На отмеляхъ близъ Нью-Фаундленда.
На отмеляхъ близъ Нью-Фаундленда.
Кнутъ Гамсунъ.
Полное собраніе сочиненій.
Томъ первый.
Изданіе В. М. Саблина.
Рабы любви
Переводъ Е. Кившенко.
Изданіе третье.
Москва.— 1909.
http://az.lib.ru
На отмелях близ Нью-Фаундленда, Гамсун Кнут, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Мсяцъ за мсяцемъ стояли мы на якор у ньюфаундлендской отмели и ловили треску. Лто и зима наступали и проходили, а мы все продолжали стоять на томъ же мст среди моря, на границ двухъ частей свта — Европы и Америки. Четыре-пять разъ въ году мы отправлялись въ Микелонъ продавать нашъ уловъ и запастись провіантомъ. Затмъ мы опять ставили паруса, выходили въ море, становились въ томъ же мст на якорь и ловили треску, а затмъ снова отправлялись въ Микелонъ разгружаться. Я никогда не съзжалъ на берегъ. И зачмъ мн было съзжать? Въ этомъ отдаленномъ уголк и людей почти не было: всего только нсколько рыбаковъ и судоторговцевъ.
Наше судно было русскаго происхожденія и называлось ‘Конго’. Да, это было настоящее русское старое судно, по бокамъ котораго шелъ полускрытый бортъ для пушекъ — остатокъ прежняго величія. Нашъ экипажъ состоялъ изъ восьми человкъ: двухъ голландцевъ, одного француза, двухъ русскихъ и меня, остальные были негры.
У ‘Конго’ были четыре шлюпки, и каждое утро мы отправлялись въ нихъ осматривать и собирать наши рыболовныя снасти: лтомъ — въ три часа утра, зимой — на разсвт, каждый вечеръ мы снова ставили и постоянно на одномъ и томъ же мст, на разстояніи семи-восьми сотъ саженей W. S. W. отъ ‘Конго’.
Одинъ день проходилъ какъ другой, и мы продолжали стоятъ на томъ же мст. Ничто не нарушало однообразія нашей жизни. Мы даже не всегда знали, какой у насъ день — воскресенье или понедльникъ. Единственная разница нашего положенія въ сравненіи съ положеніемъ прочихъ нью-фаундлендскихъ рыбаковъ заключалась въ томъ, что жена нашего шкипера находилась на нашемъ судн. Это была еще молодая, но очень противная женщина, съ цлыми гроздьями бородавокъ на рукахъ, страшно худая и маленькая.
Почти каждое утро, отчаливая отъ борта, мы видли ее,— она выходила на палубу еще совсмъ заспанная и безпорядочно одтая. Она могла прямо передъ нашими глазами ссть и… но нтъ, этого нельзя даже разсказать. И все же, несмотря на ея страшную неряшливость, на то, что она почти ни словомъ не обмнивалась съ нами, мы вс ее любили, каждый въ своемъ род, и ни одинъ изъ насъ не хотлъ бы лишиться ея общества, до такой степени стали мы невзыскательными.
Мы не были моряками: мы только рыбаки. Морякъ плыветъ все дальше, пристаетъ куда-нибудь и, наконецъ, кончаетъ свое плаваніе, какъ бы оно ни было длинно. Мы же оставались на одномъ мст,— вчно, неподвижно стояли на нашихъ якоряхъ. Это продолжалось такъ долго и было такъ однообразно, что, въ конц концовъ, изъ нашей памяти испарилось даже представленіе о томъ, какъ въ дйствительности выглядитъ черная земля. Да и мы вс порядкомъ-таки измнились. Это вчное неподвижное стоянье какъ-то страшно притупило насъ, да, мы стали совершенно тулыми людьми. Мы ничего не видли, кром тумана и моря, мы ничего не слыхали, кром шума втра и воя бури. Мы ничмъ, ршительно ничмъ не интересовались, и въ голов у насъ не было ни одной боле или мене продолжительной мысли. Да и зачмъ намъ было думать? Безпрестанная возня съ рыбой превратила и насъ самихъ въ рыбъ, въ старыхъ морскихъ животныхъ, котерыя медленно двигались по судну и говорили на особенномъ, только намъ понятномъ язык.
Мы ничего не читали, ршительно ничего. Письма не могли доходить до насъ, заброшенныхъ среди моря, да при этомъ туманъ, который намъ приходилось постоянно вдыхать, каждодневная возня съ рыбой и вчное пребываніе у нью-фаундлендской мели убили въ насъ нею жизнерадостность.
Мы ли, работали и спали. Только одинъ изъ насъ еще не совсмъ утратилъ память и способность мыслить и въ нкоторомъ род принимать участіе въ жизни. Это былъ фращузъ. Какъ-то разъ на палуб онъ затащилъ меня въ уголъ и спросилъ самымъ серьезнымъ тономъ:
— Какъ ты полагаешь, нтъ ли у насъ тамъ, дома, войны?
Мы до такой степени были равнодушны ко всему, что почти не говорили другъ съ другомъ. Мы заране знали, какой отвтъ получимъ на каждый вопросъ. Къ этому присоединялось еще и то, что мы съ трудомъ понимали другъ друга. Что намъ было пользы изъ того, что офиціальнымъ языкомъ на нашемъ судн считался англійскій языкъ! Какъ французы, такъ и голландцы были слишкомъ необразованы и слишкомъ упрямы, чтобы научиться ему, даже русскіе, желая разсказать что-нибудь особенное или боле длинное, переходили на свой родной языкъ за недостаткомъ англійскихъ словъ. Однимъ словомъ, мы во всхъ отношеніяхъ были одиноки и безпомощны.
Изрдка, когда мы сидли въ лодкахъ и собирали рыболовныя снасти, мимо насъ проходилъ переселенческій пароходъ — огромный, напоминающій призракъ гиганта. Затмъ раздавался рзкій протяжный звукъ его сирены, и чудовище быстро скрывалось въ окружавшемъ насъ туман. И эти гиганты, появлявшіеся на одно мгновеніе передъ нами и затмъ сейчасъ же исчезавшіе, производили на насъ странное и страшное впечатлніе. Когда это случалось въ темнот, и огни парохода, точно круглые пламенные бычачьи глаза, какъ бы уставлялись на насъ, мы часто не могли удержаться отъ крика ужаса и удивленія. При тихой погод громадныя волны такого гиганта достигали до насъ, и наши лодки продолжали долго покачиваться на тяжелыхъ волнахъ, которыя онъ поднималъ и оставлялъ за собой.
Иногда, когда погода была особенно ясная, ванъ-Таценъ, товарищъ мой по лодк, обладавшій прекраснымъ зрніемъ, видлъ гд-то вдали на горизонт парусныя суда, но они никогда не подходили къ намъ такъ близко, чтобы мы могли различить на ихъ палубахъ людей. Вотъ въ томъ-то и дло, что мы никогда не видали другихъ людей, кром насъ самихъ, т.-е. повара, восьми рыбаковъ, шкипера, больного подагрой, и его жены.
Странныя душевныя ощущенія пробуждались въ насъ по временамъ, когда мы сидли въ лодкахъ и съ трудомъ вытаскивали бечевки. Намъ казалось, что невидимыя руки удерживаютъ тамъ въ глубин закинутые нами удильные крючки и заставляютъ накреняться наши лодки. Вн себя отъ ужаса, съ дрожащими губами, начинали мы перекликаться между собой. Мы тогда совершенно забывали, гд мы и что длаемъ,— до такой степени волновала насъ эта борьба съ грозными невидимыми силами морского дна, которыя не хотли выпустить то, что разъ захватили.
Когда на одного изъ насъ находило такое душевное настроеніе, то мы говорили, что онъ поетъ ‘о ясной погод’, такъ какъ мы полагали, что туманъ нагоняетъ на насъ это настроеніе.
Иногда же, когда мы сидли и пили, намъ вдругъ начинало казаться, что какія-то странныя фантастическія существа высовываются изъ тумана, киваютъ намъ огромными, мохнатыми головами и затмъ опять исчезаютъ въ туман. И расплывчатые уродливые образы проносились въ блыхъ испареніяхъ мимо насъ. Огромные, точно горы, они то разсивались, то вновь собирались, появляляясь то тамъ, то здсь, смотря по тому, откуда дулъ втеръ, неслись, клубясь, съ запада на востокъ, развертывая въ воздух свои туманныя очертанія, таща за собой какіе-то огромные разввающіеся плащи.
Какъ-то разъ вамъ-Таценъ и я, мы оба одновременно, увидали явленіе, которое заставило насъ почти оцпенть отъ ужаса. Былъ темный вечеръ, мы разставляли наши снасти и вдругъ увидали въ воздух человка, качающагося взадъ и впередъ. Голова его была объята пламенемъ, онъ дулъ и завывалъ, какъ буря, мы оба слышали это. Нсколько минутъ спустя мимо насъ пронесся огромный пароходъ, и мы оба испустили крикъ ужаса, когда раздался его свистокъ. А затмъ онъ исчезъ.
Но, когда намъ удавалось до полудня вытащить вс наши снасти и мы подъзжали къ ‘Конго’ въ лодкахъ, до краевъ наполненныхъ рыбой, удачный ловъ и довольство тмъ, что самая непріятная и тяжелая часть дневной работы окончена, дйствовали на насъ особеннымъ и страннымъ образомъ: мы точно глупли и приходили въ сильно возбужденное состояніе. Тогда случалось, что мы находили какое-то особенное удовольствіе мучить рыбу, да, прямо-таки мучить пойманную нами рыбу. Въ особенности оба русскіе отличались въ этомъ отношеніи. Они схватывали большихъ рыбъ за головы, засовывали пальцы въ ихъ глазныя впадины, приподнимали ихъ кверху и, не спуская съ нихъ глазъ, начинали какъ-то странно хохотать.
Какъ-то разъ я даже замтилъ, какъ одинъ изъ нихъ глубоко запустилъ зубы въ туловище сырой рыбы и простоялъ такъ дв-три минуты съ закрытыми глазами.
Эти жирныя туловища рыбъ вообще дйствовали на насъ всхъ какъ-то возбуждающе, мы съ восторгомъ распластывали ихъ, вскрывали у живой еще рыбы животъ и дольше, чмъ нужно было, копались въ ея внутренностяхъ и пачкались въ ея крови.
Французъ никогда не принималъ участія въ подобныхъ животныхъ наслажденіяхъ, но зато онъ пламенлъ самой нелпой страстью къ жен шкипера и не могъ даже скрывать этого. Онъ говорилъ объ этомъ совершенно откровенно:
— Я люблю ее… Помилуй меня Боже, до чего я люблю ее! — повторялъ онъ по нсколько разъ въ день.
Одинъ изъ негровъ, котораго мы называли ‘докторомъ’, потому что когда-то въ молодости онъ нкоторое время изучалъ медицину, былъ также въ нее влюбленъ, въ то время, какъ онъ мн въ этомъ признавался, я охотно убилъ бы его на мст изъ ревности, такъ какъ и я былъ влюбленъ не мене его.
Но она сама, грязная, неряшливая и тупая, продолжала жить среди насъ, ничего не замчая и не видя. Она не удостоивала насъ даже взгляда, Какъ-то разъ я былъ чмъ-то занятъ на верхней палуб, гд она въ то время сидла на складномъ стул, безсмысленно уставясь въ одну точку, и вотъ я споткнулся о швартовое мотовило и чуть было не растянулся. Это меня до того разозлило, что я обернулся и такъ глупо и безсознательно уставился на причину моей неловкости, что, надо полагать, представлялъ изъ себя весьма-таки смшную фигуру. Отчего же она не посмялась надо мною? Къ чему же тогда ей было смотрть на меня такъ, какъ она смотрла, если не для того, чтобы посмяться? Но она была совершенно апатична, и ни одинъ мускулъ ея лица даже не дрогнулъ.— Она заживо гніетъ,— говорилъ ванъ-Таценъ на своемъ смшномъ язык. — Видитъ Богъ, она заживо гніетъ.
И все же никто изъ насъ ни за какія блага не хотлъ бы лишиться ея общества.
Когда рыба была вычищена и вс удильные крючки вновь закинуты, тогда наша дневная работа оканчивалась, и мы проводили часъ или два за дой и куреньемъ. А затмъ отправлялись по койкамъ.
И вотъ тогда, если мы бывали не слишкомъ утомлены нашимъ дневнымъ трудомъ, мы немного болтали между собой и даже принимались разсказывать всевозможныя исторіи, выражаясь грубымъ, неправильнымъ языкомъ, пересыпая разсказъ проклятіями и скверными, грязными словами…
Французъ зналъ какую-то исторію о человк, который не могъ ‘видть ни одной женщины безъ вожделнія’. И эту исторію онъ разсказывалъ уже много разъ и всегда съ одинаково большимъ успхомъ. Русскіе были прямо-таки въ восторг отъ его разсказа и смялись безъ конца, слушая его. Удовольствіе, съ которымъ они выслушивали этотъ грубый разсказъ, было такое же искреннее и чистосердечное, какъ у дтей, они строили всевозможныя гримасы, безпорядочно кидались и метались въ своихъ койкахъ. — Ну что же,— спрашивали они все время,— ну, какъ дальше, и чмъ это все кончится? — Между тмъ, они прекрасно знали, такъ же, какъ и мы вс, чмъ кончался разсказъ,
Ванъ-Тацену, напротивъ, не везло съ его исторіей, такъ какъ мы очень рдко соглашались его слушать. Мы очень плохо понимали его: онъ такъ мало зналъ по-англійски, къ тому же еще страшно коверкалъ и то немногое, что зналъ. Среди какого-нибудь объясненія, когда онъ, такъ сказать, безнадежно застревалъ, пытаясь ясне выразить свою мысль, онъ начиналъ безпомощно оглядываться на насъ всхъ, не зная, чмъ и какъ помочь себ. И право, въ такія минуты онъ бывалъ достоенъ жалости.
Ванъ-Таценъ былъ самый старшій изъ голдандцевъ, настоящая старая свинья, порядочно-таки глухой, но въ общемъ очень добродушный и услужливый человкъ. У него изъ ушей всегда, во вс времена года, торчали клочки ваты огромные клочки, совсмъ пожелтвшіе отъ времени и неопрятности. У него была необыкновенно тяжеловсная фигура. Море превратило его въ совершеннаго ребенка. Онъ ничего не видлъ дальше своего носа и ни о чемъ не думалъ. Лежа на койк, онъ курилъ свой крпкій табакъ и преспокойно плевалъ на полъ каюты или куда попало. Онъ всегда начиналъ свой разсказъ слдующими словами:
— Это было какъ-то вечеромъ въ Амстердам,— говорилъ онъ.— Да, это было какъ-то вечеромъ въ Амстердам. Я какъ разъ тогда завербовался на корабль, и это былъ мой послдній вечеръ на суш. Я не помню, который былъ часъ, но знаю, что было уже поздно. Когда я, наконецъ, вышелъ изъ пивной, чтобы отправиться на корабль, я прежде всего сталъ засучивать свои панталоны. Да, да, я это отлично помню, но въ общемъ я былъ боле, чмъ пьянъ, и, засучивая панталоны, потерялъ равновсіе и упалъ на колни. Затмъ я кое-какъ добрался до Леопольдгатенъ, и тамъ произошло нчто, что меня просто поразило, потому что я уже не былъ пьянъ, когда ее увидлъ. Она стояла позади меня среди улицы. Да, врьте мн или нтъ, но это была дама.
И старый глупецъ приподнимался на своей койк и смотрлъ на насъ.
— Дама, да, настоящая дама, знатная дама,— повторялъ онъ.
Но когда онъ доходилъ до этого главнаго пункта своего разсказа, его словарь истощался, и онъ уже не могъ двинуться съ мста.
— Какъ, настоящая дама стояла позади тебя на улиц въ Амстердам? — иронически спрашивалъ его ‘докторъ’.
— Да, дама,— восторженно отвчалъ голландецъ и смялся во весь ротъ.
Онъ до такой степени бывалъ возбужденъ своимъ разсказомъ, что начиналъ клясться въ томъ, что говоритъ правду и что это была, дйствительно, настоящая дама. Мы вс дружно смялись надъ нимъ. Онъ пробовалъ продолжать разсказъ, но это было невозможно. Онъ длалъ самыя страшныя усилія, напрягалъ свой жалкій мозгъ, чтобы найти слова, которыя могли бы намъ уяснить суть этого разсказа, но попытки его оказывались тщетными, и онъ умолкалъ. А между тмъ, ему страшно хотлось поговорить именно объ этомъ пункт, и вотъ, когда онъ, такъ сказать, былъ весь поглощенъ воспоминаніями о дам и приходилъ въ отчаяніе оттого, что не находилъ подходящихъ выраженій, онъ вдругъ разражался цлымъ потокомъ какихъ-то странныхъ словъ, которыхъ никто изъ насъ не могъ понять, за исключеніемъ его земляка, громко храпвшаго на сосдней койк.
Таковъ былъ разсказъ ванъ-Тацена, и онъ всегда оканчивался одинаково и на томъ же мст. Мы очень часто слышали его, и всегда онъ начинался съ вечера въ Амстердам. Это было весьма возможное и вроятное происшествіе, и никто изъ насъ не сомнвался въ этомъ.
Затмъ мы молча лежали нкоторое время и раздумывали надъ слышаннымъ, въ то время какъ окружающее насъ море шумло, а лампа освщала нашу каюту, мрно покачиваясь въ своемъ мдномъ кольц. И вахтенный шагалъ въ своихъ деревянныхъ башмакахъ по палуб надъ нашими головами. Потомъ наступала ночь.
Но иногда около полуночи я просыпался, задыхаясь отъ тяжелыхъ испареній, исходившихъ отъ всхъ этихъ человческихъ тлъ, сбросившихъ съ себя во сн одяла. Лампа освщала грубыя фигуры въ срыхъ шерстяныхъ рубашкахъ. Русскіе съ ихъ длинными тощими бородками напоминали спящихъ моржей.
Съ каждой койки раздавались полузаглушенные слова и стоны. Негры скрежетали блыми зубами, громко повторяли одно и то же имя и надували свои черныя щеки.
Съ койки младшаго голландца слышалось среди какого-то клохтанья и сдавленнаго смха все то же имя, затмъ сильный храпъ и жалобное стенанье,— и это было имя жены шкипера. Вс только и думали о ней. Эти грязныя животныя говорили о ней даже во сн, каждый на своемъ язык. Они вс лежали съ закрытыми глазами, храпя и бормоча самыя безстыдныя слова, улыбались, стонали и высовывали языки. Одинъ только ванъ-Таценъ спалъ спокойнымъ, здоровымъ, мирнымъ сномъ, точно безсловесное животное.
Острый, спертый воздухъ каюты, табачный дымъ, запахъ человческаго пота,— все это смшивалось въ противныя, тяжелыя испаренія. И эти испаренія давили меня и заставляли меня закрывать глаза, едва я ихъ открывалъ. И я вновь засыпалъ, и огромный уродливый цвтокъ наваливался на меня, всасывалъ свои мокрые листочки и стебли въ мою грудь, постепенно, мрно и безпощадно сдавливалъ мое горло, и я утрачивалъ сознаніе всего…
А затмъ являлся вахтенный и будилъ меня.