НА ЧЕРНОМЪ ХЛБ.
НА ЧЕРНОМЪ ХЛБ.
(Разсказъ Дж. Верга).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
На черном хлебе, Верга Джованни, Год: 1883
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Куму Нани еще глазъ не успли закрыть, попъ еще не усплъ снять эпитрахиль, въ которой читалъ отходную, какъ между сыновьями покойника поднялась война изъ того, кому и сколько придется издержать на похороны. Священникъ, съ кропиломъ подъ мышкой, почти убжалъ отъ этой ссоры. Безъ ссоры и обойтись не могло, потому что болзнь кума Нани была продолжительная, это была болзнь, которая, какъ говорится, все мясо на костяхъ изгложетъ, все добро въ дом сожретъ. Каждый разъ, когда лекарь расправлялъ на колняхъ листъ бумаги, приготовляясь прописывать рецептъ, кумъ Нани жалостливо глядлъ на его руки и бормоталъ: ‘по крайности, ваша милость, покороче пишите, ради Христа, покороче!’
Лекарь зналъ свое дло. Всякій на бломъ свт свое ремесло знаетъ. Кумъ Нани, занимаясь своимъ ремесломъ, схватилъ горячку, тамъ, въ Ламіа, на благодатныхъ пажитяхъ, по которымъ хлбъ выше человка ростетъ. Напрасно говорили ему сосди: ‘смотри, кумъ Нани, на этой испольщин {Mezzeria, крестьяне у землевладльцевъ снимаютъ земли съ тмъ, чтобы ихъ обработать и взять себ половину урожая.} въ Ламіа свою шкуру оставишь’. ‘Да что я, баранъ что ли, что бы любое себ выбирать’, отвчалъ обыкновенно старикъ.
Дти при отц были, какъ пять пальцевъ на одной рук, а теперь, когда отца не стало, всякому надо было о себ подумать. У Санто на рукахъ была жена и малые ребята. Лучіа была безприданница и некуда ей было дваться, не на улицу же двку выкидывать. А Карменіо, коли хотлъ хлбъ сть, долженъ былъ убираться изъ дома и искать хозяина. Потомъ мать, хилая старуха, тоже не знала кому изъ трехъ дтей ее кормить придется, потому что у всхъ трехъ ничего не было.
Хорошо, кабы можно было оплакивать покойника и ни о чемъ другомъ не думать, но такая роскошь не про бдняковъ.
Воловъ, козъ, и небольшой запасъ зернового хлба, все хозяинъ за собой утащилъ, покуда боллъ. Осталась хижина, черная хижина, съ пустой кроватью, да сиротскія лица, темныя, темныя. Санто въ эту хижину перетащилъ свой скарбъ, перевелъ свою Рыжую, и сказалъ, что мать съ нимъ останется. ‘Значитъ, за квартиру платить не будетъ, толковали сосди’. Карменіо свое добро завязалъ въ узелъ, отправился къ съемщику {Съемщики земель — нчто среднее между кулакомъ и фермеромъ, и т. п.} Вито, и нанялся пастухомъ: у Вито было свое небольшое пастбище въ Камеми. А Дучіа, которой смерть не хотлось оставаться въ дом, гд невстка большухой стала, тоже грозила уйти куда-нибудь въ работницы.
— Ну ужъ это — нтъ! настоялъ Санто:— не хочу я, чтобы люди говорили, что моя сестра по чужимъ людямъ шляется.
— Ишь ему хочется, чтобы я его Рыжей прислуживала! ворчала себ подъ носъ Лучіа.
Главная бда была въ томъ, что молодуха-невстка затесалась въ семью, какъ гвоздь въ бревно.
— Взялъ жену, такъ ужъ ничего съ ней теперь не подлаешь, вздыхая ворчалъ Санто, и пожималъ плечами.— Напрасно родителя, царство ему небесное, во-время не послушался.
А родитель, царство ему небесное, дйствительно толковалъ ему въ свое время:
— Не связывайся ты съ этой женой, нтъ у ней ни приданаго, ни дна ни покрышки.
А жена за нимъ по пятамъ ходила. Станетъ Санто, напр., землю перекапывать, она помогать придетъ. Станетъ онъ жать — она опять тутъ, какъ тутъ: либо колосья подбираетъ, либо каменья съ полосы сноситъ. Отдыхаетъ ли онъ около дома, рядетъ на землю, спиной о стну навалится подъ вечеръ, когда солнечный свтъ замирать начинаетъ и кругомъ тишь нарождается — жена опять къ нему подходитъ:
— Что, куманекъ {Южноитальянскіе крестьяне зовутъ другъ друга почти постоянно кумушка и куманекъ.} Санто, въ этомъ году, Богъ дастъ, труды ваши даромъ не пропадутъ.
Или скажетъ:
— Куманекъ Санто, коли ужо урожай хорошій будетъ, вамъ надо вонъ ту большую ниву непремнно въ кортому взять. Тамъ ныньче козы долго паслись — она удобрилась. Ужь два года отдыхаетъ землица.
А иногда скажетъ,
— Куманекъ Санто, эту зиму, коли Богъ дастъ время у меня будетъ, я вамъ сошью наколнники, вамъ тепле будетъ.
Санто познакомился, когда работалъ въ Кастелучіо, съ этой рыжей двушкой, дочерью полевого сторожа, которую никто замужъ не бралъ. Поэтому, бдняжка жена всякой собак старалась угодить. Она рада была безъ хлба жить, кусокъ у себя самой изо-рту вырывала, лишь бы имть возможность подарить Санто въ Аграфенинъ день черный шолковый колпачокъ, либо угостить его фляжкой вина, или кускомъ сыра, когда ему случалось приходить въ Кастелучіо.
— Не осудите, примите отъ меня, куманекъ! Не хуже хозяйскаго будетъ, упрашивала она.— Я видла, что на прошлой недл вы одинъ сухой хлбъ ли — вотъ закусите.
Санто не умлъ отказываться, и все предлагаемое клалъ въ карманъ. Разв что изъ вжливости возразитъ:
— Не дло это, кумушка Нена! ты вдь у себя изо рту кусокъ берешь, да мн отдаешь.
— И слава теб Господи, мн же лучше, коли вамъ на здоровье.
А покойничекъ родитель, царство ему небесное, каждую субботу, когда Санто приходилъ домой, твердилъ ему:
— Не связывайся ты съ Неной! брось ее! Ничего у нея нтъ…
— Я знаю, что у меня ничего нтъ за душой, говаривала и сама Нена, сидя на заборчик, когда солнце заходило:— нтъ у меня ни землицы, ни дома. И рубахи у меня путной нтъ, потому что либо рубаху блую носи, либо хлбъ шь. На все не хватитъ. Отецъ мой немного лучше нищаго, полевой сторожъ — изъ хозяйскихъ рукъ глядитъ. Кому охота навязать себ на шею жену безприданницу.
Впрочемъ, у ней была блая, преблая шея, какъ обыкновенно у рыжихъ. Когда она сидла, опустивъ голову, отяжелвшую отъ заботъ, солнце, освщая ее сзади, золотило за ушами ея волосы, и персиковая кожица молодыхъ щекъ тоже золотилась. И Санто вглядывался въ ея глаза, голубые, какъ цвточки льна, любовался высокой грудью, которая словно переливалась подъ рубахой, какъ добрая зрлая пшеница въ пол.
— Нечего теб убиваться, кумушка Нена, утшалъ парень двушку:— за мужьями дло не станетъ.
Она недоврчиво качала головой, и красныя сережки, ни дать ни взять настоящій кораль, ласкали ея свжія щеки.
— Лучше и не говорите, куманекъ! я сама знаю, что я непригожа, что никому меня не надобно.
— А вотъ видишь, однажды воскликнулъ парень:— какъ люди разно думаютъ. Вс говорятъ, что рыжіе волосы непригожи, а я вотъ на твои рыжіе волосы гляжу, и мн кажется, лучше ихъ нтъ.
Когда покойничекъ родитель, царство ему небесное, увидлъ, что его Санто втюрился въ Нену до того, что за себя ее замужъ хотлъ взять, то разъ въ воскресенье сказалъ ему:
— Разв теб ужь непремнно хочется Рыжей? Скажи на милость, непремнно хочется?
Санто стоялъ, прислонясь къ стн, заложивъ руки за спину, лица поднять на отца не смлъ, только головой кивнулъ: дескать, безъ Рыжей жить не могу, видно ужь такъ Богу угодно.
— Ну, такъ ужь ты самъ объ себ и думай, коли хочешь жену взять. Знаешь, что я теб ничего не могу дать. Одно я теб только могу сказать, вотъ и мать твоя подтвердитъ: прежде чмъ жениться, подумай хорошенько! хлбъ туго родится, а ребята живо плодятся.
Мать сидла рядомъ съ нимъ на скамейк, лицо у ней сдлалось длинное длинное, она дергала сына за кафтанъ и говорила ему въ полголоса:
— Ты бы попробовалъ слюбиться съ вдовой сосда Маріано. Она богачка, а ломаться не станетъ, потому что свой изъянъ знаетъ.
— Какъ же! ворчалъ Санто: — какъ же! захочетъ она выйти за такого бдняка, какъ я.
Кумъ Нани тоже соглашался, что вдова Маріано искала себ ровню, богатаго жениха, даромъ, что была колченогая. Да и тоже не велика радость, если внучата хромые, да кривоногіе родятся.
— Нтъ, теб подумать, да подумать надо, повторялъ онъ своему сыну.— Помни: хлбъ ростетъ туго, а дти живо родятся.
Однажды, въ Бригиттинъ день, Санто случайно повстрчался съ Рыжей. Она собирала спаржу около тропки, перескавшей поля. Двушка вся зардлась, увидавъ парня, даже какъ будто назадъ хотла вернуться, чтобы не сойтись съ нимъ. Однако, опустила подолъ юбки, заткнутый до того времени за поясъ, чтобы было удобне ползать по земл между кустами индйскихъ смоквъ, отыскивая спаржу. Санто тоже остановился, тоже покраснлъ, и глядлъ на нее, не вымолвивъ ни слова. Наконецъ, ршился сообщить, что онъ отработалъ недлю и шелъ домой.
— Коли теб что нужно у насъ на сел, Нена, ты мн накажи, я сдлаю.
— Да если мн продавать спаржу, такъ лучше съ вами вмст идти, отвчала Рыжая, опустивъ голову на грудь, которая вздымалась большой волной подъ персиковымъ подбородкомъ.
— Только, прибавила она:— вы со мной не захотите идти: съ нашимъ братомъ, бабой, мужчин только скука одна.
— А я такъ на рукахъ бы тебя кажется донесъ, право, донесъ бы! возразилъ Санто.
Нена стала кусать передними зубами уголъ краснаго платка, который былъ у ней на голов. И Санто не зналъ, что ему сказать. Глядлъ, глядлъ на нее, и перекладывалъ съ одного плеча на другое свою котомку, словно мста ей найти не могъ. Мята и розмаринъ благоухали словно праздникъ справляли, гора, осыпанная смоковнымъ кактусомъ, была вся багровая въ лучахъ заката.
— Такъ вы идите, промолвила Нена:— поздно становится. Идите.
И она стала прислушиваться къ трескотн кузнечиковъ. А Санто все не двигался.
— Идите же, насъ здсь вдвоемъ застанутъ, нехорошо, прибавила она.
Санто только было собрался идти, но словно одумался, встряхнулъ опять свою котомку за плечами, и вновь объявилъ двушк, что коли она съ нимъ вмст пойдетъ, онъ на рукахъ донесетъ ее. А самъ заглядывалъ въ ея глаза, избгавшіе его взгляда, и какъ будто высматривавшіе спаржу, между придорожныхъ каменьевъ, онъ глядлъ на ея лицо, красное, красное, словно и его, какъ и гору, заходящее солнце заливало своимъ багрянымъ свтомъ.
— Нтъ, кумъ Санто, идите съ Богомъ безъ меня. Безприданница я…
— Ну ужь пусть будетъ что Богу угодно…
Она продолжала твердить: ‘нтъ да нтъ’, и лицо ея въ самомъ дл становилось неласково, угрюмо. Видть ее угрюмой Санто не привыкъ, обезкураженный парень, опустивъ голову, и подтянувъ еще разъ котомку, пустился въ путь. Только Рыжая предложила ему взять пучекъ спаржи: она для него собрала его, отличный ужинъ можно изъ спаржи приготовить дома.
‘Кушайте на здоровье, да меня поминайте’, говорила она, поднося къ нему передникъ, полный спаржи.
Санто охватилъ ея станъ рукой, поцловалъ въ щеку. Сердце у него такъ и затрепетало.
Въ эту самую минуту появился тятька, двушка перепугалась и убжала. Полевой сторожъ держалъ ружье въ рукахъ, и, казалось, не зналъ, что ему помшало выпалить изъ этого ружья по Санто, соблазнявшаго его дочь.
— Нтъ, нтъ, ничего такого нтъ, уврялъ Санто, прижимая руки къ груди:— я хочу твою дочь за себя замужъ взять. Ружья твоего я не боюсь. Я надумалъ давно. Отецъ у меня честный, и я честный. А тамъ Богъ насъ не оставитъ, потому что мы худого ничего не сдлали.
Такимъ образомъ, въ слдующее воскресенье и свадьбу съиграли. Невста была наряжена по праздничному, а отецъ ея, полевой сторожъ, обулся въ новые сапоги, такіе огромные, что ходилъ въ нихъ, какъ утка, переваливаясь. Вино и каленые бобы развеселили самого кума Нани, несмотря на то, что въ него уже начинала забираться маларія. Мать вынула изъ сундука домотканную шаль, приготовленную Лучіи въ приданое. Лучіи было тогда уже 18 лтъ, каждое воскресенье, собираясь къ обдн, она съ полчаса убиралась, любуясь своимъ отраженіемъ въ вод кухонной кадушки. Санто, запихавъ руки въ карманы кафтана, съ торжествующимъ видомъ любовался и рыжими волосами своей невсты, и домотканной шалью сестры, и наслаждался отъ души весельемъ, которое окружало его въ это воскресенье. Полевой сторожъ, съ раскраснвшимся носомъ, покачивался въ своихъ ботфортахъ, и лзъ ко всмъ цловаться.
— Только не меня, говорила Лучіа, путаясь съ своей шали, которую, наконецъ, сняла и отдала спрятать:— пожалуйста, не меня! Сегодня праздникъ, только не на моей улиц.
Она почти все время сидла въ углу, надувшись, словно знала, какова будетъ ея доля, когда отцу глаза закроютъ.
А доля ея посл смерти отца заключалась въ томъ, что ей приходилось печь хлбы, обряжать избу, убирать все за невсткой, которая каждый Божій день уходила съ мужемъ въ угодья, хотя и была уже второй разъ беременна. Дтей она плодила, какъ добрая кошка. Теперь было уже не до подарковъ, которыми они обмнивались съ Санто о Пасх и въ Аграфенинъ день, покуда ухаживали другъ за другомъ въ Кастелучіо. Полевой сторожъ былъ великій плутъ, ему было выгодно выдать замужъ свою безприданницу дочку, и кумъ Санто былъ обязанъ ее содержать.
Съ тхъ поръ, какъ жена очутилась у Санто на рукахъ, хлба не всегда хватало на всхъ, приходилось добывать его въ пот лица, ломая спину, на работ въ Личіардо.
Когда они ходили въ Личіардо, съ котомками за спиной, утирая потъ съ разгоряченныхъ лицъ, они не могли выкинуть изъ головы мыслей о своемъ засв, всходы котораго чуть-чуть виднлись изъ-за каменной стнки. Эта мысль о засв была какъ болзнь какая, отъ которой всегда было мрачно на сердц. Сначала всходы были желтоватые, жалкіе, залитые дождями, потомъ, когда хлбъ сталъ немножко выправляться, его начали забивать сорныя травы. Нен приходилось, со своимъ большимъ брюхомъ, заткнувъ юбку за поясъ, почти ползкомъ выпалывать эти травы, одну за другой, даже вс руки она раскровянила. Она тогда не чувствовала ни своей тягости, ни боли въ поясниц. И когда, наконецъ, она садилась на меж, едва переводя дыханіе, откинувъ руками за уши свои длинные волосы, ей мерещился грядущій іюнь, высокіе колосья, и своя собственная спина, согбенная въ водныхъ созрвшаго урожая. Они съ мужемъ подсчитывали, что изъ полоски выйдетъ, покуда Нена подшивала заплаты на штанахъ Санто, и травой межника счищала съ мотыги приставшую къ ней глину. ‘Столько-то, дескать, смянъ высяно, и столько-то ихъ снимется, если хлбъ уродится самъ-12, либо самъ-10, а можетъ, и самъ-7 не придетъ: стебли были не толсты, но за то росли густо, лишь бы только мартъ не былъ слишкомъ сухъ, и чтобы дождь шелъ только тогда, когда онъ нуженъ. Святая благословенная Аграфена позаботится о бдныхъ людяхъ’. Небо было чистое, солнечный свтъ съ огненнаго заката разливался золотомъ по зеленымъ лугамъ, жаворонки падали съ выси на поля, какъ черныя точки. Весна вставала повсюду, и въ колючихъ кустахъ кактусовой смоковницы, и въ полоскахъ за каменной оградой, между камнями, и на кровляхъ крестьянскихъ хижинъ, поросшихъ травой, все зеленло, какъ надежда. Санто шелъ, возвращаясь домой сзади жены, согбенный подъ тяжестью мшка, набитаго выполотыми травами и съ пустымъ желудкомъ. Онъ чувствовалъ, какъ его сердце переполнялось нжностію къ его бдной подруг жизни, и не переставалъ съ ней болтать. Прерываемымъ одышкой — тропка шла круто въ гору — голосомъ онъ разсуждалъ о томъ, что можно будетъ предпринять, если Господь сбережетъ до осени ихъ засвъ. Теперь ужь больше не было рчи о рыжихъ волосахъ, краса ли они, или безобразіе. Вообще о подобномъ вздор не разговаривали. Когда же предатель май пришелъ, чтобы ограбить ихъ трудъ и надежды за цлый годъ, пришолъ съ своими туманами, то мужъ и жена, вновь сидя на меж, глядли на свою полоску, все боле и боле желтвшую, какъ одержимый недугомъ человкъ, и уже не разговаривали. Они сидли молча, упершись локтями въ колни, глаза у нихъ словно окаменлые были, лица блдныя.
— Покаралъ Господь! повременамъ бормоталъ Санто:— видно покойникъ тятя правду мн говорилъ.
Въ хижину бдняка забиралось уныніе. Мужъ съ женой другъ отъ друга отворачивались и вздорили каждый разъ, когда Рыжая просила денегъ на расходы, либо когда мужъ поздно возвращался домой, либо когда дрова не были наколоты, или жена, совсмъ отяжелвшая отъ беременности, поздне обыкновеннаго подымалась по утру съ постели. Длинныя лица, надутыя губы, крупныя слова, а не то и тычки. Санто коритъ Нену рыжими волосами, а она ему когтями въ лицо вцпится. Сбгались сосди, Рыжая кричала, что этотъ безбожникъ хочетъ, чтобы она выкинула, что ему ни почемъ невинную душеньку загубить. Потомъ, когда Нена родила, миръ водворился на цлые сутки, кумъ Санто таскалъ на рукахъ двочку, какъ какую-нибудь принцессу, бгалъ показывать ее роднымъ и сосдямъ. Очень былъ доволенъ. Покуда жена не вставала, онъ ей варилъ похлебку, мелъ и обряжалъ комнату, подходилъ къ Нен и спрашивалъ: не надо ли ей еще чего? Потомъ выходилъ на крылечко, покачивая ребенка на рукахъ, какъ добрая пстунья. Если же кто его спроситъ, то спшилъ отвчать: ‘двушка, куманекъ, двушка! У меня и на это счастья нтъ, ишь опять двка родилась! Жена у меня не уметъ парней рожать’.
Когда Рыжей доставалась трепка отъ мужа, она срывала досаду на Лучіи, упрекала ее, что она ничего ей не помогаетъ. А Лучіа отгрызалась, говоря, что ей приходится возиться съ чужими ребятами.
Бдная старуха мать, старалась помирить ихъ и повторяла безпрестанно:
— Это все я виновата. Стара стала, никуда не гожусь. Даромъ только вашъ хлбъ извожу.
И въ самомъ дл, она ни къ чему не годилась, только разв выслушивать жалобы домашнихъ и мучиться ими въ глубин своего сердца. Неудачи Санто, хныканье его жены, помышленія о другомъ сын Карменіо, далеко ушедшемъ, всегдашнее недовольство Лучіи, у которой ради праздника не было нарядной тряпки, которая не выходила изъ дому, а изъ окна собаки забглой не видывала — все это мучило старуху. Если въ воскресенье подруги звали Лучію къ себ въ хороводъ, который водили гд-нибудь въ тнистомъ уголк деревушки, она отвчала, пожимая плечами.
— Чего я съ вами пойду! Чтобъ глядть на ваши наряды? Мн самой вдь не во что рядиться.
Около молодежи, веселившейся въ тни, появлялся иногда Пино, котораго прозвали лягушкой, потому что онъ ловилъ лягушекъ и продавалъ ихъ. Онъ обыкновенно стоялъ, навалясь спиной на стну, и все слушалъ, а самъ рта не раскрывалъ, забьетъ руки въ карманы, да сплевываетъ то въ ту, то въ другую сторону. Никто не понималъ, зачмъ онъ приходилъ, когда же Лучіа показывалась на своемъ крылечк, Пино изъ-подлобья на нее поглядывалъ, поворачивалъ голову въ ея сторону, украдкой, какъ будто чтобы сплюнуть.
Подъ вечеръ, когда замыкались двери во всхъ домахъ, онъ иногда ршался пропть псню подъ ея окномъ, и плъ насилованнымъ басомъ. Иногда молодые парни, возвращаясь поздно домой съ гулянки, узнавали его голосъ и, чтобы ему досадить, затягивали псню, сложенную про лягушекъ.
Лучіа, между тмъ, показывала видъ, что занята работой и уходила въ глубь комнаты, подальше отъ свчи, чтобы съ улицы ее никому не было видно. Если же невстка начинала ворчать: ‘ну, вотъ началась музыка!’, двушка, какъ змя, накидывалась на нее.
— И музыка-то теб не въ угоду! Извстно, въ этой каторг ни глазамъ, ни ушамъ никакой радости!
Мать, видвшая все, между тмъ, прислушивалась и старалась уврить, что музыка и псни очень ее веселятъ. Лучіа показывала видъ, что не обращаетъ вниманія. Однако, по вечерамъ, около того времени, когда Пино, возвращаясь съ работы, проходилъ обыкновенно мимо, двушка выходила на крыльцо со своей прялкой. Пино жилъ ловлей лягушекъ и, вернувшись съ рки, обходилъ деревню, покрикивая: ‘Рыбы пвчія! {Въ южной Италіи дятъ лягушекъ, изъ нихъ приготовлютъ бульонъ, который подкрпляетъ силы больныхъ. Пр. пер.} рыбы пвчія!’ Но деревня была бдна и некому было у Пино раскупить его товаръ.
— Для здоровья хороши, надо быть, замчала Лучіа и подзывала Пино, чтобы приторговать для больной матери. Но мать и слышать не хотла, чтобы на нее деньги тратились.
Если Пино подмчалъ, что Лучіа изъ-подлобья, прижавъ подбородокъ къ груди, взглядываетъ на него, онъ, проходя мимо ея крылечка, замедлялъ шаги, а на слдующее воскресенье набирался смлости. Подходилъ къ ней ближе, даже садился на завалинку сосдняго дома и, болтая руками между широко разставленныхъ колней, пускался въ разсказы о томъ, какъ онъ ловитъ лягушекъ и какіе это хитрые черти, сколько надо голову ломать, чтобы умудриться ихъ изловить. Бдовыя бестіи, хуже рыжаго осла. Все это онъ разсказывалъ сидвшимъ на улиц кумушкамъ, а самъ выжидалъ, не разойдутся ли он. Если он расходились, онъ пытался заводить разговоры съ Лучіей.
— Для посва-то, скажетъ:— куда бы хорошо дождичка!
Или:
— А маслины-то въ этомъ году плохо уродятся.
— А вамъ какая отъ этого печаль. Вы вдь лагушками живете? отзывалась Лучіа.
— Вы только, сестрица милая, послушайте, вс мы на свт живемъ, какъ пальцы на рук. Другъ другу помогаемъ. Если, примрно, зерно не уродится, да и масла не жмутъ изъ оливъ, тогда и деньги въ нашу сторону не придутъ и некому будетъ моихъ лягушекъ покупать. Правда вдь?
Это нечаянно и некстати произнесенное: ‘сестрица милая’, за самое сердце ухватило двушку. Сладко ей показалось, слаще меду. Цлый вечеръ, прядя у огня, думала она объ этомъ слов. И все около него ея мысли кружились, какъ кружилась нитка около веретена.
А старая мать словно читала у ней на лиц мысли. Прошло недли дв, по вечерамъ не слышно было псни подъ окномъ и никто не проходилъ по улиц съ продажной ‘пвчей рыбой’, и мать говорила:
— Знать зима пришла. Души живой не увидишь.
Дйствительно, пришла зима. Дверь отъ холоду надо было на заперти держать, а изъ окошечка видно было только окно противуположной хижины, почернвшее отъ дождя. Изрдка кто-нибудь проходилъ по улиц, поспшая домой и кутаясь въ заплатанный плащъ съ капишономъ. Пино совершенно не было видно, такъ что Лучіа даже замтила, что если кто заболетъ, то не изъ чего будетъ и навару сварить.
— Пошелъ куда-нибудь, другимъ какимъ ремесломъ добывать себ хлбъ, говорила невстка.— Лягушекъ ловить самое послднее дло.
Однажды Санто услышалъ эти разговоры и, любя сестру, сталь ей проповдь читать.
— Не нравится мн вся эта исторія съ Пино. Чудесный мужъ для моей сестры, нечего сказать! Лягушками живетъ, цлый день поколно въ тин бродитъ. Ты себ лучше ищи мужика, который землей живетъ, можетъ, богатства у него и не будетъ, да по крайности онъ изъ одного тста съ тобою выпеченъ.
Лучіа молчала, опустивъ голову и насупивъ брови. Иногда она закусывала себ губу, чтобы не окрыситься и не сказать: ‘А гд я себ этакаго мужика возьму?’ — словно искать жениха было ея дло! Вотъ одного она отыскала, такъ и онъ сгинулъ, и наврное оттого, что Рыжая его чмъ-нибудь отвадила. Завистливая она, дкая баба, эта рыжая. И Санто дуракъ, съ жениныхъ словъ свои рчи заводитъ.
При такихъ обстоятельствахъ война между золовкой и невсткой возгоралась безпрестанно.
— Въ этомъ дому я не хозяйка, ворчала Лучіа.— Въ этомъ дому хозяйка та, которая умла обойти моего брата и себ мужа.
— Да ужь кабы знала, что выйдетъ, не стала бы твоего брата обходить. Прежде мн одного куска было довольно, а теперь и пяти кусковъ не хватаетъ на всхъ.
— Такъ какое теб дло, что за человкъ Пино? Какое теб дло до его ремесла? Кабы былъ моимъ мужемъ, небось зналъ бы, какъ меня прокормить.
Мать старалась ласками успокоить обихъ, но она была не рчиста, бдняжка, только и умла, что перебгать отъ одной къ другой, приговаривая умоляющимъ голосомъ: ‘Ради Христа, ради Христа!..’ Но женщины не обращали на нее вниманія и иногда доходило до того, что вцпятся другъ въ друга когтями. Разъ Рыжая въ порыв гнва обругала золовку ‘бшеной собакой’.
— Я-то бшеная собака! закричала Лучіа:— сама ты бшеная собака! Ты у меня брата украла.
Если при этомъ присутствовалъ Санто, онъ безъ церемоніи расталкивалъ ихъ въ разныя стороны. Другого средства примиренія не было. Рыжая заливалась слезами и говорила:
— Вдь я для ея же добра ей хотла посовтовать. Я сама знаю, что значитъ безъ приданаго замужъ выходить, знаю, какого горя натерпишься.
Лучіа, между тмъ, продолжая взвизгивать, рвала на себ волосы. Братъ старался ее успокоить.
— Пойми ты, что я съ ней ничего не могу подлать: она моя жена — ну, жена и есть. Она вдь тебя любитъ, добра теб желаетъ. Сама видишь, что вышло изъ того, что мы съ ней поженились.
Лучіа къ матери обращала свои жалобы.
— Не дай мн Богъ такъ, какъ онъ, повнчаться. Лучше ужь въ люди идти, въ работницы наняться. Здсь, если кого крещенаго въ кои вки увидишь, такъ сейчасъ же его отведутъ.
Конечно, двушка въ это время думала о лягушатник, котораго давно, очень давно не видала.
Узнали, однако, что онъ поселился у вдовы Маріано, даже носились слухи, что вдова за него замужъ хочетъ выйти. Пино, правда, не занимался никакимъ путнымъ ремесломъ, но былъ парень хоть куда, видный, красивый, а у колченогой всякаго добра было вволю и хватило бы на любого мужа, котораго она вздумала бы выбрать.
— Видишь, Пино, показывала она жильцу свое хозяйство:— тутъ вонъ все блье, а это серьги и бусы — настоящія золотыя, въ этомъ чану больше 12-ти боченковъ оливковаго масла, а этотъ сусекъ полонъ бобами. Коли захочешь, живи себ сложа руки, незачмъ съ утра до ночи по колно въ тин бродить, искать лягушекъ.
— Извстно, какъ не хотть! отвчалъ Пино, а самъ вспоминалъ черныя очи Лучіи, когда, бывало, она поглядывала на него украдкой изъ окошка. Онъ косился на кривой станъ хромоногой вдовы, которая вертлась передъ нимъ, показывая свое добро, какъ лягушка въ тин. Но однажды, посл трехъ дней безплодной работы, потерявъ надежду поймать лягушекъ посл трехъ голодныхъ и холодныхъ дней труда, онъ провелъ цлый день у вдовы, гд его и поили, и кормили до отвалу. Поглядывая изъ окна на затянувшійся ливень, Пино изъ непреодолимаго влеченія къ куску хлба, ршился утшить вдову согласіемъ.
— Ей-Богу же ради одного хлба, вотъ вамъ Христосъ, ради хлба только! скрестивъ руки на груди, уврялъ онъ Лучію, когда ему случилось, наконецъ, встртиться съ нею у ея крыльца.— Еслибы въ терпежь было, ни за что бы на колченогой не женился, кумушка Лучіа.
— Ну, и разсказывайте это вашей колченогой, отвчала двушка, позеленвшая отъ досады.— Я вамъ только одно скажу: къ намъ больше не ходите. Слышите, ни ногой!
И колченогая тоже ему твердила, чтобы онъ и подходить не смлъ къ дому Лучіи, а не то она, хромая, выгонитъ его изъ дома голаго и голоднаго, такимъ, какимъ впустила.
— Знаешь ли ты, приговаривала она:— что ты меня прежде Бога долженъ благодарить: мой вдь ты хлбъ-то шь.
Въ самомъ дл, Пино, сдлавшись мужемъ хромой, ни въ чемъ не терплъ нужды. Гладкій, нарядный, въ сапогахъ, безъ заботы и безъ труда, съ полнымъ брюхомъ, онъ только и длалъ, что бродилъ по селу, да разговоры разговаривалъ. То съ огородникомъ, то съ мясникомъ, то съ рыбаками, поглядываетъ себ, какъ добрые люди трудятся, хлбъ добываютъ и грызутся между собой изъ-за этого хлба.
— Вишь по себ ремесло нашелъ, язвила Рыжая:— бродягой былъ, бродягой и остался.
Лучіа сердито отвчала: — Извстно, что ему длать? Жена богатая, ну, и гуляетъ! кабы на мн женился, пришлось бы надрываться, жен пропитанье доставать.
Санто слушалъ эти рчи, заломивъ руки за голову, и разсуждалъ о томъ, что было время, когда его мать совтовала ему взять за себя колченогую: самъ виноватъ, что кусокъ мимо рта пронесъ.
— Когда мы были молоды, наставительно втолковывалъ онъ сестр: — и у насъ въ голов, какъ у тебя, былъ всякій этотъ вздоръ: ‘Подавай чего хочется’, а о томъ, что посл будетъ и не думали. Ты спроси-ка у моей Рыжей, кабы намъ съизнова начинать пришлось…
Рыжая, сидя на порог, утвердительно кивала головой, а ея сопляки-ребятишки кишли около нея, кричали, хватали ее и за юбку, и за распущенные волосы.
— Хоть бы этого-то креста Господь намъ, бднымъ бабамъ, не посылалъ, ребятъ этихъ самыхъ! хныкала Рыжая.
Тхъ изъ своихъ ребятъ, которыхъ могла, она таскала каждый день за собой въ поле, какъ овца ягнятъ, самую маленькую сажала въ корзину, которую за спину привязывала, двочку побольше — за руку водила. Остальныхъ трехъ ей приходилось повевол оставлять дома, и эти три доводили до отчаянія ея золовку. А об двочки: и та, которую Рыжая сама несла въ корзин, и та, которая, едва поспвая за матерью, бжала, спотыкаясь, рядомъ съ нею, безпрестанно ревли. Такъ что и мать, бывало, остановится, сама заплачетъ, ухватится за голову, и станетъ жаловаться: ‘О, Господи, Господи! экая бда, право’. Иногда она на ходу своимъ дыханіемъ старалась отогрть окоченвшія красныя рученки малютки и, распахнувъ платье, запихивала ей въ ротъ сиську. Мужъ шелъ обыкновенно впереди, сгорбясь подъ тяжестью котомки съ хлбомъ и инструментами, и изрдка останавливался, покуда она возилась съ дтьми, но она все-таки едва его настигала, съ трудомъ влекла за руку дочурку, сама задыхалась и платье на груди ея распахивалось. Теперь онъ и не думалъ больше, какъ бывало въ Кастелучіо, любоваться ея рыжими волосами и пышной волной груди, вздымавшейся подъ опущеннымъ подбородкомъ. Теперь Рыжая обнажала и вываливала эту грудь и на солнопек, и на мороз, ни къ чему они не были нужны, эти груди, кром того, чтобы ребятъ молокомъ кормить. Не лучше кобылы. Какъ волъ рабочій стала. На ея работу мужъ не могъ пожаловаться: и землю она подымала, и жала, и сяла, подобравъ юбки и заголивъ свои черныя руки, не хуже любого мужика. Такъ она дожила до 27-ми лтъ, о нарядахъ некогда было думать.
— Мы ужь старики, говорилъ ея мужъ:— надо о ребятахъ заботиться.
И помогали они другъ другу, какъ два добрыхъ вола подъ однимъ ярмомъ. Вотъ оно, во что женитьба ихъ обратила.
— Да и мн не легче, продолжала ворчать Лучіа:— мужа нтъ, а отъ ребятъ-то тоже натерпишься. Когда родимая мама глаза закроетъ, что со мной тогда будетъ? Захотятъ дать корку хлба — дадутъ, а нтъ — такъ, не прогнвайся, и на улицу выгонятъ.
А мама не знала, что и сказать на это. Сидитъ, бдная, на лавк, желтая отъ болзни и старости, поправляетъ платокъ на голов, сидитъ и молчитъ. Днемъ она выходила на крылечко, погрться на солнышк, и сидла молча, покуда отблескъ вечерней зари не начиналъ блднть на почернвшихъ крышахъ окрестныхъ домишекъ, покуда хозяйка не начинала загонять куръ на нашести.
Она всегда молчала. Только когда заходилъ навстить ее сельскій врачъ и вглядывался въ ея лицо, освщенное свчой, которую, стоя рядомъ, держала дочь, старуха, боязливо улыбаясь, спрашивала:
— Скажите вы мн правду, ради Господа, долго ли это протянется?
Санто, у котораго сердце было золотое, спшилъ отвтить за доктора.
— Это мн ничего — расходы на лекарство, не бда, справимся, лишь бы мама съ нами оставалась. Оно все лучше, какъ старуха по дому бродитъ. Было ея время, потрудилась, на свой вкъ поработала. И мы состаримся. Авось и насъ дти не покинутъ.
Бда къ бд. Младшій братъ, Карменіо, ушедшій въ отхожіе заработки, хватилъ лихорадку въ Камеми. Кабы хозяинъ, у котораго онъ жилъ, былъ богатъ, можетъ статься, онъ покупалъ бы лекарства для рабочаго. Но самъ хозяинъ какъ рыба объ ледъ бился со своимъ стадомъ, да и работника-то ему, пожалуй, держать ныньче не слдовало, только человкъ онъ былъ добрый и у него не хватало духу отказать парню отъ мста. Покойный Нани былъ ему другъ и добро ему длалъ. Можетъ, разсуждалъ Вито, и меня Господь наградитъ. Пару другую козъ и самъ могъ бы пасти, да побаивался болотной лихорадки на пастбищ. У Вито только и добра было, что эти козы, да кусокъ выгона въ Камеми, гд лихорадка живмя жила, какъ снгъ зимой въ горахъ.
Однажды боль совсмъ разломила Карменіо. Кости были словно переломаны, онъ выбрался со своими козами на пыльную тропку и прилегъ въ тни большущаго камня, мошка толклась надъ нимъ столбомъ, въ душномъ майскомъ воздух, слабость его одолла и онъ заснулъ. А козы въ это время забрались на поля сосда, дяди Кели. Поля-то всего было — одна полоска съ носовой платокъ, да и та пожелтвшая отъ засухи и жать почти-что было нечего. Но дядя Кели зорко приглядывалъ изъ-за своего плетня за неприкосновенностью своей полосы, берегъ ее, какъ зеницу ока, потому что онъ полилъ ее своимъ кровавымъ потомъ и на цлый годъ надежды въ нее положилъ. Когда дядя Кели. увидлъ, что козы въ его полосу попали, то разсвирплъ.
— Ахъ, чтобы этимъ нехристямъ хлба никогда не дать! крикнулъ онъ.
Карменіо пробудился отъ своего болзненнаго сна подъ градомъ пинковъ и кулаковъ дяди Кели. Пробудясь, онъ сталъ какъ сумасшедшій бгать за разбредшимися козами. Онъ и плакалъ, и рычалъ. Очень натурально, что Карменіо, истерзанный лихорадкой, плакалъ и стоналъ, да сосду-то какая отъ этого польза. ‘Слезами за убытокъ не заплатишь. Чего тутъ: ‘Ахъ, матушки мои! да ахъ, батюшки мои!’ Небось цлый годъ сожрали козы. Къ зим мои ребята безъ хлба останутся. Вотъ что ты надлалъ, разбойникъ! оралъ Кели:— кожу съ тебя съ живого содрать и то мало’.
Дядя Кели пріискалъ свидтелей и пожаловался въ судъ на козъ сосда Вито. Когда Вито получилъ повстку отъ судьи, это и его самого, и жену какъ громомъ поразило. ‘Ахъ, разбойникъ Карменіо, выругались супруги:— совсмъ насъ раззорилъ! Вотъ длай людямъ добро, они тебя поблагодарятъ. Извстно, гд же тутъ съ лихорадкой за козами углядть. Вдь это совсмъ въ конецъ раззоренье, коли за убытки дяди Кели платить придется!’
Бдняга Вито въ полдень побжалъ въ Камеми, гд жиль судья. Съ горя онъ ничего не видлъ, въ глазахъ темно было. И безъ того много ему на голову несчастій за послднее время свалилось, а тутъ еще это дло. Онъ на каждомъ шагу, задыхаясь, ругалъ Карменіо, который тоже шелъ съ нимъ въ городъ.
— Вдь ты насъ, разбойникъ, въ край раззорилъ. Безъ рубахи оставилъ. Вотъ до чего я дожилъ!
Карменіо, стараясь уклониться отъ пинковъ, которыми угощалъ его хозяинъ, пытался оправдываться.
— Да чмъ же я-то виноватъ, коли ноги меня не носили, коли лихорадка совсмъ одолла?
Но это ни къ чему не вело. Парню пришлось въ тотъ же день связать въ узелокъ свои пожитки и убираться на вс четыре стороны, а съ жалованьемъ, которое ему еще было не доплачено, проститься. Вито ршилъ, что ужь лучше онъ во второй разъ лихорадку на выгон схватитъ, а работниковъ больше держать не станетъ. Такъ ему солоно пришлось отъ работниковъ.
Придя домой безъ ничего, съ маленькимъ узелкомъ на палк, перекинутой черезъ плечо, Карменіо ни слова не сказалъ. Только у старой матери сердце сжалось при вид его блднаго, осунувшагоея лица. Но она не знала, что подумать. Она посл все узнала отъ дона Венерандо, который жилъ недалеко и у котораго въ Камеми тоже былъ клочекъ земли, рядомъ съ злополучной полоской дяди Кели.
— Ты, смотри, никому не сказывай, совтовала сыну старуха:— никому не сказывай, за что тебя прогналъ дядя Вито. А не то во вки-вковъ не найдешь себ другого мста.
А Санто прибавлялъ къ этому совту:
— Да и о терцан {Злая лихорадка.} о своей молчи, а то никто тебя не возьметъ. Кому больной работникъ нуженъ?
Однако, тотъ же донъ Венерандо нанялъ его для своего стада, которое паслось въ Санта-Маргарита.
— Я теб буду давать лекарства, говорилъ донъ Венерандо:— и тогда ужь теб нельзя будетъ отговариваться, что лихорадка усыпила, если козы разбредутся куда имъ самимъ захочется.
Донъ Венерандо съ нкоторыхъ поръ ко всему семейству большое оказывалъ благоволеніе. Иногда съ террасы своего дома онъ посматривалъ на Лучію.
— Коли хотите, я и двушку найму у васъ, говорилъ онъ:— мн дома женская прислуга нужна.
Онъ даже предлагалъ, чтобы Карменіо увезъ съ собой въ Санта-Маргариту старуху мать. Она день отъ дня все становилась слабе. По крайней мр, тамъ, на ферм, и яйца, и молоко есть, даже и мясо, если случится, что коза околетъ. Рыжая, себя не жаля, всякое тряпье въ дом собрала, блья имъ обимъ, сколько могла, нашила. Наступало время посва, они съ мужемъ не могли каждый день изъ Личіардо домой возвращаться. Съ зимой приблизилась нужда, во всемъ недохватки. Лучіа на этотъ разъ совершенно серьзно ршила, что наймется въ услуженіе къ дону Венерандо.
Старуху посадили на осла, узелокъ привязали сзади. Санто поддерживалъ ее съ одной стороны, съ другой Карменіо. Она предоставляла длать съ собой, что угодно, только когда стала прощаться съ дочерью, то печально поглядла на нее своими отжившими глазами.
— Судитъ ли Господь свидться? шамкала старуха:— можетъ и не видать мн больше тебя. Говорятъ въ апрл меня назадъ привезутъ. А ты, двушка, честно хозяину служи. Бога не забывай. Тамъ сыта по крайности будешь.
Лучіа всхлипивала, закрывшись передникомъ. Даже Рыжая плакала. На этотъ разъ он помирились и стояли обнявшись, и обливаясь слезами.
— У моей Рыжей сердце доброе, говорилъ Санто.— Бда въ томъ, что бдность одолла, оттого и доброта наша не всегда на виду. Когда курамъ нечего клевать въ хлву, он другъ съ другомъ клюются.
Лучіа въ дом дона-Венерандо зажила припваючи. И, какъ обыкновенно говорятъ слуги господамъ, желая выразить имъ свою благодарность, до гробовой доски хотла прослужить на этомъ мст. И хлба она ла въ волю, и горячая похлебка каждый день, и каждый день стаканъ вина, а по воскресеньямъ и праздникамъ мясо. Между тмъ, все жалованье цликомъ оставалось у нея въ карман, а по вечерамъ она могла шить на себя, и шила понемножку приданое. И женихъ былъ подъ рукой, парень по фамиліи Брази, исправлявшій должность лакея и повара въ дом, а иногда и въ пол работавшій, когда было нужно. Его хозяинъ, донъ-Венерандо, началъ такъ же, какъ и Брази, сначала жилъ въ услуженіи у богатаго барона, а теперь и самъ обладаетъ титуломъ дона, накупилъ земель, иметъ большія стада и окруженъ довольствомъ и всякой благодатью. Такъ какъ Лучіа была взята изъ хорошей крестьянской семьи, недавно зажиточной и уважаемой, хотя и обднвшей за послднее время, и такъ какъ она была двушка добрая и честная, то на нее возлагалась относительно легкая работа: мыть посуду, ходить въ погребъ и кладовую, смотрть за птицей. Ей былъ отведенъ для спанья уголокъ подъ лстницей, такой уютный уголокъ, что можно было назвать его комнатой. И кровать и сундукъ и все такое было. Такъ что и въ самомъ дл она могла желать до самой своей смерти прожить на этомъ мст. Между тмъ, она длала глазки Брази, намекала, что годика черезъ два, черезъ три, она накопитъ деньжатъ и сама на ноги встанетъ, если Богу будетъ угодно.
Брази былъ какъ будто тугъ на это ухо. Однако, видимо, ему нравилась Лучіа со своими черными, какъ уголь, глазами, нравилось и приданое ея, которое у него на виду по маленьку наростало да наростало. Несомннно и ей нравился Брази, невысокій, коренастый парень, съ хитрой усмшкой на тонкомъ лиц, напоминавшемъ лису. Когда они перемывали посуду, стоя у котла съ горячей водой, какихъ только глупостей и шутокъ онъ не выдумывалъ, чтобы ее разсмшить. То водой ей за спину прыснетъ, то листьевъ салата напихаетъ ей въ косы: Лучіа взвизгивала сдержанно, чтобы господа не услышали: забивалась въ уголъ за печку, бросала ему въ лицо мокрыя кухонныя тряпки, и обрзки зелени, не безъ удовольствія ощущая, какъ вода все ниже и ниже спускалась у ней по спин.
— Хотите, я битокъ вамъ состряпаю, предлагалъ парень:— говядина есть.
— Не нужно мн! отвчала Лучіа.— Вы все глупостями занимаетесь.
Брази старался казаться обиженнымъ. Свертывалъ листъ салата, которымъ она только что запустила ему въ физіономію, запихивалъ его къ себ за рубашку, къ самому сердцу и бормоталъ:
— Это мое, мое! Я васъ не трогаю. Чего вы? Это мое, со мной и останется. Хотите я вамъ еще кой-чего дамъ, вы и положите къ себ къ тому же самому мстечку, какъ и я. И онъ длалъ видъ, что вырываетъ у себя клочекъ волосъ, чтобы поднести ей на память, и при этомъ высовывалъ ей языкъ.
Она здорово, какъ подобаетъ крестьянской двк, кормила его тумаками, отъ которыхъ, какъ онъ уврялъ, ему снились не хорошіе сны, и которые его могли искалечить. Она его таскала, за волосы, какъ хохлатую собаченку и, по правд сказать, испытывала пріятное ощущеніе, погружая пальцы въ его курчавую мягкую шерсть.
— Огводи душеньку-то, отводи! поощряль онъ:— я не такой ехидный, какъ ты. Ты меня хоть истолки, хоть сосисокъ себ изъ меня надлай — я теб все предоставлю.
Разъ ихъ накрылъ въ такихъ забавахъ донъ-Венерандо, и, чортъ знаетъ, какой гвалтъ поднялъ. ‘Чтобы въ его дом несмла интрижекъ заводить, нето обоихъ вытолкаетъ въ зашей’. Самъ же донъ-Венерандо, когда ему случалось зайти въ кухню, застать тамъ Лучію одну, бывалъ съ ней очень ласковъ, и пытался погладить ее двумя пальчиками, только двумя пальчиками.
— Ну ужь, баринъ, пожалуйста оставьте! огрызалась Лучіа.— Не люблю я этакихъ шутокъ. Право, вотъ свяжу свое добро въ узелъ, да и уйду отъ васъ.
— Ишь ты какая! Брази съ тобой шутитъ, такъ теб нравится, а я, твой баринъ — не любъ? Это что за новости! Ты понимаешь, что я, коли захочу, и колецъ теб золотыхъ надарю и серегъ, и приданое теб помогу скопить.
И въ самомъ дл, какъ разсказывалъ Брази, жившій у него уже давно, у хозяина денегъ куры не клевали. Жена его хоть и была стара и суха, точно мумія, но какъ принцесса всегда въ шолкъ была наряжена. Надо полагать, что ея мужъ только съ тхъ поръ, какъ она высохла и сбстарлась, сталъ заходить въ кухню балагурить съ двушками. Впрочемъ, онъ приходилъ съ хозяйственными цлями: наблюдать, сколько дровъ сжигали, сколько мяса клали въ супъ. Онъ былъ богатъ, конечно, но зналъ, сколько на что въ хозяйств должно идти, и цлый день вздорилъ съ женой, которая съ тхъ поръ, какъ стала барыней, постоянно жаловалась на головокруженіе, увряя, что дешевые дрова дымятъ, что лукъ воняетъ и что все это ныньче ей вредно.
Когда хозяинъ заговаривалъ съ Лучіей о приданомъ, она отвчала ему:
— Сама я себ, своими руками, приданое скоплю. Мать у меня была честная, и я хочу быть честной, чтобы хоть какому крещеному не стыдно было меня за себя замужъ взять.
— А кто возьметъ-то! возражалъ баринъ.— Вотъ ужо увидишь какое ты сама себ приданое накопишь! Увидишь, кто на твоей честности женится.
Если макароны бывали переварены, или яичница, которую Лучіа приносила бъ столовую на сковородк, отзывалась перегорлымъ, донъ Венерандо безо всякой жалости ругалъ ее при своей жен. При жен онъ становился совсмъ инымъ человкомъ, и брюхо у него какъ-то важно выпячивалось, и голосъ становился грубый и громкій.
— Совсмъ буженину испортили! Двое служатъ, да только объдаютъ господъ. Безстыжіе.
Иногда онъ прямо въ лицо Лучіи швырялъ даръ Божій, когда этотъ даръ былъ приготовленъ не по его вкусу. Добрая барыни даже унимала его иногда, сосдей стыдилась — неравно услышатъ, и высылала служанку изъ комнаты своимъ гнусливымъ фальцетомъ:
— Убирайся ты отсюда. Убирайся въ кухню, дармодка этакая. Безрукая.
Лучіа убиралась и плакала въ кухн, въ углу за печкой. Брази утшалъ ее, глядя на нее плутовскими глазами.
— Вотъ, стоитъ обращать вниманіе! Пусть себ кудахтаютъ. На всякое барское чиханье не наздравствуешься, намъ бы и житья не было. Эка! Ну, подгорла яичница, имъ же хуже! Я и дровъ наколи на двор, и яйца въ кухн переворачивай на сковород! Разв я могу все заразъ? Хотятъ, чтобы я у нихъ и работникомъ былъ, и кушанье чтобы готовилъ, да еще злятся, когда имъ не по царски служишь. Забыли какъ сами-то обдали подъ деревомъ въ лсу, чернымъ хлбцемъ да сырой луковицей закусывали, забыли, какъ она сама на сжатыя полосы колосья ходила собирать.
Тогда между поваромъ и служанкой начинались откровенности, они разсказывали другъ другу вс свои ‘бды’, порождаемыя дурнымъ съ ними обращеніемъ ‘этихъ новыхъ баръ’. Да вдь они недавно еще сами были бдне родителей Брази и Лучіи. Отецъ Брази былъ каретникъ, т. е. тележникъ — ну, да все равно! не шутка и тележникъ — своя мастерская была. Сынъ былъ самъ виноватъ, что не хотлъ учиться отцовскому ремеслу, дурачился, предпочиталъ таскаться съ красноторговцемъ по ярмаркамъ. Ужь тамъ онъ и поварничать и за скотомъ ходить выучился.
Лучіа тоже пересчитывала свои невзгоды: и какъ тятя долго боллъ, и какъ скотина пала, и про Рыжую разсказывала, и на неурожайные годы плакалась. Оказывалось, что она, что Брази — все одно, одного поля ягоды.
— Ну, ужь объ вашемъ брат, да о Рыжей что и толковать! возражалъ Брази.— Благодарю покорно…
Конечно, онъ не хулилъ Рыжую. Это Ее бда, что она была мужичка. Брази уврялъ, что онъ не гордый человкъ. А бда, по его мннію, заключалась въ томъ, что они поженились когда ни у того, ни у другого ничего за душой не было. Чмъ жениться въ нищет, лучше себ камень на шею, да въ воду.
Вс эти разсужденія парня, Лучіа выслушивала молча, а у самой на сердц становилось горько. При немъ она старалась не плакать, а уходила плакать къ себ подъ лсенку. Она чувствовала, что начинала любить этого крещенаго, съ которымъ постоянно бывала вмст въ кухн, передъ печкой. Хозяйскіе выговоры и хозяйскую брань она старалась на себя принимать, а для него откладывала самый вкусный кусочекъ, подставляла стаканъ вина боле полный, колола за него дрова на дворик, и выучилась переворачивать на сковородк яйца и макароны такъ ловко, что стряпней Брази баринъ оставался доволенъ. Когда Брази видлъ, что она, усаживаясь за свою трапезу, осняла себя набожно крестнымъ знаменіемъ и шептала молитву, онъ насмшливо говорилъ ей:
— Не о чемъ молиться-то, не сладкіе дары божіи намъ достаются.
Онъ постоянно и на все жаловался: не житье, а каторга, только и есть свободы, что три часа вечеромъ, да и то въ трактиръ сбгать не успешь. Иногда Лучіа, опустивъ свое раскраснвшееся личико, тихо замчала ему:
— Да зачмъ и ходить въ харчевню. Бросилъ бы ты эту гульбу, совсмъ она ни къ чему теб.
— Вотъ сейчасъ и видно, что деревенщина, возражалъ Брази.— По вашему, по деревенскому, въ трактир самъ чортъ сидитъ. Я, милая ты моя, родился въ магазин. Да! Мой отецъ заведеніе держалъ: самъ хозяиномъ былъ. Я не то что мужикъ какой-нибудь.
— Да я теб же добра желаю. Гроши только тамъ свои оставляешь, да еще того и гляди на какую ссору наткнешься
Брази очень было лестно, что она такія слова говорила, ему очень нравились хорошенькіе глазки, которые избгали его взгляда. Но онъ не могъ не поломаться.
— А вамъ то, скажите на милость, какая корысть обо мн заботиться?..
— Для тебя же говорю… Мн-то, извстно, все равно.
— И не тошно это теб день деньской ни разу изъ дому носу не высунуть?
— Слава теб Господи, не тошно. Хорошо бы кабы и мои родные были, какъ я: и сыты, и обуты…
Разговоръ происходилъ въ подвал, куда она пришла за виномъ. Вино изъ крана бочки цдилось въ бутыль, которую она держала между колнъ. Брази спустился съ нею, чтобы посвтить. Подвалъ былъ большущій, мрачный, мухи даже неслышно было въ подземельи, и Брази съ Лучіей были одни. Парень обвилъ ея шею руками и крпко поцловалъ ея розовыя, какъ коралъ, губы.
Бдняжка, конечно, могла ожидать этого, да и дйствителво какъ будто ожидала, опустивъ голову, уставивъ глаза на бутыль, она молчала, молчалъ и онъ, слышно было только его усиленное горячее дыханіе и журчанье цдившагося вина. Конечно, она ожидала… Но тмъ не мене вскрикнула, правда, осторожно, и, вся задрожавъ, отодвинулась назадъ: бутыль покачнулась и нсколько красной влаги разлилось по земл.
— Ну, что случилось? воскликнулъ. Брази.— Что я тебя, оплеухами, что ли, накормилъ?
Она боялась взглянуть ему въ лицо, а смерть хотлось взглянуть. Казалось, она вся погрузилась въ наблюденіе за виномъ и сконфуженно бормотала:
— Бда мн будетъ, ей Богу бда! что я надлала. Вино-то хозяйское.
— А пусть себ льется. Велика важность! Много у хозяина вина. Ты лучше меня послушай. Любишь ты меня, или нтъ? Ты вотъ что мн скажи.
На этотъ разъ она дала ему взять себя за руки, но все-таки ничего не отвчала, за то, когда Брази потребовалъ, чтобы она возвратила ему поцлуй, который онъ ей далъ, она исполнила его желаніе, и вся покраснла, какъ маковъ цвтъ.
— Что? небывалое будто дло? смясь спросилъ Брази,— Чудесно! чего ты вся дрожишь? точно я тебя убить собираюсь.
— Нтъ, это такъ. Я тебя тоже люблю. И мн тоже хотлось тебя поцловать. А что я дрожу — ты на это вниманія не обращай. Это я испугалась, что вино разлилось.
— Видишь вдь какое дло! Любишь, а съ какихъ поръ? Что-же ты мн ничего не сказывала? съ какихъ поръ? А?
— Да съ тхъ поръ, какъ Господь намъ сужеными быть веллъ.
— А! вотъ оно что! отвчалъ Брази, почесывая въ затылк.— Пойдемъ-ко наверхъ, неравно еще хозяинъ придетъ.
Лучіа чувствовала себя счастливою посл этого поцлуя, ей казалось, что Брази запечатллъ имъ свое общаніе жениться на ней. Но онъ о женитьб не заикался, и если двушка ему объ этомъ намекала, то говорилъ:
— Чего торопиться-то? Для чего себ на шею ярмо надватъ, когда можно и безъ того жить все равно, что мужъ и жена?
— Не все равно. Теперь мы вздумаемъ, да и пошли: одинъ въ одну сторону, другой въ другую. А обвнчаемся, такъ ужь вмст жить надо будетъ.
— Хороши мы будемъ, коли обвнчаемся. Мы, милая моя, изъ разнаго тста печены. Вотъ кабы у тебя приданое хорошее было!
— Экое у тебя сердце черное. Никогда я не поврю, чтобы ты меня любилъ.
— Извстно люблю. И теперь здсь живу только тебя ради. Только ты разговоры пустые заводишь.
— Ну, это ужь лучше оставь. Не надо мн васъ. Оставьте меня, и не глядите на меня.
Она увряла, что теперь узнала, что мущины вс обманщики, измнники. Она больше о нихъ слышать не хотла. Лучше въ колодезь внизъ головой кинуться, въ монахини пойти, чмъ свое доброе имя за окно на улицу выкинуть. А какой же ей, впрочемъ, прокъ отъ добраго имени, безъ приданаго? Лучше ужь сломать себ шею на этомъ старикашк, на хозяин, хоть страмомъ да нажить приданное… Нтъ, никогда! никогда!..
А донъ-Венерандо все около нея: когда добромъ, когда недобромъ къ ней льнетъ. Заходитъ въ кухню за хозяйствомъ наблюдать, немного ли дровъ жгутъ, не много ли масла тратятъ на фритуру. Придетъ въ кухню, отошлетъ Брази въ лавочку за табакомъ, и начнетъ ловить Лучію за подбородокъ, и бгать за ней по кухн на цыпочкахъ. На цыпочкахъ, что бы жена неуслыхала. Бгаетъ и упрекаетъ двушку въ неуваженіи къ старшимъ, которымъ приходится до одышки гоняться за ней, поддерживая руками толстое брюхо. А она все: ‘нтъ, да нтъ’, какъ бшеная кошка. ‘Лучше, говоритъ, соберу свой узелокъ и уйду, а не то что бы что’.
— А чмъ кормиться-то будешь? допекаетъ хозяинъ.— Кто тебя, безъ приданаго, замужъ возьметъ? Ты погляди-ко! Что за серьги! Да я теб на приданое 20 онцовъ подарю. Брази, коли ему 20 онцовъ дать, даже позволитъ себ глаза выцарапать.
И что въ самомъ дл было за черное сердце у этого Брази? Ему было ни почемъ, что хозяинъ своими дрожащими старческими руками обнималъ молодую двушку, онъ не понималъ, что она тосковала по матери, которой недолго оставалось жить на бломъ свт, по дом, который все больше и больше приходилъ въ упадокъ, по семь, которая, какъ рыба объ ледъ, билась въ этомъ родительскомъ дом, Брази былъ совершенно равнодушенъ къ тому, что нтъ, нтъ да и вспомнитъ она про Пино, который бросилъ ее ради колченогой богатой вдовы. Брази оставлялъ ее лицомъ къ лицу съ искушеніемъ, которое представляли золотыя серьги и 20 онцовъ приданаго.
Наконецъ, однажды она вошла въ кухню съ пылающимъ отъ волненія лицомъ, и съ дорогими серьгами въ ушахъ. Брази поглядлъ на нее насмшливыми, плутовскими глазами и сказалъ:
— Пристало это къ теб, кумушка Лучіа. Красавица настоящая!
— Нравится? Ну, такъ ладно же, ладно!
Съ тхъ поръ, какъ Брази увидлъ у нея золотыя серьги и разныя другія цнныя вещи, онъ изъ кожи сталъ лзть, стараясь ей угодить, словно она сдлалась второй хозяйкой въ дом. Онъ ей самъ подавалъ лучшій кусокъ, и усаживалъ на лучшее мсто въ кухн, поближе къ огню. Онъ сталъ съ ней особенно откровененъ, распространялся о томъ, какіе они оба бдняки, и какъ пріятно длиться своими горестями съ человкомъ, который тебя душевно любитъ. Еслибы только ему удалось скопить хоть 20 онцевъ, онъ бы сейчасъ завелъ лавочку и женился бы непремнно. Онъ бы самъ хозяйствомъ занимался, варилъ бы обдъ и ужинъ, а жена торговала бы за прилавкомъ. Сами бы себ господа были. Еслибъ только донъ-Венерандо захотлъ наградить ихъ за врную службу, ему ничего не стоило бы подарить 20 онцевъ. Что ему такое 20 онцевъ? Все равно, что понюшка табаку. А онъ, Брази, не сталъ бы рожи воротить отъ подарка. На этомъ свт, извстно, рука руку моетъ. Надо хлбъ доставать, какъ умешь, на улиц куска не поднимешь, бдность не порокъ.
Лучіа, при такихъ разговорахъ, либо вспыхивала въ лиц, либо блднла, глаза у ней опухали отъ слезъ, и она закрывалась передникомъ. Скоро она перестала совсмъ изъ дому выходить, не показывалась на улиц даже въ Свтлое Христово Воскресенье, не ходила ни къ обдни, ни къ исповди. Въ кухн забивалась въ самый темный уголъ, сидла понуривъ голову, и незнала, куда спрятать новыя платья, которыми ее награждалъ хозяинъ. Брази ее утшалъ по дружески. Положитъ ей свою руку на шею, а другой ощупываетъ матерію на плать, и непремнно похвалитъ. Серьги золотыя его приводили въ восторгъ, и, какъ онъ уврялъ, удивительно шли къ ней. Кто одтъ хорошо, да у кого есть деньги въ карман, тому нечего стыдиться, нечего ходить понуря голову, нечего опускать глаза въ землю, особенно такіе хорошенькіе глаза, какъ у кумушки Лучіи. Бдняжка длала надъ собой усиліе, чтобы взглянуть ему въ лицо, и, полная смущенія, произносила:
— Это ты все взаправду говоришь, Брази? Ты еще все меня любишь?
— Ахъ ты, двушка! еще бы не любить! отвчалъ Брази совершенно искренно. Ты подумай, чмъ я виноватъ, что нтъ у меня богатства. Кабы у тебя было хоть 20 онцовъ приданаго, я бы зажмуривъ глаза на теб женился.
Съ нкоторыхъ поръ донъ-Венерондо сталъ и съ нимъ обращаться милостиво: то старый сюртукъ ему подаритъ, то отдастъ стоптанные сапоги. А когда ходилъ въ подвалъ, всегда подносилъ ему добрый стаканъ вина, и еще приговаривалъ.
— На! Пей за мое здоровье.
Брюхо дона Венерандо такъ и колыхалось отъ смха, глядя на блдную рожу Брази, когда онъ, обращаясь къ Лучіи, говорилъ ей:
— Знатный у насъ баринъ, кумушка Лучіа! Пусть себ сосди пустое плетутъ. Не обращайте на нихъ вниманія. Зависть одна. Голодный всегда завистливъ. Всякой хотлось бы быть на вашемъ мст.
Братъ Санто обо всхъ этихъ длахъ узналъ только черезъ нсколько мсяцевъ, онъ очень взволновался и разсказалъ все жен. Бдны-то они давно бдны, да по крайней мр, всегда честные люди были, по крайней мр, всякій ихъ семь уваженіе оказывалъ. Рыжая тоже взбленилась, и сейчасъ же сама побжала къ золовк, пришла къ ней и слова даже не могла выговорить. Но когда вернулась домой къ мужу, то словно вся преобразилась, веселая стала, довольная, щеки разрумянились.
— Кабы ты видлъ! восклицала она: — экой высокій сундучище, весь хорошимъ бльемъ набитъ! Колецъ что! Серегъ! золотое ожерелье! Да еще 20 онцевъ денегъ на приданое!
— Не ладно это все! Не ладно! продолжалъ негодовать Санто, не чувствовавшій себя въ силахъ примириться съ позорнымъ фактомъ.— Хоть бы она подождала, когда ея мать глаза закроетъ.
Мать закрыла глаза въ тотъ самый годъ, который прозвали снжнымъ, когда отъ снга крыши домовъ проламывались, и когда выпало столько скота, что спаси Господи. Въ Ламіа, и въ горахъ святой Маргариты вс видли заране, какъ надвигались мертвенно свинцовыя, зловщія тучи. Волы боязливо оглядывались назадъ и жалобно мычали. Люди, не отходя отъ своихъ жилищъ, молча, приложивъ руку надъ глазами, вглядывались въ даль, въ темное море. Въ старомъ монастыр, надъ горой звонили колокола: старцы молились, чтобы Господь отвелъ бду отъ крещеныхъ. Около водоема въ Кастелло чернли фигуры кумушекъ, тревожно между собой бесдовавшихъ, и съ ужасомъ взиравшихъ на блдное на закат небо, по которому вытягивался огромный ‘драконовъ хвостъ’: извилистая черная, какъ смоль туча, отъ которой, какъ бабы увряли, ‘срнымъ духомъ’ несетъ. Вс ожидали, что ночь будетъ ужасна. Бабы грозили дракону кулаками, показывали ему со своихъ обнаженныхъ грудей образки пресвятой Богородицы, плевали въ небо, усердно крестились, читали молитвы Господу Богу, всмъ святымъ, и преподобной Лучіа — потому что дло было наканун Лукерьина дня, бабы молились чтобы угодники Божіи сберегли ихъ поля, ихъ скотинку, и ихъ мужей и братьевъ, изъ которыхъ многихъ не было дома, потому что они добывали хлбъ на отхожихъ заработкахъ. Карменіо въ начал зимы надо было идти со своимъ стадомъ въ горы св. Маргариты. Въ тотъ самый вечеръ, когда онъ собирался въ путь, старой матери нездоровилось, она очень тяжело дышала, лежа на своей кровати съ широко раскрытыми глазами. Она нынче стала безпокойна: и то ей подай, и этого ей надо, то встать хотла, то требовала, чтобы ее на другой бокъ перевернули. Карменіо все длалъ, всюду бгалъ, чтобы достать ей то, чего ей хотлось, потомъ сталъ у ея постели растерянно, не зная что ему длать, и чуть волосы у себя на голов не рвалъ. Домишко, который онъ занималъ, стоялъ на берегу горнаго потока, по противоположному берегу котораго шли пастбища. Домишка былъ словно втиснутъ межъ двумя громадными камнями, полунависшими надъ его крышей. Отвсный, противуположний берегъ словно удалялся, скрываясь во мрак, подымавшемся изъ долины, блесоватой тропки, извивавшейся по немъ, почти не было видно. На закат солнца, сосди пастухи, пасшіе стада въ рощахъ индйской смоковницы, заходили къ нимъ, спросить не надо ли чего для больной. Она уже почти не шевелилась, лежала вверхъ глазомъ, съ почернвшей переносицей.
— Плохой это знакъ, замтилъ сосдъ Деку: — кабы я тамъ въ горахъ козъ не оставилъ, да кабы туча эта не наползала, я бы тебя одного ночью не оставилъ. Ты меня кликни, коли что.
Карменіо, прислонясь головой къ стн, отвчалъ: ладно. Когда же сосдъ удалился, медленно переплетая ногами, когда фигура его стала скрываться въ ночномъ мрак, парень хотлъ бжать за нимъ, кликнуть его. Самъ не зналъ, чего хотлъ, не зналъ что длать.
— Если коли что, крикнулъ ему еще разъ изъ мрака сосдъ Деку: — ты бги за мной въ смоковницы. Чай, знаешь, гд стадо. Тамъ народъ…
Еще съ полчаса тому назадъ, стадо было видно на утес, подъ самыми небесами, освщенное остатками дневнаго свта, теплившагося на вершинахъ горъ, виднлись еще и очертанія лапистыхъ могучихъ смоковницъ. Далеко, далеко близь равнины, слышно было какъ завывали собаки — уу-у-ууу? Морозъ пробгалъ по кож, страшно становилось. Козы, пасшіяся около жилищъ, какъ бшеныя, словно ночуявъ волка, поспшно тискались въ загороди. Мелкій перезвонъ ихъ колокольчиковъ, наводилъ тоску: казалось, глаза невдомаго чудовища загорались во тьм ночной и безпокойно глядли всюду. Потомъ козы присмирли, недвижимо прижались кучей другъ къ другу, и уткнули морды въ землю. Собака закончила свой лай долгимъ протяжнымъ воемъ, и тоже присмирла, поджавъ хвостъ. Надъ домишкомъ пролетлъ филинъ, и заукалъ.
— Пронеси Господь бду! прошепталъ, крестясь, Карменіо:— помилуй насъ пресвятая два Марія. Такъ ему было тоскливо оставаться одному въ дом съ матерью, которая перестала даже говорить.
— Мама, да ты что хочешь-то? скажи! Али знобитъ тебя?
Но она ничего не отвчала, а лицо у нея все темнло и темнло. Онъ развелъ огонь на очаг между двумя камнями, и сталъ наблюдать, какъ горли сухіе прутья, какъ поднималось кверху пламя, сливаясь въ одинъ большой языкъ, прислушивался къ ихъ треску и шипнью: словно они шептались промежъ себя. Когда онъ насъ стада въ Резоконе, тамъ былъ пастухъ Франкофонте, который былъ гораздъ по ночамъ сказывать и сказки, и бывальщины. Онъ много разсказывалъ про вдьмъ, какъ он на метлахъ верхомъ здятъ, какъ он колдуютъ надъ огнемъ. Карменіо вспоминалъ, какъ крещеные собирались въ кружокъ около разскащика, въ большомъ темномъ сара. Фонарь вислъ на толстомъ столб, вс слушали вытаращивъ глаза, и ни у кого, бывало, не хватало духу пойти спать въ свой уголъ.
Теперь, какъ и тогда, у него на ше подъ рубашкой вислъ образокъ богоматери, и поясокъ отъ св. Аграфены былъ повязанъ на правомъ пульс, поясокъ почернлъ отъ времени. Въ карман пантолонъ, которые на немъ были и въ Резоконе, Карменіо и теперь ощупывалъ свою тростниковую дудку, которая напоминала ему лтніе вечера: ‘-ю, і-ю, і-ю!’ Козы забгали на сжатое поле, все золотое. Въ полуденный часъ стрекотали и изъ подъ ногъ выпрыгивали кузнечики, къ вечеру жаворонки, заливаясь пснями, спускались съ высоты на землю и скрывались въ свои гнздышки за камнями, а въ воздух крпко пахло мятой и размариномъ. И опять о Рождеств: ‘-ю, і-ю, і-ю, і-ю,’ во славу Христа младенца. Онъ приходилъ домой и славилъ Христа передъ божницами, ярко освщенными лампадами и восковыми свчами, разукрашенными апельсинными втвями. Онъ ходилъ славить Христа и по другимъ домамъ, останавливался передъ разукрашенными божницами, выставленными на крылечкахъ. Ребятишки на улиц играли въ fosetta {Перекатываютъ апельсины.}, славное декабрьское солнце ласково грло спину. Потомъ въ полночь вс ходили къ заутрени, шли гурьбой, наталкивались другъ на друга въ темной улиц, и хохотали. Ахъ, зачмъ теперь у него такъ тяжко на сердц? Зачмъ мама ни словечка не отвчаетъ? До полуночи еще не мало мста оставалось. Съ нештукатуренныхъ стнъ, освщенныхъ очагомъ, на него глядли щели и дыры противоположной каменной кладки. На его постельник въ углу былъ кинутъ кафтанъ, словно человкъ растянулся, и рукава какъ ручищи простиралъ. Дьяволъ, поражаемый св. Архангеломъ Михаиломъ, съ образа, повшеннаго надъ изголовьемъ кровати, насмшливо скалилъ зубы, и рвалъ на себ волосы, окруженный зигзагами адскихъ молній.
— Кабы знать, думалось Карменіо: — лучше бы было сказать сосду Деку, чтобъ онъ остался со мной.
Извн, изъ мрака, время отъ времени доносился звонъ колокольчиковъ: вздрагивали козы. Квадратъ окна чернлъ, какъ жерло холодной печи, за нимъ глубокая долина, Ламійская равнина, все — словно безконечное, черное. Грохотъ водопада казалось былъ виднъ, такъ ясно доносился онъ до дома изъ непроглядной тьмы. Грозный, недобрый грохотъ.
Кабы знать все это, онъ бы до ночи сбгалъ бы къ брату, позвалъ бы его. Объ эту пору наврно бы уже усплъ вернуться и сидлъ бы тутъ не одинъ, а съ Санто, съ невсткой и съ Лучіей.
Старуха что то заговорила, только ничего нельзя было разобрать, и стала шарить по постел изсохшими руками.
— Мама, мама, что надо? спрашивалъ Карменіо: — ты мн скажи. Я тутъ на то и есть, чтобы теб помочь.
Но мать опять ничего не отвчала. Только шевелила головой, какъ будто хотла дать понять, что ей ничего не нужно, ршительно ничего. Парень поднесъ ей къ лицу свчку, и видъ этого лица такъ его поразилъ, что онъ заплакалъ.
— Ахъ, мама ты, мамушка! говорилъ онъ:— что я одинъ подлаю. Ничмъ я теб помочь не могу.
Онъ отперъ дверь и сталъ кликать народъ изъ рощи. Но никто не слышалъ его призыва. Повсюду сталъ разстилаться какой-то смутно белсоватый свтъ. Горы, долина, равнина — все отзывалось на его голосъ беззвучіемъ. Вдругъ послышался изъ дали звукъ колокола: тонъ, тонъ, тонъ!
— О святая матерь Божія, рыдалъ Карменіо: — что это за колоколъ такой. Эй, ребята! помогите! Крещеные! Народъ православный, помогите мн! продолжалъ онъ кричать.
Наконецъ, изъ за рощи смоковницъ потянулся глухо голосъ…