На берегу, Миртов О., Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

На берегу.

РАЗСКАЗЪ.

Когда волна уползаетъ обратно, слышенъ мелкій, разсыпанный рокотъ, странно похожій на скрежетъ… И посл мгновеннаго безсилія, снова бшенно-страстно вздымаются блыя брызги, какъ блыя руки, и рычитъ море и зальется вдругъ помутнвшей пной…

А вдали, на горизонт, лежитъ тихая, лучистая полоска…

И цлыми часами, въ сладостномъ гипноз, и цлыми вками смотритъ человкъ на тихую полоску, и не въ силахъ душа его примирить тишину горизонтовъ съ вчной борьбой у береговъ…

Онъ видитъ ее, прильнувъ къ ршетк, потому что стоитъ одинъ только разъ, когда нибудь въ дтств, или хотя бы глазами своей матери, еще не родившись, увидть ея отдаленныя грани, стоитъ увидть однажды, чтобы, войдя, никогда не вышелъ изъ сердца вчно манящій, тихій, обманчивый свтъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ршетка. Пять шаговъ въ длину, между узкими стнами… Низкій сводъ давитъ мысль…

Онъ карабкается, чтобы видть небо… Потомъ онъ ходитъ, ходитъ. Пять шаговъ туда, пять шаговъ обратно между узкими стнами. А въ глубин души — гд то тамъ — глыбы царственныхъ горъ и даль неоглядная… И лучезарный миражъ тихо сплетаетъ узоры, и слабая, слабая улыбка заставляетъ дрожать молодыя, мягкія, влажныя губы, на которыя легла неизгладимая тнь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, а старый Исаакъ нашелъ гармонію… Море бушуетъ… Тамъ, гд-то, вдали, лучистыя грани мерещатся кому то, а старый Исаакъ рисуетъ, рисуетъ себ… Онъ все нашелъ и все примирилъ… Рисуетъ море, рисуетъ лодочки…

Онъ говоритъ:

— Я помшался на лодочкахъ… я окончательно помшался на лодочкахъ!

Боже мой! Надо же что нибудь говорить, когда душа переполнена, когда человкъ нашелъ себя.

Всю жизнь мытарился Исаакъ. О мытарств кричитъ безмолвно все его тло. Ему уже никогда не придется размять свои члены настолько, чтобы утратить сходство съ деревомъ, потерявшимъ вс свои втви, но когда онъ оставляетъ кисть и произноситъ, потягиваясь.— ‘Я помшался на лодочкахъ’ — въ тон слышна увренность генія… О, теперь онъ чувствуетъ себя человкомъ.

Такъ онъ никогда не зарабатывалъ. Шутка ли! Провелъ кистью разъ-другой по маленькому камню, которыхъ много здсь, на берегу — и вотъ теб 20, 40 копекъ…

Денежная сторона, впрочемъ, его не касается. Онъ теперь на правахъ небожителя. Иметъ же, наконецъ, онъ право не думать о деньгахъ, въ самомъ дл!.. Пусть думаетъ Ханка. Чмъ ей другимъ заниматься? Все теперь въ ея распоряженіи… Онъ и самъ въ распоряженіи у Ханки и даже какъ бы въ зависимости… Но это зависимость короля!..

Покупатели покупаютъ… и хорошо покупаютъ… Можетъ быть даже ни одинъ ученый художникъ не продаетъ такъ выгодно свои рисунки… Ну, а сынъ его не подмастерье какой-нибудь — еврейчикъ, а докторъ…

Исаакъ сидитъ на складномъ маленькомъ стульчик. Полнообразныя, тощія колна торчатъ подъ самымъ подбородкомъ — на нихъ удобно положить камень.

Весь берегъ забросанъ камнями, горячими отъ солнца, отшлифованными моремъ… Стоитъ опустить только руку. Сколько еще онъ ихъ разрисуетъ!

Рядомъ, на широкой доск, въ образцовомъ порядк, разложены кисти и краски. Огненныя краски… Настоящій художникъ любитъ свжія, яркія краски… такъ, чтобы глазъ не могъ оторваться…

Надъ нимъ раскрытъ огромный парусиновый зонтикъ, привязанный къ палк. Ханка сама смастерила зонтикъ… Какъ? Это ея дло… Исаакъ имъ доволенъ.

Покупатель улыбается, глядя на круглую, плотно загнутую спину, на склоненную шею, обвязанную красной, замусленной тряпкой.

Ханка знаетъ эту улыбку и ждетъ, наготов.

Она говоритъ?

— Это, вотъ, тоже наша работа… Въ магазин вы заплатите рубль… Такихъ преспапье онъ рисуетъ штукъ двадцать за день. Мы продаемъ, продаемъ.. Я покажу вамъ еще…

Сильно прихрамывая, она бжитъ подъ навсъ и приноситъ оттуда цлую груду камней.

— Его все работа!

Ханка улыбается улыбкой матери геніальнаго ребенка.

Она согласилась бы скорй удавиться, нежели отпустить покупателя съ пустыми руками. Она еще и еще двадцать разъ сбгаетъ подъ навсъ подъ палящимъ зноемъ, такъ низко присдая къ земл, что кажется, будто подъ ея ситцевой въ крапинкахъ юбкой вмсто ноги черпаетъ весло.

— Вотъ съ кипарисами… или вотъ чайки надъ моремъ…

Чтобы отдлаться отъ Ханки, покупатель беретъ одинъ разрисованный камень.

— Еще сорокъ копекъ…

— Вамъ этотъ понравился?— снисходительно произноситъ Исаакъ, бросая взглядъ на покупателя.— Это недурно…

Никогда онъ не позволитъ себ сказать что нибудь больше. Пусть хвастается Ханка — она простая, старая еврейка.

Исаакъ склоняетъ на бокъ голову и кривитъ одинъ глазъ на свою работу.

‘Чайки, какъ живыя’…— думаетъ онъ.

Брызги волны ему даются легко. Ему все дается легко. Онъ даже не смотритъ на море. Разв онъ не знаетъ моря! Слава Богу, цлый годъ видитъ. Онъ прекрасно всегда помнитъ о законахъ перспективы, и отдаленную чайку рисуетъ только намекомъ. И когда доходитъ до этого ‘намека’, по всему его неразгибному тлу разливается блаженство, тихое блаженство творчества, котораго раньше никогда въ жизни не испытывалъ старый Исаакъ. Никогда! И разв это сладостное чувство, больше гораздо чмъ деньги, не доказываетъ человку, что онъ нашелъ свой путь?

И не замчаетъ старый Исаакъ, что его блыя, толстыя чайки замерзли надъ деревянной волной…

Ночью, лежа рядомъ съ крпко спящей Ханкой, онъ придумываетъ новые мотивы для своихъ камней. Онъ засыпаетъ только для того, чтобы скорй проснуться. Онъ весь въ будущемъ.

Почему раньше ему не пришло въ голову заняться искусствомъ?! Передъ самой, можно сказать, смертью, Богъ направилъ его… А сколько за всю свою жизнь онъ могъ бы заработать на курортахъ! Каждому вдь хочется увезти воспоминанія о мор… Не пришлось бы Сюньк продавать арбузы на базар, когда Сюнька бгалъ еще босикомъ. И когда учился въ гимназіи, не пришлось бы ему давать уроковъ, чтобы кормить всхъ… И когда учился на доктора, можно было бы высылать ему заграницу не 15 р. въ мсяцъ, а гораздо больше… Правда, Швейцарія не Россія, и Сюпька писалъ, что тамъ на 15 р. ого! какъ можно себ жить!.. Рубль стоитъ три франка! За эти три франка они тутъ съ Ханкой бились головой о камни…

Но разв онъ зналъ, что у него такой талантъ, разв онъ зналъ?!..

Самъ Богъ, видно, послалъ тогда Ханку на берегъ… Подумать только!— этимъ самымъ масломъ онъ разводилъ прежде краски для заборовъ и крышъ! А теперь!..

И все Ханка! Вотъ ужъ настоящая жидовка…

Что значитъ! разв плохо быть жидовкой? Это теперь появились ‘евреи’, а прежде были только ‘жиды’ и ‘жидовки’… И надо спросить еще — чмъ лучше быть — ‘художникомъ’ или честной жидовкой?

Онъ, видно, всегда былъ только художникомъ, оттого и Сюнька сидлъ на базар, а посл едва чахотки не нажилъ, пока добился диплома…

А можетъ быть и есть чахотка? Надо спросить еще!.. За четыре года въ письмахъ можно все написать и ничего не написать…

И вотъ Ханка продала этотъ первый камень, на которомъ онъ просто шутя, ну просто такъ себ — нарисовалъ кипарисъ и море — вотъ и пошло!

Она ничего не выпуститъ изъ рукъ! Если бы не Ханка, разв былъ бы этотъ дипломъ?.. Конечно, не видать бы Сюньк диплома!

Взяла и продала за десять копекъ.

Ну, можетъ быть, такъ, просто купили… Видятъ — старая, оборванная еврейка…

Что значитъ! разв нтъ такихъ, которые могутъ пожалть старую еврейку и дать ей десять копекъ…

Не много такихъ… И такъ просто не очень то жалютъ. Сразу — на теб десять копекъ! почему сразу? За простой камень не дадутъ…

Значитъ, все-таки, на немъ было что нибудь разрисовано!

Можетъ быть, удивились даже, что дешево…

А, можетъ быть, первый рисунокъ былъ лучше всхъ… Когда свжія идеи — все хорошо. Правду сказать, онъ, кажется, сталъ повторяться. Одинъ господинъ, недавно, сказалъ своей дам:

‘драповое небо’

‘небо изъ лиловаго драпа’.

Что они тамъ понимаютъ! Что значитъ ‘драповое небо’! Мало ли что можно сказать! можно сказать:

‘ситцевое море’…

Дама была деликатная… много набрала. Ханка-то какъ суетилась! Какъ у нея не подкосятся ноги!..

И все-таки онъ хорошо заплатилъ… Больше другихъ, хотя и смялись. Мы разв знаемъ, чему люди смются?..

Уходя, повторилъ нсколько разъ:

‘Великолпно! Чудесно!’

Дла идутъ хорошо. Здсь они не боятся погромовъ. Здсь, на берегу, люди совсмъ какъ-то другіе, вжливы даже къ еврею. Или, можетъ быть, потому, что онъ теперь настоящій художникъ?..

Отъ послдняго погрома, когда Ханк перебили ногу, Богъ отпустилъ ихъ на покой…

Только бы этотъ русскій экзаменъ. Скорй бы три мсяца… Что такое три мсяца! Пусть Ханка плачетъ изъ-за трехъ мсяцевъ! онъ ждалъ четыре года… какое четыре! двадцать пять лтъ они ждали!

Только бы Сюнька не запутался въ эту политику! Теперь вдь не спросятъ — есть старый Исаакъ? есть старая Ханка? Спросятъ — жидъ? а!— Надо повсить… Правда, всякій порядочный человкъ долженъ посидть въ тюрьм… Но что такое тюрьма? Разв Исаакъ и Ханка и Сюнька не просидли въ тюрьм всю свою жизнь?.. Теперь, небось, Сюнька похалъ въ Петербургъ не въ четвертомъ класс, какъ тогда ухалъ въ Швейцарію… А, можетъ, быть и въ четвертомъ… Разв нельзя и соврать для того, чтобы успокоить стараго Исаака…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пять шаговъ между стнами. Тускло-желтый отблескъипролазитъ сквозь ршетку, не освщая — плотный, неумолимый, какъ желзные прутья.

Есть гд нибудь прозрачный, голубой свтъ? Зеленоголубой?.. Между облаками?..

Онъ карабкается, цпляясь пальцами о желзо, обрывая кожу. Желзный сводъ и каменное дно. Глубокія, неподвижныя тни внизу и вверху — глухія, безмолвныя.

Будущее — для человчества… для него — только прошлое…

Когда человкъ одинъ въ своемъ жилищ души, когда онъ ощутилъ міровое одиночество, онъ перестаетъ думать, онъ уже только видитъ… Мгновеньями онъ видитъ сразу всю жизнь въ одномъ штрих.

Видитъ людей, точно навки отъ страха пригнутыхъ къ земл…

Видитъ согнутую, точно свернутую, прячущую спину… Человка, который прячетъ свой страхъ… Подъ сдыми бровями мигаютъ осторожные, высматривающіе глазки…

Посл погромовъ онъ такъ, не разгибаясь, лзъ на крышу и красилъ ее густой, красивой краской. Кажется, тогда онъ былъ совсмъ доволенъ, этотъ загнанный еврей… Оттого, что размазывалъ краску?.. Оттого, что былъ въ безопасности?.. На крыш онъ даже мурлыкалъ… и былъ такой важный… Такъ мягко, сочно надавливалъ кисть… Казалось даже, что вкусно…

…Какъ хотлось покрасить самому!.. Но никогда не давалъ!.. ‘Это теб не игрушки’… ‘ничего еще не понимаешь… выростешь, будешь и ты красить, какой захочешь краской’…

‘Ничего не будешь! Никакихъ красокъ! Ступай, Сюнька, учиться! Читай!’

‘Что ты все кричишь на него, Ханка’…

Мягкая улыбка освщаетъ лицо и постепенно потухаетъ.

…Проклятая тюрьма…

…Въ сумеркахъ возвращались домой… Точно крались..

Точно ползъ, не разгибаясь, пряча подъ согнутой спиной всего себя…

Оглядывался. ‘Тссс!’

Вдругъ прижимался къ забору. Да, на крыш онъ былъ въ безопасности…

— Тссс!.. подожди… не стучи такъ ведромъ. Вытяни руки…

Пустое ведро звякало о колни… Отъ ведра пахло краской..

Всегда непрозрачное небо… между заборомъ и тротуаромъ много мста… Отъ влажной травы босымъ ногамъ холодно… Въ неясныхъ очертаніяхъ выплываютъ внезапню огромные встрчные люди…

…Длали видъ, что не боятся… ха… ха… будто не видятъ: такъ, идутъ себ просто. Почему непремнно по тротуарамъ? Никому не мшаютъ… Старый жидъ и жиденокъ… Издали не видно, что жидъ… Сливаются съ заборомъ…

…Хорошо бы жидамъ принять окраску камней, коры, песковъ!.. Къ прочимъ тварямъ природа куда милосерднй!.. И только еврею дала блестящіе, рзкіе знаки, чтобы дразнить кровожадныхъ…

…Чей богъ впервые проклялъ еврейскую кровь?.. Эта кровь должна поить жадную землю изъ вка въ вкъ… Даже въ свтлые дни примиренія… Чей проклятый, неистовый богъ?!..

Мертвыя стны молчатъ. Ящикъ съ каменнымъ дномъ становится ниже, тснй… Осдаетъ глубоко въ душ… Это преддверье гроба… Будущее — для человчества… а для одного маленькаго человка, дерзнувшаго мстить богу — вся жизнь въ клочкахъ торопливыхъ, горячечныхъ воспоминаній…

Безсмысленная тишина отдается въ ушахъ вкрадчиво-глухимъ шипніемъ — звономъ, безпрерывно-монотоннымъ, какъ длительный предсмертный хрипъ. Онъ растетъ, наполняетъ всю камеру, весь міръ, и стоитъ человкъ у ршетки, уронивъ голову на грудь, и не карабкается выше… Глубокія, вчныя тни молчанія и отлетвшихъ миражей окутываютъ мысль…

И только тамъ, въ глубин, свтится еще полоска… Что это — жизнь? Или смерть?..

…Пусть оборвутся вс струны… Пусть вздымется море и дрогнетъ отъ ужаса воздухъ!..

Мечется человкъ… а когда упадетъ — улыбнется безсилію человка жалкой послдней гримасой…..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неисчислимыя солнца сверкаютъ въ расплавленномъ мор — для каждой капли цлое солнце. Море колышется, море сладостно нжится въ тихомъ звон лучей. Горячій, радостный воздухъ дрожитъ надъ горами. Солнце ликуетъ въ зенит, могучее, жадное. Вершины обезсилли, точно опали, смякли… Солнце бросило на нихъ синюю вуаль — чуть видны отвсные скаты, скрыты бездны, затушеваны пропасти, все подернуто поволокой, и распаленная земля сладостно вбираетъ въ себя солнце… Свершается таинство… Легкія волны у береговъ выдаютъ глубокое волненіе на дн. Міровое, великое Я претворилось въ каждой былинк, каждый атомъ творитъ…

А человчекъ на берегу выдумываетъ свое собственное море.

Такія радужныя краски могутъ родиться только въ голов стараго, запуганнаго маляра. Синее море — какого нтъ на свт. Апельсиновое небо, какое можетъ быть будетъ когда-то… Старый, храбрый декадентъ!

Одинъ великій художникъ сказалъ: ‘Если бы солнце и луна стали сомнваться, они немедленно погасли бы’. Исаакъ не сомнвается.

За спиной его кто-то стоитъ.

Ханка находитъ необходимымъ, чтобы онъ рисовалъ на виду.

…Причуды вчныя… Хорошее купятъ, гд ни рисуй… Ну, пусть будетъ, какъ хочетъ…

Жара. Лучше бы въ своей комнат, въ подвал… Ну, пусть уже, пусть… Человку должно казаться, что ему прохладно, когда ему жарко…

— А ловко это у васъ!

Господинъ сплевываетъ виноградную кожицу, поворачивая лице къ морю.

— Богатыя краски у васъ.

— Да, ничего…

Втеръ подулъ съ моря. Опять будутъ волны. Придется все переставить подальше.

Ханка издали, разговаривая съ покупателями, изучаетъ молодого человка. Палку держитъ подъ мышкой и щиплетъ виноградъ изъ бумажнаго мшка. Легкое пальто накинуто сверхъ красной рубахи. Изъ кармана торчатъ газеты. Желтая соломенная шляпа горитъ на солнц, какъ позолоченная.

— Хорошо вамъ тутъ, подъ зонтикомъ.

Ханка не совсмъ понимаетъ его улыбку. Она бжитъ съ привтливымъ лицомъ, широко раскрывъ ротъ съ торчащими зубами.

— Вы что же, учились?

— Самоучка! Совсмъ самоучка, — торопится Ханка.— Купите что-нибудь на память о мор.

— Навязываешься ты, Ханка… Понравится — возьмутъ.— Исаакъ склоняетъ голову на одинъ бокъ, потомъ на другой, и остается доволенъ.— Намъ, знаете, не до ученья было… Какъ на душ лежитъ, такъ и пишу. Чувствую солнце, чувствую море… Не знаю, хорошо или дурно…

— Много покупаютъ!.. много!.. вотъ, напримръ, чайки надъ моремъ… возьмите…

—…Цлый день сижу, не разгибаясь…

— Но вы испытываете и наслажденіе?— у молодого человка добрые, веселые глаза.— Давно вы этимъ занимаетесь?..

— Совсмъ вотъ только теперь!..— вздыхаетъ Ханка.

Художникъ отвчаетъ не сразу — онъ занять.

— Да! поздно нашелъ свое призваніе… Не знаю, дурно ли, хорошо…

— Если бы не хорошо, не покупали бы…

Исаакъ не любитъ, когда хвалитъ только Ханка.

— Здорово!— неопредленно произноситъ молодой человкъ и съ радостнымъ смшкомъ сплевываетъ виноградную кожицу въ море.— Я нахожу даже, что великолпно!

— Мечтаю, знаете, похать въ Берлинъ поучиться на старости лтъ…

— Почему же не здсь, не въ Петербургъ, не въ Москву?

— Что? въ Россіи? Гд въ Россіи художники? Я ихъ не вижу. Меня, знаете, не тянетъ учиться у нашихъ художниковъ… Можетъ быть, у нихъ техника и лучше, а, знаете, здсь у нихъ не лучше…

Исаакъ указываетъ на свою грудь. Онъ выходитъ изъ подъ зонтика, чтобы размять колни. Но тло его все же остается въ сидячемъ положеніи.

— Нужно, чтобы было въ груди у художника, а я ничего не вижу въ груди у русскихъ художниковъ…

Онъ машинально подтягиваетъ свои штаны съ оборванными петлями, выемыканные изъ-подъ старенькаго ремня.

‘Странный очеркъ полудерева’, думаетъ юноша, не скрывая улыбки.

— Они холодно пишутъ… Надо не бояться красокъ. Вотъ и покажу вамъ свои другіе мотивы… если интересуетесь.

Вс трое идутъ къ навсу. Ханка забгаетъ впередъ, поджидая и радостно улыбаясь, очень похожая на хромую собачку, у которой присохли вс ранки.

Исаакъ застегиваетъ на ходу миткалевый пиджачекъ. Одна пуговица оказалась лишней.

Зонтикъ, стульчикъ и краски остаются одни. Ихъ мягкіе контуры, затушеванные лучами, наивно выдляются на фон моря.

Юноша выбралъ маленькій камешекъ съ лодочкой.

— Вамъ не нравятся его большіе рисунки?— вопрошаетъ Ханка ревниво.

Вредное у нея самолюбіе! Не въ первый разъ ему приходится учить ее такту.

— Эта лодочка хорошо у васъ вышла,— произноситъ, наконецъ, молодой человкъ.

Ханка торопится, какъ будто ей надо на поздъ. Снимаетъ съ полки большой, раскрашенный камень — еще и еще.

Исаакъ хранитъ спокойную важность.

— Здсь чайки… тоже недурно.

— Да, и чайки… ‘Смшной старикъ!’

Интересно наблюдать, какъ за полумертвыми щеками загорается жизнь.

— Вотъ только сынъ займется практикой, поду и я поучиться… Что подлаешь! Въ жизни все наоборотъ — прежде учится сынъ, потомъ начинаетъ отецъ…

Онъ нашариваетъ пуговицу и сосредоточенно ее застегиваетъ. Рука у него какая-то ржавая, и движенія прерывистыя, старческія.

Молодой человкъ интересуется сыномъ… Ханка сіяетъ, даже забыла о торговл.

Исаакъ торопится къ своему зонтику. Не станетъ же онъ кричать: сынъ — докторъ! сынъ — докторъ! Пусть хвастается Ханка… Никому не покажется страннымъ, если мать и дипломъ заграничный покажетъ…

… Не всякому, конечно. Первые дни, когда получили съ почты, спрашивала каждаго: настоящій? Надо, все-таки, прежде немножко узнать человка.

— Такой всмъ даютъ?— слышитъ Исаакъ.

Море, дйствительно, стало волноваться… Словно окончилось что-то… втеръ прервалъ вдругъ тишину.

… Вчно боится чего-то… глупая Ханка. Пора уже и поврить…

Тоненькой, тоненькой кисточкой онъ выводитъ блый парусъ, затаивъ дыханье.

… Интересно, все-таки, что отвтилъ господинъ… Не слышно за моремъ… какъ вдругъ оно измнилось… Ну, у Ханки зубы торчатъ — значитъ все хорошо… Качаетъ головой, будто говоритъ: ‘вотъ видите! вотъ видите!’ И руками все передъ лицомъ господина… Надо бы ей отучаться… когда у Сюньки будетъ свой кабинетъ…

Молодой человкъ держитъ дипломъ въ обихъ рукахъ, близко присматриваясь. У него выпуклые глаза и совершенно серьезны. Они вмст подходятъ.

— Что ты, Ханка! можетъ, господину не такъ все интересно, что теб интересно…

— Это врно, что нужно три мсяца для русскихъ экзаменовъ?

— Что ты все сомнваешься, Ханка! Разв Сюнька обманетъ?

— Нужно три мсяца?

— Конечно… конечно… Это ваша фамилія?— молодой человкъ не поднимаетъ лица отъ бумаги.

— Можетъ, и больше назначатъ, мы вдь не знаемъ… газетъ не читаемъ… Что значитъ три мсяца?

— Газеты!.. Вотъ если бы намъ господинъ разсказалъ, какъ тамъ теперь, въ Петербург…

Кажется, Ханка хромаетъ даже, когда стоитъ на мст — будто присдаетъ передъ господиномъ, заглядывая въ глаза снизу вверхъ.

— Вы отецъ его?.. это… ваша фамилія?

Почему Ханка вдругъ замолчала? Вс замолчали… Волна хлестнула далеко. Брызги разсыпались надъ головой. У юноши больное — землистое лицо. Молодой… не старше Сюньки, наврное.

— Это вашъ…? это вашъ…?

— Что? за моремъ не слышно…

— Ну, да! конечно, это его фамилія.

— Вы изъ Петербурга?— вдругъ вскрикиваетъ Ханка, точно освобождаясь отъ гипноза.— Вы не встрчали…

— Нтъ… нтъ. Нтъ.,

— Можетъ быть, въ Берн?

— Нтъ… нтъ… никогда…

— Онъ уже почему-то давно намъ не пишетъ.

— И все теб ‘давно’. Мсяцъ человкъ не писалъ, а мы уже стонемъ. Есть человку когда съ нами возиться! Вотъ, когда практику будетъ имть…

— Ой-ёй! для практики много еще нужно!

— Что значитъ! Опять ты свое… квартира приличная — вотъ и все.

Молодой человкъ молчитъ, опустивъ глаза. Они забыли о немъ. Вдругъ онъ протягиваетъ руку Исааку, потомъ Ханк, и быстро уходить.

И такъ же внезапно останавливается въ нсколькихъ шагахъ, будто желая спросить или сказать имъ что-то…

Но приподнялъ шляпу, и это вышло какъ-то странно… Словно кто-нибудь еще стоитъ за ихъ спиной…

Они провожаютъ его глазами.

Высокій, худой, онъ идетъ вдоль берега торопливо, почти бгомъ, какъ не ходятъ больные. На ходу разворачиваетъ газету. Втеръ треплетъ ее… Точно блымъ флагомъ…

Останавливается, близко пригибаясь лицомъ… Потомъ идетъ, почти бжитъ.

Необычайное — тихое что-то словно проносится надъ головой… и не проходитъ въ сознаніе…

— Разв непремнно нужно быть ученымъ художникомъ, чтобы имть сына докторомъ,— бормочетъ Исаакъ.

Ханка опускается на камни.

— …Онъ знаетъ нашего Сюньку… кажется…

Опершись въ колни, она задумчиво смотритъ на далекую, свтлую полоску за моремъ.

— Кажется…— повторяетъ Исаакъ безсознательно, рисуя какой-то намекъ.

Вдругъ отрываетъ кисть и, глядя на Хадку, не выпрямляя шеи, какъ смотрятъ поверхъ очковъ, вскрикиваетъ раздраженно:

— Все теб ‘кажется’! Надо, чтобъ человку не казалось, что ему кажется! Всякій долженъ знать твоего сына! Только всхъ безпокоишь! Сколько я нарисовалъ сегодня? Не очень-то Сюнька будетъ имть практику, если я нарисую пять штукъ за день! Ты видла этого господина? Можетъ быть, ему тоже хочется быть докторомъ… Ты о чемъ нибудь захотла подумать! Одинъ докторъ, одинъ художникъ, а другому надо умирать… Человкъ экзаменъ держитъ…

Сощуренное лицо Ханки совсмъ коричневое отъ солнца. Глазъ, ослпленныхъ блескомъ воды, будто вовсе нтъ, и вся Ханкина физіономія выразилась только въ торчащихъ зубахъ и въ большомъ раскрытомъ рт, который она задумчиво оттягиваетъ, упираясь рукой о подбородокъ. Что-то животное, стихійное — общее съ этими горячими камнями, съ горами и моремъ. Тнь зонтика падаетъ мимо, вся она подъ раскаленнымъ солнцемъ, не замчая его.

Она поправляетъ сдую прядь, которая выбилась изъ подъ краснаго платка и мимоходомъ, грязной ладонью, вытираетъ крошечную слезинку — или брызгу волны, упавшую на вки.

Исаакъ совсмъ уже спокоенъ.

‘Дура Ханка’…

Волны бгутъ, разбиваются… и когда уползаютъ обратно, слышенъ рокотъ, похожій на скрежетъ. Это вмст съ волной убгаютъ, стуча и толкая другъ дружку, мелкіе камни…

А вдали, на горизонт, тихая, лучистая полоска…

Надо бы стульчикъ отставить подальше — идетъ огромная волна и зальетъ, пожалуй, все…

Но старый Исаакъ увлекся…

Ханка не думаетъ ни о чемъ… А только смотритъ, смотритъ по ту сторону моря ослпленными солнцемъ, крошечными глазами и видитъ сразу все — и море, и небо, и… Сюньку… Только не на экзаменахъ, а Сюньку маленькаго, черненькаго, въ дырявыхъ штанишкахъ, надтыхъ прямо на голое тло. Видитъ грязныя, голыя Сюнькины колнки, грустные, большіе, черные глаза на матовомъ, востренькомъ личик. И смотритъ Ханка въ тревожномъ, сладостномъ гипноз на тихую, свтлую полоску, и тянется ея душа къ отдаленнымъ гранямъ, словно ищетъ тамъ свою душу и словно ударяется о стну, которая встаетъ выше, все выше…

…Сюнька!..

Море шумитъ.

Кажется, будто зоветъ кто-то…

Она вскакиваетъ, бжитъ — припадая къ земл, черпая своимъ весломъ…

О. Миртовъ.

‘Современный Міръ’, No 11, 1907

На берегу.

Читайте также: