На поруках, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

E. Чириковъ.

На порукахъ.

Неоконченная повсть.

Каждый вечеръ Марья Тимофеевна ходила на станцію желзной дороги къ пассажирскому позду. Поздъ всегда подкатывался къ деревянной платформ какъ-то неожиданно для Марьи Тимофеевны и всегда заставалъ ее врасплохъ, на неотвязныхъ думахъ о томъ, что тамъ случилось съ Колей и что теперь будетъ… Ударъ сигнальнаго колокола и шипніе пара пробуждали ее, углубленную въ эти думы, и она опрометью кидалась на платформу и начинала метаться отъ вагона къ вагону, отыскивая Колю. Она жадно разсматривала толпившійся на платформ народъ, заглядывала въ окна вагоновъ,— и ея сердце вздрагивало всякій разъ, когда на глаза попадались золотыя пуговицы или фуражка съ синимъ околышемъ.

Такъ было уже нсколько дней: поздъ подползалъ къ станціи, выбрасывалъ маленькую кучку сренькихъ людей, торопливо отвчалъ станціонному колоколу визгливыми свистками и улеталъ въ даль, оставляя по себ клочки разорванной ленты сизаго дыма. Однажды пріхалъ мстный исправникъ, встрченный исправницею и кучею ребятишекъ, въ другой разъ пріхала докторша и настоятель мужского монастыря, о. Порфирій… А Коля не прізжалъ… ‘Что-же это значитъ? Ахъ, дти, дти!’ Марья Тимофеевна наскоро отпрала съ глазъ слезинки и продолжала блуждать взоромъ по платформ. Не довряя себ, она спрашивала мужика въ фартук и съ бляхой на груди:

— Куда теперь этотъ поздъ отправился?

— Въ Москву, бабушка, въ блокаменную, бабушка,— шутливо отвчалъ мужикъ, счищая метлою заслженную платформу.

— А приходилъ отъ изъ Кіева?

— Изъ Кіева, изъ Кіева,— уже сердито говорилъ мужикъ.

Марья Тимофеевна смотрла въ ту сторону, гд по ея расчету долженъ былъ находиться Кіевъ,— и лицо старухи складывалось въ странную улыбку, грустную и нжную, потому что тамъ, далеко-далеко, въ туман наступающихъ сумерекъ весенняго вечера, передъ ней вставалъ дорогой образъ смуглаго юноши въ студенческомъ мундир.

— Постой-ка, старушка! Посторонись маленько! — говорилъ мужикъ съ бляхой, задвая метлою по ногамъ Марьи Тимофеевны.

Она отрывалась отъ Кіева, образъ смуглаго юноши исчезалъ, и, вздыхая, Марья Тимофеевна уходила прочь, полная тревоги и горечи, безпомощная и растерянная, дйствительно похожая теперь на одну изъ тхъ божьихъ старушекъ, которыхъ всякій считаетъ себя въ прав называть ‘бабушкой’. Сперва она шла медленно, а потомъ торопилась: всякій разъ у ней появлялась надежда на то, что, быть можетъ, она проглядла Колю и, возвратившись, найдетъ его дома… Плохо стала видть, а въ сутолок долго-ли проглядть? Надо завести очки… Чмъ ближе Марья Тимофеевна подходила къ дому, тмъ надежда застать тамъ Колю казалась ей правдоподобне, и она съ бьющимся сердцемъ входила въ калитку маленькаго утопавшаго въ зелени домика, такого-же старенькаго, какъ сама Марья Тимофеевна. Наврное, Коля сидитъ, а отецъ бранитъ его… Что ужъ тутъ бранить? Не воротишь. Главное — былъ бы здоровъ. Не вс кончаютъ курсъ въ университет, а живутъ себ… Съ тревогой Марья Тимофеевна бралась за скобку калитки, съ тревогой поднималась по ступенькамъ крыльца и съ замираніемъ духа отворяла дверь въ комнаты…

Нтъ! Не пріхалъ!

Старикъ ходилъ по комнат въ стоптанныхъ туфляхъ, сердито откашливался, стараясь скрыть свое волненіе,— и, когда въ дверяхъ появлялась одна Марья Тимофеевна, безъ Коли,— отворачивался и ворчливо произносилъ:

— И нечего встрчать!..

Потомъ онъ оборачивался къ старух, разводилъ руками и добавлялъ:

— И понятно!

Наступало продолжительное молчаніе. На душ у обоихъ было тяжело, оба думали объ одномъ и томъ-же, оба были готовы расплакаться, но крпились и упорно молчали,— и отъ этого молчанія въ комнатахъ становилось тоскливо и душно. Большіе стнные часы съ гирями протяжно стучали маятникомъ и, казалось, повторяли фразу Степана Никифоровича:

— Нечего ждать! нечего ждать!..

И старикамъ рисовались всякіе ужасы…

Иногда къ нимъ приходилъ мстный казначей Ардальонъ Михайлычъ. Они со Степаномъ Никифоровичемъ были большіе пріятели…

…Ардальонъ Михайлычъ разсказывалъ, что онъ читалъ, при этомъ онъ много фантазировалъ, путалъ ‘Русскую Старину’ съ разными историческими романами, прочитанными имъ въ ‘Нив’, и наводилъ на стариковъ такой ужасъ, что они иногда всю ночь напролетъ не спали, ворочались и вздыхали…

И потому Степанъ Никифоровичъ всякій разъ, когда жена возвращалась со станціи одна, повторялъ:

— И нечего ждать!

Говорилъ онъ это довольно сурово, но потомъ шелъ на огородъ. Тамъ была у нихъ старая, обросшая травой баня съ однимъ квадратнымъ окошечкомъ. Старикъ потихоньку уходилъ въ эту баню, запирался тамъ и на свобод плакалъ, какъ маленькій ребенокъ, и съ отчаяніемъ причиталъ:

— Только бы остался живъ, Господи! Только! Больше ничего не надо!..

Однажды утромъ, когда Степанъ Никифоровичъ былъ на служб, а Марья Тимофеевна возилась на кухн,— къ домику подъхалъ, дребезжа ржавыми крыльями, старомодный шарабанъ. Марья Тимофеевна посмотрла въ окно и выронила изъ рукъ тряпку: около шарабана стоялъ студентъ, тощій, долговязый, и ждалъ, когда возница взвалитъ себ на плечи старый чемоданъ. Студентъ стоялъ къ окнамъ спиною, но для Марьи Тимофеевны было достаточно этого стараго чемодана, чтобы кинуться на крыльцо.

— Коля! Колюша! — закричала она и со смхомъ сквозь слезы кинулась къ юнош и стала цловать его. Она просто не врила своимъ глазамъ, что Коля вернулся, смотрла ему въ лицо и все спрашивала:

— Здоровъ-ли? Здоровъ-ли?

— Ничего…

— А мы просто измучились! Чего только не передумали! Простили, что-ли, тебя?! Господи!.. Живъ!..

Юноша, смуглый, съ худымъ нервнымъ лицомъ, отвчалъ грустной улыбкой и какъ-то конфузливо, словно чувствовалъ неловкость передъ этой задыхающейся отъ счастья старухой и ея чрезмрными ласками, отъ которыхъ онъ давно отвыкъ.

— Дай-ка мн узелъ-то! Я — сама! Вотъ когда не ждешь-то… А я каждый день хожу тебя встрчать… Просто ума не приложимъ: что съ тобой случилось?!.

— Ничего особеннаго… Посидлъ маленько…

— Въ крпости?.. И Господь вынесъ?!. Я, Коленька, молилась. Совсмъ простили?..

— Не простили, а… прислали къ вамъ на поруки — конфузливо улыбаясь, сказалъ студентъ.

— А потомъ? Что съ тобой сдлаютъ?..

— Да ничего особеннаго… Черезъ два года опять поступлю…

— Я какъ-то разъ увидала студента: прозжалъ мимо нашей станціи,— спросила про тебя, а онъ ничего про тебя не зналъ…

— Гд-же всхъ знать! Насъ много, мамаша…

— Ты, наврно, сть хочешь?.. Какой ты худущій! Я — сейчасъ!..

II.

Вотъ онъ и дома!

Все по старому. Чисто прибраны маленькія комнаты, на окнахъ — занавски, чахлые цвты: герань, винная ягода, плющъ, на стн — знакомые часы съ гирями и подковой для правильности хода, круглый столъ передъ вычурнымъ диваномъ покрытъ вязаной скатертью домашняго издлія съ узорами, напоминающими о чемъ-то далекомъ, минувшемъ… Кажется, съ самаго рожденія видлъ онъ эти узоры и вотъ это ржавое пятно отъ пролитыхъ чернилъ! Въ простнк межъ окнами — гвоздикъ, и на немъ аккуратно висятъ номера газеты ‘Свтъ’. Изъ оконъ видна широкая лужайка и улица, тихая, безлюдная… Все такъ-же торчитъ на угольномъ дом скворечница, а на воротахъ вертится игрушечная мельница… Гуси ходятъ по лужку съ желтыми пушистыми гусенятами, а въ крапив подъ заборомъ спитъ, вздрагивая ушами, свинья…

Николай улыбнулся: словно только вчера онъ видлъ и этихъ гусей, и эту свинью!..

Голуоое, безоблачное небо опрокинулось надъ городкомъ, такое кроткое, ласковое и лнивое. Ласточки высоко-высоко вьются въ неб, а черная галка, раскрывъ клювъ и ослабивъ крылья, сидитъ на длинномъ забор…. Собака плетется чрезъ лужокъ, высуня языкъ, апатичная, безучастная, съ опущеннымъ хвостомъ. А вотъ и человкъ идетъ!.. Не торопится — тоже: пылитъ сапогами, смотритъ въ землю и плюетъ шелухой подсолнечныхъ смячекъ. Мальчишка съ большимъ животомъ и босыми ногами, подстегивая себя кнутикомъ, проскакалъ черезъ улицу верхомъ на палочк, а другой, оставшійся у воротъ, заплакалъ. Должно быть, этотъ, съ большимъ животомъ, отнялъ у него лошадку… Воробьи шумятъ въ кустахъ сирени въ палисадник, суетятся, дерутся, торопятся и кричатъ, какъ торговки на базар… Одинъ воробей вскочилъ на втку, около самаго окна, и бокомъ, съ осторожнымъ любопытствомъ посмотрлъ на Николая. Потомъ зачирикалъ и улетлъ, и сейчасъ-же прилетли и сли на туже вточку два воробья… На подоконник — тарелка съ коричневой бумагой, на которой нарисована одна большая муха въ середин и очень много маленькихъ — вокругъ. На этой бумаг лежитъ вверхъ ножками одна настоящая мертвая муха… Отецъ съ ранней весны принимается воевать съ мухами. Онъ любитъ это занятіе. Наврно, и хлопушка есть гд-нибудь. Да вонъ она! на стн, надъ ломбернымъ столомъ. Все на томъ-же мст, гд висла когда-то давно…

Николай прислъ къ окну и сталъ смотрть на улицу ,— и радость, которая шевельнулась въ сердц юноши въ тотъ моментъ, когда шарабанъ съ грохотомъ подкатилъ къ родному домику съ палисадникомъ, вдругъ потускнла, затуманилась и исчезла. И Николаю сдлалось скучно. При вид этой улицы со скворечницей, гусями на лужк и свиньей подъ заборомъ, онъ почувствовалъ себя одинокимъ въ этихъ чистенькихъ уютныхъ комнаткахъ со ‘Свтомъ’, вязаной скатертью и хлопушкой. Никому здсь не важно и даже не интересно, что длается гд-то тамъ, далеко, въ большихъ городахъ, гд жизнь кипитъ, какъ вода въ котл надъ огнемъ, и гд казалось, что все, случившееся тамъ за послдніе мсяцы, полно глубокаго смысла и значенія для всхъ безъ исключенія людей… Теперь у Николая явилось такое ощущеніе, словно есть дв жизни, совершенно различныя, не имющія между собой ничего общаго и обреченныя на вчное непониманіе и разобщенность: одна тамъ, откуда онъ пріхалъ, а другая здсь, и та жизнь похожа на прочитанную сказку, а эта — самая настоящая, непреложная и неизмнная, какъ законъ природы.

— Ты вдь, Коленька, любишь рыбу?

Николай оглянулся: мать, полная хлопотливости и радости, стояла въ дверяхъ съ засученными рукавами.

— Рыбу?.. Ничего… все равно…

— Такъ я теб рыбки обжарю… Карасей въ сметан!..

Николай вспомнилъ сказку про ‘Золотую рыбку’, вспомнилъ, какъ, вернувшись домой, старикъ нашелъ опять старое, худое корыто. Должно быть, старикъ испытывалъ тогда нчто подобное, что испытываетъ теперь онъ, Николай…

— А покуда иди-ка закуси! Ты раньше очень любилъ эту штуку! — сказала мать, ставя на столъ шипящую сковородку.— Бунтари вы этакіе! Изъ-за чего бунтуете? чего хотите?..

Марья Тимофеевна не дождалась, что отвтить сынъ и, видимо, не интересовалась тмъ, ‘чего они хотятъ’,— она сейчасъ-же скрылась въ кухн, гд потрескивало на огн кипящее масло… Потомъ она принесла тарелку съ цлой горой хлба и посовтовала:

— Не спорь только, Коленька, съ отцомъ: посердится и перестанетъ. Ты соглашайся съ нимъ,— онъ старикъ, прожилъ много, а ты только на ноги поднимаешься. Жизнь-то прожить — не поле перейти!..

— А отецъ когда приходитъ?

— Все по-старому: въ три.

— Гд онъ теперь служитъ?

— Все тамъ-же, въ опек, засдателемъ… И жалованье все тоже… Не прибавили! Да и то слава Богу: онъ вдь ужъ старъ, совсмъ писать не можетъ: рука у него трясется…

— Трясется? — тревожно спросилъ Николай.

— Трясется, Коленька! Я теб писала вдь: врод паралича съ нимъ было. Вотъ мы все надялись, что… Ну, да что ужъ! Не воротишь… Кушай, покуда не простыло!..

Николай лъ вяло, по временамъ взглядывалъ на мать и думалъ о томъ, что она сильно постарла за эти два года, которые онъ пробылъ въ Кіев: больше сдыхъ волосъ и углы рта опустились еще ниже, руки стали еще какъ будто костляве, а спина согнулась еще больше.

Марья Тимофеевна тревожно посматривала на часы: она ждала Степана Никифоровича изъ опеки и волновалась отъ радости, страха и нетерпнія. Ей хотлось, чтобы Степанъ Никифоровичъ поскоре обрадовался прізду сына, но она боялась, какъ-бы отецъ сгоряча не обидлъ сына, а сынъ не сказалъ-бы чего-нибудь лишняго отцу,— и Марья Тимофеевна трепетала и отъ радости и отъ страха за то, какъ все это обойдется…

— Еще отцу сидть два часа въ опек. Очень ужъ у нихъ тамъ мухъ много. Раздражаютъ он папашу, и онъ всегда приходитъ домой сердитый,— предупредила Марья Тимофеевна.

Николай тоже волновался. Онъ и желалъ поскоре увидть отца и тревожился, какъ-бы встрча съ нимъ не омрачилась упреками… А разговоръ неизбженъ. Николай все-таки тревожился, непріятная робость копошилась въ его душ,— и онъ тоже посматривалъ на часы, стрлка которыхъ медленно подползала къ тремъ.

— Папаша идетъ!

Медленно и чинно шагая по лужку, приближался къ дому Степанъ Никифоровичъ. Николай узналъ его издалека по походк, которая была чрезвычайно величественна. Видимо, Степанъ Никифоровичъ чувствовалъ себя въ родномъ городк не маловажной персоной. На немъ была широкая люстриновая крылатка стального цвта, на голов — фуражка съ кокардой, въ рук — массивный дождевой зонтикъ, а подъ мышкой — портфель.

— Что-то несетъ отецъ…

— Это — портфель!— ласково замтила мать. — Онъ всегда его носитъ съ собой. Иногда — пустой, а носитъ. И зонтикъ тоже: и безъ дождя беретъ… на всякій случай…

Когда Степанъ Никифоровичъ поровнялся съ гусями, и гусыня, вытянувъ впередъ шею, устремилась съ явнымъ намреніемъ ущипнуть за ногу Степана Никифоровича,— онъ пріостановился, поднялъ высоко голову и погрозилъ пальцемъ. И гусыня сейчасъ-же опустила шею, подобрала ее и, вздрагивая хвостомъ, вернулась къ гусенятамъ, а Степанъ Никифоровичъ чинно и важно послдовалъ дальше, размахивая крыльями своей широкой накидки.

Николай вышелъ за ворота.

Степанъ Никифоровичъ не торопился: онъ уже зналъ, что Колька пріхалъ: ему сказали объ этомъ въ опек.

— А-а! пожаловалъ! — произнесъ онъ, слегка улыбнулся, но не прибавилъ шагу, продолжая идти съ прежнимъ величіемъ. Степану Никифоровичу казалось, что неумстно обнаруживать передъ провинившимся молокососомъ ту радость, которая всколыхнулась въ родительскомъ сердц при вид совершенно цлаго и невредимаго Кольки, того самаго Кольки, котораго онъ только наканун видлъ во сн въ ужасномъ положеніи: будто-бы его приговорили къ разстрлу, и онъ прибжалъ домой проститься, растерзанный, блдный, съ запекшимися губами и почему-то босой…

— Здравствуй, отецъ!

— Здравствуй, братецъ!

Старикъ поцловалъ Кольку довольно холодно, крякнулъ и спросилъ:

— Давно пріхалъ?

— Сегодня утромъ.

— Очень радъ, очень радъ! — сказалъ Степанъ Никифоровичъ такимъ тономъ, какимъ онъ встрчалъ гостей.

На крыльцо выскочила Марья Тимофеевна. Она, по обыкновенію, пропустила важный моментъ: не видала, какъ произошла встрча отца съ сыномъ. Видя, что они идутъ молча, не глядя другъ на друга, Марья Тимофеевна начала смягчать положеніе дла:

— Слава Богу, папаша: вернулся-таки твой Колька! и напрасно ты испугался вчерашняго сна: живъ и здоровъ, а это — главное… Идите обдать! Что, мухи тебя тамъ, папаша, зали?

Степанъ Никифоровичъ не отвтилъ на вопросъ о мухахъ: онъ отлично понималъ, что мухи тутъ больше для отвода глазъ. Сли за обдъ. Папаша лъ серьезно, словно священнодйствовалъ, ^,и съ какимъ-то благоговніемъ ломалъ хлбъ и опускалъ въ щи ложку. Только изрдка онъ задавалъ сыну краткіе вопросы:

— Выпустили?

— Да.

— Арестантомъ, значитъ, побылъ?

— Да.

— На поруки къ родителямъ, значитъ?

— Да.

Только посл щей старикъ началъ говорить пространне.

— Что-же ты, братецъ, намренъ теперь длать?

— Потомъ поступлю опять.

— Сначала, значитъ. Ну, а если опять выгонятъ? Опять сначала?

— Ну ужъ ты, папаша! Все сначала да сначала!.. Богъ дастъ, когда-нибудь и конецъ будетъ,— смягчила Марья Тимофеевна.

— Всему конецъ бываетъ: это, Марья Тимофеевна, законъ природы! — хмуро возразилъ Степанъ Никифоровичъ, отирая усы салфеткой.— Когда-нибудь и намъ съ тобой будетъ конецъ… Пожили,— умирать пора… За что-же, братецъ, тебя выгнали?

— За участіе въ безпорядкахъ.

— Такъ. Отмнно! Ну, а посадили за что?

— Такъ. Собственно, я и самъ не знаю…

— ‘Такъ’? Гм! Такъ ничего, братецъ, не бываетъ… Что имемъ, не хранимъ, потерявши, плачемъ! Вотъ уже никакъ не ожидалъ отъ тебя, братецъ, такихъ художествъ!

— Художествъ? Странное понятіе! — промычалъ Николай и сталъ ерошить на голов волосы.

— А то какъ-же? Восемь лтъ въ гимназію платилъ, репетитора нанималъ, ранцы, книги, пеналы тамъ разные, сюртучки да брючки… Разсчитывалъ, что когда-нибудь все это мн зачтется, а выходитъ,— на томъ свт, братецъ, угольками!..

— Это ужъ, папаша, ты напрасно высчитывать сталъ,— вмшалась Марья Тимофеевна, видя, что разговоръ принимаетъ жесткій характеръ.— У всхъ есть дти и вс на нихъ тратятся. Безъ этого ужъ нельзя. Мальчикъ не виноватъ, что ему нужны сюртучокъ да брючки… Да и нехорошо оно какъ-то выходитъ… считать-то! Грхъ это!…

— Я это такъ, къ слову пришлось… Какіе тамъ счеты! — смущенно откашливаясь, возразилъ Степанъ Никифоровичъ.— Намъ съ тобой ничего не надо. Намъ съ тобой не долго жить осталось,— все равно, для насъ никакой корысти тутъ быть не можетъ. Я это такъ, къ слову… Но только обидно, жалко и досадно! Хотлось поскоре на ноги поставить, въ люди вывести, хоть однимъ глазомъ увидть, что добился этого, а тамъ и лечь на покой… Ну, что-жъ… видно, всякъ самъ своего счастія кузнецъ!..

— Счастье счастью рознь,— тихо, съ хрипотой въ голос произнесъ Николай.— Всякій понимаетъ счастье по своему и въ этомъ все несчастье… Другому честь дороже всякаго счастья…

— Велика честь, коли нечего сть! — сердито, возвысивъ голосъ, отвтилъ Степанъ Никифоровичъ и началъ молиться посл обда.

— Гд ужъ намъ понять? — сказалъ онъ, окончивъ молитву,— мы люди старые, отжившіе… На что мы годимся? Свалить насъ скоре въ могилу, какъ мусоръ — вотъ и все!

Марья Тимофеевна моргнула старыми глазами Степану Никифоровичу и съ досадой махнула рукой.

— Ты, Коля, ничего не лъ… съ разговорами-то вашими! — сказала она.

— Благодарю васъ,— сказалъ Николай.

— Не стоитъ, братецъ! — со вздохомъ отвтилъ отецъ.

Николай взялъ фуражку.

— Ты куда-же, Коленька? — съ безпокойствомъ спросила мать.

— Пойду… пройдусь..

Когда Николай вышелъ на крыльцо, чрезъ раскрытыя окна слышался сердитый шопотъ объясняющихся стариковъ: Марья Тимофеевна говорила, что нельзя-же такъ сразу накидываться на мальчика,— какъ ни какъ, а единственный сынъ! Надо пожалть ребенка! Онъ и самъ не радъ… А Степанъ Никифоровичъ упавшимъ тономъ повторялъ:

— Но что особеннаго я, матушка, сказалъ? Что особеннаго?

III.

Николай ушелъ за городъ. Грустно посвистывая, онъ медленно шагалъ по дорог, мимоходомъ срывалъ съ придорожныхъ березокъ молодые клейкіе листочки, мялъ ихъ въ рук и о чемъ-то сосредоточенно думалъ. По временамъ онъ останавливался, окидывалъ взоромъ необъятное море зеленющихъ хлбовъ, синюю даль безконечной равнины, и опять въ душу его лилось безнадежное отчаяніе. Кругомъ было безмятежно тихо. Гд-то въ поднебесьи заливался жаворонокъ. Блыя тучки висли неподвижно въ недосягаемой высот… Въ кустахъ, по овражку, грустно куковала кукушка. Все жило своей жизнью и все, чмъ онъ жилъ тамъ, въ большомъ город, что считалъ самымъ важнымъ и значительнымъ въ жизни, здсь казалось случайнымъ, мимолетнымъ и непримнимымъ. Здсь главное — здоровье, и если здоровье въ порядк, то задача жизни кажется вполн разршенной. Остается смотрть на эту благодатную мирную картину зеленющихъ равнинъ, утопать душой въ созерцаніи этихъ безконечныхъ полей и кроткихъ небесъ и успокоиться: ничего не ждать, какъ ничего не ждутъ эти поля, это безстрастное небо, эти неподвижныя блыя тучки. Все будетъ по старому: будутъ приходить зима и лто, поля и луга будутъ въ свое время зеленть или покрываться блой скатертью глубокихъ сугробовъ, будетъ пть жаворонокъ или каркать воронъ на сухой сосн, скрипть по извивающимся проселочнымъ дорогамъ крестьянскія телги, по понедльникамъ на городской площади будутъ происходить базары, съ крикомъ, скрипомъ немазанныхъ колесъ, съ пьяными мужиками и слпыми нищими… и больше ничего не будетъ…

Однажды Николай запутался въ незнакомомъ город. Шелъ-шелъ и думалъ, что идетъ все впередъ и что ушелъ очень далеко… И вдругъ, совершенно неожиданно для себя, увидалъ, что пришелъ именно къ тому мсту, къ тому перекрестку, откуда вышелъ. Теперь случилось что-то похожее: какъ далека казалась эта безмятежная невозмутимая тишина! Николай даже сталъ забывать о ней,— воображая, что ушелъ навсегда. А теперь она вдругъ вернулась и молча смотритъ въ глаза и говоритъ:

— Ну, что-же теперь, братецъ, ты намренъ длать?

Солнце садится… Кукуетъ въ лсу кукушка… Сколько тоски въ ея жалобной псн! Она словно жалуется на то, что все идетъ, какъ шло сто лтъ тому назадъ и что не будетъ ничего новаго въ мір…

‘Буду ходить на рку, въ лсъ, въ луга… буду охотиться’ — думалъ Николай, повертывая обратно, къ городу…

Заходящее солнышко умильно играло на стеклахъ оконъ обывательскихъ домиковъ. Ребятишки звонко, какъ птицы, щебетали своими голосами, поглощенные игрой ‘въ ловилышки’, за воротами на лавочк сидли, грызя смячки, бабы, кормящія грудью младенцевъ. Чинно прошелъ черезъ дорогу, пыля массивными сапогами, хозяинъ мучной лавки въ длиннополомъ сюртук съ засаленнымъ брюхомъ. Николай, вглядывался въ физіономію улицы и узнавалъ дома, переулки, лужаечки и грязныя болотца,— словно вчера только видлъ все это…

— Наше вамъ почтеньице!

Николай посмотрлъ на приподнявшаго картузъ парня въ жилетк и вспомнилъ:

— Гаврила?

— Я! вспомнили?

— Какъ не вспомнить…

— Еще-бы! Поди вмст когда-то въ лапту играли, на кулачкахъ дрались.

— Какъ поживаешь, Гаврила?

— Слава теб, Господи! Дай Богъ всякому! Служу въ трахтер, въ ‘Мадрит’! восемь цлковыхъ на всемъ на готовомъ! Какъ вы, Николай Степанычъ, свою жизнь устроили? Кончили ученье-то, али все еще маетесь?..

— Остановка вышла… на два года…

— Почему такое? — удивился Гаврила.

Николай хотлъ было разсказать, почему вышла остановка, но, взглянувъ на глуповато самодовольное лицо жирнаго парня,— не разсказалъ.

— До свиданья, Гаврила!

— Счастливо оставаться, Николай Степанычь! Можетъ, когда къ намъ заглянете? Пивка бутылочку выпить, шарики на белиберд покатать? Полюбопытствуйте: у насъ порядочные господа бываютъ.

Гаврила приподнялъ картузъ, улыбнулся во весь ротъ и довольно фамильярно раскланялся съ шагавшимъ на другой сторон улицы господиномъ въ чечунчевомъ пиджак и чиновничьей фуражк.

— Это нашъ контролеръ, Иванъ Петровичъ… Хар-рошій господинъ! — отрекомендовалъ Гаврила и закричалъ черезъ улицу:

— За вами должокъ есть, Иванъ Петровичъ!

Николай посмотрлъ на этого господина внимательне и спросилъ Гаврилу:

— Это не Карягинъ?

— Онъ! Карягинъ! — радостно подтвердилъ Гаврила.

Карягинъ шелъ по деревянному скрипучему тротуару такъ вяло и апатично, словно ему давно уже надоло ходить и если онъ двигаетъ теперь ногами, то исключительью для того, чтобы не упасть… Николай зналъ этого Карягина въ то время, когда былъ гимназистомъ шестого класса. Тогда Карягинъ былъ студентомъ и, пріхавъ лтомъ сюда на урокъ, служилъ предметомъ общаго вниманія и зависти молодыхъ людей. Карягинъ представлялся тогда Николаю счастливйшимъ человкомъ, самымъ умнымъ и интереснымъ въ город. Онъ давалъ Николаю читать книжки и брошюрки и говорилъ, что думаетъ посвятить себя на служеніе какому-то святому длу. Теперь Карягинъ обросъ бородой, ходилъ въ акцизной фуражк, въ чечунчевомъ пиджак и клтчатыхъ брюкахъ, растолстлъ и сдлался похожимъ на обыкновеннаго благодушнаго чиновника. Глаза его смотрли кротко и ласково, вс движенія округлились, плечи сдлались шире, и вся фигура получила законченность сытаго человка, которому некуда торопиться, который попалъ, наконецъ, на свою мертвую точку, любитъ пость, крпко поспать посл обда, а потомъ за вечернимъ чаемъ почитать газетку и покалякать о конституціи…

— Иванъ Петровичъ!

Карягинъ посмотрлъ и привтливо улыбнулся Николаю, но съ тротуара не сошелъ, выжидая, когда молодой человкъ подойдетъ къ нему: онъ постарше…

— Пріхали? — спросилъ Карягинъ, подавая Николаю свою мягкую руку.

— Пріхалъ.

— Науку двигаете?

— Какое тамъ науку! не сошлись мы съ ней… характерами…

— Что такъ?

— У науки характеръ спокойный, а у меня…

— Сварливый, какъ у моей жены? — докончилъ Иванъ Петровичъ и засмялся добродушнымъ смхомъ надъ собственной остротою…

Николай объяснилъ, какъ онъ разошелся съ наукой, но никакого отклика со стороны Карягина не нашелъ.

— Напрасно, батенька! Ничего изъ этого не выйдетъ… Жаль молодежь… Что вы сдлаете съ нашимъ обществомъ? Его ничмъ, батенька, не прошибешь… Это — идіоты, эфіопы, микроцефалы! — пискливо говорилъ Карягинъ,— имъ бы только жрать, пить да спать!..

Карягинъ искренно возмущался обществомъ и находилъ, что для ‘такихъ свиней не стоитъ жертвовать худой подошвой, а не только карьерой’.

— Я, батенька, тоже кое-чмъ пожертвовалъ и теперь каюсь… Мои товарищи — коллежскіе совтники, а я всего губернскій секретарь! Жарко сегодня!..

Карягинъ снялъ фуражку и погладилъ себя по гладкой голов. Потомъ онъ сообщилъ Николаю, что служитъ въ акциз, по монополіи, что служить въ акциз хорошо и что монополія иметъ громадную будущность. На прощанье онъ сказалъ: ‘захаживайте’, но сказалъ такимъ тономъ, въ которомъ звучало недосказанное: ‘а еще лучше, если не будете захаживать’.

— Вонъ красный домина!.. врод университета! Это — наша монополія! — громко сказалъ Карягинъ, показывая пальцемъ куда-то черезъ улицу.— Вс тамъ будемъ!— сострилъ онъ и опять весело расхохотался надъ собственной остротою…

Они разошлись…

Стадо возвращалось съ пастбища, городокъ все боле наполнялся звуками: мычали коровы на разные голоса, блеяли овцы, телки кричали контральтомъ, а быкъ гудлъ октавой. Въ эти звриные голоса врзывались выкликанія женщинъ, протяжно и ласково призывавшихъ къ дому ‘красулекъ’ и ‘пестравокъ’, иногда длинный кнутъ пастуха, какъ змя окручивавшійся въ воздух, стрлялъ словно пистолетъ, и сердитый голосъ кричалъ: ‘тряхъ, проклятая!’ ‘Куда, куда? али ослпла?’ Надъ домиками висла золотая пыль… Если не считать базаровъ, это время было самымъ оживленнымъ въ город…

IV.

Шли дни за днями. Прошла недля. Степана Никифоровича вызывали въ полицію и отобрали отъ него какую-то подписку. Велли еще, чтобы Николай тоже побывалъ здсь: ‘надо, чтобы онь тоже въ чемъ-то росписался’. Степанъ Никифоровичъ былъ и у исправника. Это былъ полный добрый старикъ, который гордился тмъ, что его находили похожимъ на генерала Драгомірова. Исправникъ былъ крестнымъ отцомъ Николаю: онъ крестилъ его еще въ то время, когда былъ становымъ приставомъ. О чемъ говорилъ исправникъ со Степаномъ Никифоровичемъ, осталось тайной,— но съ этихъ поръ отецъ сдлался нсколько мягче и только время отъ времени повторялъ Николаю:

— Главное: веди себя поскромне… Почему ты не сдлаешь визитъ крестному?.. Это — невжливо…

— Какъ-нибудь зайду,— говорилъ Николай и не шелъ ни къ крестному, ни въ полицію, куда его просили уже нсколько разъ. Николай любилъ уединяться и иногда весь день бродилъ съ ружьемъ на рк, въ лугахъ, или въ лсу…

Однажды вечеромъ онъ вернулся съ такой прогулки. Старики сидли въ палисадник за самоваромъ. Отецъ, прихлебывая чай съ лимономъ, читалъ ‘Свтъ’, а мать штопала папашины носки. Лицо у отца было хмурое, недовольное, а у матери — виноватое, немного испуганное. Должно быть, опять они говорили о Никола и поссорились. Мать налила стаканъ чаю и, подставляя его Николаю, участливо спросила:

— Гд побывалъ?

— Шлялся,— отвтилъ Николай и, бросивъ фуражку на кустъ сирени, подслъ къ столу.

— Отмнное занятіе! — промычалъ Степанъ Никифоровичъ, не отрывая глазъ отъ ‘Свта’. Николай вспыхнулъ, но сдержался и на этотъ разъ, какъ онъ сдерживался очень часто. Они сидли за столомъ молча, и только Марья Тимофеевна обрывала томительное молчаніе отрывочными фразами: ‘не было бы дождя’, ‘на ужинъ окрошку сдлаю’…

Посл продолжительнаго молчанія отецъ положилъ въ сторону газету и сказалъ:

— Повстка изъ полиціи пришла! Я теб десять разъ говорилъ: сходи, сходи! Дождался! Въ какое положеніе ты ставишь меня?

Николай началъ было говорить, что ничего особенно дурного не случилось, что повстка — дло обыкновенное, но старикъ вспылилъ и оборвалъ:

— Не учи! Я самъ понимаю!.. На меня и безъ того указываютъ вс пальцемъ, а ты продолжаешь свои фокусы!… Почему ты не сходишь къ крестному? Мн стыдно, мн, отцу твоему!…

— Пріятнаго аппетита! — прозвучалъ скрипучій старческій голосъ.

Въ листв зелени, за оградой, торчала голова въ соломенной шляп: это былъ казначей, Ардальонъ Михайловичъ Самоквасовъ, закадычный пріятель Степана Никифоровича.

— Чаекъ попиваете? — спросилъ онъ сладкимъ голоскомъ.

— Заходите! заходите! — привтливо крикнула Марья Тимофеевна, обрадовавшись чужому человку, который былъ теперь, по ея мннію, очень кстати.

Скрипнула калитка, и въ палисадникъ вошелъ низкорослый кургузый старичокъ въ соломенной шляп, всей фигурой, голосомъ и ухватками напоминающій водевильнаго дядюшку. Поздоровались. Отецъ отрекомендовалъ Николая:

— Нашъ соціалистъ!

— Очень, очень пріятно, весьма радъ! — склонивъ голову, произнесъ Ардальонъ Михайлычъ.— Я васъ уже имлъ честь видть издали, но вблизи — въ первый разъ, въ первый!..

Подогрли самоваръ и снова начали пить чай. Начался обычный допросъ, какой длалъ Николаю всякій приходившій къ старикамъ въ гости.

— На медицинскомъ, говорите?

— Да.

— На два года, говорите?

— Да.

— Жаль. Теперь, вроятно, каетесь?

На этотъ вопросъ обыкновенно отвчалъ за Николая отецъ:

— Конечно! Но, какъ говорится, близокъ локоть, да не укусишь!

— Прискорбно. Чмъ же, собственно, вы были не довольны?

Николай затруднялся отвчать на такіе вопросы обывателямъ, которые спрашивали объ этомъ съ искреннимъ недоумніемъ.

— Да такъ… вообще…

— Они и сами не знаютъ! — сказалъ Степанъ Никифоровичъ и со злостью добавилъ:

— Выдрать-бы хорошенько, основательно!

Между стариками начался разговоръ о безпорядкахъ. Ардальонъ Михайлычъ высказывалъ свои политическія соображенія. Онъ страшно не любилъ Англіи и готовъ былъ видть на каждомъ шагу ея ‘подлыя продлки’

Хотя прямо онъ не сказалъ, но косвенно намекнулъ на возможность участія и въ студенческихъ безпорядкахъ ‘иностраннаго вліянія’. Это показалось парадоксальнымъ даже Степану Никифоровичу, который относился къ казначею съ большимъ уваженіемъ за его ‘начитанность’.

— Это ужъ что-то того… мудрено,— замтилъ Степанъ Никифоровичъ.

— Черезъ жидовъ! Черезъ жидовъ она, подлая, дйствуетъ! — тоненькимъ голоскомъ воскликнулъ Ардальонъ Михайловичъ.

— Ага! — протянулъ Степанъ Никифоровичъ.

— А то какъ-же? Черезъ жидовъ!

— Ну, это — другое дло… Возможно, возможно!— согласился Степанъ Никифоровичъ.

Потомъ старики начали говорить, какъ поправить дло. Ардальонъ Михайлычъ и этотъ вопросъ разршилъ очень просто:

— А исправникъ? Крестный онъ, или нтъ? Да ему стоитъ только захотть… Онъ — родственникъ генерала Драгомірова!

— Нтъ! Онъ похожъ на него только, но не родственникъ!

— А я вамъ говорю: родственникъ! Я это отлично знаю… Пусть сходитъ къ исправнику, попроситъ хорошенько… И самому теб, Степанъ Никифоровичъ, надо сходить…

— Я ходилъ! Я ему сто разъ говорилъ: сходи къ крестному! Такъ гд тутъ! Пойдетъ онъ просить… Гордости у него больше, чмъ у генерала!

Начался одинъ изъ обычныхъ монологовъ, которыхъ такъ боялись Николай и Марья Тимофеевна, потому что во время этихъ монологовъ чувствовалось невыносимо скверно и, казалось, что вотъ-вотъ что-то порвется и произойдетъ семейная катастрофа.

— Я старикъ… У меня трясется рука! Извольте взглянуть! Смотри и ты, герой! — крикнулъ Степанъ Никифоровичъ и протянулъ руку, которая дрожала, какъ въ лихорадк. Но героя не было: онъ незамтно вышелъ изъ палисадника и отправился шляться. Онъ шлялся до самой ночи и ему не хотлось возвращаться домой. Замтивь чрезъ щель въ ставн огонь въ ‘Мадрит’, Николай постучалъ палкой въ окно. Дверь пріотворилась, и выглянула сонная физіономія Гаврилы.

— Пусти меня, Гаврила!

— Съ удовольствіемъ.

— Дай мн пива!

— Пожалуйте!

Николай долго сидлъ въ ‘Мадрит’ одинъ передъ бутылкой пива и, подперевъ рукой голову, думалъ о томъ, что ему теперь длать… Отъ этихъ думъ длалось тяжело и онъ потихоньку тоскливо вытягивалъ:

‘Эхъ, тоска, братцы-товарищи, въ грудь запала глубоко’…

— Гаврила, дай-ка еще бутылочку!

Онъ пилъ, и тоскливыя думы сторонились и давали дорогу хорошимъ воспоминаніямъ. И эти воспоминанія все росли и росли, и боль на душ затихала. Исчезъ, позабылся родной городокъ, Николай пересталъ слышать сухой трескъ билліардныхъ шаровъ въ сосдней комнат, пересталъ видть грязный полъ и стны трактира. Передъ Николаемъ вставалъ Кіевъ, блистающій электрическими огнями, кишащій народомъ, полный свта, шума, смха, музыки, псенъ и нервныхъ звонковъ…

Лицо Николая просвтлло, по губамъ его скользнула улыбка,— и онъ спросилъ дремавшаго за стойкой Гаврилу:

— Ты никогда не бывалъ въ Кіев?

— Не доводилось! — сонно отвтилъ Гаврила и посл нкотораго раздумья съ одушевленіемъ спросилъ:

— Чай, тамъ сколько этихъ трактеровъ, портерныхъ?!…

Николай громко расхохотался и, махнувъ рукой, взялся за фуражку.

— Получи за пиво!

Была ночь лунная, тихая, задумчивая. Городокъ, весь залитый луннымъ сіяніемъ, казался такимъ миніатюрнымъ, игрушечнымъ. На колокольн били часы, и звукъ колокола, меланхоличный, задумчивый, падалъ сверху и медленно расплывался въ серебристыхъ лучахъ луннаго свта. Николай шелъ домой, не торопясь,— и шаги его по деревяннымъ тротуарамъ звучали громко и разносились по мертвой улиц. Николай шелъ-шелъ, потомъ пріостановился, посмотрлъ въ звздное небо и: вдругъ громко заплъ ‘Марсельезу’. Изъ-подъ воротенъ хриплымъ басомъ залаяла простудившаяся собака,— и Николай оборвалъ пніе. Собака смолкла, и опять все стихло,— и только шаги Николая какъ-то дерзко врывались въ кроткую тишину задумчивой звздной ночи…

Долго не спалось Николаю въ эту ночь. Онъ лежалъ въ зал на диван и вспоминалъ все, что случилось съ нимъ въ Кіев. Одно воспоминаніе особенно ярко вставало въ его душ и смутно тревожило тоской и радостью… Однажды, когда Николай сидлъ въ тюрьм и дни казались ему цлыми годами, когда онъ долго, безконечно долго, видлъ только голыя срыя стны своей одинокой камеры, кусочекъ тюремнаго двора, обнесеннаго высокой каменной оградой, да клочокъ синяго весенняго неба, когда онъ чувствовалъ себя всми забытымъ, одинокимъ, заживо похороненнымъ въ каменномъ гробу,— дверь камеры раскрылась, и надзиратель сказалъ:

— На свиданіе!

Сказалъ и ушелъ. Остался дядька съ шашкой и револьверомъ.

— Пожалуйте! — сказалъ дядька.

Николай накинулъ на плечи шинель, набросилъ на затылокъ фуражку и пошелъ слдомъ за дядькой. Они шли длиннымъ сумрачнымъ корридоромъ съ симметрично расположенными дверями камеръ, и Николай думалъ о томъ, что здсь похоже на звринецъ: двери занумерованы и за каждой дверью — клтка со звремъ… Кто-же могъ прійти къ Николаю? Неужели пріхала мать? Этого не можетъ быть: она до сихъ поръ не знаетъ, что его посадили. Кто-нибудь изъ товарищей? Нтъ. Товарищи либо тоже сидятъ, либо разосланы… да и не пустятъ товарища!.. Некому.

— Кто пришелъ? — спросилъ Николай дядьку.

Дядька пропустилъ Николая впередъ, а самъ пошелъ сзади и ничего не отвтилъ. Николай повторилъ вопросъ.

— Нельзя намъ говорить съ вами.

— Можетъ быть, это — ошибка? Не ко мн?

Дядька осмотрлся вокругъ и тихо сказалъ:

— Невста ваша!

… Невста? Николай на мгновеніе пріостановился и глубоко вздохнулъ. Сердце у него сжалось и ему захотлось громко на всю тюрьму смяться…

— Идите, идите!

Николай зналъ, что только очень близкіе люди допускаются на свиданіе, а изъ ‘постороннихъ’ одна невста можетъ повидаться иногда съ женихомъ. Стало-быть, онъ — женихъ… Женихъ! Какое это странное, смшное слово! Николай шелъ, улыбался, глаза его искрились отъ счастія и волненія, и сердце дрожало все сильне. Кто-же она, моя невста? — думалъ Николай и быстро шагалъ впереди дядьки, который побрякивалъ за его спиной шашкою и револьверомъ. Николая ввелъ въ маленькій чуланчикъ, въ этомъ чуланчик было одно квадратное окно, которое выходило въ мрачную желтую комнату. Въ этомъ окн не было стеколъ, вмсто стеколъ была двойная мдная ршетка, частая, похожая на сито. И черезъ это сито Николай увидалъ двушку въ весеннемъ костюм, въ соломенной шляпк съ васильками.

— Здравствуй! — сказала эта двушка и, привтливо улыбаясь Николаю, закачала своей головой.

Около двушки стоялъ усатый унтеръ-офицеръ и, переминаясь съ ноги на ногу, мелодично позванивалъ шпорами.

— Здравствуй,— отвтилъ Николай, и они уставились другъ на друга.

— Не хандришь?

— Ничего.

Николай вглядывался въ лицо двушки и старался припомнить, не встрчался-ли когда-нибудь съ нею раньше. Лицо двушки было закрыто легкой голубоватой вуалью, и частая ршетка пестрила его своей сткой. Можетъ быть, поэтому онъ не можетъ узнать…

— Сними вуаль! — потупившись, попросилъ Николай.

— Изволь!

Унтеръ-офицеръ насторожился. Онъ всякій разъ, когда двушка шевелила руками,— брякалъ шпорами и кашлялъ, давая этимъ понять, что онъ все видитъ и все слышитъ. Двушка подняла вуалетку, и Николая обожгли два веселыхъ карихъ глаза. Милое лицо! Николай вспыхнулъ и опять опустилъ глаза… Нтъ! Ея онъ никогда раньше не видалъ!..

— Ты,наврно, забылъ уже свою Галю!

— Нтъ,— глухо отвтилъ Николай и улыбнулся. Двушка звонко расхохоталась, ея зубы сверкнули черезъ ршетку, и глаза сдлались такими большими и странными… Унтеръ-офицеръ звякнулъ шпорами и сказалъ:

— Позвольте просить потише!

— Вотъ теб разъ! Неужели я не могу смяться!?— задорно спросила двушка.

— Смяться здсь громко не дозволяется.

— А плакать? Ты никогда здсь не смешься? — обратилась она къ Николаю.

— Не хочется здсь ни смяться, ни плакать…

Они помолчали, потомъ Николай спросилъ:

— Должно быть, хорошо теперь на вол?

Галя заговорила быстро, торопливо о томъ, что весна пришла, Днпръ разлился широко-широко, прилетли аисты, распускается акація, звзды сдлались большими-большими и свтятъ такъ ярко, словно стали ближе къ земл, и все сильне пахнетъ цвтами…

— Въ слдующій разъ я принесу теб цвтовъ… Ты любишь фіалки?

— Я поставлю ихъ у себя въ камер и буду вспоминать… васъ! — дрожащимъ голосомъ произнесъ Николай, посмотрлъ пристально въ лицо двушки и покраснлъ… Милое лицо!..

— Ты не грусти! Я буду приходить къ теб каждую субботу.

Они посмотрли другъ на друга и потупились. А потомъ часы пробили ‘два’,— к свиданье [кончилось.

— Пожалуйте! — сказалъ дядька, отворяя дверь чуланчика.

— Прощай! не грусти! Гд бы ты ни былъ, помни, что у тебя есть друзья! — звонко крикнула Галя и, привтливо улыбаясь, опять стала кивать ему головой часто-часто… Николай грустно улыбнулся, кивнулъ головою и пошелъ за дядькой. На рсницахъ Николая дрожали слезинки и на душ было такъ хорошо, что хотлось расплакаться отъ радости и счастія. И когда онъ вошелъ въ свою одинокую келью, а желзный засовъ лязгнулъ у него за спиной,— онъ громко заплъ хохлацкую псню: ‘Буду до тебя ходити, буду тебя любити!’

— Пть и плясать здсь не дозволяется,— проговорилъ чей-то строгій голосъ. Этотъ голосъ проникъ въ камеру черезъ маленькое отверстіе въ двери, и казалось, что это дверь заговорила вдругъ человческимъ голосомъ. Николай оборвалъ псню и спросилъ:

— А любить здсь дозволяется?

Отвта не было.

— А чувствовать я могу?

Отвта не было.

И весь этотъ день Николай былъ странно веселъ и, казалось, не хотлъ знать, что онъ въ тюрьм. То онъ мурлыкалъ псенку, то съ поднятой головою ходилъ, какъ зврь въ клтк, по камер и кому-то грозилъ кулаками, то, какъ школьникъ, подпрыгивалъ на мст, пробовалъ даже танцовать.

‘Вотъ ты и погляди на него! словно именинникъ!’ — думалъ дежурный по корридору, тайно заглядывая въ маленькую дырочку.

Наступилъ вечеръ. Была суббота. Загудли колокола далекихъ городскихъ церквей. Въ гулкомъ весеннемъ воздух эта музыка перекликающихся колоколовъ звучала съ грустной торжественностью, наввая на дудіу тихое раздумье и тревожа смутныя позабытыя воспоминанія дтства. Николай притихъ, пропала веселость, и грусть полилась въ душу, тихая такая и сладкая… Онъ раскрылъ фортку и сталъ слушать звонъ колоколовъ и смотрть на клочокъ синяго неба. На тюремной стн играли розоватые блики солнечнаго заката, а на синемъ неб изрдка вырисовывались и пропадали силуэты пролетавшихъ голубей: розоватые блики будили въ душ грусть, а пролетавшія птицы — щемили сердце, напоминая о вол…

Ночь была теплая, совсмъ весенняя. На клочк синяго неба ярко горла звзда и, казалось, смотрла прямо въ окно камеры. Откуда-то, должно быть, изъ квартиры тюремнаго смотрителя, прилетали съ попутнымъ втеркомъ обрывки музыки, и гд-то совсмъ близко, за тюремной оградой, щелкалъ соловей… Тоска щемила сердце все сильне и хотлось кому-нибудь разсказать про эту-тоску…

… Кто она, эта милая Галя?…

Захотлось писать стихи. Николай взялъ обожженую спичку и сталъ ею царапать на срой стн:

Ярко блещутъ звзды въ синев небесной,

Чрезъ окно струится ароматъ весны,

Надъ землей, уснувшей роемъ безтлеснымъ

Носятся на крыльяхъ феи грезъ и сны…

Защелкалъ соловей, донесся чей-то задорный смхъ, пахнуло въ фортку распускающейся акаціей. Николай поспшно стеръ рукавомъ тужурки все, что написалъ, и, бросившись въ кровать, тихо заплакалъ горячими слезами…

… Кто она, эта милая Галя?…

Всю недлю Николай ждалъ субботы и ему казалось, что эта суббота никогда не придетъ. Теперь онъ жилъ этой субботой и съ утра до ночи думалъ о ней… По ночамъ онъ спалъ тревожно и, поминутно просыпаясь, вспоминалъ о суббот и соображалъ, сколько дней еще осталось ждать. Наконецъ, пришла эта суббота. День былъ пасмурный, небо срое, моросилъ мелкій дождикъ.

Но Николай не замчалъ этого. Онъ то и дло настораживался и прислушивался къ каждому стуку, къ каждому шороху за дверью камеры. Принесли обдъ.

— А на свиданіе?

Ему не отвтили. Онъ не притронулся къ обду и все ждалъ, ждалъ… Онъ звонилъ, спрашивалъ дежурнаго по корридору: ‘что-же, на свиданіе?’ но ему не отвчали. Уголовные арестанты запли хоромъ молитву передъ ужиномъ,— значитъ, не придетъ… Посл ужина надзиратель, длая поврку, заглянулъ въ камеру Николая и подалъ ему растрепанный букетъ фіалокъ. Николай вздрогнулъ, покраснлъ, почти вырвалъ цвты изъ рукъ надзирателя и спросилъ съ ноткой отчаянія въ голос:

— А свиданіе?

Надзиратель ухмыльнулся и вышелъ. И когда дверь камеры захлопнулась, Николай услыхалъ голосъ за дверью:

— Вс вы тутъ женихи!..

Николай смотрлъ на цвты и думалъ о томъ, что эти цвты были недавно въ рукахъ Гали, и отъ этого фіалки казались какими-то особенными, необыкновенными фіалками… Николай припадалъ лицомъ къ нжнымъ лепесткамъ и дышалъ ароматомъ, отъ котораго вяло весной и волей. Онъ, какъ ребенокъ, няньчился съ этими цвтами, стараясь поддерживать въ нихъ жизнь. Но цвты быстро тускнли и блекли,— смерть шла къ нимъ быстро и не было силъ остановить ее. Цвты погибли. Осталась только одна фіалка, которую Николай положилъ въ книгу. Раскрывая книгу, Николай вперялся взоромъ въ засохшій цвтокъ и думалъ: ‘кто она, моя милая Галя’?..

VI.

Николай проснулся отъ какого-то страннаго шопота. Этотъ шопотъ, казалось, наполнялъ собою весь маленькій домикъ и непріятно безпокоилъ тихое весеннее утро. Что это такое? Николай насторожился, прислушался и вспомнилъ: это отецъ молится Богу. Шопотъ то стихалъ,то усиливался и тогда становился какимъ-то сердитымъ, порой было слышно, какъ стучали старыя кости ногъ, сгибаемыхъ для колнопреклоненія, и какъ лысый лобъ старика касался пола. Степанъ Никифоровичъ молился объ упокоеніи и о здравіи безчисленныхъ родственниковъ.

— И заблудшаго сына ихъ, раба Твоего, Николая,— со вздохомъ прошепталъ старикъ и, вставъ съ полу, началъ отряхать рукою свои брюки.

— Вставай! сегодня теб въ полицію! — строго сказалъ онъ, проходя мимо.

— Хорошо.

— Не ‘хорошо’, а пора встать, умыться, помолиться Богу и идти въ полицію!

Старикъ поднялъ шторы съ буфами и отворилъ окно въ палисадникъ. Ласковое утро пахнуло въ комнату свжестью, зеленью, щебетаніемъ птицъ, солнечнымъ свтомъ. Слышно было, какъ мать въ палисадник пугаетъ обступившихъ ее курицъ и какъ она брячитъ чайной посудой. Гд-то глухо ворковали голуби, и шумно дрались воробьи. Николай не шевелился. Онъ закрылъ глаза и старался вспомнить, что онъ видлъ во сн. Что-то хорошее, яркое, какъ это раннее утро, отъ чего сердце пріятно сжималось и хотлось смяться. Ахъ, да! Приходила во сн Галя въ легкомъ бломъ плать, въ соломенной шляпк съ васильками и, наклонившись надъ изголовьемъ, о чемъ-то шептала ему на ухо… О чемъ она шептала? Забылось…

— Вставай! Теб надо въ полицію!— ласково сказала Марья Тимофеевна въ раскрытое окно. Николай вздрогнулъ, и думы о Гал испугались и улетли, какъ птицы, которыхъ спугнула старуха, пролзая межъ кустовъ сирени къ окошку.

— Слышишь? теб надо въ полицію!..

— Слышу! — раздраженно отвтилъ Николай.

Съ нкотораго времени самое слово ‘полиція’ приводило Николая въ нервное возбужденіе, такое-же дйствіе производило на Николая теперь и слово ‘крестный’, которое странно сплелось въ голов Николая съ ‘полиціей’. Николай съ досадой одвался, съ досадой плескался около умывальника, съ досадой причесывался, безжалостно выдирая изъ головы упиравшіеся волоса, и вышелъ въ палисадникъ въ скверномъ расположеніи духа. Пили чай молча. Мать подставляла Николаю сливки, сдобныя лепешки, клала въ стаканъ очень много сахару,— вообще, проявляла особенное вниманіе. Старуха придавала очень большое значеніе тому, что Николай сейчасъ пойдетъ въ полицію, ей это дло представлялось очень большимъ и труднымъ, пугало и вмст радовало, будя въ душ какія-то смутныя надежды. ‘Дай теб Богъ’! — мысленно говорила старуха, подставляя сдобныя лепешки Николаю, и смотрла на сына съ такой любовью и жалостью, словно провожала его на опасный подвигъ… Степанъ Никифоровичъ не смотрлъ на сына и угрюмо морщился и покрякивалъ, раскалывая щипцами сахаръ, онъ собиралъ со скатерти сахарныя крошки себ въ ладонь и сыпалъ ихъ въ стаканъ,— и отъ этого Николаю было какъ-то неловко пить и сть, словно его молча упрекалъ кто-то въ дармодств.

— Не мшало-бы обстричь пейсы,— съ помощникомъ исправника будешь говорить! И пожалуйста будь тамъ повжливе и не порти здсь моихъ отношеній съ порядочными людьми! — строго произнесъ старикъ, уходя на службу.

Когда онъ ушелъ, Марья Тимофеевна стала говорить громче, а у Николая увеличился аппетитъ.

— Гд ты вчера пропадалъ? — спросила мать.— Ужъ мы ждали-ждали… Не знали, что и подумать… Хоть въ полицію заявляй!

Николай покраснлъ и бросилъ чай.

— Полиція, полиція… На каждомъ шагу у васъ полиція!.. Чаю не дадите напиться безъ полиціи!..

— Да вдь какъ-же, Коленька? Безпокоились: на поруки ты намъ отданъ. Не вышло бы непріятности для папаши…

— Хорошо! хорошо!

— Теб никуда нельзя уходить надолго: подписку съ папаши взяли…

— Не уйду! Некуда тутъ уйти!

— То-то и есть! А вечеромъ за тобой отъ Карягина присылали… Переписка есть: отчеты какіе-то…

Николай молчалъ, а мать начала очень подробно говорить о Карягиныхъ.

— Кончилъ ученье, получилъ хорошее мсто, нашелъ невсту, женился,— все какъ слдуетъ,— со вздохомъ говорила она и грустно смотрла на сына.

— Я тоже нашелъ себ невсту! — съ иронической улыбкой сказалъ Николай.

— Кто-же она такая? — недоврчиво спросила мать.

— Не знаю…

— Вотъ теб и разъ! Изъ дворянокъ или изъ купеческаго званія?..

— Не знаю…

— Фамилія-то какъ?

— Не знаю…

Марья Тимофеевна засмялась.

— Двокъ-то много, вс он невсты… Да теперь никто не пойдетъ за тебя, Коленька…

— Пойдетъ! Она — пойдетъ…

— Разв какая-нибудь отчаянная… Эхъ ты! Кончиль-бы курсъ, поступилъ-бы на хорошее мсто, ваялъ-бы приличную двушку… Счастье-то свое потерялъ, Коленька!

— Будетъ вамъ причитать! И такъ тошно! — отмахиваясь отъ мухъ, сказалъ Николай.

— Не сердись, я правду говорю. Тебя жалко! — слезливо прошептала мать.

— Не жалйте… У меня своя правда…

Когда Николай шелъ въ полицію, мать стояла у калитки и крестила спину сына. ‘Помоги теб Богъ!’ — шептала она.

На соборной площади стоялъ старый, выкрашенный охрою домъ, надъ крышей котораго высилась несуразная каланча, увнчанная похожимъ на ухватъ шпилемъ, на широкомъ крыльц этого дома всегда сидли мужики въ лаптяхъ и бабы въ платочкахъ, и позы этихъ людей напоминали о безконечномъ терпніи. Когда Николай увидалъ этотъ унылый домъ,— ему вспомнился ‘крестный’, вспомнились вс монологи отца и вздохи и жалостливые взгляды матери, и вся тоска одиночества снова встала передъ юношей и, казалось, уперлась въ этотъ старый желтый домъ, къ которому со всхъ сторонъ бжали по лужку тропинки, и который казался Николаю какимъ-то роковымъ домомъ изъ страшной прочитанной когда-то въ дтств сказки… Когда Николай входилъ на крыльцо, сидвшіе здсь крестьяне, изъ почтенія къ свтлымъ пуговицамъ студенческой тужурки, встали, мужики сняли шапки, а бабы начали кивать головами, послышался плачъ грудного ребенка и заунывный припвъ: ‘а-а-а!’ кто-то прошепталъ ‘о Господи, милостивый!’ и въ этомъ шопот была цлая бездна тоски и смиренія… Въ широкихъ полутемныхъ сняхъ пахло плсенью и мышами, здсь на полу сидли бабы, а около бабъ вертлся будочникъ, молодцовато крутилъ усъ и шутилъ съ молодухами… Николай спросилъ, чего ждетъ весь этотъ народъ, и нсколько голосовъ, мужскихъ и женскихъ, съ тоской и мольбой отвтили ему:

— Свидтели мы, родимый! свидтели!

И въ этихъ торопливыхъ отвтахъ явно зазвучала надежда: быть можетъ, этотъ господинъ со свтлыми пуговицами можетъ что-нибудь сдлать для томящихся свидтелей.

Николай прошелъ наверхъ. Въ передней стоялъ будочникъ, который спросилъ: ‘кого надо’? Пришлось ждать въ пріемной для чистой публики. Николай сидлъ на желтомъ липовомъ диван и прислушивался къ голосамъ жизни желтаго дома: доносился скрипъ перьевъ, изрдка слышались шаги на цыпочкахъ, перешоптываніе, шелестъ бумаги,— и все это вызывало потяготу, позвоту и сонливость… Николаю казалось, что жизнь изъ его тла постепенно уходить, тускнетъ мысль, исчезаетъ способность говорить и двигаться, и что съ нимъ совершается сказочное превращеніе въ какой-нибудь неодушевленный предметъ…

— Войдите!

Николай раскрылъ глаза: будочникъ трогалъ его за рукавъ и махалъ рукой на дверь, куда слдовало идти. Николай всталъ, но не сразу опомнился: въ голов гудлъ какой-то звонъ, одна нога одеревенла и отказывалась повиноваться…

— Отсидли ножку-то!— шопотомъ сказалъ будочникъ и еще разъ показалъ на дверь. Николай вошелъ въ большую срую комнату съ нсколькими столами, за которыми сидли срые люди и писали. Одинъ столъ былъ лучше другихъ, и человкъ за этимъ столомъ чувствовалъ себя непринужденне, чмъ вс другіе. Очевидно, это и есть секретарь.

— Вы секретарь?

— Я! — съ гордостью подтвердилъ этотъ человкъ.— Пожалуйте! Прошу приссть… Вы — сынокъ Степана Никифоровича?

— Сынъ.

— Очень пріятно. На поруки, значитъ, къ родителямъ?.. Мы со Степаномъ Никифоровичемъ большіе пріятели. Не угодно-ли папиросочку?.. Проходное свидтельство останется у насъ, а вы потрудитесь прочитать вотъ эти узаконенія и дать намъ подписочку… Это такъ, для проформы…— виновато улыбаясь, говорилъ секретарь.

Николай прочиталъ ‘правила’: воспрещается вызжать изъ города, воспрещается заниматься уроками, воспрещается состоять въ различныхъ обществахъ, участвовать въ спектакляхъ воспрещается… Было очень много параграфовъ и каждый начинался словомъ: ‘воспрещается’…

— Все это только на бумаг страшно, а въ жизни съ нами случается страшне этого! — какъ бы извиняясь и успокоивая, сказалъ секретарь и предупредительно подалъ Николаю обмакнутое въ чернила перо. Николай подписалъ, а секретарь сейчасъ же пристукнулъ подпись прессомъ и облегченно сказалъ:

— Вотъ и все!

Позади Николая шептались и, когда онъ оглянулся, то увидалъ, что вс срые люди смотрятъ на него любопытно-удивленными глазами…

— Если не ошибаюсь, нашъ исправникъ — вашъ крестный папаша?

— Папаша! папаша!

— Не были у нихъ?

— Нтъ…

— Вы попросите крестнаго, чтобы намъ не посылать къ вамъ на квартиру надзирателя… Лучше сами будете заходить къ намъ разъ въ недлю… Посидимъ, поболтаемъ, покуримъ… Все это такъ, для проформы…

Николай чувствовалъ, какъ въ его душ осдаетъ копоть отъ этихъ срыхъ стнъ, шопота, шелеста и отъ этихъ людей, на лицахъ которыхъ застыла смсь угодливости со злостью. Ему было душно и хотлось поскоре выйти на свжій воздухъ. Но пришелъ какой-то прилизанный человкъ въ пиджачк съ короткими рукавами и сообщилъ, что помощникъ исправника требуетъ студента въ кабинетъ. Николай вспыхнулъ: его непріятно кольнуло слово ‘требуетъ’.

— Зачмъ ему?

— Приказали… Я не знаю…

— Надо зайти…— вздохнувъ, прошепталъ секретарь,— порядокъ такой…

Николай закурилъ папиросу и пошелъ сердитой походкой слдомъ за прилизаннымъ господиномъ… Они шли длиннымъ корридоромъ, въ которомъ опять пахло мышами, а прилизанный человкъ говорилъ:

— У насъ очень много мышей… Въ прошломъ году посл масляницы мыши съли у насъ одно очень важное дло… Руки масляныя… Блины, конечно… бумаги пахнутъ масломъ… Все дло съли, остались только обложка и корешки…

— Должно быть, у васъ бываютъ очень вкусныя дла!..— иронически бросилъ Николай.

Они вошли въ большой залъ, посреди котораго стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ, обшитымъ по краю золотою мишурой сукномъ.

— Присутствіе! — таинственно произнесъ прилизанный человкъ.— Папиросочку надо бросить…

— Сейчасъ докурю…

Николай пріостановился и изо всхъ силъ втягивалъ дымъ въ легкія и выпускалъ черезъ носъ, а прилизанный человкъ повторялъ: ‘нельзя здсь… неудобно’,— и разгонялъ табачныя облака носовымъ платкомъ. Николай бросилъ окурокъ на полъ, прилизанный человкъ проворно подобралъ его и, затрудняясь куда дть, положилъ, наконецъ, въ карманъ своей жилетки, затмъ онъ подошелъ на цыпочкахъ къ двери, послушалъ ухомъ, робко пріоткрылъ дверь и ласково такъ сказалъ:

— Они пришли.

— Прошу! — пробасилъ голосъ за дверью.

— Пожалуйте!— ласково попросилъ прилизанный человкъ, раскрывъ пошире дверь и давая дорогу Николаю.

Николай вошелъ. Помощникъ исправника сидлъ за письменнымъ столомъ, углубленный въ чтеніе. Онъ молча показалъ Николаю на стулъ, а самъ продолжалъ читать, сопровождая чтеніе глубокомысленнымъ мычаніемъ. Помощникъ исправника мычалъ, а Николай злобно смотрлъ на него и сдерживался, чтобы не крикнуть: ‘что вамъ отъ меня надо’? Наконецъ, мычаніе кончилось, помощникъ исправника отложилъ въ сторону бумаги, погладилъ бакенбарды и спросилъ:

— Вы сынокъ Степана Никифоровича?

— Да.

— Ай-ай-ай! — помощникъ исправника укоризненно покачалъ головой.— Что вы тамъ натворили? — спросилъ онъ, потомъ всталъ, плотно притворилъ дверь и опять слъ. Николай смотрлъ въ сторону и молчалъ.

— Чего вы собственно хотите? а? равенства? Но этого, молодой человкъ, не можетъ быть!.. Вы вотъ худой и тоненькій, а я плотный. Одинъ любитъ арбузъ, а другой свиной хрящикъ. Одинъ человкъ способенъ отъ природы, а другой бываетъ глупъ. Сама-съ природа, молодой человкъ, сама не хочетъ,а вы…

— Я ничего не хочу.

— Я вамъ долженъ сказать, что не слдовало слушать смутьяновъ, которые болтаютъ объ этомъ равенств… Никакого равенства никогда на свт не было, нтъ и не будетъ, молодой человкъ… Я очень люблю вашего батюшку и говорю все это вамъ не какъ помощникъ исправника, а какъ расположенный къ вамъ человкъ, пожившій, опытный человкъ. Вы думаете, что я никогда не мечталъ о равенств? Боже мой!.. Вс мы, молодой человкъ, въ свое время мечтаемъ и заблуждаемся… Но наступаетъ время, когда здравый разсудокъ беретъ верхъ… Все можно поправить, все можно загладить… Теперь вы у насъ на порукахъ и, конечно…

— Извините, мн некогда…

Николай всталъ и вышелъ. Лицо у него было блдное, безкровное и усталое, вко лваго глаза подергивалось, и дрожали смуглыя руки, а глаза сверкали холоднымъ блескомъ ненависти…

VII.

Цвла въ палисадник сирень — блая и лиловая. Рано по утру подъ окномъ ворковали голуби, а по вечерамъ въ липахъ, на огород, плъ соловей. Домикъ совсмъ спрятался въ зелени: даже на крыш, межъ полусгнившаго теса, выглядывала трава. Дни стояли жаркіе и тянуло къ вод. Какъ только дома начинали охать и жаловаться на судьбу, на недостатокъ средствъ, на трясущуюся руку и на то, что Николай не оправдалъ надеждъ,— онъ бралъ ружье и отправлялся за рку. Въ лугахъ за ркой были озера, такія глубокія, тихія и задумчивыя, въ рамк ракитника и камышей, эти озера были похожи на большія зеркала, отражавшія синее небо и легкія облака,— и такъ хорошо было сидть здсь одному, слушать, какъ жужжатъ коромысла, какъ камыши говорятъ сказки, прислушиваться къ тому, какъ на душ длается все спокойне, ровне, какъ затихаютъ вс огорченія жизни и начинаютъ отражаться, какъ синее небо въ озер, тихая радость бытія и счастье юности… Иногда тихія думы и грезы нарушались опустившимся на воду селезнемъ: онъ красиво и гордо держался на вод и тихо звалъ утку, медленно оплывая зеленые камыши, его можно было убить очень легко, но Николай не бралъ ружья: затаивъ дыханіе, онъ весь уходилъ въ созерцаніе и ому чудилось, что онъ постигаетъ какія-то тайны жизни… Николай забывалъ о дом и о самомъ себ и отдыхалъ отъ упрековъ, жалобъ и совтовъ, которые давалъ ему всякій, съ кмъ онъ встрчался дома и на улиц.

А жалобы и упреки становились все боле частыми и рзкими. Мать больше вздыхала, но отецъ не могъ пройти мимо Николая, чтобы не сдлать какого-нибудь обиднаго для юноши замчанія. Если сынъ читалъ на огород книгу, отецъ говорилъ: ‘и такъ ужъ зачитался’, если сынъ валялся на трав безъ дла, отецъ говорилъ: ‘мягко, привольно, сытно, а главное — нечего длать’, если Николай уходилъ надолго изъ дому, старикъ говорилъ о подметкахъ, которыя тоже слдуетъ пожалть, какъ и родителей… Все это Степанъ Никифоровичъ говорилъ не потому, чтобы хотлъ оскорбить или упрекнуть сына, но потому, что этими замчаніями онъ надялся исправить ‘бднаго Кольку’, надялся повліять на его ‘образъ мыслей’, какъ сталъ выражаться Степанъ Никифоровичъ посл того, какъ помощникъ исправника разсказалъ ему, какъ Николай велъ себя въ присутствіи… Во всякой мелочи старикъ находилъ теперь скверный образъ мыслей. Поднимая съ пола брошенный Николаемъ окурокъ, старикъ ворчалъ:

— Гд ни попало… Ничего не признаемъ!..

Замтивъ на ногахъ сына рыжіе носки давно нечищенныхъ сапогъ, старикъ вздыхалъ и говорилъ:

— Зачмъ ихъ чистить? При нашемъ образ мыслей можно ходить и въ опорышкахъ…

Однажды Степанъ Никифоровичъ встртился на улиц съ исправникомъ и сконфузился. Теперь онъ боялся встрчаться со всми значительными въ город лицами: ему казалось, что онъ въ чемъ-то провинился передъ ними, что онъ сдлалъ что-то очень скверное, чего никто изъ этихъ лицъ не ожидалъ отъ дворянина и такого почтеннаго чиновника, имющаго пряжку за тридцатилтнюю безпорочную службу.

— Что не заглядываете? — спросилъ исправникъ.

— Собираемся… да все какъ-то того, не выходитъ…— опустивъ глаза, отвтилъ Степанъ Никифоровичъ и сослался на Марью Тимофеевну, которая будто-бы все прихварываетъ.

— Ну и крестничекъ мой хорошъ! Носу не покажетъ!…

Степану Никифоровичу сдлалось окончательно не но себ. Это, въ самомъ дл, большое невжество со стороны Николая, которому онъ тысячу разъ говорилъ, указывалъ, настаивалъ… Вотъ — дождался!..

— Стсняется объ… Накуралесилъ тамъ и прячется теперь… Стыдно глаза показать! — покачавъ головой, отвтилъ Степанъ Никифоровичъ и глубоко такъ и кротко вздохнулъ.

— Ничего, ничего… Быль молодцу не укоръ! — сказалъ исправникъ.

— А онъ стсняется… Онъ думаетъ, что вы очень недовольны и, можетъ быть, не желаете… Вдь какъ знать?.. Съ одной стороны — крестный, а съ другой — что ни говорите, исправникъ…

Исправникъ добродушно расхохотался.

— Ничего! Что было, то прошло… И на старуху бываетъ проруха… Пусть зайдетъ. Я его пожурю, но не какъ исправникъ, а какъ крестный отецъ… Бдовая молодежь пошла: чуть-чуть усики проржутся, сейчасъ-же начинаетъ требовать республику!..

Исправникъ смялся, и полная фигура его вся вздрагивала отъ этого добродушнаго смха. Степанъ Никифоровичъ былъ страшно обезкураженъ этой добротой и снисходительностью: у старика даже слезинки заискрились въ глазахъ, и трясущаяся рука запрыгала отъ радости. Надо было пользоваться случаемъ.

— Вс были молоды, вс глупили… Онъ вдь, въ сущности, хорошій у меня мальчикъ, добрый, смирный, почтительный,— и что съ нимъ вдругъ сдлалось — понять не могу!..

Исправникъ сочувственно кивалъ головой, и потому старикъ отважился и началъ просить: ‘нельзя ли какъ-нибудь исправить ошибку молодости — возвратиться къ наукамъ?’

— Поживемъ — увидимъ, авось, что-нибудь и придумаемъ,— сказалъ исправникъ, пожалъ трясущуюся руку старика, и они разстались. Степанъ Никифоровичъ раза два оглядывался, смотрлъ на медленно удалявшагося исправника и произносилъ:

— Удивительный человкъ!

Старикъ возвращался домой веселый, поматывалъ зонтикомъ и, шамкая беззубымъ ртомъ, напвалъ:

Фонарики — сударики

Горятъ себ, горятъ,

Что видли, что слышали,

Про то не говорятъ…

За обдомъ онъ ласково смотрлъ на сына, шутилъ съ Марьей Тимофеенной и ни разу не вспомнилъ, что у него трясется рука. На третье были блинчики съ молокомъ, и старикъ, пододвинувъ коробочку съ сахарнымъ пескомъ поближе къ Николаю, пошутилъ:

— Посолите, господинъ соціалистъ!..

А посл обда, помолившись съ особенной теплотой Богу, старикъ заложилъ об руки за спину, ходилъ и опять плъ:

Фонарики — сударики

Горятъ себ, горятъ…

— Что ты сегодня расплся? — удивленно спросила Марья Тимофеевна, но старикъ, вмсто отвта, остановился и, дирижируя трясущейся рукой передъ самымъ носомъ Марьи Тимофеевны, плъ дальше:

Что видли, что слышали,

Про то не говорятъ…

Марья Тимофеевна тоже повеселла. Она приготовила въ палисадник чай на новой скатерти, съ новымъ вареньемъ и хлопотливо суетилась въ кустахъ подъ сиренью около свтло начищеннаго самовара. Сли пить чай,— и Степанъ Никифоровичъ раскрылъ, наконецъ, свои карты:

— Соціалистъ! Пожалуйте-ка сюда! Есть кое-что утшительное… Поближе! Я тебя не укушу!…

Николай вздрогнулъ и поблднлъ. Непонятный страхъ овладлъ юношей отъ радостнаго настроенія отца, и онъ подслъ на лавку и весь какъ-то сжался отъ охватившаго его предчувствія чего-то сквернаго, что должно сейчасъ случиться. Онъ насторожился, проникся оборонительнымъ самочувствіемъ и притихъ, ожидая неизбжнаго…

— Я теб сто разъ говорилъ, что надо сходить къ крестному…

— Такъ и есть!.. Опять — крестный…

Старикъ разсказывалъ про свою встрчу съ исправникомъ, передалъ весь разговоръ, причемъ какъ-то невольно и безгршно перевралъ слова исправника, который будто-бы пообщалъ непремнно выхлопотать возвращеніе къ наукамъ, если Николай опомнится и выкинетъ изъ головы ‘соціальную дурь’…

— Удиви-тельный человкъ! — нсколько разъ повторилъ Степанъ Никифоровичъ и категорически закончилъ:

— Въ воскресенье или къ обдн, а оттуда къ крестному! Зарекомендуй себя, какъ слдуетъ, и все уладится…

Николай сидлъ и молча разсматривалъ узоръ на скатерти, а отецъ говорилъ, что пора оставить эти глупости и понять, что ‘сама природа не терпитъ этого глупаго равенства и тому подобное’…

— Голова не отвалится, если ты лишній разъ поклонишься!..

— Случается, что и отваливается…

Старикъ покраснлъ отъ гнва. Онъ строго посмотрлъ на блднаго Николая и, бросивъ зазвенвшую чайную ложку, крикнулъ:

— Значитъ,— глупая это голова! дурацкая! Понялъ?

— Понялъ.

— Изволь сходить! Я далъ слово… Слышишь?

— Не пойду…— глухо сказалъ Николай и всталъ.

— Что такое?..

Мать не знала, какъ остановить ссору. Она умоляюще смотрла на Степана Никифоровича, трогала его за рукавъ и шептала:

— Побойтесь вы Бога!

Николай схватилъ фуражку и быстро вышелъ изъ садика. Онъ ушелъ на рку. Тамъ онъ долго сидлъ на крутомъ берегу, неподвижный, молчаливый, и смотрлъ въ даль. Губы его дрожали и складывались въ улыбку, а глаза туманились отъ слезъ… Медленно уходилъ лтній день за горизонтъ, перспективы задергивались голубоватой дымкой сумерекъ, и тихій вечеръ съ грустной улыбкой смотрлъ на тускнющую природу. Тни начали ползти подъ гору и сгущались тамъ, надъ темно-зеленой водою. Задумались рка и лсъ, и луга и только далеко, въ рчномъ залив, играли на тихой вод послдніе блики розоваго заката. Изъ овражка все сильне тянуло сыростью, пахло сгнившей листвою и глиной. Небеса тускнли все больше, и фіолетовыя облака длались тяжеле, рзче обрисовывались и принимали причудливыя формы чудовищъ. Становилось кругомъ все тише, спокойне, и въ этой тишин было что-то кроткое, ласковое и вдумчивое. Изрдка въ синихъ сумеркахъ слышался одинокій крикъ пролетавшаго кулика, или дикая утка, напуганная кмъ-то, проносилась съ зарчныхъ озеръ, тревожно свистя въ воздух сильными крыльями… Теплый втерокъ осторожно, украдкой прилеталъ къ березкамъ, подъ которыми сидлъ Николай, и таинственный шопотъ молодыхъ листочковъ перемшивался съ едва слышнымъ журчаніемъ ручейка, бгущаго по глинистому оврагу…

Николай смотрлъ, какъ медленно умиралъ лтній вечеръ и уносился мыслью далеко, за рку, за луга, за синвшій въ туман лсъ… Куда? Онъ не зналъ. Куда-нибудь на Днпръ, въ глухой уголокъ старой усадьбы съ балконами, съ аистами на крыш, съ угрюмымъ паркомъ, съ купальней у зеленаго берега… Тамъ въ тихомъ вечернемъ воздух раздается звонкій голосъ двушки съ карими глазами, и въ густыхъ заросляхъ стараго парка мелькаетъ легкій силуэтъ въ бломъ плать и coлoмeннoй шляпк съ васильками…

Николай сидлъ и думалъ о Гал. Онъ былъ счастливъ, потому что никто не мшалъ ему думать, а тихая уснувшая рка и голубоватые туманы дали, казалось, разсказывали о томъ миломъ кра, гд живетъ двушка съ карими глазами… И, думая о ней, Николай съ сладкой томящей грустью тихо плъ, смотря за рку: ‘Межъ горами втеръ воетъ и въ лсахъ шумитъ’. Кругомъ было тихо и безлюдно, и псня уныло звучала на гор и, словно жалуясь кому-то, улетала съ втеркомъ на рку и тамъ пропадала, расплываясь въ синихъ сумеркахъ… Быть можетъ, теперь и Галя сидитъ гд-нибудь на берегу Днпра и вспоминаетъ о немъ… Николай вперялся грустными глазами въ синіе туманы зарчья, и еще тоскливе звучала его псня:

‘Ой, Галина, ой, дивчина, серденько мое!..

Какъ тоскую я!… Ты одна…’

Выплылъ двурогій мсяцъ, рка заискрилась, и серебристый туманъ заколыхался надъ водою. Полевщики зажгли въ лугахъ костры…

— Распваете въ уединеніи?..

Николай оборвалъ псню и растерялся, словно его застали на мст какого-нибудь преступленія. Оглянулся и увидлъ въ полутьм фигуру въ соломенной шляп съ зонтикомъ.

— Не узнаете?… Ардальонъ Михайловичъ Самоквасовъ, казначей мстнаго казначейства, другъ вашего папаши!..

— А-а…

— Чудесный вечеръ!.. Отмнная погода!.. Пойте, пойте! Я послушаю… Люблю пніе… Раньше дирижировалъ хоромъ въ собор, а теперь не могу…

Ардальонъ Михайловичъ спустился съ горки и съ старческимъ кряхтніемъ опустился на травку, около Николая.

— Ходили къ крестному-то?..

Николай вскочилъ на ноги, нахлобучилъ фуражку и пошелъ прочь.

— Подите вы вс отъ меня къ чорту! — не оборачиваясь, сказалъ онъ со слезами въ голос и исчезъ за кустами молодыхъ березокъ…

— Ого-го-го! — произнесъ ошарашенный Ардальонъ Михайловичъ и долго смотрлъ на кусты, за которыми исчезъ этотъ дерзкій молодой человкъ…

VIII.

Долго бродилъ Николай по берегу рки, а потомъ по окраинамъ города. Ночь была лунная. Лягушки звенли въ болот, за околицей, и кто-то плъ дребезжащимъ теноромъ въ пол тоскливую псню. Кое-гд въ домикахъ мигали огоньки, но было тихо, удивительно тихо и казалось, что мсяцъ остановился и думаетъ, почему это такъ тихо… Собака лаяла гд-то на другомъ конц города, и ея лай разносился въ серебристыхъ сумеркахъ ночи, такой безстрастный и звонкій. Изрдка съ колокольни падали удары колокола и долго плавали въ воздух, догоняя другъ друга и, казалось, не хотли затихать… Изъ-за длинныхъ утыканныхъ гвоздями заборовъ таинственно выглядывали деревья и, казалось, хотли узнать, что это за человкъ бродитъ ночью по глухимъ проулкамъ и что ему надо… Встрчный караульщикъ, завидя унылую фигуру Николая, сильне ударилъ въ колотушку, и трескотня ея, отскакивая эхомъ отъ заборовъ, встревожила мирную ночь рзкими бьющими въ ухо стуками.

— Что за человкъ? — строго спросилъ онъ, поровнявшись съ Николаемъ, но сейчасъ-же разсмялся и тихо сказалъ:

— Не узналъ васъ, баринъ… Не спится?..

— Не спится…

— Ночка-то больно хорошая, а дло-то молодое… Одному-то и не спится!.. Охо-хо-хо!..

И старикъ пошелъ дальше, переваливаясь съ ноги на ногу. А въ пол за околицей, въ дрожащемъ серебристомъ туман, все плавала тоскливая псня, и лягушки дребезжали на болот. Опять съ блой колокольни сталъ падать звонъ отбивающаго часы колокола, Николай сталъ считать и, когда послдній ударъ замеръ въ тишин,— направился къ дому. По пути онъ заглянулъ въ уютно свтящееся окошко небольшого домика: за столомъ сидлъ въ одной жилетк человкъ и съ аппетитомъ лъ изъ глубокой тарелки гречневую кашу съ масломъ: онъ широко раскрывалъ ротъ, давая мсто ложк, и стриженные подъ гребенку волосы на его голов шевелились, когда онъ жевалъ кашу. А напротивъ стояла молодая, крпкая такая женщина и, подперевъ щеку рукою, съ удовольствіемъ смотрла, какъ лъ этотъ человкъ кашу съ масломъ.

— Господь напиталъ, никто не видалъ,— сказалъ человкъ, положилъ ложку, всталъ и потянулся.

— А кто видлъ, тотъ не обидлъ,— сказала женщина, убирая тарелку.

Господинъ въ жилетк крякнулъ, потянулся еще разъ и крпко шлепнулъ женщину.— Николай улыбнулся и пошелъ прочь. ‘Ничего имъ тутъ не надо и ни до чего на свт нтъ дла’… Чмъ ближе Николай подходилъ къ родному домику, тмъ боле замедлялъ шаги: тамъ, въ этомъ уютномъ домик съ палисадникомъ, гд прошло беззаботное дтство и гд его такъ долго и такъ много любили, теперь ему было тяжело и душно и туда не хотлось возвращаться, словно за зеленою ршеткою палисадника его сторожило теперь что-то страшное и неизбжное…

Степанъ Никифоровичъ сидлъ на лавочк за воротами. Николай не сразу замтилъ отца, потому что тнь отъ наклонившихся надъ нимъ кустовъ сирени тушевала его темную неподвижную фигуру. Николай уже взялся за скобу калитки, когда старикъ кашлянулъ и спросилъ съ хрипотой въ голос:

— Это ты, Николай?

Николай вздрогнулъ отъ неожиданности, растерялся и сказалъ:

— Сидишь?

— А ты все шляешься? Погоди-ка, другъ мой любезный!

— Ну!

— А ты не нукай… Былъ я сегодня у исправника… Удивительный человкъ!.. Хотя ты и невжда, но все-таки ты ему крестникъ… Понялъ?

— Понялъ.

— Онъ веллъ теб написать прошеніе, что ты все это… по недоразумнію, что тебя смутили… Понялъ?

— Понялъ.

— Что ты во всемъ раскаялся и просишь простить теб вс эти глупости… Что ты никогда не будешь… соваться… Слышишь?

— Слышу.

— А я въ свою очередь напишу прошеніе… Я — старикъ, у меня трясется рука… Я тридцать пять лтъ тяну лямку врой и правдой… Слышишь?

— Слышу.

— И все уладится… Исправникъ въ свою очередь напишетъ…

Николай стоялъ у калитки, какъ приговоренный къ смерти. Онъ тупо смотрлъ въ землю, опустивъ руки, и молчалъ, повторяя ‘понялъ’ и ‘слышу’. Комаръ жалобно пищалъ, кружась у него надъ ухомъ, и его жалобный пискъ, протяжный, нудный и настойчивый, отдавался въ мозгу Николая, какъ чей-то безконечно-долгій жалобный стонъ. Тявкала гд-то собака. Звзды ярко горли въ кроткихъ небесахъ, безстрастныя и холодныя. Кругомъ было тихо, напряженно тихо, словно ночь затаила дыханіе и слушала,что длается на душ у Николая…

— Завтра сходи и поблагодари!

Николай безмолвствовалъ.

— И все уладится… Опять возвратишься къ наукамъ.

— Никуда я не пойду и ничего не буду писать!— задыхаясь, чуть слышно, сказалъ Николай и пошелъ прочь.

— Почему? — закричалъ старикъ, всталъ со скамейки и пошелъ слдомъ за сыномъ.

— Не могу…

— А жрать можешь?

— Оставьте меня! — дико закричалъ Николай и, ускоривъ шаги, пошелъ мимо крыльца на огородъ, въ баню, куда онъ переселился нсколько дней тому назадъ.

— Ахъ, подлецъ, подлецъ! — прошепталъ старикъ и, когда скрипнула калитка, ведущая на огородъ, громко закричалъ:

— Подлецъ!

И этотъ крикъ разбудилъ молчаливую ночь: она вздрогнула и звонкимъ эхомъ повторила: ‘подлецъ’…

Николай вошелъ въ баню и зажегъ огарокъ свчи. Тни побжали по полу, по чернымъ закоптлымъ бревнамъ стнъ и спрятались по угламъ. Красное пламя свчи заколыхалось во мрак этой черной комнаты, и сверчокъ, жившій на полатяхъ около печки, пересталъ верещать… Здсь было сыро и пахло печиной. На перевернутой вверхъ дномъ кадк лежали въ безпорядк книги и тетради, одинъ стулъ стоялъ около широкой лавки, и на его спинк висла студенческая тужурка. Николай растворилъ маленькое окошко, долго ходилъ по черной комнат, какъ зврь въ клтк, потомъ почувствовалъ вдругъ страшную усталость во всемъ тл, погасилъ огонь и, повалившись на лавку, легъ вверхъ лицомъ и замеръ, прикрывъ глаза кистями рукъ. Когда онъ затихъ, въ окошечко бани стала смотрть лтняя ночь, за стной въ крапив трещалъ кузнечикъ, гд-то звенли колокольчики сперва все громче, а потомъ все тише… Кто-то куда-то детъ… Счастливый!.. Надо куда-нибудь ухать, непремнно ухать, скоре ухать… Господи, какъ онъ усталъ… невыносимо усталъ!.. Сверчокъ снова сталъ верещать, и какіе-то шорохи поползли и подъ окномъ, и въ бан… Гд-то заплъ птухъ, хлопая жесткими крыльями… Что такое? Николай испуганно приподнялся на локт и замеръ отъ ужаса:

— Кто тутъ? — спросилъ онъ и схватился за ружье.

— Это Коленька! я, миленькій! — сквозь слезы зашепталъ подъ окномъ старческій голосъ, и на свтломъ фон раскрытаго окошка обрисовалась голова матери.

— Это ты?..

— Не спишь? Тоскуешь? — съ безграничной нжностью и жалостью прошептала старуха и смолкла. И было слышно, какъ она потихоньку плачетъ, припавъ къ стеклу маленькаго окошка. Николай подошелъ къ матери.

— Перестаньте ради Бога,— умоляюще прошепталъ онъ, сдерживая давившія горло судороги…

— Милый ты мой! сердце у меня изболло за тебя,— нтъ силы не плакать…

Николай шарахнулся отъ окна и, уткнувшись лицомъ въ уголъ, зарыдалъ слезами безконечной тоски и отчаянія… Мать потихоньку ощупью прокралась въ баню, опустила свою голову на вздрагивающую спину сына и тоже заплакала… И долго они стояли такъ и рыдали въ темномъ углу, потомъ оба притихли, сли на лавк и замолчали. Мать взяла руку Николая и не выпускала ее изъ своей, и Николай чувствовалъ, какъ старыя кости стараются покрпче сжать его руку…

— Я… не могу… у васъ… жить,— нервно всхлипывая, прошепталъ, наконецъ, Николай.— Я… долженъ куда-нибудь… ухать…

— Обидлъ тебя отецъ? сильно обидлъ?… За что онъ тебя обидлъ?..

Старуха припала къ сыну и стала гладить его по голов. Голова Николая покорно склонялась подъ этой лаской и ему казалось, что онъ длается маленькимъ, маленькимъ, что онъ опять гимназистъ и что онъ по-прежнему любитъ мать, безконечно любитъ, и готовъ для нея отдать все, даже жизнь…

— Что мн длать… Я не знаю… Я не могу… Понимаете: не могу!— шепталъ онъ, прижимая къ сухимъ губамъ руку матери.— Я ухалъ бы куда-нибудь, убжалъ-бы…

— А папашу теб не жалко? Онъ вонъ тоже плачетъ теперь. Ты думаешь, ему легко?.. Ты уважь его старость, послушайся, не гордись… Эхъ, вы!

Мать тихо и ласково говорила о жизни, о старости, о смерти, о родительскомъ сердц. Смыслъ ея рчей не доходилъ до сознанія Николая, но его убаюкивала тихая, ласковая воркотня, въ которой было очень много любви и нжности…

— Напиши ты, чего онъ тамъ проситъ…

Николай вспомнилъ и отрицательно закачалъ головой.

— Не могу… Понимаешь: не могу!.. Если ты меня любишь, не проси объ этомъ… Я куда-нибудь уду…

— Куда-же, Коленька? Нельзя теб никуда хать… вдь папаша отвтитъ за тебя…

— Да, нельзя… — кротко согласился Николай и умолкъ…

И долго они сидли, думали о чемъ-то и молчали… Теплая ночь смотрла на нихъ чрезъ маленькое окошечко и слушала, что длается на душ у этихъ спрятавшихся въ темнот людей…

А въ комнат маленькаго домика съ палисадникомъ свтился красноватый огонекъ: тамъ, предъ сіявшимъ отъ теплящейся лампады образомъ, валялся во прах Степанъ Никифоровичъ и жарко молился Богу о томъ, чтобы Онъ, всемогущій, смирилъ и вразумилъ заблудшаго отрока…

Сборникъ Товарищества ‘Знаніе’ за 1903 годъ. Книга вторая

——

Е.Н. Чириков. Повести и рассказы

М., ГИХЛ, 1961

Небо было безоблачно и, пропитанное полдневным солнечным блеском, сияло так ярко, что на него нельзя было смотреть. Воробьи купались в пыли по дорогам, и вороны сидели на крышах, распустив крылья. Городок изнемогал от зноя, безмолвный, сонный и кротко-спокойный. Жители попрятались по своим норам, и, казалось, никому не было дела до того, что случилось в домике с палисадником. У калитки его стояла лошадь, запряженная в плетушку, и, понурив голову, лениво отмахивалась хвостом от надоедавших мух, мужик в пиджаке сидел на лавочке и кнутовищем, не спеша, ковырял грязь на своем сапоге. Из раскрытых окон домика доносился чей-то стон, протяжный и тяжелый, и чьи-то голоса тихо переговаривались в сенях, и чьи-то торопливые шаги тревожно стукали по лесенке… На мгновение затихало, словно в домике вдруг все засыпали, а потом опять слышался стон, точно кто-то задыхался от страдания, и опять слышались голоса, шаги и шорохи…

— Кто приехал?— шепотом спросил у мужика запыхавшийся Ардальон Михайлыч.

— Доктор!.. Илья Ефимыч…

Ардальон Михайлыч перевел дух, сложил распущенный зонтик и стал со страхом заглядывать чрез ограду в палисадник… Кого-то он поманил пальцем и отошел, отирая платком потное лицо. Калитка приотворилась, — выглянула баба Анисья, лицо у ней было ужасное, растерянное, и как только баба увидела Ардальона Михайлыча, так сейчас же у ней заморгали глаза и потекли слезы.

— Ну, как… у вас?

Баба Анисья махнула рукой и закрыла лицо передником, всхлипывая, она сообщила, что теперь отхаживают старого барина.

— Разбило его, совсем разбило!.. Ни рукой, ни ногой… И не говорит ничего, только смотрит жалобно так…— всхлипывая, говорила она и сморкалась в фартук. — Зайдите!..

— Ну что тут?.. Не поможешь, — со вздохом прошептал Ардальон Михайлыч и сел на лавочку.

Мужик встал, считая невежливым сидеть рядом с барином.

— А молодого-то не видали?—спросила Анисья.

— Нет… Где он?..

— В бане лежит… Хорошенький, как живой!.. Словно спит, сердешный! — с жалобным умилением сказала Анисья, закрыла лицо фартуком и скрылась за калиткой… По лужку сюда шел еще какой-то старичок в синих очках и фуражке с кокардою. Он подошел к Ардальону Михайлычу, тихо спросил его о чем-то и стал смотреть чрез зеленую решетку.

— Зайти, что ли… Неудобно как-то…

Ардальон Михайлыч отрицательно покачал головой, и оба старика задумчиво пошли по широкой зеленой лужайке, прочь от домика с палисадником. Оба раскрыли зонтики и сделались похожими на два больших удалявшихся гриба…

Около старой, обросшей крапивой и репейником бани толпилась кучка баб и ребятишек. Они стояли около маленького квадратного окошка с выбитым стеклом и заглядывали туда страшными большими глазами… Дверь бани была запечатана, и у порога ее стоял караульный, с медной бляхой на груди… Чрез окна были видны ноги лежащего на лавке человека. Эти ноги, обутые в новые, только что связанные носки и как-то странно вытянувшиеся вдоль лавки, притягивали и пугали любопытных детей и женщин, они дергались, пугались и перешептывались:

— Его ноги-то?

— Его!

— Пусти, что ли!.. Поглядела, и будет!..

— Резать, дяденька, будут?

— А как же?

— О господи Иисусе!.,

Это Николай лежал на лавке, такой спокойный, словно он заснул сладким сном усталого человека и не хотел больше знать, что говорят, делают и думают живые люди… На полу, около лавки, валялась записная книжечка и синяя засохшая фиалка…

Во вторник хоронили Николая. На кладбище провожал его весь маленький городок, с хором соборных певчих. День был веселый, яркий, ликующий, и перезвон с соборной колокольни грустно и торжественно разносился в прозрачном утреннем воздухе… Пели певчие, а когда они замолкали, то в садах, за заборами, пели птицы… Гробовая крышка колыхалась над толпой, и солнце играло на позументе ослепительным блеском. Марья Тимофеевна шла за гробом, едва передвигая ноги: ее поддерживали с одной стороны крестный, а с другой — его помощник. Она не плакала. Впившись мутными глазами в уносимый гроб, она что-то шептала и качала головою. Ардальон Михайлыч шел с хором певчих и, вытягивая высоким разбитым тенорком ‘Святый боже’, по старой привычке дирижировал рукою, лицо у него было озабоченное, деловое, и казалось, что для Ардальона Михайлыча было важно не то, что хоронят Николая, а то, как поют соборные пейчие: по временам он сердито оглядывался и делал глазами какие-то знаки певчим, но те смотрели на своего регента и не обращали внимания на эти знаки, тогда Ардальон Михайллыч пожимал плечами и переставал петь…

Все значительные лица города старались держаться поближе к исправнику и грустными глазами смотрели то на гроб, то на Марью Тимофеевну. Всем было жалко Николая и эту старушку.

На кладбище выдвинулся Карягин и, опустив низко свою стриженую голову, начал говорить Николаю прощальное слово. Это слово начиналось стихами: ‘Не рыдай так безумно над ним: хорошо умереть молодым…’ Как только Карягин сказал, что хорошо умереть молодым, Марья Тимофеевна зарыдала и стала биться в руках крестного и его помощника. Крестный старался успокоить старуху, со слезами на глазах он кротко и очень жалобно говорил, наклоняясь над Марьей Тимофеевной:

— Что делать? Надо смириться… Плакать грех… Все в руках господа…

А с другой стороны наклонялся помощник крестного и шептал:

— Все умрем, все!

Но Марья Тимофеевна не слушала: она рыдала все сильнее и громче, и от этого не было слышно, что говорил Карягин, печально качавший головою в такт своей речи.

— Коля?! Что ты наделал?— закричала мать, когда гроб закачался над ямой и стал в ней прятаться.

Исправник вынул носовой платок и начал усиленно сморкаться. На глазах у стоявших вкруг ямы заблестели слезы… В зеленой листве берез, заглядывавших ветвями в могилу, пели птицы, а комья глины глухо стучали о гробовую крышку…

Когда Николая засыпали землей, то все тихо, задумчиво побрели прочь с кладбища, и оно скоро опустело. Остались только птицы да Марья Тимофеевна. Птицы пели, а старуха сидела на глинистом кургане, забросанном белой и лиловой сиренью, мутными глазами смотрела в землю и с укоризной шептала:

— Эх вы! Эх вы!..

Читайте также: