М. В. ТЕПЛИНСКИЙ
М. В. ТЕПЛИНСКИЙ
Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И ЦЕНЗУРА
Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И ЦЕНЗУРА
(По новым материалам)
Александр Пыпин.
Н. Г. Чернышевский и цензура, Теплинский М. В., Год: 1968
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. 5
Издательство Саратовского университета, 1968
Тема ‘Чернышевский и цензура’ неоднократно уже привлекала внимание исследователей. Это естественно: нас не может не интересовать замечательное мастерство великого революционера, с которым он, по словам В. И. Ленина, умел проводить ‘через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей’ {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20. стр. 175.}.
С другой стороны, возникает закономерный вопрос: как могло случиться, что царская цензура оказалась в ряде случаев столь недальновидной? В силу каких соображений и расчетов в печати появились произведения Чернышевского даже тогда, когда он находился в Петропавловской крепости?
Вряд ли з настоящее время можно дать полный и аргументированный ответ на эти вопросы, многое и сейчас остается неясным. Известно, например, что в 1864—1865 годах, то есть уже после осуждения Чернышевского, цензура разрешила перепечатку трех его работ (‘А. С. Пушкин, его жизнь и сочинения’, ‘Эстетические отношения искусства к действительности’ и ‘Основания политической экономии’ Д. С. Милля). Причина такого разрешения, очевидно, в том, что все эти работы были уже некогда пропущены цензурою в отдельных изданиях или в журнале ‘Современник’, кроме того, упомянутые работы в 1864—1865 годах были переизданы без указания имени автора.
Но ни одно произведение Чернышевского из числа тех,, над которыми он работал в Петропавловской крепости (за исключением романа ‘Что делать?’) не было позволено к печати. Из опубликованных документов известно, например, что 8 октября 1863 года управляющий III отделением, разрешая передать А. Н. Пыпину рукопись Чернышевского ‘Рассказы о Крымской войне по Кинглеку’, просил Санкт-Петербургского полицеймейстера ‘предварить Пыпина, что книга Кинглека, по которой составлена настоящая статья, Цензурным комитетом к переводу на русский язык не дозволена’ {Шестидесятые годы. Л., 1940, стр. 389.}. Это означало, что работа Чернышевского ни при каких условиях напечатана не будет.
Тем не менее, А. Н. Пыпин все же сделал попытку напечатать ‘Рассказы о Крымской войне’. Быть может, он не был соответствующим образом ‘предварен’ или же думал, что цензурное ведомство окажется снисходительнее жандармского… Во всяком случае, 7 декабря 1863 года в С.-Петербургский цензурный комитет поступило следующее заявление:
‘Представляя при сем ‘Рассказ о Крымской войне (по поводу книги Кинглека)’, написанный г. Чернышевским, честь имею покорнейше просить комитет о цензурном разрешении этого рассказа, чтобы я мог начать по возможности в непродолжительном времени печатание его, которое важно в денежном отношении для семейства г. Чернышевского.
Жительство имею в Кабинетской улице, на углу Ивановской в доме Матушевского, кв. No 14′ {ЦГИА, ф. 777, on. 2, 1863, ед. хр. 10. л. 53.}.
Ясно, что разрешения не последовало, так как цензурное ведомство было уже информировано о мнении руководителей III отделения.
Следовательно, с момента ареста Чернышевского только одно его новое произведение появилось в печати — но зато этим одним произведением оказался знаменитый роман ‘Что делать?’
Как же могло случиться, что роман этот был беспрепятственно опубликован на страницах ‘Современника’ да еще за полной подписью автора — узника Петропавловской крепости? Для царского правительства ‘зловредность’ романа Чернышевского стала ясна почти сразу же после его опубликования, но явная тревога в связи с этим прозвучала в официальных документах только летом 1866 года. Сама эта дата чает ясное представление о причинах возникшей тревоги: перепуганная каракозовским выстрелом, царская администрация стремилась определить идейные истоки революционного движения. Из судебного следствия над членами ишутинского кружка стала особенно очевидной роль революционной проповеди Чернышевского. Достаточно сказать, что в приговоре по делу Каракозова прямо говорилось: ‘Роман ‘Что делать?’ имел на многих подсудимых самое гибельное влияние, возбудив в них нелепые противуобщественные идеи’.
Это и побудило царское правительство обратить самое пристальное внимание на сочинения Чернышевского вообще и на его роман ‘Что делать?’ — в особенности. Как будет видно из дальнейшего, в этом проявил особую заинтересованность Александр II. Вполне вероятно предположение, что царь потребовал выяснения вопроса: кто был конкретным виновником пропуска романа в печать.
11 июля 1866 года министр внутренних дел П. А. Валуев приказал Главному управлению по делам печати подготовить ‘справку о сочинениях Чернышевского, будто бы вновь разрешенных к печати, и о сочинениях его, печатавшихся, когда он был в крепости’ {Шестидесятые годы, стр. 390.}. Требование это привело Главное управление в некоторое замешательство, началась деятельная переписка. посыпались запросы и т. д. Через несколько дней справка была готова. Текст ее уже был опубликован {Там же, стр. 391—392.}. Мне удалось разыскать еще один экземпляр этой справки, сопровожденной весьма важной пометкой: ‘Доложено его величеству. Петергоф, 29 июля 1866 года’ {ЦГИЛ, ф. 1282, оп. 2, ед. 1951, л. 327.}.
Следовательно, сведения о сочинениях Чернышевского собирались не для министра внутренних дел, как можно было об этом судить по предшествующим публикациям, но для самого царя и, как можно думать, по его инициативе.
В упомянутой справке особое место уделялось истории публикации романа ‘Что делать?’ — наиболее ‘крамольного’ произведения Чернышевского, вызвавшего сугубую ненависть реакции. До сведения царя доводилось, что ‘цензор Бекетов, дозволивший к печати роман ‘Что делать?’, уволен от должности в том же 1863 году’ {Шестидесятые годы, стр. 391.}. Таким образом, по существу единственным виновником оказался простой цензор.
Исследователи давно уже поставили под сомнение единоличную ‘вину’ Бекетова. Вряд ли он, при всем его благожелательном отношении к ‘Современнику’, мог бы без необходимых консультаций, совершенно самостоятельно, на собственный страх и риск, разрешить к печати роман, проникнутый революционно-демократическими идеями, автор которого к тому же находился в Петропавловской крепости по обвинению в ‘государственном преступлении’!
На какую же поддержку мог рассчитывать Бекетов, каких влиятельных союзников мог иметь в виду?
Ответить на этот вопрос в определенной степени помогает письмо бывшего председателя С. Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ бывшему министру народного просвещения А. В. Головнину. Предыстория письма такова. В майском номере журнала ‘Вестник Европы’ за 1882 год появилось начало статьи журналиста П. Усова ‘Цензурная реформа в 1862 году. Исторический очерк’. В статье всячески восхвалялась деятельность министерства народного просвещения в 1862 году (министром тогда был А. В. Головнин). П. Усов утверждал, что все беды печати происходили тогда только потому, что министерство внутренних дел, возглавляемое П. А. Валуевым, постоянно вмешивалось в дела цензурного управления и настраивало царя против литературы. В статье П. Усова говорилось, что ‘министр народного просвещения решился держаться неуклонно почвы закона’ {‘Вестник Европы’. 1882, No 5. стр. 144.}, в то время как министр внутренних дел вообще не считал себя обязанным придерживаться существовавших пунктов цензурного устава:
‘…я имею преимущественно в виду не букву цензурного устава,— цитировал П. Усов одно из писем Валуева к Головнину,— которым, не нося звание цензора, я вообще не признаю себя обязанным безусловно руководствоваться’ {Там же, стр. 165.}. Министр внутренних дел — говорилось далее — своими чуть ли не ежедневными отношениями, жалобами, протестами и т. д. вынуждал Головнина действовать противно его убеждениям. По мнению П. Усова, главной целью министерства народного просвещения ‘было идти к большему простору печатного слова, причем преступления его карались бы судом и выводился бы более и более произвол из области цензуры’ {Там же. стр. 155.}. Однако это стремление Головнина постоянно парализовалось противодействием Валуева. Даже такая карательная мера, как приостановка в 1862 году на восемь месяцев журналов ‘Современник’ и ‘Русское слово’, была следствием, по словам П. Усова, ‘несогласия между двумя ведомствами, разделившими между собой управление по делам печати’, что и ‘приводило к необходимости строгих мер’ {Там же, стр. 166.}.
Фактически ответственность за запрещение двух демократических журналов возлагалась прежде всего на Валуева, а Головнин изображался страдающим лицом, вынужденным идти на подобные уступки Валуеву.
Сразу же после появления первой части статьи П. Усова в ‘Вестнике Европы’ А. В. Головнин переслал ее В. А. Цеэ, находившемуся тогда за границей (в Неаполе). Можно даже предположить, что указанная статья была инспирирована Головниным, старавшимся, хотя и задним числом, оправдать свои действия перед общественным мнением.
В. А. Цеэ, верный соратник Головнина, горячо одобрил появление статьи П. Усова. 9/21 мая 1882 года он писал из Неаполя Головнину:
‘Сердечно благодарю тебя, мой дорогой и любезнейший друг Александр Васильевич, за присылку вырезки из статьи ‘Вестника Европы’ о цензуре, которая напомнила мне едва ли не лучшее время моей 42-летней служебной деятельности, несмотря на всю трудность возлагаемой на меня задачи. Я предвижу, что это profession de foi наших общих воззрений на тогдашнее положение литературы вызовет сильный протест со стороны ‘Московских ведомостей’, которые, с свойственной им язвительностью, восклик нут—но не в то ли время под эгидой этой благонамеренной цензуры печаталось Что делать? Чер<нышевского>? Сознаюсь, что подобный отзыв ‘Московских ведомостей’, хотя положительно ложный, много навредит статье, которая, как мне кажется из присланной выдержки, имеет целью восстановить в надлежащем свете нашу общую деятельность в 1862 году. Почему мне бы казалось весьма полезным, если ты до появления июньской книжки постарался свидеться с Стасюлевичем и сказал бы ему, чтобы он пригласил Усова посмотреть в Архиве цензурного комитета подлинный экземпляр романа ‘Что делать?’, на котором я собственными глазами прочел: Печатать дозволяется, Свиты е<го>и<мператорского> в<еличества> генерал-майор Потапов.
Бывший цензор В. Н. Бекетов принес мне этот экземпляр в доказательство того, что общая цензура не видела и не могла видеть этой книги, так как Ч<ернышевский> в то время сидел в Петроп<авловской> крепости и все, что он тогда писал, подлежало рассмотрению 3-го отделения.
Вот факт, за верность коего я ручаюсь честью и который мало кому известен, хотя я и не делал из него тайны, когда меня упрекали в пропуске этого романа. Усов мог бы, убедившись наглядно в истине моих слов, прибавить в своей статье: многие упрекали общую цензуру но по оправке оказалось
и т. д. Конечно, можно бы впоследствии отвечать ‘Московским ведомостям’, но это будет уже не то’ {Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина [(Ленинград), фонд В. А. Цеэ.}.
Окончание статьи П. Усова появилось в следующем, июньском, номере ‘Вестника Европы’. Пожелание Цеэ не было учтено: в статье о романе Чернышевского не сказано ни единого слова. Бесполезно гадать о причинах, которые не позволили Усову выполнить совет Цеэ, да это, собственно, и неважно.
Гораздо существенней проанализировать те новые сведения об истории публикации романа Чернышевского, которые содержатся в процитированном выше письме Цеэ к Головнину. Конечно, ничего сенсационного в этом письме .нет. В печати уже известны воспоминания цензора В. Бекетова, подтверждающие сведения, сообщенные Цеэ: ‘Роман цензуровали Бекетов и Фед. Ив. Рахманинов, которые будучи покойны тем, что рукопись прошла через фильтру 3 отделения, просмотрели ее поверхностно и слепо подписали, не исключив ни слова’ {Е. Бушканец. Царская цензура и ‘Что делать?’ Чернышевского. — ‘Огонек’. 1951, No 39, стр. 24.}.
Новым является утверждение Цеэ, что роман не просто был предварительно просмотрен в III отделении, но что на рукописи имелась собственноручная резолюция управляющего III отделением генерала Потапова: ‘Печатать дозволяется’. Хотя эта резолюция и не дошла до нас, нет оснований сомневаться в факте, за верность которого Цеэ ‘ручался честью’. Этот факт помогает лучше понять образ действий С. Петербургского цензурного комитета.
Здесь необходимо снова вспомнить статью П. Усова ‘Цензурная реформа в 1862 году’. При всей тенденциозности она все же в какой-то степени объясняет нежелание цензоров противодействовать опубликованию романа Чернышевского. Министерство народного просвещения (в ведении которого находилась тогда цензура) должно было постоянно сообразовывать свои действия с мнением министерства внутренних дел. Валуев нападал, Головнин оборонялся. Цензура была все время в положении оправдывающейся, объясняющей различные упущения—действительные и мнимые. Поэтому, когда в цензуру поступил роман Чернышевского с недвусмысленной резолюцией управляющего III отделением, цензурные деятели (не только Бекетов, но и тогдашний председатель цензурного комитета Цеэ) были несомненно обрадованы: тем самым с них фактически снималась всякая ответственность. Спорить же с всемогущим III отделением им, очевидно, представлялось совершенно немыслимым. Таким образом, действия цензуры вполне объяснимы.
Труднее объяснить ошибку Потапова, разрешившего опубликовать роман Чернышевского. Очевидно, правы исследователи, предполагающие, что жандармы были введены в заблуждение словами Чернышевского, который утверждал, что содержание его беллетристического произведения ‘конечно, совершенно невинно,— оно взято из семейной жизни и не имеет никакого отношения ни к каким политическим вопросам {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XVI, М., 1953, стр. 364.}.
Как бы то ни было, роман все-таки был напечатан — и напечатан совершенно официально. При этом цензура попала в ложное положение: ведь роман ‘Что делать?’ получил цензурное разрешение, следовательно, чтение его, хранение, распространение и т. д. не могло считаться (преступлением. Правда, в 1868 году было запрещено заграничное издание ‘Что делать?’, однако номера ‘Современника’, где в свое время был опубликован роман, не могли быть изъяты из обращения. В этом смысле положение цензуры было очень затруднительным, о чем свидетельствует, в частности, заседание Совета Главного управления по делам печати 3 декабря 1874 года, на котором обсуждалось отношение С. Петербургского градоначальника:
‘При обозрении книжных магазинов С. Петербурга старший инспектор книжной торговли заметил, что во многих из них продаются отдельно сброшюрованные и переплетенные статьи, извлеченные 13 разных повременных изданий. Между прочим, в таком виде продается известный роман Чернышевского ‘Что делать?’, взятый из журнала ‘Современник’, который был запрещен по высочайшему повелению. С. Петербургский градоначальник сообщает о сем на усмотрение Главного управления по делам печати с тем, не будет ли признано необходимым преподать инспекторскому надзору какие-либо указания относительно допущения подобной продажи романа ‘Что делать?’ и вообще торговли отдельно сброшюрованными статьями, напечатанными в повременных изданиях.
Член Совета Веселаго, на заключение которого передано было эта отношение генерал-адъютанта Трепова, выразил, что в существующих по цензуре узаконениях не имеется на этот предмет никаких постановлений и подобная вырезка статей из журналов и сброшюровка их производилась всегда совершенно свободна. Относительно романа ‘Что делать?’, запрещенного к обращению в заграничном издании и признанного крайне вредным, конечно, по мнению тайного советника Веселаго, не может быть сомнений: его следует изъять из обращения у тех букинистов и в тех магазинах, где он имеется в сброшюрованном в один том виде, тем более, что таких экземпляров должно быть немного…
Совет, соглашаясь с таковым мнением тайного советника Веселаго, полагает: исполнить согласно его заключению’ {ЦГИА, ф. 776, оп. 2 ед. 14, лл. 495—497.}.
Нельзя не признать, что это решение с юридической точки зрения было незаконным {Цензура и В дальнейшем постоянно и настойчиво преследовала не только самый роман Чернышевского, но н ссылки на него в демократических органах печати. Ко многим примерам этого, уже известным в литературе, можно прибавить еще один.
21 января 1868 года на заседании С. Петербургского цензурного комитета рассматривалась статья Н. Александрова ‘Скользкий путь наших романистов’, предназначенная для журнала ‘Дело’. В статье содержался восторженный отзыв о романе ‘Что делать?’, и это послужило одним из главных поводов к ее запрещению. В докладе цензора говорилось:
‘Вообще во всей статье Н. Александрова проводится убеждение в необходимости новых общественных и семейных начал вместо старых, будто бы обветшалых, причем много раз подчеркивается мысль, что новые начала должны истекать из экономических условий вопроса о труде и что работники или так называемые им новые люди труда должны, наконец, сменить прежнюю сволочь, отребье человеческой немощи. Находя в подобной пропаганде новых начал ‘редкую тенденцию поколебать основы семейные и общественные, цензор полагал бы статью ‘Скользкий путь новых романистов’ запретить’.
Цензурный комитет согласился с этим мнением. (ЦГИА, ф. 777, оп. 27, ед. 55, л. 44 об.—45).}. Но никакие преследования не могли уже помешать демократическому читателю изучать бессмертное произведение Чернышевского.