Ю. С. Мелентьев
Н. А. Добролюбов и Н. Г. Чернышевский
Страницы великой дружбы
Н. А. Добролюбов и Н. Г. Чернышевский, Мелентьев Ю. С., Год: 1989
Время на прочтение: 35 минут(ы)
В мире Добролюбова. Сборник статей
М., ‘Советский писатель’, 1989
Шла осень 1883 года. Вот уже почти два месяца в сопровождении жандармов добирался из далекого Вилюйска к новому месту ссылки в Астрахань опаснейший ‘государственный преступник’ Чернышевский.
Почти двадцать лет тому назад покинул он Петербург после двух лет заключения в Петропавловской крепости и позорной (не для него, а для его палачей) гражданской казни на Мытной площади.
Тогда ‘царь-освободитель’ обрек его — ‘дирижера радикального оркестра’ — на каторжные работы в Забайкалье с последующим вечным поселением в Сибири.
Николай Гаврилович еще не знал, что нынешняя перемена в его судьбе не результат милости официальных властей, а следствие страха нового самодержца перед силой народовольцев, недавно казнивших его отца — Александра II.
Как ни силен был еще молох самодержавия, он вынужден был отступить перед напором тех, кто шел вослед революционерам 60-х годов.
Повозка приближалась к Волге. О чем только не думалось, что только не вспоминалось Николаю Гавриловичу в бесконечной изнурительной дороге! Но сейчас с особым волнением думалось ему о родном Саратове, об Ольге Сократовне и сыновьях, которые выросли без него, о близких друзьях, уже прошедших земной путь: Николае Алексеевиче Некрасове и самом сокровенном соратнике-побратиме Николае Александровиче Добролюбове.
История знает немало примеров замечательной человеческой дружбы. Всего крепче строилась она на почве идейной близости, служения общей великой цели. И среди самых высоких примеров мы можем вспомнить дружбу тех, кто отдал свою жизнь делу революции, делу освобождения трудового народа,— Маркса и Энгельса, Герцена и Огарева, Добролюбова и Чернышевского.
Всего пять с небольшим лет близкого общения и совместной работы подарила судьба двум гигантам русской общественной мысли, русской литературы, но известному выражению Фридриха Энгельса, двум ‘социалистическим Лессингам’ {Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 18, с. 522.}.
Их первая встреча состоялась летом 1856 года в Петербурге, когда Добролюбов был еще студентом Главного педагогического института. С 1857 по! 1861 год они бок о бок сотрудничали в ‘Современнике’. Боевой триумвират, который они составили вместе с Некрасовым, превратил тогда этот журнал в идейное знамя борьбы против самодержавия, за освобождение российского крестьянства, у
Осенью 1861 года Чернышевский и Некрасов сказали утроба Николая Александровича высокие и проникновенные слова, облетевшие тогда всю мыслящую Россию.
Какова же должна была быть сила дарования, интеллектуальной мощи, человеческого обаяния и преданности революционным идеалам этого гениального юноши, если такой человек, как Н. Г. Чернышевский, не только искренне полюбил Н. А. Добролюбова, но остался верен их необыкновенной дружбе и в казематах Петропавловской крепости, и в забайкальской каторге, и в Вилюйской тюрьме.
Эти дружба и преданность были действенны, они переливались в конкретные поступки и дела. Чернышевский считал, что сохранение памяти о Добролюбове, собирание и распространение его творческого наследия есть не просто дань заслуженного уважения, а естественное, живое продолжение того великого дела, которому он без остатка отдал себя.
В ноябрьском номере ‘Современника’ за 1861 год появился написанный Чернышевским некролог, в котором он дал высочайшую оценку жизненному подвигу своего соратника:
‘Ему было только 25 лет. Но уже 4 года он стоял во главе русской литературы,— нет, не только русской литературы,— во главе всего развития русской мысли.
…Он работал чрезвычайно много, но не по каким-нибудь внешним побуждениям, а по непреоборимой страсти к деятельности… Он чувствовал, что его труды могущественно ускоряют ход нашего развития, и он торопил, торопил время…
…Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби, но невознаградима его потеря для народа, любовью к которому горел и так рано сгорел он. О, как он любил тебя, народ! До тебя не доходило его слово, но когда ты будешь тем, чем хотел он тебя видеть, ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша, лучший из сынов твоих’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. VII. М., 1939—1953, с. 851-852.}.
Горе Чернышевского было искренне и глубоко. Он долго не мог прийти в себя после этой потери. Обычно сдержанный в проявлении своих чувств, он в письме к Т. К. Гринвальд в начале 1862 года писал, что все это время он не может сдержать слез, вспоминая Добролюбова: ‘Я тоже полезный человек, но лучше бы я умер, чем он… Лучшего своего защитника потерял в нем русский народ’ {Там же, т. XIV, с. 449.}.
В январской книжке ‘Современника’ Чернышевский опубликовал ‘Материалы для биографии Н. А. Добролюбова’. Им был составлен ‘Список лиц, от которых, вероятно, можно было бы получить или письма Добролюбова, или другие материалы для его биографии’.
На средства ‘Современника’ было предпринято беспримерное издание сочинений Н. А. Добролюбова, задуманное в пяти томах. Как будто предчувствуя свой арест, Чернышевский торопился. Уже в марте 1862 года из печати вышел первый том, в следующем месяце — второй, третий том вышел в конце мая, четвертый, задержанный арестом Чернышевского, был доведен до конца М. А. Антоновичем и вышел в свет в августе 1862 года. Пятый том — ‘Материалы для биографии Н. А. Добролюбова’ — выпустить в то время уже не удалось.
Это издание было подвигом Чернышевского, Некрасова и их соратников. Оно стало сенсацией и подлинным открытием блестящего публициста и критика для всей читающей России. Дело в том, что практически ни одна из сотен больших и малых публикаций Добролюбова не была подписана его полным именем. А полтора десятка его псевдонимов (Н. Бов, Лейбов, Волгин, Александрович, Критский и другие) были известны лишь узкому кругу сотрудников ‘Современника’.
До какой степени невероятным событием было раскрытие всех этих псевдонимов, говорит, в частности, письмо бывшего учителя Добролюбова по Нижегородской семинарии И. М. Сладкопевцева, адресованное Чернышевскому сразу после выхода первого тома предпринятого им издания: ‘…Я ведь читал статьи Бова (в компании наставников семинарии мы уже несколько лет выписывали ‘Современник’), я любовался этим живым словом, этою зрелою и новою мыслию. Но мог ли вообразить я, что этот Бов — мой юный обожатель Добролюбов?’ {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1968, с. 45.}.
Нет сомнения, что новые люди, которым был посвящен роман ‘Что делать?’, да и сам Рахметов, первый сознательный революционер, шагнувший на страницы русской литературы, несут на себе следы воздействия личности Добролюбова.
Даже в далеких Читинских острогах, в Кадае и Александровском заводе Чернышевский не перестает размышлять о годах совместной деятельности с Добролюбовым. Именно этой предреформенной поре посвящает он роман ‘Пролог’, который, как неоднократно отмечено исследователями, откровенно автобиографичен. Автор выведен в нем под именем Волгина, Добролюбов — под именем Левицкого. И первая часть — ‘Пролог пролога’, и в особенности вторая — ‘Дневник Левицкого’ в немалой степени посвящены духовному общению и идейному единомыслию Волгина и Левицкого, что позволяет нам глубже понять историю взаимоотношений и совместной работы двух вождей революционно-демократической мысли и действия.
Касаясь этого вопроса, известный литературовед Н. К. Пиксанов в свое время писал о ‘Прологе’: ‘С необычной теплотой говорит здесь Чернышевский о Левицком-Добролюбове, о своей ‘горячей привязанности’ к нему, о ‘нежной любви’, ‘о полном доверии’, о том, что он ‘очень много думал о Левицком и его судьбе’ {Пиксанов Н. К. Добролюбов в оценке Чернышевского.— Известия АН СССР, отделение общественных наук. 1936, No 1—2, с. 197.}.
Да и в письмах более поздней поры — к Ольге Сократовне, А. Н. Пыпину и сыновьям из Вйлюйска — Чернышевский не раз обращается к облику Добролюбова: ‘…изо всех мужчин, молодых ли, старых ли, каких я встречал лично когда-нибудь, только у Добролюбова был образ мыслей, сколько-нибудь сходный с моим’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. XIV, с. 550.}. И несколько позже: ‘Я любил его сильнее, чем Сашу и Мишу’ {Там же, т. XV, с. 292.} (своих сыновей).
И примерно за год до отъезда в Астрахань: ‘Близок я был (кроме Добролюбова, которого любил будто сына) только к Некрасову’ {Там же, т. XV, с. 353.}.
27 октября 1883 года Чернышевский прибыл в Астрахань. Царизму не удалось сломить его волю. Без особой надежды на возможность вновь увидеть свое имя в печати он вновь берется за перо. И опять в центре его внимания Добролюбов.
Уже в январе 1884 года были записаны воспоминания Николая Гавриловича об отношениях Добролюбова и Тургенева. Им ведется деятельная переписка о возможности наиболее полного собирания материалов для биографии Добролюбова. Чернышевский вновь обращается ко многим лицам, знавшим Добролюбова, с просьбой написать воспоминания или прислать ему соответствующие материалы.
Не могло не взволновать Николая Гавриловича известие о выходе в Петербурге в 1885 году четырехтомного издания сочинений Добролюбова, в предисловии к которому издатель Л. Ф. Пантелеев указывал, что оно ‘проверено по первому изданию’, то есть по изданию 1862 года, подготовленному Чернышевским.
Как только Чернышевский получил от издателя К. Т. Солдатенкова надежду на публикацию ‘Материалов для биографии Н. А. Добролюбова’, или, иначе говоря, того пятого тома, который должен был завершать начатое четверть века тому назад собрание сочинений, то развернул самую активную работу, не прекращавшуюся до последних дней его жизни. Он намеревался издать и дополнительный том, в который вошла бы написанная им первая полная биография Добролюбова. Но этому уже не суждено было сбыться. Корректура первого тома была им лично просмотрена и подписана летом 1889 года уже в Саратове, куда он получил возможность переехать за несколько месяцев до своей кончины.
По понятным причинам Н. Г. Чернышевский не мог посетить родных Добролюбова в Нижнем Новгороде. Но в мае 1889 года туда по его поручению едет Ольга Сократовна Чернышевская, которая встречается с сестрами и братьями Добролюбова, а затем подробно рассказывает Чернышевскому о них и присылает рисунок дома Добролюбовых.
Именно этот уникальный рисунок помог уже в советское время созданию Дома-музея Н. А. Добролюбова, а затем и.замечательной историко-литературной экспозиции, открывшейся в городе Горьком в канун славного 150-летнего юбилея великого революционера-демократа, который вся страна торжественно отметила в февральские дни 1986 года.
Сегодня мы еще раз можем оценить силу убежденности, провидения и веры Чернышевского, которые были проявлены им в надежде, что народ непременно вспомнит о его великом друге, воздаст ему должное.
Добролюбов и Чернышевский! Два великих замечательных имени неизменно стоят рядом. Трудно переоценить их вклад в развитие отечественной передовой общественно-политической мысли, русской литературы. Велика их роль в российском революционно-освободительном движении XIX века. Их деятельность в основном и сформировала тот высокий смысл, который последующие поколения революционеров вкладывали в понятие ‘шестидесятники’. В связи с этим несомненно важное значение имеет всестороннее изучение истории взаимоотношений и совместной работы этих двух вождей революционно-демократической мысли и действия.
Н. А. Добролюбов был на восемь лет моложе Н. Г. Чернышевского. Он родился 24 января (5 февраля) 1836 года в Нижнем Новгороде. Как и Чернышевский,— на Волге, как и Чернышевский,— в семье священника.
Семья Добролюбовых была многодетной — кроме первенца Николая в ней росли четыре сестры и два брата. Достаток был средний, но семью отличали отношения сердечные и теплые. Отец, Александр Иванович, настоятель Никольской церкви, был человеком авторитетным, известным своим бескорыстием. Его отличала редкая среди местного духовенства страсть к книгам. Собранная им богатейшая в городе библиотека насчитывала сотни томов, большинство из которых было светского содержания. Первый биограф Добролюбова Н. Г. Чернышевский отметил, что среди них были комплекты ‘Отечественных записок’ Свиньина, пушкинского ‘Современника’, сочинения Жуковского, Карамзина, многотомная ‘Антология русских стихотворений’, а также произведения древних авторов — Плутарха, Иосифа Флавия, французских просветителей, Бальзака и других писателей. В доме с неизменным уважением произносились имена Державина, Пушкина, Крылова, Лермонтова.
Из окон отцовского дома, стоявшего на высокой горе у Лыковой дамбы, с той поры как осознал себя, мог видеть Коля Добролюбов крылатый размах великой реки, которая, вобрав здесь окские воды, становится той неудержимой Волгой-матушкой, что воспета в раздольных песнях и поэтических сказаниях русского и других народов, населяющих ее берега.
Здесь дано было постичь Добролюбову, что Волга не только большая вода и главная торговая улица России, но что в ее безмерности — душа и характер, счастье и горе, боль и удаль народа русского. И что с берегов ее глядят в эти могучие воды не просто города, деревни и красоты природы, но века истории и судьбы государства российского. И каждый из веков выдвигал и оставлял в памяти свои события, свои имена.
Совсем недалеко от дома можно было увидеть стены и башни старинного кремля, обелиск славным деяниям гражданина Минина и князя Пожарского, услышать раздольную песню о волжском утесе и думах удалого атамана или сказ о карающей неправедность господ руке Пугачева.
Со сказками, былью и небылью знакомили мальчика его мать Зинаида Васильевна и няня — простая крестьянка Наталья Осиповна. Все это нашло отражение в его первых, еще наивных стихах:
Стал я слушать со вниманием,
Как моей сестренке маленькой
Нянька сказывала сказочки —
Сказки дивные, старинные,
Все про храбрых, сильных витязей,
Про дела их молодецкие
И про битвы богатырские… {*}
{* Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 8. М.—Л., 1964, с. 145.}
Родной город и Волга давали ему уроки и поэтические, и политические. Дважды в год обычно размеренная и даже полусонная жизнь города резко нарушалась. Сокрушительная сила весеннего ледохода и размах половодья выводили на берег весь народ. Но было и другое половодье — знаменитая Нижегородская ярмарка, куда также устремлялся стар и млад. Тридцатитысячный город разбухал в дни ярмарки почти в десять раз. На этом всероссийском торжище купеческое богатство и разгул сочетались с кричащей нуждой бурлацкой голытьбы и нашествием нищих. Здесь шла бойкая торговля российскими и заморскими товарами и постыдный торг людьми. Местный историк
А. О. Звездин еще в дореволюционную пору писал: ‘Нижегородская ярмарка в первой половине XIX века была главным центром торговли крепостными людьми… сплошь и рядом привозили на ярмарку крестьян, связанных веревками и скованных друг с другом, и выставляли на продажу’ {Звездин А. О. О продаже людей на Нижегородской ярмарке. Действия Нижегородской ученой архивной комиссии. Н. Новгород, 1912, т. 10, с. 58.}.
Внимательный глаз легко найдет в пламенных статьях Добролюбова следы и отзвуки его богатых и разнообразных детских и юношеских впечатлений.
Вот картина из знаменитой статьи ‘Луч света в темном царстве’: ‘…город стоит на берегу Волги, весь в зелени, с крутых берегов видны далекие пространства, покрытые селеньями и нивами, летний благодатный день так и манит на берег, на воздух, под открытое небо, под этот ветерок, освежительно веющий с Волги…’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 6, с. 322.}
И тем яростней, тем необходимей, по мысли Добролюбова, должен быть луч света — луч протеста в оскверняющем эту красоту темном царстве Кабаних и Диких, которые творят ‘законные жестокости’, не только запрягая людей в бурлацкие лямки, но и тираня ближних за семейными засовами.
А в статье ‘Когда же придет настоящий день?’, которую В. И. Ленин характеризовал как ‘настоящую революционную прокламацию’ {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}, Добролюбов писал: ‘Все, что я видел, все, что слышал, развивало во мне тяжелое чувство недовольства, в душе моей рано начал шевелиться вопрос: да отчего же всё так страдает, и неужели нет средства помочь этому горю, которое, кажется, всех одолело?’ {Добролюбовы. А. Собр. соч., т. 6, с. 130.}
Разбирая ‘Очерк истории русской поэзии’ А. Милюкова в статье ‘О степени участия народности в развитии русской литературы’, Добролюбов, воспитанный в детстве в духе ортодоксального православия и тогда же познавший силу и поэзию народного творчества, смело противопоставляет вялости, мертвенности и отвлеченности церковных книжников глубоко народные в своей сущности древние языческие предания и соответствующие им эпические произведения древнерусской литературы. В них ‘величавый образ Святослава, храброго, деятельного, разделяющего с подданными все труды и недостатки, заботящегося о богатстве земли своей, говорящего: ‘Не посрамим земли Русский,— ляжем костьми ту’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 240.}. В том же ключе рассматривает он образ князя Игоря в знаменитом ‘Слове…’, который мало подвергся ‘книжной порче’, он ‘…является храбрым и деятельным, он сам идет во главе своего войска в чужую землю, чтобы отомстить врагам за обиду земли Русской, он не смущается пред опасностями и говорит: ‘Лучше потяту быти, неже полонену быти…’ {Там же, с. 241.}.
Здесь, как и в ряде других работ, Добролюбов открыто поддерживает здоровое народное начало в противовес скуке, вымученной книжности казенного православия.
Родители рано заметили способности своего старшего сына. Он получил столь серьезную домашнюю подготовку, что был принят прямо на последний — второй курс четвертого класса духовного училища, а в 1848 году в двенадцатилетнем возрасте успешно выдержал вступительные экзамены по классу словесности Нижегородской духовной семинарии.
И в семинарии Добролюбова отличали начитанность, глубина и разносторонность знаний. Его совсем не привлекали шумные игры сверстников, лихие забавы бурсачества. Любопытны характеристики, даваемые ему тогдашними наставниками: ‘Отличается тихостью, скромностью и послушанием…’, ‘усерден к богослужению и вел себя примерно хорошо’, ‘…отличается неутомимостью в занятиях’ {См.: Орлов С. А. Н. Добролюбов в Н. Новгороде. 2-е изд. с изменениями. Горький, Волго-Вятское кн. изд-во, 1985, с. 49.}.
А между тем в сознании тихого и скромного юноши шла напряженная и трудная работа. Все заметнее для него становился контраст между теплотой отношений в семье и тупой педантичностью семинарских порядков, между тем, что постоянно черпал юноша из литературы, и очевидной ограниченностью и даже невежеством многих преподавателей, толкующих премудрости религиозной схоластики. Именно в семинарии появляются у Добролюбова первые, пока еще тайные сомнения в истинности божественного откровения. В конце 1852 года он писал одному из своих друзей: ‘Семинарское образование с самого начала не слишком привлекло меня, но тем не менее, неизбежное влияние его отразилось и на мне. Жизнь сердца кончилась, начал работать рассудок. Глупое зубрение уроков не удалось мне, гораздо более нравилось мне чтение книг, и вскоре оно сделалось моим главным занятием и единственным наслаждением и отдыхом от тупых и скучных семинарских занятий. Я читал все, что попадалось под руку: историю, путешествия, рассуждения, оды, поэмы, романы,— всего больше романы… все было поглощаемо мною с необыкновенной жадностью’ {Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, т. 1. М., Изд. К. Т. Солдатенкова, 1890, с. 653.}.
Однако изучение источников показывает, что это чтение было отнюдь не бессистемно. Юноша Добролюбов с 1849 по 1853 год вел так называемые реестры книг, причем многие из этих записей содержали краткое резюме прочитанного. Реестры показывают его глубокое знакомство как с мировой литературой, так и с русскими авторами. Уже тогда он хорошо знает большинство произведений Белинского, стихи и прозу Некрасова, с интересом знакомится с сочинениями Герцена. Еще в 1850 году он прочел ‘Письма о изучении природы’ Герцена. В реестре записано: ‘Письма довольно непонятны местами, вообще очень хорошо’ {Орлов С. А. Н. Добролюбов в Н. Новгороде, с. 92.}.
Но даже столь активное чтение и обязательные занятия в семинарии не могли удовлетворить Добролюбова полностью. Он жадно ищет деятельности и находит ее в разнообразных литературных опытах, в среде небольшой группы единомышленников, в издании рукописного журнала, в фольклорных экспедициях, которых он совершил по губернии более тридцати.
Постепенно, так же как в свое время у Чернышевского, зреет в его душе мечта об уходе с духовной стези, об университете, литературном поприще.
Осенью 1853 года с рекомендацией для поступления в Духовную академию Добролюбов едет в Петербург и здесь, вопреки ожиданиям родителей и духовных наставников, поступает в Главный педагогический институт. Это был мужественный шаг, круто изменивший всю судьбу нижегородского семинариста.
Уже на первом курсе Добролюбов проявляет такую подготовку и способности, которые выдвигают его в число лучших, а затем и в духовные лидеры передового студенчества. Он изучает и хорошо знает труды Белинского и Герцена, штудирует сочинения Фейербаха, Гегеля и младогегельянцев, английских, французских и немецких материалистов, социалистов-утопистов, видных социологов и историков Запада. Вся эта сумма теоретических знаний анализируется им критически, творчески.
Постепенно вокруг него складывается кружок радикально настроенной молодежи, которую объединяет дух товарищества, глубокий интерес к общественным вопросам, сопротивление грубости и солдафонству институтского начальства.
Добролюбов ведет активную пропаганду среди студентов, выпускает подпольную рукописную газету ‘Слухи’, на страницах которой подвергается беспощадной критике самодержавие, крепостное право, угнетение народа, произвол царской администрации. Радикальное направление газеты достаточно хорошо видно, например, из вывода, сделанного в номере от 11 сентября 1855 года: ‘…нужно не только вымести Россию: этого мало… Нужно сломать все гнилое здание нынешней администрации, и здесь, чтобы уронить верхнюю массу, нужно только расшатать, <рас>трясти основание. Если основание составляет низший класс народа, нужно действовать на него, раскрывать ему глаза на настоящее положение дел, возбуждать в нем спящие от века богатырским сном силы души, внушать ему понятия о достоинстве человека, об истинном добре и зле, о естественных правах и обязанностях’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч,. т. 1, с. 117.}.
О свободолюбии Добролюбова и его революционных настроениях убедительно свидетельствуют и многие его стихотворные произведения той поры: ‘На 50-летний юбилей Н. И. Греча’, ‘Дума при гробе Оленина’, ‘Ода на смерть Николая I’, ‘Газетная Россия’ и другие.
Становление Добролюбова как мыслителя и революционера в значительной мере ускорили события, сопутствовавшие поражению России в Крымской войне. Царизм, по выражению Энгельса, ‘потерпел жалкое крушение… он скомпрометировал Россию перед всем миром, а вместе с тем и самого себя — перед Россией. Наступило небывалое отрезвление’ {Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 40.}.
Приходится только удивляться, что едва сошедший со студенческой скамьи Добролюбов высказал мысли, почти совпадающие с приведенной формулировкой Энгельса: ‘…нас расшевелила война, заставивши убедиться в могуществе европейского образования и в наших слабостях. Мы как будто после сна очнулись, раскрыли глаза на свой домашний и общественный быт и догадались, что нам кое-чего недостает’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 120.}.
И главным, что мешало России встать на путь ускоренного прогресса и развития, как правильно понял Добролюбов, были оковы крепостничества и самодержавия. Борьбе с ними он и решает посвятить свою жизнь.
Глубоко, ярко и образно он подвел итог этому этапу своей жизни в дневниковой записи в конце 1855 года: ‘Сын священника, воспитанный в строгих правилах христианской веры и нравственности,— родившийся в центре Руси, проведший первые годы жизни в ближайшем соприкосновении с простым и средним классом общества, бывший чем-то вроде оракула в своем маленьком кружке, потом — собственным рассудком, при всех этих обстоятельствах, дошедший до убеждения в несправедливости некоторых начал, которые внушены были мне с первых лет детства, понявший ничтожность и пустоту того кружка, в котором так любили и ласкали меня,— наконец, вырвавшийся из него на свет божий и смело взглянувший на оставленный мною мир, увидевший все, что в нем было возмутительного, ложного и пошлого,— я чувствую теперь, что более, нежели кто-нибудь, имею силы и возможности взяться за свое дело…’ И в той же записи как вывод и решимость: ‘…я как будто нарочно призван судьбою к великому делу переворота!..’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 8, с. 463—464.}
А в своих стихах той поры он звал к этому перевороту и мечтал о грядущей свободной России:
Вставай же, Русь, на подвиг славы,—
Борьба велика и свята!..
Возьми свое святое право
У подлых рыцарей кнута…
Она пойдет!.. Она восстанет,
Святым сознанием полна,
И целый мир тревожно взглянет
На вольной славы знамена.
. . . . . . . . . . . . . .
Тогда республикою стройной
В величьи благородных чувств,
Могучий, славный и спокойный,
В красе познаний и искусств,
Глазам Европы изумленной
Предстанет русский исполин,
И на Руси освобожденной
Явится русский гражданин… {*}
{* Там же, с. 23—24 (‘Дума при гробе Оленина’).}
Таким, готовым к святому делу борьбы за освобождение крестьянства, за лучшее будущее страны и появился Добролюбов в ‘Современнике’ в 1856 году. Его познакомил с Чернышевским близкий друг по институту, бывший ученик Николая Гавриловича по Саратовской гимназии Н. П. Турчанинов.
Эта встреча, ставшая большим и знаменательным событием в жизни двух великих писателей и революционеров, положила начало их взаимному влиянию, идейному побратимству и дружбе.
Их непосредственной встрече предшествовал период заочного знакомства. В конце 1854 года через профессора Срезневского к Чернышевскому попадает работа Добролюбова ‘Заметки и дополнения к сборнику русских пословиц г. Буслаева’. Хотя заметки и не были напечатаны, но, по свидетельству современников, вызвали у Чернышевского интерес к автору и желание познакомиться с ним. В начале 1855 года через того же Срезневского Чернышевскому стало известно о том, что у Добролюбова при обыске были найдены заграничные издания Герцена и ‘дело’ с большим трудом удалось замять.
Со своей стороны и Добролюбов интересуется Чернышевским, его работами. Осенью 1855 года он записывает в дневнике об издании Чернышевским магистерской диссертации и рецензиях на нее. Несколько позже он записал в дневнике и свой отзыв: ‘…диссертация Чернышевского мне очень нравится и кажется вещью очень замечательною’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 8, с. 561.}.
Как известно, Чернышевский о первой встрече с Добролюбовым вспоминал так: ‘…он просидел со мною очень долго …и толковали мы с ним о его понятиях. Я спрашивал, как он думает о том, о другом, о третьем, сам говорил мало, давал говорить ему… Я хотел узнать, достаточно ли соответствуют его понятия о вещах понятиям, излагавшимся тогда в ‘Совр<еменник>е’. Оказалось, соответствуют вполне’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. I, с. 756.}.
Таким образом, уже при первой встрече Чернышевский характеризует Добролюбова как человека со сложившимся образом мыслей, вполне совпадавшим со взглядами самого Чернышевского. ‘…Если была какая-нибудь разница в мыслях между мною и Добролюбовым,— отмечал Чернышевский,— она была ничтожна…’ {Там же, с. 748.}
Мысль о самостоятельном формировании мировоззрения Добролюбова Чернышевский особо подчеркнул в статье ‘В изъявление признательности. Письмо к г. З-ну’, написанной уже после смерти Добролюбова.
‘Что же касается влияния моих статей на Добролюбова,— пишет в ней Николай Гаврилович,— этого влияние не могло быть даже и в той… степени, какую могли иметь статьи Белинского… Когда Добролюбов познакомился со мною, его образ мыслей уже был вполне установившийся’ {Там же, т. X, с. 118—119.}.
Однако при всей скромности Н. Г. Чернышевского и даже категоричности его утверждений о самостоятельности теоретических и мировоззренческих установок своего нового знакомого, никто не может отрицать могучее воздействие его убеждений и его личности на Добролюбова. О глубоко уважительном и неизменно признательном отношении Добролюбова к своему старшему другу говорят многочисленные свидетельства современников, об этом говорят и высказывания самого Николая Александровича. В письме к Н. П. Турчанинову Добролюбов писал 1 августа 1856 года: ‘С Николаем Гавриловичем я сближаюсь все более и более научаюсь ценить… Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго-последовательного, проникнутого любовью к истине,— я не только не находил, но никогда и не предполагал найти. Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того досиделся… С Н. Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова…’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 9, с. 248.}
За 1856 год на страницах ‘Современника’ увидело свет три статьи Н. А. Добролюбова. Даже первая из них — ‘Собеседник любителей российского слова’ обратила на себя внимание читателей своим резким выступлением против ложно академического направления в литературоведении и критике. С этих нор выступления Добролюбова в ‘Современнике’ становились заметным событием в литературной и общественно-политической жизни России.
После окончания института, в 1857 году, Добролюбов становится постоянным сотрудником журнала, руководителем критико-библиографического отдела.
Чернышевский настойчиво и активно способствовал скорейшему становлению Добролюбова как одного из ведущих сотрудников ‘Современника’. ‘…Мне,— писал Чернышевский,— удалось несколько облегчить Добролюбову путь к беспрепятственной деятельности в ‘Современнике’. Я говорил кому было нужно, что этот человек обладает великим умом и талантом и что наш брат не должен опекунствовать над ним, когда доходил до меня слух, что ту или другую статью его находят неосновательною люди, имевшие тогда голос в литературном кругу нашего журнала, я отвечал, что он умнее их и основательнее понимает вещи’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. т. X, с. 121.}.
По единодушному признанию Некрасова, Чернышевского и других шестидесятников, молодая энергия, творческая неукротимость, твердость характера сделали Добролюбова душой нового направления журнала, катализатором идейной определенности его революционно-демократических позиций.
Некрасов считал необходимым подчеркнуть значение личных качеств Добролюбова в работе и позиции редакции ‘Современника’, говоря, что в отличие от многих, проявлявших житейскую дипломатию в отношениях с идейными противниками, Добролюбов ‘смеялся в лицо глупцу, резко отворачивался от негодяя, он соглашался только с тем, что не противоречило его убеждениям’ {Некрасов Н. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7. М., 1967, с. 391.}.
Склонный к либерализму И. С. Тургенев перед уходом из журнала всерьез доказывал Чернышевскому, что с ним он может ужиться и даже имеет к нему расположение, но ‘к Добролюбову у него не лежит сердце’. К этому же времени, как свидетельствовал Николай Гаврилович, относится и злая шутка Тургенева о том, что если Чернышевский просто змея, то Добролюбов — змея очковая {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. X, с. 123.}.
Именно по инициативе Добролюбова, при активной поддержке и участии Некрасова возникло сатирическое приложение к ‘Современнику’ под названием ‘Свисток’, который беспощадно разил как крепостников-помещиков, так и бесплодное прекраснодушие либералов.
На этой почве в 1859 году и возник печально знаменитый конфликт ‘Современника’ с Герценом после публикации в ‘Колоколе’ статьи ‘Very dangerous!!!’ (‘Очень опасно!!!’). Выпад Герцена особенно тяжело переживал Добролюбов, который с детских лет бесконечно уважал Искандера. В этой ситуации Чернышевский был полностью на стороне друга. ‘…Настоящее сочувствие,— записывает в дневнике Добролюбов,— только и нашел я в Чернышевском’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 8, с. 570.}. Понадобилась специальная поездка Николая Гавриловича в Лондон, чтобы в какой-то степени смягчить вредящее общему делу столкновение петербургского и лондонского революционных изданий.
Чем же определялось влияние Добролюбова, сила его воздействия на общественно-политическую и литературно-художественную жизнь того времени? Конечно, его литературным талантом, но в огромной степени четкой системой выработанных им революционно-демократических взглядов, убежденностью в правоте избранного им революционного пути, силой его диалектико-материалистической мысли.
В знаменитых ‘Очерках гоголевского периода русской литературы’ Н. Г. Чернышевский сумел сделать замечательный вывод о самостоятельности передовой русской общественной мысли, связанной прежде всего с именами Герцена и Белинского. ‘С того времени,— писал он,— как представители нашего умственного движения самостоятельно подвергли критике гегелеву систему, оно уже не подчинялось никакому чужому авторитету’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. III, с. 224.}. Блестящим подтверждением этой мысли являются философские и социологические взгляды Н. А. Добролюбова.
Его мировоззрение выросло прежде всего на русской почве, в практике отечественной общественной жизни. В теоретическом отношении он опирался на произведения Белинского, Герцена, Чернышевского, на критическое переосмысление гегелевской философии, на их высокую оценку его диалектического метода, на ту замечательную материалистическую традицию, которая идет в нашей стране от народной мудрости, от Ломоносова и Радищева. В этом смысле Добролюбов шел быстрее своих предшественников. Они во многом проложили ему путь, и он счастливо избежал тех мучительных поисков истины, которые, к примеру, были уготованы Белинскому.
С последовательно материалистических позиций Добролюбов подверг резкой критике идеализм всех мастей, опираясь при этом на развитие естественных наук и теоретические достижения своих материалистических предшественников.
Естественнонаучные проблемы интересовали Добролюбова еще в годы ученичества. Это подтверждает, например, его обращение к переводу статьи Литтре ‘Говорящие столы и стучащие духи’, опубликованной в 1856 году в ‘Современнике’. Молодой автор не случайно избрал для перевода эту тему. Его материалистические убеждения были оскорблены влиянием спиритизма в среде студенчества, и он выбрал работу, направленную на борьбу с этим видом наукообразного обмана.
Один за другим в ‘Современнике’ печатаются материалы Добролюбова о строении земного шара, о земном магнетизме, о проблемах астрономии, психологии, педагогики, статьи и рецензии по вопросам собственно философии. Все они направлены против идеалистических трактовок и утверждают чистоту материалистической картины мира. Позиции Добролюбова — это позиции воинствующего материалиста.
Только в первой половине 1858 года он напечатал в ‘Современнике’ рецензию на книжку профессора В. Берви, принципиальную статью ‘Органическое развитие человека в связи с его умственной и нравственной деятельностью’, рецензии-памфлеты — ‘Френология’ и ‘Об истинности понятий или достоверности человеческих знаний’. В них Добролюбов предстает уже зрелым мыслителем-материалистом, владеющим оружием диалектики. Читателя привлекали его научная эрудиция и политический темперамент. Ярким тому примером является его выступление против профессора Берви. Язвительная работа Добролюбова была закончена вскоре после выхода книжки казанского невежды. ‘Материалисты, — заявлял в ней псевдопрофессор,— вооруженные весами, стеклами и ножом, воображают открыть нам тайны природы. Это для общего блага страшное направление умов…’ Книжка Берви, как писал Добролюбов, сама по себе не заслуживала особого внимания — ‘довольно бы было в пяти строках предать ее на общее посмеяние’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 334.}, но Добролюбов заметил особую агрессивность автора-мракобеса и дал ему сокрушительный бой. После этого он еще не раз выступал против конкретных носителей идеализма — таких, как Кусаков, Кикодзе, Савич, нанося им тяжелые поражения как блестящий полемист и убежденный сторонник передового мировоззрения.
В статье Добролюбова ‘Органическое развитие человека в связи с его умственной и нравственной деятельностью’ дается подробный историко-философский очерк возникновения и развития идеалистических воззрений. Он завершается достойным внимания выводом: ‘…все усилия наши представить себе отвлеченного духа без всяких материальных свойств или положительно определить, что он такое в своей сущности, всегда были и всегда останутся совершенно бесплодными’. Между тем материалистическая философия, опирающаяся на новейшие данные естественных наук, вполне в состоянии объяснить ‘отношение между духовной и телесной деятельностью человека’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 434.}. Добролюбов в этой работе стремится обосновать, что наше сознание представляет собой особое порождение и свойство материи.
К чести Добролюбова следует сказать, что, отвергая идеализм, он сумел увидеть и подвергнуть критике пороки вульгарного материализма, считавшего, например, мысль таким же продуктом мозга, каким является желчь, вырабатываемая печенью.
Материалистическая философия шестидесятников, считавшая своей задачей не только объяснение окружающего мира, но и его революционное изменение, обладала твердой уверенностью в неограниченных возможностях человеческого разума и объективности познания.
Добролюбов активно продолжал борьбу с агностицизмом, которую столь настойчиво проводили Белинский, Герцен, Чернышевский. И, как правильно подчеркивал крупный исследователь жизни и творчества Добролюбова В. С. Кружков, его беспокоила не только чисто философская сторона этого вопроса, а практическая сторона дела, ибо агностики-идеалисты, отрицая познаваемость мира, обрекли науку на бессилие перед природой, а трудящегося человека на бездействие и пассивность в борьбе с угнетателями.
В ряде работ Добролюбов стремится понять корни идеализма и религии, объяснить историю человеческого познания и освобождения человека от власти природы. Однако он искал объяснения этому преимущественно в сознании человека и не смог увидеть в материальном производстве главный фактор происхождения человека, основной двигатель человеческого прогресса. Оставаясь убежденным материалистом ‘внизу’, в области понимания природы, Добролюбов, как и его учителя, остановился перед историческим материализмом.
При всем том Добролюбов высказывает ряд верных материалистических догадок относительно общественного развития. Он отстаивает исторический подход к оценке явлений социальной жизни. Критикуя дворянского историка Жеребцова, Добролюбов показывает научную несостоятельность сведения русской истории к генеалогии князей и царствующих особ. ‘История народов,— пишет он,— зависит в своем ходе от некоторых законов, более общих, нежели произвол отдельных личностей’ {Там же, т. 3, с. 304.}.
Отвергая субъективистское толкование истории, Добролюбов замечает: ‘Не хотят понять, что ведь историческая личность, даже и великая, составляет не более как искру, которая может взорвать порох, но не воспламенит камней, и сама тотчас потухнет, если не встретит материала, скоро загорающегося. Не хотят понять, что этот материал всегда подготовляется обстоятельствами исторического развития народа и что вследствие исторических-то обстоятельств и являются личности, выражающие в себе потребности общества и времени’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 274-275.}.
И Чернышевский, и Добролюбов, размышляя о грядущем России, о будущности родной страны, обращали пристальное внимание на ход событий в странах Запада.
Добролюбов в ряде статей высказал замечательные материалистические положения о том, что выход буржуазии на арену экономической и политической жизни непосредственно связан с эпохой промышленного переворота. В статье ‘Роберт Овен и его попытки общественных реформ’ Добролюбов говорит о том, что капитализм принес с собой новую технику и новую промышленность, что ‘среднее сословие возвышалось в своем значении и было уже в состоянии тягаться с землевладельческой аристократией’ именно потому, что оно явилось носителем переворота, произведенного ‘в конце XVIII века в промышленности Англии… изобретениями Уатта и Эркрайта’ {Там же, т. 4, с. 21.}.
При этом Добролюбов достаточно хорошо видит эксплуататорскую сущность капитализма. Он понимает, что буржуазные революции на Западе привели не к освобождению трудящихся, а к замене одной формы эксплуатации другой. ‘Теперь вся история только в том,— пишет он в статье ‘От Москвы до Лейпцига’,— что актеры переменились, а пьеса разыгрывается псе та же’. Положение трудящихся же, особенно в тех странах, где капиталистическая эксплуатация сочеталась с феодальной, еще более ухудшилось, ибо ‘рабочий народ остался под двумя гнетами: и старого феодализма, еще живущего в разных формах и под разными именами во всей Западной Европе, и мещанского сословия, захватившего в свои руки всю промышленную область’ {Там же, т. 5, с. 459.}.
Капитализм несет с собой общественный прогресс — это бесспорно для Добролюбова, но для него также ясно и то, что плодами этого прогресса пользуется прежде всего буржуа. По образному выражению критика, мещане-собственники, почуяв на себе ‘благодать прогресса’, постарались прибрать его к рукам и не пустить далее в народ.
Капиталистический прогресс носит частный характер, он явно однобок. Эта мысль не только констатируется Добролюбовым, но и прослеживается им на примере использования машин при капитализме. Он убежден в том, что изобретение механических ткацких станков и паровых машин, которые так резко повысили производительность промышленных предприятий в Англии, в то же время принесло ‘страшное увеличение бедности трудящихся’.
Апологеты капитализма на Западе, да и в России широко распространяли теории о том, что богатства капиталистов якобы результат их особых качеств — бережливости, расчетливости и т. п.
Резкую отповедь этому ложному тезису дает Добролюбов в рецензии ‘Счастие не за горами’, где он клеймит Ж. Донина, который в книге, предназначенной для детей, доказывал юному читателю, что в Англии ‘честный и праведный труд сделался источником богатства (!) не хуже всякого откупа (!!)…’ Показав, что такое утверждение вредно и абсолютно не соответствует положению дел в Англии, где ‘ныне происходит такая борьба голодных работников за работу’, Добролюбов заявляет: ‘Говорят, что богатеют люди от труда… Дети и этому поверят, и будут кланяться богачам, воображая, что все это трудом нажито, и сами будут весь век работать на других… И многие ли из них додумаются до того, чтобы досказать недоговоренную в книжечке г. Донин… и всей нашей публицистике мысль — таким образом: ‘Чужой труд, ловко эксплуатируемый человеком, делается для него источником богатства, не хуже откупа’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 5, с. 536.}.
Добролюбов был убежден, что капиталистический строй — явление вполне закономерное и исторически обусловленное. Он никогда не рассматривал развитие капитализма в России как историческое несчастье, наоборот, подчеркивал прогрессивность этого развития для феодально-крепостнической страны. В статье ‘От Москвы до Лейпцига’, как бы отвечая тем, кто страшился капиталистического пути для России, Добролюбов писал: ‘Что и мы должны пройти тем же путем,— это несомненно и даже нисколько не прискорбно для нас’ {Там же, с. 470.}.
Добролюбов видел, что Россия уже вступает на капиталистический путь развития. В своих статьях он вообще не касался вопроса, быть или не быть капитализму в России. Для него этот вопрос решался утвердительно. Убежденный сторонник социализма, он мечтал о будущей социалистической России, которая придет на смену капиталистическим порядкам. Его занимали проблемы темпов развития родной страны, учета опыта Западной Европы и т. п. При этом Добролюбов ни на минуту не упускал из виду конечную цель — социализм и высказывал надежду на то, что Россия пройдет ‘фазисы’ развития быстрее европейских стран. Революционер до мозга костей, Добролюбов ни в коем случае не мог согласиться с мнением либералов и реформистов, что ход общественного развития России должен быть медленным, робким продвижением от одной промежуточной станции к другой. Добролюбов издевался над ‘приятелем’-либералом, который, отправляясь из Петербурга в Москву, брал билет не до Москвы, а только до Колпино, от Колпино до Любани и т. д. ‘Мы можем и должны идти решительнее и тверже, nпотому что уже вооружены опытом и знанием’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 5, с. 470.},— писал Добролюбов в статье ‘От Москвы до Лейпцига’ (он имел в виду не только опыт экономического развития, но и опыт революционной борьбы трудящихся Европы и Америки). Эти надежды Добролюбова, блестяще оправдавшиеся впоследствии, не были им в то время научно обоснованы, но, несмотря на это, представляются тем более провидческими, что они были высказаны еще в дореформенный период.
Неотъемлемую черту революционно-демократической идеологии в России составляет резко критическое отношение ее представителей ко всякому виду угнетения, к любой разновидности эксплуатации трудящихся масс. Русские революционеры-демократы убедительно показали, что всюду в Западной Европе, где свил свое гнездо капитализм, положение трудящихся не только не улучшилось, но во многих отношениях стало еще более тяжелым, поставив миллионы людей перед угрозой голодной смерти.
Разумеется, ни Добролюбов, ни Чернышевский не смогли полностью объяснить механизм эксплуатации пролетариата, причин его обнищания при капитализме, но они верно показали, что эти причины коренятся не в каких-либо моральных категориях, а в самой сущности буржуазного строя, двигателем которого является неограниченная жажда буржуазии к обогащению. Добролюбов показал, что не может быть и речи о ‘равенстве’ и ‘братстве’ при капитализме, что писания вульгарных экономистов о благоденствии и гармонии — миф. Он приходит к выводу, что действительностью капиталистического мира является острейшее противоречие между буржуазией и пролетариатом.
Критика экономического строя феодализма и капитализма сочеталась у Добролюбова и Чернышевского с непримиримой борьбой против политических идей, учреждений, всего политического строя, призванного защищать мир эксплуатации. При этом Чернышевский и Добролюбов отрицали измышления защитников эксплуататорского мира о надклассовости государства, о якобы нейтральном отношении политической власти к интересам различных групп населения.
Рассматривая вопрос о государстве, Добролюбов объясняет его происхождение через различные варианты социально-этических концепций общественного договора.
Так, в работе ‘О степени участия народности в развитии русской литературы’ Добролюбов, разбирая истоки древнерусской поэзии, высказался и по проблеме происхождения государства. Мысленно обращаясь к той древности, когда, несмотря на имеющееся уже имущественное неравенство, дела общины решались все же на ‘общественных сеймах’, когда кметы, т. е. рядовые общинники, и лехи, т. е. имущая родовая знать, совместно обсуждали важнейшие общественные вопросы, Добролюбов указывает, что, не будучи в состоянии разобраться в тех беспорядках, которые среди них происходили, а также по ‘врожденной человеку лени и по сознанию своего бессилия’, кметы, обманутые речами лехов, добровольно отказались от своих прав и своего голоса в общественных сеймах. Таким образом, на договорных началах, но обманным путем лехи присвоили себе право водворять между кметами ‘тишину и порядок’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 233.}.
Возникшая на основе договора и обособившаяся от народа власть представляет собой государство, которое должно охранять естественные права человека. Эти естественные права, по мнению Добролюбова, состоят не только и не столько из политические и юридических прав личности, но включают в себя обеспечение материальных интересов человека. Именно это позволило Добролюбову сделать из договорной теории далеко идущие революционные выводы, наполняя, таким образом, идеалистическую форму естественного договора новым революционным содержанием.
Добролюбову было свойственно глубокое понимание роли народных масс в истории, поэтому он решительно выступал против идеологов либерально-помещичьего лагеря, апологетов государственности, сторонников незыблемости якобы надклассового самодержавия, таких, как Кавелин, Чичерин и им подобные. Полемизируя с ними в статье ‘Первые годы царствования Петра Великого’, Добролюбов утверждал, что смешение двух точек зрения — государственной и собственно народной неправомерно и недопустимо. Он показал, что могущество и внешнее величие государства совсем не означает ‘благоденствия народа’, ‘что… государственные интересы вовсе не сходятся с интересами народных масс…’ {Там же, т. 3, с. 20.}.
Эта замечательная идея тем более плодотворна, что она проводится в названной работе не как частное замечание, а как обобщающий вывод, сделанный на основании конкретного анализа большого исторического материала. Так было четко сформулировано Добролюбовым одно из краеугольных политических положений революционного демократизма — идея об антинародном характере не только царского самодержавия, но и всех существовавших в то время эксплуататорских государств.
В произведениях Добролюбова прослеживается мысль о том, что если буржуазные государства в целом антинародны, противопоставлены народным массам, то с особой жестокостью они расправляются с работниками, с пролетариями, которые уже стремятся ‘потребовать своих прав’.
О вооруженной защите государством экономических интересов буржуазии говорит, в частности, Добролюбов в работе ‘От Москвы до Лейпцига’. Он обращает внимание читателя на то место в одноименной книге либерального профессора Бабста, где тот вынужден признать, что забастовки рабочих в Германии, вызванные понижением заработной платы, подавлялись военной силой. Хотя Бабст пытается уверить, что такое решение экономических вопросов есть не более как простая случайность, Добролюбов подчеркивает, что такая ‘случайность’… случается, к сожалению, нередко…’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 5, с. 462.}.
Понимая и осуждая эксплуататорскую классовую природу буржуазного государства, русские революционеры-демократы в то же время не могли не видеть его исторически прогрессивного значения в сравнении с феодальным абсолютистским государством. Мысли этого плана мы находим и у Добролюбова, и у Чернышевского.
Чрезвычайно образно эта мысль выражена Добролюбовым в статье ‘Черты для характеристики русского простонародья’: ‘Человек, запасшийся зонтиком, хотя и чувствует неприятность под дождем, но все-таки он прикрыт хоть несколько и потому не имеет надобности бежать к дому так торопливо, как те, у которых нечем прикрыться… Вот этого-то зонтика, под которым переносит дождь большая часть европейских народов, и не успела дать нам наша предшествующая история’ {Там же, т. 6, с. 241-242.}.
Так в аллегорической форме Добролюбов объясняет читателям, что парламентаризм, равенство граждан перед законом и другие атрибуты буржуазной демократии хотя и не спасают народа, не дают ему подлинной свободы, но все же служат временным укрытием от деспотизма и произвола.
Эксплуататорская антинародная сущность буржуазных государств, по мнению русских революционеров-демократов, в наиболее неприкрытой форме проявлялась в их внешней политике. Добролюбов и Чернышевский в своих работах активно выступают против апологетики войны, мутной волны расизма, шовинизма, колонизаторских идей, прикрываемых пышными фразами о цивилизаторской миссии Европы. Важно заметить, что они с одинаковой ненавистью относились ко всяким захватническим устремлениям, исходили ли те от русского царизма или просвещенной ‘демократической’ Великобритании, и горячо приветствовали всякое стремление народов к освобождению, проявлялось ли оно по соседству — в Польше — или в далекой Индии.
Несомненным актом мужества редакции ‘Современника’ явилось опубликование статьи Добролюбова ‘О значении наших последних подвигов на Кавказе’, в которой он выступил против грабительских методов ‘освоения’ Кавказа царским правительством.
В то время как официозная и либеральная пресса России восхваляла гнусную колонизаторскую политику на Кавказе, заявляя, что военные действия в этом районе были ‘вынуждены беспокойным соседством горцев’, которые третировались к тому же как ‘дикари и мусульмане’ {См.: ‘Русский вестник’, 1860, т. 27, с. 362—363.}, Добролюбов писал: ‘…русское управление выказало себя именно с такой стороны, что не могло не возбудить неудовольствия во вновь покоренном народе. Введение нового порядка суда и расправы не могло обойтись без злоупотреблений, и в горском населении, естественно, возникли неудовольствия и ропот’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 5, с. 438.}.
На основании анализа ‘подвигов’ царизма на Кавказе Добролюбов сделал вывод о том, что ‘наше управление не было совершенно сообразно с местными потребностями и отношениями’. Он подчеркивал, что причиной восстания горцев было не появление личностей, подобных Шамилю, и даже не строгое учение мюридизма, а ненависть к господству царизма. В то время как апологеты колониальных опытов царского правительства призывали к быстрейшей ‘цивилизации’ края путем захвата плодороднейших земель и насаждения там помещичьих владений, Добролюбов указывал, что единственно возможное средство для приобретения доверия и расположения горских народов ‘состоит в существенном, значительном, ясном для них самих улучшении их быта’ {Там же, с. 450.}.
Добролюбов показал, что сами методы колонизаторской политики, само стремление к владычеству над другим народом таят в себе возможность постоянных волнений покоряемых народов, что это поднимает их на борьбу против поработителей.
В статье ‘О значении наших последних подвигов на Кавказе’ Добролюбов поднимается до осуждения колониализма вообще, в том числе и колониальных преступлений ‘демократической’ Франции, парламентской Британии. ‘В Индии, в Алжире, в Ломбардии, везде, где чуждая администрация ставит себя в не совсем честное отношение к народу, везде начинаются волнения…’ {Там же.} При этом он не просто констатировал факт, а считал такие волнения вполне законной реакцией порабощенных народов.
Отвечая на фальсификаторские вылазки либералов из ‘Отечественных записок’, называвших Индию ‘полудикой территорией’, Добролюбов писал: ‘…Памятники законодательной и поэтической литературы индийской, превосходящей своей древностью литературы всех других народов, доказывают раннее и богатое развитие цивилизации в Индии’ {Там же, т. 2, с. 9.}.
Чернышевский и Добролюбов неоднократно обращались к оценке английского владычества в Индии и сипайского восстания. По предложению Чернышевского Добролюбовым была написана и опубликована в ‘Современнике’ статья ‘Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии’, В ней Добролюбов дал не только серьезный очерк истории Индии, но и глубокий анализ причин восстания. Полемизируя с мнением английской газеты ‘Тайме’, которая квалифицировала восстание сипаев как ‘отпор индийцев возрастающему влиянию европейской цивилизации’, Добролюбов заявлял: ‘…напрасно ‘Times’ относил это неудовольствие на счет европейской цивилизации, оно направляется скорее всего на английский способ приложения цивилизации к Индии’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 38.}.
Добролюбов подчеркивал, что английское управление Индией наследовало деспотизм прежних ее обладателей и не хотело отказаться от связанных с ним выгод. Вопреки утверждениям либералов он отметает как абсолютно несостоятельное мнение о благодеяниях англичан, ибо колонизаторы смотрели на покоренный народ просто как на предмет обложения податью. Так называемые ‘прелести цивилизации’ вкусили лишь немногие индийцы из числа тех, кто поступил в услужение к англичанам.
Добролюбов пришел к правильному выводу о том, что англичане не желали серьезных изменений в Индии, а, наоборот, стремились приспособить свое владычество к местным условиям, играя на религиозной вражде, на наиболее реакционных пережитках прошлых эпох. Он, например, верно заметил, что англичане ‘опирались в своем управлении на высшие касты, совершенно презирая низшие’ {Там же, с. 40.}.
Трезво оценивая ничтожно малые шансы на успех восстания, Добролюбов считал одним из его положительных результатов, вне зависимости от исхода, пробуждение национального самосознания народа, постепенное осознание беднейшими слоями собственной значимости и силы. ‘Личность индийца, долго считавшаяся несуществующею, долго попиравшаяся ногами, наконец сказалась в этом хаосе. Все, что веками накипело в груди несчастных поколений, служивших жертвою высших классов, поднялось теперь и вырвалось наружу с ужасным неистовством. После этой борьбы индийцу уже трудно погрузиться в прежний сон’ {Там же, с. 45-46.}.
Таким образом, социально-политические взгляды Добролюбова и Чернышевского характеризуются своеобразным ‘дуализмом’. Не будучи в состоянии выйти за рамки идеалистического понимания проблем развития человеческого общества, объясняя закономерности истории развитием идей и мнений, они в то же время сделали значительный шаг вперед, показав значение экономического фактора в развитии общества, зависимость человеческого сознания от уровня производства, значение классовой борьбы, проявляющейся как в экономике, так в политике и искусстве.
Интересно отметить, что идеалистические трактовки в толковании истории у русских революционеров-демократов находят отражение в некоторых общетеоретических посылках, в объяснении развития общества ‘вообще’, тогда как глубокие материалистические тенденции чаще всего проявляются при анализе конкретных исторических событий и явлений.
Материализм и диалектика русских революционеров-демократов подкреплялись их верой в роль народных масс, в плодотворность крестьянской революции. Они предсказывали социалистическое будущее России и активно боролись за него. Опираясь на революционную практику и в области теории они поднялись на такую высоту, которая позволила им стать непосредственными предшественниками марксизма в своей стране.
Для нас представляет особую важность точка зрения творцов научного коммунизма — Маркса и Энгельса, давших в своих работах высокую оценку теоретическим позициям вождей русской революционной демократии. В письме к Е. Э. Паприц, сетовавшей ранее на отсутствие в России самостоятельности в теоретических вопросах, Ф. Энгельс писал в июне 1884 года: ‘Мне кажется, что Вы немного несправедливы к Вашим соотечественникам. Мы оба, Маркс и я, не можем на них пожаловаться. Если некоторые школы и отличались больше своим революционным пылом, чем научными исследованиями, если были и есть еще кое-где блуждания, то, с другой стороны, была и критическая мысль и самоотверженные искания в области чистой теории, достойные народа, давшего Добролюбова и Чернышевского’ {Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 36, с. 147.}.
Материалистические идеи, оплодотворенные диалектикой, стали для Добролюбова мощным инструментом анализа искусства и литературы, разработки революционно-демократического понимания вопросов эстетики, литературоведения, критики.
Вслед за Белинским, вместе с Чернышевским Добролюбов отстаивает и обосновывает в своих работах высокое общественное значение и познавательную роль искусства, восстанавливает поколебленный было после смерти Белинского приоритет реализма, наносит сильные удары по реакционным идеалистическим теориям ‘чистого искусства’.
Материалист Добролюбов исходит из того, что ‘литература служит отражением жизни, а не жизнь слагается по литературным программам’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 4, с. 55.}. Он ставит подлинный успех произведений писателя в прямую зависимость от степени его правдивости, от того, насколько тот способен отражать ‘идеи, которые бродят в обществе’, выражать ‘общественные интересы и стремления’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 4, с. 55.}.
Полемизируя со своими идеалистическими оппонентами, Добролюбов видит их грех не в том, что они выдвигают требования соответствия формы содержанию и высокого художественного мастерства. Этих критериев, по мнению Добролюбова, должно придерживаться и истинное, реалистическое искусство. Он осуждает поборников ‘искусства для искусства’ за то, что ‘они хотят — ни больше, ни меньше как того, чтобы писатель-художник удалялся от всяких жизненных вопросов, не имел никакого рассудочного убеждения, бежал от философии, как от чумы, и во что бы то ни стало — распевал бы, как птичка на ветке…’ {Там же, с. 128.}.
Критические, публицистические выступления Добролюбова на страницах ‘Современника’ вызвали переполох и негодование в лагере адептов ‘изящной словесности’. Но, будучи бессильны отрицать удивительную эрудицию Добролюбова, его безукоризненную логику, доказательность его теоретических выводов, они стараются обвинить критика в непонимании им подлинной художественности, в эстетической глухоте, в том, что произведения литературы служат для него лишь поводом для философских рассуждений радикального порядка.
Но достаточно обратиться к сочинениям Добролюбова, чтобы эти спекулятивные построения рухнули бы как карточный домик.
Добролюбов тонко понимает особенности творческого, художественного мышления. ‘Понять истину,— пишет он,— может всякий умный человек… Но сильно почувствовать и правду и добро, найти в них жизнь и красоту, представить их в прекрасных и определенных образах — это может только поэт, и вообще художник’ {Там же, т. 1, с. 399-400.}.
Говоря о миросозерцании художника, Добролюбов замечает: ‘…напрасно стали бы мы хлопотать о том, чтобы привести это миросозерцание в определенные логические построения, выразить его в отвлеченных формулах… Собственный же взгляд его на мир, служащий ключом к характеристике его таланта, надо искать в живых образах, создаваемых им’ {Там же, т. 5, с. 22.}.
При этом Добролюбов делает примечательный и тонкий вывод: ‘Иногда художник может и вовсе не дойти до смысла того, что он сам же изображает, но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться к теоретическим его воззрениям’ {Там же, с. 70.}.
Надо ли говорить о том, как глубоко, убедительно и блестяще сам Добролюбов разъяснял смысл, скрытый в созданиях художника. И в этой связи хотелось бы сказать вот о чем. В литературоведении и представлении читателей существует понятие — ‘тургеневские женщины’, ‘женщины Островского’, Гончарова. Но мы вправе сказать, что в нашей литературе существуют и ‘женщины Добролюбова’. Да, разумеется, Ольга Ильинская, Елена Стахова, Катерина вызваны к жизни творческой фантазией авторов романов ‘Обломов’, ‘Накануне’, пьесы ‘Гроза’. Но в определенной мере в представлении прошлых и грядущих читателей эти женские характеры, укрупняясь, обрели новые черты в критических размышлениях Добролюбова, ибо именно им в полной мере раскрыта их незаурядность, их потаенные мысли и желания, их жизнестойкость в контексте породившего их времени, в их характерах прочитаны потребности новой жизни России.
Анализируя художественные произведения, Добролюбов никогда не игнорирует их эстетику, глубоко чувствует прекрасное. Вот он обращает внимание на сцену из ‘Воспитанницы’ Островского, ‘полную,— по его определению,— чудной, поэтической прелести’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 4, с. 213.}. Вот он называет как одно из свойств таланта Гончарова ‘спокойствие и полноту поэтического миросозерцания’, отмечает ‘высокое и чистое наслаждение, испытанное…’ при чтении повести Тургенева ‘Дворянское гнездо’ {Там же.}.
Мечтая же о новых молодых дарованиях, которые несомненно явит грядущая российская жизнь, Добролюбов определяет: ‘Нам нужен был бы теперь поэт, который бы с красотою Пушкина и силою Лермонтова умел продолжить и расширить реальную, здоровую сторону стихотворений Кольцова’ {Там же, т. 6, с. 168.}.
О глубочайшем постижении литературы, о тонком поэтическом вкусе убедительно свидетельствует круг авторов, к критическому разбору произведений которых обращено внимание Добролюбова. Он весьма избирателен в этом смысле: Пушкин, Тургенев, Гончаров, Островский, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Шевченко, Кольцов, Аксаков…
Сейчас мы можем сказать: что же, ведь это классики. Но классиками их сделало время, а для Добролюбова они были современниками. Но не будет преувеличения, если мы скажем, что в немалой степени их место на литературном Олимпе России определили не только талант и трудолюбие, но и объективно точное первопрочтение и необыкновенно глубокое истолкование их творчества революционно-демократической критикой: Белинским, Чернышевским, Добролюбовым.
Глубоко и всесторонне анализируя отдельные этапы искусства, Добролюбов неизменно показывает зависимость искусства от общественно-исторических условий, от жизни народа. Даже ‘Детские годы Багрова-внука’ Аксакова под пером критика, сохраняя поэтическую прелесть оригинала, превращались одновременно в обвинительный акт крепостничеству, жестокости рабовладельцев и страданию крестьянства.
И в то же время Добролюбов высказывает глубокие симпатии к простому русскому человеку, к здоровому нравственному началу в его трудовой жизни, добрую веру в свободную, приносящую радость жизнь грядущих поколений. ‘Много сил должно таиться в том народе, который не опустился нравственно среди такой жизни, какую он вел много лет, работая на Багровых, Куролесовых’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, с. 325.}.
По твердому убеждению Добролюбова, передовая литература должна быть голосом и зеркалом народа. Ее задача — поднимать и ставить важные, исторически назревшие общественные проблемы.
‘Нам кажется,— пишет он,— что для критики, для литературы, для самого общества гораздо важнее вопрос о том, на что употребляется, в чем выражается талант художника, нежели то, какие размеры и свойства имеет он в самом себе, в отвлечении, в возможности’ {Там же, т. 4, с. 313.}.
И Добролюбов зовет передовых писателей к тому, чтобы они становились мыслителями и историческими деятелями, двигателями общественного прогресса. Сравнивая мыслителя и художника, он отмечает: ‘один мыслит конкретным образом, никогда не теряя из виду частных явлений и образов, а другой стремится все обобщить, слить частные признаки в общей формуле. Но существенной разницы между истинным знанием и истинной поэзией быть не может’ {Там же, т. 6, с. 312-313.}.
Сила самого Добролюбова и заключалась в гармоничном и неразрывном сочетании этих двух начал.
Сражаясь за передовую литературу, за истинное знание и истинную поэзию, Добролюбов ведет яростную и уничтожающе язвительную борьбу с либералами всех оттенков, с их бесплодными мечтаниями и несбыточными прекраснодушными потугами.
Одной из блестящих страниц этой разоблачительной борьбы стала развернуто-метафорическая сцена в лесу в замечательной статье ‘Что такое обломовщина?’.
Показывая, во что может вылиться словесная шелуха ‘лишних людей’, анализируя сущность ‘обломовщины’, Добролюбов рассказывает о неких предводителях, которые, следуя через густой, дремучий лес, забрались на деревья — отчасти, чтобы высмотреть дорогу вперед, отчасти же передохнуть. Ничего не увидев, они поудобнее устраиваются на деревьях, рассуждают о путях и средствах выбраться из леса и между тем лакомятся плодами. Когда же люди, отчаявшись получить от них помощь, начинают рубить просеку и подступаются к тем самым деревьям, на которых восседают их посланцы, среди последних начинается паника: ‘Ай, ай,— не делайте этого, оставьте,— кричат они… Помилуйте, ведь… вместе с нами погибнут те… гуманные стремления, то красноречие, тот пафос, любовь ко всему прекрасному и благородному, которые в нас всегда жили…’ …Есть еще средство спасти себя и свою репутацию,— саркастически замечает Добролюбов,— слезть с дерева и приняться за работу вместе с другими. Но они, по обыкновению, растерялись и не знают, что им делать…’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 4, с. 332—333.}.
Сегодня, когда наша партия ведет упорную борьбу за всемерное ускорение нашего движения вперед, описанная великим критиком ситуация выглядит весьма актуально. И как тут не вспомнить известную ленинскую мысль: ‘Достаточно посмотреть на нас, …чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 13.}.
И поэтому в наше динамическое время, когда партия коммунистов в исторических решениях своего XXVII съезда открывает нам пути для ускорения, для решительного реального поворота к более полному воплощению в жизнь высоких принципов социализма, предельно современен и актуален для каждого — рабочего и крестьянина, академика и государственного деятеля, инженера и писателя — горячий призыв Добролюбова: ‘Не надо нам слова гнилого и праздного, погружающего в самодовольную дремоту и наполняющего сердце приятными мечтами, а нужно слово свежее и гордое, заставляющее сердце кипеть отвагою гражданина, увлекающее к деятельности широкой и самобытной’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 4, с. 112.}.
Требование тесной связи с жизнью, идея народности, высокой художественности в их неразрывном единстве с правдивым отражением действительности, решительной поддержкой всего передового, страстным обличением того, что стоит на пути к народному счастью,— в этом суть, сердцевина взглядов Добролюбова на высшее предназначенье литературы и искусства.
И когда мы читаем в принятой XXVII съездом КПСС новой редакции Программы КПСС: ‘Главная линия в развитии литературы и искусства — укрепление связи с жизнью народа, правдивое и высокохудожественное отображение социалистической действительности, вдохновенное и яркое раскрытие нового, передового и страстное обличение всего, что мешает движению общества вперед’,— то мы не можем не видеть, что многие краеугольные камни того, что составляет ныне нашу марксистско-ленинскую эстетику, заложены при активном участии наших прямых идейных предшественников, идеологов революционной демократии — Чернышевского и Добролюбова.
Говоря о Добролюбове, мы обычно вспоминаем, что он родился на Волге. Волга дала нам и его великих сподвижников — Чернышевского и Некрасова. Волга дала России, всему миру ‘самого человечного изо всех прошедших по земле людей’ — бессмертного Ленина, с именем которого теснейшим образом связан ход истории, осуществление сокровенных чаяний народа, надежд революционеров всех поколений.
Глубоко символично и знаменательно, что само формирование юного Ленина, жизнь его семьи в Симбирске проходили под непосредственным влиянием передовых людей ‘шестидесятников’, а ‘Современник’ той поры, произведения Некрасова, Чернышевского, Добролюбова не просто входили в круг чтения, а оказывали прямое воздействие на образ мыслей, поступки, на выбор жизненных путей старших и младших Ульяновых.
А что это было так, свидетельствует в своих воспоминаниях Н. К. Крупская: ‘Чтобы понять до конца, каким человеком был Илья Николаевич, надо почитать ‘Современник’, выходивший под редакцией Некрасова и Панаева, где сотрудничали Белинский, Чернышевский, Добролюбов… Как педагог, Илья Николаевич особенно усердно читал Добролюбова…
Добролюбов покорил… честное сердце Ильи Николаевича, и это определило работу Ильи Николаевича как директора народных училищ Симбирской губернии и как воспитателя своего сына — Ленина — и других своих детей, которые все стали революционерами’ {Крупская Н. К. О Ленине. Сборник статей и выступлений. М., 1979, с. 26—27.}. Все они читали Добролюбова. И поныне в Доме-музее В. И. Ленина в Ульяновске хранится то самое четырехтомное собрание сочинений Н. А. Добролюбова, которое было издано Н. Г. Чернышевским в 1862 году и тогда же приобретено Ильей Николаевичем.
Известно, что Александр Ильич и Анна Ильинична Ульяновы были активными участниками демонстрации, которая состоялась в Петербурге 17 ноября 1886 года в связи с 25-й годовщиной со дня смерти Добролюбова.
А сам Владимир Ильич 20 декабря 1901 года рассказал на страницах ‘Искры’ о демонстрации московских студентов и рабочих в связи с 40-летием смерти Добролюбова. Именно в этой статье прозвучала его высочайшая оценка роли Добролюбова: ‘…всей образованной и мыслящей России, дорог писатель, страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший народного восстания против ‘внутренних турок’ — против самодержавного правительства’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч. т. 5, с. 370.}.
Глубокое уважение к творчеству Добролюбова и самой личности революционного демократа В. И. Ленин пронес через вею свою жизнь.
‘Говоря о влиянии на меня Чернышевского, как главном,— рассказывал В. И. Ленин в 1904 году,— не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время от Добролюбова — друга и спутника Чернышевского. За чтение его статей в том же ‘Современнике’ я тоже взялся серьезно. Две его статьи — одна о романе Гончарова ‘Обломов’, другая о романе Тургенева ‘Накануне’ — ударили как молния. Я, конечно, и до этого читал ‘Накануне’, но вещь была прочитана рано, и я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и ‘Обломов’, я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова. Из разбора ‘Обломова’ он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа ‘Накануне’ настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается. Вот как нужно писать!’ {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}
Минуло полтора века с той поры, как родился Николай Александрович Добролюбов. В 1986 году, как известно, широко отмечено и 125-летие со дня его смерти, с того дня, когда петербургские друзья и соратники простились с ним, предав его тело земле на Литераторских мостках Волкова кладбища рядом с могилой Белинского.
В известном смысле 1986 год — год светлой памяти Добролюбова. Пусть же каждый, кому дороги лучшие страницы отечественной истории и русской литературы, вспомнят заветные некрасовские строки, посвященные памяти Добролюбова:
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья,
Как женщину, ты родину любил…
Но слишком рано твой ударил час
И вещее перо из рук упало.
Какой светильник разума угас!
Какое сердце биться перестало!..
Природа-мать! когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни… {*}
{* Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 15-ти т., т. 2. Л., 1981, с. 173.}
Творческое наследие Добролюбова, его блестящие литературно-критические статьи, его пламенная публицистика, нравственная высота всей его подвижнической жизни принадлежат вечному духовному арсеналу русского народа, всех народов Страны Советов — социалистического братства людей, к которому он так стремился, во имя которого отдал себя без остатка.
Благодарный народ воздвиг в эти дни прекрасный памятник на родине великого революционера и писателя.
Мы всегда будем помнить и гордиться тем, что в середине XIX века, когда в России шла грозная битва против позора крепостничества, народ выдвинул из недр своих могучих деятелей — созвездие пламенных борцов, среди которых звездами первой величины были Николай Гаврилович Чернышевский и Николай Александрович Добролюбов.