На покое, Куприн Александр Иванович, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Куприн Александр Иванович,
Свирский Алексей Иванович.

На покое.

Сцены в 3-ёх действиях.

Действующие лица:

Бывшие актёры:

Меркурий Иванович Славянов-Райский.

Моисей Лидин-Байдаров.

Михайленко.

Иван Степанович.

Дедушка (Николай Николаевич).

Тихон — отставной николаевский солдат.

Машенька.

Фельетонист.

Оценщик.

Егор Иванович.

Молодой человек в розовом галстуке.

Купцы:

Нил Прохорович Овсянников.

Никанор Ефимович.

Приказчик.

Околоточный.

Лакеи:

Матвей.

Семён.

Посетители ресторана, лакеи, патронессы.

Действие 1.

Убежище для престарелых и немощных артистов. Обширная зала с паркетным полом, венецианскими окнами и белыми кривыми от времени колоннами. Посредине зала — овальный обеденный стол, обтянутый желтой, под мрамор клеенкой. Направо между колоннами две кровати: одна Степановича, другая — Михайленко. Налево кровать девушки. Налево-же, образуя угол, выдвигается большая голландская печь. Старинные изразцы этой печи разрисованы синими тюльпанами. Около печи кровать Лидина- Байдарова. По другую сторону, невидимую зрителям, — кровать Славянова-Райскаго. Около каждой кровати помещается шкафчик, совершенно также, как это заведено в больницах и пансионах. В глубине сцены, направо — входная дверь. Ясное осеннее утро. Обитатели убежища отпили чай и разошлись по своим местам. За столом остался один лишь Михайленко. Он лениво дожевывает сайку и в тоже время набивает папиросы. На столе чайники, стаканы с недопитым чаем и пустые бумажные картузы.

Михайленко (раздутый водянкой, задыхающийся от астмы, циник. Говорит хрипло и с трудом выжимает из оплывшей груди слова, ему лет под пятьдесят). И когда единственный сын купца первой гильдии Нила Овсянникова, после долгих беспутных скитаний из труппы в труппу, умер от чахотки и пьянства в Наровчатской городской больнице, то отец, не только отказавший сыну при его жизни в помощи, но даже грозивший ему торжественным всенародным проклятием… Нет, господа, это курьезно,—основал в годовщину его смерти вот это самое убежище… (Сильно и долго кашляет). Вот это настоящий акцизный кашель.

Дедушка (бывший хороший актер на амплуа резонеров и дельный грамотный режиссер. Ему лет семьдесят. Он лежит на кровати, обросший белыми и мягкими волосами, иссохший и благообразный, напоминая в своей белой рубашке отходящего угодника, говорит он мало, глухим тонким голосом и с таким трудом, как будто стонет на каждом слове). Bierliusten! Это у немцев называется Bierhusten! Пивной кашель…

Входит Тихон и убирает со стола.

Михайленко. Да-с. Вот какой мерзавец наш благодетель купец Овсянников. Единственного сына в гроб вогнал, и потом открыл убежище. Хам!…

Тихон. Не выражались бы вы, господин Михайленко. Кажется образованный человек, а такие последние слова за столом… Совсем даже некрасиво.

Михаленко. Молчи, гарнизонная крыса! Пошел вон!

Тихон забирает посуду и уходит.

Дедушка. Абер… Зачем ты, Михайленко, с утра волнуешься?

Михаленко А тебе какое дело, старый хрен? Я тебе умирать не мешаю, так не мешай и ты мне волноваться.

Лидин-Байдаров, завязывая на ходу галстук, идет на авансцену. Это бывший опереточный тенор, лет 45-ти, впавший в слабоумие, необыкновенно спесивый мужчина, с трудом носящий на тонких изуродованных подагрой ногах свое грузное и немощное тело.

Лидин-Байдаров. Господа, что бы это значило? Мне снилось, будто я попал в большое дамское общество в ужасном костюме и будто…

Михайленко (перебивает). И что ты будто поумнел. Не верь, душа моя, снам: сны —нелепость.

Лидин-Байдаров. Актер Михайленко, я не с вами разговариваю…

Входит Тихон.

Дедушка. Абер… дам видеть во сне, значит, упасть в лужу…

Тихон. Сегодня надо прибрать здесь, чтобы все было по хорошему.

Михаленко. По какому случаю?

Тихон. По случаю того, что нам сегодня посещение сделает сам хозяин, и с ним две благодетельницы, баронессы…

Михаленко. Не баронессы, а патронессы, старый идиот!

Тихон. И ругательный же вы человек, господин Михаленко…

Лидин-Байдаров (надменно). Хотел бы я знать, кто пригласил этих патронесс и вообще кому они нужны?

Михайленко (к Тихону). Послушай, ты, отставной козы барабанщик, скажи своему хозяину, купцу Овсянникову, учредителю сего убежища, что артист Михайленко не нищий и не убогий калека и что видеть патронесс он не желает. Ступай!

Тихон. Это не наше дело… (Уходит).

Степанович, все время раскладывавший у себя на кровати пасьянс, встает и подходит к Михайленко. Степанович — бывший суфлер, плешивый беззубый старикашка, кроткий, набожный, глуховатый и застенчивый.

Степанович. А по-моему пусть придут. Что они нам сделают?

Михайленко. Молчи, кутья! Господи, до чего люди низко пали!.. Где Славяновъ-Райский? Райский, что ты там делаешь за печью? Иди сюда! Слышишь, Райский…

Голос Славянова-Райскаго (за печью). Сейчас иду!

Михайленко. Какая гадость!..

Лидин-Байдаров. Я нарочно разденусь совсем. Пусть любуются барыни.

Показывается Славянов-Райский, бывший трагик, пользовавшийся некогда широкой и шумной известностью. В продолжении семи лет ею имя гремело по всем провинциальным городам России.

Райский (мелкими торопливыми шагами подходит к столу). Друзья мои, напрасно вы волнуетесь. Сегодня, к нам приедут благодетельницы. Эго еще хорошо. Но погодите, настанет время, когда нам будут присылать подаяния в виде черствых калачей п вчерашних колбас, настанет время, когда нас будут гнать на похоронные процессии и мы будем есть кутью с мармеладом и молиться за упокоение душ православных пивоваров, содержателей семейных бань, городских голов и церковных старост…

Дедушка. Абер… Правильно…

Лидин-Байдаров. Ну, брат, ты пересаливаешь.

Райский. Не перебивай, прошу тебя. Друзья мои, я вас спрашиваю, почему Поссарты, Коклены, Барнаи, Росси и Сильвини умирают в собственных виллах, а мы, русские артисты, кончаем жизнь в убежищах, в лечебницах для алкоголиков, умираем за кулисами, на старых пыльных декорациях?.. Почему?..

Дедушка. Абер… Потому что мы того… Не живем, а горим…

Райскій. Вы слышали, что сказал дедушка? Дед, мудрость говорить твоими устами! Да, он прав, мы сжигаем нашу жизнь. Мы — расточители. Мы все отдаем толпе. Мы не знаем семейного счастья, тихой пристани, мирной старости… А публика за это дарит нас аплодисментами, венками и серебряными портсигарами… Но сошли мы со сцены и вместе с нами сходит наше имя, и между нами и публикой уже катит свои мёртвые воды река забвения…

Михайленко. Послушай, нельзя же так много говорить! Ведь ты не профессор, черт возьми!

Дедушка. Абер… Ты, Михайленко, того… как пес с цепи… Дай человеку говорить.

Райский. Положим, ты прав, Михайленко: говорить не зачем, а главное не с кем.

Степанович. Меркул Иванович, говори… Ей Богу, интересно послушать.

Лидин-Байдаров. Хорошего оратора и я не прочь послушать. Помню, в Житомире я путался одновременно с тремя жидовочками…

Райский. Молчите вы!.. Опереточная кукла… (Ко всем). За целый год я один раз захотел подойти к вам, как к людям, как к товарищам по несчастью, — и у меня сил не хватает подавить в себе чувство отвращения… (Хочет идти).

Михаленко. Позвольте, господин Райский, уж раз вы начали, вы должны договорить до конца… Чем мы хуже вас? Почему мы вызываем в вас отвращение и, наконец, по какому праву вы осмеливаетесь принимать столь наглый тон?..

Райский. Осмеливаюсь, потому что из всех вас я один еще сохранил образ человечески…

Лидин-Байдаров. Честное слово, он с ума сошел!

Михайленко. Вас надо в сумасшедшей дом…

Райский. Не отказываюсь. Возможно, что попаду и в сумасшедший дом. Но за то вы от этого гарантированы: идиоты с ума не сходят.

Дедушка. Абер… Сильно сказано.

Поднимается шум. Лидин-Байдаров и Михайленко кричат: ‘ Вон’!

Степанович. Меркурий Иванович, говори… Ей Богу, интересно послушать.

Михаленко. Я не желаю жить под одной кровлей с этим господином… Вон…

Лидин-Байдаров. Берегитесь, если я выйду из себя!..

Райский (выступает вперед и делает трагический жест). Молчите!.. Вы… мусор жизни…

Пауза. Тишина.

Боже, как вы жалки и немощны!.. (Опускается на стул). И всегда мы кончаем ссорой.

Степанович. Меркул Иванович, говори… Ей Богу, интересно послушать.

Райский. Нам ли ссориться, нам, так глубоко обиженным? Подумайте, как мы живем? Убежище… Ведь это братская могила… Мы заживо погребенные. И в нашем существовании больше смерти, чем жизни. Дни наши текут однообразно и скучно. Просыпаемся рано и со сна чувствуем себя злыми, обессиленными и кашляем утренним дымящимся кашлем. И так как в этой убогой жизни неизменно повторяются не только дни, но и слова, и жесты, то всякий из нас заранее ждет, что Михайленко, задыхаясь и откашливаясь, непременно скажет старую остроту: ‘ Вот это настоящий акцизный кашель’.

Михайленко. Позволь, Райский… Ты видишь, я не сержусь и даже говорю тебе ‘ты’. Но ради Создателя, объясни мне, к чему ты затеял весь этот разговор? Ведь я позвал тебя

за тем, чтобы посоветоваться, как нам быть с патронессами…

Райский. А я подошёл с тем, чтобы поговорить о более важном деле. Мне пришла мысль предложить вам вырваться из этого проклятого убежища и вернуться к жизни. Будем откровенны. Ведь все мы не перестаем верить в свое будущее: подвернется, мол ангажемент, найдутся старые товарищи, и опять начнется прежняя жизнь. Поэтому-то вы и храните, как святыню, в глубине своих шкафчиков старые афиши и газетные вырезки, на которых стоять ваши имена.

Лидин-Байдаров. Позвольте вам заметить, что ничего подобного я не храню.

Михайленко. Молчи! Во-первых, ты врешь, а во-вторых, не мешай Райскому договорить. Меня, чёрт возьми, это начинает интересовать. (К Райскому). У тебя, я вижу, есть какая-то мысль?

Райский. Да, есть. Но я буду говорить тогда, когда вы серьезно отнесетесь к моему предложению.

Михаленко. Отлично. Господа, сядем и будем серьезны. Кроме шуток.

Все, кроме дедушки садятся за стол.

Райский. Скажите, друзья мои, откровенно, можем ли мы рассчитывать на успех, если нам дадут хороший театр и некоторые средства?

Михайленко. Что за вопрос? Конечно!

Лидин-Байдаров. В этом нет сомнения!..

Степанович. И я полагаю.

Райский. Неужели у нас не хватит сил?..

Михаленко. Вздор! Мы еще покажем…

Степанович. Я стар, но охотно пошел бы служить.

Райский. Прекрасно. Теперь слушайте. Вам, конечно, известно, что местная оперетка на-днях прогорела н что антрепренер бежал?.. Артисты, или, вернее выражаясь, труженики сцены, остались без дела и без хлеба. Как видите, нашему городу нужна не оперетка, а серьезная драма. Я лично стою за классический репертуар…

Михаленко. А деньги?

Райский. Погоди, сейчас. Местный театр свободен. Предпринимателей пока не находится. Нам сдадут его за гроши.

Михайленко. Например?

Райский. Я уже наводил справки. Нужно 35 рублей: на освещение и афиши. Что же касается арендной платы, то владелец театра может ежедневно получать с валового дохода.

Михайленко. Да где же взять 35 рублей?

Райский. Пустяки. Вот что, друзья мои: начну с Лидина-Байдарова. Нам известно, что ты под большие праздники посещаешь некий купечески богатый дом…

Лидин-Байдаров. Ну, да… И принят там… ну… Поклонники и тому подобное…

Райский. Не в том дело. Ведь ты можешь попросить у них пять рублей на дело?..

Лидин-Байдаров. Я никогда не унижался!..

Михайленко. Оставь свою невинность! Я знаю, что ты берешь у них и вещами и даже съестными припасами…

Райский. А тут на дело. Ты объясни им, насколько это верно… Для родного искусства… Неужели 5-ти рублей не дадут!..

Михайленко. Конечно, дадут, о чем толковать…

Райский. Теперь дальше. (К Михайленко). Сегодня ты участвуешь в любительском спектакле. Возьми у них пять рублей.

Михаленко. Это можно. Зубами вырву, чёрт возьми!

Степанович. А я как получу от сына, от Васи, за корзиночки — все отдам. Вот я ему три корзиночки склеил. (Показывает корзиночки).

Райский. Прекрасно. А остальные деньги даю я.

Михаленко. Как?!.. У тебя есть 25 рублей?! Откуда?

Райский. Да… То есть, сейчас-то их у меня нет, но можете считать, что деньги у меня в кармане… Видите ли, я вот что надумал. Сейчас отправлюсь в Капернаум и переговорю с Егором Ивановичем. Друзья мои, ведь этот кабак мне тысячи стоит! Так неужели же Егор Иванович откажет! Ведь я буду просить на дело…

Михаленко. А что вы думаете, Егор Иванович может дать…

Лидин-Байдаров. Очень просто.

Райский. Пить не стану. Попрошу его в кабинет и поговорю с ним. Э, да что толковать! (Встаёт). Дело уладим. Для первого спектакля объявим ‘Короля Лира’… Друзья мои, могу я сыграть ‘ Короля Лира’?

Степанович. Меркул Иванович, да кому же сыграть, коли не вам.

Михайленко. А я бы предложил ‘Отелло’… Провинциальных дам хлебом не корми, а показывай ‘Отелло’.

Райский. А ведь ты прав. Можно и ‘Отелло’… Меньше ответственных ролей. Я сыграю Отелло, ты — Яго, Байдаров — Кассио, а остальных наберем. Режиссер у нас есть… Дедушка, ведь ты поправишься, неправда ли?

Дедушка. Для дела я на все готов. Абер… Гляжу я на тебя, Райский, и удивляюсь… Сколько еще в тебе того… Этой самой… силы!..

Михайленко. О, Райский — талантище! Веришь ты в мою искренность? Ну, дай руку и прости, если я давеча обидел тебя…

Райский и Михайленко крепко пожимают друг другу руку, целуются и плачут.

Райский. Итак, друзья мои, за дело! От нас зависит уйти из этого проклятого убежища. Будем дружно работать, воскреснем для искусства и над нами взойдет еще солнце…

Лидин-Байдаров. Браво, браво, Райский!.. Прекрасно сказано… Я в восторге. Но раз зашла речь об искусстве, то господа, позвольте, в таком случае, и мне маленькое предложение сделать. (Откашливается). Видите ли, я, конечно, как артист, тоже стою за классический репертуар… ‘Гамлет’… ‘Отелло’… Губернская ‘Клеопатра’… Все это я понимаю… Но, господа, почему нам не соединить приятное с полезным?.. Например, ‘Отелло’… Пять актов… К чему? Можно три акта из Отелло, а два акта из любимых опереток… Я бы спел. Я, чёрт возьми, тряхну стариной… Для дела я на все готов…

Михайленко (про себя). Болван! Идиот… (К Байдарову). Тебе хорошо: у тебя и голос, и уменье петь, а нам каково!..

Лидин-Байдаров. Пустяки, Ну, какой нужен голос для комика!.. Вот мое дело другое… Мне придется попеть… Например, вот это… (Фальшиво поёт).

‘О, наслажденье,

О, сновиденье…

Настанет день,

Его скрывает,

Его скрывает

Ночи тень’…

Райский. А я все-таки стою за классический репертуар и без всякой смеси!..

Михайленко. Прекрасно, прекрасно, Байдаров… Нет, мы еще заживем, чёрт возьми! А знаешь, Байдаров, ты будешь прекрасным Кассио. Завидую певцам, потеряют голос — им дорога открыта в драму. Да, кстати, голубчик Байдаров, одолжи-ка мне манжеты и галстук…

Лидин-Байдаров. С удовольствием, душа моя, но у меня всего одна пара и притом всего один раз ношенные…

Михайленко. Ну, что за глупости. Я, слава Богу, умею обращаться с манжетами. Трубы чистить не стану…

Лидин-Байдаров. Только, пожалуйста душа моя, будь аккуратней. (Снимает манжеты и галстук и отдает Михайленко, который тут же надевает их на себя).

Райский. Друзья мои, если бы вы знали как великолепно я себя чувствую!.. Не ощущаю старости… Нет, я верю, глубоко верю, что не все еще пропало…

Михайленко. Чем же мы хуже других, чёрт возьми!.. Ты прав. Райский: уйти нам следует из этого убежища, уйти на веки…

Степанович. А про меня-то забыли…

Райский. Никогда!.. Ты будешь с нами. Степанович, ты был самым великолепным суфлером в России. О, я не забываю товарищей. Когда мне хорошо — всем живется легче. А пока за дело. Ушел!

Михайленко. Отправлюсь и я. Погоди, выйдем вместе.

Входит Тихон.

Лидин-Байдаров. Ну, и я пошел. (Напевает).

Михайленко (к Тихону). Если придут благодетельницы, скажи им, что артисты уехали в театр на репетицию и просили не дожидаться. Понял? Ну, повтори: ‘на репетицию’.

Тихон. Мне всё едино… А слова этого не скажу, потому — оно, наверно, ругательное.

Михайленко. Ах ты, гречневая каша! (Смеётся, а потом кашляет).

Райский. Не робей, гарнизонная крыса!.. Всё идёт по-хорошему. Я награжу тебя по-царски. Ну, друзья мои, идём!..

Райский, Михайленко, Лидин-Байдаров и Тихон уходят. Пауза. Дедушка лежит, сложив на животе и сцепив одну с другой большие исхудалые руки. Степанович садится на кровать и приступает к пасьянсу. Глаза дедушки неподвижные, устремлены в широкое венецианское окно, где на густой осенней синеве неба, медленно раскачивается, вся озаренная солнцем, золотая круглая верхушка липы.

Дедушка. Иван Степанович, поди-ка братец, ко мне.

Степанович. А? Ты меня, что ли, дедушка?

Дедушка. Пойди, говорю, на минуточку. Поговорить хочу.

Степанович. Сейчас, сейчас, дедушка, дай только ряд докончу. Ну, вот и вся недолга. (Переходит на кровать дедушки и садится у ног его). Ну, что, Дедушка, скажешь?

Дедушка. Вот что, Степанович…

Пауза.

Вот какую я тебе историю скажу. Видел я сегодня во сне Машутку, свою внучку… Есть, брат, у меня такая внучка в Ростове-на-Дону. Марьей ее зовут. Она портниха…

Степанович. Портниха?.. Портних видеть — не знаю, что значит. А вот иголку с ниткой, или вообще шить что-нибудь, — это непременно к дороге…

Дедушка. К дороге, так к дороге. Оно так-так пожалуй и выходит, что к дальней дороге… Но очень бы мне хотелось ее еще раз повидать перед тем, как закончу земные гастроли.

Степанович. Что кончу?

Дедушка. Абер… глупости… ничего. Осень теперь, Степанович, и воздух на дворе, как вино… Прежде, бывало, в такие ядреные дни всё куда-то тянуло… Бывало, нюхаешь воздух, да ни с того, ни с сего, и закатишь из Ярославля в Одессу…

Степанович. ‘Из Вологды в Керчь’! — сказано у Островского.

Дедушка. Чушь! Абер… Я думал, что уж прошло это у меня. Но как сегодня поглядел туда, так и стал собираться. Вижу что земное турне окончено. Но… всё равно.

Степанович. Что за мысли, дедушка! Просто напустил ты на себя меланхолию. Еще на наши могилки песком посыплешь.

Дедушка. Не-ет, брат. Вижу, что довольно. Абер, ты постой, Степанович, не егози… Мне, брат, это всё равно…

Степанович (с любопытством). И не боишься, дедушка?

Дедушка. Ни чуточки. Наплевать!.. Гнусно мы с тобой, братец, нашу жизнь прошлепали. Это вот плохо… А бояться — чего же? Ты не думай, Степанович, и тебе не долго ждать своей очереди.

Степанович. Что говорить… Пожили…

Дедушка. Так-то вот, Степанович, рождение человека — случайность, а смерть — закон. Но ты был всё-таки добрый малый и самый замечательный из суфлеров, каких я только встречал в своей большой и дурацкой жизни. Знакомы мы с тобой без малого лет сто, и никогда ты не был против меня жуликом. Поэтому я хочу тебе сделать презент. Возьми брат, себе на память портсигар.

Степанович. Полно тебе, дедушка…

Дедушка. Возьми, возьми…Вот он, на столике… Бери, не стесняйся… Портсигар хороший, черепаховый… Теперь таких больше не делают. Антик. Была на нем даже золотая монограмма, абер, украли, где-то… Возьми, Степанович.

Степанович. Спасибо, дедушка… Только напрасно ты все это…

Дедушка. Ну, ну, ну, чего там!.. В нем еще лежит мундштук пеньковый. И мундштук возьми. Хороший мундштук, обкуренный.

Степанович (берет со шкафчика портсигар и вынимает из него мундштук). Спасибо, Дедушка. Штучка великолепная. А у меня вот был тесть брандмейстер, знаешь старого закала человек, из кантонистов. Так он давал пеньки обкуривать своим пожарным. Совсем черные делались. Ему потом любители по триста рублей предлагали.

Дедушка (равнодушно). Очень просто. Так бери, Степанович, и мундштук. Все-таки когда-нибудь вспомнишь товарища. А вот только о чем я тебя попрошу. Тут останется после меня разная худра-мудра… Одеялишко, подушка, и из платья кое-что… Конечно, рухлядь, абер, на худой конец все рублей пятнадцать дадут.

Степанович. Да…

Пауза.

Дедушка. Жду я, видишь, не приедет ли внучка. Писала она мне письмо. Так отдашь ей. Путь не близкий, больших денег стоит.

Пауза.

Ну а теперь того… Прощай, Степанович. Полежу, подумаю…

Степанович. Священника бы?

Дедушка. Абер… Оставь. Был у нас в Крыжополе парикмахер Теофил… Из хохлов. Так он все говорил: обойдется цыганское веселье без марципанов. Чудак был человек. Смешно мне всегда это было, Степанович, что, как ни парикмахер, так самый строгий театральный критик. Эх, Степанович, помнишь Тамбов? Конские ярмарки? Смольскую? Гусаров? Много, брат, мы с тобой пережили, абер, всё в пустую, и все это мне теперь кажется точно старая-престарая повесть… Ну, иди, иди, брат…

Степанович уходит на свое место и садится за прерванный пасьянс. Дедушка неподвижными глазами смотрит в венецианское окно. Тишина.

Занавес.

Действие 2.

Небольшой дешевый ресторан. Направо, вдоль стены тянутся буфетные шкафы, заставленные бутылками, сигарами, папиросами и стойка. На стойке разнообразный выбор закусок и никелированная трубка с краном от пивного бочонка, спрятанного под стойкой. Между стойкой и буфетными шкафами суетится хозяин Егор Иванович, румяный седоусый старик, похожий на Каприви. На авансцене два квадратных столика, покрытых белыми скатертями. Налево входная дверь. Ее открывает молодой толстомордый швейцар в убогой, с чужого плеча, ливрее. Рядом с дверью у стены—третий столик и окно на улицу. Напротив зрителей арка, ведущая в ресторанный зал. Зрителям виден этот зал, заставленный столиками, за которыми сидят посетители. Направо между стойкой и рампой — проход к вешалке и в отдельные кабинеты. Посетители входят в пальто, раскланиваются с хозяином и на время скрываются направо. Потом, спустя немного, возвращаются без шляп и пальто. Одни проходят в зал, а другие — на минуту останавливаются у стойки, наскоро выпивают и направляются в зал. В момент поднятия занавеса первый столик на авансцене, что ближе к стойке, не занят. За вторым столиком сидит молодой человек в розовом галстуке. За столиком что у дверей, сидят купец и приказчик. У стойки выпивает 1-ый посетитель. Входит ещё двое посетителей.

2-ой посетитель. Егору Ивановичу, наше глубокое…

3-ий посетитель. С праздником, Егор Иванович.

Егор Иванович. И вас также…

Рукопожатие. 2-ой и 3-ий посетители уходят к вешалке.

1-ый посетитель (закусывает). А погодка-то хочет испортиться: за рекой туча.

Егор Иванович. Дело Господне. Да и пора, осень.

1-ый посетитель. Это точно-с. Так вы, Егор Иванович, прикажите поросеночка подать и пусть хорошенько кашу прожарят. И маленький графинчик. (Уходит).

Купец. И времена пошли! Воздвиженье, постный день, а православные люди жрут поросятину. Тьфу… (Стучит по столу). Еще графинчик и соленых огурцов.

Егор Иванович (звонит). Сейчас, Никанор Ефимович.

Вбегает из зала Матвей, хватает со стола пустой графинчик и ставит его на стойку.

Купец. А по нашему так: пей, но крестьянства и прочего не забывай…

Приказчик. Это правильно-с…

2-ой и 3-ий посетители возвращаются без пальто и шляп.

2-ой посетитель. Ну, Егор Иванович, налей-ка нам по первой.

Егор Иванович. Какой прикажете?

2-ой посетитель. Приятелю налей очищенной, а мне перцовки. Что-то у меня с желудком нелады пошли.

Егор Иванович наливает. Из зала вбегает Семен.

3-ий посетитель (оглядывается, видит купца Никанора и кричит ему). Вашему степенству наше с приветом! Разрешили?

Егор Иванович. (Семену). Займи первый столик, может порядочный явится.

Семен. Слушаю-с.

Купец. От нонешних дел и нехотя запьешь.

Приказчик. Это правильно-с.

Семен хватает, точно горячий предмет, бутылку из-под красного вина, ставит ее на первый стол и оправляет скатерть.

Молодой человек в розовом галстуке (стучит пустым бокалом по столу). Я просил бокал светлого пива и ‘Новое Время’.

Матвей (подбегает). Сию минуту-с. (Идет к буфету и возвращается с пивом). А газету читают-с. (Становится у арки).

Входят: оценщик, фельетонист и Машенька. Первый мужчина лет под пятьдесят, хохластый, с крючковатым носом, похожей на степенного попугая, другой — молодой, маленький, подвижный с длинными маслинными волосами и пенсне. Машенька — молода, недурна собой, на лице следы румян. Вид усталый. Одета в светло-зеленый плюшевый сак и светлое, цвета бордо, платье. На голове черная шляпа с большим белым пером.

Егор Иванович (низко кланяется вошедшим). Давно вы к нам не жаловали.

Оценщик. В командировке был. Вчера только вернулся. (К Машеньке). Сюда, сюда иди. Все трое уходят к вешалке.

Купец. И как не стыдно… Среди бела дня с девицей… Тьфу…

Приказчик. Это правильно-с…

Егор Иванович. И любитель же вы, Никанор Ефимович, ближних осуждать. Не хорошо-с.

Приказчик. Это правильно-с…

Купец. Чего правильно?!

Приказчик. То есть, я собственно хотел…

Оценщик, фельетонист и Машенька возвращаются без верхней одежды.

Семен (кланяется). Для вас столик держу-с. Пожалуйте.

Оцcнщик. Здесь сядем или в зал пойдем?

Фельетонист. Здесь лучше. Я люблю наблюдать. (К Машеньке). Прошу…

Все трое садятся. Семен подает оценщику меню.

2-ой посетитель (к 3-тьему посетителю). Начнем, благословясь. (Уходят в зал).

Оценщик (просматривая меню). Предлагаю, господа, позавтракать порционно, выпить, конечно, водочки, а там посмотрим. Согласна, Машенька?

Машенька. Я всегда на все согласна. Меня не спрашивайте.

Фельетонист. Присоединяюсь.

Оценщик (к Семену). Слышал?

Семен. Слушаю-с. (Убегает).

Оценщик (к фельетонисту). Так вы наблюдать любите?

Фельетонист. Люблю-с.

Оценщик (к Машеньке). Ты знаешь с кем сидишь? Это опасный человек: живо пропечатает. Ради красного словца не пожалеет родного отца. Не правда ли? (Смеётся).

Фельетонист. Это, как водится. Егор Иванович, нельзя ли по случаю праздника салфеток почище?

Егор Иванович (Семену). Какие салфетки подаешь, дуралей… Возьми новые… (Достает из ящика новые салфетки).

Семен. Слушаю-с. (Меняет салфетки и убегает).

Оценщик. Эх, вы — писатели! Один только убыток приносите добрым людям. (К Машеньке). Вот он какой! Еще, чего доброго, и нас с тобой пропечатает.

Фельетонист (самодовольно улыбаясь). Полно болтать… Вы лучше расскажите, как и где вы познакомились с Машенькой. Виноват, можно вас так называть?

Машенька (равнодушно, усталым тоном). Пожалуйста. Меня называли и Машей и Мусей и Мими… Один дурак меня называл почему-то ‘Колетта’.

Оценщик. Расскажу, а вы потом в своей газете…

Фельетонист. Вздор. Рассказывайте. Так сидеть скучно.

Оценщик. Так и быть — расскажу. Возвращался я с Кавказа. В Ростове пересадка. Закусил я в буфете и направляюсь в вагон. Вдруг смотрю на платформе барышня мечется, носильщика потеряла. Я сейчас, конечно, свои услуги. Нашел носильщика, сидим в одном вагоне. Разговорились. Оказывается барышня едет к нам сюда, к какому-то дедушке.

Обрадовался я очень и вот третьи сутки бодрствуем с Машенькой… (Смеется).

Фельетонист. С медовым месяцем… Счастливы? Довольны?

Машенька (устало). Мне все равно. Я привыкла…

Оценщик. Да. Она, действительно, какая то странная. Вез темперамента. Так вот… Ищет она дедушку… Да, кстати о дедушке, он живет в каком-то актерском убежище… Я не знаю. А Машенька адрес потеряла.

Машенька. Его так все и зовут — дедушка…

Семен подает завтрак и водку.

Фельетонист. Позвольте…Убежище для престарелых и немощных артистов… Я что-то слыхал… Наверно есть такое…

Оценщик. А мы сейчас Егора Ивановича спросим. Егор Иванович!

Егор Иванович (торопливо подходит к столу). Что прикажете?

Оценщик. Скажите: имеется ли у нас в городе убежище для актеров?

Егор Иванович. Как же-с, имеется. Купца Овсянникова.

Оценщик. Ну, вот, видишь, Машенька, я говорил, что мы здесь всё узнаем. (Егору Ивановичу). А не знаете ли вы, где оно находится, это убежище?

Егор Иванович. Наверно сказать не сумею. Кажись, оно находится за Катиной рощей, по ту сторону оврага… А то погодите немного и все узнаем. Сюда ходит один из них. Уж сегодня непременно будет: ни одного праздника не пропускает. Вот ежели заболел… фамилия его Славянов-Райский…

Фельетонист. Не может быть? Славянов-Райский — это тот знаменитый?

Егор Иванович. Совершенно верно-с.

Фельетонист. Каким же образом он в убежище попал?.. Неужели это тот известный Славянов-Райский?!..

Егор Иванович. Да, да тот самый… Помилуйте, пятьсот за выход… И еще в те времена! Подумайте… Талантище замечательный. Только двое, он да Иванов-Козельский…

Оценщик. Должно быть, пил много?

Егор Иванович. Конечно… Если бы не пил… (Смотрит в окно). Так и есть: сюда идут. (Идет за стойку).

Входит Славянов-Райский. На нем рыжее осеннее пальто и черный котелок. Проходя к вешалке, он с достоинством раскланивался с Егором Ивановичем, слегка приподнимая котелок.

Фельетонист. Он и есть Славянов-Райский?

Егор Иванович. Он самый.

Фельетонист (к оценщику). Вы заметили, как он прошел мимо нас? Какая благородная осанка! В каждом движении чувствуется талант.

Машенька. И мой дедушка был тоже известный артист. Публика его обожала. В каждом город у него были поклонники…

Оценщик. Разве ты с ним разъезжала?

Машенька. Да, пока я маленькая была. Мои родители тоже были артисты… Мать была певицей — в оперетках служила, а отец был куплетистом. Я еще совсем маленькая была, когда родители разошлись, а меня бросили в Козлове. Ну, тут дедушка, отец моей матери, взял меня к себе…

Оценщик. А сама ты не была на сцене?

Машенька. Нет. Дедушка хотел, да у меня никаких талантов не было. Стыдилась я на сцену выходить. В тяжесть была я старику. И вот как выросла — ушла от него…

Оценщик. И рада, конечно?

Машенька. Это уж позвольте мне знать…

Славянов-Райский возвращается, подходит к стойке и протягивает руку Егору Ивановичу.

Егор Иванович. Добро пожаловать, Меркурий Иванович…

Райский. Здравствуйте, здравствуйте, мой друг.

Егор Иванович. Как здоровье?

Райский. О, здоровье отлично. Чувствую себя превосходно.

Егор Иванович. Чем прикажете угощать?

Райский. Я, знаете, ничего пить не буду… Думаю бросить… серьезно думаю бросить. А пришел я сюда по делу. К вам лично имею дело. Видите ли, Егор Иванович…

Подходит Матвей.

Егор Иванович. Виноват…

Матвей. Графинчик и груздей со сметаной.

Егор Иванович (отпускает). Я слушаю, Меркурий Иванович.

Райский (менее уверенным тоном). Я, видите ли, хотел с вами поговорить об одном очень важном деле и, знаете ли…

Молодой человек в розовом галстуке (стучит бокалом по столу). Я просил стакан пива и ‘Новое Время’…

Егор Иванович (к Райскому). Виноват… (К молодому человеку). Сейчас к вам подойдут. Звонит.

Вбегает Матвей с газетой, которую отдает молодому человеку и подбегает за пивом.

Егор Иванович. Ну-с, я слушаю…

Райский (упавшим тоном). Я хотел у вас попросить несколько минут времени… Хотел бы в отдельный кабинет… Но вы так заняты…

Егор Иванович. Да, как видите, праздник… Вот если завтра.

Райский (успокаивается). Вот и отлично! Я завтра пораньше… Можно будет?

Егор Иванович. Отчего же… А то говорите сейчас.

Райский (загорается надеждой). Вот и прекрасно. Я был уверен, что вы заинтересуетесь и примите участие… Дело заключается в следующем… Я буду краток…

Купец (кричит). Егор Иванович!.. Еще графинчик и порцию котлет… Пожарских… Только чур!.. Постных… Чтоб с грибочками…

Егор Иванович. Сейчас, Никанор Ефимович. (Звонит).

Райский. Нам все мешают…

Егор Иванович. Да-с, мешают-с.

Райский. Придется, значит, отложить до завтра.

Егор Иванович (рассеянно). Да, придется…

Пауза.

Райский. В таком случае, налейте рюмочку.

Егор Иванович. Извольте. (Наливает).

Райский двумя пальцами берет рюмку, доброжелательными глазами обводит посетителей, затем выпивает.

Райский. Но, в общем, Егор Иванович, дела не дурны?

Егор Иванович. Дела, слава Богу, грех жаловаться. Еще прикажете?

Райский. Пожалуй, налейте.

Входит околоточный надзиратель.

Околоточный. С праздником.

Егор Иванович. И вас также.

Рукопожатие.

С парада?

Околоточный. Как же-с, полковой праздник, озяб как собачонка…

Егор Иванович. С бальзамчиком?

Околоточный. Служба не кончилась, значит с бальзамчиком. Минуты нет свободной. Еще должен по постам пройтись, а там к полицмейстеру. С семи на ногах. Маковой росинки во рту не было. Ну, будем здоровы. (Выпивает).

Егор Иванович. Что говорить, служба не легкая.

Околоточный. Но бывают и минуты утешения. Вот сегодня, например, какая служба была в соборе… Вы не были?

Егор Иванович (вздыхая). Уж где нам, грешным…

Околоточный. Жаль, жаль… Какое благолепие! Весь город был налицо… Налейте-ка…

Егор Иванович (наливает). Говорят, новый протодьякон чудеса творит?..

Околоточный. Вот именно чудеса. Лев, а не человек, честное слово. Что за голосище! Ктитору Овсянникову, Нилу Прохоровичу, такое закатил многолетие!.. Начал в до и кончил в до. Сергей Викторович по камертону сверял.

Райский и околоточный одновременно тянутся к рюмкам.

Райский. Тысячу извинений. Пра-ашу вас.

Околоточный. Пустяки…

Райский. Па-ажалуйста…

Околоточный. Спасибо. (Выпивает). И вы были в соборе?

Райский. Не посещаю.

Околоточный. Жаль, жаль… Удивительная была служба! Умиление… Честное слово. Однако, мне нора. Сколько с меня, Егор Иванович?

Егор Иванович. Не с вас, а с меня сколько следует?

Околоточный. То есть, как это?.. Виноват…

Егор Иванович (достает деньги). Неужто забыли? В прошлый раз вы с пяти рублей сдачи забыли взять…

Околоточный. Да, да, да… Забыл… совсем… Иногда все забываешь, решительно все. Честное слово… Только мне как будто помнится, что я не с пяти, а с десяти рублей не взял сдачи?

Егор Иванович. Это было на Рождество Богородицы…

Околоточный. Да, да, да… Совсем забыл… (Принимает деньги и прячет в карман). Ну, пора. До свидания. (Идет к дверям и сейчас же возвращается). Так и быть выпью уж и третью… (Выпивает и уходит).

Купец. А полиции здесь не место.

Приказчик. Это правильно-с.

Фельетонист (подходит к Райскому). Простите, вы артист Славянов-Райский?

Райский (громко). Да, это я, артист Славянов-Райский. С кем имею честь?

Фельетонист. Сотрудник ‘Свободной Жизни’. Подписываю фельетоны Эсдек.

Райский. A-а! Знаю, знаю… Как же, читал и всегда с удовольствием… Очень приятно познакомиться…

Фельетонист. Мы оба с вами представители искусства… Ваше громкое имя… Печать и сцена, как два полюса всегда должны идти рука об руку…

Райский. Очень приятно встретиться… В теперешнее время забывают нас, старых артистов, и тем более отрадно…

Фельетонист. Я и приятель мой просим вас очень разделить с нами компанию…

Райский. Отчего же… Я люблю людей…

Фельетонист. Пожалуйста…

Оба подходят к столику. Райский галантно расшаркивается перед Машенькой.

Райский. Артист Славянов-Райский.

Машенька протягивает руку.

Райский (к оценщику). Артист Славянов-Райский.

Оценщик. Весьма приятно. Пожалуйте сюда, Семен, подай прибор!

Райский (садится). Нет, нет, благодарствуйте. От завтрака я отказываюсь… Но уж если вы так настаиваете, то разве только маленькую рюмочку водки… За компанию.

Оценщик. Пожалуйста. (Наливает).

Райский. Только уговор, расчёт по-американски, каждый за себя.

Фельетонист. Помилуйте, какие здесь счеты…

Райский. Нет, нет… Это у меня такое уж правило. (Выпивает).

Оценщик. Удобно ли вам сидеть? Позвольте, я уступлю вам свое место…

Райский. Мерси, мерси… Пожалуйста, не беспокойтесь, мне отлично сидеть! (Постепенно пьянеет).

Фельетонист. Позвольте вам налить?

Райский. Благодарю вас, коллега, благодарю. (С фамильярной лаской пожимает руку фельетониста выше локтя). За ваше здоровье, друзья мои… (Выпивает). Что же наша прелестная дама ничего не пьет?

Машенька. Спасибо, я уже пила.

Райский (к Машеньке). Гляжу я на вас и мне кажется, что я вас где-то встречал?..

Машенька. Может быть.

Оценщик. Она только вчера приехала из Ростова-на-Дону.

Райский. Вот как! Прекрасный город. Припоминаю мои ростовские гастроли. Вот, доложу вам, публика — огонь!.. Помню, в прощальный спектакль, — я играл Гамлета, — ростовцы поднесли мне — как вы думаете — что? А Серебряный самовар и живую лошадь!.. Кабардинского иноходца… Так вы вчера только приехали?..

Оценщик. Она дедушку своего разыскивает.

Машенька. Его всегда и всюду называли дедушкой. Он бывший актер и живет в убежище…

Райский. Наш дедушка! Вы к нему, значит, приехали? Как это трогательно!.. Старик будет счастлив… За ваше здоровье… (Выпивает). … как это трогательно… Да, дедушка болен, но не опасно…

Машенька (перебивает). Болен? Боже мой, я уже второй день здесь!.. (Оценщику). Вы, вы всему виной!.. Я просила вас, умоляла…

Оценщик. Позволь, Машенька, ведь я исполнил твое желание: адрес дедушки мы нашли…

Машенька. Вы обещали это сделать немедленно. А вот уже вторые сутки…

Оценщик. Ну, полно… Кажется, время мы провели не скучно…

Машенька. Да, вам было весело… (Встает). Я больше ни минуты не остаюсь здесь…

Общее движение.

Фельетонист. Успокойтесь, Машенька. Через полчаса мы вас отвезем к дедушке.

Райский. О, будьте покойны, дитя мое.

Машенька (опускается на стул, к Райскому). Вы с ним вместе живете?

Райский. Да… Но мы временно… Через два-три дня нас там не будет. Забыл вам сказать, ведь здешний городской театр снял я. Первый спектакль в субботу. Пойдет ‘Отелло’.

Фельетонист. О, это событие. Надо записать. (Записывает).

Райский (заметно пьянея). Да, в субботу открываемся. (Кричит). Егор Иванович! Так значит, завтра пораньше?

Егор Иванович. Буду ждать.

Райский. Большое с ним у нас дело будет. (К Машеньке). А с вами я могу прямо отсюда поехать. Старик будет счастлив… Как это трогательно! Позвольте за это вашу ручку поцеловать… (Целует руку). Что вы такое едите?

Оценщик. Телятину.

Райский. Какая же это телятина? Подошва. Вот я в Суздале ел телятину… Вы знаете как в Суздале отпаивают телят до убоя? О, это целая поэма! Сейчас расскажу вам. Семен! Подай сюда мой любимый джинджер. Господа, я вас угощу прелестным ликером.

Семен (наклоняется к оценщику). Прикажите подать?

Оценщик. Да, да, конечно!..

Райский. Чего переспрашиваешь!.. Болван! Давно битым не был!.. Пшел.

Семен идет к стойке и возвращается с джинджером.

Райский. Напиток богов. (Наливает). А знаете ли вы, как в Тамбове выкармливают поросят? Нет? О, это великолепная история. Сейчас расскажу. (Выпивает). Гастролировал я в Самаре. Узнали об этом рыбаки. Простой, честный русский народ… И явилась ко мне депутация… Не побрезгуйте, говорят, откушать с нами уху… Я люблю простой народ. Согласился. И вот представьте себе: весенняя ночь, берег великой матушки Волги и рыбаки. А среди них я. Но что это была за уха!.. Помню, в Москве, печать устроила мне обед… Отличался тогда Сашка Путята… Сверхъестественный мужчина… двадцать четыре тысячи в год, не считая суточных… Потом из Питера прикатил Измаилка Александровский!.. Измаилушка!.. Вот это были люди! Измаил на вытянутой руке подымал восемнадцать пудов! (К фельетонисту). Пойми ты, огарок, восемнадцать пудов. (Наливает).

Оценщик. Позвольте, я налью. Разливаете.

Райский. Ты дурак!.. Я сам налью… Ну вот… Помню в Харькове… Играл я короля Лира… И вот в третьем акте у меня есть дивный монолог… (Декламирует).

‘Злись ветер, дуй пока не лопнут щеки

Вы, хляби вод’…

Егор Иванович. Меркурий Иванович, не разоряйтесь, пожалуйста. Знаете ли, безобразно… И другие гости обижаются. Ну, разве нельзя честь честью? Тихо, мирно, благородно.

Райский (кричит). Уйди от меня, буржуй!.. С кем говоришь!.. Скотина! То же… (Передразнивает). Сегодня некогда разговаривать. Па-адлец!..

Общее движение. Машенька, Оценщик и фельетонист встают.

Оценщик. Меркурий Иванович, успокойтесь… Нельзя же так…

Райский. Молчи, попугай!.. Убирайтесь все вы к чёрту!.. (Стучит по столу и встает, к Машеньке). Дитя, к вам это не относится…

Фельетонист. Голубчик Меркурий Иванович…

Райский. Не прикасайтесь ко мне… Тля!.. (Посетителям, столпившимся у арки). Все вы, свиньи, ненавидимые мной! Ненавижу вас и презираю! Публика — есть ли на свете, что либо низменнее? А-а! Вы сбежались смотреть на скандал? Ну, так вот вам, глядите! (С размаху хлопает себя ладонью по груди). Вот перед вами первый в России трагический актер, который влачит нищенское существование. Любопытно? И все-таки я презираю вас, хамы, всеми фибрами моей души! Вы, кажется, смеетесь, молодой идиот в розовом галстуке? Кто вы такой? Камердинер? Клубный шулер? Парикмахер? Бильярдный маркер? Ага. Улыбка уже исчезла с вашего лошадиного лица…

Молодой человек в розовом галстуке (встает). Как вы смеете меня оскорблять? Я полицию позову…

Райский. Полицию… Вот что!.. Вы — букашка, вы в жизни жалкий статист, и ваши полосатые панталоны переживут ваше ничтожное имя… (Ко всем). Да, да, смотрите на меня, жвачные животные! Я был гордостью русской сцены, я оставил след в истории русского театра, и если я пал, то в этом трагедия, болваны! А вы… вы мелочь, сор, инфузории!.. (Поднимается общий шум).

2-ой посетитель (кричит). Позвольте!.. Это уж скандал!

3-тий посетитель. Его выбросить надо отсюда!

Голоса. Мы этого не потерпим… Где хозяин? Послать за полицией…

Входит Семен с котелком и пальто в руках. Райский беспрекословно надевает пальто и шляпу.

Машенька (сильно волнуясь). Нельзя так… Чего вы смотрите?.. Оскорбляют артиста, старика…

Оценщик. А если он первый оскорбляет?..

Машенька. Уйдите прочь от меня!.. Ах это вы? Господи! Я с вами жила три дня! Гадина! О, как можно унизить женщину!

Семен и Матвей бережно берут Райского под мышки и влекут к выходу.

Райский. Не покорюсь… К чёрту!.. (Освобождается и ударом локтя разбивает дверное стекло).

Семен и Матвей набрасываются на него.

Машенька (кричит вне себя). Не смейте трогать его! Звери! (Ко всем). Все вы звери! Гадкие, ничтожные звери!.. Все вы мизинца не стоите этого человека!

Голоса. Это еще что за фря?..

Фельетонист приносит Машеньке салоп, который она надевает.

Машенька. Мелкие людишки!.. Где ваш стыд?.. (Райскому). Я еду с вами… Милый, хороший, несчастный!.. Я вас не оставлю.

Райский. Мерси… (Бережно целует её руку). О, я никогда не забуду этого!.. (Оценщику). Послушайте, как вас? Это с вами, кажется, я сидел. Дайте рубль.

Оценщик. Ах, пожалуйста… (Вынимает портмоне и достает рубль).

Райский. Давайте сюда. (Берет рубль). Отлично… Запишите этот день красными чернилами в своей гроссбухе. Сегодня вы подали артисту Славянову-Райскому милостыню.

Машенька. У меня есть деньги… Я заработала. Он не достоин этого. (Выхватывает у Райского рубль и бросает его в оценщика).

Райский. Прекрасный жест!.. А вы… Чёрт вас побери…

Райский и Машенька уходят.

Занавес.

Действие 3.

Обстановка первого действия. Тихон накрывает стол для обеда. Дедушка лежит на кровати. Степанович готовит себе салат из свеклы, огурцов и прованского масла. Лидин-Байдаров возится с узелком возле своей кровати.

Степанович. Так не дали, говоришь пяти рублей?

Лидин-Байдаров. Да я не настаивал. Если бы очень захотел,, мне бы, конечно, не отказали. Но я не верю в предприятие Райского…

Тихон. Нюхаю, нюхаю, и ничего не слышу… Слабый табак люди курить стали… Потому теперь народ пошел слабосильный… А вот в Севастополе… Бывало закуришь, — так все чихать начнут. Крепкий был табак… (Уходит).

Степанович. А я уж тут мечтал… И карты два раза разошлись…

Входит Михайленко. Вид у него озлобленный, угрюмый.

Михайленко. Город негодяев и прохвостов… Ни одного порядочного человека!.. Любители, тоже… А сами норовят больного старика-артиста надуть, обмошенничать… (Со злостью швыряет шляпу и сам ложится на кровать).

Степанович. Неужто надули?

Пауза.

Михаленко (следит злыми глазами за Байдаровым). Послушай, ты, молодой павиан, надо раньше спрашиваться, когда берешь чужую собственность. Подай сюда мою щетку.

Лидин-Байдаров (надменно). Какую там еще щетку? (Берет со шкафчика сапожную щетку и бросает ее на кровать Михайленко). Вот тебе твоя щетка, подавись!..

Михайленко. Прошу не швыряться чужими вещами, которые вы украли! (Садится на кровать и быстро загорается злобой). Вы, мерзавец! Я знаю вас, вам не в первый раз присваивать чужое добро. Вы в Перми свели из гостиницы чужую собаку и сидели за это в тюрьме. Арестант вы…

Лидин-Байдаров (с запальчивой торопливостью). А я вас попрошу, господин Михаленко, немедленно возвратить мне взятые у меня манжеты и галстук. И десять штук папирос, которые вы мне должны. Ха-а! Нечего сказать, хорош драматический актер: никогда своего табаку не имеет. Потерянная личность!

Михайленко (вскакивает с кровати и хватается за стул). Молчите, расслабленный дурак! Я вам размозжу голову! Я могу быть страшен, чёрт возьми!..

Лидин-Байдаров (язвительно). Ак-тер!.. Вы на ярмарках карликов представляли…

Михайленко. А вы — вор! Вы в Иркутске свистнули из уборной у Вилламова серебряный венок и потом поднесли его сами себе в бенефис. Низкий, слюнявый субъект! А ваши грязные манжеты получите… (Снимает манжеты, галстук и бросает их Байдарову).

Лидин-Байдаров. Неблагодарная вы скотина…

Входит Тихон с посудой и продолжает накрывать на стол.

Михайленко (к Тихону). Ты, гарнизонная крыса, не мажь пальцами по тарелке. Ты думаешь, приятно есть после твоих поганых рук!

Тихон. Да разве я… Ах, Господи!.. Откуда же у меня руки будут поганые, когда я мыл их перед обедом с мылом?

Михайленко. Знаю я тебя, кислая шерсть. Тоже подумаешь — севастополец. Герой с дырой.

Тихон. А вы вот что, господин Михайленко! Если вы про Севастополь еще одно слово, я завтра же пойду к смотрителю. Так и скажу, что житья мне от вас нет. Только пьянствуете и ругаетесь. Небось, как ив богадельни вас попросят, куда вы сунетесь? Одно останется, руку горсточкой протягивать… (Уходит).

Михайленко. Ах, ты…

Лидин-Байдаров (жадными глазами смотрит за стряпней Степановича). Ты где выучился салат делать?

Степанович. Не помню. Давно умею приготовлять. Главное — недорого и вкусно.

Лидин-Байдаров. А вот я помню в Екатеринбурге… Стоял я тогда в Европейской. Повар, понимаешь, француз, шесть тысяч жалованья в год. Там ведь, на Урале, когда наедут золотопромышленники, такие кутежи идут… Миллионами пахнет.

Михайленко. Вы все врете, актер Байдаров.

Лидин-Байдаров. Убирайтесь к чёрту! Можете спросить кого угодно в Екатеринбурге, вам всякий подтвердит… Вот я этого француза и научил делать салат. Потом весь город нарочно ездил в гостиницу пробовать. Так и в меню стояло: салат а la (как) Лидин-Байдаров. Удивительная вещь. А ну-ка, Степанович, дай-ка попробовать, что ты там накулинарил?.. (Садится за стол).

Степанович. Сделай милость, откушай. Я, брат, не жалею. (Дает Байдарову ложку салата).

Тихон носит обед. Михайленко садится за стол.

Тихон (подходит к дедушке). Бульон готов, Николай Николаевич. Принести прикажете?

Дедушка. Нет… Ничего мне не надо.

Михайленко. Что, дедушка, помирать собрался? Пора бы уж, старик, пора: землей пахнешь. Тебе, чай, на том свете давно провиант отпускают.

Дедушка (равнодушно). Противный ты человек, Михайленко! (К Тихону). А что, Тихон, обо мне там никто не справлялся?

Тихон (удивленно). Где-с, Николай Николаевич?

Дедушка. Говорю, не приходили ли ко мне… Дама одна.

Тихон. Никак нет, никто не приходил…

Дедушка. Абер. Ты вот что, Тихон… Если я засну или что, а там придут ко мне, так ты меня того… разбуди. Барыня одна придет… Внучка моя… Так ты разбуди… (Машет рукой и отворачивается).

Тихон уходит.

Степанович. А я всё о Райском думаю. Хорошо бы…

Михайленко. Чего хорошо?

Степанович. А я бы тогда служить пошел…

Михайленко. Тоже служака нашелся.

Лидин- Байдаров (съев последний кусок, брезгливо отстраняет тарелку). Чёрт знает, чем кормить стали… Арестантов лучше кормят. (Встает и направляется на свое место).

Михайленко. Вот это, я понимаю, гастроном! Сожрал все до последней капли, а потом уже неудовольствие выражает. (Встает подходит к своему шкафчику, достает колоду карт). Послушай, Байдаров, сколько я тебе должен?

Лидин-Байдаров (подходит с записной книжечкой). Со вчерашним проигрышем за тобой записано две тысячи сорок семь рублей. (Садится против Михаленко).

Михайленко (тасуя карты). Откуда же эти семь рублей взялись? Сними.

Лидин-Байдаров (снимает). Как откуда? Последнюю партию мы вчера играли по рублю очко. Я взял семь очков. Тебе сдавать.

Михайленко. И я это помню. Но я помню, что мы расквитались… (Сдает).

Лидин-Байдаров. Вы врете, господин Михаленко. Нагло врете… Мой ход. Говорю двадцать.

Михайленко (берет взятки). А я скажу сорок. Прикрыл. А на счет наглой лжи, позвольте вам заметить, опереточный премьер, что за подобные слова морду бьют в порядочном обществе.

Лидин-Байдаров (делает ход). От ваших сорока… Вам лучше знать, где бьют морду… Я крою… Еще раз двадцать и мне довольно… Съели?

Степанович взбирается на кровать и глядит в окно.

Степанович. Господа, к нам какая-то барыня подъехала… С Райским…

Лидин-Байдаров. Барыня?.. (Встает и оправляется).

Михайленко. На одном извозчике с Райским?

Все подходят к окну.

Степанович. На одном. Она расплачивается…

Входит Тихон.

Тихон. Николай Николаевич… Приехали-с… (Убирает со стола и уходит).

Лидин-Байдаров. А у нас точно в конюшне. Порядочной женщине войти нельзя… (Оправляет свою кровать).

Дедушка лежит с открытыми глазами.

Тихон (открывает дверь). Пожалуйте…

С нервной торопливостью входит Машенька, а за нею Райский, который скрывается у себя за печью.

Райский. Вот-с вам ваша Катерина, а душа её…

Машенька (на мгновение останавливается, глазами отыскивает дедушку и бросается к нему). Дедушка… Дорогой мой… Славный, милый дедушка!.. (Падает на колени, целует руку дедушки и плачет).

Дедушка (заметно волнуясь). Абер… Плакать не надо, Машенька… Только плакать не надо. (Свободной рукой проводит по лицу Машеньки).

Машенька. Как же мне не плакать, Дедушка… Ты взгляни на меня, кто я такая… Ты мой единственный… близкий… Я ушла от тебя робкой, наивной, чистой… Дедушка, милый… чем облегчить тебя?.. (Плачет).

Дедушка. Не хорошо, Машенька, не хорошо плакать… Я того… Не выношу слез…

Машенька. Ты болен, дедушка, что с тобой?..

Дедушка. Абер… ничего… Последняя гастроль… А тебе того… Спасибо. Я хотел тебя видеть… Проститься хотел… видеть…

Машенька. Нет, нет, Дедушка… Не говори так… Ты еще поживешь… Я доктора позову…

Дедушка (слабым голосом). Абер… Оставь… Глупости… (Машет рукой и закрывает глаза).

Машенька. Дедушка, не говори так… Ты слышишь меня?.. (Встает, оглядывается). Что с ним такое?

Степанович. Он сегодня весь день говорил о вас. Поджидал все… И во сне вас видел…

Машенька. Господи, что мне делать?.. И давно это с ним?

Лидин-Байдаров. Простите, не будучи знакомым… Считаю долгом ответить на вопрос… Наш Дедушка уже третий месяц не встает…

Машенька. Третий месяц… Какой ужас… А врача нет?..

Лидин-Байдаров. Откуда, помилуйте…

Михайленко. Русские артисты привыкли умирать без врачебной помощи. Вот если бы ваш дедушка был статским советником или купцом первой гильдии…

Дедушка делает знак рукой.

Машенька (наклоняясь к нему). Ты говорить хочешь, дедушка? Говори, я слушаю…

Дедушка. Тут после меня останется…

Машенька. Ничего не останется… Ты будешь жить… Я сейчас врача привезу…

Дедушка машет рукой и закрывает глаза.

Степанович. Он со мной сегодня долго разговаривал…

Машенька. Нет, так нельзя… Необходим доктор… Я сейчас поеду и привезу… (Смотрит на дедушку и решительно направляется к выходу).

Райский (выходит из-за печи). Позвольте… Уже уходите? Неужели вам не жаль расстаться?..

Машенька. Если б вы знали, кем он был для меня. Ведь это единственный человек во всем мире, искренно любивший меня… А я так одинока… Ведь со мною только встречаются и расстаются. Иногда явится человек желанный, добрый ласковый… С открытой душой иду ему навстречу. Слезно умоляю не покидать меня… А он чуть свет уходит. И я брожу по земле с моей любовью, по каплям роняю ее и никто не хочет моей любви!.. Поймите вы это?.. А дедушка…

Дедушка (тихо). Машенька…

Машенька. Я здесь, дедушка… (Припадает к его руке).

Дедушка. Абер, ты того… когда умру, не вздумай хоронить меня… Это дорого стоит… Пусть купец Овсянников… Он богаче тебя…

Машенька (плачет). Не говори так, дедушка… Умоляю тебя… Ты еще будешь жить… (Встает). Нет, я так не оставлю тебя… Сейчас привезу врача… (Ко всем). Господа, не покидайте старика… Я сейчас приеду с доктором. (Уходит).

Райский скрывается за печью.

Лидин-Байдаров. Прелестная женщина.

Михайленко. Ничего прелестного, а просто несчастный и прекрасный человек…

Райский. Лидин, помолчи…

Входит Тихон.

Тихон. Хозяин приехал с баронессами… (Уходит).

Лидин-Байдаров. А я без галстука…

Михайленко (ложится на кровать). Вот я их как приму…

Тихон открывает дверь. Входят 1-ая и 2-ая патронессы и Овсянников.

Овсянников. Вот здесь, ваше сиятельство, помещается спальня и столовая.

Патронессы идут на авансцену.

1-ая патронесса. Mais ce est ne pas male (Но это не для мужчин (фр.))… Комната довольно просторная…

2-ая патронесса. Сколько здесь человек помещается?

Овсянников. Пять душ, всего, ваше сиятельство…

1-ая патронесса. Помещение, конечно, теплое, сухое?..

Овсянников. Дров не жалеем-с.

2-ая патронесса. В старых домах никогда сырости не бывает.

Степанович молча кланяется. Патронессы отвечают ему кивком головы.

Овсянников. Это тихий человек. Суфлером был.

Патронессы останавливаются перед кроватью дедушки.

2-ая патронесса. Он болен?

Овсянников. Известное дело, ваше сиятельство, старость. Природа велит-с…

Патронессы направляются к выходу.

Райский (выходит к ним навстречу). Имею честь представиться: артист Славянов-Райский. Нет, нет, не пугайтесь!

Патронессы слегка испуганы и чуть-чуть отступают.

Овсянников (слегка отстраняет Райского). Уж я докладывал их сиятельствам, кто такие тут живут.

Райский (отталкивает руку Овсянникова). Руки прочь!.. Лабазник… (К патронессам). Позвольте узнать, зачем вы унижаете людей?..

2-ая патронесса. Я вас не понимаю…

Райский. Прошу меня понять. Милостыня унижает человека. Мы, артисты, не желаем пользоваться милостыней…

Овсянников. А чем же вы жить будете?

Райский. Искусством, пойми это, бакалейный человек. Вот вы, сударыни, занимаетесь благотворительностью… Что вам стоит одолжить артисту 35 рублей… Поймите, 35 рублей на дело… Мы возвратим… Я сниму театр… Классический репертуар… 35 рублей… Во имя родного искусства… Отелло… У меня было имя…

Патронессы торопливо идут к выходу.

Овсянников. Экие люди неблагодарные…

Райский.

‘О, женщины, ничтожество вам имя’!..

Патронессы и Овсянников уходят.

Михайленко (к Райскому). Старый шут!..

Райский

(не обращая на него внимания, идет на авансцену, декламирует)

‘Для чего

Ты не растаешь, ты не станешь прахом,

О, для чего ты крепко, тело человека’!

Степанович. Да, хоро-ош.

Михайленко (кричит). Тихон, уберите немедленно этого пьяного господина.

Райский

(продолжает декламировать роль Гамлета)

‘Боже мой, великий Боже!

Как гнусны, бесполезны, как ничтожны

Деянья человека на земле’!

Степанович. Н-да-а, хоро-ош!

Райский. Эй, суфлер, что ты не подаешь? Заснул!

Степанович . Меркур Иванович, вы же знаете, что я по Полевому не могу… Я по Кронебергу.

Райский. Подавай, как тебе велят… (Декламирует).

‘Жизнь, что ты? Сад заглохший

Под дикими бесплодными травами!..

Едва ли шесть недель прошло’…

Михайленко. Прошу вас, пьяный актер Райский, прекратить вашу дурацкую декламацию! Вы не в кабаке, где вы привыкли кривляться за рюмку водки и бутерброд с килькой.

Райский (с трагическим жестом). Молчи, червяк! С кем говоришь… Подумай, с кем ты говоришь… Ты, считавший за честь подать калоши артисту Славянову-Райскому, когда он уходил с репетиции, ты, актер, игравший толпу и голоса за сценой! Раб!.. На колени!..

Михайленко (задыхаясь от злобы). У! Дурак пьяный!..

Райский. A-а, ты забыл разницу между нами? Негодяй! Это целая бездна. Во мне каждый вершок — великий артист, вы же все — гниль и паразиты сцены.

Лидин-Байдаров. Однако, вы потише, господин Райский. Если вы будете продолжать ваши пьяные оскорбления людей, которые вас не трогагают, то вы можете сильно за это поплатиться, чорт возьми!..

Райский (захлёбывается от негодования). Ты… Ты… Ты!.. Как у тебя повернулся язык? (Величественно указывает на Михайленко). Этот хоть ходил по сцене, подавая стаканы, но он все-таки актер…

Михайленко (добродушно). Эфиоп вы!..

Райский (к Байдарову). А ты, каналья, ты вылез на сцену, не имея на это никаких прав, кроме толстых ляжек в розовом трико. Ты пел козлом и делал гнусные телодвижения.— ‘О, сновидение, о, наслаждение’! Ты попал в храм искусства по недоразумению, случайно, как мог бы попасть в распорядители кафешантана… или в биржевые зайцы…

Лидин-Байдаров (перебивая). Я не вижу никакой разницы между нами…

Райский. Что?!. Ах ты, бесстыдник! Вот, именно, без-стыд-ник! У тебя никогда не было стыда за свой жест, за свою мимику, не было стыда лица и тела… Тебе ничего не стоило бы голым выскочить перед публикой, если бы только на это дал позволение околоточный надзиратель, которого одного ты боялся, и уважал во всю свою презренную жизнь…

Лидин-Байдаров. Я не понимаю, что меня удерживает от удовольствия вышвырнуть вас в окно.

Райский. У-y, кретин. Ведь в каждом звуке твоего голоса слышны глупость и пошлость. Даже от твоего театрального имени веет пошлостью и нахальством, ‘Лидин-Байдаров’! Скажите, пожалуйста!… А ты просто шкловский мещанин Мойша Розентуль, сын старьевщика и сам в душе ростовщик.

Лидин-Байдаров. Пропойца, скандалист, дутая знаменитость!

Райский. Пропойца?

Пауза.

Соглашаюсь, был Славянов-Райский пропойцей. Пил чрезмерно и много безобразничал, бил портных и реквизиторов, бил антрепренеров, и рецензент, иудино племя. Но спроси, кто помнит зло на Славянове-Райском? Через мои руки прошли сотни тысяч денег, но спроси, где они? От меня ни один бедняк, ни один маленький актеришко не вышел без помощи… Шарманщики, уличные акробаты, слепые музыканты были моими друзьями. А сколько пиявок питались около меня… Широко я жил, с размахом. Вон Степанович знает меня… Правду говорю я, Степанович?..

Степанович. Вы мне, что ли, Меркур Иванович?

Райский. Всегда первый номер в самой дорогой гостинице. Прислуге швырял золото, как индийский набоб. Свой собственный лакей был — Мишка. Кто не знал моего Мишку? Антрепренеры в нем заискивали, чтобы узнать, в каком духе я проснулся сегодня, за руку с ним здоровались. А как я одевался!..

Лидин-Байдаров (ехидно). Вот, брат, и проносился…

Райский (вопит). О тварь, ненавидимая мною! Да, я проносился, пропился и пал до того, что живу в одной грязной клетке с такой мерзкой обезьяной, как ты. Но я прожил огромную жизнь, я испытал сладость вдохновения, и за мною шла сказочная, царственная слава. Я заставлял людей плакать и радоваться. О! Что я делал с толпой! Когда в Макбете в сцене с кинжалом я показывал рукой в пространство, то полторы тысячи зрителей вставали с своих мест, как один человек. А каким актёром был Коррадо!..

Входит Тихон.

Райский (к Тихону). Тихон, душа моя!.. Добрый, старый, верный Тихон! Понимаешь ты Славянова-Райскаго? Жалеешь!

Тихон. Господи, да как же нам не понимать!

Райский. Дай же я поцелую твою честную, седую голову. (Целует).

Тихон (расчувствовавшись). А нет того, чтобы отставному севастопольцу пожертвовать на построение полдиковинки. Сами кушаете водочку, а своего верного слугу забываете.

Райский. Тихон! Радость моя! Голубка! Все я растранжирил, старый крокодил… Впрочем, постой… (Шарит в кармане и вытаскивает несколько медных монет). На, получай, старый воин… (Ударяет себя в грудь и говорит с особым пафосом). И знай, Тихон! знай, что тебя одного дарит своей дружбой жалкая развалина того, что раньше называлось великим артистом Славяновым-Райским… (Плачет и уходит к себе).

Тихон уходит. Постепенно темнеет. За сценой шумит ветер и в окно стучится дождь. Михайленко и Байдаров ложатся. Степанович раскладывает пасьянс. Пауза. Райский показывается из-за печи, подходит к вешалке, достает из кармана пальто полбутылки водки и пьет из горлышка. Михайленко поднимает голову, прислушивается, а затем подходить к Райскому.

Михайленко (молящим шёпотом). Райский, душечка, одолжи и мне… Такая тоска… такая тоска…

Райский. Эх, ну уж, ладно, давай стакан.

Оба идут к кровати Михайленко. Райский наливает в стакан водку.

Михайленко (выпивает). Ну, вот спасибо, братик, спасибо… Фу-у, ожгло! Славный ты товарищ, Меркурий Иванович!

Райский. Ну ладно уж… Чего уж там… Давеча я наговорил тебе неприятностей, так ты уж не очень сердись!

Михайленко. Вот глупости. Чай мы с тобою не чужие. Свой брат, Исаакий. Ты мне, я тебе, без этого не обойдешься.

Райский. Верно, верно, милый… Именно не обойдешься. (Усаживается на кровать Михайленко). Трудно без этого. Живем мы кучей, тесно и все друг о друга тремся. Видал ты, в некоторых порядочных домах ставят такие стеклянные мухоловки с пивом? Наберется туда мух видимо-невидимо, и все они в собственном соку киснут, да киснут, пока не подохнут. Так и мы, брат, Саша в своей мухоловке закисли и обозлились…

Михайленко. Это действительно, что обозлились.

Райский. Одно у нас осталось с тобой, Сашуха, утешение: все-таки мы как-нибудь, а послужили театру.

Михайленко. Что ж вы, Меркурий Иванович, ровняете меня с собой. Вы можно сказать,—кит сцены, а я так… пескаришка маленький…

Райский. Оставь, Саша. Оставь это, братец мой. У тебя тоже талантище был: теплота, юмор, свежести сколько. У теперешних механиков этого нет. Другой шерсти люди. Нутра им вовсе не дадено от природы. А ты нутром играл.

Михайленко. Где уж нам, Меркурий Иванович! Наше дело маленькое. За вас, вот, обидно…

Райский. И за меня, и за тебя, и за всех обидно… Главное, что упали-то мы с тобой все равно в одно место и в одну и ту же отравленную мухоловку, и тут нам пришел и сундук, и крышка…

Михайленко. Не пили бы мы, так и не падали бы, Меркурий Иванович…

Райский (испуганно и умоляюще). Молчи, молчи Саша… Не смейся над этим!.. Разве легко падать-то? Погляди на меня. Я ли не был вознесен, а теперь что? Живу на иждивении купчишки, хожу по трактирам, норовлю выпить на чужой счет, кривляюсь… Бывает ведь и мне стыдно, Саша, ох, как стыдно!… Ведь мне, Саша, голубушка ты моя, шестьдесят пять лет в декабре стукнет. Шесть-десят-пя-ать!.. Дедушка ведь я, маститый старец, патриарх, а где мои внуки, где мои дети? Чёрт! (Всхлипывает).

Михайленко. Эх, не скулил-бы ты. Меркурий Иванович… И так тяжело…

Райский. Мира я хочу, тишины, простого мещанского счастья!.. Ведь жизнь прошла, а у меня во всем мире нет ни души… Н-ни души! Тоска, мерзость… Знаешь, Саша, вижу я теперь часто во сне, будто меня кто-то все догоняет. Бегу я, будто, по комнате и много, много этих комнат впереди и все они заперты… И знаю я, что надо мне успеть открыть двери, вытащить ключ и запереться с другой стороны. И тороплюсь я, тороплюсь, и страшно мне до тошноты, до боли… Но ключи заржавели, не слушаются, и руки у меня, как деревянные. А ‘он’ все ближе… все ближе. Едва успею я запереться, а он уж тут, рядом, напирает на двери, и гремит ключом в замке… И знаю я, что не спастись мне от него, но бегу из комнаты в комнату, бегу, бегу, бегу…

Михайленко. Уйди ты, уйди рада Бога, Меркурий Иванович! Не надо, родной… Боюсь я… страшно мне…

Райский. Но хуже всего, что гадок я себе самому, гадок! Отвратителен!.. Милостыней ведь живу, Христа ради… И все, все мы такие. Мертвецы ходячие, рухлядь! Старая бутафорская рухлядь! О-оо, гнусно, гнусно мне!.. (Разрывает ворот рубахи и рыдает).

Михайленко. Умоляю тебя… Уйди, уйди, дорогой мой… Не могу… Мне страшно…

Райский, не переставая плакат, уходит к себе. Темнеет. Степанович собирает карты и ложится. Пауза.

Михайленко (тихо окликает). Дедушка, а дедушка! (Громче). Дедушка! (Голосом, полным ужаса). Дедушка!!!..

Степанович и Байдаров приподнимают голову. Райский показывается из-за печи. Его бьет лихорадка.

Райский пьет из горлышка. Длинная пауза.

Райский (пьяным голосом равнодушно). Ну-с! Чья теперь очередь?

Машенька вбегает.

Машенька. Это не город, а какая-то трущоба!.. Один доктор играет в винт, другой не хочет ехать, потому что здесь есть свой городовой врач…

Райский. А… Это новость. Интересно было бы на него взглянуть.

Машенька. Третий был пьян. Он мне предлагал какие-то утехи любви. О, как люди могут быть гнусны!.. Ну, что? Как дедушка…

Длинная пауза.

Дедушка! (Подбегает к нему, тихо). Дедушка.

Райский (сидит среди комнаты на табуретке). Таков наш жребий всех живущих — умирать.

Михайленко. Я пойду позову Тихона. (Уходит).

Машенька. Нет… Ничего… Я привыкла, яко всему привыкла. (Подходит к Райскому, опускается перед ним на колени). Знаете, мой дорогой, вот уже пять лет, как я стала прислужницей любви. Над моей душой и над моим телом надругивались люди… Каждый день… Почти каждый день… Я видела как утром они уходили от меня с отвращением. Но я всегда думала: ‘ А у меня есть дедушка, милый, прелестный, старый дедушка’. Он знаете, в детстве для меня стругал палочки,— это были лошади и приделывал ленточки и я ездила верхом. Боже мой! я всегда помнила… Он курил из черепашьих мундштуков… Я даже теперь помню как мило они пахли. (Плачет). Ну, понимаете, я приехала отдохнуть.

Степанович подходит к кровати дедушки и осторожно покрывает мертвое тело старика простыней.

Райский. Дитя мое, я понимаю тебя, я понимаю тебя. Мы отдаем душу, отдаем тело…Ах, не всё ли равно. (Целует её голову). Мы ничего не понимаем и ничего не поймем в этой дурацкой жизни… Может быть кому-нибудь в будущем понадобятся наши страдания. Поверь мне… что всей душой я разделяю твою скорбь. Нет, нет, не стыдись слез. Не надо стыдиться. (Целует у неё руку).

Занавес.

1908 г.

В самом начале 1908 года А. И. Куприн совместно со Свирским занялся переделкой для сцены своего рассказа ‘На покое’. Пьеса в трех действиях под тем же названием значительно отличается от рассказа. Трагизм и простота сюжета о прозябании старых актёров в жалком убежище на средства купца-благодетеля исчезли. Пьеса превратилась в мелодраму. Образы лишились психологической глубины и остроты индивидуальных характеристик. Попытка по-чеховски перенести основное драматическое напряжение внутрь, в психологию героев, обернулась композиционной слабостью.

Премьера ‘На покое’ в Александринском театре состоялась 8 февраля 1908 года, и роли исполняли первоклассные актеры В. П. Далматов, И. В. Лерский, К. Н. Яковлев, В. Н. Давыдов, М. А. Ведринская, лично знакомые Куприну. Спектакль был встречен сдержанно.

В 1908 году по мотивам своей повести ‘На покое’ (1902 г.) Куприн совместно с писателем А. И. Свирским написал пьесу с тем же названием о судьбе старых актеров, доживающих в богадельне. Имя Куприна было очень популярно, и пьесу быстро приняли к постановке, по свидетельству Н. Ходотова, выплатив гонорар больше обычного. В том же году 8 февраля премьера спектакля ‘На покое’ состоялась в Александринском, а

27 марта в Малом театрах Петербурга. В роли Славянова-Райского блистал колоритный актер, драматург и писатель Василий Пантелеймонович Далматов, а в роли Дедушки — Владимир Николаевич Давыдов, один из старейших русских актеров Александринки .

Через три месяца эту пьесу поставил народный театр в Пензе, игравший в летний период в парке Верхнее Гулянье.

Источники текста:

Фонякова Н. Н. ‘Куприн в Петербурге, Петрограде, Ленинграде’, очерк-путеводитель. Л., ‘Лениздат’, 1986 г. С. 120.

Куприн А. И. Свирский А. И., ‘На покое’: сцены. СПб., , ‘Театр и искусство’, 1908 г. Серия ‘Маленькая Библиотека журнала ‘Театр и Искусство». 62 с.

Куприн Александр Иванович,Свирский Алексей Иванович.

На покое.

Действующие лица:

Действие 1.

Действие 2.

Действие 3.

Читайте также:

Куприн Александр Иванович,
Свирский Алексей Иванович.