Н. П. Огарев, Боткин Василий Петрович, Год: 1852
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Оригинальность в искусстве есть дар очень редкий, и ничто так не свидетельствует о степени таланта писателя, как его оригинальность, самобытность. В прозе отсутствие оригинальности можно еще простить за наблюдательность автора, ум его, занимательность рассказа, но в стихах, где чем искреннее поэт, тем более обнаруживается талант его, эта искренность, чтоб быть занимательною, необходимо должна заключать в себе много оригинальности и самобытности. Всякое поэтическое произведение, каково бы ни было его содержание, преимущественно вытекает из чувства автора, изящная форма, конечно, необходима, но в этом случае и самая форма непременно условливается внутренним содержанием,— другими словами, чувством, ощущением, служащими основой поэтическому произведению. Повторяем, главная прелесть поэзии заключается в искренности поэта. Поверьте это над поэтами всех стран, оно везде окажется верным. Пели Байрон возбудил чем к себе столько энтузиазма и участия, то, конечно, всего более искренностию своих стихотворений, их внутреннею, сердечною правдою. То, что прежде называли ‘объективностию’ в поэзии, когда поэт представляет образы или события, совершенно отделяя их от своей личности, никогда не может иметь такого значения в публике, как ‘субъективность’,— другими словами, личные ощущения, чувства поэта. Успех Лермонтова вышел преимущественно из его мелких, лирических стихотворений, запечатленных глубокою искренностию чувства. Но, с другой стороны, надобно заметить, что чувства у людей так между собой сходны, так однообразны, так легко поддаются влияниям среды, в которой живем, что нужно иметь особенную внутреннюю крепость, чтоб из этого однообразного течения вынести свою особенную, внутреннюю, личную самостоятельность и не поддаться общей рутине. Посмотрите, как мало бывает оригинальных людей: причина этому та же, разумеется, в другой сфере, почему мало бывает оригинальных поэтов и вообще художников.
Мы сказали, что главная прелесть поэзии, а особенно лирической поэзии, заключается в искренности поэта. Но если эта искренность высказывается только ходячими чувствами и всем известными и избитыми ощущениями, то, разумеется, она ни для кого не может быть интересна. Отсюда, кажется, всего лучше можно объяснить равнодушие публики к сочинителям стихов и даже равнодушие ее к таким стихам, которые отличаются хорошею формою. Стихи привлекают к себе только самобытностью и искренним выражением преобладающего в них чувства, оригинальностью содержания, как музыка самобытностию и оригинальностию своих мелодий. Самое лучшее доказательство этому Кольцов, стихи которого, при всей недостаточности и слабости своей внешней отделки и формы, нашли себе такой сильный отзыв в публике. И ни в каком другом искусстве рутина не возбуждает к себе столько пренебрежения, как в поэзии и музыке, именно потому, что в них очень трудно скрыть ее.
Ценя в поэзии прежде всего оригинальность и самостоятельность дарования, мы намерены теперь напомнить нашим читателям другого замечательного поэта, стихи которого изредка являлись в одном петербургском журнале с 1840 по 1845 год, и которого два присланные нам стихотворения мы поместили в статье нашей ‘О русских второстепенных поэтах’ в 1 No ‘Современника’. Мы говорим о г. Огареве, которого, нам кажется, можно отнести к весьма небольшому числу оригинальных русских поэтов. Мы обращаем на него внимание наших читателей преимущественно потому, что, несмотря на небольшое количество своих стихотворений, г. Огарев, по самостоятельности таланта, истине и простоте выражения, задумчивой прелести и оригинальности колорита и глубокому поэтическому чувству, занимает одно из первых мест между современными поэтами после Лермонтова. Действительно, ни у одного из пишущих теперь поэтов не заключается столько музыкальности в ощущениях, и никто не выражает так эту беззвучную музыкальность чувства, как г. Огарев. Мы разумеем под этими словами то состояние души, когда она, вся погруженная в свои внутренние явления, отдается им вполне, не разбирая их значения, не стараясь сосредоточить их в какую-либо определенную мысль,— когда она передает эти затаенные движения чувства в том самом виде, как проходят они в сердечной глубине, во всей их безыскусственности и искренности. Эта искренность, эта правда, соединенные с самым нежным поэтическим чувством, составляет одно из главных достоинств стихов г. Огарева. Никогда не встречается в них присочиненного выражения или искусственного оборота, никакого расчета на красивую форму или ловкий эпитет. Может быть, от этого стихи г. Огарева не всегда отличаются художественностию отделки, блеском выражения, иногда они неправильны, рифмы в них не всегда хороши, иногда в содержании нет отчетливой последовательности, но зато при чтении их так чувствуется, что ничего нет в них придуманного или выдуманного, что они не сочинены, а как будто вылились у него сами собою, как сложились в глубине сердечных ощущений. Вот, например, его ‘Исповедь’:
Мой друг, тебе хотел бы я
Сказать, что душу мучит,
Я знаю, исповедь моя
Тебе ведь не наскучит.
Да только лишь сказать хочу,
Как вдруг в лице я вспыхну,
Займется дух, и я молчу
И головой поникну.
А вес бы я сказал тебе —
Люблю иль ненавижу,
Как я не верую судьбе,
Как мало в жизни вижу…
Да стыдно жаловаться мне,
А в том, что как-то чудно
Живет в душевной глубине,
Мне высказаться трудно.
Но именно ‘то, что живет в душевной глубине’, эти тайные, задумчивые аккорды души,— немногие умели выражать их с такою трогательною, нежною прелестью и правдою, как г. Огарев. Впечатление природы, музыки, жизни, даже комнаты,— все приобретает у него какую-то задушевность, понятную только сердцу читателя, и вместе с тем особенную музыкальную неопределенность, которую всего лучше можно сравнить с паром, облегающим вечером нашу северную природу, и который сообщает полю и лесу какую-то неопределенную воздушность и что-то мечтательное, меланхолическое. В этом отношении замечательно у него несколько стихотворений, из которых особенно прекрасны следующие:
Старый дом
Старый дом, старый друг! посетил я
Наконец в запустеньи тебя,
И былое опять воскресил я
И печально смотрел на тебя.
Двор лежал предо мной неметеный,
Да колодезь валился гнилой,
И в саду не шумел лист зеленый —
Желтый тлел он на почве сырой.
Дом стоял обветшалый уныло,
Штукатурка обилась кругом,
Туча серая сверху ходила
И все плакала, глядя на дом.
Я вошел. Те же комнаты были —
Здесь ворчал недовольный старик,
Мы беседы его не любили,
Нас страшил его черствый язык.
Вот и комнатка: с другом, бывало,
Здесь мы жили умом и душой,
Много дум золотых возникало
В этой комнатке прежней порой.
В нее звездочка тихо светила,
В ней остались слова на стенах:
Их в то время рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
В этой комнатке счастье былое,
Дружба светлая выросла там,
А теперь запустенье глухое,
Паутины висят по углам.
И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,
На кладбище я будто стоял,
И родных мертвецов вызывал я,
Но из мертвых никто не восстал.
Но особенно фантастическим колоритом отличается его ‘Nocturno’:
Как пуст мой деревенский дом,
Угрюмый и высокий!
Какую ночь провел я в нем
Бессонно, одинокий!
Уж были сумраком давно
Окрестности одеты,
Лупа светила сквозь окно
На старые портреты.
А я задумчивой стопой
Ходил по звонкой зале,
Да тень моя еще со мной…
Мы двое лишь не спали.
Деревья темныя в саду
Качали все ветвями,
В просонках гуси на пруду
Кричали над волнами.
И мельница, грозя крылом,
Мне издали махала,
И церковь белая с крестом
Как призрак восставала.
Я ждал знакомых мертвецов —
Не станут ли вдруг кости,
С портретных рам, из тьмы углов
Не явятся ли в гости?..
И страшен был пустой мне дом,
Где шаг мой раздавался,
И робко я внимал кругом,
И робко озирался.
Тоска и страх сжимали грудь
Среди бессонной мочи,
И вовсе я не мог сомкнуть
Встревоженные очи.
Но не одни мрачные фантастические ощущения пробуждает в авторе этот старый дом: вот одно стихотворение, по содержанию своему относящееся к тому же ‘Старому дому’, но исполненное нежной мечтательности:
Свеча горит. Печальным полусветом
Лучи блуждают по стене пустой
Иль бродят по задумчивым портретам.
Закрыл я книгу. С буквою немой
Расстался наконец. Что толку в этом?
Душа бежит учености сухой.
Теперь хочу роскошных наслаждений,
И наяву я жажду сновидений.
Какой-то звук, то робкий, то мятежный,
В ночи звучит, я музыкою полн,
Я весь в мелодии теряюсь нежной…
Мне грезится — качаясь, легкий челн
Меня несет, шумит тростник прибрежный,
И звучен плеск в реке бегущих волн.
Мне с берегов цветы благоухают,
Сквозь тонкий пар с небес лупа сияет.
Вот предо мной во мгле лежит Верона…
Чуть дышит воздух теплый, ночь пышна,
Джульеты голос слышен мне с балкона…
Ребенок страстный,— вся любовь она.
Но кто поет? Ты ль это, Дездемона?
Как песнь твоя мечтательно грустна!
Душа полна любви, полна желаний,
И с уст невинных жажду я лобзаний.
Я забываюсь в сладком усыплены!,
И тени милые передо мной
В причудливом несутся сновиденьи.
Я счастлив, я блаженствую душой…
Но будит вдруг внезапное волненье,
Еще люблю я сон прекрасный мой,
Душа грустит, стремяся и желая.
Трещит свеча, печально догорая.
Мы упомянули выше о фантастическом. Нам кажется, весьма ошибаются те поэты, которые, по примеру Зейдлица, ищут фантастического во внешних предметах, в облаках, в воздушных Наполеонах и т. п., напротив, оно живет в душе нашей, слито с нашими чувствами: это какое-то независимое от воли нашей могущество, какая-то тайная, томная сила, которая в иные минуты мгновенно овладевает нами, пробуждая в душе иногда сладкое, иногда томительное, гнетущее чувство, в котором мы не можем дать себе отчета. Мы, по крайней мере, не умеем дать этому ощущению другого названия, кроме фантастического. К этому роду, кажется нам, принадлежат следующие стихотворения г. Огарева:
Дилижанс
Уж смерклося почти, когда мы сели,
И различить моих соседей я
Совсем не мог. Они еще шумели,
Беседою несносною меня
Терзали. Все мне так ужасно были
Противны. Треск колес и глупый звук
Бича мне слух докучливо томили.
Печально в угол я прилег. Но вдруг
Из хижин к нам на миг блеснули свечи,
Я женщину увидел близ меня,
Мантильей черной покрывая плечи,
Она сидела, голову склоня,
Глаза ее горели грустью томной,
И бледен был печальный лик ея,
II из-под шляпки вился локон темный…
Какое сходство, боже1 Грудь моя
Стеснилась, холод обдал тайный…
Опять оно, виденье давних дней,
Передо мной воскресло так случайно!
И я с нее не мог свести очей,
Сквозь тьму глядя на лик едва заметный,
Тревожно жизнь мою я повторял,
И снова был я молод, и приветно
Кругом с улыбкой божий мир взирал,
И я любил так полно и глубоко…
О, как же я был счастлив в этот раз!
И я желал, чтоб нам еще далеко,
Далеко было ехать, чтобы нас
Без отдыха везла, везла карета,
И не имел бы этот путь конца,
И лучшие я пережил бы лета,
Смотря на очерк этого лица.
К подъезду! Сильно за звонок рванул я.
Что? Дома? Быстро я вбежал наверх,
Уже ее я не видал лет десять.
Как хороша она была тогда!
Вхожу. Но в комнате все дышит скукой,
И плющ завял, и сторы спущены.
Вот у окна безмолвно за газетой
Сидит какой-то толстый господин.
Мы поклонились. Это муж. Как дурен!
Широкое и глупое лицо.
В углу сидит на креслах длинных кто-то,
В подушки утонув. Смотрю — не верю1
Она? вот эта тень полуживая?..
А есть еще прекрасные черты!
Она мне тихо машет: подойдите!
Садитесь! Рада я вам, старый друг.
Рука как желтый воск, чуть внятен голос,
Взор мутен. Сердце сжалось у меня.
‘Меня теперь вы верно не узнали…
Да,— я больна. Но это все пройдет.
Весной поеду непременно в Ниццу’.
Что отвечать? Нельзя же показать.
Что слезы хлынули к глазам от сердца,
А слово так и мрет на языке.
Муж улыбнулся, что я так неловок.
Какую-то я пошлость ей сказал
И вышел. Трудно было оставаться.
Поехал. Мокрый снег мне бил в лицо.
И небо было тускло…
Стихотворения г. Огарева вернее бы всего можно назвать мелодиями, потому что они, как музыкальные мелодии, понятны только чувству и так мало говорят анализирующему уму. Ну, не мелодия ли, например, следующее стихотворение?
Звуки
Как дорожу я прекрасным мгновеньем!
Музыкой вдруг наполняется слух,
Звуки несутся с каким-то стремленьем,
Звуки откуда-то льются вокруг.
Сердце за ними стремится тревожно,
Хочет за ними куда-то лететь —
В эти минуты растаять бы можно,
В эти минуты легко умереть.
Для тех, которые ищут в поэзии только мыслей и образов, стихотворения г. Огарева не представят ничего замечательного, их наивная прелесть понятна только сердцу. Мы не знаем даже иностранного поэта, с которым бы г. Огарев имел какое-либо сходство: если нельзя отрицать, что поэзия Гейне имела влияние на него, то, с другой стороны, этот характер искренности, неподдельной простоты, этой глубины и нежности чувства, составляющих существенный характер стихотворений г. Огарева, резко отделяет его от подражателей Гейне, у которого почти постоянно сквозь чувство проглядывает ирония.
Но кроме этой музыкальности чувства в стихотворениях г. Огарева заметен еще другой характер — какой-то особенной поэтической вдумчивости. Явления жизни и картины природы, изображаемые им, постоянно сливаются у него с душевными ощущениями и становятся предметом его вдумчивости. Но преимущественно она отражается у него на его собственных внутренних ощущениях. Это не анализ сердечных движений или старание отыскать их значение и определить его, нет, это то же сосредоточенное в себе чувство, которое не дает себе отчета в своих движениях, а только вдумывается, погружается в них более и более, словно тонет в глубине своих ощущений. К этому роду преимущественно принадлежат рассеянные в журнале стихотворения г. Огарева. Это большею частию вопросы сердца, неразрешимые, но тем более грустные. Может быть, от этого все стихотворения его имеют меланхолический колорит. Мы приведем здесь самые замечательные: […]
Мы считаем лишним говорить о приведенных выше стихотворениях, потому что каждое из них говорит само за себя, каждое исполнено сердечной теплоты, искренности и какой-то внутренней правды. Конечно, стих в них не везде гладок, иногда встречаются выражения неточные, дурные рифмы, но, повторяем, целое так всегда исполнено горячего, сердечного чувства, что заставляет извинять это несовершенство формы. Впрочем, некоторые из них во всех отношениях прекрасны.
Между немногими стихотворениями, навеянными природою, особенно замечательны два следующие:
Полдень
Полуднем жарким ухожу я
На отдых праздный в темный лес,
И там ложусь и все гляжу я
Между дерев на даль небес.
И бесконечно тонут взоры
В их отдалении голубом,
А лес шумит себе кругом,
И в нем ведутся разговоры —
Щебечет птица, жук жужжит,
И лист засохший шелестит,
На хворост падая случайно.
И звуки все так полны тайной,
В то время странным чувством мне
Всю душу сладостно объемлет,
Теряясь в синей вышине,
Она лесному гулу внемлет
И в забытьи каком-то дремлет.
Еще лежит, белеясь средь полей,
Последний снег и постепенно тает,
И в полдень яркий солнце вызывает
Понежиться в тепле своих лучей.
Весною пахнет. Тело лень объемлет,
И голова и кружится, и дремлет…
Люблю я этот переход, живешь
Как накануне праздника — и ждешь…
Как колокол пробудит гул далекой,
Парод пойдет по улице широкой,
И будет радость общая и крик,
И песни не умолкнут ни на миг,
И жду я праздника: вот снег сольется,
Проглянет травка нежным стебельком,
И ласточка щебеча пронесется