На черноземе, Ковальский Казимир Адольфович, Год: 1907

Повесть
Время на прочтение: 95 минут(ы)
Скачать в PDF

На чернозем.

ПОВСТЬ.

I.

Почти совсмъ стемнло, а Ната и Николай все еще не могли покончить съ уборкой дома. Столовую и спальню кое-какъ привели въ порядокъ, но въ зал и отцовскомъ кабинет царилъ хаосъ: на подоконникахъ, на креслахъ и полу — всюду валялись разбросанныя, какъ опавшіе осенніе листья, — бумаги, письма, книги, а столы и шифоньерки зіяли пустотой вынутыхъ и разбросанныхъ ящиковъ.
Когда молодые хали сюда, въ деревню, Ната знала, что зимой въ заколоченный домъ пробрались воры, и ожидала найти безпорядокъ, но этотъ полный разгромъ стараго гнзда ошеломилъ ее, и теперь она какъ тнь бродила изъ комнаты въ комнату, поднимая какія-то бумажки, сургучики, веревочки и повторяя одну и ту же фразу: ‘если бы только отецъ зналъ, если бы онъ видлъ?!..’ Самымъ невроятнымъ и грустнымъ казалось ей то, что воры были несомннно изъ ‘собственной’ деревни. Прямыхъ уликъ не было, но такъ думала и говорила та же деревня, о чемъ сообщила Нат таинственнымъ шепотомъ Даша, бывшая прислугой у отца, когда тотъ жилъ еще въ имніи.
— Если бы только онъ видлъ… И это за его доброту, за все то, что онъ имъ длалъ!.. И Ната глотала невидныя слезы и снова старалась что-то поднять своими слабыми руками, что-то собрать и исправить, но кончалось тмъ, что она съ видомъ полнйшаго отчаянія садилась гд-нибудь по середин комнаты, похожая въ своемъ длинномъ кремовомъ фартук на двочку.
Садилась и глядла широкими и темно-синвшими какъ ночное небо глазами на стны, изъ которыхъ испарялась туманная темнота сумерокъ и которыя видли и знали, какъ тутъ хозяйничали и распоряжались чужія, страшныя мысли.
Николай, весь запыленный, рылся на колняхъ въ хлам, тщетно отыскивая планы имнія, арендные договоры, страховыя квитанціи. Онъ хотлъ немедленно, съ первыхъ же дней прізда, заняться приведеніемъ въ порядокъ всхъ длъ, на запущенность которыхъ такъ жаловался въ письмахъ изъ-за границы отецъ жены. Но вмсто нужныхъ, дловыхъ бумагъ подъ руки попадались какія-то ненужныя почтовыя квитанціи, старинныя разсчетныя книжки, желтоватыя отъ времени записочки, тщательно подобранные отрывные листки календаря, пакетики старыхъ конвертовъ и марокъ, связки ключей и перьевъ, и письма, письма безъ конца, страдальческія и ноющія. Изъ этихъ писемъ было очевидно, что Алексй Петровичъ считалъ себя жертвою судьбы, въ чемъ, по обыкновенію, винилъ всхъ, только не себя, что эта жертва судьбы проживала тмъ не мене пять, шесть тысячъ въ годъ и когда-то здила четверикомъ, что два здоровенныхъ недоучка-сына, олухи царя небеснаго, считали возможнымъ ничего не длать и посщать ‘заграницы’, а дочери, хрупкой и красивой, какъ севрская ваза временъ короля-солнца, необходимы были шелка и утонченное образованіе, что поэтому вс эти жертвы проживали вчетверомъ гораздо больше, чмъ двадцать пять дворовъ Благодати, почему нужно было отягчать землю долгами и жаловаться на судьбу.
Николай только поводилъ плечами и мысленно чертыхался, откидывая въ сторону прутики, марки, бумажки. Весь этотъ ненужный старческій хламъ и нелпое нытье несоразмрно большихъ буквъ письма такъ не вязались съ представленіемъ о тест, о томъ человк, котораго онъ еще не зналъ, но который былъ ему уже близокъ и дорогъ, какъ отецъ милой Наты. О немъ въ часы лучшей близости она говорила съ такой глубокой жалостью и нжностью: объ его неудавшейся жизни, полномъ одиночеств посл ранней потери жены, объ его исканіи, и общеніи съ мужиками и о той любви, съ которой послдніе относились къ ‘папаш’.
Когда-то въ дни молодости исключенный изъ университета и отбывшій за границу, Алексинька Мануйловъ готовился пойти въ народъ, изучалъ въ Лейпциг слесарное и кузнечное мастерство, потомъ въ Цюрих сталъ подъ знамя лавристовъ и кончилъ въ Париж дружбой съ выдающимися людьми того времени и оживленной дятельностью по переправ запрещенной литературы по ту сторону рубежа. И такимъ дерзающимъ, срывающимъ пламень жизни человкомъ, близкимъ по убжденіямъ и духу, любилъ представлять себ Николай отца Наты… А не такимъ, какъ на карточк, старикомъ съ вытянутымъ носомъ сердечно больного, съ истерической складкой полныхъ губъ и страдальчески напряженнымъ взглядомъ изъ-подъ крутого высокаго лба, не ноющимъ владльцемъ разореннаго имнія, невольно наводившимъ на мысль: ‘въ чемъ собственно дло?!..’
Такое же скорбное недоумніе возбудилъ въ Никола и видъ стараго дома. Гд же были огромныя окна, о которыхъ говорила Ната,— свтъ, воздухъ, уютъ?! Гд же было то нчто, тотъ тончайшій отпечатокъ гармоніи, неуловимыхъ сочетаній красокъ и распредленія предметовъ, что всегда остается посл милой и сильной личности?! Были узкія затненныя окна, неопрятныя, бревенчатыя стны, въ щеляхъ и космахъ пакли, сизая, угрюмая темнота въ простнкахъ и углахъ, досчатые, некрашеные полы и очень дорогой, заграничный рояль со сломанной ножкой, сочиненія Толстого, Ренана, Чернышевскаго, а по краснымъ угламъ кресты и иконы, и всюду затхлость, старье, хламъ, коллекціи ненужныхъ предметовъ, мышиный, спертый запахъ, долголтнія паутины, надувшіяся какъ паруса. Сюда, въ деревню, Николай халъ съ радостью и ожиданіемъ: всколыхнувшаяся и повсюду пробивавшаяся огненными встниками жизнь русской деревни звала къ себ крпкими втрами и весеннимъ разливомъ шумныхъ водъ, и сельцо Благодать вдвойн должно было стать инымъ: недаромъ же прожилъ бокъ-о-бокъ съ нимъ двадцать лтъ такой человкъ, какъ Алексй Петровичъ, съ его прошлымъ, добротой и любовью къ общенію съ простымъ людомъ, отъ него долженъ былъ исходить свтъ, хотя бы небольшой, но все же и вопреки гласнымъ и негласнымъ надзорамъ свтъ, нарушавшій и тревожившій ночь жизни и не разъ выводившій кого-нибудь въ туман изъ сти болотныхъ кочекъ на твердую полосу дороги.
Алексй Петровичъ уже больше года не жилъ въ имніи, лечился въ большихъ городахъ и посщалъ курорты. Не было надежды на то, чтобы онъ сталъ здоровымъ человкомъ. Его письма требовали отъ Николая и Наты что-то такое исправить, и устроить и укрпить. И когда молодые хали сегодня со станціи въ старое гнздо, когда мимо нихъ скользили обнаженныя, сверкавшія жнивья, плыли игривыя тни высокихъ облаковъ, и застывшая въ необъятномъ простор холмистыхъ равнинъ грусть встрчала пришельцевъ огромными, милыми глазами и до боли сладко щемила сердце, когда, наконецъ, по плотин и узкому проулку подъ старыми ветлами экипажъ подъзжалъ къ дому и сквозь густую зелень акаціи уже виднлась свтло-срая рзьба, Николаю все чудилось, что ихъ встртитъ дорогой, посдвшій товарищъ, укажетъ на недопаханную полосу, на покинутый плугъ и передастъ этотъ плугъ въ молодыя, сильныя руки. И Николай подумалъ, что тотчасъ же посл ихъ прізда въ деревню придутъ мужики спросить, какъ поживаетъ Алексй Петровичъ и не прислалъ ли имъ поклонъ и что слышно на свт Божіемъ?!
Но, вмсто товарища, Ильиныхъ встртила темнота, затхлость, неуютъ и тайна безчисленныхъ писемъ. Мужиковъ не было. Явилась одна Даша, прислуга отца, странное существо, почти карликъ, вся въ темномъ, съ острымъ птичьимъ личикомъ и косой улыбкой на тонкихъ сухихъ губахъ.

II.

Ната ее расцловала, Николай подалъ руку, что, видимо, удивило Дашу и сейчасъ же придало ей чуть покровительственный и почтительно фамильярный видъ.
— Живъ ли, батюшка, Алексй Петровичъ?— спросила она, и въ этомъ вопрос не было ни теплаго участія, ни тревоги.— А то я ихъ тутъ два раза видла…— кончила Даша и слегка прищурила лвый глазъ.
— Видли?— не понялъ Никоіай.
Двушка закинула назадъ жиденькую, гладко примазанную головку, засмялась хитрымъ беззвучнымъ смхомъ и по тонкожелтой, сухой кож ея щекъ пошли лучистыя морщинки.
— Да, такъ… Представлялись они мн, что ли, а можетъ и въ самъ-дл душенька тутъ ихняя бродила… Прямо, вотъ, въ алле стояли въ желтой поддевк.. А въ другой разъ во рву сидли, совсмъ раскрымшись…
— Какія глупости!— вырвалось у слегка поблднвшей Наты.
— По мн какъ хотите, а врать я не стану… Вотъ, тоже и свтъ въ окнахъ по весн былъ… Вс видали.
По ея загадочно-шутливому тону трудно было понять — смется ли она надъ ‘господами’, или убждена въ томъ, что говоритъ.
— А какъ вы здсь жили съ Алексемъ Петровичемъ зимою?— спросилъ Николай.— Лтомъ днемъ и то слишкомъ мало свта, а что же зимою, часа въ два, три?..
— Ничего, у насъ тутъ хорошо было…— отвчала высокимъ фальцетомъ Даша и снова беззвучно засмялась, обнаживъ мышиные зубки.
А Ната вся притихла, словно виноватая въ чемъ-то, и умоляюще взглянула на мужа.
— Теб все здсь не нравится… Погоди, Котя, дай только убрать домъ, посмотришь, какъ будетъ мило.
Николай чуть улыбнулся и продолжалъ разговоръ съ Дашей.
— Такъ, значитъ, хорошо было? Ну, а что же длалъ днемъ Алексй Петровичъ?
— Кто-нибудь прідетъ, поговорятъ тамъ, чайкомъ побалуются… Только рдко прізжали. Алексй Петровичъ все больше одинъ жилъ… Ну. на скамейк у дома посидятъ, или на дорогу выйдутъ, и стоятъ безъ шапки, — они все безъ нея ходили… А то въ лсокъ прогуляются, тамъ тоже для нихъ скамья была… Потомъ за книжку примутся или письма перебираютъ…
— На деревн бывалъ?
— Пошти што нтъ… А когда заскучаютъ, пошлютъ, бывало, за мужиками… Вотъ, и толкуютъ съ ними передъ домомъ,— знамо въ комнатахъ наслдятъ, утомятся и опять отошлютъ…
— Я думаю, мужики горевать будутъ, что онъ не пріхалъ? Вдь, онъ имъ помогалъ, да и землю, кажется, общалъ…
Лицо Даши сразу какъ-то поджалось и приняло загадочнозамкнутое выраженіе.
— Да говорили… Ну, да тамъ видне будетъ…
Затхлая пыль облаками носилась въ воздух, шуршали листки бумагъ, стучала и визжала передвигаемая мебель, а Николай ужъ допытывался, какъ проводилъ вечера хозяинъ дома, и при этомъ вопрос Ната слегка вздрогнула. Въ ея глазахъ, за окнами дома, опустилась мглистая завса безлунной зимней тьмы. Было одиноко… Оголенные дубы шумли гулливымъ и мрачнымъ звономъ басовыхъ струнъ…
— Иногда со мной разговаривали про покойницу-барыню, про молодыхъ баръ и Наталью Алексевну… Письма писали, а больше все читали тутъ, въ столовой… И колокольчикъ у нихъ подъ рукой завсегда лежалъ: я, бывало, нтъ, нтъ и прислушаюсь. Потому они за послднее время боялись кончиться нечаянно… ‘А ежели,— говорятъ,— до колокольчика не дотянусь, такъ ногами затопаю’. Что, думаю, коль ночью-то, значитъ… Вотъ я…
Даша пригнулась, шаркнула къ двери и растопырила короткія морщинистые пальцы.
—… встану съ постели и слушаю у щелки, ужъ не хрипитъ-ли, не дай Господь…
Что-то странно тревожное и странно-довольное лилось изъ этой темной, согнувшейся фигурки, Ната молчала, словно воды набравъ въ ротъ, пыль назойливо и густо лзла въ носъ и легкія, а темнота угловъ — въ глаза, настроеніе Николая опредлялось, что-то новое, неожиданное, совсмъ отличное, отъ того, о чемъ такъ пріятно разсказывала жена изъ ‘прекрасна-далека’ невднья, выползало изъ стны дома и наполняло душу тяжестью и раздраженіемъ.
Въ сумерки воспріятіе еще боле обострилось и стало тошно разбираться въ старь. Николай подошелъ къ окну и началъ глядть на деревню.
Уходящій день гналъ по бирюзовымъ лугамъ золотистымъ посохомъ пунцово-рунныя стада къ сро-синимъ воротамъ сна.
На багряномъ полотн заката избы вырисовывались неровными, лохматыми очертаніями, словно тамъ по ту сторону оврага припало къ земл стадо необыкновенныхъ животныхъ и неподвижно уставилось, чего-то выжидая, на одинокій барскій домъ тускло-блестящими глазами. Мысль старалась перекинуть мостъ черезъ оврагъ отъ бархатной муравы барскаго луга и стройныхъ, красивыхъ дубовъ къ лысинамъ и буеракамъ противоположной стороны. Но натыкалась на крпкую и высокую дубовую изгородь, обсаженную низкимъ колючимъ акатникомъ, твердившимъ весьма понятнымъ языкомъ: ‘то твое, а это мое!’ Правда, жизнь сорвала таки дв, три слеги и перекатилась на заманчиво-зеленый лугъ чуть видными дорожками. Но, не было моста между деревней и домами, не было торной, открытой дороги, кром узкой, топкой плотины надъ грязнымъ, вонючимъ прудомъ. По одну сторону стоялъ возьмитысячный барскій домъ, окруженный слишкомъ густымъ и сырымъ отъ вчной тни садомъ, по другую — убогія постройки невзрачной деревушки.
Еще къ одному окну подошелъ Николай: но и въ немъ былъ сонный нездоровый прудъ, да разрушавшіяся неопрятныя хозяйственныя постройки имнія, обступившія пустой, грязный дворъ.
И образъ бойца, сдого, милаго товарища, энергичнаго человка быстро таялъ какъ первый снгъ подъ мокрымъ холоднымъ дождемъ. Уже ясно чувствовала душа, что не было тутъ дерзкихъ, красивыхъ дерзаній превратить бурьяны въ садъ жизни, вознестись къ солнцу…
Была ложь ячейки, непремнно оторванной и необходимо враждебной другимъ ячейкамъ… Были муки, кандалы, призраки личной жизни, былъ зловщій колокольчикъ и дорогой рояль, Толстой и иконы, дти, письма и темная Даша, горькія какъ полынь воспоминанія, потревоженныя тни и неотдланныя стны дома жизни… Все то, что заставляетъ относиться къ себ съ грустной осторожностью.
Багряное полотно заката задвинулось другимъ, тихо-голубымъ. Синяя вода сумерекъ быстро густла и внесенная Дашей лампа подъ круглымъ краснымъ абажуромъ стояла въ нихъ, какъ багровая луна. Съ пруда глухо зарокотали трубные голоса лягушекъ. А дубовая изгородь превратилась въ широкій, темный ровъ, раздлявшій два царства…
— Пойдемъ, Котя, чай пить…— произнесъ за спиной Николая голосъ Наты, тихій и унылый.
Николай быстро оглянулся и, обхвативъ сильными руками станъ жены, любовно-твердо сказалъ:
— Терпи, казакъ, атаманомъ будешь!
Ночью въ большой комнат, едва освщенной малиновымъ пятномъ лампадки, Николай проснулся отъ странныхъ шороховъ. Мягкія стаи въ невидимомъ бг проносились по досчатому потолку, что-то тупо царапалось подъ поломъ, срывалось вдоль стнъ и шуршало въ пакл съ таинственно-тихимъ и длиннымъ посвистомъ. На двор поднялся легкій втеръ, и за окнами скользилъ тоже шорохъ и шумъ. На минуту проснулась и Ната, оглянула комнату слипавшимися отъ сладкой дремоты глазами, потомъ сонно-мягко уткнулась въ плечо мужа, распустивъ по подушк тяжелыя пепельныя косы. И въ полусн слабымъ, вязкимъ голосомъ разсказала смшную и странную исторію про длиннаго-предлиннаго, въ сромъ зипун и срыхъ валенкахъ человка съ дудочкой.
Пришелъ онъ, глубоко надвинулъ на лобъ срый матерчатый картузъ, поигралъ тамъ да сямъ, вверху и внизу, на дудочк и увелъ съ собою изъ дома всхъ крысъ…
— А дудочка-то у него, видимо, дйствовала на время…— невольно усмхнулся Николай.
Ната уже спала. Но мужъ ея заснуть не могъ и, прислушиваясь къ страннымъ шорохамъ, додумывалъ неожиданныя новыя мысли.

III.

На другой день проснулись очень поздно. Ната осталась доканчивать уборку дома, Николай, которому сообщили, что мужики придутъ къ обду, наскоро напился чаю и отправился въ тарантас, въ сопровожденіи одного изъ рабочихъ арендатора, осматривать имніе.
Погода выдалась жаркая, и хотя солнце еще не перевалило по ту сторону великаго голубого холма, но въ высот ужъ рялъ августовскій полдень. Въ двственно чистой синев плавно, какъ пушистые лебеди, плыли завитые клубки облаковъ, опаленныхъ въ сердцевин дуновеніемъ огня. Тепло и ласково было земл и небу въ золотомъ дожд свта, но въ облачныхъ извилинахъ ужъ крылся незримый осенній холодъ. Безконечныя пустынныя поля раскинулись во вс стороны мощными широкими перекатами и отъ ихъ важныхъ, волнообразныхъ спусковъ и подъемовъ вяло огромной лнивой силой, отъ спокойныхъ, сквозныхъ, какъ изгибъ падающей волны, далей — тихимъ просторомъ воли. Отдыхающій паръ отсвчивалъ полной и рдкой зеленью, жнивье — щетинистыми коврами свтлой бронзы, ленты змистыхъ проселковъ — сизымъ пепломъ, и чья-то искусная игла вышила тамъ и сямъ выцвтшей шерстью сухія пятна лсковъ. Тарантасъ твердо постукивалъ колесами, чуть дребезжалъ крыльями, чалая лошаденка, отбивала по накатанной дорог мрную рысцу и все отмахивалась отъ невидимыхъ враговъ, налво и направо, тощимъ, въ грязныхъ репьяхъ хвостомъ. И на встрчу хавшимъ медленно тяжело поворачивались въ противоположныя другъ другу стороны словно два исполинскихъ жернова, вымалывавшихъ струю дороги.
Земля и только она, вчная кладовая для милліоновъ существъ, жирный черноземъ, изборожденный вковыми морщинами, утомленный безустанными родами, скрытое плодородіе ежегодно умирающее и черезъ блую смерть возрождающейся къ золотисто-зеленой жизни, мощная трудовая сила и широкая красота: земля царствовала тутъ, подступила огромными пологими, застывшими въ ожиданіи волнами, залила пролски оврага, дороги какъ море, величаво раскинулась и спала — владычица и рабыня въ жадныхъ поцлуяхъ солнца, растянувшаго надъ ея грудью тонкіе радужные полога осенней паутины, сотканной бгающими руками-ножками стеклянныхъ паучковъ… Захватывало духъ… Глазъ впивался въ мощь огромнаго тла, побжденный отступалъ и вновь, жадный, бжалъ и бжалъ вдаль…
И чмъ больше вглядывался Николай въ надвигавшіяся на него картины, тмъ властне пробуждалось въ немъ то тайное, изъ-за чего онъ такъ охотно согласился хать сюда по просьб жены, что занимало вс его мысли и заставляло ихъ течь по глубокому руслу напряженныхъ исканій. Безконечно много были кругомъ земли, безконечно много воздуха, свта, простора, безконечно мирно и доступно было это синее небо, богатство таилось въ темныхъ ндрахъ полей. А человкъ, жившій на этой земл, подъ этимъ небомъ, ютился въ грязныхъ и мрачныхъ избахъ-хлвахъ, лъ сырой хлбъ съ мякиной, въ чаду горькаго похмлья населялъ красавицу-землю смрадными идолами, истощалъ свою вчную кормилицу, убивалъ и жегъ, подомъ лъ одинъ другого, какъ волки. У одного было слишкомъ мало, у другого — слишкомъ много, кто жилъ плохо, а кто — еще хуже, пропасть лежала между хозяиномъ и работникомъ, имущіе были на верху, неимущіе — внизу, послдніе почти ничего не имли и мало могли, тогда какъ первые все могли и всмъ владли, въ томъ числ и землей, той самой громадной мощью, что могла принадлежать только равной сил — народу, всмъ и никому. И приходило время многое измнить, многое сдлать. Тамъ, откуда они хали и гд зачитывались ворохами газетъ, было видно, какъ черезъ подзорную трубу, что русская деревня содрогалась отъ подземныхъ, вулканическихъ ударовъ, кричала голосами стихійнаго возмущенія, была накрыта зловщимъ туманомъ грозныхъ пожаровъ. Изъ края въ край шла черная оспа огня и насилій и свистъ плетей сплетался съ псней грядущихъ зорь, съ марсельезой…
А тутъ подвернулся случай, неожиданный какъ вс и знаменательный какъ немногіе: просьба больного старика…
Правда, когда они хали съ Натой со станціи въ рессорномъ крытомъ экипаж, подземныхъ ударовъ не слышалось, пожарный дымъ не коптилъ далей, паутина съ совершеннымъ спокойствіемъ летала надъ тихими полями, встрчные мужики первые гнули шапки… У постоялаго двора тощія лошаденки мягко стучали зубами, сонно пережевывая сно, а ихъ хозяева гомонили у оконъ съ сотками въ рукахъ, оставаясь совершенно равнодушными къ прозжимъ… А вечерніе часы были такъ душисты и прекрасны, что на душу нисходилъ миръ и тревожно-радостное ожиданіе расплывалось въ тишин.
То же происходило и сейчасъ… Душа просила покоя, мысль боролась съ солнцемъ и тишиной.
— Къ лсу, что ли, завернуть, баринъ?..— вырвался какъ изъ подъ крышки глухой, надтреснутый голосъ.— Тутъ-ка пашня наша кончается…
— Остановись ка на минуту… А только бариномъ не зови… просто — Николай Константиновичъ.
— Все едино баринъ, какъ не величай… Тпру-у, Васька… Конь съ видимой охотой исполнилъ требуемое, оглянулся внимательными выпуклыми глазами, потомъ фыркнулъ и выжидающе подогнулъ правую ногу, отъ чего его высокій задъ скосилъ на ту же сторону. Работникъ опустилъ на заплатанныя колни поводья, а съ ними и грубо вытесанныя изъ коричневаго камня, большія руки, и тоже скосился весь на право.
Ему было около сорока лтъ. Иней преждевременной старости запорошилъ подстриженные волосы густой скобкой. Борода лопатой, усы торчкомъ, мохнатыя коромысла бровей… Изжитой взоръ, потертая, заштопанная и покрытая пятнами разноцвтныхъ заплатъ одежа, согбенныя плечи, будто ихъ придавила невдомая тяжесть… Николай всталъ во весь ростъ, осматривая горизонтъ.
— Здсь кончается наша земля… Такъ… А это чья?
— Князей Куркиныхъ будетъ… Дв тысчи десятинъ.
— А налво?..
— Купца Шибаева, шестьсотъ пятьдесятъ… Рядомъ, вонъ, господъ Михайловыхъ… Дюже строгіе господа: мужиковъ въ домъ и съ чернаго входа не велятъ пускать…
— Гд же крестьянскія земли?
— Мужицкія-то? Словно, вотъ, колодцы… Селеній мно-о-га: Колодесное, Буреломы, Большіе хутора, Тормасово, Завйки, Пушкино,— долго считать, а земли во какъ мало… Примрно, въ хуторахъ: тысча мужиковъ, а земли — триста… Ну-да въ этой сторон хоть въ аренду есть у кого, слава Богу, взять, у насъ хуже…
— Ты откуда?
— Изъ за Красной Мечи… Верстовъ тридцать отсуда… Мы — однодворцы… Земли у насъ самая малость, а поблизости помщиковъ нтъ и не у кого, значитъ арендовать… У меня четвертинка въ клину, шестеро ребятъ, баба да теща… И у всхъ животы, знамо, свои, не чужіе… Вотъ и батрачу…
— Много ли получаешь?
— Сорокъ семь съ полтиной въ годъ, на хозяйскихъ харчахъ… Харчи посредственные, по человку… Вотъ, такъ и перебиваемся. Баба тамъ, я здся… Рабочій задумался, а затмъ кинулъ:— ‘было семеро, одного Богъ прибралъ… Оно къ лучшему… Да-а’…
Надъ ушами лошади протянулся длинный паутинный волосъ и сквозилъ изумрудомъ. Потомъ чьи-то шаловливыя, воздушныя руки подхватили его и понесли надъ замершимъ въ ласк солнца, четко вырзаннымъ и блестящимъ жнивьемъ. Много было земли вокругъ и надъ ней трепетно колыхалась звонкая сть веселаго птичьяго гомона.
— А т заливные луга… Вонъ, далеко, далеко… Чьи?
— Хрновыхъ… У нихъ конскій заводъ… Немалые богачи.
— Къ лсу…— нервно кинулъ Николай и сразу слъ на сиднье:
— Такъ-то, баринъ… Николай Константиновичъ…
Однодворецъ глянулъ съ внезапнымъ холодкомъ въ глубин глазъ на Николая, на его англійскаго фасона ботинки и черную, морского типа, накидку, и этотъ холодокъ внезапно разлился въ темную рку между двухъ людей. Васька пріосанился, мотнулъ утвердительно головой и. надвинувъ на передъ уши, всмъ тломъ взялъ съ мста.
Поднялись на пригорокъ, спустились въ лощину, прохали тощій осинникъ.
— Порубокъ у насъ не было, не знаешь?
— У васъ нтъ… Вотъ, въ Пушкин лущатъ. Извстно, дерево всякому надобно.
Надвинулся дубовый лсъ. Тарантасъ мягко катился по травянистымъ колеямъ. Пахло желзистымъ запахомъ арбузной корки, свжестью тни, зеленымъ дыханіемъ листьевъ и мха. Дубы выбросились къ небу точно морщинистыя узловатыя руки, выкрашенныя изъ черна-коричневой сепіей, со множествомъ длинныхъ пальцевъ, вытянувшись, окаменли, и жняа на нихъ только узорная, восковая листва. Тамъ легли красной росой ягодки костяники, тамъ лопухъ прикрылся сро зеленымъ зонтикомъ. Кое-гд дрожали мелкой пугливой дрожью осинки, кое-гд высились мощныя, серебряныя березы, выгнутыя какъ лиры тяжестью вешнихъ снговъ, изъденныя черными зубьями времени, украшенныя зеленой гривой. Ближнія деревья, что у дороги, проходили степенно и не спша, дальнія, по опушкамъ почти бжали и чуть кружились на мст, и всюду чудились чьи-то подглядывавшіе взоры. Вотъ, снялся грузный ястребъ и уплылъ, дугою и колыхаясь, въ сторону.
— У крестьянъ есть лса?
— За Мечою есть, а тутъ только у Сафоновскихъ… А вы кмъ будете хозяину, Алексю Петровичу?
— Зять… Мужъ Наталіи Алексевны.
— Такъ… Ничего, добродушный былъ баринъ… Съ нами разговоры вести любилъ. Ну, извстное дло, потолкуемъ и… разойдемся. Но-а лшай!..
Снова холодокъ, неуловимая усмшка, косой взглядъ. Потомъ молчаніе и равнодушіе очень уставшаго и видавшаго виды человка.
Сильный, истяжный лсъ кончился. Потянулся приземистый полный дубнякъ.

IV.

Ната встртила мужа въ длинномъ, темномъ корридор, отдлявшемъ господскскія комнаты отъ чулана, людской и кухни, гд несносно бились и жужжали мухи и вчно пахло жирной горечью. Сквозь щель въ досчатой стн струилась полоска жидкаго золота и, падая на голову Наты, превращалась въ пышное шелковое сіяніе, играла хризолитомъ въ зрачк голубого глаза.
— Къ теб мужички пришли!— радостно возбужденно сообщила молодая женщина.— Ждутъ тебя у террассы въ саду… Иди скоре…
— Ужъ если сами пожаловали, такъ по-сп-шимъ, поспши-имъ…— шутливо проплъ Николай конецъ фразы и подъ руку съ женой отправился на террассу.
У перилъ широкой, срой лстницы столпились мужики: бабы, пожилые бородачи, помоложе да побле — все домохозяева, судя по ихъ степенному дловому виду и по солиднымъ коричневымъ и срымъ армякамъ, накинутымъ сверхъ посконныхъ рубахъ, перетянутыхъ непомрно тонкими ремешками. Были обросшіе, какъ ежи, волосами и безбородые и старые, низкіе и высокіе, но не было толстыхъ, смотрли глаза блесовато-голубые, какъ окна избъ въ студеную пору, коричневыя какъ торфяная вода, черные какъ смола, но не было глазъ сильныхъ, гордыхъ, радостныхъ. И такъ же не гордо и не весело были изваяны расплывчатыя черты опаленныхъ втромъ и солнечнымъ зноемъ, корявыхъ лицъ. Старики вросли какъ пни въ землю и согнулись, какъ гнутыя ободья отъ дйствія жары, бабы въ темноцвтныхъ платкахъ и поддевкахъ — стояли, пригорюнившись и перешептываясь въ кулакъ, молодежь старалась принимать все новыя, вольныя и самоувренныя позы, но только, взамнъ этого, колыхалась на мст словно отъ втра. Избами, скирдами, нуждою вяло отъ этихъ вопросительныхъ, озабоченныхъ фигуръ, и вся толпа странно сливалась въ одно многоногое и многоголовое существо, раскрашенное грязновато-блой, коричневой и-желтовато-розовой краской.
— Съ пріздомъ… Спасибо, что къ намъ пожаловали… Возьмите, пожалуйста!— нестройно заголосили мужики. Задвигались въ воздух комья картузовъ и шапокъ, потянулись къ периламъ кульки съ яйцами и ошарашенными цыплятами, а взоры дающихъ были въ это мгновеніе прикованы не къ фигурамъ баръ, а къ кулькамъ и цыплятамъ.
— Спасибо… Зачмъ это? Не надо…
— Нтъ, ужъ не обезсудьте… Возьмите… Такъ, по малости…— Нельзя, Котя, отказываться…— шепнула Ната.— Даша, возьмите… Спасибо вамъ… Пересчитайте, Даша, и заплатите имъ.
Наступило молчаніе, осторожное, что то выпытывавшее, не очень ловкое. Николай внимательно-быстро оглядывалъ толпу. Мужики исподтишка, да исподлобья наблюдали за новымъ хозяиномъ. Взгляды вспыхивали, встрчались, обходили другъ друга, какъ будто ничего и не было.
Потоки прозрачно-золотистой воды обливали скучившихся людей съ головы до ногъ, и день обнималъ ихъ моремъ звуковъ: сыплющимся говоромъ листвы, птичьимъ звономъ и трелями, рвущимися голосами собакъ, гд-то безтолково лаюшихъ на созданія собственнаго воображенія, глухими ударами цповъ, бьющихъ какъ копыта о землю.
Въ воздух высилась росписная стна сада, въ самомъ низу крпко врзался въ землю частоколъ тонкихъ и толстыхъ стволовъ, надъ ними шелъ цвтистый безпорядокъ и зминый переплетъ чьихъ-то высокихъ тлъ, рукъ, плечъ, объятій: бурыхъ яблоней, зеленовато-пепельныхъ кленовъ, грязно-срыхъ лозинъ свже-вымазанныхъ блилами березъ и хаосъ всхъ оттнковъ зелени — отъ мутнаго хризолита морской глубины, взбаламученной винтами парохода, до черно-зеленаго, затненнаго бархата: всхъ формъ листьевъотъ стаи круглыхъ, раздльныхъ лепестковъ до густыхъ веселыхъ кудрей, до косматыхъ гривъ съ рогами. Тамъ и сямъ ужъ проскользнули и застыли желтоватыя жилки и блдность наступающей осени, да кое-гд еще были четко вкраплены крупныя, раскрашенныя лимоннымъ сокомъ, киноварью и сурьмой, бусы тяжелой яблони, улыбавшихся полной, блестящей улыбкой налитыхъ щекъ, ихъ далеко-несущееся, тонко-медовое дыханіе смшивалось съ сладко-терпкимъ запахомъ дикорастущей мяты и тучно-прлымъ ароматомъ вчно-влажной отъ густой тни земли.. И все это пахло, чуть двигалось, говорило, все переливалось, и спшило на мст, и струилось какъ рябь озера, разбуженнаго втеркомъ, все уходило вглубь, образуя переходы и прохладные корридоры, полные атласныхъ переливовъ свта и тни, играло и горло на солнц ярко-живой, радостной и пестрой мозаикой, ревниво скрывая дерзко-внезапно сквозившія голубыя щели полезыхъ далей.
Николай первый прервалъ молчаніе.
— Привезъ я вамъ поклонъ отъ Алекся Петровича: онъ сильно боленъ, пріхать сюда не можетъ и вс дла передалъ мн, его зятю. Надюсь, будемъ съ вами жить въ ладу да въ миру…
— Очень благодаримъ на добромъ слов…— перелилось въ толп.— Экая жалость, что Алексй Петровичъ заболмши. Дай Богъ ему здоровья…
Опять, какъ и тогда съ Дашей, слова оставались словами: ни горячаго участія, ни тревоги не слышалось. А чей-то голосъ на задахъ добавилъ:
— Вотъ бы насчетъ земли…
— Для этого я, между прочимъ, и пріхалъ. Съ землей дло выршимъ…
— Пфра вамъ…— серьезно вымолвилъ лысый, съ большими зеленоватыми глазами и въ только что сплетенныхъ лаптяхъ старикъ, и взялъ въ горсть срую бороду.— Алферовы и Багали, на что ужъ не покладисты, — и т въ продажу пускаютъ землю.
— Насчетъ земли погодя видне будетъ…— выдлился сухой крикливый голосъ старухи: блдное, недоброе лицо ея съ опухшими вками, изъ-подъ которыхъ остро торчали угли зрачковъ, было обвязано темно-срымъ платкомъ до половины лба и подбородка.— А вотъ лугъ на будущій годъ отдайте намъ… Безъ лугу одинъ зарзъ! Да… Негд пастись скотин-то…
— Это врно… Совсмъ негд пасти-то… Очень намъ обидно, что Алексй Петровичъ отдали лугъ Большехуторскимъ…
— Вы разв просили?
— Какъ же… Тридцать пять рублевъ давали… А они за т же, значитъ, деньги на Хуторя на два года отдали… Осерчали на насъ… Аренду ихней земли не выдержали.
Вы держали въ аренд землю?
— Два года… Первый-то, вишь, осилили, а на второмъ сорвались… По тридцать съ десятины платили… Нешто это способно… Земля — черноземъ всамомдлешный въ наилучшемъ, толсто, вид… Ну, а цна чижелая…
— Неужели это такъ дорого?— наивно освдомилась Ната.
Николай отвчалъ за мужиковъ:
— Подобная аренда очень тяжела…
— Это врно…— съ живостью поддержалъ юркій, съ пухлымъ, болзненнымъ лицомъ мужичепка. перетянутый такъ низко въ пояс грязнымъ полотенцемъ, что верхняя половина казалась куда больше нижней.
— Поприжалъ насъ тогда Алексй Петровичъ… Богъ ему судья!
Ната повернула такъ голову, какъ будто ей что-то вдругъ помшало, и при этомъ движеніи солнце глянуло ей въ глаза и ослпило ее. И внезапно почувствовавъ необходимость уйти, Ната незамтно ушла въ домъ.
— Такъ, вотъ, лугъ-то…— почти крикнула старуха съ недобрымъ лицомъ…
— Главное земля… Она и есть самый корень…
Лысый старикъ съ кошачьими глазами повелъ бокомъ и, твердо-громко выговоривъ ‘корень’, съ видимымъ презрніемъ отвернулся отъ старухи.
— Сегодня посл обда я ознакомлюсь съ длами имнія по бумагамъ, и тогда все сообща обдумаемъ. А пока трудно что-нибудь наврняка сказать. Вдь, такъ!?
Правильно… Ну, спасибо… Ужо, значитъ поговоримъ…
— А не продадите ли, баринъ, намъ — мн да Коновалу лску? Въ округ везд рубятъ лса-то, а вашъ лсъ мы по приберегли…
Говорившій значительно гмыкнулъ и прищурилъ одинъ глазъ, словно прицливаясь изъ ружья. Онъ былъ одтъ опрятне и лучше другихъ въ новомъ черномъ картуз, въ новыхъ смазныхъ сапогахъ. Верхняя часть туловища перевшивала впередъ, руки были сложены назадъ, плечи подняты кверху. И на этихъ поднятыхъ плечахъ была осажена очень длинная, вся темно рыжая, голова съ бороды узкимъ клиномъ и темно-багровыми, угреватыми щеками. Изъ узкихъ, сухихъ щелей смотрли понурые, странно-блые и странно-неподвижные глаза, таившіе въ себ какую-то тайну.
— Ты куда это, Черепановъ, загибаешь, а?!— весь взметнулся мужиченка съ перетянутой таліей — здсь опчественныя дла ршаются, а не карманныя… Про землю толкуемъ… А ты — свое…
— А теб — какое дло? Тебя, что-ль, покупаю, э?
— Лугъ намъ нуженъ… Лугъ!— закричала старуха.
— Теб земли не нужно, такъ ты насчетъ лсу и загибаешь… Ненасытное твое рыло…
— Что-же, твоимъ любоваться велишь?!
— Да, ну, васъ къ лшему… Опять сцпились! Успете всегда…— зашумли кругомъ, а женскіе голоса громче пронзительне всхъ, И снова легло молчаніо. Гд-то мягко и гулко шлепнулось яблоко. Потоки свта ласково сплывали съ голубого купола. Цвтистый тихоструй рябилъ въ глубин сада. Пахло листьями и медомъ, и пріятно туманило голову. Снова взгляды искали другъ друга, скрещивались, робко спрашивали о чемъ-то важномъ и безпокойномъ, какъ сама жизнь, и отступали. На фон яркой, пестрой мозаики одежды и люди казались страшно-убогими и грязно-нелпыми. Мрачнымъ пятномъ выдлялось чье-то невозможно-худое, плоско-круглое какъ валунъ, цвта церковной свчки лицо съ провалившимися, мутно-тусклыми темными глазами. И такъ вдругъ стало тяжело на душ и тяжело въ воздух, какъ-будто скользкая, черная туча прикрыла небо.
— Нынче у васъ хорошій урожай?
— Да урожай хо-о-рошій… Очень даже… А больше трети въ пол осталось… Ныншнее лто было на диво мочіивое, хлбъ-то вишь, и попрлъ и свезти его мы и не поспли. Такъ, вотъ, все у насъ: съ одного угла его тушишь, съ другого займется… хэ. хэ, хэ…
— Плохо ребята.
— Не легко, баринъ…— звонко сказала розовая курносая баба.
А человкъ съ плоскимъ, восковымъ лицомъ хрипло и просто сказалъ.
— Чижяло живется…закашлялся и что-то выплюнулъ на клумбу.
— Ты, братъ, боленъ…
— Два года болю грудью… На кожевенномъ завод жилъ. Грызетъ все…
Набжало облако, издали густо и важно загудли дубы. Волна тни и шелеста листьевъ пронеслась надъ садомъ, исчезла въ сіяющей лазури. Крпче запахло сыростью и яблоками.
— Еще мы пришли просить, не будетъ ли у вашей милости какой работишки… Мы съ полнымъ нашимъ удовольствіемъ.
— Милости просимъ… Вотъ, въ саду надо будетъ позаняться… Съ огорода дубы свозить и сложить въ штабеля. Работа будетъ, только приходите.
— Будьте покойны… Это мы живо… Опчествомъ.
— Смотри, Котя, какой куренокъ…— произнесъ за спиной Николая голосъ Наты — одна прелесть!
Она, свтлая и веселая, держала мохнатый, пыжившійся и пестрый комъ, съ желтовато-розовымъ клювомъ и двумя изюминками. закрывавшимися испуганной пленкой! А человкъ съ блднымъ и невозможно-худымъ лицомъ стоялъ у перилъ и кашлялъ пустымъ рванымъ кашлемъ и все плевалъ. Ната затихла и широко-раскрыла глаза.
— Господи!.. Да теб нужно молоко съ овсомъ пить и сть., все сть… Бдный!
Невольно улыбнулся Николай, за нимъ улыбнулись и въ толп.
— Ничего, ёнъ на воздух окрпнетъ… Ну, прощайте… Такъ будьте покойны…
Мужики ушли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обдъ прошелъ не весело. О чемъ-то непремнно нужно было поговорить, помянувъ деревню и мужиковъ, но какъ-то не говорилось. Только разъ Николай освдомился у Даши, нтъ-ли бани и школки въ Благодати, но получивъ въ отвтъ на счетъ бани: ‘въ печахъ моются’ а на счетъ школы: ‘гд ужъ тамъ батюшко?!’, больше не спрашивалъ.
Посл обда онъ услся за разборку и чтеніе дловыхъ бумагъ. Часы щелкали какъ-будто на счетахъ, лучъ солнца незамтно двигался вправо по полированной крышки рояля, а лицо Николая все боле омрачалось и брови морщились то гнвно, то съ недоумніемъ. Очевидно было, что имніе представляло изъ себя чудный доходный кусокъ, по было опутано непролазной стью арендныхъ договоровъ на землю и на сводъ лса, на немъ сидли два кулака, недоимки и большой банковскій долгъ отягчали землю, люди не умли быть даже просто хорошими собственниками. Николай пришелъ въ скверное настроеніе и вышелъ на террассу. Увидавъ Нату, онъ будто невзначай кинулъ въ пространство:
— Какъ можно было такъ запустить садъ! Четыре часа, а въ немъ почти нтъ солнечныхъ лучей, сыро и влажно какъ въ погреб — яблони чахнутъ, деревья подошли къ самому доы у всюду гниль да сорныя травы хозяйничаютъ… Чортъ знаетъ, что, такое!
— Я тутъ не причемъ, Котя, право… Вдь, я здсь двочкой жила, да лто провела… Что-же длать?!
— Вотъ, это мн нравится?!.. Взять топоръ въ руки, позвать одного, двухъ рабочихъ, общать имъ на чай и все лишнее вырубить!
— Да отецъ умретъ на мст, когда увидитъ, что смли прикоснуться къ его саду!
— Ну, бываютъ случаи, когда дти отцовъ не спрашиваютъ
И Николай отправился за рабочими.
Черезъ четверть часа шла усиленная рубка и расчистка, сада.
Осины, ветлы и всякая другая, старая и молодая, поросль, дерзко забравшаяся въ семью яблоней и грушъ, удивленно-испуганно трещали, скрипли, съ шумнымъ вздохомъ свергались внизъ и, ломая сучьи, ахали о землю. Когда они тянулись къ небу — это была жизнь, когда лежали — грубая и неподвижная смерть. Острые топоры жадно и сочно чавкали надъ стволами, коса громко зыкжигала о бурьяны. Мальчишки, дивуясь рубк, обсли какъ галки далекій заборъ. И косые лучи солнца смло вторгались въ бреши садовой чащи, побждали сырость, рзали темноту и возбужденно-радистно кувыркались золотыми зайчишками по упругимъ коврикамъ скошенныхъ травъ.
Такъ начались новые дни Благодати.

V.

Николай со дня на день поджидалъ мужиковъ для ршенія вопроса о земл и на работу, потому что погода перемнилась и пошли теплые упорно моросившіе дожди, съ рдкими проблесками солнца, дожди, мшавшіе полевымъ работамъ, видимо оставлявшіе человку много досужныхъ часовъ. Такъ казалось изъ оконъ барскаго дома, но не совсмъ такъ было въ дйствительности.
Николай самъ принялся за лопату, грабли и топоръ, но съ дубами, лежавшими ужъ три года на огород и начинавшими прть, да съ только что срубленной порослью управиться одному было немыслимо. Онъ три раза посылалъ на деревню Дашу, но въ отвтъ получалъ сообщеніе, что ‘ужо придутъ всмъ опчествомъ’ или ‘некогда’: одинъ крылъ ригу, другой клалъ печку или чинилъ сбрую, третій ухалъ въ волость на судъ, четвертый просто спалъ.
— Да вдь, кой-кому деревья, кажется, нужны были, хворостъ… удивился какъ-то Николай.
— Если-бъ такъ дали…— хитро усмхнувшись, объяснила Даша,— за работу они не привыкши… Придутъ, бывало, къ Алексю Петровичу и почнутъ просить… Прямо, вотъ, прилипнуть… ‘Ну васъ, къ чорту — скажетъ — берите!’ Нашихъ Плакуновскими прозвали.
Ната подумала вслухъ:
— Неблагодарные все-же наши мужики… Видятъ, что намъ однимъ трудно приходится, а никто не идетъ…
— А за что, собственно, быть имъ особо благодарными? Васъ четверо — у четверыхъ двсти десятинъ земли и лсъ, ихъ полторасто — у нихъ сто двнадцать и лозины на огород, у васъ — теплый, просторный домъ, у нихъ изба на пятерыхъ, шестерыхъ… Неровныя, дтка, силы!
Ната обидлась за отца и ушла писать письма.
Въ конц концовъ явилось двое: Лабанъ да Коновалъ, одинъ тотъ юркій мужичонка, съ пухлымъ нездоровымъ лицомъ и съ низко перетянутой грязнымъ жгутомъ полотенца таліей, другой — хомяковатый, широкоплечій старикъ, съ всклокоченными грязно-срыми лохмами волосъ и съ небрежно-зло смотрвшими глазами, цвта выцвтшей фіалки, на одномъ торчала коломъ теплая ватная шапка, а съ бедеръ свисала ватная, худая поддевка, на другомъ покоился срымъ блиномъ картузъ и пыжился весь заплатанный, въ жирныхъ пятнахъ, тоже срый пиджакъ.
Здравствуйте, Николай Константиновичъ… Сами все утруждаетесь?!..
— Здравствуйте… Самъ… Васъ не дождешься… Придется са стороны нанять…
— Что вы… что вы?! Разв мысленно это… Дайте только убраться…
Взглядъ Лабана выражалъ полную преданность, а изъ-подъ его шапки меланхолически торчали, словно черные уши, концы платка, которымъ у него была подвязана щека. Глаза Коновала небрежно-насмшливо косили въ сторону не по-мужицки блыхъ рукъ Николая. Коновалъ былъ собственникомъ пятнадцати десятинъ земли, почему держался очень непринужденно, курилъ дешевыя, вонючія папиросы, а когда стоялъ — стоялъ вразвалку.
— Ну-съ, выкладывайте, зачмъ пришли?
— Да, вотъ, насчетъ ршетничку… Лто-сь погорлъ я… Ригу крыть нечмъ… Сдлайте милость…
— По бумагамъ Алекся Петровича значится, что теб въ сгорвшую ригу ршетникъ выданъ…
— Давали это точно…— подтвердилъ съ большимъ сожалніемъ Лабанъ.
— Другому что?
— Мн бы дубковъ… Штуки три… Какъ-нибудь расплачусь: къ зим что ли…
— Это у тебя, Коновалъ, пятнадцать десятинъ? Такъ… Самъ управляешься, а?
Коновалъ презрительно сплюнулъ въ сторону и густымъ голосомъ сказалъ:
— Не очень нужно самому… И съ аренды ничего живемъ…
— Мн бы, Миколай Константиновичъ, да его землю!— звонко захлебнулся Лабанъ и даже какъ бы глотнулъ что-то.— А онъ безъ портокъ ходитъ.
— У тебя не займаю… Не даетъ имъ покою моя земля.. такъ бы и сожрали!— докончилъ онъ не безъ самодовольства.
— Такъ, пожалуйста, баринъ, дубковъ мн…
— А мн хворостку… Вонъ, его сколько валяется…
— Я его срубилъ собственными руками. Хотите получить, хорошо, но только раньше помогите мн убраться съ деревьями. Во сколько сами оцните свою работу, столько и получите.
— Это мы живымъ манеромъ… Какъ-нибудь сдлаемъ…
Лабанъ озабоченно почесалъ за ухомъ и видимо готовился тянуть канитель очень длинныхъ, тоскливыхъ и неизбжныхъ разговоровъ.
Но Николай твердо и коротко перебилъ.
— Не какъ-нибудь, а съ завтрашняго дня. Я у васъ прошу только помощи.
И безъ дальнихъ разговоровъ ушелъ въ домъ. А озадаченные и смущенные новымъ обращеніемъ просители почесались да потолкались на мст и, тихо разговаривая, отправились восвояси.
Въ тотъ же вечеръ на деревн знали, что новый хозяинъ нуда жестче старика и ладить съ нимъ будетъ трудне, на что Черепановъ замтилъ: ‘ничего, обомнется’. Однако на слдующій день Лабанъ сталъ на работу съ лошадью, а увидавъ съ немалымъ удивленіемъ, что Николай работаетъ наравн съ нимъ, какъ-то пріободрился и повеселлъ, и въ доказательство своей ‘полной готовности’ оглашалъ мягкій воздухъ натуженными криками, отчаянно хлесталъ подъ хвостъ покорнаго какъ собаченка мерина и по-долго задумывался надъ тмъ, что и какъ длать.
Постепенно Николай узнавалъ отъ Даши, Наты и случайно заходившихъ въ домъ людей подробности о жизни сельца Благодать. Но одну сторону оврага подъ дубами жилъ человкъ читавшій Толстого и Ренана, собиравшій старыя письма, эти грустные осколки воспоминаній, и до галлюцинацій мучившійся надъ ними, человкъ, не пившій, не курившій, отказавшійся отъ женщинъ, по часамъ толковавшій о чемъ-то съ мужиками на скамейк у дороги и врившій въ личный примръ. По другую сторону оврага, на грани полей, въ темныхъ и вонючихъ стнахъ, тяжело и медленно, какъ смола кипла жестокая и темная жизнь. Солидный Семенъ Черепановъ былъ богать оттого, что обокралъ старика-красноярца, остановившагося у Семена переночевать, и красноярецъ съ отчаянія повсился, Павелъ Пареновъ напоилъ до безчувствія родного брата, судившагося съ нимъ изъ-за осьминника земли, и затмъ столкнулъ пьянаго съ омёта, братъ убился на смерть, осьминникъ перешелъ къ Павлу вмст со страшными ночными кошмарами, Марина-Повитуха вправляла двкамъ живиты, и поила бабъ ‘декохтомъ изъ силимы и травокъ’, отъ котораго т отправлялись въ страны далекаго и мертваго молчанія, Семенъ Тіункинъ допивался до блой горячки и колотилъ смертнымъ боемъ жену, Тараськина. Гашка ходила въ Москв по бульварамъ и привозила съ собою оттуда какія-то странныя изображенія нагихъ женщинъ, у Степановыхъ голодали ребята, бабы помоложе и получше бгали въ рощу къ приказчику купца Сойкина, сводившаго барскій лсъ, и продавали ему за карамели и двугривенные свое крпко-сбитое тло, а праздники рдко обходились безъ дракъ и проломленныхъ череповъ, у того сгорлъ ддъ живьемъ, у иного отецъ замерзъ въ метелицу.
Слпое и холодное колесо жизни мозжило людей.

VI.

Какъ-то разъ на дорог у плетня Николая остановила вдова Зюзина, небольшая женщина, въ черномъ платк, низко надвинутомъ на темное, изъденное вдоль щекъ глубокими коричневыми полосами лицо, съ глазами, тусклыми какъ стоячая вода… Подошла и отвсила поясной поклонъ.
— Сдлайте божескую милость, баринъ, полечите…
— Что съ тобой?!
— Грызь… Все будто сосетъ подъ грудями и голова кружится, а въ глазахъ инда потемнеть… И тошнота!
Руки Зюзиной были потныя, зрачки неестественно расширены: очевидно она страдала застарлой сердечной болзнью я держалась на ногахъ только потому, что не знала этого. Нуженъ былъ серьезный осмотръ, и Николай общалъ зайти къ ней посл, обда. Всть о томъ, что баринъ лечитъ, сразу облетла деревню и къ полдню стало очевиднымъ, что придется осмотрть добру половину избъ. Одинъ упалъ съ риги и расшибся, другой страдалъ Мучительнымъ кашлемъ, у третьяго заболлъ ребенокъ. Николай не мало обрадовался нежданнымъ паціентамъ: частое посщеніе той стороны оврага являлось такимъ образомъ вполн законнымъ. Подъ этимъ флагомъ можно было обойти непріятельскія позиціи, а он — эти неизмнныя спутницы деревенскаго уединенія — уже воздвигались кругомъ: хлопали по воздуху настороженныя уши, шелестли таинственные шепоты…
Съ барскаго двора каждый день прибгала кухарка для рабочихъ, ‘краля управляющаго’ Акулина, и вертла въ кухн подоломъ красной понёвы, задавая жадные вопросы и заползая глазами во вс щели. Но у Даши полоска губъ становилась только уже и лицо принимало такое непроппцаемо-ехидное выраженіе, что ‘краля’ такъ и уходила, не узнавъ, зачмъ пріхали господа и кто будетъ самъ молодой баринъ. А потомъ туманно соображала: ‘знать, помираютъ Алексй Петровичъ… вотъ идлютъ’…
Самъ ‘управляющій’, Ефимъ Федоровъ, крпкій какъ дубовая бочка мужикъ, съ буйной просдью вокругъ апоплексически краснаго лица, глубокомысленно разставлялъ пальцы, и тыкая ими въ воздухъ, говорилъ съ присданіями на каждомъ слов: ‘шта этта не спроста, шта пріхали сюда!’ Вслдъ за этимъ соображеніемъ наставало молчаніе и оно-то и было самое убдительное.
Въ отсутствіе Алекся Петровича, Ефимъ сочинилъ нелпую, но для деревни страшную и таинственную исторію о томъ, что Мануйловъ во время войны отправлялъ японцамъ овесъ въ бочкахъ и за это былъ высланъ въ чужія земли. Выдумка привилась и самъ Ефимъ подъ конецъ увровалъ въ нее. Онъ и жаллъ Мануйлова и негодовалъ на него, а тмъ временемъ сказаніе изукрашивалось все новыми выкрутасами праздной мысли: овесъ постепенно превращался въ муку, въ сахаръ, въ руду, которую самъ хозяинъ будто бы копалъ въ провал, въ лсу. А когда въ имніе неожиданно заявились Ната и Николай, то ‘управляющій’, вкуп съ Акулиной и приказчикомъ лсоторговца, Ляксандрой Петровичемъ, ршили, что дло не чисто, ‘что можетъ длить пріхали, а можетъ еще зачмъ’.
Приказчикъ, Ляксапдра Петровичъ, успвшій натворить за время болзни Мануйлова не мало темныхъ длишекъ въ нарушеніе договора, чувствовалъ себя прескверно. Онъ хорошенько не могъ разобраться, получитъ ли возмездіе за проступки или нтъ, и поэтому, встрчаясь съ Николаемъ, держался какъ побитая собака. Съ весьма подобострастнымъ видомъ жалъ онъ протянутую ему руку, поспшно застегивалъ пиджакъ и маслилъ глаза. За то по вечерамъ въ контор или днемъ на рубк Ляксандра небрежно ронялъ многозначущія слова, что теперь всякихъ этихъ господъ много развелось и бунты отъ нихъ идутъ. Ефимъ Федоровъ въ отвтъ на это таращилъ блестящіе какъ у волка глаза и скребъ всей пятерней за пазухой и подъ поясомъ рубахи, а мужики загадочно молчали. На большее у холопьей души приказчика не хватало смлости: ужъ очень тумаки дяди, купца Сойкина, пріучили эту душу подхалимничать и извиваться, очень залъ ее страхъ передъ боле богатымъ, лучше одтымъ и на лучшемъ положеніи. Вотъ, если бы прямая улика, тогда другое дло: пожалуй и полиціи заявилъ бы, но улики не было, а у самого хвостъ замаранъ, почему приходилось ждать и трепетать.
Два раза прозжалъ въ телжк священникъ изъ Большихъ Хуторовъ, шажкомъ въ виду дома, осторожно поворачивался на сиднь, чуть наклонялъ высокую шляпу и пытливо осматривалъ сквозившія сквозь зелень окна, постилъ ‘управляющаго’, но въ домъ не явился. За то явился урядникъ, попросилъ паспорта для прописки и съ улыбочкой освдомившись, долго ли намрены прожить, отбылъ засимъ къ старост на деревню.
Посл обда зашелъ Иванъ Теркинъ, тотъ у котораго заболлъ ребенокъ, зашелъ проводить барина на деревню. ‘А то на плотин утопнете!’ обязательно сообщилъ онъ. Пошли,— Теркинъ впереди, выворачивая лаптями клейкую грязь, Николай сзади съ палкой отъ собакъ. Прошли цвта сырой глины, разопрвшія отъ дождя скирды, покосившіеся, будто захромавшіе сараи, вступили въ лсъ. Значительно пордлъ онъ за эти дни: березки стояли, обожженныя ржавчиной, и роняли рдкія, хрустальныя слезы, а горечь осенней тоски выла черныя крапины на зелени дуба. Земля, пресыщенная влагой, дымилась какъ мощный вороной крупъ.
Молочный паръ цплялся по вткамъ, стоялъ безъ начала и конца — надъ гнилой соломой кровель, надъ смутными полями, падалъ клочьями въ тинистую муть пруда, придавая всему тусклыя, безсильныя очертанія. Звуки не поднимались, а стлались какъ вяло и низко летящія птицы. На земл и въ неб что-то умирало, безъ вздоховъ и криковъ, чья-то мощно-тихая и покорная душа.
— Много у васъ хлба попрло?— спросилъ на ходу Николай.
Теркинъ покрутилъ головой.
— У меня цльная десятина въ поляхъ осталась, такъ и не вобралъ!
Сказалъ онъ это довольно безучастно, равнодушно помаргивая сухими, стянутыми вками, но и на истыканномъ оспой, скуластомъ лиц, и во вздувшихся отъ тяжелой работы жилахъ костлявой шеи, и въ узкой покатой спин застыла напряженность человка, на котораго жизнь ежечасно валитъ камни, но онъ ршилъ не поддаваться.
— А у тебя сколько десятинъ.
— Одинъ надлъ на двухъ. Было больше, дядя оттягалъ… Построился на ей, да еще свтъ застилъ… Третій годъ судимся.
— Доказательство есть?
— То-то и горе, что нту-ти… А только вс знаютъ, что земля наша. Послднюю рубаху сниму, а не брошу.
Сквозь оспины даже синева проступила, зрачки зажглись, зубы скрипнули, и все тло еще боле напряглось.
— Не хорошо, Иванъ, вы межъ собой живете, не ладно! По прутику вникъ сломаешь, цльный не осилишь. Жили бы дружно, за-одно, да не выгребали жара для другихъ, такъ было бы лучше.
Это конечно. Вонъ, Глинковскіе лтомъ пришли къ графу и говорятъ меньше рубля въ день за поденки не возьмемъ, а чужихъ не пустимъ! Дали, вдь! А у насъ каждый себ наровитъ.
— Ну, а такъ все у васъ спокойно…— вскользь спросилъ Николай. Теркинъ ршительно покачалъ головой.
— Нтъ, благодареніе Богу, этими глупствами, то-есть, тамъ, зубастовками, у насъ не займаются. Лтось поймали одного зубастовщика — проучили!
— Что?!
— Проучили. Его изъ волости въ волость переправляли, а онъ и убёгъ по ржамъ… Наши бабы жнутъ, глядь — поверхъ ржи шайка бжитъ… Диковина! Конвойные подоспли… ‘Держи, ребята!’ Ну, мы за имъ, кто на лошади, кто пшій. Онъ въ конопи, мы за имъ… Онъ — въ Лабановскую яму, что подъ борововъ была вырыта, мы обступили, а онъ оскалился какъ зврь, дрожитъ и смахиваетъ воду съ глазъ: ‘убьете, ребята!’ Все же маленько его тутъ помяли!
Николай даже остановился. Сталъ и Теркинъ. Глаза его быстро-быстро мигали, и ушли куда-то внизъ, кожа на скулахъ двигалась, губы полуоткрылись, изъ нихъ глянула мелкая чернота зубовъ и вышла вонь не мытаго рта.
— За что?!
— Не балуй… Зубастовщикъ онъ былъ…
— Да что они вамъ сдлали, эти самые ‘зубастовщики’?!
— Какъ же! Прошлый годъ машину остановили, намъ черезъ ихъ и выдачу продовольствія по случаю неурожая прекратили и сказывали, что мы по этой самой причин страдаемъ!
— Ну, а какъ по твоему: врно Глинковскіе мужики сдлали?
Теркинъ широко осклабился, и отъ улыбки подбородокъ у него невозможно заострился.
— Чего лучше?! Рубь въ день!
— Хорошо. Ты пилишь за плату дубы у Сойкина. А хворостъ, признавайся, у него таскаешь?
— Топить у насъ нечмь, Миколай Констановичъ.
— Значитъ и Глинковскіе и ты зубастовщики! Что же это, братъ, получается?! А?! Кого ты билъ?
— Его самого.
— Ты себя билъ, такого же какъ самъ ты и за то же… Понялъ?! Да еще вс на одного. Хороши, нечего сказать! Чортъ бы васъ прутьями передралъ!
Теркинъ вдругъ скосилъ на бекрень шапку, быстро-быстро зашагалъ отъ Николая, и не оборачиваясь кинулъ:
— Изба моя тутъ, съ краю…

VII.

На пространств двухъ квадратныхъ саженей прозябали въ постоянномъ обязательномъ общеніи, словно прикованныя другъ къ другу цпями, шесть человческихъ жизней.
Придавленные чернотой дымнаго потолка, обвянные дыханіемъ сырыхъ стнъ и пола, между жаромъ печки и холодомъ двери ютились обитатели избы: старуха-мать, неподвижная и прозрачная какъ восковая кукла, тупо раскачивавшая люльку упорно ноющаго ребенка, молодуха съ истощенными грудями и блеклымъ лицомъ, на которомъ зловще синли подглазицы, младшій братъ Теркина, полу идіотъ съ руками обезьяны и острымъ кверху черепомъ, мальчонка лтъ четырехъ, обреченный на преждевременную смерть рахитикъ съ пленками бльмъ на несчастныхъ глазахъ.
Все это толкалось и жило въ узкомъ пространств между столомъ и налатями, на которыхъ среди хлама безъ названья, бокъ-о-бокъ съ матерью и братомъ, спали молодые, копошились дти и миріады тучныхъ таракановъ. И полные равнодушія глаза, длавшіе вс лица одинаково похожими, смотрли не на Николая, а такъ куда-то мимо.
Его приходу никто не удивился и не обрадовался, старуха продолжала раскачивать люльку, молодуха, вскинувъ на секунду глазами и почесавъ иголкой подъ повойникомъ, опять припала къ работ, полуидіотъ стоялъ у притолки, вытянувъ несообразно длинныя руки и скосивъ глаза къ переносиц.
Иванъ поднялъ ребенка съ пола и обдернулъ ему замызганную рубапіенку. Синеватыя, костлявыя ножки висли какъ плети, опухшія вки были окаймлены сывороткой гноя. Иванъ попробовалъ, было, снять гной грязнымъ ногтемъ закорузлаго пальца и, по тому, какъ осторожно и несмло тихо онъ это длалъ, видно было, что Теркину хочется имть руки, легкія и прозрачныя какъ ласка матери. А когда ребенокъ забился у него на рукахъ и закатился усталымъ и надорваннымъ отъ боли крикомъ, Иванъ испуганно прижалъ мальченку къ костлявой груди, тронулъ пальцемъ его спутанныя, цвта пеньки волосы и много скорбнаго и нжнаго было въ этихъ осторожныхъ, напряженныхъ движеніяхъ.
— Вотъ, такъ и мается все съ самой весны… Что болитъ?
— Болитъ, паынька…
— Глазокъ болитъ?..
— Глязокъ…
— Ты его въ больницу возилъ?
— Возилъ… Дали капли, не помогло… А куда больше возить: до больницы двадцать пять верстовъ… Инда сердце надрывается!..
Полуидіотъ подошелъ къ больному и защекоталъ ему подбородокъ. Ребенокъ снова закатился плачущимъ крикомъ, парень скосилъ глаза и тихо, загадочно усмхнулся. Скрипъ люльки качался какъ маятникъ въ спертомъ воздух. Молодуха шила.
Николай сдлалъ все, что только было въ его силахъ, очистилъ и перевязалъ глазъ и, предупредивъ, что все-же необходимо отвезти ребенка къ глазному врачу въ городъ, поспшилъ выйти вонъ.
Теркинъ проводилъ его до Лабановской избы и на прощаніе сказалъ:
— Такъ, значитъ, въ больницу… Ужъ не знаю право… Не помогутъ,— время и деньги потерять только.
Въ изб Лабана, кром хозяина, жены и трехъ ребятъ, гнздились еще куры, ягнята и кошка. Самъ Лабанъ, обвязанный и перевязанный по бабьи, сидлъ на лавк у окна какъ чужой, съ виноватымъ видомъ.. И точно: больному, лишнему человку въ этой изб мста не было, и потому Лабанъ продолжалъ перемогаться и не залзалъ на темныя полатья.
— Теб придется раздться.
— Ну, вы, тамъ… Выйдите пока!
Высокая, молчаливая и темная баба съ острыми, красными локтями, взбивавшая грязно-голубую мыльную пну въ корыт
съ бльемъ, спустила подоткнутый подолъ малиновой юбки, вытолкнувъ двухъ вохрястыхъ ребятишекъ въ снцы, она вышла, вслдъ за ними безъ слова, обдавъ Николая недовольнымъ взглядомъ и хлопнувъ дверью.
— Она у тебя сердитая!
— Знаете, женщина непонимающая! Иной разъ безъ проучки не обойдешься…— бодрясь сказалъ Лабанъ и сталъ раздваться, очевидно стсняясь и страдая. Цыкнулъ отъ боли, нерекрестялъ грудь мелкимъ крестикомъ и остался въ чемъ мать родила.
Въ темнот избы выступило изможденное, уродливое тло, грязно-желтое, безъ кровинки. Дряблая, почти безъ мускуловъ, сухая кожа была натянута на рзко обозначившіяся, словно вылпленная изъ глины ребра, на острыя бедра, на позвонки выгнутаго хребта. Длинная птичья шея съ диковиннымъ кадыкомъ, всосанный внутрь животъ, тощія, кривыя руки,—все это носило гнетъ порабощенія, слды медленнаго, неуклоннаго вымиранія поколній въ вчныхъ сумеркахъ вонючихъ жилищъ на ‘благодатныхъ’ пажитяхъ тучнаго чернозема… Что, кром тусклыхъ и темныхъ желаній, могло бродить въ этомъ тл и какой нагаръ дремлющей злобы долженъ былъ оссть въ этомъ неровно бьющемся сердц?!
Необходимъ былъ отдыхъ, втиранія лкарствъ, не позволяющихъ выходить на воздухъ, покойное лежаніе въ теплой, хорошей постели. Но послдней не было, а работать было такъ же необходимо, какъ дышать. И Николай ограничился лишь приглашеніемъ не утруждать себя тяжелой работой и пить на ночь питье, которое Николай общалъ приготовить самъ.
Лабанъ началъ одваться. Жена его по прежнему сердита вернулась въ избу, за ней вкатились ребятишки. Лабая иха поймала за плечо юркую, голубоглазую двчурку и повернула ее къ свту.
— Вотъ, не поможете ли, баринъ? Короста пошла у ей по ногамъ… Все чешется, да чешется…
Двчурка одной рукой зачесала колнку, другую запустила въ ротъ и выкатила на барина синеватые блки глазъ.
— Нужна одна чистота. Будете мыть мыломъ утромъ и вечеромъ, и все пройдетъ.
— Да разв это мысленно!.. За ними не усмотришь… Некогда.
— А мыть все же нужно.
Въ эту минуту со двора вбжалъ поросенокъ, чистенькій, бленькій, просвчивающій розовымъ жиромъ, и вопросительно-привтственно захрюкалъ.
— Экій онъ у васъ!
— Мы его, почесть, раза два въ день моемъ…— съ гордостью сказала Лабаниха и почесала ему спину.— Ахъ, ты, хрюкалка!
— Поросенка моете, а ребятъ нтъ?
— Онъ у насъ пріученный, а за дитёмъ каково углядишь?! Свиньи у насъ, баринъ, въ цн. Намеднись лсникъ продалъ въ городъ свинью за семьдесятъ за три рубля!
У Татьяны Зюзиной, куда онъ зашелъ посл Лабана, было еще хуже. Отсутствіе хозяина-мужчины сказывалось на каждомъ шагу: по разобранному потолку гулялъ втеръ, плсень жадно точила углы, полуразбитое оконце глядло ржавой жестью, снцы развалились.
И Татьяна, сжившаяся съ этими стнами, впитавшая въ себя весь ихъ мракъ, всю угрюмую затхлость, была также полуразрушена и мутна. Осмотръ вдовы Зюзиной выяснилъ Николаю, что ей нуженъ свтъ и воздухъ, легкая питательная пища и отсутствіе волненій, горы и теплыя ванны. Было бы лицемрно и глупо предлагать ей все это, и Николай прописалъ ей лкарство и веллъ приходить къ нимъ за пищей, строго-на-строго запретивъ поднимать тяжести и выходитъ въ стужу на прорубь стирать блье.
— Благодарю васъ, баринъ?.. Можетъ полегчаетъ, а то грызь замучила.
И Зюзина завернула рецептъ въ чистую тряпку и положила на образницу съ такимъ видомъ, точно теперь ужъ ничто не могло помшать ей отдлаться отъ мучительныхъ и загадочныхъ болей.
И въ остальныхъ избахъ встрчали Николая такія же картины бдности, заброшенности, безпомощности, мнялись только лица, возрасты, названія болзней. Всякій разъ Николай спшилъ выйти на воздухъ, потому что у него кружилась голова и спирало дыханіе. Всякій разъ передъ нимъ выступало сельцо Благодать во всемъ великолпіи своихъ избъ, кладушекъ и амбаровъ на курьихъ ножкахъ, окутанное сроватой кисеей тумана, обслуживаемое соломой: гнилая она сползала космами на тусклыя оконца, вихрилась въ ометахъ, на недокрытыхъ ригахъ, пахло острой гарью изъ трубъ. Босыя, съ подоткнутыми подолами бабы, выпитыя хищными устами женской боли, оборванныя, срыя дти съ глазами и ужимками зврятъ, разварные мужики, звавшіе на небо и перекрикивавшіеся грубымъ лающимъ звукомъ — все это не пестрло, какъ заливные луга цвтами, не веселило сердца, не горло смлой, свтлой жизнью, а капало на душу дкими, тяжелыми каплями, будило нехорошія мысли.
Сколько затаенной ненависти, сколько злобы, бурлящей какъ жидкость подъ тяжелой крышкой котла, сколько ссоръ, обиды, несчастій — крпко засло въ этихъ душныхъ, грязныхъ и мрачныхъ стнахъ и не хотло уходить… Низко должны были стлаться, какъ дымъ въ непогоду мысли, рождавшіяся подъ длинными крышами, на ворохахъ вонючаго тряпья… Въ непонятной, цпкой какъ кошачьи лапы тоск должна была изнывать душа въ потемкахъ узкихъ клтокъ… Какъ только уцлла синевато-темная полоса заманчиво-близкаго лса и какъ могла еще тянуться высокая изгородь — граница владній — блой и черной кости, одинаково взращенной покорнымъ черноземомъ!
‘Скоро и здсь застучатъ топоры и бурный втеръ разрушитъ не мало старыхъ гнздъ…’думалъ Николай, подходя къ топкой плотин.
Тутъ его встртилъ староста Антоновъ, весьма обязательный, густо-румяный, жидковолосый мужиченка съ торопливо-волнистыми движеніями и съ спшнымъ смыканіемъ дряблыхъ, какъ и весь онъ, вкъ, по-женски округливая мокрыя губы, просилъ Николая избавить его отъ постоянныхъ болей въ желудк. Выяснилось, что деревня пьетъ воду изъ пруда, разлившагося бурымъ киселемъ у ногъ корявыхъ ветелъ.
Въ продолженіе десятковъ лтъ онъ обслуживалъ Благодать: весь потъ, кровь и отбросы черныхъ тлъ, вся грязь и копоть, продавшія тряпье, которое выбивалось тутъ же, на помост вальками, слюна и пыль скотины — все сносилось сюда и осдало вонючимъ иломъ на дн, давно забивъ ключи и превративъ воду въ гнилую, свинцовую жижу. Шестьдесятъ два года не зналъ прудъ чистки, зато дорогая, вычурная рзьба украшала гладкія стны барскаго дома.
— Мы два раза подавали приговоры насчетъ пруда… Да-а… А только изъ управы никакихъ послдствій не было… Самимъ не подъ силу… Вотъ и маемся… Да-а…
— Съ Алексемъ Петровичемъ не говорили?
— Какъ не говорить, говорили… Только дло у насъ не вышло. Кому охота, сами посудите, пять сотенъ вынуть изъ кармана…
— Господи! Нельзя пить такую воду, это смерть…
— Это врно… А вы бы, Николай Константиновичъ, създили къ Салину?! Хорошій баринъ… Онъ и по части прудовъ членъ отъ управы-то… Попросили бы его.
— Конечно съзжу… Дайте только лошадей.
— Хэрёшо… хэрёшо… будьте покойны…
Староста зашлепалъ вками и тронулъ шапку. Николай заскользилъ по грязи плотины, увязая въ колеяхъ.
У калитки его дожидалась Ната и предложила обойти хозяйственныя постройки, гд долженъ былъ еще храниться кое-какой скарбъ временъ процвтанія имнія. Осмотрли баню, экипажный сарай, сновалъ — всюду сквозили разрушеніе, ветхость, заброшенность. Толкнулись въ мучной амбарчикъ. Скрипнула дверь, и Ната невольно отступила назадъ: амбарчикъ, изъ котораго пахнуло прогорьклой мучной пылью и дкой крысиной одурью, былъ не пустъ. Тамъ сидли рабочіе арендатора. Одинъ, въ которомъ Николай узналъ однодворца, расположился на полу, на грязной затоптанной солом и сучилъ веревку. Другой, примостившійся на сломаномъ закром и курившій трубку, сразу приковалъ къ себ вниманіе Наты.
Онъ сидлъ, приподнявъ острымъ угломъ плечи и опершись локтями о колна и смотрлъ, слегка прищурившись, на вошедшихъ. Подъ краснымъ околышемъ изношенной солдатской фуражки срлъ удлиненный остовъ землистаго лица, худоба щекъ заостряла карандашомъ носъ, вытягивала безусую челюсть. Въ острыхъ, кривыхъ зубахъ торчала и дымилась смердящимъ дымомъ трубка. Въ безкровномъ тст опухшихъ векъ понуро зеленли злые глаза и съузившіеся зрачки ихъ были словно шляпки глубоко вбитыхъ гвоздей. Изъ прорваннаго и точно раскрывшаго кожаный ротъ сапога вызывающе торчалъ мозолистый, грязный палецъ ноги — и весь этотъ человкъ не ломавшій шапки и криво, безъ звука улыбавшійся, былъ вызывающій, дерзкій, злобный.
— Что вы тутъ длаете?— невольно спросила Ната, чувствуя странную тревогу отъ этого твердаго и остраго какъ пика взгляда.
— Что-жъ намъ длать?! Не кашу варить… Спимъ, помщаемся здсь… Больше нечего длать.
— Но, вдь, у васъ есть людская…— произнесла Ната, сдерживая падающій голосъ.
Рабочій провелъ блестящими глазами по фигурамъ барина и барыни, потомъ небрежно вытряхнулъ горячій назолъ изъ трубки на солому пола и отвтилъ звонкимъ скрипучимъ голосомъ:
— Людская? Хмы…— рука его поползла съ трубкой мимо дырьевъ кармана.— Въ людской насъ барыня, вша зала, да и воздуху на всхъ не хватаетъ: хоть топоръ вшай.
— Тутъ тоже не важно…— отозвался однодворецъ.— Отъ крысъ дваться некуда… Мн намеднись колнку прогрызли. Двки — т боятся, кричатъ…
— Какія двки?— изумился Николай.
— А вотъ — поденщицы…— пояснилъ старикъ, замусливая пальцами конецъ бичевы.
— Значитъ, и он тутъ помщаются?!
Рабочій въ солдатской фуражки всталъ, весь срый, въ дырьяхъ, презрительный, и метнувъ на Нату неуловимый взглядъ, засмялся непріятнымъ, мелкимъ смхомъ.
— А куда-жъ имъ дваться?! Ничего… намъ тутъ весело… Такъ и спимъ вповалку: приходите посмотрть!—закончилъ онъ и, взявъ съ пола однимъ взмахомъ засаленный армякъ, накинулъ его на костлявыя плечи и шагнулъ въ дверь.
— Ефимъ Федоровичъ!..— позвалъ Николай проходившаго мимо ‘управляющаго’ — немедленно переведите людей на дачу и и устройте ихъ поудобне… Вечеромъ я зайду посмотрть.
— Слушаю…— сказалъ Ефимъ и почесалъ пятерней за пазухой.
А Николай, весь вдругъ поблднвъ и судорожно сжимая пальцы, пошелъ къ дому, а за нимъ шла Ната.
У дверей Николай остановился и съ еле сдерживаемымъ гнвомъ, съ расширенными, какими-то чужими глазами сталъ выкидывать изъ себя быстрыя слова:
— Это позоръ… это чортъ знаетъ что… Для людей… для людей, за счетъ которыхъ жили, которые на васъ работали… у васъ ничего нтъ… кром амбарчиковъ… Деревня разорена… какая-то жалкая деревня въ 27 дворовъ!!!
— Котя, милый… Вдь, я же не виновата… Вдь, папа все-таки длалъ… вдь онъ все же добрый былъ…
— О, я знаю эту доброту, она хуже зла: зло вызываетъ возмущеніе, а такая доброта растлваетъ только… Одной рукой давалъ, другою бралъ… Не могли школу дать… Колодцевъ вырыть… Прудъ очистить… Для рабочихъ вшивыя палаты. Аренда — двадцать рублей… Ха-ха, добрый человкъ!.. Стыдъ одинъ!
Онъ круто повернулся и пошелъ въ садъ. Ната вдругъ разрыдалась… Какъ человкъ, стоящій на рубк среди падающихъ деревьевъ, она чувствовала, что поправить уже ничего нельзя. Сильный, внезапный втеръ погналъ передъ собой туманы невднья, обнажалась темная правда, подступала дйствительность, тмъ боле неожиданная и больная, что касалась близкихъ людей, такъ тсно связанныхъ съ жизнью множества другихъ.
Ната стояла и сквозь слезы глядла вслдъ мужу.
Мгла на запад стала наливаться прозрачной желтизной. Верхушки лса густли. Эти заходило невидимое солнце.

VIII.

Былъ сренькій безрадостный денекъ. Сверо-восточный втеръ катился огромными прозрачными валами и гнулъ верхушки сада. И отъ этого втра на душ у Николая, работавшаго вокругъ яблонь съ пилкой и отточеннымъ садовымъ ножемъ въ рук, было какъ-то по особенному свжо и бодро.
Онъ почти и не замтилъ, какъ подошелъ къ нему староста Антоновъ и Теркинъ, да тотъ плечистый, угрюмый старикъ съ голубовато-срой бородой и сро-зелеными глазами, что первый заговорилъ на сход про землю. Не по плечу ему былъ узкій, драный полушубокъ, не по косматой какъ у медвдя голов — ощипаная мерлушка.
— Здравствуйте, Николай Константиновичъ.
— Здравствуйте, добро пожаловать.
— А мы къ вамъ, значитъ, по длу…
— Вижу, вижу.
— Насчетъ плотины…
— А что?
— Володевскій баринъ, Салинъ, изволили сегодня прохать изъ города къ себ въ имніе. А вы давеча общались създить по нашему длу, насчетъ пруда… Такъ ужъ, пожалуйста!
— Хорошо. Когда подемъ?
— Часика черезъ два. Староста въ вашъ тарантасъ аапряжетъ тройку своихъ коней, да и свезетъ.
— Ладно.
Николай повернулся къ яблони и сильнымъ ударомъ назадъ срзалъ засохшую втку. Мужики стояли какъ пни и только головы ихъ слегка двигались вслдъ за движеніями барина.
— Подчищаете яблони, Николай Константиновичъ!?
— Нтъ, жареныхъ голубей снимаю…— пошутилъ тотъ.
Староста засмялся мелкимъ, какъ бисеръ, жидкимъ смшкомъ и захлопалъ вками. Угрюмый старикъ переступилъ съ ноги на ногу и басомъ вымолвилъ:
— Мы еще пришли къ вашей милости насчетъ землицы… Потому вы говорили притти-ть, когда разберетесь въ документахъ.
— Очень она нужна намъ — земля…— серьезно сказалъ Теркинъ.
И при этихъ словахъ, простыхъ и значительныхъ, взоры людей ушли вглубь сада, и словно нчто необъятное попыталось разорвать завсу деревьевъ длинными, свтлыми руками, глянуть молчаливыми, темными глазами, одна и та же мысль, прямая и широкая, какъ большакъ, связала всхъ одной цпью, а втеръ низринулся внизъ новымъ валомъ и принесъ съ собой крпкое дыханіе пустоты полей.
— А почему не вс пришли?
— Неспособно намъ это… Кому и времени нту-ти.
— А кому и не очень нужно. Примрно, вотъ Коновалъ или, тамъ, Семенъ Черепановъ: у одного пятнадцать десятинъ на самого да на бабу, а у Семена на двухъ три надла, то-есть, девять десятинъ… Коновалъ все носомъ вертитъ: не надо, дескать, а Семенъ иначе не желаетъ, какъ чтобы по дворамъ, а не по мужскимъ душамъ Длили. Вотъ всему длу и препятствуютъ.
— А почему у Коновала такъ много?
— Какъ не много! Одному еле управиться съ четырьмя, пятью десятинами, а у него пятнадцать. Ихъ, братьевъ-то, было пятеро, вс кром Ивана померли, вотъ на одного пять надловъ и пришлось.
— А живетъ онъ у васъ не лучше другихъ. Даромъ что въ аренду все сдаетъ, и семейство у него: онъ да баба. Значитъ, и нтъ земли — плохо, и есть земля — плохо. Какъ же такъ, ребята?!
Николай пытливо глядлъ на мужиковъ. Т смотрли куда-то въ сторону, видимо обмозговывая отвтъ. Наконецъ, въ глазахъ у Теркина блеснула веселость и остро закрученныя усики его задвигались какъ у таракана.
— Да ежели бы столько у всхъ было…
А староста докончилъ:
— Хэрёшо было бы.
— А какъ же насчетъ вашей земли?— пробасилъ старикъ.
Подошелъ спшными, гулкими шагами Лабанъ, неизмнно подпоясанный полотенцемъ и въ неизмнной — коломъ — шапк и вс четверо стали напряженно-внимательно слушать Николая. А тотъ объяснялъ, что на земл Мануйлова тяготетъ банковская ссуда въ девятнадцать тысячь рублей, по сто двадцать семь рублей на десятину, затмъ аренда, срокъ которой истекаетъ только черезъ три года, а если отказать арендатору ране времени, то нужно платить неустойку въ дв тысячи рублей, наконецъ, сводка лса по условію кончается черезъ годъ и, значитъ, земля изъ-подъ него освобождается тоже черезъ годъ. Безъ согласія банка и арендатора продать землю нельзя, нужно, значитъ, внести полностью ссуду и, если арендаторъ заупрямится, неустойку. Это ложится на землю суммой въ двадцать одну тысячу, что составитъ на десятину отдаваемой крестьянамъ земли сто пятьдесятъ рублей.
— Это сколько же себ оставляютъ Алексй Петровичъ?
— Дв десятины подъ усадьбой, домомъ, постройками и восемь десятинъ лса и сада. Остальные сто сорокъ десятинъ — вамъ по сто пятьдесятъ рублей.
— Дороже, баринъ…
— То-есть, какъ?
— Третья часть пойдетъ въ паръ. Значитъ, собирать и платить будемъ съ девяноста съ пяти, вотъ оно что…— торжественно заявилъ Лабанъ, и черные концы платка, которымъ онъ былъ по прежнему подвязанъ, утвердительно трепыхнулись по воздуху.— Это же сколько выйдетъ?
Мужики стали загибать затвердвшіе неловкіе пальцы, часто-часто мигать вками, морщить лбы и переминаться на мст.
— Двсти десять съ десятины посва…— помогъ Николай.
— Видишь ты…— разочарованно сказалъ Теркинъ.
А староста и Лабанъ объяснили въ одинъ голосъ:
— Никакъ нельзя… Не вытянемъ.
— А ежели бы за банковскій долгъ взять, — освдомился старикъ съ голубовато-срой бородой,— сколько тогда процентовъ придется платить.
— Шестьдесятъ два года по тысячи рублей, а всего шестьдесятъ дв тысячи, въ три раза больше, чмъ если сразу купить.
— Тэ-экъ….— вырвалось у старосты, и вки его такъ и забгали.— Еще когда тамъ наша будетъ, а ты тутъ шестьсотъ съ посва плати… Нельзя.
— Встимо, нельзя. Дло, значитъ, не выходитъ.
— Это врно… А только земля нужна намъ. Больно дорожатся Алексй Петровичъ: долгъ на всю землю и на лсъ, вишь ты, произведенъ, а бока отъ него болятъ у ста сорока. Мысленное ли дло!
— Да еще арендателю ни за што, ни про што плати!
— Я напишу обо всемъ Алексю Петровичу. Но только помните, для того, чтобы продать вамъ землю, необходимо внести банку долгъ, иначе онъ не разршитъ.
— Тяжело! ~ коротко и отрывисто выяснилъ суть дла Лабанъ и даже свистнулъ, какъ бы подчеркивая тонкой линіей безповоротность вылетвшаго слова.
Мужики потупились и молчали. Ихъ плечи и головы словно пригнула все къ той же земл тяжесть, которую нельзя было сбросить, какъ перышко, потому что она была всюду, какъ это небо, какъ эта земля. Втеръ волновался въ листв, срывалъ съ нея клочья и колобродилъ съ ними въ воздух, а въ просвты продолжали смотрть чьи-то печальные, пустые глаза.
— Царь-батюшка,— первый нарушилъ молчаніе Теркинъ,— приказалъ, чтобы вся. земля была крестьянская!
— А пока у меня на шестерыхъ треть къ клину, по половинк на каждаго!— злобно кинулъ старикъ и сверкнулъ зрачками.
— Насчетъ того, что царь сказалъ, ты ошибаешься… Какъ разъ наоборотъ: онъ веллъ крестьянамъ сидть тихо и мирно, и объявилъ частную собственность неприкосновенной.
— Это врно…— больше, видимо, изъ вжливости подтвердилъ староста.
Опять замолчали. И словно стна какая начала рости между Николаемъ и мужиками.
— А по вашему какъ?— глухо-угрюмо вымолвилъ старикъ и вцпился въ Николая глазами.
— По моему на земл долженъ сидть только тотъ, кто можетъ обработать ее собственными руками. Земля, какъ море, должна быть ничьей и всхъ, тмъ боле не помщичьей. Она ваша.
— Какъ же возьмешь ее!— засмялся Лабанъ.— Жжется. Оно, положимъ, взяли мы вашу землю, а на завтра казаки да исправникъ и послднее отымутъ.
— Нужно, чтобы весь народъ ршилъ такъ, ршилъ превратить землю въ общенародное достояніе. А конечно, если Благодать поднимется брать землю, то изъ этого будетъ мало толку.
— Одинъ убытокъ!
— Это врно…
— Думу-то, одначе, разогнали…— очень тихо и спокойно на видъ выговорилъ старикъ, но въ зрачкахъ у него что-то слабо вспыхивало, точно очень далекія зарницы.
И вс смолкли, и не глядли другъ на друга. Втеръ продолжалъ рвать листву и дышалъ пустотой полевой шири. А надъ неподвижными людьми двигалось плотной массой, въ одну сторону срое, безрадостное небо.

IX.

Володево — имніе и. об. предводителя дворянства и члена земской управы — Павла Алексевича Салина, лежало въ верстахъ тринадцати отъ Благодати. Дорога шла крутыми оврагами и зды было часа полтора. Прохали два большихъ села, одно хуже другого, — щемящая грусть засосала Николая, тяжелый ужасъ охватилъ его.
Тсно сбились въ вонючія, безобразныя кучи грязноногія, кособокія лачуги, крытыя гнилой соломой, изъ-подъ которой пучились, словно голодныя рёбра, мокрыя черныя слеги. Полуразвалившіяся трубы или просто зловщія, облпленныя сажей отверстія, проросшіе, трухлявые срубы или облзлые кирпичи, изъденные бурыми и зелеными лишаями плсени, подбитыя, въ пучкахъ соломы, тряпья и въ пятнахъ жести, косыя оконца, напоминавшія мутные, сине-чернильные глаза, стоявшая въ нихъ темнота, полная смрада и духоты нависшихъ, закопченныхъ потолковъ, сальныхъ наръ, немытыхъ онучей, кое-гд изрзанная багровыми змями дымныхъ очаговъ, растасканные, пьяные заборы, хилыя клтушки и риги, съ зіяющими провалами крышъ и съ неровнымъ ршетомъ вмсто стнъ, какъ если бы по задворкамъ пронесся градъ артиллерійскихъ снарядовъ, колодцы, окруженные отвратительнымъ, срымъ мсивомъ, въ которомъ хозяйничали лопоухія свиньи, безсмысленные, рваные звуки пискливой гармоники, ревъ пьяныхъ голосовъ у зазжихъ дворовъ и кащееподобныя, только не недоразумнію покрытыя еще кожей, лошади, покорно жующія прошлогоднюю солому, съ подбитыми втромъ подъ животъ хвостами, косматые, нелпые мужики, съ опойными лицами, скользившіе по рытвинамъ широкой дороги, тощія, измочаленныя бабы съ висящими, какъ плети, грудями, съ невыплаканной, злобной тоской унылыхъ ночей и безустаннаго, скучнаго труда, своры голодныхъ, ненавистныхъ собакъ, замурзанный, плачущій ребенокъ на околиц, налитый одутловатой блдностью, въ одной рубашк, которую нещадно трепали порывы втра, понурая черная кобылка на меж, словно вырзанная изъ мокраго картона, за ней одинокая, безъ хозяина соха, только что поднявшая тяжелый пластъ чернозема и — вдругъ — заснувшая, муть въ неб, прозрачная стка надвигавшагося, въ грустной дали дождя… И опять поля, пустыя поля, безъ начала и безъ конца… Все это ложилось на умъ могильной плитой, томило душу горькими предчувствіями.
Господи! Какъ только хватало силъ, и желанья, и терпнья жить въ этомъ смрад, нищет и сплошныхъ сумеркахъ, жить. хуже, чмъ дикари, вчно мняющіе логово, вчно подъ сводомъ неба, въ объятіяхъ чистаго воздуха?.. Сколько ненависти и копоти должно было накопиться подъ этими черепами, какъ могла еще существовать рядомъ порода чистыхъ, сытыхъ, холеныхъ людей?!.. Проклятіе висло какъ туча надъ деревнями, проклятіе глазло въ чернильныя окна, проклятіе было на лицахъ мужиковъ и бабъ.
— Разбойное село!— шепотомъ, словно боясь, что услышатъ, сказалъ везшій Николая староста,.когда миновали второе село.— Не дай, Господи, прохать ночью по выселкамъ или, тамъ, баб выйти куда изъ избы: ограбятъ и обидятъ… Не хэрешо.
И староста, полуобернувшись на облучк, сталъ разсказывать печальную исторію о томъ, какъ медленно, но врно разоряли села управляющіе князей Куркиныхъ, а сами князья только назжали въ имніе за деньгами, пріхавъ, требовали къ себ на ночь красивыхъ, да помоложе бабъ, пьянствовали, охотились и узжали на далекія воды, а когда сгорло полъ села и семьи пошли съ сумой, князья не дали на бдность ни одного дуба, потомъ завелась казенная ‘винополька’, пошло повальное пьянство, за нимъ развратъ и воровство. А теперь молодухи торгуютъ собой на всхъ перекресткахъ, а кражамъ и счетъ потерянъ.
Подъ такія невеселыя рчи подкатили къ Салинскому дому.
Онъ стоялъ на откос, надъ свинцовымъ прудомъ, къ которому бурыми ступенями спускался игольчатый ягодникъ. Отъ необычно длинныхъ и узкихъ оконъ, отъ блыхъ стнъ, съ которыхъ ужъ начала осыпаться штукатурка, вяло скукой и пустотой. На цокол каменныхъ воротъ почернвшіе львы съ разбитыми носами держали грязный, истресканный щитъ. Огромный дворъ поросъ бурьяномъ. Хозяйственныя постройки покосились, ветшали, уходили въ землю, и не было въ нихъ движенія и говора. Среди заброшенности стараго двора стояла тишина и прислушивалась гулкими раковинами ушей къ чужимъ звукамъ.
Лнивый, хриплый лай невидимыхъ псовъ, шустрый казачекъ, кубаремскатившійся по скрипучимъ, широкимъ ступенямъ крытыхъ снецъ, вопросъ: ‘дома-ли Иванъ Алексевичъ Салинъ?’ и быстрымъ говоромъ — отвтъ, съ явнымъ напоминаніемъ титула: ‘ихъ превосходительство принимаютъ-съ!’ высокая передняя съ орховымъ сундукомъ у окна и зеркаломъ въ бронзовой рам у вшалки, медленно отворяющіяся блыя двери, и въ нихъ — сущій старый мопсъ съ румяной кожей отвислыхъ щекъ, съ янтарнымъ мундштукомъ въ темныхъ губахъ, въ турецкихъ туфляхъ на кофейныхъ, лапчатыхъ ногахъ и съ орденской ленточкой въ петлиц широкаго сюртука.
— Милости просимъ! Откуда? Изъ Благодати… Знаю, знаю: недавно прибыли въ наши Палестины… Какъ? Николай Константиновичъ… Чудесно. Очень радъ познакомиться. Извините мое неглижэ, но я человкъ почти холостой, да и вы, смю уврить, не дама… Садитесь, батенька, чмъ могу служить?
— Я къ вамъ по длу нашего крестьянскаго общества…
— Смю спросить, батенька, вы состоите повреннымъ общества?
— Да, невольнымъ. Кому-же другому и быть имъ,— закинулъ Николай удочку — какъ не интеллигенту?!.
— Правильно-съ. Въ особенности, если интеллигентъ къ тому-же и дворянинъ. Слушаю васъ.
Николай подробно разсказалъ Салину про мытарства крестьянъ Благодати съ прудомъ, какъ тщетно они хлопочутъ вотъ ужъ второй годъ о расчистк его и устройств плотины, подаютъ прошенія, на которыя не получаютъ отвта, здятъ въ городъ, тратятся… Что прудъ Благодати есть въ полномъ смысл клоака и очагъ заразы — это онъ удостовряетъ какъ врачъ. Наконецъ сообщилъ, что привезъ новый по этому поводу, приговоръ общества и просилъ содйствія Салина.
Тотъ яростно задымилъ и развелъ короткими, пухлыми руками съ видомъ усталаго пловца.
— И-и, батенька, невозможно. Земская касса подобна семи тощимъ фараоновымъ коровамъ: пожрала бы, да не кого, хэ-хэ! Школы закрываемъ, ибо нечмъ платить учителямъ. Покупать лкарство для пунктовъ тоже не на что, доктора ругаются, а мы еле концы съ концами сводимъ. На послднемъ засданіи ршили однми дорогами заниматься. И правильно, очень даже правильно: поврите-ли, я изъ за дорогъ, изъ-за нашихъ ужасныхъ дорогъ во время не могъ поставить заказанную мн партію ржи. Убытку — пропасть! Такія-то дла!
— Какъ-же однако быть съ прудомъ?
— Гмы… гмы… Впрочемъ, вотъ, что…
Салинъ посовтовалъ отправить приговоръ и прошеніе въ одно изъ губернскихъ учрежденій, гд, по его мннію, должны были находиться кое-какіе свободные остатки и гд могли обратить вниманіе на бдственное положеніе Благодати, но за успхъ не ручался.
— Не угодно-ли стаканъ чаю: самоваръ еще горячъ… А рому я вамъ подбавлю. Скажите, батенька, вы передаете землю крестьянамъ?.. Откуда я знаю? хэ, хэ, мы здсь все знаемъ, все… хэ, хэ…
Темныя губы мопса раскрылись, изъ нихъ вырвался клубъ дыма и гогочущій смхъ, отъ котораго всколыхнулось жирное тло и турецкая туфля упала съ кофейной лапы на паркетный полъ, а за дверью въ глубин комнаты вспыхнулъ взрывъ задорнаго женскаго смха и заскрипли половицы. Салинъ смутился, вздернулъ косматыя, черныя брови и, не оборачиваясь, крикнулъ:
— Тише тамъ! Извините, батюшка, это… мои воспитанницы. Неугомонныя такія.
— Такъ слушаю васъ.
— Наши крестьяне, дйствительно, желаютъ взять землю въ свои руки.
— Конечно не безвозмездно?
— Къ сожалнію, имніе заложено въ банк, да кром того приходится платить неустойку арендатору. Такъ что, если бы Алексй Петровичъ и пожелалъ отдать землю крестьянамъ безплатно, то это едва ли было-бы возможнымъ.
— Безплатно?!.. Простите меня, но это ересь, очень вредная ересь. Не думайте, что я глашатай, хэ, хэ, чернаго знамени. Я не вашъ сосдъ, графъ Куницынъ, первйшій идіотъ, балда и консерваторъ… Далеко, нтъ! Я не одобряю этихъ офицерскихъ судовъ, хотя и осуждаю отъ всей души господъ революціонеровъ. Но зачмъ-же безвозмездно, когда есть крестьянскіе банки?!.. Что-съ?
— Но купить черезъ крестьянскій банкъ, это значитъ записаться въ кабалу!
— Чу-у-дакъ! Да мы, батенька, вс въ кабал: и если помщикъ закладываетъ имніе въ банк, то почему бы и крестьянамъ не взять ссуды изъ банка, а?!.. Желаете увеличить земельный надлъ, пожалуйста, но толька за де-неж-ки, да… А никоимъ образомъ — все мужичку, а помщику — ничего.
— Какъ бы и въ самомъ дл такъ не вышло!— усмхнулся Николай.
— Невозможно. Правительство не допуститъ, нтъ… Императоръ германскій, кайзеръ Вильгельмъ — тоже… Хэ, хэ… Эти вс вянія легковсны… А, вотъ рекомендую поступать такъ, какъ я,— отдалъ всю свою землю, полторы тысячи десятинъ, въ аренду мужичкамъ по четырнадцать рублей съ сменами… И сижу спокойно, хэ, хэ… А помщики спшатъ все ликвидировать… Не хорошо, очень нехорошо, молодой человкъ…— важно закончилъ мопсъ и, пустивъ струю дыма въ гостя, скосилъ лвый глазъ на орденскую ленту въ петличк.— И еще добавлю: дворянамъ слдовало бы больше сплотиться, чмъ то происходитъ сейчасъ. Да! Ибо кругомъ расколыхались вражьи хляби, и звать нечего.
— Такъ, значитъ, Благодати нечего надяться на земство по поводу пруда и колодцевъ?
— И-и… протянулъ Салинъ, видимо совершенно забывъ про Благодать — Ахъ, да… прудъ… Нтъ, нтъ… Было бы безнравственно съ моей стороны обнадеживать…
— Позвольте откланяться.
— А мн позвольте извлечь изъ васъ пользу. Вы — медикъ, а у меня заболла экономка: у нея что то невыразимое съ глазами. Будьте такъ добры… Прошу васъ сюда…
Вслдъ за мопсомъ Николай вошелъ въ ту комнату, откуда вырвался женскій смхъ. Она была оклеена свтло-розовыми обоями, на которыхъ множество красныхъ рыболововъ неустанно удили рыбу въ красныхъ лужахъ. Вылинявшій, изъденный мышью и мелью персидскій коверъ съ запахомъ псины застилалъ полъ. Старыя кушетки, желтыя съ грязными, сальными букетами розъ чинно расположились у стнъ. Въ углу за откинутымъ ситцевымъ пологомъ на широкой, изъ рзного дуба кровати ендла миловидная, грудастая женщина въ красныхъ шерстяныхъ чулкахъ и коричневой юбк и пыталась глядть на вошедшихъ изъ углубленій страшно вспухшихъ вкъ: въ нихъ какъ въ колодц блестла черная вода зрачковъ. Еще дв женщины, высокихъ, полногрудыхъ, въ пестрыхъ, нескладныхъ платьяхъ, сидли въ комнат: у всхъ были насурилены щеки и губы и подведены брови. Хозяина и Николая он встртили неудержимымъ смхомъ и игрой смлыхъ глазъ.
— Видите, батенька, какой у меня здсь цвтникъ произрастаетъ… Хэ, хэ… Брысь, кошки… Ну!— гнвно крикнулъ мопсъ на размалеванныхъ женщинъ.
Т брызнули на мужчинъ новымъ смхомъ и — уже въ дверяхъ — кинули Николаю: ‘какой хорошенькій! Ха, ха, ха…’
— А, вотъ, больная… Встаньте, Дуняша, васъ желаетъ осмотрть докторъ. Встаньте, милая.
‘Милая’ безропотно встала, а вставъ, тихо спросила:
— Вы — докторъ?
— Да.
— Помогите мн отъ глазъ. А потомъ скажите, чтобъ они — женщина повернула голову къ Салину — не очень безпокоили меня, а то я отъ родовъ недавно. Мопсъ заперхалъ, закашлялся, забгалъ по комнат, закрываясь отъ Николая дымомъ. Короткій осмотръ убдилъ Николая въ томъ, что виновницей болзни — персона Салина, и это было такъ противно и грязно, что гость — безъ обинякокъ и церемоній — выругалъ хозяина дома, запретилъ прикасаться къ Дуняш и, прописавъ лкарства, поспшилъ уйти.
Потянулись неунывающіе красные рыболовы и пятна персидскаго ковра. Мелькнула первая комната, съ портретомъ Государя въ бронзированной, засиженной мухами рам, съ длинныу столомъ, одтымъ зеленой скатертью и окруженнымъ внскими стульями, съ желтыми, точно старые зубы клавикордъ и холоднымъ самоваромъ.
Въ передней мопсъ, нсколько оправившійся отъ конфуза, вернулся къ прежней тем.
— Такъ помните, батенька, не подавайте даже виду тамъ, у себя, что земля можетъ отойти — безвозмездно.
— А собственно кому-же, это, должны платить крестьяне за землю? Они, а не кто нибудь другой, обрабатываютъ всю землю, въ томъ числ и помщичью. Помщики не пашутъ и не жнутъ, а только превращаютъ добытое зерно въ металъ звенящій и въ несказанныя мерзости. Такъ собственно за что платить и кому?— не удержался Николай отъ гнвныхъ и острыхъ словъ. Въ отвтъ на нихъ захлопнулась дверь.
— Какъ, Николай Константиновичъ, насчетъ пруда?— справился староста, когда тарантасъ выкатился за предлы каменныхъ львовъ, державшихъ истрескнный шаръ.
— Плохо, брать… На земство не разсчитывайте. Совтуетъ въ другое мсто послать.
— Тэ-экъ….— безнадежно мотнулъ головой возница.— Опять, значитъ прошеніе… Ужъ два года пишемъ.
— Скажи на милость: что это у него за двки?
— Больно охочъ до бабъ онъ,— осклабился староста.— Ничего себ баринъ: съ нашимъ братомъ очень даже вжливъ… Но-о, махонькія… Поспшать надобно: за полушкой похали, полтину проли… Но-о…
— Какъ, это, вы все терпите и почему собственными боками такихъ свиней отогрваете, Богъ васъ знаетъ? Не надоло еще, что-ли?!
— Чего?..— переспросилъ возница, а потомъ добавилъ съ весьма двусмысленнымъ и загадочнымъ видомъ: — это правильно… Что ужъ тамъ!..
Смеркалось. Моросилъ мелкій-мелкій дождикъ. Съ свера тянуло мокрымъ холодомъ. Казалось, нигд во всемъ мір нтъ конца срымъ тучамъ ненастья. Въ сизыхъ поляхъ зажегся далекій, ярко-желтый огонь, и отъ этого не грющаго огня стало одиноко и тускло на душ… Лошади бжали, опустивъ тяжелыя головы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернувшись домой, Николай нашелъ въ столовой, за чайнымъ столомъ, подъ мягкимъ и ровнымъ свтомъ висячей лампы гостью, ‘бабку-фершалку’, какъ шепнула ему въ темнот корридора Даша. Навстрчу поднялась худощавая фигурка въ черномъ гладкомъ плать, въ темно-сромъ пуховомъ плать, навязанномъ крестъ-на-крестъ на узкой груди. Срые въ синихъ крапинкахъ глаза, похожіе, на цвтной мраморъ, смотрли устало, тихо. Кое-какъ загибалась назадъ гладкіе волосы, устало закручиваясь въ тяжелый пучокъ. Пожатіе руки было сухое, жесткое, крпкое.
— Я къ вамъ по дорог…начала она низкимъ, однотоннымъ голосомъ и слегка покашливая.— Вы, слышно, лечите и у васъ, кажется, есть аптечка. Такъ не можете-ли помочь лекарствами? Я — здшняя акушерка, Виницкая.
— Чмъ только могу. Если найдете нужное, берите.
— Спасибо. А то я сижу, знаете, прямо безъ всего. У земства денегъ нтъ. А деревн, знаете до этого дла нтъ: почему, говорятъ, лекарствъ у тебя не имется? Просто, бда!
— Вы давно ужъ здсь служите?
— Три года, четвертый. Сначала дла было мало, роженицы чурались меня и шли къ повитухамъ, и было скучно. Потомъ привыкли, присмотрлись ко мн, а теперь такъ много, знаете, работы и такъ часто приходится трястись по дорогамъ, что… хоть бы и меньше…
Виницкая слабо усмхнулась, и эта улыбка какъ лучъ освтила ее и какъ лучъ потухла. Самоваръ мурлыкалъ себ подъ носъ тихую, теноровую партію, струны рояля не такъ давно еще, видимо, звучали мелодіей, потому что на пюпитр его лежали раскрытыя ноты, свжая блая скатерть стола блестла въ ровномъ свт лапмы… Двушка въ черномъ плать скользнула усталыми мраморными глазами по комнат, остановилась ими на груд раскаленныхъ червонцевъ въ печк, на хорошенькой чайной посуд… Сонно прищурилась, очевидно обласканная и согртая этой обстановкой, этимъ свтомъ и тепломъ, непривычно-чуждыми земской работниц, столь далекими отъ сырости и неуюта ея собственнаго жилища, отъ мучительныхъ надрывовъ грязныхъ роженицъ, отъ безсонныхъ ночей и черныхъ осеннихъ дорогъ.
— Вамъ, вроятно, очень трудно приходится?— сказала Ната, чувствуя приливъ невольной нжности и уваженія къ этой простой, некрасивой, съ обвтреннымъ лицомъ и горбатымъ носомъ, двушк.
— Ничего. Работу свою я люблю. Крестьяне ко мн, знаете, привыкли. Все бы съ грхомъ пополамъ. Да, вотъ, люди…
— То-есть, порядки?
— Ихъ создаютъ люди. Я ужъ не говорю объ неурядиц въ нашемъ дл: и лекарствъ нтъ, и жалованье часто задерживаютъ,— съ этимъ еще можно справиться. А, вотъ, знаете по хуже…
Гликерія Степановна какъ-то съежилась и своимъ низкимъ кашляющимъ голосомъ стала разсіЛзывать про тяжелое, простое житье-бытье. Чмъ дальше, тмъ откровенне, съ скрытыми слезами въ нкоторыхъ мстахъ, говорила она и съ дрожью оскорбленія, и отъ ея повсти дунуло гнилымъ противнымъ запахомъ темной, тухлой бочки.
— Люди у насъ мрутъ со скуки и дятъ другъ друга подомъ, другъ за другомъ только и смотрятъ: улицу перебжишь, знаютъ: ‘Вонъ, акушерка пошла, а къ ней кто-то подъхалъ’… ‘Отчего шторки спущены? Почему писарь мимо прошелъ?’ ‘Вишь огонь поздно тушитъ!’ Матушка къ жен управляющаго, та къ просвирн, а Просвирня къ лавочниц, и пошла, знаете, колесить телга, а за женами и мужья зубоскалятъ. Боже, кажется, ни одной у меня вещицы, ни одной книжки на свтъ не разсмотрнной не осталось: сколько разъ въ мое отсутствіе приходили въ мою избу, все перерывали, ощупывали, даже подкладку платья выворачивали… Гадость… гадость!.. Бсилась и плакала, потомъ поумнла: вооружила дверь замкомъ, даже двумя, какъ на амбарахъ купеческихъ. Перестали… Зато келейно зашелъ батюшка, велъ душеспасительную бесду, пересмотрлъ книжки и вырвалъ дв картинки изъ анатомическаго атласа: ‘непристойно сіе имть при себ двиц’. Потомъ другимъ донимать стали: придутъ и начнутъ выспрашивать подробности разныя изъ моей профессіи и не изъ любознательности, а такъ, изъ грязнаго любопытства. Не могу ничего вамъ передать, а только скажу, такъ загажено воображеніе у этихъ матерей семейства, такъ загажено и такъ цинично приправлено разными букетами мысли и жизни, что въ краску бросаетъ, ей-Богу! А одновременно попадбя запрещаетъ дочерямъ руку мн подавать, такъ какъ мои руки грязнымъ дломъ занимаются! Жена управляющаго Самсонова, та руку подаетъ, а потомъ, кажется, обтираетъ. Просвирня, знаете, хотла меня за урядника сватать, онъ у насъ молодой и смазливый, изъ мщанъ, я отказалась. А теперь она и старшина говорятъ, что я превратнаго образа мыслей и къ полиціи неуваженіе питаю. Прямо, глухія стны кругомъ, а изъ-за нихъ рожи высовываются, шипятъ и свистятъ…
Лицо разсказчицы постепенно краснло, кашель усиливался. Она вынула изъ-за пуховаго платка руку и стала постукивать ладонью по скатерти.
— Какъ? Вы говорите про общеніе съ мужиками? Какое тамъ общеніе?! Передъ думой у насъ взяли врача Звягина, добрый, умный былъ господинъ, да только разъ въ сердцахъ проговорился: посовтовалъ мужику-ревматику вмсто всякихъ лекарствъ нарубить хворосту въ княжескомъ лсу, да хорошенько протопить холодную избу. Вотъ и взяли. Раньше у насъ въ сел была школа: учитель умеръ, пріхала учительница, молодаяи жизнерадостная, однимъ словомъ ртуть. На что наши ребята — разбойные, а и т полюбили ее. Только, знаете, черезъ пять дней уволили: кому-то дала книженку изъ магазина о сицилійскихъ крестьянахъ. Съ тхъ поръ школа пустуетъ… Но удивительне всего вышло съ тифомъ: весной начался, было, голодный тифъ, а здсь, поблизости есть помщица одна, Тинская. Думала столовую открыть. Пріхала она ко кн и пошли мы съ ней по избамъ, чтобы посчитать, на сколькихъ нужно. Что-жъ вы думаете: у нея посл этого обыскъ былъ и попросили ухать изъ имнія, а меня призвалъ къ себ батюшка. Прихожу, а тамъ и членъ управы, хуторской помщикъ, графъ Куницынъ сидитъ злой-презлой. ‘Вы.— говорятъ,— свои фантазіи оставьте и голода не выдумывайте, и мужиковъ не развращайте, а то найдемъ на васъ управу!’ Графу обидно, что не онъ столовую открылъ, а попу не выгодна малая смертность, и деревня осталась безъ помощи, маленькой, но, знаете, все-же помощи… Такъ мн больно, обидно стало, что я хотла службу бросить, а потомъ раздумала: разв отъ нихъ уйдешь, да и на кого деревню оставить: все рожаютъ и рожаютъ, и въ пол, на жнивь, и на печк, и на полу,— гд захватитъ, тамъ и рожаютъ и будутъ рожать, что бы ни произошло… Не на кого… Вотъ, такъ и идетъ жизнь колесомъ изъ избы въ избу, съ одной дороги да на другую, а участокъ у меня въ шестьдесятъ верстъ. Некогда, знаете, и за собой присмотрть…
Она вдругъ застыдилась своихъ грубыхъ красныхъ рукъ и небрежной прически и, было выпрямившаяся, снова съежилась. Слегка звнула и снова скользнувъ взглядомъ по роялю, по груд засыпающихъ углей въ печк, по широкой и мягкой кушетк, зажмурилась какъ котъ на солнц. И много было серьезной, много-дневной усталости въ этихъ рабочихъ, почти мужскихъ рукахъ, въ движеніи красныхъ вкъ, во всей черной, худощавой фигурк, такъ близко стоящей въ жизни у сосцовъ кормилицы-земли, такъ бережно проносящей черезъ окровавленный порогъ бытія мягкія какъ сотовый воскъ, трепещущія тла, хрупкіе сосуды таинственнаго будущаго.
И Ната почувствовала, что нужно обласкать эту простую душу, ибо не знаетъ она ужъ давно ни тепла ни ласки.
— Знаете — что? Останьтесь у насъ на ночь. Поужинаемъ, поболтаемъ, посмотримъ новую книгу журнала, я вамъ сыграю Бетховена: у него такія красивыя, сильныя вещи. Право же останьтесь!
— Спасибо, дорогая, не могу. Въ другой разъ. А сегодня я жду къ ночи гонца и коня: меняуже предупредили. Иначе скажутъ: фершалка загуляла, а деревня требовательная, очень, знаете, требовательная. Мужики — т имютъ право, на ихъ деньги служимъ, но что нужно остальнымъ… этимъ господамъ съ кондачка. Какое они имютъ право, а?! Такая, знаете, беретъ иногда злоба, что, кажется, всхъ бы ихъ…
Гликерія Степановна оборвала. Это была вспышка, подобная молніи, подобная пламени, прорвавшемуся наружу изъ неосторожно открытой форсунки. И гостья уже прощалась, уже куталась и говорила усталымъ голосомъ изъ темноты корридора:
— Народу будетъ легко и богато жить, будетъ легко и хорошо намъ. Прощайте. Такъ пришлете лекарствъ? Хорошо. Спасибо, спасибо!
Виницкая ухала. Въ воздух висла туманная темь и лсъ стоялъ какъ мрачное привидніе. Долго еще бился и дрожалъ звонъ удалявшагося колокольчика. А за нимъ во тьм медленно поспшали съ деревни предостерегающіе, унылые удары въ чугунную, сторожевую доску.

X.

Еще съ недлю держалась перемнная погода: то было холодно и капли дождя дрожали какъ струны между тучами и землей, то было солнечно-сыро, и земля влажно блестла подъ лучами дымнаго свта. На гумнахъ то раскидывали для просушки. подсырвшіе скирды, то снова и торопливо складывали ихъ. Съ полей тянулись послдніе возы съ остатками прлаго хлба, годнаго, увы, лишь на кормъ скота.
Но, вотъ въ одну изъ ночей примчался съ юго-востока, съ далекихъ песчаныхъ степей, на легкихъ длинныхъ ногахъ новый втеръ и, забравшись въ сухой уголъ, сталъ неутомимо дуть оттуда отъ зари до зари, ровно-округливъ крпкія голубыя щеки.
Наступили ясные, крпкіе дни и просохшія дороги вновь застучали подъ колесами телгъ. На токахъ забгали мягкими копытами запоздавшіе цепы, въ риг у арендатора зашумла и заохала конная молотилка, на лицахъ осла озабоченность и хлбная пыль.
Стыдно было не работать въ самой гущ рабочихъ звуковъ, и Николай съ Натой, пользуясь ласковымъ временемъ, окапывали и подрзали яблони и груши, очищали садъ отъ ненужной поросли, исправляли плетень со стороны дороги. Ната, никогда не занимавшаяся физическимъ трудомъ, впервые ощутила всю его необходимость и укрпляющую сладость. Дряблыя мышцы пружились и, пріятно томясь, крпли, къ щекамъ приливала живая кровь и окрашивала ихъ въ легкій карминъ, ноги тверже упирались въ почву, руки, сначала неловкія и неврныя, постепенно примривались къ наиболе быстрому и врному, сонъ становился сочнымъ и покойнымъ. А добрая голова просыпалась по утрамъ съ мыслью о томъ, что нужно еще сдлать сегодня…
На зоряхъ жемчужный иней ложился на смятыя травы и на втки деревьевъ. Они ужъ накинули на себя одежды осени… и садъ стоялъ густо и ярко расписной, какъ кремлевскій храмъ Василія Блаженнаго. Березы давно сбросили зеленыя кудри лта и рисовались еще полныя силъ и высоты, блогрудыя, опоясанныя черными лентами, красавицы въ золотисто-рыжихъ парикахъ на фон чуть лиловаго, отъ близны и оівя, бархата неба. Листва дубовъ потемнла, превратилась въ тонкій металлъ и — мдная — гудла, какъ переплетъ кладбищенскихъ крестовъ.. Ясени и клены, иные — румяные, какъ манишка щегла, иные — прозрачно-желтые, какъ лимонный сиропъ нависли туманно-пестрыми сводами. Яблони словно вновь зацвли слабо-оранжевымъ и зеленовато-желтымъ цвтомъ, а старыя лозины не нашли ужъ въ себ силы для новой яркости и печально свернули, свои листики въ бурые стручки. И все это — садъ, а за нимъ лсъ — клубилось пышными куполами и висячими мостами, впитавшими въ себя вс краски заката и незамтно мнявшими оттнки, словно подъ дыханіемъ подземныхъ очаговъ.
Разноцвтный пухъ и мотыльки колыхались и ряли въ стеклянномъ воздух, падая и опускаясь на ярко-зеленыя лужайки. Летящій шелестъ и хрупкій шорохъ былъ между деревьями и на земл. Хрустальные заморозки сіяли мелкими малиновыми, синими и блыми огнями на чашечкахъ осеннихъ листьевъ..
Еще два, три дня и смолкли цепы, всюду понастроились ометы и гуще задымились трубы избъ. А тамъ выползли за околицу старые плуги да сохи и пошли взрывать борозду за бороздой блестящими, какъ молодой мсяцъ клыками, выворачивая темно-коричневые пласты и готовя паръ подъ рожь, а ржаное жнивье подъ колосистые овсы, гд такъ настойчиво кличутъ на исход ночей перепела: ‘пинь-подань… пинь-подань’… За сохами двигались, вздрагивая подъ ихъ рукоятью, сутулые люди. За людьми шествовали чинно и важно, словно богомольцы, одтые въ блестящія, черныя ряски грачи, къ вечеру большія, галдящія стаи ихъ держали надъ кускомъ лса вокругъ пруда шумные совты, скоро ли въ далекій путь подняться и кому остаться на страж гнздъ. И эти совты становились все крикливе, потому что въ вышин все чаще проносились тихій звонъ маленькихъ зобовъ и плескъ улетающихъ крыльевъ.
Однажды вечеромъ, когда Ната и Николай сидли въ столовой за чаемъ и только что полученными газетами, изъ кухни донеслись хлопанье дверей и чей-то громкій говоръ, отчетливый и частый, какъ стукъ молотка… Женскій смхъ и снова частый незнакомый говоръ. Такъ поздно съ деревни никто еще не являлся, и движимые любопытствомъ Ильины направились въ кухню.
У слегка шипвшей плиты стояла Даша и, прикрывшись сухой ладошкой, смялась, съузивъ до щелокъ вки. На лавк, противъ входа, освщенный кислымъ свтомъ кухонной лампы сидлъ тонкій человкъ въ черно-зеленомъ съ оранжевыми выпушками казакин и съ саблей на боку. У него было срое, плоское и несытое лицо, съ круглыми пусто-свтлыми глазами. Узкій косой подбородокъ и острыя, прижатыя къ коротко-остриженнымъ волосамъ уши придавали этому лицу двусмысленный видъ:— не то загнанный зврь, не то хищникъ. Одной рукой человкъ въ полицейскомъ мундир пощипывалъ несуществующіе усы другой игралъ эфесомъ сабли. Увидя хозяевъ, быстро всталъ, вытянулся и по военному отрапортовалъ:
— Имю честь явиться! Антонъ стражникъ.
— Что угодно?
Николай сдвинулъ брови и враждебно насторожился. Но совершенно иначе отнеслась къ парню Ната и удивленно воскликнула:
— Какъ ты измнился, Антонъ!
— Какъ не измниться, Наталья Алексевна: деревья и т мняютъ обликъ, а человкъ подавно.
— Ты разв знаешь его?
— Антонъ служилъ у насъ лснымъ сторожемъ..
— Такъ точно, у ихняго батюшки два года служилъ. Премного благодаренъ: Алексй Петровичъ за отца, то-исть, былъ.
А у Наты лицо стало такимъ же враждебнымъ и холоднымъ, какъ и у Николая, и она уже рзко спрашивала:
— Что-жъ, это, ты въ стражника превратился? Людей счешь, а?!
— Зачмъ же счь? Мы людей не скемъ-съ, а только служимъ врой и правдой!
— Хороша служба!— кинулъ Николай — былъ какъ и вс, пахалъ, сялъ, возилъ, а теперь — стражникъ и на своихъ же ополчился!
— По обязанности, баринъ… Равно, какъ и по нужд.
Веселость въ голос Антона погасла, какъ гаснетъ уголь, залитый водой. Голова его какъ-то вытянулась, словно ползла вонъ изъ мундира, и тономъ, не оставлявшимъ сомннія въ томъ, что говоритъ истый мужикъ, продолжалъ:
— Насъ четверо: я, жена, да двое ребятъ,— сынъ и дочь, значитъ. А земли, позвольте сказать, шишъ: столько, сколько подъ дворомъ. Коровы нтъ, лошадь сдохла. А тутъ еще съ братомъ поругался: онъ меня изъ избы вонъ, потому общая. Въ город у меня никакихъ, баринъ, предметовъ нту, а стражникамъ двадцать пять рублей даютъ, вотъ, и пошелъ.
— Они нынче изъ экспедиціи вернулись…— хихикнула Даша.— Въ Глбов мужиковъ усмиряли… Интересно разсказываетъ! Ну, что-жъ вы… господинъ стражникъ?!
Снова спрятался куда-то мужикъ и выплылъ мундиръ, а въ потухшемъ голос зазвенли бравыя нотки.
— Очень просто, позвольте сказать, вышло дло. Отправились, это, мы по вызову управляющаго: помощникъ исправника, пятьдесятъ стражниковъ, полъ-сотни казаковъ. Пріхали въ Глбово, дйствительно, видимъ, бунтъ: десятка три дубковъ срублено, въ барскомъ флигел въ двухъ окнахъ стекла повыбиты. Хорошо. Управляющій стражниковъ въ барскихъ покояхъ помстилъ, казаковъ — въ людской, да на конюшн… Только казаки взыграли отъ обиды, почему не въ покояхъ, и шасть на деревню: ‘мы-де такіе же мужики, какъ и вы, и противу васъ не пойдемъ!’ Такъ весь вечеръ и прохороводились съ мужиками: водку пили, пли псни, ли, а потомъ и отъ управляющаго водки потребовали. Ничего, далъ. И, воопще, очень хорошо кормилъ всхъ: блый хлбъ давалъ, мясо, варенье, ей Богу, правда. На другой день выстроились, это, мы противъ мужиковъ глбовскихъ, а казаки будто замшкались въ конюшняхъ. Приставъ спрашиваетъ: ‘зачмъ и какъ смете бунты производить, деревья рубить, стекла бить?!’ А глбовскіе: ‘что сдлано, то правильно, а вы убирайтесь, откуда пришли… Мы васъ не звали’… ‘На колни, мерзавцы!’ ‘Самъ такой!’ Скомандовали казакамъ въ нагайки взять ихъ, то есть, за такую необразованность… А т мшкаютъ… Въ пристава камни полетли… Опять команда: ‘или!’ Дали, это, мы залпъ по толп, больше такъ въ воздухъ, все же знаете, жаль, глядимъ: трое лежатъ, кровь… Что же вы думаете: казаки на коней, да, ну, хлестать глбовскихъ! Т: ‘христопродавцы, обманщики!’ а казаки хлещутъ! Простояли мы еще два дня, восьмерыхъ арестовали, самыхъ, значитъ, буяновъ и ухали восвояси… А телько, позвольте сказать, пустое это дло затялъ управляющій. Потому теперя его со свту сживутъ, это какъ пить дать. Убытку ему было на семьдесятъ пять рублей, а мы за три дня рублей на триста съли, да приставу — благодарность… А все произошла потому, что со своими въ цн не сошелся и чужихъ нанялъ, а глбовскимъ сказалъ, будто не возьметъ… Обманъ и вышелъ…
— Ни къ чему!— сказала Даша и насупилась.
Потянулось непріятное молчаніе. Плита шипла, и накалившіеся кружки желза были слегка оранжевые. И такимъ же становилось за окцрми небо, а на неб проступили черные, какъ смола сучья деревьевъ. Но люди, занятые каждый своими собственными мыслями, люди, обвянные простой и ужасной правдой жизни, не видали предзнаменованій. Антонъ, видимо, чувствовалъ что-то неладное въ своемъ разсказ, потому что потупился и непріятно моргалъ глазами.
— Ну, братецъ… — сурово сказалъ, наконецъ, Николай.— У насъ въ Благодати ни убивать, ни усмирять некого. Я въ стражникахъ тоже не нуждаюсь, поэтому — прощай! А только помни: ты стрлялъ въ своихъ же, въ такихъ мужиковъ, какъ самъ.. Брать убилъ брата, защищая человка, который и по твоему былъ неправъ и затялъ дло ‘ни къ чему’. На твоей душ кровь.
— Ей-Богу, я все на воздухъ стрляю…— взмолился совершенно неожиданно Антонъ, и опять изъ мундира вылзъ мужикъ съ несытымъ лицомъ и пустыми, потемнвшими глазами.— Если бы не служба, да не нужда, такъ рукой махнулъ на эта самое начальство, пра-а-во! Вдь, жена, ребята, а земли — нтъ! Я къ вамъ, баринъ, барыня, по длу пришелъ…— торопливо заговорилъ онъ, убдительно прикладывая руки къ груди, обтянутой черно-зеленымъ сукномъ…— Узналъ, что вы пріхали, и пришелъ… Потому, какъ…
— По какому еще длу?!
— Позвольте сказать, я со службы хочу уйти… Очень ужъ пьянствуютъ, а потомъ казаки стной на насъ лзутъ: ‘мы, г-ритъ, войско, а вы — одна выдумка!’ житья, знаете, не стало. Кром того, пшіе перечисляются въ конныхъ, а у меня лошади нту, все равно уходить надо… Такъ ужъ не оставьте, пожалуйста, мстечкомъ, а то не знаю, куда и податься… Вкъ помнить буду…
— Когда кинешь службу, тогда и потолкуемъ.
— А пока ты — стражникъ, не смй сюда и показываться,— добавила Ната.
— Слушаю! Па-акорнйше благодарю…
Въ поискахъ шапки онъ обернулся къ окну и вдругъ крикнулъ:
— Батюшки! Никакъ пожаръ?!
И кинулся вонъ изъ дома. Даша брякнула съ испугу сковороду о полъ. А у посвтлвшихъ стеколъ что то уже ныло.

XI.

Черезъ минуту вс бжали черезъ садъ къ опушк лса.
Угрюмо и печально, металлическимъ кладбищенскимъ шумомъ гудла сухая, узорная листва. Жутко-черные дубы неслышной тяжелой поступью выходили изъ мрака и заступали дорогу. Мелкая дубовая поросль, акатникъ, молодой лознякъ выростали на пути, цплялись за платье и руки, били по лицу. Опавшіе листья хрустли и жестко шуршали подъ ногами. А верхушки дубовъ, ветлъ и осинъ уже были облиты слабо-свтившейся красноватой жидкостью, которая медленно, какъ наводненіе, заливала небо. И въ ней, точно въ глубокой вод, тонули одна за другой крупныя синія звзды, становились маленькими и розовыми, какъ на зар, а гулъ листвы казался шумомъ надвигавшихся’далекихъ волнъ. Вотъ, просвты между деревьями стали шире и ярче, а небо ближе… Вотъ, разступилась опушка лса, прямо за опушкой легло, притаилось обугленнымъ бугромъ поле, за полемъ еле-еле, словно отъ втра, колыхалось темно-оранжевое полотно, такъ рдющее по середин, какъ будто за нимъ билось въ страшномъ туман раскаленное сердце. А изъ багроваго сердца рвались въ тоск и ужас мдные крики набата и то взмывали тонко къ розовымъ звздамъ на гребняхъ отчаянія, то стлались по обугленному полю густымъ, зовущимъ ревомъ.
На меж ужъ стояли два человка, приказчикъ Ляксандра и ‘управляющій’ Ефимъ. Оба безъ шапокъ, оба всклокоченные, сонные, неуклюжіе, съ тревожно и красно-блествшими зрачками вытаращенныхъ глазъ, одинъ въ какой-то черной хламид, изъ-подъ которой блло нижнее блье и въ блестящихъ калошахъ на босу ногу, другой — въ овчин и валенкахъ, первый — худой, молодой, обросшій рыжеватой щетиной, второй — полный и сдой, они казались выходцами лсовъ, чудовищами, разбуженными набатомъ и вылзшими изъ дупла стараго, разбитаго молніей дуба, гд было такъ тепло спать мохнатыми клубками.
Сразу завязался путаный, отрывистый, безпокойный разговоръ.
— Большіе хутора горятъ…
— Выселки!
— Н… Какіе тамъ выселки… Са-авсмъ съ другой стороны: Глинки это!
— Я-т говорю — выселки.
— Тамъ самые бдняки..
— Экая бда… Прямо — огненная напасть… Охо хо…
Темно-оранжевое полотно сразу посвтлло и застлалось стаями дымныхъ призраковъ. На мгновеніе изъ-подъ земли выглянули пламенныя головы… И спрятались. Заклубилось что-то… И вдругъ вскинулись къ небу пунцово-золотистые вихри.
— Смотрите-ка… Ой-о-ёй!
— А вонъ еще горитъ… И еще… Господи, помилуй!
Кучка людей раеомъ оглянулась назадъ. Тамъ, по об стороны глубокой проски, гд горли яркимъ хищнымъ любопытствомъ окна деревни и разлился розовымъ зеркаломъ прудъ, выплывали и слабо мигали янтарные отсвты невдомыхъ пожаровъ, и гасли звзды, и тянулся новый голосъ набата, подобный стонущему подъ землей глухо-звонкому ручью. За лсомъ словно трепетала алая кисея и жужжала телеграфная проволока. Металлически шумла листва, острые, прозрачные клинья свта вонзались въ чащу деревьевъ, потухали и съ новой силой вспыхивали, странныя, длинныя тни пугливо перебгали съ мста на мсто, отъ куста къ кусту, неслышно переплетаясь и расходясь, багрово-бурые дубы чуть двигались на мст, поступали и отступали, напоенные этимъ мельканіемъ свта и тни, трепетомъ неба, перекличкой колоколовъ.
— А это ужъ въ Глбов, а можетъ и Тормасово…
— Пожалуй, Тормасово… Эка горитъ-то!
— Страсти Господни! Помилуй Богъ, Благодать загорится: одна, вдь, солома…
Пожаръ разгорался. Клубились призраки. Надъ обугленнымъ полуосвщеннымъ бугромъ колыхались будто раскаленныя травы. Линія лса рождала темныя, багровыя фигуры, ослпленныя огнями, бредущія на нихъ черезъ поля, выкидывала на дорогу неуклюжія, громыхающія телги, какихъ-то всадниковъ, размашисто пляшущихъ на несущихся вскачь темныхъ коняхъ и вооруженныхъ длинными шестами. Стукъ, шаги, рваный говоръ путались и бжали по бугру и дорог… Съ Большихъ Хуторовъ неслись новые голоса: проснулась и въ слпомъ ужас ревла скотина. И вс эти звуки слились въ вспненную рку мди: каждая волна была изломъ и всякій всплескъ — стономъ. Когда вскипла страшная бда, нтъ мста бездйствію и созерцанію. Деревенскій пожаръ — часы всеобщаго переполоха, растерянности, нелпыхъ дйствій, и трижды дорогъ спокойный, ршительный голосъ. Набатъ отчаянно звалъ, движеніе захватывало какъ потокъ, и Николай ршилъ хать на пожаръ, до котораго было версты полторы — дв… Поручивъ Нату попеченіямъ Даши, ‘управляющаго’ и Ляксандры, Ильинъ остановилъ чью-то телгу.
— Погодите! Стой…
— Тпру-у… Стой, лшай. Кто такой? Ахъ это вы, Николай Константиновичъ?!
— Погодите, и я съ вами…
— Съ нашимъ большимъ удовольствіемъ… Пожалуйте!
— Эхъ, соколики… Фю-и! Гусары…
Телга вновь застучала, залязгала, загромыхала… И въ ней запрыгали два ведра, багоръ, Николай со старостой и Лабанъ на облучк за возницу, въ острой шапк и съ хлопающими по воздуху, на фон зарева черными ушами неизмннаго платка.

——

Шумные выселки со стеклами изъ горвшей какъ жаръ слюды. Темно-коричневый пригорокъ. Свтло-коричневый спускъ. Садъ какъ на ладони. Странно-тихая и покойная толпа человкъ въ пятьсотъ. И Лабанъ сразу осаживаетъ коней.
— Э-э… Да это — графское горитъ!..
Прямо, по ту сторону балки, за невысокой глиняной стной стояли въ огн шесть огромныхъ скирдъ. Бушевала страстная оргія пламени, вявшая могучимъ безуміемъ разнузданной стихіи, адскимъ жаромъ, шипніемъ и гуломъ, подобнымъ гулу огромной молотилки, пожиравшей вороха раскаленныхъ какъ платина колосьевъ и сыпавшей груды красныхъ зеренъ. То нестерпимо блистали полосы расплавленнаго металла, то открывались доменныя печи, то быстро ползли толстыя, налитыя кровью зми, на мигъ останавливались, вытягиваясь на жирныхъ хвостахъ и въ раадумьи водя туда и сюда, словно въ поискахъ добычи, горящими, сплющенными головами, а потомъ внезапно бросались въ самый разгаръ страстей, то извивались золотыя кольца и вертлись съ головокружительной быстротой воронки или поднималась сплошная стна шумящаго какъ лсъ огня и внезапно разбивалась на сіяющіе, червонные фонтаны, на брызги и струйки… То все скрывалось въ сизомъ прозрачномъ дыму, а подъ пеленой его солома сворачивалась въ мдно-красное, драгоцнное руно, то дымъ улеталъ кверху черными мохнатыми шарами, а за нимъ летли вдаль искристыя гнзда и рои топазовыхъ мухъ… И опять была сизая пелена, вздрагивающій свтъ, судорожныя тни, красные всполохи на будто колеблющихся поляхъ, гулъ, жужжаніе, зминое шипніе… Побдная пляска стихій…
Но толпа хранила странное, зловщее молчаніе, не двигалась, не суетилась и не кричала, а съ ледянымъ равнодушіемъ созерцала грозное зрлище пожара. Деревня была достаточно далеко, а тушить не было и мысли, такъ какъ дышалъ такой зной и дымъ, что и подступиться было страшно, такъ какъ горло чужое, барское, того самаго именитаго графа Куницына, который помшавъ устроить столовую для умирающихъ, который лтомъ убиралъ хлбъ подъ охраной войска, который спряталъ въ собственный карманъ, какъ ходили темные слухи, т деньги, что были даны ему для расчистки крестьянскихъ прудовъ, и ‘портилъ’ двокъ… Все, все вписалось ему въ страшную книгу воспоминаній, и потому было молчаніе, и потому пламя безнаказанно могло пожирать проклятое добро. Но вотъ по толп, какъ по верхушкамъ лса, пробжалъ говоръ:
— Ишь, ты, сдвинулся.
И замолкъ.
Отъ глиняной стны, за которой горло, отдлилось двое: высокій, плотный, въ бломъ и другой — пониже, похуде, въ черномъ, по форм урядникъ. Мдный эфесъ его сабли пожаръ превратилъ въ яркое золото. Во всей фигур была осторожность и боязливая угодливость. Ступалъ онъ мягко и неровно: то забгалъ, то отступалъ. Передъ нимъ шагалъ каменной тяжелой походкой полный, русый блондинъ въ сапогахъ, въ бломъ кител, округленномъ на живот, въ поярковой шляп. Онъ шелъ прямо, какъ машина, выпрямившись, точно глотнулъ аршинъ, намренно не мигая выпученными, блдными глазами и сопя, какъ мхъ, руки были упрятаны назадъ, изъ нихъ торчалъ хлыстъ.
Молча, толпа разступилась. Урядникъ остался позади. Графъ шелъ одинъ черезъ толпу къ калитк сада, мимо людей, въ глазахъ которыхъ мнялись багряныя блески, съ лицами, облитыми кровью пожара. И, вотъ, чей-то молодой и звонкій голосъ отчеканилъ подъ шумъ и трескъ огня:
— Ко-обель лупоглазый!
Казалось еще больше смолкла, притаилась толпа посл этихъ, полныхъ презрнія и ненависти словъ. И ждала. Но графъ шагалъ какъ машина и не моргалъ, только хлыстъ у него сильно дрожалъ, да выпятились бритыя губы.
И опять произнесъ тотъ же голосъ:
— Много васъ, идоловъ.
Калитка хлопнула за человкомъ въ бломъ. Толпа сомкнулась.
И Лабанъ, не оборачиваясь, сказалъ:
— Нечего тутъ длать… Похали… Фю-и, гусары…
‘Гусары’ взяли быстро и дружно, телга застучала околицей.
Тихія, темно-багряныя кучки людей брели въ разныя стороны.
Было свтло по иному чмъ днемъ, по грозному, и небо, объятое заревомъ съ четырехъ сторонъ, прикрыло землю раскаленнымъ колпакомъ. Въ хуторахъ набатъ умолкъ въ изнеможеніи, но справа что-то ныло, какъ подземный ручей. Лабанъ понукалъ лошадей и кричалъ встрчнымъ:
— Поворачивай оглобли обратно: графъ горитъ!..
Въ одной изъ кучекъ говорили, что въ Тормасов горитъ экономія Шибаева, купца…
Вдали ужъ выплывали румяные купола освщеннаго сада Благодати.
А въ поляхъ, странно свтлыхъ, среди оранжевыхъ всполоховъ вдругъ родилась псня, далекая, веселая, странная… И была она, что смутный сонъ, полный неясныхъ, темныхъ предсказаній, какъ это раскаленное небо…

XII.

Еще три дня надъ лсомъ, въ чернот безлунныхъ ночей мрло и близкое, и далекое зарево, колыхались въ саду неясныя багровыя тни и, прицпившись огненными лоскутьями къ облачнымъ валамъ, уплывали вмст съ ними въ хмурую даль, унося тревожно-торопливую всть…
И несмотря на то, что на окнахъ были спущены шторы, Николай и Ната чувствовали свтъ за стеклами и, приподнимаясь съ подушекъ, чутко прислушивались, словно ожидая чего-то. Странно-осторожные шорохи бродили вокругъ дома, листья хрустли точно подъ чьими то крадущимися шагами, потрескивали сучья, и словно кто-то, ищущій, прикасался къ скобкамъ дверей и трогалъ оконныя рамы, и чье-то близкое присутствіе неизъяснимо проникало черезъ стны.
— Возл дома ходятъ…испуганнымъ шепотомъ твердила Ната, и Николай, чтобы ее успокоить, зажигалъ свчку, одвался и, взявъ револьверъ, выходилъ въ садъ на террассу.
Тамъ, невольно сдерживая дыханіе, Ильинъ стоялъ и слушалъ, остро всматриваясь въ полосы движущихся тней, въ призрачные отблески молчаливаго неба, ловя напряженнымъ ухомъ шелесты ночи,— полетъ листа, скрипъ деревьевъ. Стоялъ и слушалъ, а за его спиной стоялъ темно-срый домъ, смутно освщенный отраженіемъ пожара, и всматривался во что-то черными глазищами.
Николай стрлялъ на воздухъ и возвращался въ спальню.
— Никого нтъ!
Успокоенная, Ната тушила свтъ, но тогда опять подходили къ изголовью неясные, тревожные звуки…
Молодая женщина очень просила брать кого-нибудь въ домъ на ночь, Даша совтовала взять Татьяну Зюзину.
— Она лучше всякаго сторожа будетъ: безстрашная, въ какую угодно пропасть пойдетъ… И спитъ совсмъ мало: не можетъ. Какъ схоронила мужа, такъ спать совсмъ, почесть, перестала.
Николай согласился на просьбу жены, тмъ боле охотно, что Зюзиной, при ея болзни, необходимо было помщаться въ сухомъ и просторномъ жилищ.
Тогда каждый вечеръ стала приходить Татьяна. Приносила съ собой опрятную дерюгу и тиковую подушку. Входила въ черномъ по монашески завязанномъ платочк, снимала полусапожки и оставалась въ блыхъ шерстяныхъ чулкахъ, въ которыхъ безшумно скользила по половицамъ. Товорила скупо, съ своеобразнымъ шелестомъ губъ. Она вдовствовала двадцать лтъ строго и безпорочно, и вс ея помыслы были связаны крпкимъ узломъ фразы, съ которой она начинала свои воспоминанія: ‘когда мужъ, покойникъ, былъ живъ’… Годъ за годомъ, вмст съ крпостью стнъ избы, уходила жизнь, молодость, здоровье, и, какъ образъ Богоматери, передъ которымъ Зюзина источала вздохи и слезы, такъ и ея лицо покрылось. тнью времени, избородилось мелкими трещинами.
Всю ночь ворочалась и сухо покашливала Татьяна, пожары померкли, но шорохи, стуки и будто шаги не прекращались.
Тогда Даша начала съ обычными ужимками говорить, что это не иначе какъ ‘хозяинъ, доможилъ’ объявился, который жилъ въ дом при Алекс Петрович… ‘Изъ себя такой махонькій, мохнатенькій, борода клубочкомъ, днемъ въ паклю залазитъ… Бывало, нЛью все озорничаетъ, а то и душить почнетъ, пра-во’…
— А я такъ полагаю: шоршъ…— объяснила разъ Зюзина, невозмутимо, глядя передъ собой тусклыми глазами.
— Что такое?..
— Шоршъ… То-есть, значитъ, въ снцахъ заворочается, или соломой зашуршитъ… А будто никого и нту-ти… Когда мужъ, покойникъ, былъ живъ, говорилъ онъ, што Бога люди забыли и много нечисти на свт завелось…
И Татьяна уплывала въ темноту снцъ, сама похожая на этотъ странный ночной ‘шоршъ’…
Ильины старались обратить въ шутку и эти розсказни, и тревожное, выжидательное настроеніе… Смялись надъ Дашей, предлагая’ей пойти на чердакъ и хорошенько перетрясти ворохъ пакли съ ‘человчкомъ’ или получше прикрывать горшки со сметаной, чтобы ‘не слизалъ’, но разубдить женщинъ было невозможно, а ожиданіе оставалось ожиданіемъ… Въ глазахъ людей проходившихъ и прозжавшихъ мимо дома, изъ тины обычнаго равнодушія что-то выскальзывало, какъ остріе случайно блеснувшаго клинка, а Татьяна приносила всти, что въ Глбов опять казаки, что хуторъ князей Куркиныхъ сгорлъ до тла, погорлъ купецъ Молоховъ, ограбили казенную пошту, и гд то, кого-то, не лыкомъ шитаго, изрядно избили…
Наконецъ, ожиданіе прорвалось, какъ разражается туча дождемъ…
Въ одно пасмурное, туманное утро шумная толпа мужиковъ потребовала къ себ Николая, а когда тотъ почему-то случайно замшкался, велла передать черезъ Дашу, что семеро одного не ждутъ.
Николай невольно усмхнулся и, выйдя на заднее крыльцо, быстрыми и внимательными глазами окинулъ собравшихся. Явились почти вс домохозяева, мужики и бабы. Кое-кто шатко держался на ногахъ, кое-гд тупо и подозрительно уставились мутные и осовлые отъ водки зрачки и какъ-то непроизвольно вскидывались руки. Лица горли отъ внутренняго огня. Настроеніе было сильно повышенное и далеко не мирное.
Толпа не стояла на мст, словно выпускала короткіе щупальцы, сдержанно гудла…
— Здравствуйте…— вымолвилъ Николай.
— Заждались васъ… По собственному длу пришли, да еще и ждать!..
— Я не зналъ, что вы придете, и писалъ нужное письмо.
— Ежели опчество трубуетъ, такъ тутъ не до писемъ!
Запахло порохомъ, и Николай сразу почувствовалъ необходимость взять перевсъ надъ раздраженіемъ. ‘Пришло время или еще нтъ?’ — пронеслась, какъ птица мысль, и онъ уже говорилъ — спокойно, очень громко и внушительно:
— Вы для меня не указка, писать мн письма или нтъ! А если пришли по длу, такъ не теряйте времени. Ну, выкладывайте, съ чмъ подошли?!
Мужики сразу поубавили крику и настроеніе стало ровне.
— А это мы, значитъ, чтобы вы, то-есть, добровольно… И вообще, чтобъ отдали…
— Кому и что?
— Землю… Вс кругомъ отдаютъ…
— Продаютъ…— поправилъ кто-то.
— Все одно! Отдаютъ, значитъ, а вы только время проводите!..
— Какъ время проводимъ?! Я вашимъ уполномоченнымъ все сообщилъ, разсказалъ, какъ обстоятъ дла имнія, и очередь теперь за вами…
— Какая тамъ очередь! Не сходно намъ по такой цн!.. Мысленное ли дло! Не согласны…— закричали кругомъ.
— Но если вы не согласны купить, такъ, значитъ, вы хотите взять силой, да?
— Оно вврр-но… Отобрать, и кры-ышка!— гнусаво выронилъ чей-то заплетающійся голосъ.
— А плетей казацкихъ,— выговорилъ Черепановъ — не желать?!
— Если вы отберете землю въ общественное владніе,— серьезно сказалъ Ильинъ,— мы, конечно, не позовемъ ни полиціи, ни войскъ, но что будетъ длать арендаторъ, не знаю и за него не отвчаю.
— Непремнно позоветъ… Енъ хитрый… А ежели позоветъ, мы ему выгонъ закроемъ, потому выгонъ-то черезъ нашу землю… И воду изъ пруда брать недопустимъ! Во-какъ! А ежели исправникъ съ войскомъ придетъ, тогды что?! Надо-ть, чтобъ они добровольно…— шарами перекатывалось въ толп.
— Послушайте, ребята, нужно все же помнить то, что вамъ говорятъ: если бы на земл банковскаго долга не было, такъ, можетъ быть, Алексй Петровичъ подарилъ вамъ землю, но долгъ есть, а заплатить его неоткуда.
— Такъ какъ же быть-то намъ?! Покупать, что ли?!
Не покупать, не покупать!— визгливо и гнвно крикнула бабка-Марняа, и на ея лиц даже проступили коричневые пятачки.— Итакъ наша будетъ! За что платить?! За чужіе долги, а?! А кто потъ проливалъ? Мы! Наша будетъ..
— Это врно… Эко жди… Давно ждемъ, надоло! Безъ земли оставаться, что ли!.. Вишь, ты, сколько на ей, бдной, сидитъ народу-то: и помщикъ, и арендатель, и банка, и купецъ, а кругомъ — ружья… Грхи наши тяжкіе…
— Можетъ, шь его муки, и не наши!
И вс вдругъ, какъ воды въ ротъ набрали. Потупились, нахмурились. Толпу словно въ тупикъ загнали, откуда не было другого выхода, какъ только навалиться грудью и разорвать цпи. И всякій чувствовалъ, что одинъ, два человка или сходъ сельца Благодать дла не выршатъ и воду вспять не повернутъ. А повернуть нужно, и можетъ это сдлать только очень большое и сильное нчто. Горько и ясно было сознаніе, что земля страшно нужна, какъ свтъ и воздухъ, но близкая и кроткая — очень далека и недоступна: купить — не на что, взять жжется, какъ раскаленное желзо и колется стальными иглами.
Снова загудла, какъ улей толпа, заволновалась, задвигалась, выпуская короткіе щупальцы рукъ, почесывая затылки, загибая шапки, переругиваясь…
— Не покупать, наша будетъ и такъ!
— Жди… Лучше купить: можетъ уступятъ!
— Пускай, добровольно, значитъ!
— Ежели по дворамъ длить будете…— заявлялъ Черепановъ, слегка подвыпившій и до сихъ поръ молчавшій.— То я… буду… буду согласенъ, а ежели по д-душамъ, такъ бу-у… ду препятствовать!
— Хитеръ больно!— наскочилъ на него Лабанъ съ аршиномъ въ рук, которымъ онъ подтверждалъ свои слова и крутилъ такъ, будто это былъ мечъ-складень — У тебя на двухъ-девять, а у меня осьминникъ въ клину! А кто препятствуетъ опчеству, того по шеямъ, да вонъ…
— Руки коротки!
— Достану, небось…
— Я тоже не согласенъ!..— раздался голосъ Коновала.— Никакого мн резону нтъ, коли не по дворямъ и не по сходной цн…
— Кулакъ ты самый настоящій и есть, хоша и въ заплатахъ…
— Господи, хоть бы кончилось: или тамъ брали бы, или тамъ покупали…— говорила молодая, блдная, въ красномъ квадратиками платк баба.
И Семенъ Афонинъ, дряблый, съ вчно слезящимися глазами и смятой бородой мужичонокъ въ огромнйшихъ сапожищахъ, поддержалъ бабу — натуженнымъ и покорнымъ голосомъ:
— Ничего не подлаешь… Видно, покупать приходится.
Но тутъ на задахъ, между деревьями мелькнулъ красный околышъ, землистое угрюмое лицо, и знакомый Николаю глухой и хриплый гололосъ рабочаго насмшливо кинулъ:
— Дуракъ! Свое, братъ, не покупаютъ…
— Какой такой ты есть человкъ, что на сход толкуешь, а!!— прикрикнулъ староста.
— Слушайте, ребята…— вмшался въ разговоръ Ильинъ и сталъ объяснять имъ, что слдуетъ немного погодить и, вотъ почему. Покупать они могутъ только черезъ банкъ и по цн, назначенной помщиками. Придется выплачивать проценты лтъ пятьдесятъ, и при покупк переплачивать на земл. Разумне обождать до второй думы, послать въ эту думу людей честныхъ, стойкихъ, разумныхъ, такихъ, чтобы добились для всего народа и правъ, и земли и всмъ народомъ поддерживать ихъ на мстахъ. Тогда видне будетъ, какъ устроится дло съ землей’, можетъ быть — такъ, что трудящіеся свободно вздохнутъ и рабочему люду не нужно будетъ взваливать себ на плечи новую кабалу. Взвалить не трудно, каково будетъ сбросить.
— А ежели опять разгонятъ?! Или, тамъ выкупъ большой…
— Тогда послднее слово будетъ за вами!
— Какъ бы, ребята, не упустить?! Пущай, добровольно… Погодить надо-ть… Много ждали, знаемъ!!! Пошли на деревню, ужо и потолкуемъ.
Толпа закричала пуще прежняго, заволновалась, замахала руками и бурно отвалила отъ господскаго дома на деревню. Осеннія поля, одтыя туманомъ, провожали ее печальными, темными взорами межъ сильно оголенными отъ листвы деревьями, и что-то угрюмо ворочалось въ вышин, словно ища дороги.
Остался одинъ Семенъ Черепановъ и, проводивъ односельчанъ непріязненными, тяжелыми глазами, перевелъ ихъ затмъ на барина и отъ этого движенія будто даже пошатнулся. Постоялъ, посмотрлъ и выдавилъ изъ себя медленныя, вихлявшіяся подобно верениц гусей слова.
— Не продавайте и-имъ земли, еже-ли н-не подво…дворамъ… Несправедливость о…одна…
— Теб не стыдно, Семенъ?! Вдь, у тебя девять на двухъ!
— С…стыдиться тутъ нечего… На двухъ, говорите? А ежели у меня — одиннадцать двокъ, а? Не д-дв, а кругомъ одиннадцать… Вотъ, и есть самая несправедливость!
И, продолжая не спускать тяжелаго, загадочнаго взора съ Николая, опустивъ голову такъ, какъ быкъ, собирающійся отразить ударъ, по прежнему медленно кончилъ:
— Н-ну, хорошо, про…продали имъ, а черезъ двадцать лтъ новые рты, и опять не хватитъ, а?! Все и-понимаемъ…
— Потому-то и нужно перейти на общественную, всмъ обществомъ то-есть, обработку и владніе землей. Тогда и новые рты не страшны будутъ…
— Обществомъ? О-собери-ка его… хэ-хэ… Не слыхалъ что-то я… Ну, прощайте… А только я препятствовать буду, потому какъ одиннадцать д-вокъ…
Черепановъ запустилъ руки въ карманы коричневаго армяка и пошелъ прочь неврной походкой, весь налитый туманной тяжелой думой. Остановился, забормоталъ, махнулъ на свои мысли рукой и снова побрелъ въ туман…

XIII.

Осмотрвъ больную женщину, мужика и двухъ ребятъ, пріхавшихъ къ нему издалека, Николай, въ ожиданіи ршенія схода снова принялся за писанія писемъ, а Ната возилась на заднемъ крыльц съ выводками красивыхъ кохинхинокъ. Внезапно слуха Ильина коснулся отдаленный грохотъ, потомъ крики: ‘караулъ, караулъ!’ Стихло и будто кончилось… И снова пронзительный крикъ, на этотъ разъ голосъ Наты.
Опрометью кинувшись, съ первой попавшейся палкой въ рук, въ садъ, Николай увидлъ у забора, со стороны плотины, Нату. Она кричала что было мочи: ‘не смй бить, не смй, не смй!’ а стна лса звонко отбрасывала точно шаръ: ‘эй, эй!’ Въ три прыжка Ильинъ очутился возл жены и сразу понялъ, въ чемъ дло: съ плотины свалился вмст съ возомъ пьяный мужикъ…
Телга съ вывалившейся соломой лежала внизу, въ бурьян и подъ ней билась придавленная, ошалвшая кляча съ оскаленной мордой, дрыгающимъ задомъ и выкатившимися изъ орбитъ глазами, въ которыхъ блестли испугъ и мука. Напряженіемъ натянутыхъ какъ канаты мускуловъ и взмахами ногъ лошадь силилась подняться изъ-подъ перекошенныхъ оглобель и дуги… Но громадный, черный, съ багровымъ отъ водки лицомъ и бычьей шеей, обвязанный краснымъ гарусомъ, возчикъ безсмысленно-бшено билъ клячу по морд и по выпяченнымъ ребрамъ кнутовищемъ и пьяными ногами, и оскаленная голова, безсильно падала на землю подъ жестокіе удары?
А гибкая, тонкая фигура. Наты перегнулась черезъ плетень, голосъ ея, острый и негодующій требовалъ:
— Оставь ее… Не смй бить… Слышишь?!
Николай слышалъ, какъ, въ отвтъ ей, возчикъ кинулъ грубое, грозное, смрадное ругательство, видлъ, какъ пьяный выпрямился, погрозилъ ей кнутомь и вновь ругнулъ… Тутъ все перемшалось въ глазахъ у Николая: Ната, заборъ, оскаленная морда, красный гарусъ… Ильинъ ужь ничего не помнилъ: ни того, какъ подалось назадъ удивленное, сначала свирпое, Потомъ испуганное лицо, ни того, какъ выпалъ изъ рукъ возчика кнутъ и трусливая осторожность заиграла въ его мутныхъ какъ лужа зрачкахъ… Подъ грознымъ окрикомъ и мускулистой рукой пьяный чуть не на карачкахъ, посапывая и приговаривая: ‘да эт-то мы… сейчасъ… мы…мигомъ… потому какъ плотина…’ распустилъ супонь и снялъ дугу, размотавъ при помощи Николая возжи… Лошадь вскочила всми четырьмя ногами и стояла, дрожа взмыленнымъ тломъ, раздувая красныя ноздри.
Николай опомнился и пошелъ прочь, безъ словъ къ Нат.
За ними было молчаніе.
Только, когда ихъ фигуры скрылись за деревьями, въ тишину бултыхнулись словно комья грязи — пьяные, хриплые выкрики:
— Сволочь… сук… дти!.. Господа! Погоди: выкуримъ васъ идоловъ, чтобъ духу вашего тутъ не было… Про-ккля-ттые!..
Плотно закрывшаяся дверь дала молчаніе, но еще съ секунду простояли у нея Ильины, серьезно и грустно глядя другъ на друга: всталъ между ними вопросъ и низко наклонилъ тяжелую, раздумывающую голову.
День прошелъ скучно и въ непріятномъ ожиданіи: съ деревни приходили слухи, что мужики все еще не могутъ сговориться и на сход — ссоры и брань. Отвта до вечера не было, и когда наконецъ зажгли лампы, то стало даже какъ бы веселе на душ отъ сознанія, что день близится къ концу. Работа валилась изъ рукъ, и Ната сла за рояль для того, чтобы успокоиться и слить звуками то, что день разбилъ на куски.
Посл двухъ, трехъ аккордовъ они начали одинъ изъ ноктюрновъ Шопэна, а Николай проникся вниманіемъ и, слушая, остановилъ взоръ на фамильной ваз, которую жена на-дняхъ извлекла изъ сундука покойной матери и поставила на столикъ. Это былъ настоящій дорогой севръ, въ граціозныхъ, милыхъ завитушкахъ, расписанный по молочно-прозрачному фону букетиками круглыхъ ярко-красныхъ розъ на золотистыхъ стебляхъ, и розы отъ двойного пронизывавшаго ихъ свта свчей и лампы казались живыми, а севръ — прекраснымъ, молодымъ тломъ. И отъ изящной вазы вдругъ пахнуло увядшимъ ароматомъ имбиря, пудры, томными звуками клавикордъ, и крпкимъ шелестомъ шелковъ, и жаркимъ блескомъ канделябръ… Такими же изнженными, вычурными, такими же граціозно-звучными воспоминаніями дышалъ рояль и звуки ноктюрна тонкими прозрачными перстами касались севра, вились надъ нимъ бархатными мотыльками. О жизни, похожей на сонъ, среди цвтовъ и мраморныхъ колоннъ, пли они, о клятвахъ и признаніяхъ нераздленной любви, о сгораніяхъ одинокой, тоскующей души, робко и зябко сомкнувшейся какъ лепестки мимозы… Душистый, напоенный многими ароматами, но душный, но разслабляющій воздухъ теплицъ! Милые, но безвольные, изнженные голоса! Красивая какъ нить бабьяго лта, но безотрадно-унылая жалоба! Вспыхнули остро-короткіе огоньки страданія, и опять полилось безсильное рыданіе, тоска больного сердца, умирающаго въ непонятномъ одиночеств, оторваннаго отъ жизни, слпого на многообразіе ея. на шумно клокочущій океанъ страданій и радостей міра…
Аккорды падали, какъ падаютъ одно за другимъ тончайшія покрывали сумерокъ… А на стол жеманилась изящная ваза, впитывая въ себя желтоватую прозрачность свта, розы отливали бархатомъ кармина, и золотистые завитушки матово блестли, какъ атласная кожа женщинъ изъ той, легкой и праздной, преступной по невднью и богатой жизни… Звуки, тихіе и нжные, шли какъ призрачныя двушки стройными парами… Колыхались золотые язычки свчей… А сквозь стекла террассы глядло темное и глухое, суровое и безстрастное какъ сама судьба лицо ночи, полной судорожно-затаеннаго трепета иной жизни, полной темныхъ, пугающихъ шороховъ и невидимыхъ движеній. Такъ рзокъ и силенъ былъ этотъ контрастъ, такъ врзалась въ память огромная тягота многихъ лтъ, выдавленная на лицахъ толпы, волновавшейся сегодня передъ домомъ, звриный образъ пьянаго и жестокаго человка, бившаго загнанное, неповинное существо, слугу и друга, отчаянные призывы набатовъ,— что Ната, словно ею встряхнулъ электрическій токъ, выпрямилась, нервно сняла пальцы съ мягкихъ клавишей и поднялась. Ноктюрнъ оборвался…
— Даже и въ звукахъ нельзя забыться…— выронила она, опускаясь на кушетку рядомъ съ мужемъ.— Странно, Котя, ихъ слышать здсь: играешь будто у изголовья покойника… И ваза эта словно не у мста!— порывисто продолжала Ната.— И въ ней, и въ этихъ звукахъ скрыта своеобразная красота, однако же есть и другое… Нехорошее что-то, обидное, что-то ненужное… трудно подыскать названіе ему, а душа-то чувствуетъ!
— Будемъ искренни, Ната…— серьезно заговорилъ Николай — Твоя душа чувствуетъ обманъ, ибо въ этомъ севр и въ этихъ звукахъ ложь. Красивая бездлушка, нтъ словъ! Но скажи: разв красива жизнь тхъ людей, усталыхъ, оборванныхъ и грязныхъ, которые создали эту вещь, красивы ихъ жилища, утварь, свтла ихъ потухшая душа?!.. Разв можетъ взять эту вещь любой человкъ, чтобы въ часы досуга украсить ею свою тихую свтлую комнату и отдохнуть на ней глазами?!.. Нтъ, нтъ! Граціозна, скорбно мила мелодія Шопена… Да! Но до боли странны и нелпы рыданія, изнженныя признанія человка, забывшаго для себя — міръ, знающаго только собственныя страданія. Да, разв не сплошной, мучительный стонъ жизнь того великаго множества людей, которые прикованы къ смрадному безобразному крову, одурманены грохотомъ фабричнаго молота, засажены въ шахты, гд ночь — законъ, и въ тюрьмы, гд насиліе — право! И не дтскій-ли это для насъ лепетъ, не бредъ ли празднаго воображенія передъ зловщимъ гуломъ и огненными всплесками океана людскихъ страданій!? Разв не былъ бы неизмримо боле красивъ мощный гимнъ радости, вырвавшійся какъ хоръ органа изъ груди освобожденнаго человчества? Хочется другихъ звуковъ — голосовъ правды и зова: обрушивающихся на берегъ волнъ печали, блеска лавы, вырывающейся на свободу изъ темныхъ ндръ, звона молотовъ, кующихъ новую, крпкую какъ сталь жизнь, разбивающихъ кровавыя стны стараго міра… Хочется другой красоты — красоты храма, въ которомъ радостный новый человкъ будетъ радостно молиться богу новой жизни… Да, этотъ севръ — обманъ и ложь, какъ обманъ и ложь та жизнь, которая творила только вазы, какъ вншне-обманчива поэзія старыхъ дворянскихъ гнздъ и вншне-безобидно помщичье житье! Почему Ната Мануйлова провела дтство, солнечное, радостное, свтлое, а Марья Парушкина — темное, грязное, душное?!.. Почему мужикъ, укравшій косу, сидитъ въ тюрьм, а люди, укравшіе землю и загнавшіе поэтому самому другихъ на дробные улочки, безпечно жируютъ въ садахъ. Почему? Но нарывъ, источавшій, какъ вампиръ, здоровое тло, вскрылся и слпые отъ рожденія прозрніи. Непроглядный туманъ, окутавшій стройку жизни, разсивается, камни сыпятся, гнзда явнаго и скрытаго, сознаннаго и безсознательнаго обмана и насилія горятъ въ пляск огней, и мы ждемъ другой красоты — для всхъ, новыхъ псенъ — свта и силы…
И долго такъ говорили они, пока отъ жара словъ не стало душно въ комнат и стны ея показались невыносимыми. въ кинувъ теплыя одежды, Николай и Ната вышли на террассу.
Сро и сумрачно было вверху, темно-молочный дымъ стоялъ внизу. Онъ не клубился и не плылъ, а какъ вода залилъ садъ и въ этой странной вод сквозили пятна послдней листвы и зминый переплетъ распластанныхъ втвей. Какъ будто не было втра, однако гд-то гудли дубы, словно въ туман спало далекое море и сонно лило на валуны берега смолу волнъ… Однако въ высокомъ сумрак что то слабо двигалось какъ паучьи лапы… И не было покоя и тишины внизу: загадочными шорохами наполняли садъ мыши: согнанныя съ холодныхъ полей, он уходили вглубь, черезъ опавшіе листья въ землю и точили корни въ таинственной, спшной работ, кто-то невидимый съ ползущимъ шелестомъ перетаскивалъ сквозь чащу потрескивавшіе предметы и ступалъ мягкими ступнями, съ мглистыхъ сучьевъ быстро скатывались зерна росы и постукивали о сухіе покровы аллей. Чужой и незнакомый стоялъ садъ, полный предостерегающаго шепота, затаенныхъ, невысказанныхъ мыслей, полный тревоги и странныхъ стуковъ. А справа, гд темнла неровными буграми деревня, сіяли надъ тусклымъ зеркаломъ пруда два туманныхъ, желтыхъ пятна, и чудилось, что это нагнулъ къ земл трехугольную голову василискъ и уставился на домъ выжидающими, не мигающими глазами.
Жутью и тревогой вяло на душу отъ этого мрачнаго, шуршавшаго тумана, отъ этихъ неподвижныхъ глазъ, и мысль силилась разгадать то, что скрывалось за мглой. Надъ кленовой аллеей сталъ подниматься словно золотисто-розовый паръ.
И Николай, указавъ жен на новую всть, тихо вымолвилъ:
— Сказка старыхъ дней приходитъ къ концу…
А Ната крпко прижалась къ мужу:
— Котя! Отдадимъ все мужикамъ: вдь, это не наше…
— Даже отдать нельзя: его могущество капиталъ, въ лиц банка и арендатора, не разршитъ…
— Что-же будетъ?
— Раньше или позже — возьмутъ.
Въ лсу жалобно — пронзительно аукнулъ филинъ и глаза василиска зловще мигнули…

——

Мигнули они потому, что мимо освщенныхъ оконъ бабки — Марины шли староста и Афонинъ, бесдуя про новую грядущую тяготу.
— Урядникъ нынче встрлся на дорог,— говорилъ скороговоркой староста — приказалъ спшить съ податями, не то плетьми выжмутъ!..
— Баютъ, податей платить не станутъ… Я въ город виданъ бумажку зелененькую, сказано, штобъ не платить’ потому незаконно…
— Оно чего лучше — не платить… Да какъ быть? Съ оцнкой все одно пойдутъ-то… А коли баютъ, такъ того мало.
— Воли намъ, Антонычъ, никакой нту…
— Это врно… А только черезъ дв недли придеться платить…
Афонинъ остановился у послдняго окна Марины и, указывая на костлявую, вдьмину фигуру ея, движущуюся на фон кривыхъ огней открытой печи, въ полголоса сказалъ:
— Варитъ все, бабка…
— Агафья общалась вчера разредиться, да никакимъ манеромъ не можетъ… Пояснилъ староста.
— Вишь, ты…
Мужики вышли изъ освщенныхъ полосъ и окунулись въ блесую тьму ночи, продолжая обсуждать грядущую тяготу. А бабка — Марина продолжала варить въ облакахъ пара ‘декохть изъ силимы и тайныхъ травъ’…

XIV.

На другой день, утромъ явились уполномоченные отъ схода, староста и Парушкинъ, тотъ угрюмый, съ зелено дато-срой бородой и лысый старикъ. Въ одинъ голосъ и весьма добродушно оба заявили Николаю, что сходъ ршилъ образовать товарищество безъ Коновала, Черепанова и Сорокина, у которыхъ земли довольно и котбрые сходу ‘препятствовали,’ и что деревня желаетъ купить землю Мануйловыхъ, по сто пятьдесятъ четыре рубля за десятину пашни и луга. Но неустойку арендатору товарищество не можетъ принять на себя и проситъ отнести ее на счетъ продавца. Только имъ кажется, что ‘арендатель’ радъ будетъ ‘сбыть’ съ аренды.
Ильинъ всячески пытался отговорить уполномоченныхъ отъ покупки и доказывалъ ошибочность ршенія схода, но т твердо стояли на своемъ и просили поспшить съ отсылкой въ банкъ всхъ нужныхъ бумагъ и документовъ. Завязался споръ, и староста проговорился.
— Намъ бы, только взойти-ть на нее, на землю вашу, Николай Константиновичъ, потомъ не сгонишь насъ, хэ,-хе… А ежели насчетъ думы, такъ когда она поршитъ, тогда видне будетъ… Наша — такъ наша, и весь тутъ сказъ…
Снова пытался разубдить ихъ Ильинъ, но на этотъ разъ въ глазахъ уполномоченныхъ ясно читалось подозрніе, что ‘господа’ не желаютъ продавать, пришлось уступить, тмъ боле, что въ рчахъ мужиковъ изливалась такая страстная жажда земли, и нужда въ ней и боязнь потерять удобный случай, что побждало уже одно желаніе. Уполномоченные ушли и явное радостное облегченіе было на ихъ загорлыхъ лицахъ.
Къ концу второго дня одинъ посланецъ отвезъ на станцію приговоръ схода о покупк земли и заявленія Николая о продаж ея, въ сопутствіи прочихъ бумагъ и плановъ, адресованныя въ крестьянскій банкъ. Другой отправился въ уздный городъ съ письменной просьбой Николая къ агенту частнаго банка, въ которомъ было заложено имніе, о разршеніи продать землю съ уплатой долга. Тотъ-же посланецъ долженъ былъ пригласить для переговоровъ въ имніе арендатора, жившаго въ город и имвшаго тамъ обширное мельничное дло.
Звали его Иванъ Петровичъ Рукавишниковъ и пріхалъ онъ къ полудню третьяго дня въ втеръ и проливной дождь, сверкавшій жидкимъ стекломъ въ создух и такъ стучавшій о крышу дома точно тамъ совершалась отчаянная пляска множества птичьихъ ногъ.
Мокрый, угрюмый, коричневый, въ свтло-коричневой, просторной тройк съ такимъ-же воротомъ рубахи фантази, съ растепленной коричневой бородкой, коричневато-румяными пятнами на впалыхъ щекахъ и карими глазами,— онъ прошелъ, буркнулъ что-то въ вид привтствія и, свъ за столъ, согнулся какъ длинный, не плотно набитый мшокъ и сталъ кашлять пустымъ кашлемъ чахоточнаго.
Посл двухъ трехъ незначительныхъ фразъ о погод, объ урожа, о здорвьи Алекся Петровича, Николай перешелъ прямо къ длу и заявилъ, что крестьяне желаютъ купить землю и потому необходимо столковаться…
— Ну, что-жъ…— спокойно сказалъ Рукавишниковъ — хотятъ покупать, пусть ихъ… Мало у нихъ земли, правда.
— Что же касается вашего посва, то они вамъ за него заплатятъ.
— Насчетъ озимыхъ сойтись можно. А, вотъ, насчетъ клевера, не знаю. Прямо, даже, сомнваюсь. Клеверъ трехлтній, да съ. Я его долженъ, сами, небось, знаете, еще два года собирать.— Онъ опять закашлялся пустымъ кашлемъ, вынулъ платокъ и плюнулъ въ него: на близн проступили два розовыхъ пятна.
— Да-съ, два года. А клеверъ—статья прибыльная. Благодатскіе не поднимутъ, запрошу я ни мало. Пусть землю берутъ. А только я буду собирать клеверъ два года. Этакъ выйдетъ аккордно.
— Простите, Иванъ Петровичъ,— не безъ удивленія выговорилъ Николай.— Но разъ земля перейдетъ къ крестьянамъ, такъ значитъ вы съ нея уйдете! И потомъ — мы съ вами должны столковаться, а не крестьяне.
— Мы съ вами отдльнымъ манеромъ. Съ мужиками тоже разговоръ особый. Конечно, честь-честью: въ контор нотаріуса, а не съ глазу на глазъ.
Арендаторъ даже слегка усмхнулся. Съ виду онъ былъ тихій и не злой, къ тому же очень больной человкъ. Дождь по прежнему отчаянно плясалъ на крыш, и уши Ивана Петровича видимо очень внимательно прислушивались къ мрному шуму.
— Съ одной овцы, Иванъ Петровичъ, двухъ шкуръ не дерутъ. Я предложилъ бы вамъ отказаться отъ аренды и ограничиться уплатой за посвы, въ томъ числ и за милый вашъ клеверъ. Позволю себ напомнить, что бываютъ времена, когда приходится итти на уступки.
— Дло не во времени. Просто капиталъ долженъ приносить извстный процентъ. Свой процентъ я долженъ получить. Изъ за того, вдь, и бьешься, Наталья Алексевна, всю жизнь…
— Даже слишкомъ много бьетесь. Онъ того не стоитъ: жизнь дороже, а вы серьезно больны.
Что-то врод безпокойства облакомъ проплыло по лицу арендатора. Онъ продолжалъ:
— Да-съ, всю жизнь… У меня, знаете ли, дти сынъ, дочь… Одного нужно въ люди вывести, другой приданое припасти: двушк безъ денегъ трудновато устроиться. Кром того, еще жена, мать — старушка…
— Вы говорите о своихъ дтяхъ…— почти крикнула Ната.— Отъ того, что вы уйдете изъ Благодати, они безъ крова не останутся. А если у нашихъ крестьянъ земли не будетъ, такъ не сегодня-завтра многіе пойдутъ съ сумой кура глаза глядятъ. У нихъ тоже дти.
Рукавишниковъ заволновался, закашлялся и коричневаторумяныя пятна на его щекахъ стали гуще.
— Господи, да пусть берутъ. Не думайте: я за конституцію стою и въ прошлые выборы голосъ за кадета подавалъ. Кому охота жить въ такомъ какъ нынче безпокойств, очень вредномъ для длъ?! Но посудите сами: зачмъ я буду благотворительствовать вашимъ мужикамъ. Не могу. Мн капиталъ достался не легко. Аренды мн остается еще три года. У меня семья. Вдь, если не выручить пятнадцати-двадцати процентовъ, такъ не стоитъ и рукъ марать.
— А если мужики въ отместку подожгутъ васъ?— вырвалось у Наты?
— Пустяки. У меня все застраховано. Потомъ, посудите сами, суды еще дйствуютъ, полиція тоже. Да-съ. Мужики должны будутъ мн два года клеверъ уступить.
Наступило тяжелое молчаніе. Гудлъ въ труб втеръ, и оттопыренные уши Рукавишникова снова прислушивались къ печальному гулу.
— Нтъ, они вамъ его не уступятъ!— твердо сказалъ Ильинъ.— Повидимому взывать къ вашей человчности было бы напраснымъ трудомъ. Я буду принужденъ просто нарушить договоръ.
— Это для васъ невыгодно. Я скажу: пожалуйте дв тысячи неустоечки. А за осенній посвъ получу съ мужиковъ.
— Вы получите ваши дв тысячи, а съ мужиковъ только за Семена.
— Почему?— насторожился Иванъ Петровичъ какъ большая птица, которая завидла охотника.
— Потому что, если вы на это не пойдете, то крестьяне Благодати закроютъ выгонъ и вамъ негд будетъ прогонять скотъ, а я закрою прудъ и негд будетъ брать воду. Прудъ не находится въ черт аренды. И, конечно, откажусь отъ дальнйшихъ переговоровъ.
— Это — филантропія… Послушайте: вы въ серьезъ?… ха-ха….
— Не филантропія, а борьба. Я сказалъ и сдлаю.
— Тэкъ-съ…
Арендаторъ вынулъ замусленную записную книжку и, наморщивъ лобъ, сталъ быстро накидывать столбцы цифръ. Онъ покусывалъ губы и такъ двигалъ потной кожей лба, словно она была мхомъ гармоніи. Явственное страданіе ходило у него вокругъ глазъ и дыханіе со свистомъ вырывалось изъ губъ.
— На это я, пожалуй, соглашусь. А меньше не могу. Да-съ.
Онъ мучительно закашлялся, еще больше согнулся, вынулъ платокъ и сталъ отплевываться, весь густо-красный отъ пятенъ на щекахъ, на лбу, на губахъ. Черная туча нашла на небо, и въ комнат сгустилась сумрачная темнота, а усилившійся ливень падалъ на желзо и дерево дома какъ тяжелый мелкій щебень на крышку гроба. Словно смертью дохнуло, и Ната съ Николаемъ съ невольной дрожью подумали, что этому коричневому, худому какъ щепка человку земля нужна лишь для того, чтобы разъ на всегда улечься въ нее. Коса смерти нависла надъ нимъ, но коричневый человкъ не видалъ и не хотлъ видть ее.
Жестокій богъ наживы и лукавыхъ денегъ неумолимой рукой толкалъ его все дальше по тому пути, гд разрослось буйной крапивой людское горе, гд одинъ прокладываетъ себ тропу лишь черезъ трупъ другого.
— Значитъ, такъ…— сказалъ арендаторъ, откашлявшись и вставая со стула.— Прощайте. Дв тысячи и смена. Извините, на обдъ остаться не могу. Опоздаю къ позду, на станцію. А мн нужно встртиться съ однимъ торговымъ человкомъ по длу. Нынче такое время, что случая упускать нельзя! Да-съ. Кхэ-э-кхэ-кхэ…
Втеръ плъ въ труб непонятную псню…

XV.

Дв тысячи нужно было откуда-нибудь достать. Ршили продать никому не нужный хозяйственный хламъ прежнихъ лтъ и незанятыя арендаторомъ постройки. Ильинымъ сообщили, что въ узд имется человкъ съ золотыми на вс дла руками, длецъ изъ крестьянъ, Недремакинъ. Не спитъ, не стъ, живетъ везд и нигд, берется за любую куплю — продажу, арендуетъ землю, орудуетъ со скотомъ и лсами. Надняхъ въ сел Тормасово будетъ торжество освященія второго иконостаса и Недремакинъ, конечно, не преминетъ быть у батюшки. Тамъ и можно поймать перелетную птицу. Кстати батюшка человкъ общительный и крайне гостепріимный, а дочь его мтитъ замужъ.
И вотъ, утромъ третьяго дня Ильинъ подъзжалъ въ крытомъ тарантас къ Тормасовской церкви. Но ея зеленыя, желзныя двери оказались уже на замк, и тарантасъ подкатилъ къ дому священника, одноэтажному, темно-желтому строенію съ малиновыми ставнями вокругъ маленькихъ оконъ. Въ узкой, темной передней, загроможденной валенками, глубокими калошами, тапками и шубами духовнаго покроя, пропитанными запахомъ нафталина и ладона, Николая ловко раздли чьи-то пухлыя женскія руки, а на порог слдующей комнатки уже высилась внушительная фигура сдого іерея и, вглядываясь въ темноту, говорила бархатистымъ съ раскатами баритономъ!
— Добро пожаловать!
Николай отрекомендовался, извинившись, что не посплъ къ обдн.
— Нынче служилъ у насъ благочинный. А онъ медлить не любитъ. Гость ‘во полунощи’ тоже гость, а до полуночи еще далеко. Милости прошу въ столовую. Очень радъ…
Въ небольшой столовой съ низкимъ досчатымъ потолкомъ и бревенчатыми опрятными стнами было жарко и накурено до синевы и кашля. Въ углу передъ богатымъ образомъ Нерукотворнаго Спаса мерцала тяжелая серебряная лампада. На стн сквозила боярская свадьба Маковскаго изъ ‘Нивы’, гд многоцвтный слуга, не уставая, держалъ надъ столомъ дымящагося гуся. Другой столъ, тоже весь уставленный закусками и бутылями, расположился посереди комнаты, сіяя близной скатерти и отсвчивавшими краями тарелокъ. За окнами поникли чахлыя грустныя березки, чернла мокрая и грязная площадь, блли облупленныя стны аляповатой церкви. Какъ то непривычно — мрачно было отъ восьми іереевъ въ однообразныхъ черныхъ рясахъ съ наперсными крестами на длинныхъ цпяхъ. Рясы сидли, стояли, двигались, рясы молчали и громко говорили, люди, бывшіе въ нихъ, странно, не смотря на различіе чертъ, походили другъ на друга, какъ дубъ на дубъ, выдлялись только трое: богатырь съ львиной сдиной и кругло румяными, веселыми какъ яблоко щеками, худощавый, еврейскаго типа священникъ съ лысиной и раздвоенной острой бородкой, съ восковымъ, елейнымъ лицомъ ‘сладкаго Іисуса’, какимъ его изображаютъ на нкоторыхъ католическихъ иконахъ, да отецъ-благочинный, мрачный, кудластый, медвдеобразный іерей, съ красными, трясущимися руками и апоплексически-багровымъ лицомъ. Межъ іереевъ, въ одномъ углу терся блдный и застнчивый молодой человкъ съ синими кругляшками очковъ вмсто глазъ, въ другомъ — разслась на диванчик рыхлая, сырая и румяная туша, втиснутая въ сапоги бутылками, въ синій армякъ и блый, съ крапинками воротъ рубахи. Туша, благосклонно склонивъ рыжую голову, однимъ взглядомъ живыхъ, черныхъ глазъ охватила всего Николая и оказалась Недремакинымъ.
Довершила тсноту маленькая, пухлая попадья, выплывшая изъ сосдней гостиной и похожая въ своемъ сро-коричневомъ плать на стараго воробья. Лицо ея было тихое и скучное какъ и голосъ, углы рта опущены. Изъ-за нея выглянули тоскующіе васильковые глаза дочери, но, увидвъ золотое кольцо на рук у гостя, померкли.
— Вы отъ Мануйлова, изъ Благодати? Очень рады познакомиться… вяло говорила попадья — Покойникъ раза два зазжалъ къ намъ… Очень хорошій былъ человкъ…
— Простите, но Алексй Петровичъ живъ.
— Ахъ извините! Я думала померъ… Очень рада… Прошу васъ, батюшка, къ столу: въ самое во время поспли…
— Прошу васъ, господа, къ столу… Закусите, чмъ Богъ въ милости своей послалъ…— провозгласилъ хозяинъ.
А іерей — богатырь закатился грузнымъ смхомъ и басомъ, отъ котораго звенли стекла, добавилъ:
— И чмъ надоумилъ Всеблагій матушку — хозяйку, ей — же слава!
— Отецъ Благочинный, пожалуйте сюда, на почетное.
— Ничего, ничего, я и самъ сяду… Отецъ Василій, садись-ка рядомъ.
Крестясь и вздыхая, іереи стали усаживаться за столъ. Изъ передней появился какъ тнь черный, очень блдный, весь какой-то иконописный діаконъ и примостился на уголк стола рядомъ съ застнчивымъ человкомъ въ очкахъ. Николаю досталось мсто между благочиннымъ и Недремакинымъ.
— А я, собственно, пріхалъ изъ за васъ…— сказалъ Ильинъ дльцу.
Синяя съ рыжимъ туша двинулась всмъ тломъ къ Николаю.
— Весьма польщенъ. Вы, слышно, землю продаете крестьянамъ? Могу знать, по сколько?..
— По сто пятьдесятъ четыре за десятину.
— Весьма дешево. Ваша земля дородная, двсти за глаза можно дать. Продешевили. А чмъ могу услужить?
Четырехугольная, крпко — сбитая голова дльца благосклонно склонилась къ плечу Ильина. Острые, живые глаза сторожили каждое слово. Короткая, волосатая рука замерла на массивной серебряной цпи часовъ.
Ильинъ объяснилъ.
— Прекрасно… Такъ я посл завтра къ вамъ заявлюсь… Только ужъ, пожалуйста, другому пока не отдавайте. Я не прочь и задатокъ… Столкуемся.
— Господа, господа… шушукаться не годится… Степанъ Степановичъ, вы чтожъ, это, себя забыли, да и сосда тоже… Еще по рюмочк, прошу… Вотъ, англійская, рябиновка… Милости прошу… Отецъ благочинный, позвольте вашу… Знаю, знаю, только казенку…— суетился іерей — хозяинъ.
— Не угодно-ли балычку, икорки… Берите, пожалуйста!— вяло предлагала матушка.
Гости выпили по второй, которая проходитъ соколомъ, и по третьей, что пролетаетъ мелкой пташкой, и снова закусили, чмъ Богъ послалъ, а послалъ онъ не мало, и мяса, и рыбъ, и вина. Межъ металлическимъ стукомъ ножей и вилокъ, хлюпаньемъ жидкостей, чавканьемъ ртовъ завязался шумный, оживленный разговоръ, которымъ руководилъ трубоподобный и густой какъ смола голосъ богатыря. Рчи были странныя, полныя скрытнаго смшка, недосказанныхъ мыслей и оборванныхъ словъ, вертлись он словно въ неровномъ танц вокругъ какой то Розочки, жившей гд-то за ркою и къ которой кто-то почему-то былъ близокъ. При этомъ вс смялись смхомъ людей съ здоровыми желудками и крпкимъ сномъ, загадочно-значительно посматривая другъ на друга. Одинъ только отецъ — благочинный весь ушелъ въ ду, безустанно наливая въ рюмку водку изъ большого граненаго графина. Красныя, жирныя руки тряслись, графинъ прыгалъ, и одна рука должна была поддерживать другую. Благочинный крякалъ, какъ утка, и опять принимался за ду, ожесточенно помогая себ сальными пальцами. Вслдъ за нимъ и остальные выпивали по единой, а отъ единыхъ глаза іереевъ наполнялись масляной, блестящей влагой. Багатырь все не унимался.
— Нечего и говорить. Она на подобіе амазонки носится. Одно слово — Самсонова Далила.
— На гусляхъ играетъ и въ тимпаны бьетъ… хэ-хэ…— поддакнули ему.
— А что, Матвй Егоровичъ, хорошо Розочка здитъ на лошади? Признавайтесь?
— Я, право, не знаю, на что вы намекаете?!— еле замтно заикаясь, отвчалъ учитель и покраснлъ.
— Охъ, ужъ эти незнайки, ни горячіе, ни холодные! Знаемъ, знаемъ, чье мясо кошка съла. Хо-хо-хо.
Священникъ еврейскаго типа, съ острымъ восковымъ лицомъ заступился за сконфуженнаго учителя:
— О такихъ предметахъ нашему Матвй Егорычу думать не приходится. Какъ никакъ, а онъ педагогъ церковно-приходскій… Почти духовная особа.
— Э, ваше преподобіе, у духовныхъ особъ глаза такіе же точно, какъ и у мірянъ. И не виновата же Розочка, что она сотворена очень даже хорошо, а потому играетъ.
Взоры іереевъ испытующе обратились къ Николаю. Потомъ вспыхнулъ дружный голосистый смхъ. Благочинный поднялъ отъ тарелки мрачную, кудластую голову и мрачно произнесъ:
— Пророкъ Іона взыгралъ во чрев китовомъ… Почему же не взыграть вдовиц во чрев міра…— сказалъ и посмотрлъ на альбиноса.
Снова засмялись гости. Іерей налилъ себ рябиновки. Священникъ съ острымъ лицомъ облекъ себя въ строгость и повернулся къ богатырю, который все еще такъ хохоталъ, что дребезжали стекла.
— Вы за рчкой, отецъ Василій, только и видите, что Розочекъ. А бунтовщиковъ не видите.
— Какихъ такихъ, отецъ Петръ?!
— Владыкинскихъ. Они заявили, что желаютъ начальствующихъ лицъ своей среды выбирать и, ежели имъ отчета въ расходахъ государственныхъ не отдадутъ, такъ и податей не заплатятъ. А потомъ скопомъ явились къ господину Недремакину и потребовали, чтобъ отъ аренды отказался, иначе сожгутъ. Хорошо, онъ человкъ не боязливый и энергичный, а то плохимъ могло окончиться.
— Разв что вышло?
— Ничего не вышло — спокойно произнесла туша, скромно кашлянувъ:— ‘я, говорю, такой же мужикъ, какъ и вы и до всего самолично дошелъ. Хотите жгите, хотите — нтъ, а только тогда и я васъ подожгу. У меня хозяйство сгинетъ, у васъ — тоже!’ Сами знаете, отцы, что значитъ для нихъ пожаръ. Ну, ничего… въ мир живемъ… Пока, разумется, а потомъ я, можетъ статься, и сойду съ аренды.
Туша умолкла и снова скромно кашлянула въ ладонь.
Елейный, съ лицомъ ‘сладкаго Іисуса’, Петръ продолжалъ медовымъ, почти женскимъ голосомъ:
— Бунтовщики въ приведенномъ случа присмирли, во многихъ другихъ нтъ. Смута въ умахъ однако же не утихаетъ. Отъ этого страдаетъ государство, а наипаче — святая церковь. Храмы Божіи пустуютъ, слуги церкви — въ забвеніи, кое-гд ужъ мужики и за требы не платятъ… Гордость въ сердцахъ людскихъ поселилась…
— Очень туго стало всмъ жить… тихо и нершительно вымолвилъ болзненный діаконъ, но его слова потонули въ возбужденно-шумномъ хор возгласовъ и сообщеній.
Тамъ, оказывалось, собрались было ремонтировать часовню,— не на что… Тамъ храмъ, того и гляди, развалится… Тамъ пришлось сбавить за похороны и крестины, а то грозятся оставлять младенцевъ на папертяхъ… Перестали носить яйца… Казенка работаетъ во всю… При встрч не кланяются… Церковь забыта. Народъ озврлъ. Смута расползается, какъ тьма египетская. Требуютъ воли. А воля есть самоуправство.
Благочинный съ видимымъ трудомъ оторвался отъ гусиной ножки, которую лъ съ дрожью губъ и пальцевъ и, вытеревъ ихъ о подолъ рясы, мрачнымъ, подозрительнымъ взглядомъ обжалъ собраніе, затмъ, нетерпливо постучалъ ножомъ о тарелку, требуя молчанія.
— Одна изъ причинъ сего незначительнаго и прискорбнаго заявленія… гм… гмы… заключается въ томъ, что отцы духовные (умалчиваю о присутствующихъ) разучились проповди говорить… гм… гмы… Ораторское искусство есть предметъ весьма полезный и волнуетъ, возжигая пламень въ сердцахъ равнодушныхъ къ прочему… гм… гмы… Однако же симъ сильны революціонеры… Съ амвона намъ подобаетъ и надлежитъ быть Филаретами и Іоаннами Златоустами и лить горящую лаву на умы заблудшихъ овецъ…
Благочинный былъ извстенъ страстью къ краснорчію, проповдямъ и къ покорнымъ ушамъ слушателей и, вроятно, говорилъ бы еще очень долго. Но хозяинъ спшилъ ужъ къ нему съ бутылкой.
— Совершенно врно. Господи помилуй, я и забылъ: вы еще не отвдали портвейну. Пожалуйста. Сама матушка у Шурупова покупала. Три рубля бутылка.
Благочинный засоплъ и принялся за портвейнъ. А отецъ Петръ снова началъ медовыя рчи, наблюдая исподтишка за Николаемъ.
— Не мало смут способствуютъ и нкоторые помщики. Отсюда верстъ за пятьдесятъ живетъ нкто, господинъ Юрковъ. Что-жъ вы думаете: дарственную запись мужикамъ преподнесъ. Правда, его нынче взяли за какое-то прегршеніе, а дурной примръ остался таковымъ… Не хорошо, очень не хорошо…
— Позвольте узнать, почему?— не удержался Николай отъ вопроса.
— Потому что иные изъ неразумныхъ возмечтаютъ о даровомъ надленіи, а это противно государственнымъ интересамъ. Сегодня помщичьи, завтра церковныя, монастырскія А какъ же быть церкви и священно-служителямъ безъ земли.
— Никакъ не возможно!— загудлъ богатырь.— Я кошу и пашу за двухъ. Такъ если отнимать вознамрятся, я самъ на поле бранное выйду. Честное слово! Хо-хо…
— Я все же не понимаю, почему Юрковъ не могъ распорядиться собственной землей и не отдать ее крестьянамъ. Даже, просто, съ точки зрнія христіанина: ‘просящему у тебя дай и отъ хотящаго занять у тебя не отвращайся!’ или — какъ дальше сказано: ‘не собирайте себ сокровищъ на земл, гд молъ и ржа истребляютъ…’ А большія пространства земли такое богатство и такъ же подвержено ‘моли и рж’.
— Очень пріятно слышать подобныя рчи отъ мірянина. Но вы, господинъ Ильинъ, ошибаетесь…— съ тонкой, умной усмшкой возразилъ отецъ Петръ: — Нашъ Божественный Учитель тамъ же сказалъ: ‘не думайте, что я пришелъ нарушить законъ, или пророковъ… докол не прейдетъ небо и земля, ни одна іота или ни одна черта не прейдетъ изъ закона, пока не исполнится все’. А еще ничего, господинъ Ильинъ, ничего не исполнилось, и потому законъ, отъ власти установленный, преступать нельзя, если сіе вредно отражается на прочихъ.
— Послушайте, отецъ Петръ, нельзя такъ играть словами!
— Какъ слуга церкви я не могу этого длать!— весь зарумянился елейный батюшка.— А только къ Евангелію надлежитъ подходить со смысломъ. И не забудьте, что въ первомъ посланіи къ Тимофею, гл. 6, 1, сказано: ‘рабы, подъ игомъ находящіеся, должны почитать господъ своихъ достойными всякой чести, дабы не было хулы на имя Божіе и ученіе’. Гд ужъ здсь одобреніе господамъ бунтовщикамъ, не знаю!
Болзненный діаконъ нервнымъ жестомъ поправилъ прядь смоляныхъ волосъ за ухомъ и слабо проговорилъ:
— Писаніе еще говоритъ: ‘не заграждай рта у вола молотящаго’ и: ‘трудящіеся достойны награды своей…’ Іисусъ Христосъ, по моему, не могъ…
Онъ хотлъ продолжать, но благочинный вдругъ грозно воззрился на діакона и, выпустивъ изъ черной груди шумную струю перегорвшаго спирта, вытеръ о рясу трясущіеся, сальные пальцы, а потомъ кинулъ хозяину хриплымъ, разбитымъ голосомъ:
— Отецъ Иванъ, уйми діакона: онъ у тебя непокорный… не терплю!— и обращаясь къ Николаю, добавилъ: ‘всякая душа да будетъ покорна высшимъ властямъ, ибо нтъ власти не отъ Бога…’ Такъ сказано есть въ посланіи къ Римлянамъ и оное провожу въ проповдяхъ. Народъ разнуздался, аки зврь смердящій и вотще рычитъ… Гм… гмы… Вотще… Что я хотлъ сказать? Гмы… Да… Все отъ Бога… терпи… это главное, гм… гмы… Коли нтъ — нтъ, а у кого есть, такъ то милостью Божьей, гмы… Да… Вообще за порядокъ, а церковь Божія есть… и была… гмы… воинствующая… аминь!
Благочинный стукнулъ донышкомъ стакана о столъ и попробовалъ мотнуть выразительно головой. Но переполненный сосудъ мысли опустился на грудь, и красные толстые пальцы блуждали вокругъ креста, словно отыскивая что-то.
Рчь перешла къ низкому, круглому какъ боченокъ іерею, съ злыми срыми глазами, остро глядвшими изъ-подъ крутого шишковатаго лба. Голосъ звучалъ тонко и назойливо какъ комаръ.
— Терпніе есть первая христіанская добродтель. Это азбука жизни. Не суемудрствовать лукаво, а утшаться надеждой… Волненія, какъ волны, ходятъ, а гд же, спрашивалъ я васъ, душа человческая. Хочу узнать, гд она?
— Вотъ!— торжественно указалъ на свою могучую грудь богатырь и осушилъ рюмку краснаго.
— Отцу Василію все смшки! Но не смшки тмъ заблудшимъ душамъ, которыхъ ждетъ, охъ, жадно ждетъ геенна огненная… Хочу знать, когда родилися эти души? Знаю, передъ пришествіемъ предсказаннаго Антихриста, звря и лже-пророка… Вотъ, полюбуйтесь…— неожиданно оборвалъ онъ, указывая укоризненнымъ перстомъ на окно.
Черезъ грязную, черную площадь отъ церкви къ куч свалившихся въ одно мсто какъ пьяные избъ, брелъ странный и грустный человкъ. Тощее, съежившееся, хилое тло было облечено въ нкоторое подобіе городского костюма. На ногахъ скользили рваныя калоши. Уши были обвязаны бабьимъ цвтнымъ платкомъ, на голову легъ, словно комъ грязи, изорванный картузъ. Лица не было видно, но въ очертаніяхъ спины сквозили голодъ, удары и желаніе сть.
— Не у годно-ли: душа помутнвшая… Ихъ нынче много въ деревняхъ, изъ городовъ по этапу высылаютъ за незнаніе родства… Такому либо богадльня, либо монастырь. А то же, врно, про землю толкуетъ… Очень она ему нужна, земля!
— Ну, нтъ!— заявила туша, благосклонно наклоняя рыжую голову.— Это вы напрасно, батюшка. Земля нужна. Примрно, я. Видите-ли, у меня три сына, какъ и я, вс крестьяне. Земли у насъ не было. Неужли отказываться, если будутъ давать, ну, хоть по три десятины на душу. Врагомъ себ не будешь, н-этъ!
— Оно конечно!
— А шутъ ихъ всхъ в-возьми! Скучно…— бросилъ богатырь и выпустилъ густой, жирный и круглый какъ мячъ звокъ.
— Все же они страшные…— вяло вставила молчавшая какъ рыба попадья.— Какъ прочитаю я про нихъ въ газет, такъ всю ночь маюсь и творю крестное знаменіе… И откуда берутся, не знаю.
Стучали ножи и вилки. Таинственная кисть разрисовала лица гостей въ глянцевитые цвта отъ блдно-синяго до кумача. Въ движеніяхъ іереевъ былъ свинецъ и была неожиданность, въ зрачкахъ — муть и тусклость стоячихъ лужъ. Благочинный какъ опустилъ мрачную, кудластую голову медвдя, такъ и не поднималъ ея и, чудилось, спалъ съ открытыми глазами. Нестройные разговоры гудли то слишкомъ тихо, то слишкомъ громко, катились уже по инымъ дорогамъ, а въ промежутки словъ напалъ сонъ. Іерей съ львиной сдиной, въ ясныхъ и почти не одтыхъ выраженіяхъ вспоминалъ о Розочк и трунилъ надъ учителемъ. Но церковно-приходскій педагогъ не конфузился, а только повторялъ нетвердо и негромко: ‘ну, что-жъ… ну, а если-бъ…’ Отецъ Петръ разсказывалъ священнику съ шишковатымъ лбомъ и острыми какъ иглы глазами про то, какъ онъ быстро пристроилъ къ приходу своего зятя, подаривъ секретарю консисторіи бархатный альбомъ съ бронзовыми запястьями, ‘а внутри, отецъ, цвточки’.. Въ устахъ отца Петра ‘запястье’ звучало сладко и вкусно, и оба принялись честить консисторію. А матушк невыразимо хотлось спать. Голова и дыханіе отказывались служить въ этой духот, шум и синев дыма, въ этомъ сброд потныхъ, разгоряченныхъ и нечистыхъ тлъ. Минутами казалось, что вокругъ столпились черныя стны, столпились и колышутся, съ черныхъ стнъ кривляются ужасныя, звриныя маски и плещутъ косматыя лапы… А издали гудитъ — и все ближе — всесокрушающій огненный вихрь.
И тутъ только увидалъ Николай, что тихій діаконъ сидитъ бле мла и смахиваетъ свтлую горошинку съ рсницъ… Густые волосы его распались на двое и посереди течетъ узкая, сдая полоса… Тихъ діаконъ, какъ изваяніе, и тиха на черномъ камн волосъ узкая сдина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнулся Ильинъ на тарантас, въ поляхъ. Туманъ начиналъ рдть. Гд-то плыло неслышное солнце и дышало во мглу голубовато-золотистымъ дыханіемъ. Поля курились какъ жертвенники. Маячила струистымъ, рыжевато-блымъ пятномъ березовая рощица. И бшено вдругъ захотлось крпкаго, упругаго втра, расколыхавшагося, открытаго моря, высокихъ надутыхъ парусовъ, уносящихъ отважныхъ ловцовъ на поиски бога радости и свта.
Вернувшись домой, Ильинъ засталъ у себя Антона-стражника. Но это былъ ужъ не полицейскій, а прежній мужикъ, тощій и долговязый, въ порыжвшихъ сапогахъ, въ худомъ, замызганномъ полушубк, съ нездоровой синевой плоскаго, молодого и уже стараго лица. Онъ пытался глядть привтливо и говорить твердо, но что-то мшало ему — не то водка въ жилахъ, не то упорная мысль въ голов.
— Здравствуй, Антонъ.
— Покорнйше благодаримъ… Имю честь явиться, баринъ…
— Бросилъ службу?
— Такъ точно, пришлось бросить. Потому пшихъ замнили конными… И я, значитъ, на прежнемъ положеніи… Позвольте сказать, то-есть, жена у меня, двое ребятъ, а земли шишъ… только дворовая! Такъ, вотъ къ вашей милости, за мстечкомъ пришелъ…
— У меня, братъ, нтъ.
Антонъ весь натужился, словно лошадь передъ тмъ какъ дернуть соху и съ безпокойствомъ глянулъ на Николая.
— Вы общали-съ…
— Нтъ, не общалъ. Я для этого слишкомъ мало знаю тебя. И потомъ, откуда же у меня мсто. Если бы ты попросилъ хвороста на топку или сна, тогда другое дло.
— Такъ, какъ же быть-то? Деревенскіе на меня будто волки смотрятъ, а вы общали съ, а теперь отрекаетесь. Не годится такъ.
— Хотя я и не общалъ теб, но когда присмотрюсь — подумаю. Что же касается деревенскихъ, то Noбъ этомъ нужно было думать раньше, когда поступалъ въ стражники…
— Та-жъ…
Темная мысль прошлась какъ зарница по лицу Антона и стянула на переносиц жидкія брови. Словно ужъ, проворный и скользкій, шмыгнулъ въ глазахъ и сгинулъ. Бывшій стражникъ что-то глотнулъ и протяжно повторилъ.
— Та-жъ… Ну, а хворосту можно будетъ получить? На топку?
— Можно.
— И на томъ спасибо.
Антонъ нахлобучилъ шапку на самыя брови и, не прощаясь, вышелъ.

XVI.

Михайловъ день былъ на носу.
Подкрадывалась, осторожно — тихо, какъ блая кошка, зима.
Пользуясь ночной порой, чьи-то срыя руки просвали черезъ кисею облаковъ снжную крупу, и съ ней, казалось, опускалась внизъ вся прозрачная масса воздуха. Но шумный втеръ — утренникъ расчищалъ дорогу величавому солнцу, и подъ его золотыми стрлами отъ холоднаго убора оставались одни лишь клочья — по оврагамъ и въ колеяхъ межъ, лоснился мокрымъ глянцемъ паркетъ изъ листьевъ подъ дубами. Весь день ходили по студеному, какъ морская глубина, небу яркія словно январьскіе снга тучи, пронизанныя калеными стрлами, стояли подъ движущимися сводами зеленовато-голубыя, льдистыя, океанскія дали, прудъ покрывался блымъ, густымъ масломъ, зябли безпомощныя и веселыя дтки-зеленя. Къ закату стужа усиливалась, колола уши и щеки, сухо трещала въ высокихъ сучьяхъ. Дико-лиловыя и понуро-багровыя облачныя рати, увеличиваясь въ числ, жали красно-туманное солнце прочь съ неба. А ночью снова сыпалась крупа или временами летлъ такой густой и частый пухъ, словно въ вышин невидной сражались безчисленныя стаи блыхъ птицъ.
Вмст съ зимой надвигались на деревню — солдатчина и подати, два коршуна — они ряли надъ избами и намчали неумолимыми глазами: у кого — послднюю овцу, у кого — сына. Правда, по задворкамъ крались таинственные слухи, что солдатъ давать ‘не приказано’ и податей платить не будутъ, да и не откуда, но какъ это сдлать и кто не заплатить податей — не знали, а только горестно качали головами и весьма явственно вздыхали. Кумъ Иванъ шелъ къ куму Петру и жаловался, что, вотъ, за городомъ уже отказались, а сынъ Митюха даже и не воетъ: ‘экое, г-ритъ, житье у васъ сладкое — щи да холодъ… А солдата всякій уважаетъ и одного выпеченнаго хлба — два фунта на душу’. Кумъ Петръ скребся и говорилъ:
— Какъ тутъ не дать!.. Придутъ, окружатъ и возьмутъ, что надо. Коротокъ сказъ… А трудно будетъ теб, Иванъ, одному съ хозяйствомъ управляться.
— Не говори!
Кумъ Иванъ шелъ домой и, усвшись на лавку, хмуро смотрлъ, какъ жена шьетъ рубаху будущему солдату.
Благодатьскіе посылали даже ходоковъ въ ближнія села справляться, что длать. Вернувшись, ходоки сообщили, что Тормасовскіе сами ничего не знаютъ, въ хуторахъ грозятся не платить, а въ Володев говорятъ, что слышно, вторая дума все-таки соберется. И еще разсказали посланцы, что помщики всюду предлагаютъ землю: графъ Воринскій — десять тысячъ десятинъ, Николаевы — дв тысячи, Самсонова — шестьсотъ, кто больше, кто меньше. Только цна высокая — сто семьдесятъ, двсти, двсти двадцать, а потому мужики насторожились и сами ‘таперича’ не желаютъ. А въ город дйствуетъ землеустроительная коммисія, земли она не даетъ и мирволитъ барамъ. Вообще, ухо держать нужно востро. Тогда Благодатьскіе поршили внести сейчасъ половину ‘подати’, а съ другой половиной погодить.
Зналъ обо всемъ и Николай и съ радостью думалъ, что несмотря на тысячи плотинъ, на рвы и проволочныя загражденія, на градъ непріятельскихъ снарядовъ, новая мысль прокладываетъ себ дорогу незримыми и невдомыми ходами… Что, хотя и медленно, но входитъ она въ сознаніе трудящихся массъ, передвигаетъ понятія, измняетъ соотношенія. И многогранная жизнь переламываетъ на свже кованыхъ насками борьбы жерновахъ — старыя зерна на новую муку.
Наканун престольнаго праздника выпалъ снгъ, одлъ землю пушистыми, съ мелкой искрой мхами, накинулъ на плетни и заборы узкія, тканыя изъ серебряной шерсти полотенца, подарилъ избамъ нарядно-блыя, новенькія папахи. Деревья стояли тихія, сахарныя, небо — безоблачное, бирюзовое. Нестерпимо сіявшія рсницы обрамляли солнце. Нмое, радостное удивленіе было въ мір.
Но веселый день оказался для Благодати грустнымъ. Верховой привезъ со станціи два казенныхъ письма: отвты частнаго и крестьянскаго банковъ. Пришли письма на станцію одно двумя днями поздне другого, но такъ какъ за почтой здили два раза въ недлю, то письма были доставлены вмст. Прочитавъ ихъ, Ильинъ немедленно отправился на деревню, къ старост. Тотъ вмст съ младшимъ сыномъ перекидывалъ деревянною лопатой ссыпанное въ амбар зерно. Но узнавъ, что пришло ‘ршеніе’, бросилъ работу и побжалъ по избамъ. Минутъ черезъ восемь дворикъ передъ темнымъ амбаромъ былъ заполненъ взволнованной и любопытной толпой. А когда Николай развернулъ листы писемъ, торжественное молчаніе упало въ гущу людей и кто-то даже перекрестился.
Одно за другимъ прочелъ письма Николай, ровныя четвертушки бумагъ сочиненныхъ сухимъ канцелярскимъ слогомъ, отъ котораго такъ и вяло скучными столами и лысинами чиновниковъ. Одинъ банкъ имлъ честь сообщить, что прошенія составлены не по форм, почему документы возвращаются обратно, что ране марта — мая б. г. онъ не можетъ прислать оцнщика, почему и откладываетъ ршеніе до этого времени, что, наконецъ, онъ платитъ закладными листами. Второй банкъ напоминалъ, что ссуда подъ имніе выдана наличными деньгами и закладными листами перваго банка возвращена быть не можетъ ибо листы эти по курсу идутъ семьдесятъ за сто, а банкъ не можетъ нести потери.
Загадочная, далекая, чуждая деревни сила, какіе-то невдомые люди, никогда въ жизни не проведшіе сохой по земл ни одной борозды, не обмоловшіе ни одного снопа, блоручки и сюртучники,— одни говорили, что имъ некогда, другіе заявляли, что не могутъ снять золотыхъ цпей съ земли. Съ этой самой кроткой, въ непорочныхъ блыхъ одеждахъ земли, что была такъ близка, такъ родна и нужна огромному народу! Ненавистный, пузатый, алчно-глядящій карликъ, съ цпкими и длинными какъ у обезьянъ руками, сидлъ на лож и свирпо шиплъ: ‘нельзя!’, надуваясь точно жаба.
Толпа молчала, недоумвающая, понурая. Казалось, слышно было какъ бьются сердца, источая съ каждымъ толчкомъ капли жгучей боли, и будятъ холодный, тупой гнвъ заснувшій, было на дн души.
— Какъ-же теперича быть-то?— точно вздохнулъ кто-то на задахъ.
— Не хорошо, не хорошо…— покрутилъ головой староста и забилъ вками подобно сычу.
Тогда изъ толпы выступилъ тотъ худой съ лицомъ цвта церковной свчки и темными глазами мужикъ, бывшій рабочій съ кожевеннаго завода, что такъ поразилъ Нату на первомъ сход. Заложилъ руки назадъ, уставился на Ильина.
— Забастовка — самое священное дло.
Многіе переглянулись, а Лабанъ крикнулъ, какъ птухъ, и взмахнулся аршиномъ, невольно заставивъ старосту податься назадъ.
— Эхъ, придумалъ! Противу кого — забастуешь? Гд эта самая банка находится?! А?
— Выхать по весн и запахать!
— Нтъ, братъ, дло будетъ посерьезне…— вско и четко произнесъ угрюмый Парушкинъ и взялъ въ смуглую, широкую рукавицу зеленовато-срую бороду. Въ опрятномъ, широкомъ, падавшемъ на сильные плечи коричневомъ армяк, въ только что купленной ямщицкой шапк, головой выше другихъ, съ крпкими корневищами ногъ — онъ весь былъ слпленъ изъ комьевъ вспаханной земли, напитанъ ея тяжелымъ, парнымъ дыханіемъ.— Спроста здсь ничего не подлаешь… Обдумать слдоваетъ, дло не пустякъ. Видно, Николай Константиновичъ, и впрямь мы безъ воли, что птицы безъ крыльевъ.
— Какая тамъ воля… Земля нужна — это врно!— выдлился частый говорокъ Антона.— А только по моему такъ: дастъ правительство землю, будетъ земля, не дастъ — останемся при прежнемъ интерес. А за бунты — сажаютъ.
Это было свыше силъ Лабана: онъ даже поблднлъ.
— Ты откудова взялся?! Самъ сажать будешь, что-ли?!
— А ты рта не зажимай! Не очень боюсь.
Потемнлъ какъ туча Парушкинъ и по-прежнему вско сказалъ:
— Не въ боязни дло. А въ томъ, чтобы глупостевъ не говорить.
— Сами вы глупости, да разныя тамъ забастовки затваете!
— Эй, Антонъ, берегись: ты, я вижу, какъ былъ, такъ и остался стражникомъ! Душу свою перелицевалъ.
— Не ври, я состоялъ на высочайшей служб. И ругаться не смй: еще есть на васъ управа. Что, вы кормите меня, а?! Много васъ, голодранцевъ!
— А ты не такой же? Такъ почему противу своихъ идешь! Можетъ, жалиться пойдешь, окаянный! Душа продажная…— кричалъ Лабанъ.
— Бунтовщики!
Даже староста и тотъ сплюнулъ.
— Не хорошо, не хорошо, Антонъ Степанычъ!
Толпа зашумла, какъ лсъ, задтый вихремъ. Нахмурились лица, пронзительнй стали голоса, лезвія ножей блеснули въ зрачкахъ, руки сжимались въ дрожащіе кулаки. Деревня отступилась отъ Антона, — и онъ стоялъ одинъ передъ сельчанами — съ блдными губами, съ чуть поднятыми, узкими плечами, съ синевой подъ кожей и озирался словно загнанный зврь — по нехорошему, злобными глазами. Легкія корчи сводили его длинные, сухіе пальцы.
Антонъ не то трусилъ, не то хотлъ броситься на обидчиковъ, а т не унимались.
Высокая, смуглая баба, десятскій Московка, поднявъ и въ дуги изогнувъ соболиныя брови, простерла презрительную ладонь къ бывшему стражнику и вопила:
— Мало сосдей стегалъ, можетъ и насъ хочешь, измнщикъ?!
— Противъ опчества идешь?— наступалъ Парукинъ.
— Шкура продажная! Глаза поповскіе! Аль у самаго въ карман много?!
— Не хорошо, совсмъ не хорошо!
— Бока бы ему намнутъ!
— Не хотите слушать, не надо. Ну, васъ, къ черту!
Съ наружнымъ спокойствіемъ Антонъ подтянулъ кожаный ремешокъ, стягивавшій талію, и наклонивъ голову, пошелъ вонъ со двора.
На мгновеніе остановился возл Николая я загадочно спросилъ:
— Такъ не будетъ, баринъ, мстечка?
— Нтъ.
— Ну, прощайте, — и ушелъ, не поднимая опущенныхъ вкъ.
— Экій шельмецъ…— кинулъ ему вслдъ Лабанъ.
Толпа колыхалась, никакъ не могла успокоиться. Но вдругъ стало тихо, когда Николай грустно и мягко задалъ вопросъ:
— Какъ-же, это, вы, ребята, лтомъ забастовщика били? А?!
Было очень тихо. Многіе потупились. Втерокъ осторожно игралъ верхушками лозинъ и съ нихъ безшумно сыпался блестящій сахаръ. Бирюза неба густо посинла. Староста кончикомъ сапога откидывалъ зерна, откатившіяся отъ кучи. Внутренность амбара дышала темнотой и молчаніемъ.
Наконецъ раздался изъ гущи сиплый, негромкій голосъ Теркина.
— Въ темнот ходимъ, Николай Константиновичъ… Рази кто зналъ… Много виноваты.
— Пока, вишь, самого не шибанетъ, не поймешь… хмуро вымолвилъ Парушкинъ.
— Такъ знайте, ребята…— чеканнымъ звукомъ началъ Ильинъ.— Врно сказалъ Парушкинъ, что безъ воли вы, какъ безъ крыльевъ. Знайте, что только крпко держась другъ за друга и только въ борьб — вы добьетесь своего. Идите въ думу рука объ руку съ рабочимъ людомъ городовъ, посылайте самыхъ стойкихъ и самыхъ знающихъ изъ своей среды и тамъ полнымъ голосомъ заявите ваши требованія: свобода для всхъ, властьнароду, землятрудящимся. Вы долго спали, проснитесь и сами начните ковать для себя и права, и счастье.
— Врно говоритъ Николай Константиновичъ!— громко поддержала Московка — быть ннней земл-матушк!— съ суровымъ убжденіемъ кончила она.
Сходъ сталъ шумно расходиться. Кумъ Петръ шагалъ рядомъ съ Кумомъ Иваномъ и, задумчиво качая головой, длился мыслями.
— Эхъ, въ душу чужую не влзешь. Правильный человкъ, что и говорить.
Неужто и впрямь ослобонятъ!?
Свже кованные жернова медленно свершали трудную работу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Ильинъ вернулся домой, Даша сообщила ему съ таинственными ужимками и съ блестящими какъ у мыши глазами, что была нынче у жены Ляксандра Петровича и узнала ‘такое, такое, что только руками развести’.
Оказалось, что лтомъ кто-то пустилъ слухъ, будто ‘Алексй Петровичъ помираютъ’ и Александра, разчитывая остаться безнаказаннымъ, скосилъ молоднякъ, а мужикамъ сказалъ, будто покосъ ему проданъ. Косили у него хуторскіе, нкоторымъ онъ не заплатилъ, и т собираются жаловаться на него Ильину. А стога съ сномъ, полнымъ молоденькой поросли, стоятъ на опушк, близъ дома.
Ильинъ не медля принялся за разслдованіе, опросилъ старосту и рабочихъ, осмотрлъ сно, потребовалъ отъ приказчика разршенія отъ Мануйлова на косьбу или запродажной росписки. Продлка вышла наружу: острыхъ и длинныхъ ушей ея скрыть не удалось.
И, вотъ, Лександра стоялъ передъ Николаемъ въ раннихъ, синеватыхъ сумеркахъ — блдный, трясущійся отъ неожиданности и испуга.
Его низкій и покатый словно у ежа лобъ покрылся каплями пота, блки покраснли, дрожащія руки съ самымъ убдительнымъ видомъ прижимались къ груди. Глухой голосъ оскался и молилъ:
— Простите, ради Бога, я думалъ — можно… То-есть, по одному недоразумнію вышло… Простите, не доведите дло до суда…
— А почему-же вы довели дло до суда, когда у васъ пропало десять рублей. Уликъ не было, однако, мн говорили, вашъ рабочій оказался въ тюрьм.
— Онъ былъ воръ, ей-Богу — воръ… Простите, Николай Константиновичъ больше не буду… У меня жена пятый мсяцъ беременна, ради жены простите… На весь вкъ закаюсь, вотъ, вамъ истинный крестъ.
— Жена?.. Чортъ съ вами: сно вы немедленно сдайте старост, я съ нимъ сочтусь, а сами дайте подписку, что въ теченіи недли обязуетесь убраться отсюда.
— Николай Кон…
— Прошу васъ подписать.
Лександра подписалъ и вылетлъ изъ дома словно ошпаренный.
Пробгая мимо кухни, яростно скосилъ расширенные зрачки и прошиплъ:
— Будетъ и на нашей улиц праздникъ!
Спустя четверть часа Николай и Ната отправились гулять и дойдя до колитки сада, ведущаго на дорогу, остановились.
На запад гасла свтло-голубая полоса стали, подъ ней изогнула медвжій хребетъ — далекая роща. Въ глубокомъ, величаво-спокойномъ океан неба сіялъ золотомъ челнокъ молодого мсяца, мерцали блдные огоньки безчисленныхъ ладій, вышедшихъ на ночной уловъ. Садъ стоялъ весь въ толстой серебряной паутин, въ которой запутались нити мсячнаго свта. Дубы поднялись кверху словно гигантскія сосульки, темныя по бокамъ, свтлыя по середин. Переплелись неяркія и прозрачныя какъ грусть двушки тни. Снжныя поля лежали будто алтари древнихъ христаінъ, покрытые голубовато-блыми полотнищами.
Надъ ними плыла на безшумныхъ крыльяхъ тишина.
— Господи, какъ хорошо!— шепнула Ната и прижалась къ Николаю.
Но тотъ вдругъ вздрогнулъ и, крпко схвативъ жену за руку, кивнулъ въ сторону лса.
Изъ его темныхъ воротъ выдвигалась, направляясь въ сторону обратную Благодати — какъ-бы къ хуторамъ, длинная вереница высокихъ отъ луны, но маленькихъ отъ разстоянія — всадниковъ. Надъ ними словно чуть двигались иглы, вспыхивали внезапные, острые блески. Черные, тихіе, зловщіе они выходили какъ тнь изъ лса, пока не вытянулись въ отвратительную, въ рдкихъ блесткахъ гусеницу и она поползла по свтлымъ алтарямъ.
— Видишь?
— Казаки…
— На праздникъ къ графу…
Далеко-далеко залаяла собака. Казалось, что кто-то предостерегающе стучитъ молоткомъ о высокую синюю стну, поднимавшуюся изъ снговъ.
Черная гусеница медленно ползла къ хуторамъ.

XVII.

Наступилъ Михайловъ день, среди порывовъ буйнаго влажнаго втра, среди взволнованнаго гуднія басовыхъ струнъ, протянутыхъ въ чащ дубовъ, весь въ клочьяхъ свинцово-срыхъ облаковъ, въ мельканіи и торопливомъ бг жемчуговъ оттепели, весь въ отчаянной борьб съ солнцемъ, то потухавшимъ, то мощно метавшимъ сверкавшія копья. Глухой громъ ходилъ по желзу старой крыши. Высокія, тонкія березы передъ домомъ колыхались подобно мачтамъ судовъ и тяжелый, бисерный шелестъ шелъ отъ нихъ, словно он были одты прозрачными одеждами изъ стекляруса.
Окрестныя деревни шумно праздновали, ‘престолъ’, словно стараясь утопить въ мор пьянаго вина самихъ себя, свою тоску, темноту грязной жизни, черные дни, вковую забитость, незнающую веселья кром разгула… И Благодать не отставала отъ сосдей.
Нестройныя, безшабашныя голоса, разнузданные лады гармоній, хриплые, мятые выкрики — метались надъ избами, скинувшими блыя шапки. Косолапыя, вихляющіяся кучки народа бродили по улиц, горланя и обнимаясь, мелькая яично-желтыми шоколадными пятнами, чернотой и кораллами. Темныя двери то выпускали изъ своихъ объятій или поразительно-осторожныя, или не впопадъ ступающія, изломанныя фигуры, то впитывали въ себя ихъ, причемъ женскія, въ цвтныхъ кофтахъ рукитащили внутрь, а мужскія — отмахивались. Малые мальчишки и долговязые подростки, кто въ саняхъ, кто на пышущей паромъ лошади, сновали въ хутора и обратно за новыми бутылями огненной воды. По выбоинамъ ныряли розвальни съ гостями и везли въ своей утроб дтскій плачъ, нелпо торчащія валенки, слабо привязанныя головы, стукающіяся объ углы неровныхъ заборовъ и полусонныхъ бабъ.
Надъ талыми полями плясалъ пьяный трезвонъ изъ хуторовъ, и стремглавъ неслись свинцово-срые клочья облаковъ.
Къ тремъ часамъ стало извстно, что въ казенк водки больше уже нтъ.
Получивъ столь печальное извстіе, Семенъ Афонинъ всплакнулъ, затмъ вообразилъ, что изба объята прошлогоднимъ пожаромъ и что у него на голов ошалвшія отъ огня пчелы, и бросился было къ пруду, дабы окунуться въ него и избавиться отъ опасныхъ крылатыхъ.
Но, охваченный пронзительнымъ втромъ и видомъ дневного свта, одумался.
Долго стоялъ на мст, застегивая не застегивавшійся полушубокъ, потомъ сразу ршилъ отправиться къ двоюродному брату Антону — для мирной и пріятной бесды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отобдавъ, Ильины услись на старинный диванъ отцовскаго кабинета, стоявшій межъ двухъ оконъ на деревню, и принялись за одну изъ книгъ Карлейля. Николай выбралъ статью о дятел великой французской революціи Мирабо, отвтившимъ оберъ-церемоніймейстеру короля, пытавшагося разогнать собраніе депутатовъ: ‘…ступайте и скажите тмъ, которые васъ прислали сюда, что мы здсь по вол народа и насъ можно выгнать только штыками!’
Яснымъ и крпкимъ голосомъ Николай читалъ:
‘Пословица говоритъ: ‘строющійся домъ не похожъ на выстроенный домъ’. Окруженный кучею мусора и извести, лсами, рабочими и цлыми облаками пыли, онъ передъ самымъ внимательнымъ зрителемъ, среди этой суматохи, обнаруживаетъ только грубые зачатки будущаго зданія. Какъ справедливо это относительно всхъ дяній и фактовъ нашей жизни, какъ бы они тамъ не назы…’
— Погоди, Котя… прервала его Ната и съ безпокойствомъ прислушалась. Тоже сдлалъ и Николай.
Грозные звуки бились какъ птицы о стекла оконъ. Это уже не пли нестройныя скрипки, а орали свирпо-громкіе голоса на фон звонкихъ подпвалъ — плача и свиста.
Карлейль скользнулъ на полъ, а Ильины очутились у крайняго окна. Отсюда оврагъ и деревня были какъ на ладони.
Внизъ по спуску къ опушк барскаго лса бжалъ Антонъ, безъ шапки, въ разстегнутомъ полушубк съ мотавшейся, оторванной полой. Бжалъ онъ безъ оглядки, спотыкаясь концами сапогъ, хватаясь за воздухъ растопыренными пальцами. За ними гнались десятокъ мужиковъ нетвердымъ, колышущимся бгомъ, кидая въ спину бывшаго стражника бранныя, рваныя слова. У кого кулаки были, у кого дручокъ: у послдняго что-то блестло въ рук словно лунный серпъ. Въ самомъ начал спуска темнло на снгу тло, похожее на раскоряченный длинный пень, возл него голосили бабы, выкидывая руки къ небу, и отчаянно заливался лаемъ черный клубокъ.
— Котя, дорогой, бги скорй… Убьютъ!
Надвъ первую попавшуюся фуражку, Николай выскочилъ въ садъ и, увязая въ мягкомъ какъ могъ снгу, кинулся къ опушк. Но прежде чмъ онъ усплъ добжать. Антонъ, нелпо качнувшись, вдругъ провалился сквозь землю. Преслдовавшіе на мгновеніе остановились, потомъ скатились куда-то точно куча медвдей, и подъ снгами заклокотали глухіе мягкіе удары и заглушенные стиснутые зубами голоса. А на встрчу Николаю бжалъ, огибая гллбокую яму, красный, потный, растерзанный Лабанъ, и, высоко поднявъ блестящій топоръ, дышалъ какъ быкъ. Надъ нимъ съ головокружительной быстротой мчались изорванныя тучи и гнулись верхушки деревьевъ.
— Не замай! Доносчика бьемъ!..
— Стой… стой… Въ чемъ дло?!
— Грозилси… начальству донести, што мы… на сходк ц-царя… р-ругаемъ… А потомъ съ сердцовъ Афонкина у… убилъ до смерти…
— Убилъ?!.
— Н… а только мы… ему покажемъ!..
Лабанъ взмахнулъ топоромъ и бросился, было, назадъ, но когда онъ и Николай добжали до ямы,— тамъ стало тихо. Дубы гудли печально, металлическимъ гуломъ крестовъ. Мутное око солнца выглянуло изъ подъ тяжелаго, свинцоваго вка, сверкнуло и пронзило воздухъ и старую мдь листвы какъ звукъ военной, золотой трубы. Сумрачно желтыми стали снга, избуравленные капелью, сумрачно-лиловыя вспыхнули тни дубовъ: мутно-желтый дулъ втеръ. А изъ ямы поднимались сопвшія, страшныя спины и упругія плечи. Глянули чьи-то тяжелые словно камни зрачки, остановившіеся въ злоб, и желтые какъ пергаментъ губы и вымолвили съ темной кривой усмшкой:
— Аль — л-лечить при… шли? Поздно…
Хриплый мрачный голосъ добавилъ:
— Живучъ, собака…
Низкое солнце гасло въ желтомъ туман.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стнные часы сухо и не довольно отщелкали десять ударовъ. Юркій маятникъ бгалъ на одномъ мст, словно узникъ въ клтк.
Домъ потонулъ въ сырой и срой темнот. Не видныя березы тихо вяли стеклярусомъ. Ната, слегшая въ постель, чуть стонала въ полусн. Окна въ неосвщенномъ кабинет были что бльма. Деревня точно вымерла. Только изъ одного окна струилась полоса свта. Ужъ съ полъ-часа — то затихая, то густя какъ звонъ погребальнаго колокола — плылъ тонкой проволокой бабій вой. Входилъ въ мозгъ ноющей длинной иглой.
Николай мрялъ столовую безпокойными шагами. Неровно бьющееся сердце чего-то ждало.
И ожиданія сбылось.
Вошелъ Теркинъ. Та же напряженность въ плечахъ и голов… Стянутое оспой острое лицо… Мокрая прядь темныхъ волосъ сползла на истыканный ямками лобъ… Въ глазахъ — тревога, усики двигаются какъ тараканьи.
— Антошка скончался…
— А Семенъ?
— Ничево… дыхаетъ…
Теркинъ оглянулся, подступилъ ближе, понизилъ голосъ. Мужикъ смотрлъ трезво и водкой отъ него не пахло.
— А што я теб скажу. Запряжемъ мы съ кумомъ Петромъ двоей саней, да свеземъ тебя на станцію. Этакъ лучше будетъ… У Николая въ сердц крылась та же мысль. Но онъ крпился.
— Ну, глупости…
— Н… узжай, Николай Константинычъ! Ляксандра съ вечера кинулся къ приставу. Лютуетъ онъ на тебя — страсть. Намъ што… Промежъ себя разберемся сами: по пьяному, значитъ длу… Онъ Семена, мы ево. А на тебя доносъ… Схапаютъ, не оглянешься. А ты, спасибо зла никому не сдлалъ… Правду говорю: вели запречь. А тамъ съ тебя на чаекъ: зжай, куда хоть…
Мысли бжали толпой: улика всегда найдется, да и уликъ не надо въ такое время. Больше въ Благодати нечего длать… Доводы говорятъ ‘за’… Было бы глупо даваться въ руки…
— Спасибо, Иванъ… Твоя правда.
Николай протянулъ руку, Теркинъ пожалъ ее — неловко, но съ своебразнымъ достоинствомъ.
— И теб спасибо: мальчонка мой отъ тебя выздоровлъ… Такъ часа черезъ два подамъ…
— Хорошо.
Теркина проглотила темная дверь. Ильинъ тихо направился въ комнату Наты. А бабій вой тянулся какъ телеграфная проволока.

XVIII.

На зар поздъ уносилъ Ильиныхъ.
Уложивъ совершенно больную отъ безсонной, жуткой ночи, страха и тряской дороги Нату на свободную койку дамскаго купэ, Николай вышелъ на площадку несущагося подъ уклонъ вагона.
Избгнутая опасность дрожала въ груди ослабшей струной. Но сеобрдце легченно дышало, и жадный глазъ летлъ въ просторъ. Во вс стороны разлилась изначальная земля, заснувшими, розовато и голубовато блыми, мощными волнами, кое-гд поднявшими на покатыхъ хребтахъ рыжеватыя водоросли жнивья.
Тамъ и сямъ громоздились лиловыя барки лсовъ, и тяжело плыли на встрчу. И снова была рыжеватая рябь и спокойныя снжныя волны, былъ неукротимый просторъ, шумящій какъ огромная, неотдланная раковина.
Надъ изначальной землей повисли дико-синія, гнвныя, свирпо-надутыя рожи, окрашенныя румянцемъ стихійной злобы, и трудно ихъ было счесть. А на восток текла блдно-оранжевая, кроткая рка. Неровные берега ея чья-то примиряющая рука усыпала золотистыми піонами.
Чугунныя, быстро вертвшіяся колеса вагоновъ дробили стальныя цпи пространства.
Время бжало какъ поздъ.
Внезапно золото примиренія растаяло. Піоны развернулись въ червонные величавые стяги. Словно звонъ раздался, сверкнули клинки мечей и сизыя стны дали огнистыя трещины.
И вспыхнувшая какъ костеръ мысль опредлила образъ.
Мечъ борьбы и молотъ справедливости выскаютъ на огромныхъ скрижаляхъ изъ первозданнаго гранита сіяющія заповди новой вры міра.

К. А. Ковальскій.

Февраль 1907 г.

‘Современный Міръ’, NoNo 4—6, 1907

Ковальский Казимир Адольфович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Баловень счастья, Головин Константин Федорович, Год: 1897
  2. Ватек, Бекфорд Уильям, Год: 1782
  3. Зачем?, Ян Ира, Год: 1906
  4. Осада Иерусалима, Раттацци Мария, Год: 1882
  5. Повесть о приключении аглинского милорда Георга и о брандебургской маркграфине Фридерике-Луизе, Комаров Матвей, Год: 1782
  6. Искушение, Басанин Марк, Год: 1896
  7. Чехов, Соболев Юрий Васильевич, Год: 1934
  8. У стен града невидимого, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1909
Электронная библиотека