М. А. Осоргин
На маленькой войне
ПРИМЕЧАНИЯ
На маленькой войне
Из цикла ‘Встречи’ (1933, 26 марта, No 4386)
На маленькой войне, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Ночью, от вокзала по шпалам на запасной путь, в предшествии носильщика, но и сам тяжело загруженный, все же добрался до заготовленных для нас вагонов: последний ‘нормальный’ поезд от Белграда в Софию. Дальше будут только военные поезда. Война еще не объявлена, но корреспонденты больших газет уже летят на будущий фронт. Мое назначение — болгарская армия.
Это было тогда, когда аэропланы были только игрушками и не обслуживали войны. Это было за два года до Великой Бойни.
Вагон первого класса набит не хуже скотского: почтенные болгарские чины, дипломаты и корреспонденты, много дам. Но по тем временам русский на Балканах был персоной — и место немедленно нашлось. А главное — у спутников оказались съестные припасы, о которых я не успел подумать, на станциях не оказалось ничего, а ехать пришлось двое суток, пропуская вперед военные поезда.
В Нише на станции всякие строгости. Вместо буфета — склад хлебных ковриг, охраняемых часовым. Подбегает какой-то офицер и спрашивает: ‘Это вы — русский?’ — ‘Я’. — ‘Поезд простоит три часа, пойдемте ко мне, я комендант’. — Я подчиняюсь, и он приводит меня к себе домой, где за большим столом обедает семья. — ‘Будьте гостем!’ — Не спрашиваю объяснений, такой любезности, беру ложку супа и подношу ко рту. Небо в молниях, и рот полон расплавленного металла, глаза вышли из обрит, в тумане плавают люди, спокойно хлебающие чорбу: я забыл про силу болгарского перца! Но я голоден и справляюсь с трудной задачей. Возвращаюсь сытый и по дороге спрашиваю любезного хозяина: ‘Почему вы меня позвали?’ — ‘Но ведь вы русский, я сразу узнал! Я учился в России. От какой газеты?’ — ‘От ‘Русских ведомостей’. — Он трясет мне руку, умиленный: — ‘Боже мой, Боже мой, я всегда читал ее студентом!’
В Софии много ласки, почтительности — и никакого движения. Уже началась война, уже считают убитых — а мы, военные корреспонденты и военные атташе, сиднем сидим в болгарской столице. Американцам не терпится: ухитряются купить частный автомобиль и летят на фронт, через день оказывается, что они сидят где-то на пути под арестом, а машина отобрана. Но Василий Иванович уже впереди, уже на фронте, и только он, это, конечно, Немирович-Данченко, болгарский любимец и участник освободительной войны, с ним конкурировать невозможно.
Его настигаем в Старой Загоре. Здесь Фердинанд, главнокомандующий Савов и председатель народного собрания доктор Данев которого называют душой событий. Разделились на два кабачка: ‘Златен Лев’ и ‘Звезда’, в одном обедают дипломаты и военные, в другом корреспонденты и юристы, Данев обедает с нами, беседуем дважды в день за чорбой и ‘прасенцем печеным’. Умница, хитрый, разговорчивый и конспиратор, ничего не сказав, умеет поддерживать разговор интереснейший. Всегда в черной рабочей курточке и высоких сапогах, никаких знаков и значков, которыми любят украшать себя штатские в военной среде.
За мной прислал председник — старозагорский губернатор: — ‘Садитесь! Мальчик — кафу!’ — К нему вереницей входят с бумагами, докладами, нет времени сказать двух слов: ‘Уж простите, подождите! Мальчик — кафу!’ На пятой чашке турецкого кофе начинает биться сердце. За окном лошадиный топот: ‘Ну вот, теперь пойдем!’ — Десятка два коней, плохих, крестьянских. Каждого проводят перед нами. — ‘Выбирайте!’ Приглядевшись, выбираю коня повыше и побойчее. Председник одобряет выбор: ‘Лучший конь! Вот и позвольте его вам преподнести’. — ‘Да почему же?’ — ‘А вы как, на палочке поедете? Купить негде, все реквизированы’. — ‘А как другие?’ — ‘Нам не до других, а вы — русский’.
Нанимаю денщиком старого болгарина, ему тот же председник дает вторую лошадь поменьше и посмирнее. И, конечно, два седла — где их достанешь? Я любитель казацкого — в нем усидчивее и чувствуешь себя джигитом в длинных брюках, крахмаленном воротничке и пенснэ. Никогда не видал всадников смешнее военных корреспондентов! Пожалуй, лучше других был итальянский футурист Маринетти, ныне — фашист и сенатор, а в те времена — просто болтун и неплохой парень. А как описывал бои под Адрианополем! Гром и молния! Короткими строчками, кряком, звоном и тарабумом! А главное — ни разу боя не видавши, потому что, кроме русских и одного англичанина, никого на позиции не пустили, даже военных атташе. Но у Маринетти безмерно развита сила воображения.
Скучно в захудалом городишке. Для развлечения ловлю на улице Фердинанда: как только увижу — нацеливаюсь в него ‘кодаком’, стараюсь поймать его вместе с сыновьями или с Савовым. И замечаю, что он позирует: делает бравое и веселое лицо. Ловлю профиль: у него замечательный нос, исторический!
Наконец, едем в Мустафа-Паша, взятую в первые дни войны турецкую деревушку. Приезжаем ночью, квартир нет. Возмущенных атташе и большинство иностранных корреспондентов, продержав ночь в вагонах, отправляют обратно в тыл. Нам шепнули, чтобы устраивались сами. Устроились: вышибли дверь заколоченного дома и поселились. Кормежку присылают из штаба, куда ходит мой опытный денщик. Потом встречаю штабного интенданта: улыбается:
— Пошлю вам хоть сардинок, а то чем закусываете рюмочку?
— Я не пью.
— А для кого же ваш денщик каждый день берет бутылку водки?
Осрамил меня, разбойник, а еще старик. Заявил: ‘Русский без этого не может! Ему и бутылки на день мало!’ — Ну, русскому нельзя не отпустить.
На рассвете стук в окно. Вместо форточки дыра в стекле, которую я затыкаю фуфайкой, месяц ноябрь, снежно и холодно, а отопляемся все одним мангалом.
— Выходите тихонько, других не будите!
Солдат, он же военный цензор, он же социалистический депутат, Гр. Василев, позже — член ‘болгарской делегации’, объехавшей Европу.
— Разрешили пустить вас на позиции, но чтобы никто не знал. Еще одного русского и одного англичанина.
Коня моего, в честь газеты, зовут Русвед. Три корреспондента, три цензора и мой старик. Пути тридцать километров. И будто бы сегодня сбудет дело’. А Василий Иванович, конечно, давно впереди, вместе с Радко-Дмитриевым, на пути к Чаталдже. Но он — вне всякого конкурса!
И вот, глубоко штатский человек, вижу войну. Пальба ближе. Какие-то холмы и холмики, на одном холмике толпа всадников. Это он, знаменитый профиль! Напрасно называли Фердинанда трусом — я видел его на очень опасных местах, в тот же вечер близ этого холмика мы с английским коллегой попали под жестокий обстрел — исключительно по неопытности, да еще потому, что заплутались. Но покрасоваться Фердинанд любил: иначе зачем главе государства торчать на холме, позируя для батальной картины? Несомненно, его нам показывали.
Нечаянно показали и то, что следовало скрыть. Меня облюбовал один полковник, русский выученик. С ним проехали по рядам хмурых солдат, он сказал им, что полагалось, на наших глазах, от холма к холму, вытянувшись в линию, они подобрались к неприятельским рядам, на наших же глазах, на склоне дня, их обстреляла собственная батарея, — и бедный полковник бросился к полевому телефону, который оказался не соединенным с батареей. Глубоко штатский человек, я внимательно присматривался и был уверен, что так все и полагается, что это и есть — стратегия. Пулям я не кланялся — потому что не подозревал, что стою под пулями. Когда, на пути к батарее, до которой так и не дозвонились, мы попали под обстрел шрапнелью, я был совершенным героем, не погонял коня и не прерывал разговора. По сторонам, в кустах, вырывались какие-то белые клубы и с неба что-то сыпалось, а грохот не давал разговаривать — но этот грохот я приписывал соседству нашей батареи, а остального просто не понимал. В общем, это было ново и забавно, но я не знал, что такая забава опасна и не разделял нервности полковника, который подстегивал коня. Позже он одобрительно говорил:
— Сразу видно русского! Смелый народ! Но, конечно, — это не первое ваше сражение?
Что ж его разочаровывать! Я выпятил губу и сказал: ‘Д-да, бывало!’
Решил быть героем до конца. Переночевал где-то в полевом штабе, на утро выехал один на позиции. Другому нельзя — русскому все можно: скажешь ‘братушка’ — и пропускают куда угодно. После ночного боя было тихо. Спешился и добрался до траншеи. Война была маленькая и простенькая: в тылу формальности, на позициях милый быт. Офицеры рады видеть приезжего русского интеллигентного человека. Полежали на травке за леском, закусили, покурили.
— Хотите пройти в секрет? Оттуда турок видно.
Шли, потом ползли. На пути неубранный труп турка: смотрит в небо, блестит белыми зубами. И в головах у него качается красный полевой мак. Все театрально и совсем не страшно, ни на смерть, ни на подлинную жизнь не похоже. Однако до секрета не доползли — засвистели пули. ‘Вашей жизнью рисковать не можем!’ Я думал, что они шутят, но нужно было слушаться. Турок после все-таки показали: с наблюдательного пункта в полевой бинокль. А вдали, в дымке, виднелся город.
— Это Адрианополь?
— Да, это Обрин!
На обратном пути встретил своих спутников — цензоров, Василева и Семена Радева. Василев, социалист, по своему солдатскому званию, подтягивался перед офицерами, стамбуловист Радев, талантливый и широко известный, тоже солдат, а впоследствии посол и видный дипломат, держался независимо. От них узнал, что моя вторая лошадь ‘пала в бою’, и ординарец ушел пешком в нашу деревню. Это было очень удобно для будущих рассказов, но я был уверен, что мой старик попросту продал своего немудрого конягу.
Так, глубоко штатский, я ‘смотрел войну’, — по-нынешнему маленькую и смешную, почти ‘безопасную’, хотя и положившую начало мировым событиям.
Две-три поездки на передовые позиции — и несколько недель отчаянной скуки в турецкой деревне. Состязанье корреспондентов в измышлении сенсаций. Русские добровольцы — в большинстве авантюристы и пропащий народ, несколько юношей-энтузиастов. Статьи, телеграммы, хотя писать не о чем. Наконец, согласие газеты: ‘Можете вернуться в Софию’.
Здесь сенсаций больше, главная — слухи о перемирии. У каждого из нас хороший платный информатор, мой обслуживал также и газету ‘Матэн’. И вот оба мы с французским коллегой спешим на телеграф:
‘Несмотря на утверждения, что мир будет подписан на этих днях, могу сообщить из бесспорных и верных источников, что перемирие подписано не будет’.
Сенсация! И мы первыми ее сообщили! Сведения — непосредственно из военного министерства, и только нам!
Приятно исполнить долг корреспондента! На утро просыпаюсь, лениво беру газету и читаю:
— Вчера перемирие подписано сторонами…
Укладываю чемоданы и жду. Краткая телеграмма по-русски из редакции, всего в два слова:
— Эх, вы!
И смирненько еду на вокзал. Скучно на войне, тянет обратно в мою Италию. Собственно говоря, роль сенсационного корреспондента мне совсем не подходит. Исторические события, исторические фигуры — обо всем этом приятнее читать, чем писать.
Утешаю себя коробкой болгарских папирос с надписью на прозрачной обертке: ‘Насладата е плод и награда на труда’. Затем вынимаю свой походный дневник и заношу в него сентенцию:
‘Как противна подкладка всех великих событий, творимых великими людьми! Я знаю только одного великого, и имя ему народ. Личности ничтожны. Чем ближе подходишь к ‘великому человеку’, тем яснее чувствуешь, что и он носит такие же кальсоны, как и его секретарь’.
Это уж — явно от обиды! И вот сейчас я перелистываю ту же тетрадочку, где записано много встреч, бесед, интервью с людьми, попавшими в историю и энциклопедические словари, — и думаю, что, пожалуй, и в состоянии обиды человек может высказать довольно правильную мысль, хотя бы и с излишней резкостью…