На чужой стороне, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899

Очерк
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

НА ЧУЖОЙ СТОРОН.
Очеркъ.

I.

Гаврила Ермолаевъ проснулся рано, какъ всегда. Въ казарм было темно и душно. Вс еще спали, и онъ, не надвая сапогъ, пошелъ къ выходу, чтобы отдышаться свжимъ воздухомъ. Казарма, построенная кое-какъ изъ дыряваго барочнаго лса, въ холодные дни не держала тепла, а въ жаркіе въ ней накоплялся какой-то промозглый, гнилой духъ, какъ отъ прлаго дерева, которое гніетъ отъ сырости. Въ казарм жило человкъ шестьдесятъ рабочихъ, и вс размщались на деревянныхъ нарахъ, которыя тянулись около стнъ сплошнымъ накатомъ. Въ дальнемъ конц казармы помщалась громадная русская печь и было отгорожено помщеніе для артельной стряпухи.
Гаврил Ермолаеву пришлось итти мимо стряпухиной каморки, и онъ вспомнилъ, что сегодня воскресенье, а она не выстирала ему рубахи,— значитъ, въ церковь нельзя итти.
— Этакая жирная тварь,— обругался про себя Гаврила Ермолаевъ.— И дрыхнетъ до которой поры… Скоро вс подымутся, а она спитъ, какъ барыня. Въ деревн-то бабы съ птухами встаютъ и печки ужъ натопили…
Утро было яркое, солнечное, теплое, такъ что Гаврил Ермолаеву пришлось заслонитъ рукой глаза отъ солнца. По привычк онъ прежде всего оглядлъ все небо и обратилъ особенное вниманіе на полуденную сторону, гд кучились грозовыя майскія облака. Гаврилу Ермолаева охватило радостное чувство: въ самый бы разъ прохватить дождичкомъ взявшіяся зелени. И для озимей, для яровыхъ вотъ какъ бы хорошо было. Его широкое русское лицо съ окладистой бородкой песочнаго цвта приняло какое-.то особенное мягкое, умиленное выраженіе, но оно сейчасъ же смнилось другимъ, когда въ голов Гаврилы Ермолаева мелькнула мысль, что вдь все это ни къ чему. Но все ли равно, будетъ дождь или не будетъ, т.-е. все равно для него лично. Даже наоборотъ: для него и его артели дождь доставляетъ одн непріятности — въ рабочую пору мокни, а въ праздники сиди въ казарм.
— Ахъ, ты, какая штука выходитъ, братецъ ты мой!— удивлялся Гаврила Ермолаевъ самому себ.— Ничего то-есть не надо, какъ барину,— ни теб вёдро ни теб ненастье. Вотъ до чего дошелъ. Охъ, грхи, грхи…
Гаврила Ермолаевъ думалъ какъ-то тяжело, какъ вообще тяжело двигался. Это былъ мужикъ выше средняго роста, широкій въ кости, сухой и мускулистый. Онъ работалъ по цлымъ днямъ, какъ хорошо сложенная машина, не проявляя ни ненужной торопливости ни ненужной затраты энергіи. Такъ же медленно шли и мысли въ его голов, прилаженныя одна къ другой, какъ медленно катится по дорог тяжело нагруженный возъ. Огорченный лично за себя, Гаврила Ермолаевъ началъ думать потомъ о другихъ, которымъ, можетъ-быть, и нуженъ дождь, какъ огородникамъ.
— Конечно, дождь нуженъ…— ршалъ онъ, опровергая самого себя:— вонъ капустную разсаду высаживаютъ, разный овощъ…
Онъ прислъ у двери на завалинку и началъ смотрть. Картина была та же, что и вчера и третьяго-дня, но онъ могъ ее разсматривать цлыми часами и никакъ не могъ собраться съ тми мыслями, которыя она вызывала въ немъ. А этихъ мыслей было достаточно…
Казарма стояла недалеко отъ шоссе, которое слва перескало торфяное болото. Направо вытянулась, какъ струна, линія желзной дороги, заканчивавшаяся вычурно построеннымъ вокзаломъ. Впереди, между шоссе и чугункой, высилась громадная свалка, куда свозились вс городскіе отбросы, снгъ и разный мусоръ. Эта свалка, несмотря на вторую половину мая, не растаяла и наполовину, заражая воздухъ міазмами и распространяя тяжелую сырость. Изъ-подъ нея выбивались вонючіе ручейки съ коричневой жижей, а одинъ изъ такихъ ручейковъ протекалъ въ двухъ шагахъ отъ рабочей казармы, распространяя тяжелыя міазмы.
— Откуда только что берется,— недоумвалъ Гаврила Ермолаевъ, разглядывая свалку.— Сколько тутъ всякаго добра наворочено, ежели разобрать.
За свалкой тянулось сплошное поле до самаго Петербурга, который брезжился въ вчной дымк, точно тамъ что-нибудь горло. Можно было разсмотрть золотую шапку Исакія, колокольни и цлый рядъ вчно дымившихъ фабричныхъ трубъ.
— Сколь этого самаго дыма напущено,— удивлялся Гаврила Ермолаевъ, наблюдая фабричныя трубы, и ему начинало казаться, что этимъ дымомъ разносится по втру какое-то напрасно спаленное добро, какъ напрасно пропадало всякое добро въ свалк.
Былъ воскресный день, и свалка не проявляла никакихъ признаковъ жизни. Въ сторону рабочей казармы отъ нея шли капустные огороды, а направо, вдоль линіи желзной дороги, вытянулись черной сткой безконечныя гряды съ разнымъ овощемъ, парники, погреба и огородныя постройки. По ту сторону свалки начинались ягодные огороды. Однимъ словомъ, не оставалось вершка пустой земли, и только за шоссе на бугр стояла чухонская деревушка, обложенная тощими, плохо обработанными полями и съ крошечнымъ выгономъ, по которому бродилъ заморенный скотъ, напрасно отыскивавшій себ кормъ. Трава на торфяник росла жесткая и кислая.
Эта чухонская деревня, наполовину заселенная русскими мужиками, представляла для Гаврилы Ермолаева неразршимую загадку. Ужъ, кажется, кому бы не жить, какъ не этимъ подгороднымъ чухонцамъ и мужикамъ,— все подъ рукой. Земли, конечно, у нихъ мало, такъ зато всякая работа кругомъ. А главное,— вс у себя дома. Кто въ извозчикахъ здитъ, кто поденщиной промышляетъ, кто разнымъ ремесломъ — и вс голь перекатная. Стройка плохая, пашня не вспахана, а расковыряна, скотина чахлая, сами перебиваются изо дня въ день. Дло дошло до того, что дрова покупаютъ въ мелочной лавочк полньями, какъ ребята покупаютъ пряники.
— Трактиромъ они ушиблены,— объяснялъ подрядчикъ Иванъ Семеновъ, въ артели у котораго работалъ Гаврила Ермолаевъ.— Что заработаютъ, то и снесутъ въ трактиръ… А бабы дома за самоварами пропиваются, однимъ словомъ, чайники и чайницы. Къ легкому хлбу привыкли сызмальства, ну, настоящая-то работа и валится изъ рукъ. Все черезъ пень-колоду идетъ… Охъ, бда съ этими подгородными мужичонками! Разв у него лошадь? Лошаденка… Разв у него корова? Коровенка… Разв у него изба? Избенка… И жену-то нельзя по-настоящему правильной женой назвать, а просто сказать — женёшка. Такъ и живутъ… У волка въ зуб — Егорій далъ.
Подрядчикъ Иванъ Семеновъ былъ великій плутъ, но Гаврила Ермолаевъ его уважалъ, какъ смышленаго и ловкаго мужика, который всю жизнь изворачивался со своими длами, какъ блинъ на каленой сковород. Легкое мсто держать ту же артель въ шестьдесятъ человкъ, которая мостила шоссе въ дачномъ городк. Тоже, человкъ — не скотина, всякаго надо знать и со всякимъ нужно имть свое обращеніе, и всхъ накорми да денежки заплати. Положимъ, харчи были неважныя, но такую ораву все-таки надо было пропитать.
Подрядчикъ Иванъ Семеновъ, бородастый мужикъ съ толстымъ животомъ и вороватымъ выраженіемъ опухшаго лица, на которомъ безпокойно юлили вчно искавшіе чего-то темные глазки, въ свою очередь, тоже любилъ Гаврилу Ермолаева, часто разговаривалъ съ нимъ и объяснялъ причины своей симпатіи:
— Первое дло, ты у меня непьющій… Разъ!.. А второе, у тебя серьезное на ум… Два. Вытебская артель у меня за первый сортъ идетъ, потому какъ люди настоящіе и никакой работы не боятся. Однимъ словомъ, ты у меня, Гаврила Ермолаевъ, какъ коренникъ въ тройк — весь возъ везешь. Конечно, и олончане дла не подгадятъ, а только то да не то. Не тотъ коленкоръ… Ну, а ужъ объ остальныхъ прочихъ народахъ не стоитъ и говорить.
— Что же, и другіе ничего,— защищалъ Гаврила Ермолаичъ товарищей по казарм.— Люди какъ люди.
— Другіе?!..
Иванъ Семеновъ обязательно впадалъ въ бшенство, колотилъ себя въ грудь и выкрикивалъ какимъ-то бабьимъ голосомъ:
— Другіе?!.. Жилы они изъ меня вс вытянули… Вдь я каторжный для всхъ, отвчать долженъ за всхъ… Другіе?!.. Да я, Боже мой… Не вы для меня работаете, а я для васъ!
Гаврила Ермолаевъ не могъ понять, почему Иванъ Семеновъ умный человкъ, а хвалитъ его въ глаза, точно сваха жениха.

II.

Гаврила Ермолаевъ долго сидлъ на своей завалинк, любуясь теплымъ весеннимъ утромъ, и незамтно его мысли, какъ вода по рчному руслу, утекли въ родную витебскую деревню. Охъ, управится ли тамъ старуха со всмъ хозяйствомъ… Какъ подняли пары, какъ обсялись, какъ всходы… Конечно, въ дому зять остался, мужикъ ничего себ, а все-таки настоящаго хозяйскаго глаза нтъ. Можетъ, у нихъ тамъ весна выдалась засушливая и суховйная, а можетъ, и озими вымокли. Письма изъ деревни получались рдко, да и понять изъ нихъ ничего нельзя. Лошадь буланая припадала на правую заднюю ногу — какъ-то она выправилась? Корова-пестрянка по одиннадцатому теленку — тоже старо мсто, пожалуй, на ноншній годъ и не обгуляется. Овечка должна была объягниться около оминой недли, стараго гусака пожалли и осенью не прирзали, у телги надо заднія колеса поправить, и т. д. и т. д.
Эти хозяйственныя мысли были нарушены появленіемъ стряпухи Спиридоновны, которая тоже вышла отдышаться на вольномъ воздух. Это была рябая толстая баба, здоровая, какъ лошадь. Она одвалась на городскую руку и носила кофты. Гаврила Ермолаичъ почему-то не любилъ ея и сказалъ:
— Подняла мясо-то свое?
Спиридоновна молчала и только громко звнула.
— Какой у насъ сегодня день-то?— не унимался Гаврила Ермолаичъ, припоминая свою рубаху.— Добрые люди въ церковь идутъ, а я безъ рубахи должонъ дома изъ-за тебя сидть…
— Отстань, сра горючая… Рубаха, рубаха — разорваться мн на васъ? И то похуже другой каторжной… Бьешься-бьешься день-то денской, свту Божьяго не видать, готова изъ своей кожи вылзти…
— Оно и похоже… Немного у тебя въ кож-то живого мста осталось. Того гляди, въ самомъ дл лопнешь…
Спиридоновна, привыкшая въ артели отругиваться, накинулась на него съ обычнымъ ей азартомъ:
— Да ты что присталъ-то ко мн, домовой? Другіе-то спятъ, а ты торчишь на завалинк, какъ сычъ… Не съ родной жены спрашивать-то. Много васъ тутъ обормотовъ… Вотъ ужо скажу Ивану Семенову: не хочу больше муку мученицкую принимать черезъ васъ. Ну, чего ты присталъ-то, сухая мозоль?
— А ты что подворотню-то растворила? Ступай, жалься Ивану Семенову… Тоже нашла, чмъ напугать.
Спиридоновна обругала его еще какъ-то, а потомъ плюнула въ его сторону и скрылась въ дверяхъ.
— Колдунъ проклятый…— слышалось ея удалявшееся ворчанье.
У Гаврилы Ермолаева были всегда нелады съ отчаянной артельной стряпухой. Конечно, она работала, какъ двужильная лошадь, а все-таки не настоящая баба, какъ ее ни поверни. И въ годахъ баба, слава Богу, а тутъ еще какой-то двоюродный солдатъ каждый праздникъ приходитъ… да еще огородникъ Петька. На послднемъ пункт вс мысли Гаврилы Ермолаева кончились. Онъ относился къ бабамъ вообще съ презрніемъ, а тутъ и думать-то нехорошо, не то что говорить. Добрые люди въ церковь, поди, собираются, а онъ со стряпухой на свжемъ воздух ругается. Распослднее дло вообще…
Спиридоновна не успокоилась одной руганью. Когда вышли изъ казармы другіе рабочіе и присли на завалинку къ Гаврил Ермолаеву, она выскочила и бросила его грязную рубаху.
— Вотъ теб твоя рубаха, змй!.. Жилы изъ меня тянешь.
Гаврила Ермолаевъ ничего не отвтилъ, поднялъ рубаху и унесъ къ себ въ казарму. Выходка Спиридоновны вызвала хохотъ рабочихъ и соотвтствовавшія случаю шуточки.
— Недаромъ говорится, братцы, что бабье сердце, какъ худой горшокъ,— постоянно дребезжитъ.
— Ужъ баба разстервенится, такъ себя готова състь.
Молодые парни любили подразнить Спиридоновну и не обращали вниманія на тумаки и затрещины, которыми она ихъ награждала. Казарменные остроумцы называли стряпуху скапидаръ-баба, и это выходило очень смшное несмотря на частыя повторенія.
Праздники для казармы были самымъ скучнымъ временемъ, и вс не знали, куда дваться. Часть уходила въ городъ за покупками, причемъ заработанные гроши часто оставались гд-нибудь въ трактир, а покупки откладывалась до слдующаго раза. Впрочемъ, такихъ гулякъ было немного, да и т вс были питерскіе, т.-е. отбившіеся отъ своей деревни мужики и ‘ушибленные трактиромъ’, какъ говорилъ Иванъ Семеновъ. Большинство оставалось въ своей казарм, отсыпаясь за цлую недлю или цлый день просиживая на казарменной завалинк. День проходилъ, вообще, скучно, особенно для молодыхъ, которымъ вспоминалась своя деревня съ праздничными хороводами и разными игрищами. Вс бродили около казармы, какъ бродятъ по стеклу отравленныя мухи.
Больше всхъ скучалъ Гаврила Ермолаевъ, охваченный своими деревенскими думами. Въ праздникъ-то по дому мало ли работы наберется, особенно лтомъ, а тутъ сиди да гляди, какъ другіе мотаются безъ всякаго дла. Его охватывала настоящая тоска, когда онъ припоминалъ, что срокъ этой городской работы кончится только къ Покрову. Обидно ему было и за сына Петруньку, слабосильнаго, рябого и молчаливаго парня, который, того гляди, собьется на городскую руку. Другой сынъ, Степанъ, былъ на возраст и точно вросъ въ землю, и его не ушибешь ни легкимъ городскимъ хлбомъ ни трактиромъ. Въ артели были еще два племянника, тоже ничего ребята, да человкъ пять сосдей, а всхъ ровно десять человкъ.
Снесши рубаху въ казарму, Гаврила Ермолаевъ вернулся въ накинутомъ на плечи, заплатанномъ и коробившемся отъ недавняго дождя полушубк. По деревенской привычк онъ и лтомъ любилъ посидть въ овчин,— паръ костей не ломить. Захвативъ съ собой рваные, порыжвшіе безъ мазки сапоги, Гаврила Ермолаевъ долго вертлъ ихъ въ рук, выбирая мсто, съ котораго лучше было начать починку. На работу вся артель выходила въ лаптяхъ или босикомъ, а сапоги составляли уже предметъ роскоши. Для починки Гаврила Ермолаевъ подобралъ на свалк нсколько старыхъ обносковъ и цлыхъ лоскутьевъ кожи, но они оказались негодными, потому что разлзались въ рукахъ, какъ картонъ. Другіе рабочіе наблюдали за работой Гаврилы Ермолаева и только качали головами.
— Ничего не выйдетъ, Гаврила… Одно гнилье.
— Оно точно…— соглашался Гаврила Ермолаевъ, ковыряя сапоги, точно они были виноваты.
Дальше было ршительно нечего длать. Почти вс рабочіе выползли изъ казармы и разбились на кучки. Въ праздники съ особенной силой сказывалась тяга однодеревенцевъ другъ къ другу. Кое-гд начали ужъ завтракать всухомятку, запивая ржаной хлбъ водой. Только одна артель питерскихъ каменщиковъ баловалась чаемъ, который заваривался въ измятомъ и закопченомъ жестяномъ чайник. Изъ-за горячей воды всегда шла жестокая война съ Спиридоновой, которая грызлась изъ-за каждой капли кипятку. Сама она пила потихоньку отъ всхъ кофей, добываемый въ город отъ знакомыхъ кухарокъ самымъ таинственнымъ образомъ.
— Что-то Петька-огородинкъ нейдетъ?— слышалось уже нсколько разъ.
Рабочіе поглядывали на свалку и ждали. Петька каждый праздникъ являлся утромъ въ гости къ Спиридоновн, угощался на ея счетъ, а потомъ ее же ругалъ на чемъ свтъ стоитъ. Это было даровое представленіе для всей казармы.
— Да вонъ онъ, легокъ на помин…
Дйствительно, на свалк показалась фигура въ пиджак, въ картуз и сапогахъ. Это и былъ лихой огородникъ Петька. Онъ шелъ, слегка пошатываясь и ухарски сдвинувъ картузъ на одно ухо. Для шика онъ пиджакъ не надвалъ въ рукава, а носилъ его въ накидку, причемъ всегда подъ мышкой таскалъ гармонику.
— Кто празднику радъ, тотъ до свту пьянъ,— замтилъ Гаврила Ермолаевъ, недолюбливавшій лихача.
Петька спустился со свалки, перешелъ капустныя гряды, саженыя разсадой, и, не доходя до казармы, заигралъ на гармоник что-то залихватское.
Ну ты, ну ты.
Гд ты, гд ты…
Особенностью Петьки, смущавшей всю казарму, было то, что онъ всегда былъ при часахъ, а въ казарм ни у кого часовъ по было. По хохоту рабочихъ Спиридоновна догадалась, какой гость жалуетъ, и обругалась въ пространство.
— Почтеніе честной компаніи!— раскланивался Петька, подходя къ казармамъ.— Каково прыгаете, братцы?
— Ничего… А ты чему обрадовался спозаранку?
— Такая линія подошла… Значитъ, на свои. Кто мн можетъ препятствовать, ежели я самъ по саб?
Лицо у Петьки было самое озорническое — круглое, румяное, насмшливое, съ безстыжими, выпуклыми, темными глазами… Впрочемъ, онъ былъ парень не злой, а такъ — питерскій забалуй.
— А гд наша любезинющая ярославская скипидарная дама?— спрашивалъ Петька, длая гримасы.— Чуть-чуть не родня: на одномъ солнышк онучи сушили…
— Перестань ты молоть-то,— оговорилъ его Гаврила Ермолаевъ.
— Я? А ежели я всего больше уважаю свой собственный характеръ?.. Вотъ сейчасъ пойду къ любезнюющей скапидарной ярославской дам поздравлять…

III.

Дальше начиналось представленіе въ обычномъ порядк. Петька отправлялся къ русской печи, гд возилась съ ухватами Спиридоновна, а за нимъ повалили толпой молодые ребята, довольные даровой потхой.
— Съ праздничкомъ, тетушка,— говорилъ Петька, снимая картузъ и держа его на отмашь.
— Какая я теб тетушка, лупоглазый?!..
— А такая, самая близкая родня: троюродная наплевать…
Вся казарма покатилась неистовымъ хохотомъ. Ужъ Петька, ужъ онъ отколетъ колнце…
— Ну, Петька, прибавь еще!— поощряли его голоса изъ толпы.
— А ежели она ругается? Только нтъ, меня не проведетъ,— продолжалъ Петька, поощренный успхомъ.— Это она вамъ, деревенщин, страшна, а я знаю весь секретъ… Любезнюющая скапидаръ-дама сердита только снаружи, какъ хорошая, старая рдька, а вся середка у нея добрая… Самой себ, значить, въ убытокъ.
Гаврила Ермолаевъ никогда не присутствовалъ при этихъ сценахъ и не позволялъ принимать въ нихъ участіе своимъ ребятамъ. Онъ зналъ, чмъ все кончится: Спиридоновна будетъ ругаться съ Петькой, а потомъ позоветъ его въ свою каморку и тамъ угоститъ водкой. Происходило что-то совершенно непонятное, тмъ боле, что въ отношеніяхъ Спиридоновны къ Петьк ршительно ничего не было дурного, да и самъ Петька не былъ дурнымъ человкомъ, кром своей дурашливости и болтовни. Такъ, зря болтаетъ парень, чтобы потрезвонить. Покончивъ балагурство, Петька въ каморк Спиридоновны долго о чемъ-то толковалъ съ ней уже серьезно, и Спиридоновна журила его, какъ путаную головку.
— Угостился?— спрашивали Петьку рабочіе, когда онъ выходилъ.
— Даже выше макушки,— отвчалъ Петька, впадая въ балагурство.
Очевидно, у него были какія-то дла со Спиридоновной, которыхъ никто не зналъ и которыя онъ покрывалъ своимъ шутовствомъ. Гаврила Ермолаевъ больше всего не любилъ, когда Петька, угостившись за счетъ Спиридоновны, усаживался гд-нибудь на завалинк и принимался разводить свои непутевые разговоры.
— Эхъ, ты, Вытебская губернія, ничего-то не понимаешь,— обыкновенно начиналъ Петька.— Вотъ камень долбить ваше дло…
— А ты самъ попробуй, Петька, да подолби…
— Гд ужъ намъ, ярославцамъ! У насъ своя линія, попроще… Мы, значитъ, около свалки стараемся. Кормилица она наша… Вотъ теперь я редиску да салатъ продавалъ, а потомъ пойдетъ огурецъ да ягода, да цвтная капуста, да томатъ… купимъ аршавскаго дешеваго овощу, помочимъ въ своей вод да за свой господамъ и продаемъ. На нашъ вкъ дураковъ хватитъ…
— А хорошо это?— спрашивалъ Гаврила Ермолаевъ: — то-есть обманомъ жить?
— Даже весьма превосходно, Гаврила Ермолаичъ. Еще старики говорили, что правдой вка не изживешь… Вдь мы не знаемъ, какъ господа-то свои деньги наживаютъ. Можетъ, еще похуже нашего…
— Ихъ грхъ — ихъ и отвтъ.
— Въ самый разъ, Гаврила Ермолаичъ, Пусть отвчаютъ и за насъ, гршныхъ… Оно ужъ по пути будетъ.
Съ Петькой было, вообще, трудно разговаривать, потому что на каждое чужое слово у него находилось десять своихъ. Гаврилу Ермолаева удивляло, что и слова-то у него были вс какія-то пустыя, какъ дождевые грибы, отъ которыхъ остается одна пыль. И все-таки молодые рабочіе слушали Петьку, разиня ротъ, и втайн вс завидовали ему.
— Пустой колосъ голову кверху носитъ,— говорилъ Гаврила Ермолаевъ, напрасно стараясь уронить нараставшій авторитетъ Петьки.
— Старичокъ-то посерживается на меня,— объяснялъ, въ свою очередь, Петька, подмигивая въ сторону Гаврилы Ермолаева.— Однимъ словомъ, деревенщина и никакого понятія, что и къ чему. Никакой настоящей ухватки… Одна темнота.
Петька глубоко презиралъ деревню и ядовито глумился и осмивалъ все, что напоминало ее, особенно деревенскую, домашней работы одежду — сермяги изъ домашняго толстаго сукна, холщевыя рубахи, пестрядиные штаны и боле всего лапти и онучи.
— Стыдно на васъ смотрть-то,— повторялъ Петька.— Просто рвань коричневая и больше ничего…
— Ты хорошъ,— спорилъ съ нимъ Гаврила Ермолаевъ,— совсмъ на господскую руку… Щеголь — хвостъ веретеномъ.
Но эти споры не приводили ни къ чему, и Гаврила Ермолаевъ чувствовалъ, что Петька забираетъ надъ нимъ перевсъ, и что его, Гаврилы Ермолаева, деревенскія правильныя слова точно мертвютъ въ этомъ зараженномъ городской свалкой воздух. Главное, жаль молодыхъ ребятъ, которые еще не вошли въ настоящій разумъ и поддавались Петькинымъ пустымъ словамъ.
До обда въ праздники время проходило особенно медленно, точно ему и конца нтъ. Гаврила Ермолаевъ все смотрлъ на небо и разсчитывалъ, куда плывутъ дождевыя тучки. Хорошо, ежели бъ въ Витебскую губернію…
Передъ обдомъ его разыскала Спиридоновна, которая вела за собой какую-то женщину, одтую по-городски.
— Вотъ твои витебскіе, Настя,— коротко объяснила Спиридоновна, тыкая пальцемъ на Гаврилу Ермолаева.
Стряпух было совстно за давешнюю свою выходку съ рубахой, и она старалась придать своему голосу нкоторую ласковость.
— Вытебскіе будете?— спрашивала незнакомка и, не дожидаясь отвта, какимъ-то лсалобнымъ голосомъ проговорила:— И я тоже вытебская… Сейчасъ-то въ кухаркахъ при господахъ стою.
Гаврила Ермолаевъ не зналъ, что ему говорить съ этой Настей и что ей отъ него нужно. Но кухарка оказалась разговорчивой и сама разсказала, изъ какого узда и волости. Оказалось, что почти сосди. Гаврила Ермолаевъ точно встрепенулся.
— Такъ, такъ, совсмъ близко отъ нашей деревни,— радостно повторялъ онъ.— Какъ тебя звать-то? Настасья Лукина? Что-то какъ будто не припомню такой…
— А давно я ушла изъ своей-то деревни, гд же упомнить.
— По какой причин ушла?
Настасья немного смутилась и, оглядвшись, прибавила:
— Такъ, бабьимъ дломъ…
— Замужъ вышла?
— Около того..
Настасья засмялась и прибавила:
— Много насъ такихъ-то… Извстно, бабы-дуры.
— Ошибочка вышла?
— Былъ такой грхъ… Ну, а сейчасъ, слава Богу, не могу пожаловаться. Живу по господамъ, восемь рублей жалованья, къ празднику подарки, ну, изъ лавочки да отъ мясника перепадаетъ иной разъ. Ничего, слава Богу… Въ банк сберегательномъ на книжк сто-сорокъ три рубля лежатъ, одежонка всякая, самоваръ свой купила…
Настасья имла сытый видъ, который красилъ ея скуластое лицо съ узкими темными глазками. И говорила она уже совсмъ по-городски, настоящими городскими словами.
— Такъ, такъ…— соглашался Гаврила Ермолаевъ, прикидывая въ ум все, что говорила Настасья.— Значитъ, на всемъ готовомъ… Потомъ, значитъ, ни дождь тебя не мочитъ ни холодъ не беретъ — сидишь, какъ тараканъ за печкой. Восемь рублей…
Эта цифра заставила его почесать въ затылк. За такую уйму денегъ другая витебская баба на готовыхъ-то харчахъ цлый бы годъ работала… Да, кругленькая копеечка. Прикинувъ въ ум все, Гаврила Ермолаевъ неожиданно спросилъ:
— Ну, значитъ, все есть, а потомъ что?
Этотъ простой вопросъ смутилъ Настасью. Она какъ-то не думала о будущемъ.
— Пока что, а тамъ ужъ какъ Богъ…
— Такъ, такъ… Конечно, все отъ Бога. Значитъ, и подарки и господскій харчъ… Тепло, поди, въ кухн-то?
— Жарко до смерти, а не то что тепло… Цлый день плита топится.
Потомъ, улыбнувшись, Настасья проговорила жалобнымъ голосомъ:
— А я-то все смотрю на васъ, какъ вы мимо нашей дачи на работу и съ работы ходите. Сразу узнала своихъ вытебскихъ… Бдно живете тамъ у себя въ деревн?
— Какъ случится… Есть и богатые мужички.
— Охъ, вотъ какъ я помню нашу-то вытебскую бдноту… Сама въ сиротств росла, досыта наголодалась, пока въ возрастъ пришла. Отецъ-то на заработки вотъ такъ же ушелъ да и не воротился домой. Пришла потомъ бумага, что его гд-то на работ землей задавило. Напринимались мы горя съ матерью, особенно по зимамъ: избенка нетопленная, со всхъ сторонъ дуетъ, одежонки — что на себ, а ли часто черезъ день… Вотъ, поглядываю на васъ и вспоминаю прежнее. Тоже свое, хоть и голодное и холодное…
Гаврил Ермолаеву хотлось еще поговорить со своей витебской бабой, но она заторопилась домой.
— Какъ-нибудь въ другой разъ заверну,— говорила Настасья, прощаясь.— Наша жизнь хоть и хорошая, а все, какъ собака, на привязи сидишь… Народу у насъ въ дом-то достаточно. Баринъ одинъ, а около него, какъ около зерна, мякины… Двухъ поваровъ держимъ, швейцара, двухъ лакеевъ, кухоннаго мужика, выздного кучера, двухъ конюховъ… Вы супротивъ самой нашей дачи работаете.
— Всмъ деревни не выберешь, Настасьюшка.
Въ голос Гаврилы Ермолаева слышались ласковыя ноты, что случалось рдко.

IV.

Утромъ по праздникамъ приходилъ въ казарму такъ называемый ‘физикъ’, который околачивался гд-то на свалк, собирая битое стекло. Это былъ типичный золоторотецъ, оборванный, опухшій отъ пьянства и какъ-то по-пьяному нахальный. ‘Физикъ’ былъ все-таки необходимымъ человкомъ, потому что писалъ письма для всей казармы,— изъ шестидесяти рабочихъ грамотныхъ было всего пять человкъ, да и т едва умли подписать свою фамилію. Учились грамот, а потомъ забыли.
Написать письмо и отправить его, особенно денежное, составляло цлую исторію. Чего стоило итти на почту, ждать тамъ очереди и часто возвращаться домой ни съ чмъ, потому что пьяный физикъ или адресъ напутаетъ, или сумму отправляемыхъ денегъ поставитъ не ту, или вложитъ въ конвертъ чужое письмо. Сегодня физикъ пришелъ позже обыкновеннаго и привелъ съ собой со свалки другого золоторотца, котораго отрекомендовалъ ‘химикомъ’.
— Мы сосди,— объяснялъ онъ:— онъ живетъ гд день, гд ночь, а я насупротивъ него.
Однимъ словомъ, Спиридоны-повороты, лишенные столицы,— глумился огородникъ Петька.
Физикъ и химикъ не обращали на насмшки никакого вниманія. Оба тряслись со вчерашняго перепоя и ждали опохмолья, чтобы руки не такъ дрожали. Изъ-за этого вышло маленькое недоразумніе: одному физику полагалась сороковка водки, а тутъ еще давай сороковку и химику. Рабочіе потолковали и согласились: въ четыре руки работа пойдетъ споре.
— Пишутъ въ два пера, а длежка не спора,— язвилъ огородникъ Петька, считавшій своимъ долгомъ издваться надъ золоторотцами каждый разъ.— Господинъ физикъ, позвольте узнать, въ какомъ смысл вашъ уважаемый пріятель и другъ называется химикомъ?
— А вотъ сейчасъ…— равнодушно отвтилъ физикъ, наливая дрожавшейрукой водку.— Химикъ, докажи имъ, что ты дйствительно есть настоящій химикъ…
Химикъ взялъ стаканъ водки, опрокинулъ его какъ-то особенно быстро и вмсто закуски взялъ щепоть соли и вынюхалъ ее, какъ нюхаютъ табакъ. Этотъ маневръ заслужилъ общее одобреніе, и послышались голоса:
— Что взялъ, Петька? Осрамилъ тебя химикъ.
— Онъ и стекломъ уметъ закусывать,— предлагалъ физикъ.
— Ну, ужъ это вы оставьте!—вступилась подвернувшаяся Спиридоновна.— Видывали достаточно, какъ рюмки да стаканы зубами-то разгрызаютъ…
Она отняла стаканъ и утащила его къ себ въ каморку. Бутылка была пустая, и золоторотцы приступили къ работ. По условію, они за каждое письмо получали по три копейки, конечно, на хозяйской бумаг. Оказалось, что химикъ, вызвавшій сначала нкоторое подозрніе, писалъ и лучше и быстре, что сейчасъ же было оцнено по достоинству и поставлено на видъ физику.
— У меня слогъ краснорчиве,— оправдывался тотъ.
— Да, совсмъ другой коленкоръ!— подтвердилъ огородникъ Петька, у котораго явилась счастливая мысль поссорить золоторотцевъ и довести ихъ до драки.
У Петьки былъ цлый рядъ выраженій, которыя производили на деревенщину особенное впечатлніе, какъ неопровержимое доказательство высшей культуры: ‘не тотъ коленкоръ’, ‘неглеже съ отвагой’, ‘рвань коричневая’, ‘антикъ съ гвоздикой или англійское съ мыломъ’, и т. д.
Золоторотцы усердно проработали до самаго обда, причемъ химикъ написалъ двумя письмами больше, чмъ физикъ, слдовательно получилъ больше на 6 копеекъ, чмъ и воспользовался Петька, чтобы стравить ихъ. Но его планъ не удался благодаря вмшательству Спиридоновны, всегда заступавшейся за несчастненькихъ.
— Ужъ съ кого взыскивать-то, прости, Господи!— ворчала она, отталкивая Петьку.— Совсти въ теб нтъ, лупоглазый…
Спиридоновна какъ-то особенно хорошо и просто умла жалть этихъ ‘лишенныхъ столицы’ и потихоньку совала имъ какую-нибудь закуску. Конечно, они отчаянные пропойцы, а какъ ихъ судить, ежели и безъ того ихъ Богъ убилъ… Въ праздники она усаживала физика за артельный столъ, хотя ей за это и доставалось отъ хозяина. Такъ было и сегодня, причемъ опасность хозяйскаго нагоняя поднималась вдвое: два лишнихъ рта. Рабочіе ничего не имли, когда съ ними обдалъ физикъ, но при случа всю вину сваливали на Спиридоновну. Это было страшное малодушіе со стороны большой артели, вызывавшее въ Спиридоновн еще большую жалость.
Нсколько разъ Спиридоновна съ азартомъ нападала на Гаврилу Ермолаева.
— Ты-то что молчишь? Небось, вс вы мастера за кухаркину спину прятаться… Гд васъ надо, такъ вы вс языкъ проглотили.
— Оно, конечно, тово…— сбивчиво бормоталъ Гаврила Ермолаевъ, почесывая въ затылк.— Это ты правильно, Спиридоновна… Оно, конечно, по человчеству ежели судить…
— То-то правильно, а самъ передъ хозяиномъ въ кусты… Разв такіе настоящіе мужики бываютъ, чтобы за бабу прятаться? Экая бда, подумаешь, что лишеннаго столицы артель накормила…
— Оно, конечно, Спиридоновна, ежели разсудить… А кто ихъ знаетъ, кто они такіе? Еще чего бы не вышло…
— Какіе такіе? Можетъ, получше насъ съ тобой… Такая болсть въ человка входитъ.
— Отъ себя болсть-то. За свои деньги не покупаютъ въ кабак…
— А ежели ихъ кто-нибудь испортилъ? Разв я побгу въ кабакъ, ежели у меня все правильно?.. Сосетъ ихъ, сказываютъ, такой блый червякъ,— вотъ и бгутъ въ кабакъ. А ты осудилъ — грхъ-то и вышелъ на теб.
Гаврила Ермолаевъ только почесывалъ въ затылк и не спорилъ. Причинъ невмшательства у него было дв: первая — вообще не вмшиваться въ чужія дла, а вторая — онъ никакъ не могъ понять всхъ этихъ лишенныхъ столицы, которые околачивались на свалк. Кто они такіе? откуда? какъ дошли до своего настоящаго положенія? почему не могутъ остепениться и работать, какъ вс другіе?
Конечно, и у нихъ въ деревн были свои пропойцы: солдатъ Ефимъ, купецъ Евсеичъ, еще два-три человка. Да, они пили, но не доходили до такого униженія и позора, какъ промышлявшіе на свалк золоторотцы, напоминавшіе собой какіе-то человческіе отбросы. Ежели повихнулся въ деревн солдатъ, у котораго и хозяйство нарушено, и жена убжала, и самъ онъ отвыкъ отъ крестьянской работы,— все это понятно. А тутъ, взять того же физика,— что такое? Самъ себя человкъ потерялъ — и все тутъ. Въ душ Гаврилы Ермолаева просыпалось тяжелое и недружелюбное чувство ко всмъ этимъ потеряннымъ людямъ, которые, вдобавокъ еще, почти вс были грамотными. Онъ подолгу наблюдалъ приходившаго въ казарму физика и пробовалъ съ нимъ заговаривать, причемъ получались удивительные результаты,— именно, самъ физикъ нисколько не считалъ себя потеряннымъ человкомъ.
— А вотъ брошу пить и другимъ человкомъ буду,— увренно говорилъ физикъ.
— И брось..
— И брошу… Надоло… Думаешь, сладкая наша жизнь?..
— Сами виноваты, что довели себя до этого…
Физикъ какъ-то смшно моталъ своей головой, въ которой вчно бродили видные пары, и говорилъ:
— Ежели бы я не бросилъ службу… Да… Гордъ я, а тутъ меня начали прижимать по служб. Другимъ награда къ Рождеству, а мн нтъ ничего… Потомъ, чмъ другіе лучше меня?
— Какая служба-то была?
— А такая… По письменной части… Это для васъ мы — золоторотцы, т.-е. пропащіе люди, а вы не понимаете того, что тутъ и купцы, и доктора, и инженеры,— всякаго жита по лопат. Вотъ какая компанія, можно сказать… Отдай все!
— Какіе же вы люди, ежели работать не умете? Разв это работа — на свалк кости да тряпье да стеклышки подбирать?
Полная нетрудоспособность золоторотцевъ возмущала Гаврилу Ермолаева до глубины души. Какая тутъ работа, когда вся сила пропита по кабакамъ да по трактирамъ?.. А сколько такихъ ‘лишенныхъ столицы’ брело по шоссе изъ Питера безъ конца-краю!.. Идутъ, выпрашиваютъ милостыню, а гд плохо лежитъ — и скрадутъ что-нибудь. И такихъ пропащихъ людей, какъ сказываютъ, въ Питер большія тысячи. Что же это такое?..

V.

Праздничные обды въ казарм всегда были веселые. Подавались щи съ солониной и крутая пшенная каша съ прогорклымъ саломъ. Иванъ Семеновъ гордился, что его артель стъ убоину, а въ каш ложка стоитъ. Это не то, что у огородника Тихоныча, гд подадутъ пустыхъ щей да картошки — вотъ и весь праздникъ.
И нынче было въ казарм, какъ всегда. Рабочіе разсаживались на три стола. Нашлось мсто и физику, и химику, и озорнику Петьк.
‘Ишь, дармоды, точно за свое садятся!— подумалъ Гаврила Ермолаевъ, недружелюбно посматривая на золоторотцевъ.— Вотъ ужо придетъ Иванъ Семеновъ, такъ онъ вышибетъ изъ Спиридоновны вс потроха’.
Спиридоновна и сама то же думала. Ну, Петька еще увернется какъ-нибудь и физикъ тоже, а химикъ подведетъ наврно. Опасенія Спиридоновны оправдались очень скоро, именно, когда въ казарм неожиданно появился самъ Иванъ Семеновъ. Онъ вошелъ не тмъ ходомъ, черезъ который ходили вс рабочіе, а маленькой дверкой около печи. Первымъ увидлъ его лихой огородникъ Петька и усплъ выскочить на улицу. Физикъ во-время замтилъ это и юркнулъ подъ столъ. Одинъ химикъ ничего не видлъ и не слышалъ, потому что всецло занятъ былъ дой. Иванъ Семеновъ чутьемъ слышалъ присутствіе чужого человка въ казарм, поэтому прямо подошелъ къ оторопвшему химику, положилъ ему руку на плечо и проговорилъ:
— Это еще что за образъ?
Химикъ совершенно растерялся. Онъ стоялъ передъ подрядчикомъ потный и красный, съ отдувшейся щекой, за которой застрялъ кусокъ подрядчиковой убоины. Рабочіе вс притихли. Молодые парни сдерживали смхъ, чтобы но выдать лежавшаго подъ столомъ физика. Кое-гд мелькнувшія улыбки взбсили Ивана Семенова, и онъ сначала обругалъ всхъ, а потомъ накинулся на Спиридоновну.
— Ты это что же смотришь, кувалда? Вотъ имъ смшно, какъ ты хозяйское добро травишь всякимъ прощелыгамъ… Обязанъ разв я всю свалку кормить? Одинъ такой образъ сколько сожретъ.
Спиридоновна сначала чувствовала себя виноватой и даже хотла пустить слезу, а потомъ, когда Иванъ Семеновъ очень уже наслъ на нее одну, въ свою очередь разсердилась.
— Да ты что на меня-то накинулся, Иванъ Семеновъ? Кому письмы-то писалъ цльное утро вотъ этотъ самый образъ?!.. Небось, вс молчать и уши прижали… А мн что, не велика корысть, что голоднаго человка покормила. Вся тутъ,— нечего съ меня взять!..
— Да ты что подворотню-то растворила?!..— заоралъ Иванъ Семеновъ, топая ногами.— Да я тебя сейчасъ, какъ кошку — за хвостъ да объ стну!
— Меня?!.. Руки коротки…— Снявъ передникъ и бросивъ имъ въ хозяина, Спиридоновна проговорила:— Вотъ теб хомутъ и дуга, а я теб не слуга…
— Ай-да Спиридоновна, молодецъ!— послышался въ дверяхъ казармы ласковый старческій тенорокъ.— Хорошо ты разговариваешь съ хозяиномъ… форменно!.. Ахъ, лягушка тебя заклюй!..
Вс оглянулись. Въ дверяхъ стоялъ огородникъ Ефимъ Тихонычъ, сденькій, благообразный старичокъ, извстный у ягодницъ и копорокъ подъ кличкой ‘пирожника’. Одна нога у Ефима Тихоныча была короче, и онъ ходилъ, опираясь на палку, что придавало ему еще больше старческаго благообразія. Съ Иваномъ Семеновымъ онъ состоялъ въ давнишней дружб. Изъ-за спины Ефима Тихоныча выставлялась улыбавшаяся и подмигивавшая рожа Петьки. Иванъ Семеновъ немного смутился, а потомъ топнулъ ногой на Спиридоновну и проговорилъ:
— Брысь подъ печку, скипидаръ!..
Ивану Семеновичу не нравилось вообще, что Тихонычъ ходитъ къ нему въ казармы и точно подглядываетъ. Мало ли что по семейному длу выйдетъ въ другой разъ, какъ сегодня, напримръ! А тутъ еще зубоскалъ Петька присунулся.
— Ты чего здсь потерялъ, путаникъ?— накинулся онъ на Петьку, здороваясь съ улыбавшимся Ефимомъ Тихонычемъ.
— А мы, значитъ, съ хозяиномъ…— бойко отвтилъ Петька, встряхивая головой.— Всякое, значитъ, уваженіе господину хозяину…
Ефимъ Тихонычъ всегда улыбался, поглаживая сденькую козлиную бородку.
— Ну, Иванъ Семеновъ, а я къ теб пришелъ,— говорилъ снъ, оглядывая казарму.— Дай, думаю, зайду,— можетъ, хозяинъ дома. Да въ самую пыль и попалъ… А мн какъ разъ до твоей Спиридоновны дльце есть.
Прихрамывая, Тихонычъ отправился въ кухонную коморку, гд Спиридоновна сидла у стола и голосила.
— Ну, будетъ теб!— ласково проговорилъ старикъ, хлопая ее по жирной спин.— Москва слезамъ не вритъ…
— Отстань, пирожникъ!..
— А ты не брыкайся… Дло есть.
— Знаемъ твои-то дла… Отваливай!
Тихонычъ прислъ на лавочку къ окну, оглядлъ каморку — это была его привычка все оглядывать,— благочестиво вздохнулъ и, подавая Спиридоновн серебряный рубль, проговорилъ дловымъ тономъ:
— На вотъ теб… На дорог нашелъ.
Спиридоновна сердито посмотрла на ласковаго старичка и, не принимая рубля, отвтила:
— Видно, Мотька опять дуритъ?
— И не говори!.. Совсмъ сбсилась двка!.. На стну лзетъ…
— Ну, а чего смотритъ твоя-то Аниса? И укоротила бы… Большую волю далъ Мотьк, вотъ она и дуритъ…
— Главное, срамитъ передъ всми. Такую тнь напустила… И всякія слова выговариваетъ. А что касаемо Анисы, такъ она тоже вполн себя круглой дурой обозначила… Пень березовый!
Спиридоновна взяла рубль, вытерла глаза и отвтила уже дловымъ тономъ:
— Ужо вечеркомъ заверну… Двка-то вонъ какая карактерная! Не по себ дерево согнулъ…
Тихонычъ продолжалъ угнетенно вздыхать и какъ-то жалостливо моргалъ глазами. Конечно, Спиридоновна утихомиритъ, ежели взялась. Не чета полоротой Анис. Со Спиридоновной у него дла велись не одинъ годъ, и она его постоянно выручала. Смотрть, такъ дерево деревянное, а какъ уметъ глупыхъ копорокъ разговорить! Вдь совсмъ глупыя слова говоритъ, а т ее слушаютъ, какъ овцы.
— А съ Иваномъ Семеновымъ я поговорю,— заискивающе говорилъ Ефимъ Тихонычъ, поднимаясь.— Такъ онъ пыль-то напустилъ зря…
— Змй онъ, вотъ что!— опять заголосила Спиридоновна.— Я тутъ какъ двужильная лошадь вытягиваюсь, а онъ убогому человку пожаллъ корочки… Прямо змй.
— Ладно, ладно, я поговорю…
Иванъ Семеновъ очутился въ довольно глупомъ положеніи, пока шли эти переговоры. Когда Тихонычъ вышелъ, онъ сейчасъ же потащилъ его изъ казармы.
— Пойдемъ въ трактиръ, чайку попьемъ,— говорилъ онъ, не глядя на проходившую мимо Спиридоновну.
Когда они отошли шаговъ двадцать, въ казарм раздался общій хохотъ.
— Ахъ, подлецы! это они надо мной хохочутъ…— озлился опять Иванъ Семеновъ, повертывая назадъ.
— Оставь, брось!..— говорилъ Тихонычъ, подхватывая его подъ руку.— Это мой Петька какое-нибудь колно выкинулъ. Отъ него станется, отъ идола…
Иванъ Семеновъ ошибался. Вся казарма хохотала не надъ нимъ, а надъ вылзавшимъ изъ-подъ стола физикомъ. Петька, дйствительно, не удержался и выкинулъ колнце.
— Изволили на кульерскомъ позд пріхать, ваше высоко-ничево?— говорилъ онъ, раскланиваясь съ физикомъ.— Значитъ, мы вмст хали, только я въ другой вагонъ ушелъ.
Посл обда наступало самое скучное время. Рабочіе постарше укладывались спать, а молодежь уходила въ городъ погулять и на людей посмотрть. Гаврилу Ермолаева самъ по себ городъ совершенно не интересовалъ — что же, городъ какъ городъ,— а онъ уходилъ къ желзнодорожной станціи и выстаивалъ у желзнодорожнаго полотна цлые часы въ какомъ-то оцпенломъ состояніи. Дачные позда неслись мимо него каждые полчаса — одни въ Питеръ, другіе изъ Питера. Въ окна смотрла разряженная по-праздничному публика, а Гаврила Ермолаевъ чувствовалъ себя такимъ жалкимъ ничтожествомъ. Сколько каждая машина проволочетъ такихъ господъ — и не сосчитаешь. Вс нарядные, вс богатые, вс счастливые. И откуда только столько богатаго народу берется? И за машину заплати, и извозчику заплати, и за дачу заплати, и въ буфет заплати… Деревенская ариметика Гаврилы Ермолаева здсь кончалась, какъ онъ ни прикидывалъ въ ум и ни старался хоть приблизительно подсчитать летвшее мимо него на всхъ парахъ богачество. Ему длалось даже какъ-то страшно. Одна машина сколько дровъ сожретъ въ одинъ конецъ…
Нсколько разъ Гаврила Ермолаевъ длалъ попытку пробраться на вокзалъ, чтобы посмотрть на настоящихъ господъ вблизи, но его гналъ жандармъ.
— Куда прешь, сиволапый?!..
Потомъ уже научилъ его пьянепькій стрлочникъ, что нужно итти въ третій классъ,— оттуда никто не прогонитъ. Гаврила Ермолаевъ такъ и длалъ теперь каждый праздникъ. Обойдетъ вокзалъ и черезъ третій классъ выйдетъ на платформу. Сегодня онъ тоже ушелъ туда и сидлъ часа три.
— И куда только, подумаешь, народъ детъ?— заговорилъ онъ съ однимъ мужичкомъ, робя и стсняясь.
— Куда нужно, туда и дутъ,— нехотя отвтилъ тотъ, а потомъ оглядлъ Гаврилу Ермолаева и прибавилъ,— Не здшній будете?
— А мы Витебской губерніи, значитъ…
— Мостовщики или камобойцы?
— Камобойцы…
— Значитъ, все для васъ удивительно?
— Какъ есть ничего не понимаешь…
Мужичокъ засмялся и, тряхнувъ головой, прибавилъ:
— Вотъ то-то вы, деревня!.. Поди, думаете, что все господа да все богатые по машин дутъ? А у другого барина только и капиталу, что на себ… Видъ на себя господскій принимаетъ — вотъ и вся музыка. И даже сколько угодно… Прямо сказать, прохвосты есть. Одинъ баринъ такъ-то вотъ мн рупь семь гривенъ не заплатилъ да и за дачу тоже. А смотрть — баринъ… И цилиндра на немъ, и перчатки, и тросточка, и трухмальная рубаха…
Гаврила Ермолаевъ слушалъ и не врилъ. Одна одежда на барыняхъ чего стоитъ. На каждой кофта, ботинки, платье,— небось, въ лавк-то даромъ ничего не дадутъ… Все купи да купи… У господъ, почитай, у каждаго золотые часы,— и это денегъ стоитъ. И вс торопятся, точно на пожаръ. Между прочимъ, Гаврила Ермолаевъ видль, какъ по платформ торопливо пробжалъ Ефимъ Тихонычъ: бжитъ, а самъ оглядывается. Потомъ въ толп мелькнула красная рожа Спиридоновны. Она нагнала ‘пирожника’ и что-то шепнула ему.
‘Охъ, грхи!..— подумалъ Гаврила Ермолаевъ, наслышанный о ‘пирожник’ и его длахъ.— Недаромъ наша Спиридоновна вертитъ хвостомъ’.
Вечеромъ въ казарм все шло своимъ чередомъ. Петька игралъ на гармоник, кто-то плясалъ босикомъ, взбрасывая кверху руками, потомъ тренькала балалайка, потомъ горланили свои деревенскія псни. Праздникъ закончился жестокой дракой озорника Петьки съ ‘двоюроднымъ солдатомъ’, который приходилъ къ Спиридоновн. Солдатъ былъ гвардеецъ, высокій и сухой въ кости, и почти всегда молчалъ, а Петька его по своему озорству задиралъ. Выведенный изъ терпнія ‘двоюродный солдатъ’ какъ-то необыкновенно ловко схватилъ Петьку, бросилъ его о-земь и пиналъ ногой. Петька отчаянно кричалъ, а солдатъ продолжалъ молчать. Его звали Ильей, и онъ обиралъ Спиридоновну до послдней копейки.
Лежа на нарахъ, Гаврила Ермолаевъ думалъ:
‘А наврно завтра дождичкомъ хватитъ… Вотъ бы хорошо-то!’

VI.

У Спиридоновны были постоянныя дла со свалкой, т.-е. съ работавшими на ней золоторотцами, и всевозможнымъ бабьемъ, работавшимъ у самой свалки на огородахъ, гд царилъ хромой ‘пирожникъ’. У себя дома она цлый день вертлась колесомъ, потому что везд нужно было управиться и поспть одной, и удосуживалась только вечеркомъ, когда старики укладывались спать и около казармы галдла одна молодежь. Сегодня она особенно торопилась уйти на огороды къ Анис, но пришелъ проклятый солдатъ и поднялъ драку съ Петькой. Они дерутся, а худая слава на Спиридоновну. Еще Иванъ Семеновъ узнаетъ. Чтобы избавиться отъ солдата, который посл драки пришелъ къ ней въ каморку, она сунула ему полученный отъ ‘пирожника’ рубль и проговорила:
— На, подавись, ненасытная утроба!
Солдатъ молча взялъ деньги, погрозилъ ей кулакомъ и ушелъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ убрался во-время, потому что изъ города вернулись подгулявшіе рабочіе и, когда узнали, какъ солдатъ раздлалъ огородника Петьку, подняли шумъ.
— Ишь тоже выискался, солдатская кислая шерсть!.. А вы кого смотрли, ребята? Въ колья его… Не тронь Петьку у насъ!.. Петька всю казарму веселитъ,— не дадимъ его въ обиду…
Нашлось нсколько охотниковъ бжать за солдатомъ вдогонку и побить его.
— Подождите слдующаго праздника,— уговаривали пьяныхъ серьезные мужики.— Самъ придетъ въ казарму. Тогда видно будетъ…
Досталось отъ галдвшихъ рабочихъ и на долю Спиридоновы. Зачмъ, старая кожа, двоюроднаго солдата подманиваетъ? Любитъ съ солдатами хороводиться, такъ и подставляй свои бока. Пусть только придетъ, крупа несчастная!.. Спиридоновна слышала, какъ грозятся рабочіе на солдата, и про себя даже радовалась. Охъ, хорошо было бы, ежели бы его поучили, да такъ поучили, чтобы онъ и дорогу въ казарму забылъ!.. Солдаты вообще обижали кухарокъ и горничныхъ, выматывая изъ нихъ послдніе гроши. Фасонъ везд былъ одинъ. Сначала все какъ будто и по-хорошему: и такая и сякая, выйду изъ службы — женюсь. Молодыя двушки охотно врили этимъ общаніямъ, да и бабы постарше тоже. За свои лестныя слова солдатъ получалъ угощеніе, потомъ подъ случай прихватывалъ деньжонокъ взаймы, а потомъ ужъ безъ стыда и совсти забиралъ и все жалованье, какъ свое. Такъ было и со Спиридоновной, которая ужъ четвертый годъ платила своему солдату ‘дикую пошлину’.
Подъ этими впечатлніями она, накинувъ старую шаль, въ сумерки прибжала на свалку къ Анис, которую рабочіе въ шутку называли: ‘копорская мать-честна’. Отъ волненія Спиридоновна расплакалась и разсказала Анис вс свои бды.
— Охъ, и не говори!— жалла Аниса, качая своей сплющенной на вискахъ, какъ у щуки, головой.— Охъ, много ихъ, иродовъ, развелось!.. Недаромъ молвится, что у каждой бабы седьмая часть солдату принадлежитъ.
— Вотъ ужо моего-то сахара выучатъ…— повторяла Спиридоновна.— Витебскіе смирные, а есть олончане… Т выворотятъ на оборотъ.
Аниса была рябая и длинноносая баба со впалой грудью. Она постоянно умирала отъ какой-нибудь болзни и работала за четверыхъ, какъ Спиридоновна. Жила она у ‘пирожника’ уже лтъ семь и каждый годъ собиралась отходить, а потомъ смилуется и останется. Со Спиридоновной у нея были свой давнишнія бабьи дла, неизсякаемымъ источникомъ которыхъ служила свалка.
У ‘пирожника’ было около свалки громадное дло, выросшее годами. Онъ и свалку арендовалъ и постепенно развелъ подъ ней свои огороды, сначала капустный, потомъ овощныя, наконецъ ягодный. Кругомъ свалки кормились сотни людей. На мокромъ мст, куда отъ свалки шелъ стокь, заведены были капустпью огороды, дававшіе самую врную прибыль, они выходили къ рабочей казарм, и работа на нихъ шла только ранней весной и поздней осенью, а все лто было тихо,— капуста сама растетъ на сыромъ мст. Овощной огородъ былъ разбитъ уже по ту сторону свалки, гд у ‘пирожника’ была устроена своя конторка, т.-е. избушка на курьихъ ножкахъ, обставленная со всхъ сторонъ какими-то сарайчиками и амбарушкамн. Овощь любитъ мсто посуше, и мсто было выбрано для него на окончательно освшей и высохшей старой свалк. Земля была хорошая, хотя овощь и родился годомъ, потому что, какъ говорилъ ‘пирожникъ’, ‘такой ужъ климатъ сурьезный’. Годами овощь давалъ большіе барыши, а годами концы съ концами дай Богъ свести. Еще меньше давалъ дохода ягодный огородъ, который начинался сейчасъ же за овощнымъ, но у Ефима Тихоныча была къ нему какая-то особенная слабость.
— Кормилица моя!— говорилъ Ефимъ Тихонычъ про свою свалку.— Да и другіе протчіе народы около нея же прокормятся. А вотъ ягодка меня стъ,— не могу на нее потрафить. Любезное самое дло, кажется, аккуратное, а видно, ягодка-то по выбору кормитъ, не то, что капустка-матушка, которая безъ разбору всхъ воспитываетъ.
Около ‘конторки’ рядами вытянулись парники и гряды со всевозможнымъ овощемъ, кром картофеля, который свалочной жирной земли ‘не уважалъ’. Отдльно горбились изъ земли длинные погреба, гд хранился овощь.
У Анисы въ конторк была отгорожена небольшая кухонька, гд она и орудовала. Ефимъ Тихонычъ насчетъ пищи былъ строгъ и не баловалъ рабочихъ.
— Первое дло, у меня больше бабы, баб много сть вредно,— объяснялъ онъ.— А вторая причина — работа у меня легкая, не то, что у Ивана Семенова. Капусту-то поливать — не камень долбить.
Рабочіе за-глаза ругали его скаредомъ и подолгу не заживались, кром пяти-шести человкъ, какъ лихой разносчикъ Петька, которому и у ‘скареда’ жилось хорошо, потому что онъ наживалъ на сторон.
— Видла нашего-то?— спрашивала Аниса, раздувая самоваръ.
— Какъ же, быль у меня сегодня,— нехотя отвчала Спиридоновна.— Рупь подарилъ… А я его, рупь-то, своему проклятущему солдату стравила, только бы уходилъ. Ужъ такъ мн жаль этого самаго рубля, такъ жаль!..
Доканчивая послднія слова, Спиридоновна поняла, что сболтнула второпяхъ лишнее. Аниса, хоть и глупая, а тоже счетъ деньгамъ вотъ какъ отлично знаетъ. Да и обидно ей, что Ефимъ Тихонычъ стороннимъ куфаркамъ деньги швыряетъ. Чтобы поправиться, Спиридоновна прибавила:
— Еще съ прошлаго года общалъ подарить твой-то скаредъ, ну, а деньги-то и вышли совсмъ не къ числу.
Аниса только ухмыльнулась. Она страдала недовріемъ къ роду человческому вообще, а слова-то у Спиридоновны, какъ изъ проткнутаго мшка сухой горохъ, сыплются. Угошая гостью, Аниса и вида не подала, что знаетъ, зачмъ эта птица прилетла, и, только выпивъ чашекъ десять чаю, проговорила:
— А у насъ-то, у насъ-то что только и длается, Спиридоновна!..
— Слышала я стороной, что будто у васъ Мотька бунтуется. Какъ-то видла ее у тебя-то: блокуренькая такая и веснушки на носу…
— Она самая и есть…
— Ничего, гладкая двушка, какъ огурчикъ. Хоть бы и не въ копоркахъ быть…
— Еще вымостится, дай срокъ, и намъ всмъ носъ утретъ. Ужъ двка, однимъ словомъ…
Аниса сдлала скорбное лицо и прибавила уже шопотомъ:
— Припадочный до бабъ нашъ-то Тихонычъ, даромъ что сденькій. Ну, и вышелъ такой грхъ… Не впервой это, положимъ, да Мотька-то вонъ какая занозистая оказалась. Такъ на стну и лзетъ… ‘Я, гритъ, и до суда дойду, ежели что’. Вотъ она какая!..
Спиридоновна молчала, покачивая головой, а когда Аниса разсказала все, проговорила:
— Оно, дйствительно… Мало ли грха по огородамъ бываетъ. Грхъ-то не по лсу ходить, а по людямъ, да еще добрыми-то людьми какъ вникомъ, трясетъ. Ужо мн бы поговорить съ Мотькой этой самой…
— Невелико кушанье,— сейчасъ позову. Наши копорки въ сара спятъ…. У васъ-то казармы,— все-таки тепло, а у нашего Тихоныча не разгуляешься. ‘Бабамъ, гритъ, холодъ въ самую пользу’… Угловатый старичонка!.. Такъ я ее позову…
Оставшись одна, Спиридоновна раздумалась, припоминая прежніе случаи. Сколько она съ этой самой свалки двокъ въ городъ переправила и людьми сдлала. А и весь-то разговоръ: десять рублей. Да и т еще получить надо.
Мотька скоро явилась. Это была блокурая плотная двушка съ еще не остывшей деревенской красотой. Она была въ какой-то дурацкой желтой кофт и босая. Переминаясь съ ноги на ногу, она исподлобья смотрла на Спиридоновну. Аниса политично вышла изъ комнаты. Спиридоновна оглядла Мотьку съ ногъ до головы и точно про себя замтила:
— Такъ ты и есть Мотька? Какъ есть патретъ…
Мотька молчала. Блокурые спутанные волосы лзли ей на глаза, и она ихъ оправляла привычнымъ взмахомъ руки.
— Да, какъ есть патретъ,— думала вслухъ Спиридоновна и прибавила уже ласковымъ тономъ:— Ну, садись рядкомъ, птаха, да поговоримъ ладкомъ…
Стоя въ сняхъ и потирая отъ холода одной босой ногой другую, Аниса слышала, какъ завыла Мотька и какъ заговаривала ее Спиридоновна, заговаривала ровно, увренно и спокойно, точно повторяла хорошо выученный урокъ. Потомъ Мотька совсмъ смолкла, а Спиридоновна все говорила и говорила, точно журчалъ ручеекъ.
‘Ну и баба!— удивлялась Аниса.— Не баба, а, прямо, приворотное зелье. Вонъ какъ зачитала Мотьку…’
Анис наконецъ надоло стоять въ сняхъ, да она и прозябла порядкомъ. Когда она вернулась, то увидла, какъ Спиридоновна обнимала сидвшую рядомъ съ ней на лавк Мотьку и наговаривала:
— Не ты первая, не ты послдняя такая-то, двушка… Охъ, много васъ тутъ по огородамъ околачивается! А потомъ: ‘Голубушка Спиридоновна, выручи!’. Что же подлаешь, и выручаешь… Много хлопотъ, а какъ не выручить! Потомъ этакія-то подобныя дуры Спиридоновну вотъ какъ благодарятъ… Ну, примрно, такъ скажемъ, къ Михайлову дню это самое наше дло выршится…
Мотька закрыла глаза рукой и всхлипывала.
— Перестань!— уговаривала ее Спиридоновна.— Поговорка такая есть, что безъ стыда лица не износить, а другая, пожалуй, и почище поговорка-то: ‘Бываетъ и на старуху проруха, и на двушку бабій грхъ’. Такъ я говорю?
Аниса стояла и только удивлялась, откуда это у Спиридоновны слова берутся. Какъ по-писаному, такъ и отчитываетъ.
—Это ежели въ деревн съ двушкой грхъ случится,— не унималась Спиридоновна, ну, хоть въ прорубь головой. Сами деревенскія и отлично это самое дло можемъ понимать… А Питеръ великъ,— никто-то тебя не знаетъ, никому-то дла до тебя нтъ, и все для тебя ужъ готово. Ты еще не подумала, а ужъ тамъ все приготовлено… Прямо изъ родильнаго дому дитя сдадимъ въ воспитательный, въ лучшемъ вид, а потомъ я тебя на такое мсто кормилкой опредлю…
Дальше Спиридоновна по пальцамъ начала выкладывать, сколько кормилки полагается у господъ всякаго добра: и мамошные сарафаны, и кокошникъ, и душегрй, и полдюжины всякаго блья, и сундукъ, а жалованье само собой. Да еще какъ господа-то будутъ ухаживать: хорошо ли стъ кормилка, да хорошо ли спитъ, да не скучно ли ей. Масленица, а не житье.
— Ну, оболванишься около господъ въ лучшемъ вид,— развивала свою мысль Спиридоновна,— а тамъ ужъ скатертью дорога. Одежда всякая выправлена. деньжонки въ рукахъ,— куда хочешь, туда и повернешься. Бога будешь потомъ молить.
Мотька затихла и слушала все, сонно мигая опухшими отъ слезъ вками.

VII.

Самыми тяжелыми днями были понедльники и вообще дни посл праздниковъ. Вся казарма просыпалась позже обыкновеннаго, рабочіе одвались долго и нехотя, слышалось кряхтнье и оханье, сказывалось вчерашнее похмелье, и корявыя руки долго чесали лохматыя головы. Особенно долго происходило обуванье. Обувь вообще являлась больнымъ мстомъ въ жизни всей казармы, особенно для пришлыхъ изъ деревни рабочихъ. Они приходили въ своихъ деревенскихъ лаптяхъ и калишкахъ, и только у рдкихъ, какъ у Гаврилы Ермолаева, были сапоги. Для молодыхъ деревенскихъ парней сапоги являлись завтной мечтой, какъ для племянниковъ Гаврилы Ермолаева. Впрочемъ, для камобойцевъ сапоги имли значеніе только въ праздникъ, а на работу выходили только въ калишкахъ, обертывая ноги толстыми онучами. Послднее было необходимо, потому что разбиваемый молотомъ въ мелкую щебенку камень приходилось придерживать ногами. Съ непривычки Мишутка и Спирька часто попадали молотомъ, вмсто камня, по ног.
Въ послпраздничный день Гаврила Ермолаевъ былъ особенно строгъ и не давалъ своимъ проклажаться безъ пути. Онъ точно хотлъ наверстать потерянный ради праздника рабочій день.
— Теперь дядя-звздочетъ зарядилъ пилить на цлый день,— ворчалъ черноволосый Мишутка.
Племянники боялись дяди и про себя называли его звздочетомъ, потому что старикъ постоянно присматривалъ небо — какъ идутъ облака, откуда дуетъ втеръ, гд поманиваетъ дождичкомъ. Но Гаврила Ермолаевъ про себя очень жаллъ племянниковъ, которые были еще молоды для тяжелой камобойной работы. ‘Кость еще въ нихъ была жидкая’,— какъ объяснялъ про себя старикъ дтское безсиліе.
Гаврила Ермолаевъ работалъ со своей артелью на городской площади, гд былъ разбитъ небольшой садикъ. Вокругъ зеленой садовой ршетки еще съ зимы были заготовлены саженки бутоваго камня, который нужно было разбить въ щебенку. Мсто артели выходило какъ разъ противъ богатой дачи, гд жила витебская кухарка Настя. Еще раньше Гаврила Ермолаевъ видлъ ее десятки разъ, какъ она, по-городски, накинувъ шаль какъ-то на одно плечо, ходила въ мелочную лавочку и подолгу толковала гд-нибудь на углу съ другими кухарками.
— Этакое кошачье житье этимъ самымъ куфаркамъ!— возмущался Гаврила Ермолаевъ, прикидывая все на свой деревенскій аршинъ.— Тоже работа называется… Ежели бъ деревенскія бабы такъ-то торчали по угламъ, да за это бы имъ еще такое жалованье платили… За восемь-то рублей попробовала бы цлую сажень въ щебенку разбить, а тутъ на, получай голенькія денежки! Точно языкомъ слизнетъ свои восемь рубликовъ…
Кухарочное житье являлось для Гаврилы Ермолаева неразршимой загадкой. Помилуйте, восемь-то рублей жалованья извозчикъ получаетъ, а сколько онъ мокнетъ на дожд, стынетъ на холоду и живетъ у хозяина, какъ въ арестантскихъ ротахъ! И кормятся-то у хозяина кое-какъ, и одежда у него на дожд да на солнц тлетъ, и въ трактир другой разъ погрется со стужи, да онъ же пошли въ деревню въ годъ-то рублей семьдесятъ на худой конецъ. А съ кухарки какой спросъ? Послала къ празднику деревенской родн подарки — и вся тутъ музыка. Съ этого-то житья дикій-то бабій жиръ вотъ какъ заиграетъ…
Камобойная работа тяжелая, но Гаврила Ермолаевъ считалъ ее очень выгодной. За кубическую сажень щебенки подрядчикъ платилъ шестнадцать рублей, а были рабочіе, которые выколачивали ее въ недлю. Одинъ олончанинъ вышибалъ такую сажень въ четверо сутокъ, но бдняга скоро надорвался и померъ въ больниц. Въ артели Гаврилы Ермолаева было пять человкъ, трое большихъ мужиковъ и два подростка. Въ день они работали на полсажени, когда побольше, когда поменьше. Въ общемъ получалась порядочная сумма, тмъ боле, что она шла въ одно гнздо. Такихъ денегъ въ деревн и во сн не видывали. Самъ Гаврила Ермолаевъ съ сыновьями управлялся съ работой ничего себ. Конечно, тяжело, къ вечеру спины не разогнешь, но все-таки ничего. А вотъ племяши — т живо сдали. Сначала какъ будто ничего, бодрились, а потомъ начали хирть. Кажется, и да хорошая, а мальчонки на глазахъ хирли, особенно Спирька. Гаврила Ермолаевъ наблюдалъ за мальчикомъ и только качалъ головой. Какой-то черный сталъ мальчонка, щеки ввалились, по ночамъ кашляетъ. Оба племянника были дти родной сестры Гаврилы Ермолаева, вдоввшей четвертый годъ, и онъ боялся, какъ они выдержатъ до осени. Главнымъ образомъ донимала пыль отъ камня, и старые камобойцы говорили, что рдкій выдержитъ ее года три-четыре. Приходилось во время работы дышать этой каменной пылью.
Деньги за всю артель Гаврила Ермолаевъ получалъ одинъ, и въ мсяцъ приходилось 60—70 рублей. За полгода работы должна была получиться громадная сумма, какой у него еще не бывало въ рукахъ. Младшій, неженатый сынъ Петрунька не входилъ въ эти расчеты. А большакъ Степанъ про себя уже давно все высчиталъ и что-то соображалъ. Хотя семья была дружная, но у Степана были уже свои отдльныя мысли, какъ у семейнаго человка. Тоже и жена и ребятишки — было о комъ подумать. Разъ Степанъ замтилъ отцу:
— А какъ ты думаешь разсчитывать Мишутку со Спирькой?
— А чего ихъ разсчитывать: сыты — и слава Богу…
— А тетка Анисья взъстся…
— Ну, дадимъ трешницу ей въ зубы — и все тутъ.
За вычетомъ всхъ расходовъ, по вычисленіямъ Степана, должно было очиститься около трехсотъ рублей. Если бы отецъ далъ ему сотню, онъ бы сейчасъ пошелъ въ отдлъ. Въ своей-то деревн на сотню вотъ какую избу можно сообразить. Жена Степана давно мечтала о выдл, чтобы быть въ дому полной хозяйкой, а не высматривать каждый кусокъ изъ рукъ свекрови. Да и ребятишки, того гляди, подрастутъ. Степанъ зналъ, что на заработанныя деньги отецъ мечтаетъ женить Петруньку, и женилъ бы, если бы впереди у него не было солдатчины. Гаврила Ермолаевъ почему-то считалъ нужнымъ прятать доньги даже отъ сыновей, и Степанъ не зналъ, сколько у него наличныхъ. Старикъ былъ крпокъ на деньгу и домой посылалъ самую малость.
Сегодня, въ понедльникъ, артель вышла на работу, какъ всегда. Спирька, впрочемъ, жаловался, что у него поясница болитъ и въ ушахъ шумъ, но Гаврила Ермолаевъ прикрикнулъ на него:
— Другіе пьянствуютъ, а у тебя будетъ въ голов шумть? Вотъ я тебя опохмелю хорошей палкой… Вонъ и кабакъ подъ рукой.
На углу площадки красовался трактиръ ‘Хива’, который по понедльникамъ былъ биткомъ набитъ жаждавшими опохмелиться. Здсь было главное пристанище ‘лишенныхъ столицы’, какъ физикъ и химикъ. Золоторотцы кучками цлый день толпились у воротъ, вызывая у Гаврилы Ермолаева цлый рядъ ядовитыхъ замчаній.
— Отдохнуть собрались, Христовы работнички? То-то утрудились!..
Были и изъ своихъ камобойцевъ такіе, которые раннимъ утромъ бжали въ ‘Хиву’ на починку,— какъ говорилъ Гаврила Ермолаевъ. Старикъ только качалъ головой. Какой же это порядокъ: тутъ теб работа, и тутъ же подъ самымъ носомъ кабакъ! Съ весны какъ будто народъ чего-то стыдился, а чмъ ближе къ лту, тмъ чаще бгали въ ‘Хиву’, какъ скотина на водопой. Нкоторые, впрочемъ, еще стснялись и объясняли похмелье нутромъ.
— Знаю я васъ,— ворчалъ Гаврила Ермолаевъ.— Вся ваша болзнь, что съ похмелья подъ колнками вздыхать не даетъ…
Дачный городъ просыпался медленно. Первыми появлялись дворники съ метлами, потомъ вызжали заспанные извозчики, потомъ начинали шмыгать по тротуарамъ кухарки и горничныя, вызжали молочницы-чухонки, разносчики и т. д. Все приходило въ движеніе, начиналась дневная работа, и спали только дачные господа, поднимавшіеся къ одиннадцати часамъ, когда камобойцы шабашили. Какъ жили эти господа — Гаврила Ермолаевъ ршительно не могъ себ представить. Откуда деньги берутся, чтобы такъ жить!.. Встанутъ въ одиннадцать часовъ, напьются кофію и подутъ куда-нибудь на службу, а барыни остаются дома. Въ садик на площади появлялись няньки и мамки съ господскими ребятишками и прохлаждались до двнадцати часовъ. Этимъ ужъ совсмъ было не житье, а масленица. Кухарки еще какъ будто и работали, а эти ужъ прямо безъ всякаго дла по саду гуляютъ. И жалованье какое у господъ обираютъ — не выговоришь сразу.
А всхъ мудрене жилъ баринъ, у котораго дача была напротивъ камобойцевъ. Дача была богатая, баринъ за квартиру платилъ въ годъ шесть тысячъ и жилъ въ ней одинъ, какъ перстъ: ни жены ни дтей, а только прислуга — швейцаръ, два лакея, два конюха, выздной кучеръ, кухарка и т. д. Самъ баринъ никуда не показывался и сидлъ круглый годъ въ своей комнат. На дачу прізжали только доктора — сегодня одинъ, завтра другой, послзавтра третій. Домъ стоялъ совсмъ мертвый, и только иногда въ окн барскаго кабинета показывалось блдное и худое лицо съ рыжеватыми усами. Это и былъ самъ баринъ, скитавшійся въ своей квартир, какъ тнь. Камобойцы знали, что баринъ — милліонщикъ и получаетъ въ годъ одного доходу больше шестисотъ тысячъ, что у него есть везд имнія: на Волг, подъ Москвой, на Кавказ, и что онъ лчится вотъ уже пятнадцать лтъ. Эти свднія получались главнымъ образомъ черезъ кухарку Настю, бгавшую въ казарму къ Спиридоновн.
Говорили, что баринъ получалъ дохода въ день близко двухъ тысячъ, чему Гаврила Ермолаевъ при всемъ желаніи не могъ поврить. Вдь это легко сказать: дв тысячи. За дв-то тысячи надо сто двадцать пять кубическихъ саженъ щебенки наколотить… Ариметика Гаврилы Ермолаева упиралась въ эту наглядную несообразность и не двигалась дальше. Таинственный милліонщикъ-баринъ занималъ воображеніе всхъ рабочихъ, какъ что-то ни съ чмъ несообразное.
Въ это утро кухарка Настя, когда шла изъ мелочной лавки, завернула къ камобойцамъ, чтобы перекинуться словечкомъ. Ее такъ и тянуло къ Гаврил Ермолаеву, воплощавшему въ себ деревню.
— А, сахарница,— пошутилъ кто-то изъ камобойцевъ, когда Настя пробиралась межъ камней.— Смотри, ножку не зашиби…
— Отвяжитесь, черти!— огрызалась Настя не безъ кокетства.— Стыда въ васъ нту…
Гаврила Ермолаевъ отнесся къ ней тоже довольно сурово и продолжалъ желзной балдой разбивать крупный камень.
— Охъ, и тяжелая ваша работа!— пожалла Настя.— Нтъ ея хуже…
— Ничего, мы люди привычные,— отвчалъ Гаврила Ермолаевъ, не оставляя работы.— Вотъ Спирька у меня жалуется…
— И то я смотрю на него: измотался мальчонка на работ. Въ чемъ душенька…
— Ничего, зима долгая, отдохнетъ…
— Ужо я какъ-нибудь колачика принесу да вареной говядинки,— участливо говорила Настя.— Малъ еще паренекъ-то…
Гаврила Ермолаевъ чувствовалъ, что Настя завернула не спроста, какъ и оказалось. Поговоривъ ни о чемъ, она указала головой на показавшагося на парадномъ крыльц дачи швейцара и проговорила:
— Вотъ и змй нашъ проснулся… Тоже вылзъ дышать свжимъ воздухомъ. Растерзала бы я его…
— Обижаетъ?..
— Ну, гд ему обидть меня, а только слова такія говоритъ… Вечеромъ я, гршнымъ дломъ, сболтнула, что, молъ, наши вытебскіе камобойцы-то, а онъ тоже вытебскій и наврно притащится къ вамъ. Вы ужъ ему, Гаврила Ермолаичъ, не врьте, потому какъ во всемъ город самый вредный человкъ…

VIII.

Швейцаръ Арсентичъ, высокій старикъ съ солдатскимъ лицомъ, стоялъ въ подъзд и покуривалъ коротенькую трубочку. Онъ сразу замтилъ среди камобойцевъ Настю и только улыбнулся.
— Ишь куда хвостомъ подвинулась!— ворчалъ онъ.— Тоже кАннанія, нечего сказать…
Онъ дождался, когда Настя пошла домой, и, когда она подходила къ калитк, крикнулъ ей:
— Настась Ивановн наше нижайшее… Никакъ вы нанялись въ камобойцы поступать? Даже очень превосходно…
— А васъ никто не спрашиваетъ, кажется?— огрызнулась Настя.
— Чмъ даромъ-то торчать въ дверяхъ, шли бы къ нимъ и подолбили для аппетиту…
— Покорнйше благодаримъ… Съ насъ и своей собачьей службы по горло довольно, да и годами мы не вышли.
Старикъ любилъ подразнить разбитную питерскую кухарку просто такъ, отъ-нечего-длать. Все-таки маленькое развлеченіе, а то въ подъзд торчать идоломъ по цлымъ днямъ живому человку и надостъ. Впрочемъ, они не всегда ссорились, а бывали и полосы перемирія, когда Настя чинила Арсентичу его блье и вообще приводила въ порядокъ весь швейцарскій гардеробъ. Правда, что Арсентичъ не считалъ нужнымъ платить Наст за эти услуги и разсуждалъ такъ, что баба для того и сотворена, чтобы шить да кроить, чистить, убирать и наводить порядокъ. Взять кошку, и та сидитъ и лапой моется.
Витебскихъ камобойцевъ Арсентичъ видлъ давно, и ему хотлось съ ними познакомиться и поговорить о деревн, но дло все какъ-то не выходило. Самому какъ-то неловко итти къ нимъ и навязываться на знакомство. На что дворникъ Игнатій, кажется, не великъ человкъ, а и тотъ брезгуетъ съ мужланами заводить знакомство. А хорошо бы про деревню поговорить, ккъ у нихъ тамъ и что. Тоже не прежняя пора, чай, все по-новому, а только вотъ мужички-то все такіе же срые, какъ и прежде.
Воспользовавшись сведеннымъ Настей знакомствомъ, Арсентичъ посл нкотораго колебанія степенно направился къ камобойцамъ.
— Богъ помочь!— поздоровался онъ.
— Милости просимъ!— пригласилъ кто-то.— Вотъ садись на камушекъ, свсь ножки и будешь гость.
— И то присяду… Скоро работу свою кончите?
— Это ужъ какъ подрядчикъ, значитъ, Иванъ Семеновъ.
— Такъ, такъ… Натурально, что все отъ подрядчика.
Сначала Арсентичь чувствовалъ себя немного неловко, и ему казалось, что молодые камобойцы смотрятъ на него улыбающими глазами, а потомъ это прошло. Арсентичъ подслъ къ Гаврил и повелъ серьезный разговоръ.
— То-то я давно смотрю на васъ и все думаю: наши витебскіе!— повторялъ онъ.— Наружность, значитъ, вся витебская… А вдь тоже съ той стороны, только отбился отъ деревни и подверженъ сейчасъ городу вполн. Въ деревн-то у себя совсмъ чужой, а здсь свой…
Какъ ни старался Арсентичъ подладиться къ своимъ витебскимъ, изъ этого ничего не выходило, а Гаврила Ермолаевъ больше молчалъ, точно опасаясь новаго знакомства. Когда Арсентичъ поднялся уходить, Гаврила Ермолаевъ не утерплъ и спросилъ:
— Ну, а какъ у тебя баринъ-то?
— Что баринъ? Такой же человкъ, какъ и мы съ тобой. И болзнь у насъ съ нимъ одна: несвареніе желудка. Такъ, размоложиваетъ себя, и больше ничего.
Такое объясненіе никого не удовлетворило, а Гаврила Ермолаевъ не сталъ разспрашивать. Когда Арсентичъ ушелъ, кто-то сказалъ:
— Тоже двадцать рубликовъ въ мсяцъ за свою-то болзнь получаетъ. Этакъ бы всякій хворалъ…
— Хвастаетъ и больше ничего!— замтилъ кто-то.— Туда же, болсть… Тоже какія деньги нужны, чтобы ее нажить.
Хвастовство Арсентича никому не понравилось, но онъ самъ по себ всхъ интересовалъ, какъ человкъ, который вчно торчитъ у дверей настоящаго милліонщика.
Арсентичъ пришелъ и на слдующій день и былъ уже проще. Гаврила Ермолаевъ сразу опредлилъ, что старикъ былъ съ ‘мухой’. Это открытіе не огорчило Арсентича, и онъ объяснилъ Гаврил Ермолаеву:
— Это вдь вамъ удивительно… А постой-ка самъ близко двадцать лтъ идоломъ, тогда и узинешь, какъ человка одурь беретъ. У тебя антиресъ — побольше сработать… А мн что: до смерти буду стоять на одномъ мст. Тоже живой человкъ, и обидно сдлается…
Оказалось, что, получая двадцать рублей жалованья и буквально ничего не длая, Арсентичъ былъ еще недоволенъ собственной судьбой.
— Экая невидаль — двадцать рублей!— объяснялъ онъ.— А сколько другіе швейцары получаютъ? Напримръ, швейцаръ при клуб, при хорошемъ ресторан или у хорошихъ господъ… Кто ни пріхалъ — швейцару сейчасъ двугривенный. Это на худой конецъ, а есть господа, которые меньше рублевой бумажки не даютъ.
— За что же это?— недоумвалъ Гаврила Ермолаевъ.
— А такое положенье, потому какъ стыдно предъ другими настоящими господами, у которыхъ настоящій форцъ… Кабы я былъ бариномъ, меньше бы рублевой бумажки никому не давалъ, потому уважай меня. Да… У меня есть знакомые петербургскіе швейцары — вотъ т получаютъ. Считай клубнаго швейцара: въ вечеръ сто гостей по гривеннику — десять рубликовъ. А тутъ еще праздничныя, да и по гривеннику даютъ самые прощелыги… Давно бы я бросилъ своего барина, да по человчеству жаль его, потому какъ у насъ съ нимъ одна болзнь.
Арсентичъ принадлежалъ къ тмъ людямъ, которые цлую жизнь на что-нибудь жалуются и всмъ недовольны. Онъ долго сидлъ на камн и высчитывалъ, сколько бы получилъ, если бы былъ швейцаромъ гд-нибудь въ клуб или въ ресторан. Другихъ рабочихъ это забавляло, а Гаврила Ермолаевъ хмурился. Что же это такое, въ самомъ дл, чего еще человку нужно? Кажется, и сытъ, и одтъ, и въ тепл сидитъ, и жалованье совсмъ даромъ получаетъ…
Съ этого дня Арсентичъ началъ захаживать каждый день. Придетъ, усядется на камушекъ и смотритъ, какъ другіе работаютъ. Гаврила Ермолаевъ замтилъ, что къ вечеру Арсентичъ длался краснымъ и начиналъ какъ-то смшно мигать.
— Ты бы тово…— замтилъ разъ Гаврила Ермолаевъ.— Самый вредъ эта водка…
— А ежели мн нельзя?— оправдывался Арсентичъ.— Такое, значитъ, мое положенье… Стоишь, стоишь, ну, и выпьешь гршнымъ дломъ со скуки. Я въ томъ род, какъ дворовый песъ…
Выпивши, Арсентичъ непремнно начиналъ ругать Настю и по пути всхъ услужающихъ бабъ, до артельной стряпухи Спиридоновны включительно, которую называлъ Скапидаровной. Послднее вызывало неудержимый смхъ всхъ камобойцевъ каждый разъ.
— Такъ Скапидаровна?— приставали къ Арсентичу.
— Какъ есть Скапидаровна… А наша Настя — прощелыга.
Старикъ начиналъ перечислять такія подробности кухарочной жизни, что вс рабочіе покатывались со смха.
— Ай-да ддушка… ловко!
Арсентичъ блаженно улыбался и, поощренный успхомъ, начиналъ уже придумывать что-нибудь смшное. Эти розсказни хмельного старика нисколько не интересовали Гаврилу Ермолаева, и ему даже длалось обидно, зачмъ онъ разыгрываетъ шута гороховаго. Вотъ другое дло, когда Арсентичъ начиналъ разсказывать про своего барина. Тутъ все было любопытно. Оказывалось, что баринъ держитъ двухъ поваровъ, кухарку и кухоннаго мужика, а самъ ничего сть не можетъ.
— Какая у нашего барина да? Вставятъ ему въ ротъ трубочку да по трубочк и толкаютъ въ горло кашку. При его-то капитал птичьимъ молокомъ можетъ воспитываться.
— Для чего же двухъ поваровъ держите?— не понималъ Гаврила Ермолаевъ.— Кашу-то и Настя могла бы сварить… невелика мудрость.
— Да вдь докторская каша-то… значитъ, по рецепту длается, какъ лкарство въ аптек.
Дальше оказалось, что баринъ вотъ уже пятый годъ, какъ совсмъ не выходитъ изъ комнаты, потому что боится простуды. Вообще, получалось совсмъ что-то непонятное и ни съ чмъ несообразное.
— Что же онъ длаетъ?— спрашивалъ Гаврила Ермолаевъ.— Деньги, поди, считаетъ?
— Ну, этимъ господа не занимаются. Для этого самаго дла, чтобы деньги считать, приставлены вотъ какія персоны: и главный управляющій, и юрисконсультъ, и довренный…
— Значитъ, кругомъ обманываютъ барина-то?
— Не безъ грха дло. У хлба не безъ крохъ. Ну, да у насъ про всхъ хватитъ, слава Богу.
Таинственный милліонщикъ-баринъ, питавшійся черезъ трубочку, казался Гаврил Ермолаеву какимъ-то миическимъ существомъ, о какихъ разсказывается только въ сказкахъ. Даже по ночамъ Гаврила Ермолаевъ часто думалъ о немъ и ничего не могъ понять, что къ чему и какъ. Кажется, человку ужъ все дано, а онъ живетъ у себя въ дому, какъ въ лазарет. Самъ Гаврила Ермолаевъ никогда и ничмъ не былъ боленъ, поэтому какое-то ‘несвареніе желудка’ для него являлось неразршимой загадкой.
Разъ вечеромъ выпившій Арсентичъ пришелъ въ казарму и ужиналъ вмст съ камобойцами.
— Вотъ это настоящая наша крестьянская пища…— похваливалъ онъ горячія щи изъ солонины.— Не то, что барскіе разносолы.
— А ты кашу, Арсентичъ, попробуй…— угощали рабочіе.— Скапидаровна ужъ для тебя постарается.
— Можно и каши… потому каша не деревянный клинъ… брюха не расколетъ…— шутилъ Арсентичъ.
Посл ужина старикъ долго сидлъ на завалинк съ Гаврилой Ермолаевымъ и все толковалъ о деревн и деревенскомъ жить-быть.
— Уйду я въ деревню…— повторялъ онъ.— Что мн городъ?.. Наплевать! Конечно, у меня, примрно, трое сапогъ, два сюртука, четыре жилетки, двое штановъ — оно лестно, у кого этой сласти нтъ. А вдь я двоихъ штановъ не надну на себя, Гаврила Ермолаичъ?
— Ужъ это обыкновенно…
— И ды у меня настоящей тоже нтъ… такъ, для видимости, чего-нибудь похлебаешь… только все это — не настоящее…
— Тяжело покажется въ деревн-то. Отвыкъ ты, Арсентичъ!
— Ничего, опять привыкнемъ помаленьку. Будетъ… наболтались! Какъ-то лежу и думаю: что есть я за человкъ? Разбери-ка! И даже совсмъ не человкъ, а, просто, швейцаръ! Это только со стороны кажется такъ: и харчъ, и тепло, и одтъ. А къ чему? Много ли одному-то персоналу нужно? Я такъ думаю, что въ церковные сторожа пойду. Будетъ для своей мамоны работать, пора и о душ подумать.
Гаврила Ермолаевъ не врилъ этимъ разговорамъ о деревн, потому-что Арсентичъ былъ вдвойн ушибленный человкъ — и городомъ ушибся и кабакомъ. Такъ пустыя слова разговариваетъ.
Одного не зналъ деревенскій человкъ Гаврила Ермолаевъ, что въ словахъ Арсентича было много правды: деревенская душа, дйствительно, тосковала на чужой сторон, и что поэтому къ нему такъ и льнули и кухарка Настя и швейцаръ Арсентичъ. Кстати, Арсентичъ ругалъ Спиридоновну только за-глаза, а на людяхъ оказывалъ ей всякое почтеніе. Спиридоновна, конечно, знала, какъ пьяный Арсентичъ золотитъ ее подъ пьяную руку, но не ставила каждое слово въ строку, да и брань, особенно заочная, на вороту не виснетъ. Спиридоновна даже называла Арсентича кумомъ.
— Ну, кумъ — большая родня, садись ужинать.
— И то, кума, поужинаемъ…— соглашался Арсентичъ.

IX.

А блдный баринъ продолжалъ каждое утро появляться у окна и подолгу наблюдалъ за камобойцами. Свои ночи онъ проводилъ безъ сна, сидя въ какомъ-то мудреномъ кресл, въ которомъ для каждаго положенія было устроено спеціальное приспособленіе. Это кресло, было заказано по особымъ рисункамъ въ Англіи и стоило чуть не тысячу рублей, но и въ этомъ мудреномъ кресл баринъ не находилъ того простого сна, какимъ спали у него на глазахъ камобойцы. Онъ съ нетерпніемъ ждалъ, когда рабочіе появлялись на площади и начинали долбить желзными молотами камень. Иногда подъ этотъ клекотъ мрныхъ ударовъ у него являлось желаніе заснуть, и онъ почти испытывалъ блаженное состояніе засыпающаго человка, прислушиваясь къ этимъ ударамъ. Ахъ, какіе они счастливые, вотъ эти камобойцы, которые могли такъ крпко спать прямо на голой земл, положивъ въ головы камень. Въ восемь часовъ они длали передышку, вынимали что-то изъ грязныхъ узелковъ и ли съ такимъ завиднымъ аппетитомъ. Боже мой, чего бы онъ ни далъ, если бы хоть разъ испытать вотъ именно такой аппетитъ!
Чмъ былъ боленъ блдный баринъ, не могли опредлить никакія медицинскія свтила. Вс послднія слова науки были испытаны, вс средства, способы и методы примнены, а больной блдный баринъ продолжалъ оставаться въ прежнемъ положеніи. Его жизнь была размрена по всевозможнымъ графамъ, клточкамъ и схемамъ. Десятки разъ измрялась ежедневно температура, дятельность сердца проврялась сфигмографомъ, вс выдленія подвергались самому точному и сложному анализу, за цлый рядъ лтъ велся спеціальный журналъ паденія и повышенія въ вс, заносилось въ другой журналъ количество дыханій и т. д. Каждое новое открытіе медицинской науки примнялось немедленно и служило источникомъ новыхъ мученій. И все было напрасно… Неизвстная болзнь упорно противостояла противъ всхъ ухищреній, и блдный баринъ изо дня въ день переживалъ самое мучительное состояніе.
Всего мучительне были ночи, когда все кругомъ засыпало и водворялась тишина. Время тянулось такъ медленно. А въ это время спали и камобойцы, и лишенные столицы, и нищіе, и т несчастные счастливцы, которые не знали, чмъ будутъ сыты завтра. И какъ онъ радовался, когда ночное небо длалось срымъ, на восток появлялись отбли и недавно безжизненное небо загоралось наливавшимся розовымъ свтомъ. Онъ боялся этого молчанія ночи, боялся ея молчаливой темноты и былъ счастливъ, когда начиналось пробужденіе. Намученное воображеніе точно хваталось за каждый живой звукъ и за каждую живую краску. Никто въ город не зналъ такъ хорошо этого момента пробужденія. Когда рабочіе появлялись на площади — это былъ уже день, живой рабочій день, и блдный человкъ начиналъ чувствовать, что и онъ точно какъ будто начинаетъ жить какой-то отраженной жизнью. Въ бинокль онъ изучилъ лицо каждаго камобойца, зналъ наперечетъ всхъ пропойцъ, томившихся вчной жаждой у гостепріимныхъ дверей ‘Хивы’, выучилъ часы, когда появлялись разносщики, смнялись на углу городовые и т. д. и т. д.
Нтъ такого сквернаго положенія, у котораго не было бы еще худшаго. У блднаго барина бывали совсмъ скверные дни, о чемъ зналъ только жившій постоянно при немъ докторъ. Вотъ именно въ одинъ изъ такихъ скверныхъ дней, когда былъ созванъ экстренный копсиліумъ, блдный баринъ съ утра стоялъ у своего окна и смотрлъ на площадь. Онъ держался за косякъ, когда подъзжалъ экипажъ съ какой-нибудь медицинской знаменитостью. О, онъ зналъ хорошо ихъ всхъ, зналъ впередъ, что они скажутъ, и былъ убжденъ, что изъ этого ршительно ничего не выйдетъ. На такихъ консиліумахъ съхавшіеся коллеги какъ-то забывали о больномъ, отстаивая свое мнніе, и онъ это чувствовалъ. Такъ было и сегодня.
Воспользовавшись моментомъ, когда ученые мужи забыли о немъ, блдный баринъ послалъ за Арсентичемъ. Старикъ прибжалъ съ встревоженнымъ лицомъ. Баринъ вызывалъ его чрезвычайно рдко. Посмотрвъ на врнаго слугу, онъ проговорилъ:
— Вчера ты, кажется, былъ пьянъ, Арсентичъ?
— Помилуйте, баринъ, да я… кажется ужъ… стараюсь.
— А отчего у тебя носъ красный и глаза мутные? Ну, да это все равно.
Баринъ подвелъ Арсентича къ окну, показалъ на камобойцевъ и проговорилъ:
— Ты видишь этихъ людей?
— Точно такъ, баринъ.
— Я видлъ, какъ ты ходилъ къ нимъ. Что они сейчасъ длаютъ?
— А закусываютъ, барипъ.
— И, вроятно, что-нибудь очень вкусное?
— Ржаной хлбецъ закусываютъ.
Блдному барину ужасно понравилось и самое слово: ‘ржаной хлбецъ’, и тонъ, какимъ Арсентичъ это проговорилъ. Получалось что-то необыкновенно вкусное. Оглянувшись, онъ проговорилъ:
— Арсентичъ, иди сейчасъ же къ камобойцамъ… да… вонъ видишь, высокій старикъ на камн сидитъ и такъ аппетитно закусываетъ?
— Точно такъ-съ… Гаврила Ермолаевъ.
— Купи у него ломоть хлба… да… и принеси соли… въ тряпочк, какъ у него.
— Слушаго-съ, с-сею минуту…
— А это отдай ему.
Баринъ какъ-то конфузливо сунулъ въ руку Арсентича десятирублевую ассигнацію и проговорилъ:
— Да чтобы никто тебя не видалъ.
— Не безпокойтесь… въ лучшемъ вид,
Старикъ безъ шапки побжалъ на площадь. Гаврила Ермолаевъ былъ удивленъ, когда Арсентичъ попросилъ у него ломоть чернаго хлба и боли въ тряпочк, и удивился еще больше, когда Арсентичъ заплатилъ ему рубль.
— За что же это… рубль-то?
— А ты бери, когда даютъ.
— Не стало, разв, у васъ хлба-то?
— Ничего ты не понимаешь… Барину захотлось отвдать вашего мужицкаго хлбца — вотъ и весь разговоръ. Вонъ онъ стоитъ и въ окошко поглядываетъ. Значитъ… для аппетиту.
Возвращаясь, Арсентичъ обругалъ самого себя, что второпяхъ далъ маху и отвалилъ мужлану цлый рубль. Положимъ, онъ нажилъ девять рублей, а все-таки за-глаза было бы дать двугривенный. Проворонилъ восемь гривенъ… Ахъ, старый дуракъ!
Баринъ едва дождался ‘ржаного хлбца’ и взялъ его дрожащими отъ волненія руками.
— Покушайте, баринъ, во здравіе…— говорилъ Арсентичъ.— Вотъ даже какъ будетъ превосходно. Недаромъ и пословица говорится: ‘Ржаной хлбушко московскому колачу ддушка’.
Баринъ, однако, не сразу ршился отвдать этого ‘ддушки’ и долго и внимательно разсматривалъ его со всхъ сторонъ. Въ это время у Арсентича явился новый планъ, чтобы наверстать восемь гривенъ. Старикъ, оглядвшись, проговорилъ какимъ-то сипомъ:
— Баринъ… а я вамъ изъ казармы отъ камобойцевъ штецъ горяченькихъ принесу. Тоже превосходно будетъ. Кухарка у меня тамъ знакомая, Спиридоновной звать. Она ужъ вотъ какъ можетъ потрафить подъ господский аппетитъ. Прямо сказать — стрла, а не баба.
Эта мысль очень понравилась блдному барыну, и онъ проговорилъ какъ-то по-дтски:
— Только въ горшк принеси… понимаешь?.. и чтобы крашеная деревянная ложка…
— Да ужъ я постараюсь…
Въ этотъ моментъ послышались шаги, и Арсентичъ исчезъ.
— Можно къ вамъ?— спрашивалъ за дверями докторскій голосъ.
— Я сейчасъ…— испуганно отвтилъ блдный баринъ, пряча ломоть хлба въ футляръ съ электрической машиной.
Полученныя совершенно даромъ деньги нарушили душевное равновсіе Арсеитьича. ‘Ежели за ломоть хлба баринъ отвалилъ красненькую, такъ за горшокъ щей, пожалуй, и весь четвертной билетъ можно сорвать… да еще крутой пшенной каши горшокъ… да деревянная ложка…’ Ариметика Арсентича дошла чуть не до ста рублей.
Когда доктора ухали, онъ сейчасъ же полетлъ въ казарму, пока рабочіе не слопали всхъ щей. Дорогой у него явился новый планъ, именно, вылчить барина. И даже очень просто… Разв доктора могутъ что-нибудь понимать? Только и умютъ драть деньги… Заграничному-то доктору пять тысячъ по условію было дадено, да на барскій счетъ дорога туда и обратно, да харчи, да подвода, да еще благодарность. А можетъ, и средство-то самое простое: похлебаетъ горяченькихъ штецъ, закуситъ ржаного хлбца — вотъ и начнетъ поманивать каждый день на ду. А будетъ да — будетъ и сонъ. А вылчится баринъ — и наградить его, Арсентича, по-барски. Что ему стоитъ тыщу рублей отвалить — плевое дло. ‘На!.. Арсентичъ… за милую душу…’ Арсентичъ даже слышалъ собственный отвтъ: ‘Помилуйте, баринъ, для чего мн ваши тысячи… Я такъ, по человчеству пожаллъ васъ, а не то, чтобы изъ-за денегъ. Упаси, Боже…’. Благодаря своему швейцарскому одиночеству и потайному заною, у Арсентича часто разыгрывалась фантазія, и онъ видлъ радужные сны наяву.
Горшокъ горячихъ щей и горшокъ съ кашей появились въ швейцарской, и Арсентичъ, выждавъ, когда докторъ отправился завтракать въ столовую, пробрался къ барину въ кабинетъ. Пока баринъ разсматривалъ принесенные горшки и новенькую деревянную ложку, Арсентичъ торопливо Говорилъ:
— Вдь какіе случаи бываютъ, баринъ… Ей-Богу!.. У меня былъ знакомый чиновникъ, и заболи у него, гршнымъ дломъ, нога… Да… Ну, онъ сейчасъ въ клинику. Дло въ Питер было. Доктора осмотрли его и говорятъ: ‘У васъ на ног растяженіе связокъ’. Ну, положили его, ногу забинтовали и прочее. Лежитъ мой чиновникъ недлю, лежитъ другую, третью… вс шесть недль вылежалъ, а легче все нтъ. Только на его счастье назначили новаго фершала, ну, тотъ и пожаллъ моего чиновника. ‘Вы, гритъ, давно лежите? Шесть недль? Очень напрасно… И еще шесть недль пролежите, а толку не будетъ. Вы, гритъ, выпишитесь изъ клиники, а я васъ на дому живой рукой вылчу’. И что же бы вы думали! Дйствительно, выписался мой чиновникъ изъ клиники, приходитъ къ нему фершалъ на домъ, осмотрлъ его и говоритъ, ‘А раскройте-ка ротъ?’ Тотъ какъ раскрылъ ротъ, фершалъ и говоритъ: ‘Да никакого растяженія связокъ у васъ нтъ, а просто у васъ растетъ зубъ мудрости’… Ей-Богу, баринъ! Въ два дня фершалъ поставилъ чиновника на ноги.
Увлекшись своимъ разсказомъ, Арсентичъ совсмъ не слыхалъ, какъ въ дверяхъ появился докторъ. Онъ спокойно выслушалъ Арсентича до конца, а потомъ вытолкалъ его изъ кабинета.
— Онъ мн принесъ какую-то ужасную гадость…— жаловался блдный баринъ, боявшійся своего доктора.
Арсентичъ едва не лишился мста.
— Я теб докажу такой зубъ мудрости!— говорилъ докторъ, грозя внушительно пальцемъ.— Понимаешь?
Арсентичъ поникъ головой. Онъ понималъ только одно, что доктора ршили залчить барина вконецъ.

X.

Камобойцы работали уже мсяца три и помаленьку прижились въ своемъ новомъ положеніи, какъ приживались и вс другіе — огородники, копорки, тряпичники. Выходило такъ, что свалка точно соединяла всхъ. Мало-по-малу все, что ютилось около нея, перезнакомилось между собой, и завязались извстныя отношенія. По вечерамъ, когда копорки поливали капусту, слышались далеко ихъ псни, а на ягодник пли еще лучше.
— Экъ ихъ взяло…— ворчалъ Гаврила Ермолаевъ.— Не знай о чемъ воютъ.
Молодые рабочіе думали иначе. Которые были побойче, пробовали заходить на огороды, но оттуда ихъ неистово гнали огородники, да и бабы поднимали на смхъ.
— Ахъ, вы, лапотники несчастные! Ступайте къ своимъ лапотницамъ!
Вопросъ объ обуви для пришлыхъ рабочихъ являлся роковымъ, особенно для молодыхъ. Въ город-то вс въ сапогахъ ходятъ, самые распослдніе люди. Изъ-за сапогъ у Гаврилы Ермолаева вышла цлая исторія. Смирный и послушный парень Петрунька вдругъ забунтовалъ: подавай ему сапоги — и конецъ длу! Да еще сапоги непремнно съ наборомъ, какъ у зеленщика Петьки.
— Я теб покажу такіе сапоги съ наборомъ, что до свжихъ вниковъ не забудешь!— оралъ разсвирпвшій Гаврила Ермолаевъ.— Съ жиру бситесь!
Старикъ неистово ругался и даже хотлъ побить непокорнаго сына, но во-время остановился, потому что не встртилъ поддержки со стороны большака Степана, на которую разсчитывалъ. Степанъ молчалъ, длая политичный видъ, что ничего не видитъ и не слышитъ. Сколько Гаврила Ермолаевъ ни бунтовалъ, а пришлось уступить, и онъ выбросилъ непокорному сыну цлыхъ три рубля.
— На!.. подавись!..— ворчалъ онъ.— Вотъ наднешь новые сапоги, да въ трактиръ… Окромя трактира куды теб въ сапогахъ итти?
Это случайное предсказаніе оказалось врнымъ. Петрунька, дйствительно, забрался въ новыхъ сапогахъ въ трактиръ, вмст съ большакомъ Степаномъ.
— Родитель-то ловко вс наши денежки обираетъ!— жаловался Степанъ.— На него, выходитъ, работаемъ! Другіе то все сами получаютъ, а только мы одни каторжные…
Петрунька молчалъ. Онъ былъ счастливъ, что добился наконецъ желанныхъ сапогъ, и о большемъ не мечталъ. Въ немъ еще сохранялся страхъ къ отцу, воспитанный съ дтства. Гаврила Ермолаевъ строго держалъ семью и никому повадки не давалъ. Слова Степана даже испугали Петруньку. Чего добраго, если Степанъ поднимется, вся семья можетъ нарушиться.
Обстоятельный и трезвый мужикъ Степанъ точно раскололся. Онъ спросилъ водки, а потомъ пива. Петрунька окончательно испугался, потому что все это вышло изъ-за его сапогъ.
— Нтъ, будетъ! Шабашъ…— повторялъ захмелвшій Степанъ, длая неврные жесты руками.— А гд мое? Родителя мы должны почитать… да… А гд мои деньги? Хе-хе… это тоже не модель. Мн чужого не надо, а мое не тронь… Будемъ говорить правильно. Не одни мы работаемъ… Вонъ какую взбучу поднялъ родитель изъ-за сапоговъ. Сапоги — плевать, а надо и уваженіе сдлать…
Дло было въ праздникъ. Въ ‘Хив’ были и другіе рабочіе изъ казармы, которые слышали, что говорилъ Степанъ, и вс были на его сторон.
— Это въ допрежнія времена было, Степанъ, чтобы родители верховодили всмъ, а теперь и на родителей узда есть… Позвольте, съ какой стати мои кровныя денежки забрать? Можетъ, у меня своя семья есть… жена тамъ…
— Вотъ, вотъ!..— поддакивалъ Степанъ.
Гаврила Ермолаевъ видлъ, что Степанъ вернулся вечеромъ въ казарму навесел, но ничего не сказалъ, хотя и былъ огорченъ до глубины души. Петрунька имлъ виноватый видъ и сейчасъ же завалился спать. Степанъ долго сидлъ на завалинк, гд зеленщикъ Петька игралъ на гармоник, и все сердился, пока не пришла Спиридоновна и не увела его спать.
— Иди, иди, непутевый!— уговаривала она.— Съ чего намокъ-то? Совсмъ это непохоже для тебя… Иди, Степанушка, проспись!
Этотъ ласковый бабій уговоръ подйствовалъ на Степана какъ-то изнемогающе, и Степанъ неожиданно для самого себя расплакался.
— Ахъ, Спиридоновна… Да ежели бы… а-ахъ!..
— Ну, ну, иди!.. Мало ли что бываетъ, да только не всякій бы видлъ и слышалъ.
— Ахъ, Спиридоновна,.
Артельная кухарка уже давно замтила начинавшіеся нелады въ семь Гаврилы Ермолаева, чего еще никто не подозрвалъ. Петрунькины сапоги явились только поводомъ, чтобы все накопившееся вылилось наружу разомъ. Спиридоновн со стороны было больно смотрть на этотъ нараставшій семейный разладъ, а главное, ей жаль было справнаго мужика Степана. Тоже вдь своя семья есть, ну человкъ и думаетъ. Старикъ-то строжится ужъ очень и на деньги крпокъ даже черезъ мру. Мысли Степана Спиридоновн были и ясны, и близки, и пришлись къ сердцу. Поди-ка, жена-то вотъ какъ тамъ его ждетъ въ своей деревн, вс дни по пальцамъ пересчитала.
Гаврила Ермолаевъ видлъ, какъ Спиридовна уговаривала Степана, и притворялся, что спитъ. И что только сдлалось съ мужикомъ? Вотъ теб и надежный сынъ… Въ довольно смутной форм І’аврила Ермолаевъ начиналъ догадываться, о чемъ молчитъ Степанъ, но отгонялъ эту мысль отъ себя. Онъ-то для кого старается на старости лтъ?
Гаврил Ермолаеву не спалось всю ночь. Онъ все думалъ и передумывалъ о Степан, что попритчилось съ мужикомъ, пока не ршилъ, что это дло не спроста, и что Степанъ дйствуетъ по чьему-нибудь стороннему наущенію. Мало ли добрыхъ людей на бломъ свт, какъ разъ доброму научатъ… И зеленщикъ Петька, и Спиридоновна, и швейцаръ Арсентичъ, и физикъ съ химикомъ — мало ли ихъ наберется, ежели всхъ сосчитать! Вотъ мужикъ и задурилъ….
— Охъ, проклятая чужая сторона!— ругался про себя Гаврила Ермолаевъ, перебравъ всхъ виноватыхъ.— Чтобы ей ни дна ни покрышки!
Наутро Степанъ поднялся съ головной болью и не сразу могъ сообразить, какъ и что вышло. Кабы не Спиридоновна, такъ, пожалуй, и съ отцомъ бы поругался. Степану было и совстно и какъ-то обидно. Конечно, нехорошо пить водку и пиво въ ‘Хив’, а тоже нехорошо и деньги забирать за чужую работу. Нту такого указу, хотя и родной отецъ.
Передъ уходомъ на работу Спиридоновна поманила Степана къ себ въ каморку и, подавая рюмку водки, проговорила:
— Вотъ опохмелься, чтобы не сосало, а въ ‘Хиву’ не ходи и съ отцомъ не ссорься.
— Не хочу…— наотрзъ отказался Степанъ.— Такъ, была одна глупость, а теб спасибо на добромъ слов. Ужо изъ деревни гостинца пришлю, а здсь у самого ничего нтъ.
— Ладно, ладно, не надо мн вашихъ гостинцевъ,— обидлась Спиридоновна.— И безъ нихъ проживемъ…
А семья работала попрежнему, но не было прежняго духа въ этой работ. Выходило то, да не то, и надъ головами работавшихъ точно носилось что-то недосказанное. Гаврила Ермолаевъ и обыкновенно не отличался особенной разговорчивостью, а тутъ и совсмъ замолчалъ. По цлымъ днямъ онъ не говорилъ со своими ни одного слова. Когда приходилъ къ камобойцамъ пьяный Арсентичъ, старикъ встрчалъ его довольно сурово.
— Чего теб тутъ задарма торчать-то? Шелъ бы въ ‘Хиву’,— тамъ вашего брата достаточно всякихъ народовъ… Одно у всхъ ремесло.
Арсентичъ не понималъ, что эти слова относились къ Степану, обидлся и пересталъ ходить.
— Мужикъ, такъ мужикъ и есть,— ворчалъ онъ,— никакого обращенія не понимаетъ… Только напрасно тогда ему рубль стравилъ.
Настя тоже пробовала завернуть раза два, но поняла раньше Арсентича, что теперь не время, и больше не показывалась. Малышь Спирька продолжаль хиреть, и Гаврила Ермолаевъ разъ купилъ ему колачъ и сказалъ:
— На, пошь колачика… Можетъ, и полегчаетъ.
Издержанныя на колачъ три копейки являлись уже большой жертвой, но Гаврила Ермолаевъ хотлъ показать Степану и Петруньк, что для родни ничего не жалетъ.
— Не въ трактиръ деньги дадены,— ворчалъ онъ такъ, чтобы сыновья слышали.
Какъ отецъ и сынъ ни старались избжать столкновенія, но оно произошло именно изъ-за этой трехкопеечной булки. Степанъ слышалъ, что сказалъ отецъ о трактир, и неожиданно для всхъ отвтилъ:
— Что же трактиръ? Ежели которые на свои деньги выпьютъ, такъ не велика бда… И даже очень просто!..
Работавшая артель продолжала свое дло, хотя вс и понимали, что будетъ гроза.
— Какія это свои-то деньги бываютъ, любопытно бы поглядть,— отвтилъ Гаврила Ермолаевъ.
— А вотъ такія…— отвтилъ Степанъ съ нараставшей грубостью въ голос,— т самыя, которыя ты къ себ въ карманъ кладешь.
— А ты у меня считалъ въ карман?
— Считать не считалъ, а около того… Однимъ словомъ, родитель, надо намъ раздлиться — и все тутъ.
Молоты камобойцевъ замерли въ ожиданіи отвта Гаврилы Ермолаева. Старикъ поднялся и, приложивъ руку къ груди, проговорилъ задыхавшимся голосомъ:
— Да ты, Степанъ, съ кмъ разговариваешь-то?..
— А съ тобой… Вотъ ты Спирьк купилъ хоть колачикъ, а намъ съ Петрунькой и того нтъ. Вотъ это самое…
Гаврила Ермолаевъ поблднлъ. У него передъ глазами заходили круги. Ежели спустить Степану, такъ съ остальными ужъ совсмъ никакого сладу не будетъ вконецъ.
Степанъ тоже поднялся. Отецъ и сынъ стояли другъ противъ друга съ тяжелыми молотами въ рукахъ, блдные, задыхающіеся. Гаврила Ермолаевъ сдлалъ впередъ первый шагъ.
— Родитель, оставь!..— глухо проговорилъ Степанъ.— Не прежняя пора… Теб дло говорятъ.
— Ты… ты… ты…— какъ-то зарычалъ Гаврила Ермолаевъ и бросился на Степана.
Онъ сбилъ его съ ногъ и принялся таскать за волосы. Степанъ не сопротивлялся, а только защищалъ лицо руками и повторялъ:
— А все-таки… отдай мои деньги! Отдай… отдай!..
Сидвшій на крылечк швейцаръ Арсентичъ видлъ эту спену и бросился разнимать, хотя билъ одинъ Гаврила Ермолаевъ.
— Братцы, перестаньте!— кричалъ Арсентичъ.— Ахъ, нехорошо!.. Баринъ-то вонъ у окна стоитъ и все видитъ. Ахъ, нехорошо!..
Гаврила Ермолаевъ опомнился и оставилъ валявшагося на земл Степана. Послдній, поднимаясь съ земли и оправляя сбившуюся рубаху, съ чисто-отцовскимъ упрямствомъ проговорилъ:
— А ты, родитель, деньги-то все-таки отдай!..

XI.

Въ этомъ семейномъ раздор самое живое участіе приняли Настя и Спиридоновна. Настя видла драку и разсказывала о ней съ надлежащими прикрасами.
— Охъ, и глядть-то была одна страсть… Стоятъ одинъ противъ другого, трясутся, а въ рукахъ тяжеленные молота,— вотъ-вотъ который котораго треснетъ. Хорошо еще, что подвернулся во-время нашъ Арсентичъ и разнялъ.
— Извстно, мужики разстервенятся и себя не помнятъ,— прибавляла отъ себя Спиридоновна, качая головой.— Наглядлась я на ихнія-то драки достаточно… Воскресенья не проходитъ у насъ безъ драки. Напьются, и сейчасъ драка.
Спиридоновна отъ души жалла Степана и уговаривала его не вздорить съ отцомъ.
— Часъ терпть — вкъ жить, Степанушка. А вернетесь въ деревню, все и наладится по-хорошему. Въ деревн-то нечего будетъ длить… Петровъ день на двор, а тамъ посл Успеньева дня и до Покрова рукой подать.
Степанъ выслушивалъ эти уговоры молча и ничего не отвчалъ. Мужицкая обида тяжелая и камнемъ садится на самое дно. За что его билъ отёцъ? У Степана была теперь одна мысль: какъ только вернутся домой — сейчасъ раздлъ. И жена вотъ какъ будетъ рада. А то этому конца-края не будетъ. Проработано было на родительскій домъ вполн достаточно. Не прежняя пора, чтобы до смерти вытягиваться въ чужую кожу,— пора и своимъ умомъ жить.
Настя, со своей стороны, уговаривала Петруньку.
— Все дло изъ-за твоихъ сапоговъ вышло,— напвала она.— Ишь щеголь какой выискался… Изъ-за тебя и Степанъ поднялся на дыбы.
— Степанъ самъ по себ,— оправдывался Петрунька.— Онъ и меня подбиваетъ.
— Ну, это онъ напрасно. Твое дло еще совсмъ не велико… Что отецъ хочетъ, то съ тобой и длаетъ. Не великъ ты еще въ перьяхъ и изъ родительской воли не должонъ выходить.
Гаврила Ермолаевъ видлъ, какъ бабы шушукаются съ его сыновьями, и ршилъ, что это ихъ дло. Извстно, баба всегда смуту такую разведетъ, что святыхъ вонъ выноси. Старикъ особенно озлобился на Спиридоновну, которая растравляла Степана у всхъ на глазахъ. У Гаврилы Ермолаева сердце кипло на проклятущихъ разстройщицъ бабешекъ, и онъ отворачивался, когда мимо проходила Спиридоновна. Такъ бы ее и саданулъ кулакомъ въ жирный бокъ. На, чувствуй!.. Но этимъ дло не ограничилось. Бабье коварство пошло дальше. Какъ-то въ казарму завернулъ подрядчикъ Иванъ Семеновъ. По обыкновенію, онъ поругался со Спиридоновной, потомъ обругалъ по пути еще человкъ трехъ и подъ конецъ обратился къ Гаврил Ермолаеву:
— Мн съ тобой поговорить надо, милый человкъ.
‘Ну, такъ и есть: натравили бабешки Ивана Семенова’,— подумалъ Гаврила Ермолаевъ, знавшій впередъ, о чемъ Иванъ Семеновъ поведетъ свой разговоръ.
— Да, такъ, значитъ, того,— мялся Иванъ Семеновъ, шмыгая глазами по сторонамъ.— Вообще, Гаврила Ермолаевъ, я вполн на тебя надялся, а ты какъ себя оправдалъ? Можно сказать, даже совсмъ подвелъ… Я-то тебя въ примръ всмъ другимъ ставилъ. Вотъ, молъ, какой обстоятельный человкъ Гаврила Ермолаевъ, вполн правильный… да… А ты драку завелъ прямо на площади. Хорошо еще, что городовой не видалъ, а то сейчасъ протоколъ, въ полицію, къ судь, на высидку… Это какъ по-твоему?
— Грхъ попуталъ, Иванъ Семеновъ.
— То-то грхъ… Вдь здсь не деревня, чтобы на улиц драться. Да и грхъ-то вашъ въ карман. Жадность васъ одолваетъ… А того не думаете, что деньги тоже къ рукамъ. Охъ, умючи надо съ ними дло имть. Кажется, чего проще: получилъ деньги, положилъ въ карманъ — и все тутъ. Н-тъ, милый человкъ… Другая денежка-то вотъ какая зубастая попадется. Пожалуй, вотъ какую дыру въ карман-то простъ… Такъ-то, милый человкъ!
Въ отвтъ на это мягкое увщаніе Гаврила Ермолаевъ понесъ прямо какую-то ахинею, такъ что Иванъ Семеновъ не могъ ничего разобрать. Оказалось, что всему виной Спиридоновна. Иванъ Семеновъ только руками развелъ.
— Ну, это ужъ ты напрасно, Гаврила Ермолаевъ. Не таковскій твой Степанъ, чтобы его Спиридоновна могла сбить.
— Она, Иванъ Семеновъ! Съ мста не сойти… Она и сейчасъ его растравляетъ.
— Перестань гршить… Какая тамъ Спиридоновна! Прямо изъ-за денегъ вздорите… Извстная модель. Не вы первые. Какъ попали деньги въ руки — и пошла музыка.
Очевидно, Спиридоновна ловко заговорила зубы Ивану Семенову. Какъ по-писаному ея бабьи слова говоритъ… Охъ, и навяжется же такая баба!.. И что ей, подумаешь, надо? Дались всмъ его деньги. Вотъ и Ивану Семенову припала о нихъ забота. Гаврила Ермолаевъ не замчалъ, какъ мысль о деньгахъ завладвала имъ все сильне и сильне, по мр ихъ накопленія. Онъ ихъ пряталъ обыкновенно за пазухой, въ холщевомъ кошел. А часть, которая шла на мелкіе расходы, хранилась подъ онучей. Гаврила Ермолаезъ почти каждый день пересчитывалъ свое богатство, причемъ постоянно путался въ счетахъ и впадалъ въ тяжелое уныніе. Дло въ томъ, что онъ съ грхомъ пополамъ умлъ считать до пятидесяти, да больше денегъ у него и на рукахъ никогда не бывало. А тутъ давно перевалило за сотню, и ариметика Гаврилы Ермолаева становилась втупикъ. У него посл пятидесяти было довольно смутное представленіе о ‘сотельномъ билет’, но такого онъ никогда не видалъ. Забравшись куда-нибудь въ поле, или въ канаву у линіи желзной дороги, старикъ осторожно вынималъ свой кошель и принимался раскладывать деньги кучками, по тридцати рублей каждая. Такихъ кучекъ получалось пять да еще остатокъ,— вотъ и изволь тутъ разсчитать, сколько выйдетъ всего.
Разъ, когда Гаврила Ермолаевъ углубился въ свою бухгалтерію у полотна желзной дороги, надъ его головой кто-то проговорилъ:
— Богъ на помочь, старичокъ!
Это былъ физикъ, шлявшійся по полотну неизвстно зачмъ. Гаврила Ермолаевъ сначала испугался, а потомъ разсердился.
— Проваливай своей дорогой!..
— Не бойся, не съмъ,— отвчалъ физикъ, усаживаясь на откос желзнодорожнаго полотна.— Ишь, сколько денегъ накопилъ, вотъ и боишься… А я ничего не боюсь, потому какъ ничего у меня нтъ.
— Уходи, говорятъ!..
— А вотъ и не уйду… Какое такое полное право ты имешь мн указывать? Гд хочу, тамъ и сижу…
Разговаривать съ прощелыгой было нечего, и Гаврила Ермолаевъ принялся торопливо собирать свою казну, а физикъ сидлъ на откос и посмивался.
— И считать-то не умешь, сиволапый!..
— Сосчитаемъ, не безпокойся. Не твоя забота… Да иди ты своей дорогой, ради Христа! Услся, какъ сычъ, и таращитъ глаза…
Эта встрча произвела на Гаврилу Ермолаева непріятное впечатлніе до послдней степени. Разболтаетъ теперь золоторотецъ всмъ про него, какъ онъ въ канав считалъ деньги. Того гляди, еще украдутъ… Просыпаясь ночью, Гаврила Ермолаевъ прежде всего ощупывалъ свой кошель и трепеталъ за его цлость. Ему начало казаться, что нкоторые рабочіе изъ безпутныхъ начинаютъ слдить за нимъ, куда онъ прячетъ деньги. Хорошо, что на нарахъ по одну сторону съ нимъ спалъ Степанъ, а по другую Петрунька. Подозрительность Гаврилы Ермолаева росла вмст съ увеличеніемъ капитала.
Передъ Петровымъ днемъ Иванъ Семеновъ разсчитывалъ рабочихъ. Гаврил Ермолаеву пришлось получить около семидесяти рублей. Вечеромъ рабочіе пошли въ баню. Гаврила Ермолаевъ изъ скупости ходилъ въ баню только черезъ дв недли. Зачмъ даромъ деньги тратить, когда домой прідутъ къ Покрову и даромъ вс отмоются, а тутъ плати за каждаго по пятачку,— за пятерыхъ цлый четвертакъ и выскочитъ. Но наканун Петрова дня какъ-то было неловко не итти въ баню. Гаврила Ермолаевъ передъ баней каждый разъ пряталъ свой кошель съ деньгами гд-нибудь въ укромномъ мстечк, какъ сдлалъ и сейчасъ, но лиха бда вышла въ томъ, что онъ не усплъ спрятать сегодняшнюю получку въ кошель, а завернулъ ее въ бумагу съ деньгами на расходы.
Помылись въ бан, поужинали. Гаврила Ермолаевъ досталъ свой кошель, но уже начало темнть, и онъ не усплъ вложить въ него полученныя деньги — въ пол было темпо, а въ казарм неудобно. Укладываясь спать, онъ сунулъ деньги въ бумаг подъ изголовье, завернувъ ихъ въ онучу, какъ длалъ это каждый день. Молодые рабочіе еще долго галдли около казармы, гд-то далеко слышалась пьяная псня, и пиликала гармоника.
— Охъ, Господи, и праздника-то не знаютъ!— сокрушался Гаврила Ермолаевъ, ощупывая свой кошель.— То-то народецъ, подумаешь… Добрые люди въ церкви Богу молятся, а они псни горланятъ.
Рано утромъ, когда вся еще казарма спала, Степанъ былъ разбуженъ отцомъ. Гаврила Ермолаевъ сидлъ на пар блдный и растерянный и, оглядвшись кругомъ, шопотомъ сказалъ:
— У меня деньги… украли…
Степанъ вскочилъ, какъ встрепаный, и смотрлъ на отца ничего не понимавшими глазами.
— Какъ украли?..— спросилъ онъ тоже шопотомъ.
— А такъ… Я ихъ въ онучу завертывалъ и подъ изголовье пряталъ, ну, и украли.
— Да вдь кошель-то на теб?
— То другое… Кошель цлъ.
У Степана отлегло на душ. Значитъ, не вс деньги украдены. Они вышли изъ казармы, и Гаврила Ермолаевъ подробно разсказалъ, какъ вышло все дло, т.-е. какъ онъ вчера получилъ расчетъ отъ Ивана Семенова и не усплъ изъ-за бани положить деньги въ кошель. Они вмст сходили на то мсто, гд Гаврила Ермолаевъ пряталъ деньги,— тамъ ничего не было, потомъ обыскали свою нару до послдней соломинки — тоже ничего. Старикъ какъ-то совсмъ растерялся и только теперь объяснилъ Степану, что изъ онучй взяты деньги не вс, а только четвертной билетъ да рублевая бумажка.
— Какъ же это такъ…— недоумвалъ Степанъ.— Ужъ если бы воръ, такъ онъ все бы взялъ… Какъ будто не похоже на вора, родитель. Не обронилъ ли ты ихъ какъ-нибудь самъ гд по дорог?
Они обошли по дорог, осмотрли всю казарму — нигд ничего не было. Гаврила Ермолаевъ былъ въ полномъ отчаяніи.
— Окромя меня съ Петрунькой некому взять,— ршительно заявилъ Степанъ.
— Ахъ, Господи, да разв я говорю про васъ?..— взмолился старикъ.— Такъ, грхъ вышелъ… У вора-то сто дорогъ, а у обокраденнаго одна. Вотъ все о моихъ-то деньгахъ говорили… Иванъ Семеновъ еще меня корилъ…
Вдругъ Гаврила Ермолаевъ вспомнилъ, какъ его накрылъ физикъ, когда онъ деньги считалъ.
— Его рукъ дло,— заявилъ онъ, разсказавъ все подробно.— Некому больше… Выслдилъ песъ, а чтобы слды запутать — выкралъ только дв бумажки. Не простой человкъ воровалъ… Онъ вчера тутъ въ казарм вертлся вечеромъ. Его дло!..
Степанъ сомнвался. Гд ему, физику, такую штуку отколоть!.. Смысловъ не хватитъ.
— А мы вотъ что сдлаемъ, родитель,— предлагалъ Степанъ.— Никому, значитъ, ни гу-гу… Даже чтобы Петрунька ничего не зналъ. Воръ-то не иначе, какъ изъ своей казармы,— ну, онъ и скажется самъ… Только выждать время…
— Охъ, сдлалъ меня съ праздникомъ добрый человкъ!— стоналъ Гаврила Ермолаевъ, ничего не понимая.— Безъ ножа зарзалъ…
Эта потеря денегъ Гаврилой Ермолаевымъ послужила къ тому, что между нимъ и Степаномъ возстановился полный миръ. Степанъ, охваченный такою же жадностью, какъ и отецъ, совершенно забылъ нанесенную ему обиду.

XII.

Какъ Гаврила Ермолаевъ и Степанъ ни выслживали, а воръ не желалъ себя обнаружить, проявляя удивительную хитрость.
— Ну, и хитеръ песъ!— возмущался Гаврила Ермолаевъ.
— Ничего, не уйдетъ нашихъ рукъ!— увренно повторялъ Степанъ.— Некуда ему дться… Не мшокъ съ деньгами — не потеряется.
Гаврила Ермолаевъ передумалъ на всхъ и при каждомъ новомъ подозрніи повторялъ: ‘Некому больше, какъ такому-то’. Былъ даже заподозрнъ Петрунька, и отецъ слдилъ за его поведеніемъ недли дв, а потомъ устыдился и махнулъ рукой. Куда же Петруньк на такое дло пуститься — и ума не хватитъ, да и совсть тоже не дозволитъ. Думалъ Гаврила Ермолаевъ и на родныхъ племянниковъ,— несмышленыши еще могли по ребячьей глупости созорничать. Въ конц концовъ вс подозрнія сводились все-таки на физика, который одинъ видлъ, какъ Гаврила Ермолаевъ считалъ деньги.
— Некому, окромя его, сквернавца!— уврялъ самого себя Гаврила Ермолаевъ.— Работать не работаетъ, а пьянъ каждый день. Откуда у него деньги? Погоди, песъ, доберусь я до тебя!..
Когда физикъ приходилъ въ казарму, у Гаврилы Ермолаева чесались руки. Вдь всего-то одинъ разъ ударить гнуса — и сейчасъ духъ вонъ. И другимъ было бы неповадно. Ежели бы въ деревн случилось такое дло, такъ тамъ своимъ средствіемъ допытали бы правду-матку. А тутъ сиди да смотри, какъ онъ у тебя передъ глазами пьяне вина ходитъ.
Потеря денегъ отравила Гаврил Ермолаеву все существованіе. Украденные двадцать шесть рублей представлялись ему не просто двадцатью шестью рублями, а въ образной форм: на двадцать-то шесть рублей въ деревн можно было купить самолучшую корову, лошадь-середнячка, цлый десятокъ овецъ и т. д. Разсчитывая впередъ свой мсячный заработокъ у Ивана Семенова, Гаврила Ермолаевъ не досчитывалъ именно этихъ двадцати шести рублей. Онъ усиленно напустился на работу и морилъ всю артель, но полученныя лишнія деньги все-таки не могли покрыть пропавшихъ, хоть бы заработали и на пятьдесятъ рублей больше. Потомъ у Гаврилы Ермолаева явился страхъ, какъ бы не выкрали у него и остальныхъ. Онъ часто просыпался по ночамъ, и ему все казалось, что кто-то подкрадывается къ его завтному кошелю. Да, это былъ невидимый и неуловимый воръ, который придетъ и возьметъ…
А тутъ еще вся жизнь въ казарм пошла какъ-то навыворотъ. Съ весны жили вс люди, какъ люди, тихо и смирно, а начали получать деньги, отълись на хозяйскихъ харчахъ, и явилось разное баловство. Которые по трактирамъ начали чай распивать, которые сильно ушибались по праздникамъ въ ‘Хив’, которые на городскую руку принялись обряжать себя: и сапоги съ наборомъ, и красныя рубахи изъ кумача, и суконныя фуражки. Рядились, конечно, главнымъ образомъ молодые парни, чтобы не отстать отъ щеголей, ярославскихъ огородниковъ, въ род шалаго Петьки. Появились и гармоники и балалайки. Однимъ словомъ, вс точно ошалли. Но праздникамъ завели моду покупать ситникъ, а Петрунька вытребовалъ у отца какъ-то цлый пятакъ на французскую булку.
— Да ты въ ум ли?— ругался Гаврила Ермолаевъ.— Это которыя барыни дятъ колачи, а ты еще рыломъ не вышелъ.
Поругался-поругался, а пятакъ пришлось выдать. Разв прежде Петрунька смлъ пикнуть, а тутъ совсмъ просто говоритъ: ‘Давай пятакъ!’.
— На, подавись этимъ самымъ пятакомъ,— ругался старикъ, выдавая деньги.— Ужо, выворотимся въ деревню, такъ я теб покажу такого колача…
А Петрунька взялъ пятакъ и хоть бы ухомъ повелъ. Потомъ ему понадобилась кумачная рубаха, какъ у другихъ щеголей. Даже заводилъ рчь о спинжак. Тутъ уже Гаврила Ермолаевъ не вытерплъ и задалъ Петруньк здоровую вытряску.
Побитый Петруха, вмсто покорности, долго ворчалъ себ подъ носъ:
— Тоже драться-то не указано, хоть и отецъ…
— Ты у меня еще поговори, щенокъ!— рычалъ Гаврила Ермолаевъ.— Я теб укажу… Погоди, вотъ выворотимся въ деревню, такъ я теб покажу спинжакъ.
Въ другихъ артеляхъ происходило то же самое. Молодые парни на глазахъ отбивались отъ рукъ. Старшіе пробовали учить, но никакая деревенская наука не помогала. А тутъ еще Спиридоновна зудитъ: ‘Эка бда, что парню хочется быть не хуже другихъ протчіихъ! Тоже молодое дло, и погулять охота, а въ лаптяхъ да въ зипунахъ немного разгуляешься. Старики-то свое прожили, а молодымъ еще жить надо. А кто попалъ въ городъ — матушка-деревня прощай!’
Старики сходились вмст и жаловались другъ другу на непокорную молодежь.
— Нагуляли комаринаго жиру — вотъ онъ и играетъ. Недаромъ говорится: середка сыта — концы говорятъ.
У нкоторыхъ парней завелись шашни съ чухонками изъ Сампо, другіе по вечерамъ въ праздники уходили по ту сторону свалки, гд собирались копорки съ огородовъ и ягодника. Изъ казармы слышны были звонкія двичьи псни за-полночь.
— Экъ ихъ взяло!..— ворчалъ Гаврила Ермолаевъ.— Совсмъ никакого стыда… Дерутъ горло за-полночь. Охъ, грхи, грхи!..
На этомъ дло не кончилось. Въ одинъ прекрасный вечеръ дв копорки съ огорода Ефима Тихоныча явились въ казарму, конечно, подъ предводительствомъ отчаяннаго огородника Петьки.
— Дв моихъ любезнюющихъ племянницы, Дарья Панталоновна и Марья Панталоновна,— рекомендовалъ онъ ихъ высыпавшимъ изъ казармы рабочимъ.— Издали-то он не совсмъ патретомъ вышли, а зато — чмъ ближе, тмъ хуже…
Вся казарма такъ и грохнула отъ смха, а копорки обидлись и даже хотли уйти. Ихъ выручила Спиридоновна, накинувшаяся на Петьку.
— Чего ты конфузишь двушекъ, лодырь?!.. Можетъ, получше тебя будутъ разъ десять, а ты зубы моешь…
Копорки, дйствительно, сконфуженно жались другъ къ другу и закрывали рты рукой. Кто-то изъ толпы поддержалъ Спиридоновну. Въ самомъ дл, чего Петька зря куражится надъ двушками? Люди въ гости пришли, а ихъ же на-смхъ поднимаютъ. Рябая и курносая Дарья оказалась посмле и заявила:
— Мы и уйдемъ, коли что…
— Не уходите, двоньки! Садитесь, гостями будете… А Петьку мы единымъ духомъ сократимъ. Забалуй онъ у насъ, пустыя-то слова изъ него какъ сухой горохъ изъ дыряваго мшка сыпются!
Тутъ ужъ Петька обидлся и чуть не подрался, пока Спиридоновна не увела его къ себ для усмиренія.
Въ разгаръ этой сцены явился Гаврила Ермолаевъ, уходившій поглазть на господъ у станціи. Онъ съ яростью набросился на двушекъ и вытолкалъ ихъ изъ казармы.
— Это еще что за мода?!.. Ступайте, откуда пришли… Плохо васъ учитъ Ефимъ то Тихонычъ. И носу сюда не показывайте! Разорву какъ кошекъ и отвчать не буду!
Старики пристали къ Гаврил Ермолаеву, и гостьи были прогнаны самымъ невжливымъ образомъ. Когда на шумъ выскочила Спиридоновна, все уже было кончено. Гаврила Ермолаевъ гналъ копорокъ хворостиной, какъ утокъ, а он ругались и плевали на него.
— Сбсился идолъ-то!— ругалась въ свою очередь Спиридоновна.— Вдь хуже будетъ, когда парни побгутъ на огороды… Извстно, живое къ живому и льнетъ. Драки съ огородниками не оберешься… Ахъ, идолъ, идолъ!..

XIII.

Лто прошло. Начались холодные осенніе дожди, втеръ и холодные утренники. На Гаврилу Ермолаева по временамъ нападала страшная тоска. Онъ подолгу наблюдалъ срое хмурое небо и качалъ головой. Какъ-то управились бабы съ покосомъ, не вылегла ли рожь, не появился ли какой-нибудь гнусъ, не осыпался ли овесъ,— гд же бабамъ за всмъ углядть? Особенно волновали старика грачи, которые были и здсь такіе же, какъ въ деревн. Умная и хозяйственная птица грачъ. Небось, все около пашни проживается. Гд червячокъ, гд козявка, гд зернышко — вотъ и сыта Божья тваринка. Молодые грачи уже подросли и начали грудиться въ стаи, значитъ, дло пошло къ отлету. Старики-то вотъ какъ молодыхъ учатъ: снимется одна стайка, другая, третья, слетятся вмст и всмъ войскомъ начнутъ крутить, точно солдаты на ученьи. Вотъ ударятъ заморозки, и потянутъ грачиныя стаи въ теплую сторону, къ теплому морю. Птица, а Господь умудрилъ… Тоже, видно, на чужой-то сторон не сладко.
Хозяйственное сердце Гаврилы наполнялось чисто-домашней тоской, а до Покрова оставалось еще пять недль. Бывали дни, когда ему хотлось бросить все и уйти домой. Городской-то работы не переработаешь, хоть вылзи изъ своей кожи. Да и такъ сказать: одинъ ушелъ, а десять рукъ тянутся къ мсту. Лтомъ мужикъ везд въ цн, везд работа, а къ осени цна ему расколотый грошъ.
По вечерамъ, когда смеркалось, рабочіе любили раскладывать передъ казармой костеръ. Хорошо было посидть около живого огонька… А всхъ больше кто любилъ Гаврила Ермолаевъ. Наднетъ свой полушубокъ, подсядетъ къ огоньку и сидитъ, пока все не перегоритъ въ уголья. Въ вольномъ огоньк чувствовалось что-то такое родное, свое деревенское. Но, о чемъ бы ни думалъ Гаврила Ермолаевъ, его мысли въ конц концовъ возвращались къ вору, похитившему кровные 26 рублей. Гд онъ? Съ кмъ радуется? Мучитъ ли его совсть? Въ минуту такого тяжелаго раздумья, когда Гаврила Ермолаевъ ничего не видлъ и не слышалъ, къ нему подошла кухарка Настя и, положивъ руку на плечо, проговорила:
— Одинъ сидишь-то?
Старикъ разсердился на глупый вопросъ и отвтилъ довольно грубо:
— Возьми глаза въ зубы и посмотри!..
Удивительный народъ эти бабешки: вдь видитъ, что одинъ сидитъ, а надо спрашивать. Настя тоже подсла къ огоньку и понесла уже совсмъ околесную. Это окончательно взбсило старика.
— Ну, чего мелешь-то безъ пути?— огрызнулся онъ.
— А ты не сердись!..— ласково отвтила Настя.— Съ бабы какой взыскъ? У ней и мысли-то въ голов мечутся, какъ мыши въ пустомъ овин. Скучно дома-то, вотъ и прибжала посмотрть, какъ наши вытебскіе…
Бабью природу Гаврила Ермолаевъ зналъ хорошо и сразу понялъ, что Настя присунулась къ огоньку не спроста.
— Домой, поди, скоро собиретесь?— спрашивала она унылымъ голосомъ, по-бабьи подпирая щеку.
— Какъ Богъ приведетъ…
Настя помолчала и прибавила:
— А ужъ оно лучше… Балуется народъ въ город. Везд соблазнъ… Мотается нынче народъ вотъ какъ!..
— Всяко бываетъ…
Настя вздохнула и проговорила уже совсмъ другимъ тономъ:
— А Петруньку-то нынче женить будете?
— Петруньку? А кто за него въ солдаты пойдетъ?
— И солдаты случаются женатые…
— Ну, это ужъ не порядокъ… Солдатка по-нашему, по-деревенскому, какъ изба безъ крыши. Ничего, подождетъ…
— Такъ-то оно такъ… По осенямъ въ деревняхъ много свадебъ играютъ.
Помолчавъ немного, Настя придавала
— А ты бы того, Гаврила Ермолаевъ, приглядывалъ за Петрунькой-то…
— Ну?
— Балуется паренекъ…
— Ну?..
— Мн-то дла до этого нтъ, а такъ, отъ огородниковъ слышала. Старичокъ одинъ сказывалъ…
— Ну?!..
Помявшись для приличія, Настя разсказала, что Петрунька балуется на огородахъ съ копорками.
— Ну?!!
— А больше ничего,— отвтила Настя.— Надо смотрть за паренькомъ-то… Деньгами, слышь, такъ и соритъ.
— Деньгами?!
У Гаврилы Ермолаева мурашки пошли по спин, отъ этого Настасьинаго наговора. Прежде всего, онъ возненавидлъ Настю. ‘Ей-то какая печаль? Доносчику первая палка…’ Разсердившійся старикъ попросту прогналъ ее.
— Да ты никакъ блены обълся?— обидлась Настя, поднимаясь.— Теб же добра желала…
— Ладно, проваливай!.. Знаемъ мы это самое ваше бабье добро очень даже превосходно.
Настя ушла, а Гаврила Ермолаевъ остался въ какомъ-то ошеломленномъ состояніи. Откуда могли быть у Петруньки деньги? Какой огородникъ наговорилъ Наст? Сгоряча Гаврила Ермолаевъ позабылъ спросить его имя. Во всякомъ случа, въ его душу закралось страшное подозрніе. Неужели Петрунька выкралъ деньги?
По тяжелой мужицкой политик, Гаврила Ермолаевъ ни слова не сказалъ даже большаку Степану и началъ слдить за Петрунькой самъ. Ему было и тяжело, и совстно, а больно.
‘Кому поврилъ-то…— корилъ самого себя Гаврила Ермолаевъ.— Баба наболтала… ‘
Почти три ночи не спалъ Гаврила Ермолаевъ, выслживая Петруньку. Парень былъ тише воды, ниже травы. Только разъ Гаврил Ермолаеву показалось, что отъ него пахнетъ водкой. Этого еще недоставало!..
— Погоди, песъ, не уйдешь!— ршилъ старикъ.
Онъ пустился на хитрости. Было воскресенье. Старики ложились спать вечеромъ рано, и Гаврила Ермолаевъ тоже летъ пораньше жалуясь, что ему что-то неможется. Онъ притворился, что спитъ, и видлъ, какъ Петрунька нсколько разъ приходилъ въ казарму и наблюдалъ его, а потомъ исчезъ.
Было уже совсмъ темно. Гаврила Ермолаевъ вышелъ изъ казармы. Петруньки нигд не было. Нахлобучивъ рваную шапчонку, онъ побрелъ къ свалк. Обыкновенно сюда онъ никогда не ходилъ, потому что не любилъ озорныхъ огородниковъ и копорскихъ псенъ. Теперь онъ шагалъ въ темнот, спотыкаясь на каждомъ шагу. Въ грязномъ, ржавомъ ручейк, который сочился изъ свалки, онъ чуть не провалился по колно. Надо было пройти капустные огороды, потомъ обогнуть свалку, а такъ уже брезжила огоньками контора Ефима Тихоныча. Отдльно, по-деревенски — на отшиб, стояла копорская казарма, т.-е. простой сарай, кое-какъ сколоченный изъ стараго, дыряваго барочнаго лса. Два маленькихъ оконца здсь тоже свтились, и Гаврила Ермолаевъ ршилъ, что Потруньк негд быть, какъ здсь.
— Погоди, песъ, я тебя произведу!— ворчалъ старикъ, шагая черезъ грядки поникшей отъ холода клубники.
Копорская казарма стояла въ какомъ-то озер грязи, и къ ней былъ устроенъ проходъ по дощечкамъ. Гаврила Ермолаевъ, не обращая вниманія, пообрался къ одному изъ оконъ и припалъ глазомъ къ запотвшему стеклу. Внутри казармы онъ увидлъ длинный столъ, кругомъ котораго размстились копорки живой стной. На одномъ конц стола сидлъ огородникъ Петька, а на другомъ Петрунька. Петька что-то наигрывалъ на своей гармоніи, кто-то изъ копорокъ ему подтягивалъ, но, видимо, дло не клеилось. Слышался звонкій двичій смхъ, визгливые голоса и галднье.
Черезъ минуту вся казарма оцпенла, когда въ дверяхъ показалась высокая фигура Гаврилы Ермолаева.
— Наше вамъ сорокъ одно съ кисточкой, пятиалтынный съ дырочкой…— пробормоталъ бахвалъ Петька и замолкъ.
— Домой!..— сурово проговорилъ Гаврила Ермолаевъ, не глядя на Петруньку.— Будетъ…
Петрунька покорно поднялся и, слегка пошатываясь и вынужденно улыбаясь, пошелъ за отцомъ.

XIV.

Отецъ и сынъ нкоторое время шагали молча. Въ темнот слышно было, какъ чавкала грязь подъ тяжелыми сапогами. Гаврила Ермолаевъ тяжело дышалъ. Когда они обогнули свалку и огоньки конторы Ефима Тихоныча исчезли, старикъ, шедшій впереди, быстро обернулся и со всего размаха ударилъ Петруньку по лицу.
— Сказывай: ты укралъ деньги?
Петрунька, какъ котенокъ, полетлъ прямо въ грязь. Отецъ схватилъ его за волосы и потащилъ, повторяя задыхавшимся отъ бшенства голосомъ:
— Ты?!.. А… ты… ты… ты?!..
Петрунька молчалъ и закрывалъ лицо руками. Разсвирпвшій Гаврила Ермолаевъ началъ пинать его ногами, а Петрунька продолжалъ молчать, точно мертвый. Потомъ старикъ пустилъ его впередъ и время отъ времени давалъ подзатыльники. Когда подошли къ казарм, Гаврила Ермолаевъ вызвалъ Степана и сказалъ:
— Вотъ онъ нашъ-то воръ… А я на другихъ гршилъ!..
Степанъ молча принялся бить Петруньку.
— Хорошенько его, пса!— поощрялъ Гаврила Ермолаевъ.
Избитый въ лоскъ Петрунька не могъ уже подняться съ земли и только молчалъ.
— Ну, сегодня будетъ…— ршилъ старикъ, оттаскивая разсвирпвшаго Степана.— Утро вечера мудрене…
У Степана кружилась голова, и онъ ничего не понималъ. Гаврила Ермолаевъ тутъ же раздлъ Петруньку и произвелъ обыскъ. За голенищемъ сапогъ съ наборомъ онъ нашелъ кошелекъ, въ которомъ оказалось всего три рубля и нсколько мдяковъ.
— Куды длъ остальныя деньги?
— Прогулялъ…— сознался Петрунька.
Его еще побили и стащили въ казарму. Гаврила Ермолаевъ былъ совершенно убитъ роковымъ открытіемъ. Что ему было длать съ Петрунькой? Дома прямо бы свелъ въ волость и попросилъ отодрать, а здсь ступай, жалуйся городскому судь, теряй время, срами себя, да еще судья опредлитъ Петруньку на высидку мсяца на три. Одинъ убытокъ, да еще срамъ… А такъ оставить тоже нельзя. Дай повадку, парень и совсмъ пропадетъ. Старикъ продумалъ всю ночь, какъ ему быть, и только къ утру ршилъ, что пока надо дло это совсмъ оставить, а произвести настоящую расправу, когда вернутся къ себ въ деревню. Степанъ соображалъ другое: какъ воротить деньги, хоть часть. Пропить такую уйму Петрунька не могъ, значитъ, надарилъ подарковъ своимъ копоркамъ — ну, значитъ, надо будетъ по горячему слду вс эти подарки отобрать. Свои-то бабы еще спасибо скажутъ.
Когда утромъ старикъ и Степанъ проснулись, Петруньки и слдъ простылъ. Оба растерялись. Еще не сдлалъ бы чего надъ собой съ большого ума!
— Негд ему быть, окромя копорокъ,— ршилъ Степанъ.— Вотъ пойду и приведу его…
Тяжело было Гаврил Ермолаеву выходить на работу съ одними малышами. А тутъ еще пріхалъ Иванъ Семеновъ. Подрядчикъ посмотрлъ на работы, поругался, а потомъ отозвалъ Гаврилу Ермолаева въ сторону и сказалъ:
— Вотъ что, старикъ… да… Слышалъ я, что у васъ въ семь неладно. Что подлаешь: грхъ-то не по лсу ходитъ, а по людямъ, всми нами, гршными, какъ вникомъ трясетъ. Да… такъ ты бы того, не очень ужъ налегайте на Петруньку. Да и изъ избы соръ тоже нехорошо выносить… Понимаешь? Вдь теперь, что ни случись въ вашей казарм, сейчасъ вс на Петруньку… Ну, случился грхъ, и надо бы его износить про себя, а не ославлять парня… Вдь ему еще вкъ жить. Такъ-то, старикъ… И Степана попридержи. Бгъ тяжеле ссоры, какъ между родными братьями. Остуда на всю-жизнь… Вдь не тебя деньги-то нажили.
Совсмъ правильныя слова говорилъ Иванъ Семеновъ, только пришлись они посл времени. Теперь уже нея свалка знала, что Петрунька у отца деньги укралъ. Гаврила Ермолаевъ только чесалъ въ затылк. Дло получилось совсмъ дрянь. Теперь вс будутъ пальцами тыкать: ‘вотъ, дескать, хороша семейка, когда родной сынъ у родного отца деньги воруетъ!’
Степанъ вернулся со свалки ни съ чмъ и только напрасно потерялъ рабочее утро.
— Гд-нибудь у копорокъ спрятался,— сурово объяснилъ онъ.— Да я его, все равно, разыщу. Живой человкъ не иголка…
Гаврила Ермолаевъ ничего не отвтилъ. Ему вдругъ стало жаль Петруньки. Вдь, въ самомъ дл, какъ разъ пропадетъ малый. Только ославили парня напрасно. Правильно говорилъ Иванъ Семеновъ.
Петрунька не пришелъ и на другой день и на третій. Вся казарма знала, что онъ скрывается у копорокъ, и что у него есть какая-то Панька, съ которой онъ спутался и для которой у отца и деньги выкралъ. Молодые рабочіе были за Петруньку. Разв это воровство, ежели отецъ вс деньги за работу себ отбираетъ? Просто терплъ, терплъ, да и взялъ. Своя рука — владыка… Спиридоновна и Настя, конечно, приняли въ этомъ дл самое живоо участіе и тоже были на сторон Петруньки, причемъ Настя каялась со слезами, что по бабьей глупости подвела парня. А тутъ еще отчаянный Петька проходу не давалъ и дразнилъ кухарокъ за ихъ долгій бабій языкъ.
— То-то обрадовались чужой бд, мокроносыя!.. Вдь прямо сказано: нашелъ — молчи, потерялъ — молчи…
Когда прошло три дня, Гаврила Ермолаевъ ршилъ, что пойдетъ на огороды самъ и добудетъ Петруньку. Такъ дла нельзя было оставить… О своемъ намреніи Степану онъ ничего не сказалъ. Очень ужъ крутъ сердцемъ Степанъ и все дло могъ испортить. Петрунька просто боится, да и стыдно въ свою казарму воромъ показаться.
Дло было въ субботу. Посл обда Гаврила Ермолаевъ сказалъ, что ему неможется, и остался въ казарм. На работу ушелъ Степанъ съ племянниками. Онъ, кажется, догадался, въ чемъ дло, но не подалъ никакого вида. Пусть отецъ длаетъ, какъ хочетъ.
Гаврила Ермолаевъ отправился на огороды, чтобы повидать стряпку Анису, которая должна была знать все дло до тонкости. Ужъ эти бабы все вызнаютъ, а тутъ какъ не знать, когда все подъ носомъ. Къ несчастью, старикъ наткнулся прямо на Ефима Тихоныча, который сидлъ на крылечк своей конторы и ругательски ругалъ Анису. Гаврила Ермолаевъ хотлъ даже повернуть назадъ, но было уже поздно. Ефимъ Тихонычъ его замтилъ и поманилъ пальцемъ.
— Иди-ка, иди сюды, другъ милый!.. Петруньку пришелъ искать?
— Около того, Ефимъ Тихонычъ…
— Садись-ка рядкомъ да поговоримъ ладкомъ!— пригласилъ его богобоязненный старичокъ и прибавилъ другимъ тономъ, обращаясь къ Анисія — А ты брысь, подкопенная мышь! Ну, старичокъ, знаю, знаю твое дльце… Похвалиться нечмъ. У меня Петрунька околачивается, вотъ тутъ, около копорокъ… Охъ, согршилъ я, гршный, съ вами!.. Вотъ и Степанъ его тоже искалъ, а какъ онъ пойдетъ къ вамъ въ казарму, когда вся рожа у парня, какъ чугунная. Очень ужъ вы постарались со Степаномъ-то… Вчуж парня жаль.
Это нравоученіе обозлило Гаврилу Ермолаева, точно Ефимъ Тихонычъ надъ нимъ же издвается.
— Чужія-то дла легко разбирать,— отвтилъ онъ довольно грубо.— Ты бы вотъ лучше смотрлъ построже за своими копорками, Ефимъ Тихонычъ! Отъ нихъ и весь грхъ вышелъ…
— Такъ, такъ, милъ человкъ…— невозмутимо отвтилъ Ефимъ Тихонычъ и даже звнулъ.— Копорки мои, значитъ, по-твоему, и грхъ мой. Оченно даже хорошо… Сказать-то все можно. Ты усмотри по ноншнимъ временамъ за родной дочерью, а тутъ ихъ до сотни набирается. Гд же уберечься двушк на людяхъ? Тоже суди на волка, суди и по волку… Одобрять — не одобряю, а и винить не могу…
Гаврила Ермолаевъ еще больше обозлился этими елейными словами и отвтилъ:
— Самъ первый ты двушникъ, недаромъ пирожникомъ-то зовутъ… Ни одной не пропустишь. Тоже слыхали про тебя вполн достаточно.
Ефимъ Тихонычъ не сморгнулъ глазомъ, а только сузилъ глаза, звнулъ и перекрестилъ ротъ.
— Такъ, такъ, даже весьма пріятный разговоръ выходитъ,— началъ онъ, лниво растягивая слова.— Такъ, оно дйствительно… Двушникъ первый, говоришь? Это я-то?.. Хе-хе… Ахъ, деревня, деревня, ничего-то ты не понимаешь, матушка-деревня!
— Даже весьма можемъ понимать касаемо этого самаго дла, когда изъ двушекъ бабъ длаютъ… Пришла къ теб на огородъ двушка, а ушла — ни баба, ни двка, ни мужняя жена… Очень просто. Каковъ, видно, попъ, таковъ и приходъ.
— Такъ, такъ, форменно, милъ человкъ… Это ужъ завсегда такъ бываетъ: на своемъ молочк обжегся — на чужую воду дуетъ… Да… Охъ, грхи, грхи!.. Ты погляди-ка на меня хорошенько: курицы не обидимъ. Да… Не понимаешь? Ну, такъ, видно, приходится своими словами сказать: благодтель я… Ко мн какія двушки изъ деревни приходятъ: грязныя, рваныя, босоногія и никакого то-есть обращенія. Стойтъ передъ тобой дура дурой и ногу ногой чешетъ. У меня такое положенье: первое дло, Аниса всхъ въ баню ведетъ, потому какъ я нечистоты не выношу. Ну, поживетъ, поработаетъ и вс перышки расправитъ… Какъ же, и юбочка новая, и кофточка новая, и полусапожки новые, и платочекъ, и сережки, и фартушекъ… Такъ. Теперь будемъ говорить такъ: обозвалъ ты меня двушникомъ. Можетъ-быть, случается и такой грхъ… А только это самое дло тоже надо понимать. Къ осени, дйствительно, нкоторыя двушки и затяжелютъ, ну и, конечно, по своей деревенской глупости ревмя ревутъ, руки на себя наложить грозятся и разное такое прочее. Мало ли мужиковъ у меня на огород, да еще со стороны наберутся, какъ твой Петрунька. Ну, а кто грхъ-то двичій развязываетъ? Да все я же… Моя Аниса да ваша Спиридоновна десятками ихъ предоставляютъ въ родильные дома, а тамъ разродится — сейчасъ младенца, напримръ, въ воспитательный, а ее въ кормилки. Ты какъ это самое дло понимаешь? Ужъ самая плохая кормилка и та десять рубликовъ жалованья будетъ получать, да всю ею одежу выправятъ: три сарафана — на, шесть рубашекъ — на, шесть паръ чулокъ, шесть платковъ, мамошный снарядъ, подушка, одяло, сундукъ — на… Да всего и не сосчитаешь. А тутъ еще подарки къ праздникамъ да особое награжденіе, ежели угодила господамъ. Какъ это по-твоему, пустяки? А кто все устроилъ?.. Имъ всмъ и Бога не замолить за Ефима Тихоныча, прямо будемъ говорить. Домой выворотится, значитъ, къ себ въ деревню, да ее женихи облпятъ, какъ мухи медъ… У такой-то крали жениховъ, какъ на черемух цвту… Постой, куда ты?..
Гаврила Ермолаевъ поднялся, махнулъ рукой и, не простившись съ богобоязненнымъ старцемъ, зашагалъ домой. Если раньше онъ ничего не понималъ, то теперь все сдлалось ясно.

——

Черезъ три дня Гаврила Ермолаевъ съ двумя сыновьями и племянниками собрался домой. Иванъ Семеновъ понималъ, въ чемъ дло, и особенно не удерживалъ.
— Не доработалъ ты у меня до срока, Гаврила Ермолаевъ. Ну, да Богъ съ тобой!.. Ужо, приходи на слдующее лто.
— Нтъ ужъ, Иванъ Семеновъ, ослобони!— сурово отвтилъ Гаврила Ермолаевъ.— Спасибо за хлбъ-соль, а намъ на чужой-то сторон не рука. Будетъ… Тутъ у васъ и голову потеряешь!
1899.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Божий огород, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  2. Горная ночь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  3. Тетя Ната, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  4. Боговая искра, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
  5. В камнях, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
  6. Последний день, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887
  7. Черное слово, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  8. Отцы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
Электронная библиотека