.

В полог нельзя внести на одежде ни одной порошинки снега, ибо она

превратится в сырость, а чукотский обиход не изобрёл ещё никаких средств для

сушения отсыревшей одежды. Волей-неволей и мне приходилось последовать

примеру других и полезать в полог.

Через четверть часа все прелести чукотского домашнего комфорта были

налицо. Я сидел в углу, сняв с себя всю лишнюю одежду и скорчившись в три

погибели для того, чтобы занимать поменьше места. Весь полог от края до края

был наполнен полуобнажёнными человеческими телами, которые разгорелись от

внезапного перехода от холода к теплу и блестели крупными каплями пота.

Из-под входной полы виднелся ряд круглых, гладко остриженных голов, так

плотно окутанных тяжёлой меховой драпировкой, что о существовании туловищ

сзади можно было только догадываться.

Это были люди, которым не хватило места в пологу и которые не хотели

лишиться своей доли в пиршестве. Кавралины и чаунщики с ближайших стойбищ

уехали домой, но и без них было довольно гостей. Люди в пологу нажимали друг

друга коленями и плечами, принимали самые неудобные и неестественные позы,

сохраняемые только благодаря силе взаимного подпирания. Мне было не лучше,

чем другим. Широкая спина Акомлюки простиралась пред самым моим лицом,

скрывая от меня свет лампы, а другая, не менее увесистая туша, принадлежащая

молодому гостю из кавралинов, двоюродному брату Умки, весьма больно

притиснула к земле мою левую ногу. В пологу было жарко, как в печи. Резкий

запах человеческих испарений так и бросался в голову. Серая оленья шерсть

носилась повсюду, прилипала к потным щёкам, назойливо лезла в нос и в рот,

примешивалась к каждому глотку чая и к каждому куску пищи. Чаепитие

кончилось, не успев начаться. Два вёдерных чайника опустели, а

присутствующим насилу досталось по чашке. Женщины опять стали возиться на

дворе, а общество старалось сократить время ожидания разговорами. Я кое-как

уговорил Акомлюку отодвинуть свою спину и, достав из портфеля записную

книжку, принялся заполнять страницу дневника. Чукчи смотрели на мои руки с

таким пристальным вниманием, как будто я разыгрывал пред ними на своих

десяти пальцах самое удивительное представление.

Етынькэу, сидевший наискось, так низко перегнулся над моими коленями,

что его голова задела за ручку пера, мешая мне писать.

— Ого! — сказал он. — Хорошо ты выучился! Словно бег мышиных ног!

— Словно бег водяного червяка! — прибавил кавралин, сидевший рядом со

мной.

— Это что! — подхватил красноглазый Амрилькут с торжественным

видом. — А ну-ка, Вэип, достань бумагу, где жители! Найди семью Такэ!

Посмотрим, всех ли назовёшь?..

И он опять весь затрясся от предвкушаемого наслаждения.

На этот раз никакие отговорки не помогли. Скрепя сердце я достал из

портфеля злополучные списки и принялся вычитывать ряд неудобопроизносимых

имён, которыми лучше не отягощать этих страниц. Чукчи слушали с молчаливым

удивлением, которое каждую минуту возрастало. Етынькэу поочередно смотрел то

на мои губы, то на бумагу.

— Где ты их видишь? — спросил он наконец.

— Разве это похоже на людей? Где нос, где глаза, где ноги?

— Ого! — говорил Амрилькут. — Разве один Такэ? Эта тетрадь знает всех

жителей. Хороший пастух! Забрал всё стадо к себе и стережёт, не отпуская.

И он указывал на мои списки с таким уверенным видом, как будто ему была

в точности известна каждая подробность их содержания. Он уже готовился

раскрыть рот, чтобы потребовать перечисления имён другой семьи, но одна из

голов, торчавших из-под входной полы, неожиданно помешала ему.

— Мы тебя не знаем и никогда не видели! — сурово заговорила голова,

обращаясь ко мне. — Где мог ты увидеть наши имена и имена наших детей?

— Во сне! — отшутился я. — А ты кто такой? — прибавил я с невольным

любопытством.

Голова стала ещё мрачнее, и внезапно из-под меховой драпировки выползло

массивное туловище и, раздвинув двух ближайших соседей, пододвинулось ко

ине.

— Ты смеёшься надо мной! — заговорил мой вопрошатель. — Я —

Авжольгин, сын Такэ. Ты только что назвал моё имя, а теперь говоришь так,

будто не знаешь меня совсем!..

Действительно, я встретил старого Такэ несколько дней тому назад на

соседнем стойбище и из его уст записал имена его домочадцев, но я не имел

никакого понятия о том, что прямо предо мной торчит голова его сына.

— Зачем ты записываешь имена маленьких детей? — продолжал

Авжольгин. — От этого может быть вред!..

Я хотел начать длинное и утомительное объяснение, но приятели мои,

слышавшие его уже несколько раз, не дали мне раскрыть рта.

— Ты чего? — напустились они на вопрошателя. — Разве этот плох? Этот

хорош!.. Это не ко вреду! Это для жизни, это для счастья! Русский род желает

узнать имена здешних жителей, всех — и женщин и детей… Он хочет узнать,

сколько кому нужно посылать товаров: чаю, табаку и тканей!..

Последнее соображение было, впрочем, произведением их собственной

изобретательности.

Авжольгин замолчал. Я опять стал перелистывать списки. Митрофан,

сидевший у входа, возбудил неожиданный вопрос.

— А что? — спросил он меня. — Тылювию-то как записал: мужчиной или

женщиной?..

Я действительно затруднился, какую отметку сделать против имени

‘превращённой’ в графе о поле.

— А ты как думаешь? — обратился я полушутя к Етынькэу за разрешением

недоумения.

— Ко! — тотчас же ответил Етынькэу. — Я не знаю!.. Похожа на

женщину!..

— А почему у ней усы на верхней губе? — насмешливо возразил

Митрофан. — Ты разве не видал?..

— Коккой! — со страхом ответил Етынькэу. — Я не приглядывался. Для

меня великий страх смотреть на такое лицо.

— Отчего страх? — беспечно возразил Митрофан, тряхнув головой. — Я не

боюсь!

— Не говори! — сказал Етынькэу, понизив голос — Вот моего старшего

брата такая сделала хромым.

— Да вы что нас спрашиваете? — задорно сказал Амрилькут. — Хотите

знать — спросите у неё самой!..

Я, впрочем, заранее собирался провести эту ночь в шатре Тылювии и счёл

эту минуту наиболее удобной для того, чтобы расстаться с хозяевами. Виськат

и её сестра, только что втащившие в полог кипящие чайники с чаем, узнав, что

я хочу отправиться к Тылювии, стали меня удерживать.

— Зачем ты пойдёшь? — говорили они. — Что пить станешь? У них нет

даже чайного котла!..

— Я возьму этот! — сказал я, указывая на небольшой походный чайник,

принадлежавший мне.

— Смотри! — сурово сказала Раутына. — Если там повесишь чайник над

огнём, назад его не приноси!..

В качестве старухи Раутына была ревностной блюстительницей чистоты

домашнего очага, который считается осквернённым, если к нему попадёт

какой-нибудь предмет, находившийся в общении с очагом чужой семьи.

Несмотря на предостережение, я подхватил свой чайник и отправился к

шатру Ятиргина. Однако у входа я остановился в некотором недоумении. Огонь

на очаге был погашен, и обгорелые головни разбросаны вокруг. В наружной

половине шатра никого не было. Обитатели уже успели забраться в своё гнездо

и теперь ужинали или ложились спать. Вторгнуться к ним без предупреждения не

соответствовало даже обычной бесцеремонности полярной жизни. К счастью,

голос хозяина вывел меня из затруднения.

— Кто там? — спросил он изнутри. — Кто пришёл?

— Гость! — ответил я.

— Кто ты? — повторил Ятиргин.

— Гость, Вэип — пишущий человек!

— Войди! — сказал Ятиргин.

Я немедленно распростёрся по земле и, проползши под входной полой,

очутился в пологу.

Хозяева только что поужинали. Ятиргин собирался закурить трубку и

усердно ковырял медной заправкой закопчённый деревянный мундштук, чтобы

добыть немного нагару.

Табаку у него не было, как и у всех кавралинов, уже полгода. Я поспешил

предложить ему листок из табачного мешка, который я всегда носил в кармане

для угощения чукч. Он жадно схватил его и немедленно принялся крошить на

небольшой дощечке, потом наскоблил сырого дерева и, смешав оба ингредиента,

набил трубку — и с наслаждением закурил.

— Крепкий табак! — похвалил он. — Уже шестой месяц горького не

пробовал!..

Тылювия с ожесточением скоблила ногтями деревянное корыто, в котором

недавно помещалось мясо, тщательно облизывая буроватую грязь, приставшую к

пальцам. Звук этого скобления напоминал трение стального напилка о сухое

дерево. Кроме супружеской четы, в пологу был ещё неуклюжий мальчик лет

шестнадцати с круглым лицом, чёрным как голенище, и такими оттопыренными

губами, как будто он постоянно собирался свистнуть. То был брат Ятиргина,

Китувия, который пришёл вместе с ним из Энурмина, чтобы помогать в дороге,

но собирался остаться у Акомлюки в качестве кандидата в женихи, который

должен работать и стеречь стадо, пока его признают годным в мужья. Предметом

его искательств была Нулинга, двоюродная сестра Акомлюки, костлявая, худая и

вдобавок кривая на один глаз девка, которую никто не хотел сватать из-за её

безобразия. Она была почти вдвое старше Китувии, но при заключении чукотских

браков это не составляет препятствия, если дело идёт о том, чтобы бедному

искателю вступить в семью богатых стадовладельцев.

— Итак, ты пришёл! — сказал Ятиргин, сделав несколько затяжек из

трубки.

Слова эти заменяют у чукч приветствие, но в данном случае они выражали

недоумение хозяина.

Я объяснил, что у Акомлюки очень тесно и что я пришёл сюда, зная, что

тут мало людей, и хотел бы тут переночевать.

— Ночуй, ночуй! — поспешно сказал Ятиргин. — Дом жителя — дом

гостя… Хоть десять ночей кряду… Сколько сам захочешь…

Я, впрочем, заранее был уверен, что встречу гостеприимный приём, ибо

приморские чукчи относятся к гостям с особенным радушием.

— Ух! — уже суетился Ятиргин. — Чем только угощать тебя? Мы

поужинали. Вот только объедки остались… Покажи! — обратился он к жене.

Тылювия молча протянула мне круглый короб из гнутого соснового луба,

изделие американских эскимосов, наполненный истерзанными кусками холодного

мяса, которое предназначалось к завтраку.

— Сварим чай! — предложил я, зная пристрастие чукч к этому напитку.

— Ах, у меня нет чаю! — сказал с сокрушением хозяин. — Был бы, разве

я сам не угостил бы тебя?

— У меня есть, — сказал я.

— Чайника нет! — возражал хозяин.

— У меня есть чайник!.. И сахар и сухари! — прибавил я, видя его

нерешительность.

Ятиргин всё-таки колебался.

— Но ведь твой котёл стоял у чужого огня, — жалобно сказал он. — Грех

против домашнего обычая!.. Стой, стой! — вдруг прибавил он оживлённо. — У

меня есть американское шаркающее огниво (спички). Можно будет развести новый

огонь!..

Действительно, осквернение касается только огня, добытого от деревянного

огнива, которое составляет часть домашних пенатов. Огонь же, добытый при

помощи стали и кремня, а тем более спичек, считается безразличным и

осквернению не подлежащим.

Я послал Китувию к своим спутникам за дорожными перемётами [Перемёты —

перемётные сумы. (Прим. Тана).] и портфелем, Тылювия опять принялась

хлопотать около огнища, приготовляя чай и новый ужин. Через полчаса мы уже

наслаждались горячим напитком, на этот раз вполне невозмутимо, ибо

назойливая свора любопытных и жаждущих подачки людей, отравлявшая каждое

мгновение каждого моего ночлега, никогда бы не посмела набиться в шатёр

превращённой шаманки. Зато полог Тылювии был гораздо хуже полога Акомлюки.

Он был так тесен, что мы вчетвером едва помещались в его пределах. Лампа в

виде большой каменной чаши, выдолбленной из мягкого песчаника, была

наполнена протухлым тюленьим жиром и немилосердно коптила. Едкая вонь

горящей ворвани смешивалась с прелым запахом варёной еды и немытой посуды в

такой острый букет, что даже привычные хозяева время от времени просовывали

голову наружу, чувствуя потребность освежиться. По обычаю приморских

жителей, они разделись донага и сидели в костюме Адама, прикрывая чресла

небрежно брошенной полой меховой. одежды. Тылювия тоже сняла свои необъятные

шаровары и разостлала их у себя на коленях. Я с любопытством смотрел на

формы шаманки. Конечно, это было мужское тело. Грудь, плечи, живот, ширина

таза — всё имело резко выраженный мужской характер.

— Итак, ты пришёл! — повторил Ятиргин выразительно, когда второй ужин

тоже был окончен. Я отложил в сторону дипломатию и без обиняков объявил ему,

что езжу для того, чтобы узнавать всё примечательное, и что его шатёр

привлёк меня, ибо таких людей я ещё не видел близко. На лице Тылювии

выразилось мучительное смущение. Ей, очевидно, было стыдно, что разговор

собирается коснуться щекотливых особенностей её исключительного состояния,

но Ятиргин не разделял этого ложного стыда.

— Конечно! — сказал он самодовольно. — Таких людей не часто можно

встретить! — И он бесцеремонно ткнул пальцем в грудь своей огромной

супруги.

Тылювия смущённо опустила глаза и сделала движение, чтобы закрыть лицо

руками. Под этой маской Горгоны скрывалась застенчивость шестнадцатилетней

девочки. Я осторожно объяснил, что желаю предложить несколько вопросов

Тылювии, чтобы лучше понять свойство её превращения.

— Спрашивай, — тотчас же сказал Ятиргин. — Она будет отвечать.

Однако Тылювия сидела в упорном молчании, перебирая руками оторочку

меховой одежды и отказываясь подарить меня хоть взглядом.

Дальнейший разговор происходил в довольно оригинальном порядке. Я

задавал вопросы, обращаясь к Тылювии, но великанша не хотела открыть рта, и

вместо неё говорил Ятиргин, обнаруживший полную готовность дать объяснение

на самые щекотливые вопросы. Он рассказал мне, что Тылювия родилась

мальчиком в семье одного из оленных кавралинов Энурмина, который, впрочем,

снискивал значительную часть своего пропитания морскими промыслами, подобно

всем оленным людям восточного прибрежья. До начала зрелости Тылювия росла,

как растут все дети, но в критический период перехода от детства к юношеству

она заболела тяжёлой и таинственной болезнью, от которой чуть не умерла. По

обыкновению чукотских больных, она прибегла за помощью к бубну и колотушке и

день за днём стала проводить в пологу, не принимая еды и вызывая духов своим

упорным стуком. До тех пор она никогда не имела вдохновения и никогда не

разговаривала с духами, но теперь ‘внешние силы’ велели ей превратиться в

женщину, обещая этой ценой даровать ей выздоровление. Тогда она переоделась

из мужского платья в женское, отказалась от мужской силы и ловкости,

покинула копьё и аркан для иглы и аута [Аут — круглый железный нож,

вставленный в двуручную деревянную оправу, употребляется для скобления шкур.

(Прим. Тана).] и стала женщиной.

— Разве у ней нет силы? — позволил я себе усомниться в виду могучих

мышц великанши.

— Ничего нет! — уверенно отвечал Ятиргин. — Ноги стали медленны, руки

бессильны. А когда-то обгоняла всех парней на пешем бегу.

— А что, трудно было научиться женской работе? — спросил я опять.

— Не надо было учиться! — последовал многозначительный ответ. — Сразу

всё узнала. Внешние силы дали знание.

— Иные действительно совсем становятся женщинами! — признавался он. —

Не только душа, но и тело… Она, к сожалению, не дошла ещё… Может быть,

потом когда-нибудь!..

Другие подробности объяснений я предпочитаю опустить, оставляя за собою

право вернуться к этому предмету в другое время.

В конце концов я выразил желание осмотреть тело Тылювии, предлагая за

это довольно значительное вознаграждение по моим скромным средствам. Ятиргин

ничего не имел и против этого, но превращённая, несмотря на мои соблазны и

уговоры мужа, отказалась наотрез. Под конец она вдруг посмотрела на Ятиргина

таким зловещим взглядом, что он сразу съёжился и переменил тон.

— Что же? — сказал он. — Действительно, по её обычаю, ей грех

показываться чужим глазам… Довольно с тебя моих слов. Пусть твои уши

станут тебе глазами!..

Я не настаивал дольше.

Мы ещё долго разговаривали с Ятиргином в этот вечер. Он оказался

довольно бывалым человеком и обычным эпическим языком, свойственным

чукотским рассказчикам, описывал подробности приморской жизни, условия

промысла, порядки торговли с рогастыми эскимосами и морскими бородачами.

Более всего он распространялся о покупке американцами живых оленей для

разведения стад на американском берегу. К этому предприятию все чукчи

относятся одинаково враждебно, так как оно грозит ещё более сократить привоз

дорогих мехов из полярной Америки, вымениваемых на шкуры молодых оленей,

необходимые эскимосам для одежды.

— В последние годы, — говорил он, — началось новое, чего раньше не

бывало, чего мы не слыхали от своих отцов. Ходит Или [Чукчи называют именем

Или тех американских торговых агентов, которые скупают живых оленей. (Прим.

Тана).] на огненных судах, возит ружья, и капканы, и ткани, и сахар, и

сердитую воду в бочках и не берёт ни уса (китового), ни зуба (моржового)…

Или, живущий по ту сторону пролива, против конца земли, в морской губе,

между двумя мысами, в недвижных домах… Накупив чукотских оленей, ставит на

судно, сдирает мох с чукотских скал, кормит всю дорогу, потом выпускает на

своём берегу, творя обиду жителям этой земли. Создав стадо, соблазняет наших

пастухов стеречь своих оленей за высокую плату, размножает скот, желая вести

торг собственными шкурами. По моему уму, это весьма худо. А по твоему?..

Я выразил осторожное мнение, что всё вредное жителям я тоже считаю

худым.

— Пошёл Или по морю, — продолжал Ятиргин, — и вышел в открытую воду.

Встретил его Маньо [Именем Маньо чукчи называют вообще русских начальников,

приходящих на кораблях со стороны Тихого океана, в частности также

анадырского окружного начальника. (Прим. Тана).], посланный Солнечным

Владыкой русский бородач [Русских корабельщиков чукчи называют, как н

американцев, ‘бородачами’, в отличие от русских жителей Колымы и Анадыра,

которые развитием растительности на лице мало превосходят самих чукч. (Прим.

Тана).], на большом судне с тремя стоячими деревьями (матчами). Или пьян,

говорит: ‘Я начальник, я силач, я великий, я пьяница!’ — ‘Ага! — говорит

Маньо. — Приди же ко мне в гости!..’ Как только пришёл, связал ему руки и

ноги, повесил на мачте вниз головой. Говорит Маньо: ‘Ты богач, ты начальник,

ты пьяница?.. А что?..’ Или только головой крутит: ‘Ух!..’ Говорит Маньо:

‘Ты завёл стадо?’ — ‘Завёл!’ — ‘Зачем же ты завёл стадо? Как ты приобрёл

его?’ Говорит Или: ‘Отчасти, конечно, я купил его’. — ‘Ага!.. Чем же ты

купил его?’ Говорит Или: ‘Частью ружьями’. — ‘А ещё чем?’ — ‘Также

сердитой водой!..’ — ‘А ещё чем?..’ — ‘Иных, по правде, взял грабежом’. —

‘Ага! — говорит Маньо. — Зачем же ты завёл стадо?’ — ‘Хотел продавать

шкуры пыжиков островитянам!..’ Говорит его людям: ‘На четвёртый день придите

взять его!..’ Пришли его люди на четвёртый день. ‘Скорее уходи на свою

землю! Не нужно тебя. Оставь здесь оленей! Если творящий создал тебя без

стада, зачем противишься, нанося оскорбление жителям этой страны? Уйди

скорее домой!.. Если снова придёшь, будешь убит до смерти!..’ Тот ушёл,

скрылся. Маньо пошёл по морю, снова встречает заморского бородача

[Американского. (Прим. Тана).]. ‘Ты зачем идёшь? Не нужно тебя! Вернись!’ —

‘Меня послал владыка земли бородатых…’ — ‘Вернись!..’ — ‘Не хочу!..’ —

‘А-а! Давай же сражаться!’ Сразились. Маньо сильнее. Стал убегать заморский

бородач. Маньо смотрит на большую бумагу, видит весь путь беглеца, спустился

под воду, нырнул, как гагара, вместе с судном, вынырнул впереди чужого

судна. Говорит бородатый: ‘Пристанем к берегу, испытаем, из нас двоих кто

лучше’. — ‘Согласен!’ Вышли на берег! Маньо-дружок весьма проворен, с

лёгкими членами. Стал на собачью нарту, прыгнул вперёд через всю упряжку и

опять назад на нарту, ибо весьма лёгок. Другой тяжёл, колода!.. Скоро смял

руки бородатого, пригнул к ногам. ‘Ой, ой, отпусти!..’ Связал железной

верёвкой, увёз вместе с собой…

Жена и брат Ятиргина заснули на половине рассказа. Мне нужно было

сделать ещё несколько записей, и я вынул из портфеля свою тетрадь.

Гостеприимный хозяин непременно хотел бодрствовать вместе со мною.

— Нет, нет! — решительно отвечал он на все уговоры. — Пока твои глаза

ещё смотрят, стыдно моим закрыться. Буду тебе товарищем скуки. Стану

смотреть на бег твоей руки.

Впрочем, так поступал хозяин каждого шатра, где мне случалось провести

ночь. Мы заснули только около полуночи, одновременно и внезапно побеждённые

усталостью, едва найдя достаточно силы для того, чтобы погасить лампу, и не

давая себе даже труда улечься как следует на шкурах.

Когда на другое утро я вышел из полога, приготовления к бегу были в

полном разгаре. Чаунщики и кавралины уже приехали со своих стойбищ. Оленные

жители были тоже в полном сборе. Кроме чукч, явилось ещё человек двадцать

ламутов, не столько для участия в состязании, сколько в смутной надежде

урвать как-нибудь кусок мяса от щедрости или простодушия хозяев.

Старики стояли группами у шатров, молодые люди озабоченно осматривали

копыта оленей и полозья беговых нарт. Акомлюка праздно стоял у своего шатра.

Не надеясь на быстроту своей упряжки, он решил отказаться от участия в беге.

— Хорошо ты спишь, Вэип! — приветствовал он меня. — Должно быть,

Тылювия тебе мягко постлала… Видел? — прибавил он таинственным тоном,

подходя ближе.

— Я как увижу? — переспросил я. — Впрочем, я думаю, что это

женщина!..

— Ну да, женщина! — вмешался неугомонный Амрилькут. — Тут есть

старушка у кавралинов, из одной земли с ними, в одно время пришла, —

послушай-ка, что она говорит!.. ‘Ночевала, говорит, прошлым летом в одном

пологу с ними, и они лежат, раскрывшись… Так Ятиргин — это что? —

ребёнок, а не мужчина. А настоящий-то мужчина — Тылювия…’

Чукчи смеялись, но старый Рольтыиргин с испугом уговаривал их говорить

потише.

— Ещё услышит та! — кивал он головой в сторону шатра Тылювии, как

будто шаманка могла услышать оттуда наш разговор.

Акомлюка отозвал меня в сторону.

— Ты бы не ставил на борьбу!.. — заговорил он сконфуженно. — Разный

народ есть, со всех земель… Худые люди!.. Может выйти драка!..

— Нельзя не поставить!.. — отвечал я. — Все люди знают. Станут

приставать! А кто худые? — спросил я не без задней мысли. — Кэргак?..

— Пустое! — ответил он с неудовольствием. — Умку могу я зашвырнуть

дальше белого моря, пусть себе живёт с медведями…

Я улыбнулся. Имя Умки действительно означает по-чукотски белого

медведя…

— По-моему, пусть! — продолжал Акомлюка. — А только Митрошке скажи,

пусть он не борется! Хоть станут тянуть за полы, хоть сам я стану звать,

пусть укрепится!.. Русский!.. Худо!.. Ещё опять выйдет смута!..

Он имел в виду столкновение русских с чукчами, имевшее место в 1895 году

на анюйской ярмарке.

Я обещал удержать Митрофана от участия в борьбе. Етынькэу торжественно

вынес из-за своего шатра связку берёзовых жердей, провёл черту на снегу,

воткнул на черте ветку тальника и подле неё положил свою ставку. Я воткнул

ветку немного подальше и привязал к ней большой нож в кожаных ножнах,

довольно грубое произведение якутского кузнечного ремесла. Третий приз

состоял из тюленьей шкуры и был поставлен Акомлюкой. Женщины зажгли около

каждой ставки по небольшому костру и бросили в огонь по нескольку зёрен

жира. Ездоки уже запрягали оленей. Толин крепко подтянулся и заткнул за пояс

широкие полы своей кукашки.

— Ух! — говорил он, обращаясь к нам. — Я всё равно ваш земляк, на

этой земле один с запада. Пожелайте мне счастья, чтобы я опередил. Они все

против меня, носовые и оленные!.. Ух, как хочется обогнать!..

Коколи-Ятиргин заботливо выравнивал длину постромок и испытывал крепость

ремешков, соединяющих концы ременного хомута.

Всех упряжек, желавших принять участие в беге, было около сорока. К

великой утехе молодых людей, вертлявая Каляи вывела и свою упряжку, желая

состязаться с мужчинами.

— Го-го! — кричал Акомлюка. — Важенка! Хочет гнаться за быками!

Каляи бойко отшучивалась, приводя в порядок упряжь своих бегунов. Быть

может, она хотела своею удалью отвоевать у счастливой соперницы любовь

своего мужа. Его, впрочем, не было на стойбище. Несколько дней тому назад он

уехал в гости к родственникам, жившим на южном берегу Сухого Анюя, и до сих

пор ещё не возвратился.

Как только все олени были запряжены, участники бега без всякого порядка

ринулись вперёд, каждый с того места, где находилась его нарта, и крупной

рысью понеслись по дороге, понемногу выравниваясь и вытягиваясь в долгую

линию. Через две минуты все они уже исчезли в глубине дороги, но из середины

стойбища выехала новая нарта, возбудившая всеобщий восторг зрителей.

Десятилетняя Уанга, старшая дочь Етынькэу, изловив старую важенку, смирную,

как корова, запрягла её в полуизломанную кладовую нарту и, насажав целую

кучу ребятишек, выехала на дорогу.

Важенка бежала мелкой рысцой, потупив голову и лениво передвигая ноги,

но Уанга немилосердно дёргала вожжами и махала длинной талиной, заменявшей

бич. Ей во что бы то ни стало хотелось догнать старших участников бега,

умчавшихся вперёд.

— Гото, гото, гото, гото! — присвистывал Амрилькут. — Вот самые

быстрые едут! Самые лучшие сзади!

Несколько самых почтенных стариков и старух в порыве неудержимого

восторга бросились к нарте и расхватали ребятишек.

Любовь к маленьким детям составляет самую светлую черту чукотской жизни

и часто выражается такими бурными порывами.

Ребятишки отбивались изо всех сил.

— Отстаньте! — кричали они. — Мы торопимся! Не приставайте!..

Старики, однако, не слушали и тащили их назад на стойбище.

— Чем вам бегать на оленях, — говорил Амрилькут, — лучше

поборитесь!.. Конечно, этакие силачи не хотят стоять без дела!.. Эти

пусть! — указал он на двух маленьких пузатых мальчиков, похожих на

самодвижущиеся связки оборванных меховых лохмотьев.

Мальчишки сцепились тут же, не сходя с дороги, и весьма добросовестно

принялись таскать друг друга по ухабам накатанных колей.

— Гэть, гэть, гэть!

— Гы, гы!

— Гычь, гычь!

— Гото, гото, гото!

Присвистывали и притоптывали зрители, более увлекаясь этой кукольной

борьбой, чем серьёзным состязанием взрослых борцов.

— Едут, едут! — закричали другие мальчишки, постарше, которые убежали

вперёд, чтобы первыми увидеть возвращение состязавшихся.

Зрители с недоумением стали присматриваться вдаль. На узкой полоске

дороги, убегавшей в глубину речной долины, действительно показались два

крошечных облачка снежной пыли, быстро приближавшихся к стойбищу.

— Мало бегали! — недовольным тоном сказал Рольтыиргин. — Ставка

большая, надо бегать дальше!

Неугомонный Амрилькут попытался вскарабкаться на огромную кучу мёрзлых

шкур, сваленных у последнего шатра, но она немедленно расползлась под его

ногами и на минуту совсем заслонила от его глаз приближавшихся ездоков. Они

мчались во весь опор, заставляя оленей напрягать последние силы. Комья снега

так и летели из-под копыт. Маленькие лёгкие нарты судорожно подпрыгивали на

каждом ухабе.

— Напрасно смотрите, — вдруг сказал Акомлюка. — Это не передние!

— Ты откуда знаешь? — спросил я с удивлением.

— А ты думаешь, передние олени так отбрасывают ноги? — саркастически

возразил он. — Это какие-то хромые, должно быть, с полдороги вернулись!..

Действительно, когда через несколько минут нарты подскакали к стойбищу,

ездоки сконфуженно стали распрягать оленей в сторонке, не дотрагиваясь до

ставки.

Настоящие передние нарты показались почти через полчаса. На этот раз в

глубине дороги появилось только одно облачко, которое мчалось с удивительной

быстротой, гораздо скорее двух раньше приехавших нарт.

Амрилькут опять полез на свои шкуры.

— Две нарты! — сказал он уверенно. — Толин и Коколи, больше некому.

Облачко действительно разделилось надвое, и задняя половина постепенно

начала отставать от передней. Сзади, на самом краю горизонта, появилась

длинная полоска снежной пыли, низко прилегавшая к земле и тоже быстро

катившаяся по направлению к стойбищу. Через пять минут весь поезд был на

виду. Толин и Коколи-Ятиргин действительно скакали во главе состязавшихся.

Толин был впереди всех: его высокие поджарые олени вытягивались, как борзые

собаки, и так далеко забрасывали свои длинные ноги, что задние копыта чуть

не стукались о передние. Ездок сидел скорчившись и только похлопывал

вожжами. Толин больше всего гордился именно тем, что его олени не нуждаются

в ударах бича. Коколи-Ятиргин, отставший от него метров на двадцать,

напротив, осыпал оленей беспощадными ударами острого костяного наконечника

[Бич состоит из гибкого деревянного прута с острым наконечником из моржового

зуба. (Прим. Тана).]. Его олени, очевидно, достигли высшей быстроты бега и

не имели сил ускорить движение.

По лицу Амрикульта расплылась широкая улыбка. Толин был женат на его

племяннице и, приезжая на Росомашью, жил у него на стойбище.

— Наддай, Толин! — крикнул он и, не надеясь, что его слова будут

услышаны, сдёрнул с головы свой широкий лисий шлык и азартно замахал им в

воздухе.

Толин бросил беглый взгляд в сторону зрителей и, привстав на полозьях,

приподнял бич. Олени его рванулись вперёд и оставили Коколи-Ятиргина ещё на

несколько метров. Победа его была обеспечена. До конца бега оставалось не

более шестидесяти или восьмидесяти метров. Вдруг левый олень неловко

передёрнул в воздухе передними ногами и неожиданно ткнулся носом в снег.

Толин взмахнул бичом и на этот раз ударил оленя с такою силой, что кровь

брызнула из-под наконечника. Олень сделал было усилие, чтобы рвануться

вперёд, но вместо того стал клониться на сторону и наконец повалился на

снег, увлекая за собой другого оленя, соединённого с ним общей короткой

уздой.

Толин ещё раз передёрнул вожжами, потом хотел было соскочить с нарты и

докончить состязание пешком, но было уже поздно. Коколи-Ятиргин успел

схватить главную ставку, а сзади, как буря, налетела беспорядочная вереница

беговых нарт.

— Ух! — жалобно простонал Толин, ударив себя руками по бёдрам, и пошёл

в сторону, не позаботившись даже распрячь своих бегунов, запутавшихся в

упряжи и бившихся в снегу.

Впрочем, два или три подростка тотчас же подскочили к его нарте и,

осторожно распутав упряжь, распрягли оленей и повели их к месту привязи.

Левый олень поднялся на ноги и теперь как ни в чём не бывало ступал по снегу

вслед за мальчиком, державшим в руке узду.

Амрилькут, стоявший рядом со мной, нахмурился.

— Посмотри, — сказал он мне таинственно, указывая на удалявшихся

оленей. — Непременно напущено! Олени совсем не устали. Без колдовства разве

упадут олени перед концом бега? Чьё-то злоумышление, тайные слова!..

Я слушал его без удивления, ибо мне было известно, какое место занимают

всевозможные заговоры и чары в чукотской жизни.

Внимание Амрилькута тотчас же отвлеклось в другую сторону. Участники

бега продолжали приезжать то группами, то поодиночке, до последней минуты

стараясь блеснуть пред зрителями быстротой своих упряжек. Ехавшие вместе так

усердно стремились обогнать друг друга, как будто ни одна ставка ещё не была

взята. К великому утешению всех зрителей, Каляи вернулась в числе самых

первых и, подлетев к стойбищу, бойко соскочила с нарты, круто осадив оленей.

Её некрасивое лицо разгорелось от холода и движения и как будто

преобразилось, она казалась теперь моложе и свежее, её юркая фигура в одежде

из растрёпанного рыжего меха замелькала по стойбищу, показываясь то в одном,

то в другом месте. Самые задние вернулись шагом на обессилевших оленях, еле

передвигавших ноги. Иные ехали, на одном олене, а другого вели сзади на

привязи. Етынькэу, хвастливо намеревавшийся захватить собственную ставку,

приехал двадцатым. Единственный ламут, дерзнувший вступить в состязание с

чукчами, приехал в хвосте едущих и поспешил удалиться в сторону, избегая

насмешек.

Калюун, самый удалый из чаунщиков, олени которого взяли не один приз на

разных бегах от Чауна до Колымы, вернулся последним. Он вёл за собою на

длинной привязи трёх или четырёх оленей. То были присталые, покинутые по

дороге различными ездоками, на попечение того, кто будет ехать сзади всех.

— О-о! — смеялись чукчи, глядя на этот поезд. — Предводитель кочевья

едет! Друг, где твой кочевой караван?

Кочевой караван обыкновенно движется шагом.

— Близко! — отшучивался Калюун. — Да и стадо тут же. Что, мох

найдётся ли? Ваши копыта весь мох вытоптали!..

— Что делать? Олени пристали, — объяснил он потом зрителям. — Только

третьего дня приехал с Чауна!..

Молодые парни, собиравшиеся состязаться в пешем беге, уже давно сгорали

от нетерпения. Маленький и невзрачный Келеккак, бедный родственник Акомлкжи,

проживавший в качестве пастуха при его стадах, подбежал ко мне с озабоченным

видом.

— Хочешь ставить, так ставь! — заговорил он без обиняков. — Молодые

люди хотят бежать. Видишь, солнце перевалило через макушку неба. До вечера

ещё много работы!..

Я велел одному из своих спутников достать обещанную ставку.

— Только поставь побольше! — сказал Келеккак. — Далеко будем бежать!

Жалко наших ног при малой ставке!

— А тебе какая забота? — возразил я шутя. — Разве ты возьмёшь? Твои

ноги что-то коротки!..

— Пусть коротки! — возразил Келеккак уверенно. — Всё равно возьму!

Ставь ставку! Замедление ты!..

Ставка вызвала одобрение всех присутствующих. Она состояла из

полукирпича чаю и папуши листового табаку, что представляло по южносибирским

ценам стоимость немного более полтинника, но мне обошлось не менее двух

рублей, а у окрестных жителей представляло меновую цену двух молодых оленей.

Келеккак и его товарищи тотчас же стали приготовляться к бегу. Они снимали

обувь и верхнее платье и оставляли на себе только нижнюю одежду, сделанную

из тонких и мягких шкур, и тонкие меховые чулки, надетые шерстью внутрь,

запущенные под шаровары и плотно затянутые шнурками вокруг щиколотки. В

руках у каждого был короткий и крепкий посох с широким роговым наконечником,

для того чтобы подпираться во время бега. Всех участников бега набралось

человек двенадцать. Большая часть их сгруппировалась около ставки, нисколько

не заботясь о том, чтобы выровняться в линию, и дожидаясь только, чтобы

последние покончили переодевание. Плотная фигура Акомлюки заметно выдавалась

между другими.

Он не снял кукашки и только плотнее затянул пояс вокруг стана и

неподвижно стоял, опираясь на посох, весь наклонившись вперёд и готовый

каждую минуту сорваться с места. Трое молодых ламутских парней, тоже

пожелавших принять участие в состязании, тощих и низкорослых, с ногами,

похожими на спички, выглядели рядом с ним просто пигмеями.

— Как весенние телята возле сохатого! — самодовольно говорил чукча,

поглядывая на группу молодых людей. Старые ламуты стоявшие в толпе, только

поддакивали. Они слишком боялись чукч и зависели от них, чтобы защищать

перед ними своё национальное достоинство. Даже степенный Пэлэпка — Павел

(Павел Филиппов) , капрал [Капрал — одна из мелких родовых властей у

ламутов. (Прим. Тана).] рода Балаганчиков, счёл своим долгом заметить на

ломаном чукотском языке:

— Ламуты слабее, ламуты мало едят! Никогда еды нет — оттого!..

Как только последний из переодевавшихся поднялся с земли, вся группа

кинулась врассыпную, толкая и перегоняя друг друга, но всё-таки, видимо,

стараясь сберечь свои силы для дальнейшей части состязания. Ввиду важности

ставки бег предполагался далёкий. ‘Пока обессилимся! Пока мозг в костях не

сожмётся!’ — говорили парни. Решающее значение, конечно, должно было

принадлежать обратной половине пути, по направлению к стойбищу.

Зрители стояли, не расходясь, и смотрели вслед убегавшим. Я стал искать

глазами Толина. Они стояли с Амрилькутом в стороне и о чём-то оживлённо

разговаривали. Я подошёл слушать.

— Я тебе опять говорю, — настаивал Амрилькут,- — не гонись ты за

призом! Их умы все против тебя! Ещё испортят тебя, да!.. Если нельзя не

состязаться, сам останься сзади, приезжай третьим или четвёртым!.. Дай

другим потешиться!..

Толин упрямо тряхнул своими длинными серьгами.

— Скажи ему, Вэип! — обратился ко мне Амрилькут с огорчённым видом. —

Он русских любит, может, тебя послушает!..

— Я как стану сзади оставаться?.. — проворчал Толин. — Люди хотят

обогнать, а я стану оленей удерживать?.. Пусть колдуют! Мы тоже найдём

вдохновение!..

К моему удивлению, Энмувия, который вчера так неотвязно преследовал

Митрофана, не побежал вместе с другими.

— А ты чего? — насмешливо обратился к нему Селиванов. — А ещё,

говорят, лёгкий человек!

Энмувия печально посмотрел на него.

— Худо! — сказал он со вздохом. — С утра занемог. Чай пил плохо. Еду

не ел. Теперь всё тело дрожит!..

— Отчего заболел? — допытывался Селиванов.

— Кто знает? — ответил Энмувия уклончиво. — Людей с твёрдым сердцем

слишком много, мужчин и женщин!..

— Видишь! — сказал Селиванов с негодованием, уразумев намёк и

обращаясь на этот раз ко мне. — Только у них ума, чтобы портить друг

дружку. Давеча Толиновых оленей, а теперь и до людей дошло!..

Каляи отыскивала меня в толпе.

— Друг! — сказала она просительно. — Ты обещал поставить и женщинам.

Поставь скорее! Я не в силах дожидаться. Сами ноги так и убегают. Поставь,

пожалуйста! Пусть и из нас кто-нибудь потешит душу, русскую ставку возьмёт!

Я поставил ставку и для женщин. Они оказались гораздо азартнее мужчин и

толпою бросились вперёд, не давая себе даже времени раздеться и кое-как на

бегу развязывая оборы и сдёргивая через голову мохнатые верхние кэркэры.

Толстая Виськат не преминула запутаться в собственной волочащейся штанине и

тут же около стойбища ткнулась лицом в снег, вызывая смех и вольные шутки

зрителей. Вместе со взрослыми девками и молодыми бабами побежали и

молоденькие девочки, которые не могли иметь никакой надежды добежать даже до

половины бега. Маленькая Уанга тоже ковыляла сзади всех на своих коротких

ногах. Через четверть часа женщины, в свою очередь, потерялись из глаз,

растаяв в сверкающей снежной белизне речной долины. Ожидать возвращения

обеих партий приходилось долго, ибо пеший бег, конечно, происходит гораздо

медленнее оленьего.

Етынькэу посмотрел кругом. Акомлюки и Умки не было. Все те люди,

столкновение которых могло оказаться опасным, были в числе участников бега.

В его голове неожиданно родился мудрый план.

— Если бороться, — громко заговорил он, — надо теперь начинать. Вечер

приближается. Когда ещё окончим! Кто хочет бороться, пусть бежит греться, —

заключил он, входя в роль хозяина. — А ты давай ставку!..

Человек тридцать из присутствующих, все, кто, был помоложе, побежали

толпой по общей дороге. Это была уже третья партия состязавшихся. Етынькэу,

отыскав место поровнее, заботливо утаптывал ногами снег и убирал прочь сучья

и щепки. Люди, побежавшие греться, тоже скрылись из глаз, но вместо них на

горизонте показалось несколько движущихся точек, которые, конечно, должны

были принадлежать партии женщин. Бег молодых парней должен был простираться

гораздо дальше, и для них было ещё рано появиться на поле зрения.

Женщины постепенно приближались к стойбищу. Они растянулись в длинную

линию с огромными промежутками и, видимо, изнемогали от усталости. Все силы

их ушли на стремительность первоначального порыва. Большая часть уже думала

не о ставке, а о том, чтобы как-нибудь добраться до стойбища. Иные ложились

лицом на снег и лежали неподвижно, ожидая, пока подойдут бывшие позади.

Только Каляи и ещё одна молодая девушка, лет восемнадцати, разгоревшаяся как

огонь и выпроставшая плечи и грудь из широких рукавов корсажа, ещё имели

силу бежать взапуски. Каляи, впрочем, успела добежать первая и, схватив чай

и табак, бывшие на ставке, в обе руки, изнеможенно опустилась на землю. Лицо

её посинело от напряжения, растрёпанные косы были покрыты густым слоем

мохнатого инея, на бровях, на ресницах — везде был белый налёт. Она хотела

что-то сказать, но не могла выговорить ни слова и только громко и часто

дышала, как загнанная лошадь. Девушка, прибежавшая сзади, с досадой сдёрнула

свой корсаж ещё ниже и повалилась навзничь в сугроб рыхлого снега.

Люди, убежавшие для того, чтобы согреться перед борьбой, тоже

возвращались. Добегая до места борьбы, они устанавливались широким кругом

вместе с простыми зрителями. Калюун, славившийся своим искусством в борьбе,

вышел на середину и сдёрнул свою парную кукашку, обнажившись до пояса. Его

красивый белый торс с выдающимися мускулами на груди и на руках как-то

странно отделялся от неуклюжих меховых штанов, сшитых по обычному чукотскому

покрою и потому лишённых пояса и упрямо сдвигавшихся вниз.

Шея его была украшена ожерельем из двойного ряда крупных разноцветных

стеклянных бус.

— Ну, кто хочет? — сказал он, приседая на корточки и растирая снегом

свои плечи и грудь, чтобы вызвать прилив крови к коже, защищающий от холода.

Долговязый молодой кавралин выступил из рядов и тоже снял кукашку,

приготовляясь к борьбе. Он был хром на левую ногу, и это помешало ему

принять участие в беге, но он хотел наверстать своё.

— Ты куда, Ичен? — останавливали его зрители. — Калюун тебе ещё

изломает что-нибудь!

Но Ичен не обращал внимания на уговоры и встал в боевую позицию,

наклонив вперёд туловище, немного расставив ноги и стараясь покрепче

утвердить на снегу скользкие подошвы своих сапог. Борьба началась.

Противники бросались друг на друга по очереди. Один стоял пассивно, а

другой нападал, стараясь сбить его с ног или, по крайней мере, стащить с

места. Они без разбора хватали один другого всей горстью за грудь, за кожу

на загривке, за бока, повсюду, куда только можно было впиться крепкими

пальцами и даже ногтями. Две пары рук непрерывно опускались на мокрое тело,

отскакивали с хлопающим звуком, похожим на удары валька по мокрому белью.

Борцы падали на землю, перекатывались друг через друга, таскали один другого

в мокром снегу и, вскакивая, расходились, приседали на корточки на

противоположных концах арены, натирались снегом и снова становились в

позицию для возобновления борьбы. Наконец Калюун так хлопнул Ичена об твёрдо

утоптанный снег, что тот, поднявшись, начал смущённо потирать плечи и отошёл

в сторону, признав себя побеждённым.

Одолев ещё одного соперника, Калюун тоже вошёл в ряды, для того чтобы

передохнуть. За ним оставалось право вступить в единоборство с последним

победителем, для того чтобы испытать, кто окажется сильнее всех. На арену

выступили новые борцы, но борьба почему-то не разгоралась. Чукчи, видимо,

боялись увлекаться, очень хорошо зная, что у таких разнородных соперников,

какие были здесь, при первой же серьёзной стычке борьба может обратиться в

кулачный бой и окончиться неожиданным побоищем. Когда человек десять уже

перебывало на арене, наконец раздался крик подростков, бегавших взад и

вперёд по стойбищу:

— Бегут!

Борьба тотчас же прекратилась: смотреть на состязание бежавших было

гораздо интереснее. Ставку поделили между собою Калюун и ещё один чёрный

приземистый чукча, тоже сваливший двух человек.

Через несколько минут бежавшие уже приближались к стойбищу. Впереди всех

действительно был Келеккак. Несмотря на десятикилометровое расстояние,

остававшееся за его спиной, он бежал легко, редкими и большими прыжками,

каждый раз закидывая вперёд посох и стараясь ступить как можно дальше

вытянутым носком ноги.

— Хорошо бежит! — решили знатоки. — Настоящие оленьи ноги.

Шагах в двадцати за Келеккаком бежали рядом Акомлюка и один из молодых

ламутов. Ламут постоянно убегал вперёд, но Акомлюка снова делал усилие и

настигал его, забегая со стороны дороги и стараясь оттеснить его в снег.

Другие так отстали, что их едва можно было разглядеть. Мало-помалу ламут и

Акомлюка стали приближаться к Келеккаку. Расстояние между ними сократилось

шагов до десяти, потом сделалось ещё меньше. Одну минуту казалось, что

кто-нибудь из задней пары вырвет пальму победы у переднего бегуна. Но

Келеккак рванулся вперёд с новой энергией и снова оставил своих соперников

сзади. Несколькими широкими прыжками он достиг цели и схватил приз. Его

волосы, брови и редкие усы тоже были запушены инеем, но он, по-видимому, не

очень устал.

— Куда им со мной состязаться? — гордо говорил он. — Я сызмалетства

привык: сутками бегаю за стадом, ни разу не садясь, не знаю, что такое

полог.

Акомлюка в изнеможении опустился на нарту, стоявшую у межевой черты.

— Если бы не моя болезнь, — сказал он, с трудом выговаривая слова от

усталости, — мы бы ещё потягались. Злой дух лишил меня силы. Это все знают!

Акомлюка действительно недавно оправился от болезни.

— А хочешь? — сказал вызывающим тоном Келеккак, в упоении победы,

по-видимому, забывший своё зависимое положение. — Хочешь, опять побежим! Я

готов пробежать ещё столько же!

Оставшиеся сзади подбегали один за другим. Мой новый приятель Ятиргин,

несмотря на усталость, тотчас же осведомился о ставке для борцов и был

весьма неприятно удивлён, узнав, что борьба уже окончена.

— Зачем так сделали? — громко роптал он. — Жаль табаку! Мы разве не

люди, что нас не захотели ждать?

Однако ропот его остался без последствий. Солнце быстро спускалось на

западный склон горизонта, и для вторичного состязания не оставалось времени.

Молодые подростки, не принимавшие участия в беге, не желая отставать от

старших, затеяли состязание в прыгании, воздвигая из жердей и изломанных

саней импровизированные барьеры и преграды. Прыгали они, не раздвигая ног, с

плотно сложенными носками, стараясь придать себе лёгкость несколькими

последовательными прыжками и сделать последний, решительный прыжок возможно

дальше. Неловкий обыкновенно попадал ногами в средину груды деревянных

обломков в платился довольно чувствительными ушибами. Парни, немного

отдохнув, принялись прыгать взад и вперёд с таким увлечением, как будто

никто из них не участвовал в недавнем беге. Каждый вновь прыгавший старался

превзойти предшественника, предельная черта прыжка отодвигалась всё дальше и

дальше. Победителем, однако, оказался не Келеккак и никто из чукотских

парней, а довольно пожилой ламут с безобразным лицом и ногами, искривлёнными

от постоянного сиденья на оленьем хребте. Его подошвы, казалось, были

сделаны из каучука, он легко переносился через все барьеры, и каждый след,

оставленный его ногами на снегу после предельного прыжка, был недостижимой

целью для всех чукотских прыгунов.

Мальчишки отстали от взрослых и, привязав к вершине дерева длинный

ремень с лямкой на конце, бегали по кругу, забавляясь ‘гигантскими шагами’.

Несколько молодых женщин собрались на другом конце стойбища и затеяли

своеобразное игрище, которое тотчас же привлекло к себе внимание всех

мужчин, молодых и старых.

Три пары самых бойких женщин встали друг против друга и начали так

называемое ‘горлохрипение’, которое заменяет у чукч хоровое пение и служит

введением к пляске. Они испускали странные горловые звуки, совершенно не

поддающиеся описанию, производя их непрерывной сменой коротких и отрывистых

вдыханий и выдыханий. Казалось, как будто оригинальные певицы изо всех сил

стараются удержать голос в самой глубине горла и каждый звук, всё-таки

выходящий наружу, стремятся снова проглотить и вернуть обратно. Сквозь это

странное хрипенье с трудом можно было уловить слова припева:

Одноглазый старик с молодой девкой состязались

в горлохрипении… Ахай, а-хай, а-хай!..

Пока у старика не вылез последний глаз изо лба…

А-хай, а-хай, а-хай! А-хай, а-хай, ахай!

Гуня вай, гуня вай! —

затянули певицы протяжным речитативом.

Мы стали без костей!

Начался обычный танец, состоявший из довольно нелепого топтания на месте

и разнообразившийся вставочными мимическими эпизодами наивно бесстыдного

характера, которые я затрудняюсь описать. Мальчишки тоже приняли участие в

пляске, и один в особенности возбудил всеобщий восторг выразительной

гибкостью своего стана и подвижностью поясницы.

После пляски женщины завязали целый ряд разнообразных игр. Одни прыгали

через верёвочку, переваливаясь с ноги на ногу, похлопывая меховыми рукавами

в такт прыжкам и каждый раз задевая штаниной об штанину. Другие пускались

взапуски ‘на четырёх костях’, крепко упираясь в землю носками ног и кулаками

выпрямленных рук, которые должны были оставаться всё время несогнутыми.

Третьи прыгали взад и вперёд, сжавшись в комок и схватившись руками за носки

сапог, что, при массивности меховых одежд, требовало немалой ловкости.

Четвёртые, наконец, попросту ползали на брюхе, вытянув ноги, сложенные

вместе, упираясь локтями об землю и поразительно напоминая ползущих нерп,

они действительно имели в виду подражать нерпам.

Акомлюка проявлял весьма живой интерес к женским играм и осыпал участниц

шумными возгласами одобрения. Самым бойким он выражал своё сочувствие ещё

нагляднее и пускал в ход свои длинные руки, что заслужило ему от Каляи

довольно изрядный толчок в грудь.

— А ты что стоишь, как дерево? — задорно сказал Он Ятиргину. — И не

обнимешь таких удалых девок?

Ятиргин только поглядел на него и не отвечал ни слова. Длинная фигура

Тылювии, как безмолвное memento mori [Напоминание о смерти (лат.) Здесь:

угроза, предупреждение.], виднелась у входа в последний шатёр. Она разложила

большой огонь и накладывала куски мяса в закопчённый котёл, готовясь

подвесить его на крюк.

— Ну, давай, хоть поборемся! — предложил Акомлюка. — Зачем тебе

стоять без дела?

Ятиргин тотчас же согласился. Несмотря на свой тщедушный вид, он

считался одним из самых сильных борцов в Кичетуне, Энурмине и Нэтэне — трёх

приморских посёлках, расположенных рядом.

Они схватились, не снимая кушаков, и стали топтаться на месте, стараясь

половчее притянуть к себе противника. Акомлюка нападал, а Ятиргин, сообразно

обычаям борьбы, должен был ограничиться только пассивным сопротивлением.

Вдруг, заметив, что Акомлюка слишком подался вперёд, он сильно отскочил и

дёрнул за плечи противника, тот немедленно растянулся во всю длину,

ударившись лицом об снег.

— Это против обычая! — закричал он, вскакивая на ноги. — Не твоя

очередь! Вот я тебя ещё не так дерну!

Но долговязый Энмувия удержал его за руки. С утра он успел оправиться и

теперь сгорал желанием испробовать свои силы.

— Я стану! — говорил он нетерпеливо. — Ты потом!

Волей-неволей Акомлюка вынужден был уступить место новому претенденту.

Началась борьба между маленьким кавралином и долговязым оленеводом,

который был выше своего противника на полторы головы, и длилась очень долго

без всякого решительного перевеса в ту или другую сторону. Энмувия два раза

высоко приподнимал Ятиргина в своих огромных объятиях и далеко бросал его в

сторону, совсем наотмашь, но Ятиргин оба раза, как кошка, падал на ноги. С

другой стороны, все уловки, изобретённые чукотской борьбой и поочерёдно

пущенные в ход Ятиргином, оказались бессильными для того, чтобы сбить с ног

огромного представителя оленных людей.

Акомлюка ни за что не хотел успокоиться.

— Моя очередь! — кричал он. — Перестань, Энмувия! Пусть я попробую!

Дюжий Умка, действительно напоминавший фигурой белого медведя и для

довершения сходства с головы до ног облечённый в белую меховую одежду,

выступил вперёд и нетерпеливо стал развязывать пояс.

— Если тебе хочется, так попляшем со мной! — сказал он с жестокой

улыбкой на своём четырёхугольном, кирпично-багровом лице с крупным носом и

массивными челюстями.

Акомлюка на минуту смешался, но старики, находившиеся среди зрителей,

единодушно запротестовали против борьбы.

— Довольно! — кричал Амрилькут. — Перестаньте на ночь! Народ озяб,

нужно войти в полог, у баб уж чай варится. Вот и солнце входит в свой шатёр!

Солнце действительно закатилось. У каждого шатра был разведён огонь, и

женщины суетливо перебегали от огня к шатру и обратно, занимаясь

приготовлением ужина и ночлега. Все полога уже были поставлены на место.

Мороз был ещё крепче, чем вчера. Молодые девки мёрзли и то и дело вскакивали

в густую струю дыма, тянувшуюся от костра по направлению ветра, для того,

чтобы несколько согреть свои полуобнажённые плечи. Спутники мои давно

забились в полог, хотя в только что поставленном чукотском пологу, пока он

не прогреется парами чайника и дыханием ночлежников, пожалуй, ещё холоднее,

чем на дворе. Тылювия зажигала светильню в своей каменной лампе, намереваясь

внести её в полог. Я счёл за лучшее последовать за ней.

III

Ятиргин не заставил себя долго ждать. В качестве гостеприимного хозяина

он считал своей обязанностью не оставлять меня одного в пологу. Вместе с ним

явился молодой человек с довольно приятным лицом, тихим голосом и

застенчивыми глазами. Имя его было Тэнгэт. Он был братом чаунского витязя

Пэкуля, о похождениях которого ходит много рассказов на Колыме. О самом

Тэнгэтэ говорили, что из всех кавралинов, пришедших в текущую весну на

Анюйскую землю, он был самым сильным шаманом, сильнее даже Тылювии, несмотря

на её загадочное изменение пола. Китувии не было. Он ушёл в стадо на всю

ночь.

Ужин прошёл так же, как вчера. ‘Женщина’ хлопотала на дворе, крошила

варево, толкла мёрзлое мясо на еду мужчинам, влезла в полог, для того чтобы

налить чай, и опять вылезла наружу, одним словом ревностно исполняла

многочисленные вечерние обязанности чукотской хозяйки дома. Она вошла

окончательно в полог только после того, как мужчины окончили еду и

удовлетворилась объедками и костями, составляющими вечную долю женщин. Она,

по-вчерашнему, тщательно выскребла ногтями деревянное корыто и чисто-нечисто

вылизала сковородку и несколько полуразбитых чашек, из которых мы пили чай,

потом всё ненужное выставила наружу и окончательно закрыла входную полу

полога, подвернув её край под шкуры, разостланные на полу. В пологе было так

же душно, как вчера. Мы все были раздеты донага и всё-таки обливались потом.

Я плотно прижался к стенке. Под боком у меня стоял огромный котёл,

наполненный холодным бульоном, он очень непрочно опирался на неровную

подстилку и при каждом неосторожном движении расплёскивал часть своего

содержимого.

Ятиргин опять начал рассказы о чудесах и редкостях его родной земли и

сопредельных стран.

— А за морем, — говорил он, — есть на далёком берегу большой лес,

которому нет конца. В том лесу живут люди-невидимки. Когда они выходят на

торг, можно видеть только лисиц и бобров, которых несут в руках, ибо сами

они неуловимее тени. Кажется, будто меха сами движутся по воздуху. И когда

наши торговцы придут к ним, они выбегают на опушку леса и кричат: ‘Давайте

торговаться!’ Тогда купцы бросают папушку табаку как можно дальше в глубь

леса. ‘О-о, табак, табак!’ — раздаётся в лесу крик. На опушке начинаются

шум, споры… А кто галдит, не видно. Потом из лесу вылетают бобры или сума

с песцами. За одну папушку дают полную суму песцов… И ещё есть там озёра,

и на берегу под деревьями, сидят люди-половинки, словно расколотые по длине,

и когда услышат чьи-нибудь шаги, склеиваются между собой попарно и бросаются

в воду. Они тоже желают табаку. В земле выкопаны норы, и в норах живут люди,

маленькие, как зайцы, и они тоже желают табаку. Ещё есть другие, великаны,

выше стоячих деревьев, они живут в сопках, в горных пещерах, и когда варят

пищу — огонь выходит из вершины сопки. Они тоже желают табаку. И все люди

на том берегу жаждут только табаку и за комочек трубочного нагара, величиной

с полнапёрстка, готовы отдать красную лисицу. Ещё есть: в открытом океане,

среди глубокой пучины стоит высокое дерево, в дереве большое дупло, в дупле

живёт злой дух. Сучьев у дерева выше счисления, на каждом суке двадцать раз

двадцать отростков, на каждом отростке по кривому шипу. Дерево ложится набок

и погружается в пучину, когда поднимается, всё белеет от рыбы. На каждом

шипе по белой рыбине, вся эта рыбина падает в дупло, и злой дух её съедает.

Если чукотская байдара проходит слишком близко, дерево падает на неё и,

зацепляя шипами, сдёргивает всех людей на пищу духу. За этим морем есть

материк, но за материком опять море, а за тем морем птичьи ворота. Там край

твёрдого неба падает вниз и, ударившись об землю, отскакивает обратно,

никогда не перестаёт падать и отскакивать. За теми воротами находится птичья

земля. Туда птицы улетают на зиму. Но небо падает так быстро, что не

успевают пролететь, и задних прихлопывает, как в ловушке. Обе сталкивающиеся

половинки покрыты толстым слоем толчёных птиц, больше чем на вышину

человека, и перья там вечно носятся по ветру…

Однако содержание рассказов Ятиргина, несмотря на всю их оригинальность,

не представляло для меня интереса новизны, и я постарался свести разговор на

шаманство, намереваясь упросить Тылювию показать мне образчик своего

шаманского искусства. Мне хотелось узнать, действительно ли загадочная

хозяйка обладала той степенью шаманской силы, которую приписывали ей

окружающие жители.

Ятиргин с первых же слов о шаманстве сам перевёл разговор на свою жену:

— Ты спрашиваешь: есть ли в нашей земле _вдохновенные_? — заговорил

он. — Моя жена хотя молода, но тоже не лишена _свободных голосов_. Слава

богу! Можно сказать, что не одному человеку помогла в болезни. Но ни против

кого не употребила во зло.

Тылювия, услышав, что разговор коснулся её особы, проявила ещё большую

стыдливость, чем вчера. Зато Тэнгэт, сидевший всё время молча, обнаружил

неожиданную словоохотливость.

— Я тоже высоковдохновенный! — заговорил он. — Именно я, сын Апрыя,

Тэнгэт! Конечно, я молод и застенчив. Когда другие собираются состязаться во

вдохновении, я прячусь между санями на дворе и меня принуждены приводить в

полог силой. Но в моём собственном пологу я каждый день разговариваю с

разнообразными духами. В моём котле с водой живёт старый морж и отзывается

оттуда хриплым рёвом. Когда я ударю в бубен, три волка приходят из-под

постели и воют по очереди. Ворон и гагара пролетают взад и вперёд. Невидимая

рука просовывается сквозь стену и хватает за лицо каждого из

присутствующих!.. Ты увидишь завтра! — говорил он. — Во время

жертвоприношения я ударю в бубен и создам силу в очаге, которая поднимется

сквозь отверстие шатра тонким столбом пламени, и дух будет говорить из

чёрной золы. Моя сила всё умеет. Я могу глотать ножи и извергать дорогие

меха из горла, нырять в море, как рыба, и летать быстрее птицы по небу.

Однажды, когда я сидел в пологу за ужином, враг мой, упившись сердитой

водой, взятой от морских бородачей, разорвал стену полога и ударил меня

ножом в спину, так что я упал на лицо и умер. Но жена посадила меня и

вложила в одну руку бубен, а в другую колотушку из китового уса и стала

барабанить по бубну, сжимая мою руку своей рукой. Тогда явился Кэля и принёс

мою улетевшую душу и вдунул её в отверстие раны, чтобы я ожил и снова стал

смотреть на солнце. А от раны не осталось никакого следа.

Я сказал Тэнгэту, что слава о его подвигах достигла Великой реки

(Колымы) и перешла за неё, что я приехал сюда, намереваясь отыскать его и

услышать его шаманские напевы, и что через несколько дней я нарочно приеду

на его стойбище, желая давать ему ответные откликн.

После этой краткой речи я прямо обратился к Тылювии и стал просить её

доказать нам, что и она одарена вдохновением и что слова её мужа не являются

напрасным хвастовством. Однако застенчивость Тылю-вии оказалась

препятствием, которое было не весьма легко преодолеть. Услышав моё

предложение, она немедленно спрятала уже не лицо, а всю голову под меховое

одеяло, валявшееся подле, и решительно отказывалась отвечать мне хотя бы

одним звуком. Я мог с ней вести переговоры только при помощи мужа, который с

самого начала стал держать мою сторону и, поднимая меховую покрышку,

осторожно уговаривал Тылювию согласиться, на что она отвечала какими-то

невнятными звуками, вразумительными только для одного Ятиргина. Наконец,

после того как я в десятый раз сослался на обычаи гостеприимства, дающие

гостю право на угождение хозяина, и пообещал, что о чудесной силе Тылювии я

расскажу на своей родине всем моим соплеменникам, стыдливая шаманка

поколебалась.

— Спроси его, — тихо сказала она Ятиргину, — разве на его земле люди

тоже стучат в бубен и призывают духов?

Я принужден был отвечать отрицательно.

— Почему же, — недовольно проворчала она, — он так лаком до вызывания

духов?.. Я не понимаю!..

Начались новые уговоры, и наконец действием красноречия и подарком

небольшой связки табачных листьев я вынудил у шаманки согласие, выраженное,

однако, устами нашего непременного посредника.

— Она будет шаманить! — сказал Ятиргин. — Я пойду принесу бубен!..

— Лучше я сама! — сказала недовольным тоном Тылювия, натягивая

мохнатые чулки на свои могучие ноги. — Ты — муж! Сиди в пологу! А только

скажи ему, что я совсем не имею духов после болезни. В вечном кашле, не

знаю, куда девались. Стуча, не могу взывать, взывая, не могу вызвать… Или

они глухие?

Я счёл своей обязанностью протестовать и выразить уверенность, что духи

по-прежнему подвластны её призыву, но Тылювия всё ещё не хотела успокоиться.

— А тебе лучше уйти! — обратилась она к Тэнгэту уже без посредничества

мужа. — Я ведь в твой шатёр не хожу слушать, как ревёт твой морж.

— Эгей! — ответил беспрекословно Тэнгэт и немедленно стал одеваться и

собирать свои вещи.

Так как с его уходом в пологу освобождалось место, я попросил его

позвать Айганвата, который остался у Акомлюки вместе с Митрофаном и

Селивановым.

Бубен Тылювии был обыкновенного чукотского типа — маленький, круглый, с

тонким деревянным ободком и чрезвычайно звонкой перепонкой из оболочки

моржового желудка. Две тонкие полоски китового уса, служившие колотушками,

были привязаны к короткой деревянной ручке бубна.

Чрез несколько минут лампа была погашена, и мы молча сидели среди

непроницаемой тьмы, ожидая начала.

— Э-гэ-гэ-гэ-гэй! — начала Тылювия тяжёлым истерическим вздохом,

который вырвался из её горла болезненной нотой и сразу наполнил все углы

полога. По-видимому, необходимость настроить свои нервы на высоту шаманского

экстаза являлась гнетущим бременем для её души.

— Э-гэ-гэ-гэ-гэй! А-яка-яка-яка-якай!

Оглушительная дробь коротких и частых ударов раскатилась над нашей

головой и загремела, отскакивая от тесных стенок мехового ящика и как будто

стремясь найти себе выход и вырваться наружу.

— Гоу, гоу, гоу, гоу! — запела Тылювия, старательно выделывая голосом

какой-то необыкновенно сложный напев, весьма напоминавший вой метели на

тундре. — Боб-бо, боббо, боббо, боббо!.. Гоу, гоу, гоу, гоу!

По обычаю чукотских шаманов, Тылювия пользовалась бубном как

резонатором, то держа его перед самым ртом, то отводя его вверх и вниз и

отклоняя под самыми различными углами. Ятиргин и Айганват поощряли её

установленными возгласами сочувственного удивления.

— Гычь! Гычь!.. Правда!..

Благодаря акустическим свойствам полога звук голоса Тылювии совершенно

утратил локализацию, и мы перестали связывать его с тем определённым местом

на левой стороне, где сидела шаманка. Большей частью он казался исходящим из

независимого центра, находившегося приблизительно посредине потолка, потом

облетал полог справа налево и слева направо, кружился над нашей головой,

бился об стены. Голос Тылювии становился громче и громче, стук колотушки

превратился из частой дроби в непрерывный грохот, а духи действительно не

хотели приходить.

— Приди, приди, приди! — взывала Тылювия. — А-яка-яка-якай!.. Боббо,

боббо, боббо!

— Ух! — вздохнула она, внезапно прерывая стук. — Бубен худ, звонкости

мало. Голос не долетает до зарубежного мира.

Через минуту призыв возобновился с удвоенной силой. Под грохот колотушки

один за другим раздавались самые причудливые напевы. Одни из них были

сложены старинными шаманами много веков тому назад и переходили от поколения

к поколению, тщательно запоминаемые нововдохновенными учениками, другие были

созданы Тылювией в течение тех таинственных месяцев, когда она лежала в

пологу, изменяя свой пол, и старалась шаманством избавиться от преследований

грозного духа неведомой болезни, третьи были плодом импровизации и

продолжали создаваться при каждом новом общении с ‘вольными голосами’. К

моему удивлению, среди хаоса запутанных и бесформенных звуков я мог уловить

отрывки, запечатлённые своеобразной красотой и обладавшие даже мелодией,

которая вообще совершенно чужда пению туземных племён северо-восточной Азии.

— Приди, приди, приди! — взывала Тылювия. — Гоу, гоу, гоу!.. Убуу-уу,

буу, буу, буу!..

Мне казалось, что пение Тылювии продолжается уже долго. Спёртая духота

полога после долгого дня, проведённого на морозе, так и охватывала голову, и

совершенно неожиданно для самого себя я впал в дремоту.

Меня разбудил высокий странный звук, который, казалось, раздался на

необычайной высоте.

— Гычь! — воскликнул было Айганват, но голос его пересёкся. Ему было

не по себе.

Звук повторился опять.

— Приди, приди, приди! — взывала Тылювия.

Через минуту она забилась и зафыркала с необычайной силой. Треск бубна

раздавался адским грохотом.

— Бубен мой плох! — сказала Тылювия, прерывая стук. — Сам видишь!..

Дохни на него, чтобы он стал звончее!..

Из противоположного угла полога послышались такие странные неожиданные

звуки, полузадыхавщиеся, проникнутые неизъяснимым хрипением, которые,

конечно, могли принадлежать только духу.

— Это её муж! — сказал мне Ятиргин тихонько. — Другой муж,

настоящий!.. Вот послушай только что будет!..

Голос другого мужа, несмотря на свою сверхъестественность, имел довольно

заметное сходство с голосом Тылювии. Он был такой же сиплый, простуженный,

раздаивавшийся каким-то хрипучим шёпотом вместо полного звука. Тылювия не

замедлила объяснить нам причину этого сходства.

— Он говорит, что простудился и хворал, оттого сначала не хотел

приходить, — пояснила она непонятные слова духа. — А разве вы тоже

простуживаетесь? — прибавила она со смехом.

В ответ раздался хриплый ряд непонятных, с трудом выдавливаемых слов, на

этот раз уже из другого угла. Дух успел переместиться и теперь находился у

моих ног.

— Зачем ты ходишь? — с неудовольствием сказала Тылювия. — Будет тебе!

Вот, дохни на бубен!

Раздалось резкое дуновение невидимых губ. Перепонка бубна вздрогнула и

щёлкнула, бубен подскочил и ударился об низкий потолок.

— Ого! — сказала Тылювия.

Вслед за этим раздался такой оглушительный грохот обеих колотушек, что я

невольно зажал уши.

— Слышишь? — сказал Ятиргин. — Совсем другой бубен!..

Бубен действительно сделался звончее прежнего, треск колотушек теперь

раздавался с такой силой, что я положительно опасался за целость зыбкого

мехового потолка над нашей головой.

Побарабанив немного вместе с Тылювией, её таинственный супруг из другого

мира удалился в направлении, противоположном тому, откуда пришёл, и

последний звук его голоса опять раздался на неизмеримой высоте, за пределами

шатра, но уже слева.

Вслед за ним явился последовательно целый ряд духов, представших перед

нами в бесконечном разнообразии звуков.

Хриплое карканье ворона начиналось чуть слышно вдали и, постепенно

приближаясь, врывалось в полог, как буря, налетало на бубен с громким

хлопаньем крыльев, поднимало неистовый стук запасной колотушкой и уносилось

в ночную даль. Волчий вой доносился из глубины земли, потом становился

ближе, раздавался в самом пологе и, побарабанив на бубне, в свою очередь

удалялся в вышину. Невидимый пёс являлся на зов шаманки и с такой силой

отряхивался над бубном, что стены полога вздрагивали и тряслись. Самые

неестественные голоса прилетали с различных сторон, гремели, хрипели,

ворчали и выли в разных углах полога, блуждали взад и вперёд, произносили

отрывистые фразы на непонятном языке и опять улетали в пространство. Излишне

говорить, что два голоса никогда не раздавались в одно время и что шаманская

песнь Тылювии раздавалась только в промежутках между звуками ‘вольных

голосов’.

Зато рука её ни на минуту не отрывалась от колотушки и всё время

извлекала из бубна резкий, сухой треск, время от времени усиливавшийся

аккомпанементом второй колотушки, так как каждый сверхъестественный

посетитель считал своим долгом блеснуть пред нами в качестве магического

барабанщика. К сожалению, скоро выяснилось, что, несмотря на добрую волю

Тылювии, интерес шаманского представления не может подняться выше, так как

оно не имеет никакого определённого объекта. Многие духи, являясь,

спрашивала нас, что нам нужно, и мы не умели дать ответа на этот простой

вопрос. Под руками не было никакого больного, которому нужно было бы добыть

облегчение, и если у каждого из нас были враги, то никто не решился

попросить духов наслать на них кару и гибель. Иногда Тылювия давала духам

простосердечный ответ, что любопытствующий чужестранец желал послушать их

голос и просил её вызвать их на короткое время из заоблачного мира. Духи,

впрочем, относились довольно добродушно к этому назойливому любопытству и,

по-видимому, только не желали долго оставаться у нас в пологу, где их не

удерживали никакие определённые просьбы или обещания. Засвидетельствовав

своё присутствие несколькими непонятными словами или просто криками и

побарабанив на бубне, они тут же удалялись, освобождая место другим.

Многие, в виде особой любезности, предлагали нам послушать ‘их дыхание’

и с этой целью затягивали свои напевы, которые, впрочем, ничем не отличались

от напевов самой Тылювии. Два духа с холерическим темпераментом, почти

одновременно явившиеся с противоположных сторон, затеяли перебранку на

чистейшем чукотском диалекте и под конец даже собирались драться, но были

остановлены увещаниями шаманки. Иные из духов проявляли проказливость нрава.

Они швыряли и перетряхивали посуду, плескали водой из котла в разные

стороны, выдёргивали из-под нас постели, даже кидали в нас неизвестно откуда

взявшимися поленьями. Один раз невидимая рука совсем приподняла полог над

нашей головой, и мы на мгновение увидели тусклый свет звёздной ночи,

вливавшийся в высокий шатёр сквозь дымовое отверстие. Всё это время рука

Тылювии не переставала стучать в бубен, свидетельствуя о том, что

_вдохновенная_ не принимает никакого участия в этих проделках. Если бы не

оригинальность обстановки, можно было бы подумать, что находишься на

спиритическом сеансе, где-нибудь за много тысяч километров от этой полярной

пустыни.

Надо заметить, что миниатюрные размеры полога делали гораздо более

трудным для наших сверхъестественных гостей сохранение неуловимости, но они

вертелись буквально у нас под носом, не производя лишнего шума и никого не

задевая.

Дольше других прогостил у нас один дух, прилетевший, по его собственным

словам, из девятой вселенной. Это была особа женского пола, которая сначала

говорила на обычном непонятном языке, свойственном заоблачным сферам. На

приглашение Тылювии говорить по-чукотски она выразила опасение, что мы

станем смеяться над её произношением, но потом всё-таки заговорила,

действительно варварски бормоча и проглатывая звуки.

Она объяснила, что ей было трудно решиться прийти к нам, так как она

большая домоседка и редко посещает чужих людей, но ей не хотелось отказывать

Тылювии в её просьбе. Вероятно, это была какая-то старая дева, ибо она не

преминула довольно жеманным тоном прибавить, что ей стыдно быть в

присутствии стольких мужчин.

Однако, пропев свой напев и постучав колотушкой по бубну, она медлила

уходить и после незначительных переговоров захотела исполнить обязанности

духа-охранителя и стала объяснять при помощи различных окольных и

причудливых оборотов речи, что у Ятиргина есть враг, которого он должен

остерегаться. При дальнейших разъяснениях враг оказался долговязым Энмувией,

недавним соперником в борьбе мужа Тылювии. Оказывалось, что Энмувия в

минувшую ночь творил заклинания, имевшие целью ослабить силу Ятиргина, и

поэтому-то ему дважды удалось приподнять его и отбросить наотмашь.

В утешение она произнесла несколько неясных выражений, по-видимому

заключавших в себе урозу против Энмувии. Покончив с Ятиргином, она стала

приставать к Айганвату, что он обидел каких-то ‘чёрненьких жителей пустыни,

ходящих пешком’, но ни за что не хотела дать более подробных объяснений.

Наконец я выразил догадку, что дело идёт о медведях. Айганват не на шутку

перепугался, особенно когда невидимая гостья погрозила ему, что, в возмездие

за обиды чёрненьким, его ожидает истощение сил и невозможность предаваться

его любимому занятию — охоте на диких оленей. Взволнованным голосом он стал

оправдываться, уверяя, что он никогда не обижал чёрненьких, ходящих пешком.

Я напомнил ему, что в прошлом году, во время одной из наших поездок, он

ходил на лыжах осматривать медвежью берлогу.

— Я не виноват! — укоризненно ответил он. — Это ты! Ты посылал!.. Да

и никого там не было, пустая берлога…

Как бы то ни было, обстоятельство это осталось без дальнейшего

разъяснения, ибо интересная гостья вдруг объявила, что дыхание её слабеет,

и, постучав на прощание в бубен, удалилась из полога, конечно, торопясь

возвратиться в своё покинутое жилище.

Тылювия после этого ещё довольно долго продолжала распевать свои напевы

и вызывать духов, но они не представляли особенного интереса. Ятиргин

наконец заснул. Айганват не спал по необходимости и время от времени усталым

голосом выкрикивал формулы ответов. Я тоже чувствовал непреодолимое влечение

к сну, но никак не мог собраться с духом для того, чтобы попросить Тылювию

отложить в сторону бубен. Наконец она, по-видимому, поняла, что пора

прекратить. Вызвав из бубна целую серию трескучих залпов и пропев подряд

около десятка очень длинных и сложных напевов, она остановилась и сказала:

— Уже рассветает, а вставать надо рано… Может быть, вы хотите

спать?..

Мы с Айганватом, в качестве гостей, воздержались от прямого ответа,

только Ятиргин громким храпом выражал своё мнение по этому поводу.

— Завтра будет служение, ещё много будем шаманить, — сказала

Тылювия. — Но если тот хочет, — прибавила она после короткой паузы,

очевидно имея в виду меня, — то я готова ещё шаманить, пока не настанет

большой свет!..

Устрашённый этой перспективой, я выразил наконец, что я совершенно

удовлетворён. Лампу опять зажгли. Ятиргин проснулся и смущённо протирал

глаза. Но Тылювия, по-видимому, не хотела спать и не имела усталого вида.

Трагическое выражение её лица смягчилось гордым сознанием шаманской силы и

самодовольством успеха. Она уже не выказывала прежнего смущения и, встретив

мой взгляд, даже улыбнулась, раздвинув огромный рот, вооружённый двумя

рядами крупных белых зубов.

— Ты не устала… Диво!.. — сказал я. — Мы слушать устали, а тебе

ничего!..

— Я отчего устану? — возразила шаманка. — Я мало пела, всё больше

духи… А бубном я когда-то от болезни излечилась…

Через пять минут мы все спали крепким сном, совершенно позабыв о духах.

На другой день действительно состоялось торжественное служение богам,

которое ознаменовалось многими любопытными эпизодами, но описание их увлекло

бы меня слишком далеко из пределов настоящего очерка. Относительно

дальнейшей судьбы различных людей, присутствовавших на бегу, скажу только о

Толине. Он не избежал-таки влияния злых чар, тайно творимых его врагами, и

через месяц после нашей последней встречи скоропостижно умер на большом бегу

во время ярмарки, возвращаясь от межи с только что взятым призом в руках.

Общественное мнение обвинило в его смерти Коколи-Ятиргина, выступившего его

соперником и на этот раз.

Для того чтобы уклониться от мести раздражённых родственников Толина,

Коколи-Ятиргин в ближайшую ночь после рокового бега бежал с ярмарки, покинув

большую часть своего имущества, и, приехав на своё стойбище на реке

Росомашьей, немедленно укочевал с семьёй и стадом на восток, к самому мысу

Пээк. Впрочем, были примеры, что оружие мстителя настигала убийцу даже на

более далёком расстоянии.

1899?

____________________________________________________________________________

Текст публикуется по книге:

Тан-Богораз В. Восемь племен. Воскресшее племя: Романы, рассказы /Сост.

Е.А.Куклиной, Посл. Вл.Муравьева.- Иркутск, Вост.-Сиб. кн. изд., 1987.- 576

с., илл.- (Б-ка ‘Под полярными созвездиями’).- 50000 экз., 2 р. 70 к.- Из

сод.: На реке Росомашьей: Рассказ, с.471-527.

(f) OCR by TorfNN, 2007/06/29

Читайте также: