Мышь
Мышь
* * *
* * *
* * *
* * *
Наталия Грушко
‘Огонек’, No 3, 1916 г.
Мышь, Грушко Наталия Васильевна, Год: 1916
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Племянник приехал рано утром, и Вера Федоровна увидела его только за завтраком. Он неуклюже поклонился, шаркнул ногой и, как теленок, ткнулся губами в её руку. Это вышло так комично, что она рассмеялась. Племянник покраснел, а муж посмотрел на нее укоризненным взглядом.
— Ты уж не смущай его, Верочка, ведь он у меня совсем провинциал.
Саша промычал что-то неопределенное и исподлобья кинул взгляд на Веру Федоровну.
За завтраком он почти не участвовал в разговоре и только изредка отвечал на задаваемые ему вопросы. Ел он много, с жадностью, как молодой зверь, но это не внушало отвращения, напротив, во всех его движениях была какая-то особенная, неуклюжая грация. Bера Федоровна изредка посматривала то на него, то на мужа и не находила в них решительно никакого родственного сходства. Вот разве только рост, — оба высокие. В остальном их нельзя и сравнивать. Сергей Петрович, уже отяжелевший, вышедший из форм, с изрядным брюшком. Кожа на лице его дряблая, типичного ‘петербургского цвета’… А Саша — точно вылитый из бронзы. Вера Федоровна вспомнила фигуры на Аничковом мосту и улыбнулась.
— Ну, Саша, пойдемте, я вам покажу вашу комнату, — сказала она, допивая кофе.
— Да, да, Верочка, устрой его, пожалуйста. Он ведь совсем ребёнок.
Вера Федоровна взглянула на ‘ребенка’, и в её глазах зажглись веселые огоньки.
Племянник поселился у Солнцевых. Первое время он ретиво бегал в университет, слушал все лекции по расписанию и приходил домой только к обеду, да и то не всегда. Часто он обедал в студенческой столовой.
Сергей Петрович, погруженный в свои врачебный дела, почти забыл о нем. Занятый то дома, приёмом больных, то на лекциях, то в госпитале, то в разъездах, он редко бывал с женой, и Вера Федоровна скучала. Детей не было. В начале это даже радовало Веру Федоровну: было так свободно и приятно ездить на вечера, концерты, в театры и знать, что дома не ждет маленькое деспотическое существо, которому нужно отдавать все время. Пожилые знакомый дамы завидовали ей:
— Вы такая прелесть… Совсем девочка…
Молодые с завистью говорили.
— Счастливица… У вас нет детей.
И она чувствовала себя счастливой. Но прошёл год, другой, Вере Федоровне надоела шумная светская жизнь. Громадная квартира казалась ей холодной и неуютной, муж злым эгоистом… Ну, конечно, конечно. Разве он интересуется её интимными переживаниями?
Ему совершенно безразлично, что целыми целыми она сидит одна, что ей скучно, скучно до ужаса, до отвращения. Каждый вечер она ждет мужа, подолгу смотрит в зеркало и сама улыбается своему отражению. То прищурит глаза, то широко и наивно раскроет их… На других мужчин это производит действие, но только не на её мужа.
И это вовсе не потому, чтобы он её не любил. Он и любит ее и верит ей. Однажды, когда она немножко притворилась больной, он просидел у её постели целую ночь, и ее потом долго мучила совесть. Но зато после этого, когда она входила в его кабинет и, тихонько подкравшись сзади, целовала его седеющие виски, он нежно, но настойчиво выпроваживал ее:
— Ты, Верочка, занялись бы каким-нибудь делом… Нельзя так…
Она уходила, улыбаясь и сдерживая слезы, а у себя в будуаре кидалась на диван и рыдала беззвучно, задыхаясь от злобы.
‘Ну и женился бы на курсистке какой-нибудь… А я же живой человек… Тоска какая… Ах какая тоска’…
С приездом Саши в жизнь Веры Федоровны вошло некоторое разнообразие. Она начала ‘вывозить’ племянника в театры, концерты, учила его манерам, заставляла ездить с нею по магазинам и всячески его тиранила. Но, очевидно, тирания хорошенькой тетушки пришлась молодому человеку более по вкусу, чем лекции профессора Петражицкого, и он перестал ходить в университет.
— Саша, что же ты, брат, ходишь на лекции? — как-то спросил его Сергей Петрович.
— Я, дядя, готовлюсь к экзаменам, — густо покраснев, ответил племянник, украдкой умоляюще взглянув па тетку.
Она тихонько погрозила ему пальчиком.
Саша Готовцев ходил, как в тумане. У Солнцевых его поразило все: и огромная квартира с большими зеркальными окнами, и картины известных художников на стенах, и пушистые ковры, в которых тонула нога. И его комната — большая, светлая, со старинной тяжелой мебелью, и важный лакей, небрежно внесший его корзинку.
Дома все было не так. Дома была рыжая Степанида, которая и комнаты убирала и обед готовила, а иногда и стирала белье. А они не были бедные, напротив, считались зажиточными людьми. У них даже был свой домик, но каким маленьким и убогим он казался теперь Саше. В этой дядиной квартире поместилось бы три таких домика.
У себя дома он считался интересным. У него даже были романы с гимназистками. Мало ли у него писем на голубых и розовых листочках с целующимися голубками, с назначением свиданий на Дворянской или на Красном мосту…
А весенние поездки на лодке после экзаменов… Разве он не чувствовал себя героем, когда высоким тенорком запевал: ‘Быстры, как волны, дни нашей жизни’…
Недаром Шурочка Пемзова, прощаясь с ним накануне его отъезда, шепнула ему: ‘Не забывайте тех, кто вас любит’. И он думал, что не забудет, а вот и забыл.
Да и что такое Шурочка? Ничего в ней и хорошего нет. И Саша мысленно представлял себе Шурочку среди этой обстановки и ужасался. Она всегда немножко растрёпана, ногти обгрызаны, на пальцах заусеницы. А тетушка… Боже, какая разница.
Почти девочка… Капризная, властная, с утра одетая и причесанная, с маленькими ручками, с длинными, красиво отточенными бледно-розовыми ноготками… Саша никогда не представлял себе, что у дяди именно такая жена. Ему казалось, что у солидного дяди должна быть и жена солидная.
И он сразу попал под её влияние. Он вздрагивал при звуке её голоса, а за столом, не стесняясь присутствием дядюшки, который вообще, кажется, ничего не видел, глядел, как язычник на любимого идола.
Ему казалось — где она ступит, должны вырастать цветы. Но однажды он застал её плачущей. Он даже остолбенел, а она глядела на него, и маленькие прозрачные слезинки одна за другой катились из её глаз.
Он так растерялся, что даже не нашел слов, чтобы утешить ее и только шептал:
— Ну, тетечка… Ну, милая… Не надо… Ей-Богу…
А она, взметнув темными ресницами, вдруг вскочила с кресла и задыхающимся от сдержанных рыданий голосом прошептала:
— Милый Саша… Я так несчастна… Так несчастна.
И убежала, оставив его одного. Потом он долго просидел у себя в комнате. прислушиваясь, не раздастся ли её голос. Приехал Сергей Петрович. Через час опять уехал, а к чаю Вера Федоровна не вышла.
Саша недоумевал и возмущался. Как это можно? Нет, он решительно не понимает дядю… Возится с какими то дурацкими больными, старается зачем-то заработать массу денег и оставляет совершенно одну свою жену.
Теперь Саша замечал все. Каждым нервом он слышал и чувствовал, что происходит на половине Веры Федоровны. Иногда, вечером, когда он сидел у себя в комнате, изучая политическую экономно, ему казалось, что из дальних комнат, где была спальня Веры Федоровны, доносятся тихие всхлипывания. Но в доме все было тихо. Но как-то ночью, часа в два, он явственно расслышал плач тетки.
Он уже почти разделся и хотел лечь спать, по этот обиженный детский плач заставил его снова одеться. Он не знал, как ему поступить — идти ли в спальню тетушки или разбудить горничную.
В раздумье стоял он около своей комнаты, но вдруг в прихожей стукнула входная дверь.
‘Дядя пришёл’, — подумал Саша. Он слышал, как Сергей Петрович снял шубу, вошел к себе в кабинет и остановился, точно прислушиваясь. Рыдания в спальне Веры Федоровны усилились. С ней это случалась часто, в особенности, когда Сергей Петрович был дома.
Сергей Петрович на цыпочках вошел в спальню и виноватым голосом спросил:
— Верочка… Ты не больна?
Вера Федоровна заплакала, еще сильнее.
— Может быть, тебя кто-нибудь обидел? Может быть, я?
Хорошенькая головка глубже уткнулась в подушки и рыдающий голос произнес:
— Нет, нет… Оставь меня, Сережа…
Сергей Петрович, как всегда потоптался на месте и, так как плач продолжался, осторожно присел на край постели, взял руку Веры Федоровны, поднес ее к губам и начал тихим голосом произносить разные успокоительным слова.
Вера Федоровна затихла. Сергей Петрович поцеловал ее в лоб и поднялся.
— Извини, деточка, у меня срочная работа… Спи, милая… — И вышел в кабинет.
А Саша ждал, стоя в гостиной, чем кончится вся эта история. Когда Сергей Петрович прошел к Вере Фёдоровне, он успокоился и хотел было идти к себе. Но каково же было его негодование, когда через несколько минут он услышал, как дядя вошел в свой кабинет и уселся за письменный стол.
‘Она плачет, а он оставил ее одну… Да как же это? Ведь она страдает, она по целым дням в одиночестве… И, для чего? Для того, чтобы зарабатывать тридцать тысяч в год. Он сейчас пойдет и скажет дяде, что это бесчеловечно. Её слезы бесценны, пусть лучше они переменят квартиру, зачем им такая большая? Три горничных… Лакей… И она плачет. Нет он пойдёт и скажет ему, что так нельзя’.
Саша, охваченный порывом жалости и справедливости, быстро, почти бессознательно прошел через зал в приемную для больных и очутился в дядином кабинете.
И когда он вошел и взглянул на дядю, склонившегося над письменным столом, он в ту же минуту понял, что ничего ему не скажет.
Он почувствовал себя маленьким, ничтожным и таким глупым мальчишкой перед этим солидным ученым и умудренным жизнью человеком. Неловко он запахнул расстегнувшуюся на груди тужурку. Сергей Петрович поднял голову и удивленно взглянул на племянника.
— Что тебе, Саша? Ты еще не спишь?
— Мне? Я… — срывающимся голосом ответил тот. — Я хотел… Энциклопедический словарь.
— Возьми, голубчик, там, в шкафу… А лучше, брат, иди-ка ты спать. Завтра найдешь… Тебе ведь не к спеху, да?
— Нет…
— Ну, так спи. Уже третий час. Спокойной ночи.
Саша вышел из кабинета и, прибежав к себе в комнату, уткнулся в подушку и беззвучно зарыдал. Он ненавидел дядю до глубины души.
С этой ночи Саша жил, как в сказке. Если в начале он обожал тетушку, как институтки обожают старших подруг, то теперь он любил ее. Он жаждал её.
Утром, заслышав шелест её платья, он бежал в столовую и глядел, как она маленькими глотками пьет кофе. Когда крошки от хлеба, который она отламывала тонкими нежными пальчиками, падали на скатерть, ему хотелось бережно подобрать эти крошки, как когда-то в детстве благоговейно подбирал он крошки просфоры, принесенной от обедни.
Он забросил все свои книги и лекции и целые дни проводил в комнатах Веры Федоровны. Часто она гнала его ‘учиться’ и он уходил и, сидя у себя в комнате, напряженно прислушивался, стараясь уловить, что делается ‘там’…
Вера Федоровна звонила по телефону к приятельнице или ехала в лазарет, где она была ‘сестрой’, и в сутолоке дня забывала о Саше. А он ждал её возвращения, бесцельно бродя из комнаты в комнату. Он думал, что ‘Вера’ — так он называл ее про себя — несчастна, и, что он, Саша, призван судьбой сделать ее счастливой. Она разведется с Сергеем Петровичем и, конечно, выйдет за него, за Сашу. Ведь недаром же она смотрит на него такими ласковыми глазами. А вчера, например, прощаясь, она поцеловала его в голову и убежала.
Она любит его. При этой мысли у него подкосились колени. Он едва удержался на ногах. Так разве же он может перенести, чтобы она была женой Сергея Петровича?
Весь день Саша волновался. Он ждал возвращения Веры Федоровны и ему казалось, что никогда не дождется. Он даже остановил часы. Все равно, время тянется так медленно, словно издевается над ним. Он надел пальто и вышел на улицу. Бродил по городу до самого вечера, и наконец, как-то незаметно очутился у своего подъезда.
— Кушать будете у себя или в столовой? — спросил его лакей, отворяя дверь.
— А разве уже отобедали? — удивился Саша.
— Так точно.
— А барыня дома?
— Барыня в маленькой гостиной, а барин у себя в кабинете. Сегодня они изволят ехать в Москву с курьерским…
— Нет, только его превосходительство…
Саша хотел пройти к себе, но ноги сами понесли его в маленькую гостиную.
Вера Федоровна сидела в кресле и вязала какой-то теплый шарф для лазарета. Дверь в кабинет Сергея Петровича была полуотворена. Вера Федоровна встретила
Сашу ласково, попеняла, зачем опоздал к обеду.
— Давайте-ка уши, скверный мальчишка, — и, слегка приподнявшись, она легонько дернула его за ухо, и от этого прикосновения рассудок Саши помутился.
Он схватил её руки и, до боли сжимая их, начал говорить страстно и, как ему казалось, убедительно, что без неё он жить не может, что он любит её больше жизни… Он, конечно, не в состоянии дать ей такой квартиры, такой роскоши, но разве в этом счастье?
Он забыл о том, что в соседней комнате сидит Сергей Петрович и, может быть, прислушивается к их разговору. Он смотрел в её глаза и чувствовал только её одну.
— Скажите одно слово…И я умру за вас…
Вера Федоровна была поражена. Она знала, что племянник влюблен в нее, но такого безумия от него не ожидала. Слушая его сумасшедшие излияния, она испытывала радостное волнение, но в то же время с тревогой поглядывала на дверь. Но в кабинете Сергея Петровича были тихо.
Но когда Саша, неведавший в эти минуты ни меры, ни осторожности, совершенно потерявший голову, привлёк её к себе и как-то неотвратимо потянулся к её губам, она почувствовала, что необходимо . . . . . . . . . . . . . . . . .решительно вырвалась от него. Глаза её сверкнули гневом.
— Послушайте… Как вы смеете!.. — Гневно и строго, но не особенно громко произнесла она. — Что вы вообразили? Подумай-те: вы и ваш дядя… Какое сравнение… Ступайте к себе… Я не хочу вас видеть…
В кабинете беспокойно задвигали креслом. Саша стоял, как приговоренный.
— Уходите же… Сию минуту…
Саша повиновался и как-то безвольно какими-то механическими шагами вышел из комнаты. Тотчас же в гостиную вошел Сергей Петрович.
— Что тут у вас? — тревожно спросил он.
— Ничего… Так.. — с волнением ответила Вера Федоровна, слегка отвернув от него свое лицо, — Эти юнцы иногда бывают несносны.
— Ну, не волнуйся, мой друг. Ты знаешь, какой он дикий… Что-нибудь сболтнул? Наверно, не подумавши… Ты прости ему…
— Да… конечно… но все же… Лучше, если он будет думать…
Вера Федоровна быстро ушла в свою комнату. Сергей Петрович последовал за ней, говорил там успокоительные слова, но очень скоро перевёл разговор на свою поездку в Москву, давал ей какие-то поручения относительно больных, если будут звонить или приходить, потом он начал собираться. Укладывали его чемодан, в квартире была возня.
А Саша лежал у себя в комнате на кровати и тихо плакал. Его совесть возмущалась. Как он смел оскорбить ее, божество, своим нечистым прикосновением! Нет она его вовсе не любит, она любит дядю.
‘Как вы смеете. Вы и дядя — какое сравнение’…
Это сказала она, и, Боже мой, какая бездна насмешки и сарказма была в этих словах и в её голосе. Но до чего он пал! Он живёт у дяди, дядя заботится о нем, как родной отец, и вот, даже сейчас, как он старался оправдать его… А он вот чем отплатил ему. Позор, который он может смыть только своей кровью. Да, конечно, ему больше ничего не остается.
Саша встал с постели, прошелся по комнате. Мысль о смерти в голове его превратилась в решение, он считал себя как бы не существующим.
В дальних комнатах происходила какая-то суета, Саша притворил дверь.
— Портфель с бумагами не забудьте, — это голос дяди.
Ах, да, ведь он сегодня уезжает в Москву. Это хорошо. А то он, пожалуй, еще спас бы его. И все смеялись бы. Вот, мол, ломака, знал, что дядя спасет его. Ну и поиграл с револьвером.
В похожей стукнула входная дверь. Голос Веры Федоровны…
Прощаются.
Он притворил дверь. Им овладело какое-то оцепенение. Он сидел в темноте и чего-то ждал.
И никому-то до него нет дела. Хоть бы кто-нибудь пожалел его… Вспомнилась мать. Вот уж неделя, как её письмо лежит у него на столе, а он и не подумал ответить ей. Занят был любовью…
Милая мама… Если б она знала, какой дрянной человек её сын. Подлец, подлец…
В столовой часы пробили двенадцать. Дядя наверно уже в Любани. Завтра узнает, что Саша мертв.
В темноте, натыкаясь на мебель, Саша подошел к столу, зажег свет и стал писать письмо к матери.
Он просил у нее прощения за то, что причиняет такое горе, и слезы накипали у него в груди, капали на бумагу и расплывались в большие черный кляксы. Потом . . . . . . . . . . . . . . . . .вдруг порвал все письма.
Выдвинул ящик стола, вынул револьвер. Осмотрел его, поднес, к виску, примерился и положил на стол.
‘Поживу еще немножечко, — мелькнула у него мысль, — ведь все равно, раньше или позже… Завтра меня не будет’…
И ему представилось, как он лежит среди комнаты, раскинув руки, и тоненькая струйка крови сочится из виска. В комнату входит ‘она’… Останавливается над ним… Падает на колени и шепчет: ‘Саша милый… это я его убила’…
— Ах… Ах… Саша!.. — вдруг почудилось ему, и как будто голос Веры Федоровны, и в нем слышится ужас.
Они вскочил и бросился к двери. Приотворил ее, прислушался. В комнатах и в коридоре темно…
— Саша…
На этот раз явственно расслышал он полный страдания, умоляющий её голос. Он ринулся в коридор, вбежал в гостиную.
На пороге между гостиной и будуаром белела какая-то фигура, точно привидение.
— Ради Бога, скорей… Я с ума схожу от страха…
И привидение растаяло в темноте.
Как-то безотчетно Саша, кинулся к спальне, но перед самой дверью остановился. Какое-то внутреннее целомудрие удержало его на месте.
— Ах, да идите же… Боже мой… Ну, кто-нибудь… Скорее…
И этот дрожащий, полный беспомощного отчаяния голос неотразимо потянул его туда и он очутился в спальне.
Тихо мерцающий свет ночника наполнял комнату. В глубине таинственно вырисовывались казавшиеся ему диковинными —туалет с массой безделушек, с овальным зеркалом в старинной серебряной раме, низенький, небрежно брошенный диванчик, прикрытый чем-то белым, миниатюрный белый пуф, на полу белая шкура какого-то зверя… И выступала, словно окутанная седым туманом, белая кровать. И когда взгляд его робко коснулся её вся комната как бы наполнилась тихо колышущимися волнами тумана.
А в тумане, вся какая-то прозрачная, стояла женщина — хрупкое тоненькое создание, — накинутая на её плечи белая одежда легкими складками спускалась до полу, распущенные волосы струились по плечам. Слегка наклонившись, она трепетно прижимала свои руки к груди. Указывая широко раскрытыми глазами куда-то под кресло и как будто страшась звуков своего голоса, она шептала:
— Там… мышь… Вон там… Пригоните…
Ничего не соображая, а только повинуясь её шёпоту, он подбежал к креслу и, не рассчитав своего движения, сильно толкнул его. Ей показалось, что мышь выскочила оттуда.
— А-ай!..— вскрикнула она и в паническом страхе бросилась к нему под его защиту.
— Боже, как стучит ваше сердце… — Смутным голосом произнес он, осторожно поддерживая ее рукой и как бы боясь слишком приблизить ее к себе.
— Я едва стою на ногах, — полушептала она, вздрагивая всем телом, — если б не вы, Саша…
— Тетя…
— Ну, милый?
В этих словах ему послышался призыв. Какая-то безумная юная дерзость овладела им. Он взял ее на руки и, когда почувствовал, что она своими тонкими руками цепко охватила его шею и вся прижалась к нему, ноша показалась ему легкой, как мечта. И все мысли исчезли из его головы о дядюшке, о матери, о смерти… Словно какой-то неистовый вихрь закружил его где-то в бездонном пространстве, где нет ни жизни, ни смерти, ничего и никого, только она и он и её тихий смех, делающий его сумасшедшим, и ласковый шепот…
— Ах… Глупый, глупый…
Когда через три дня вернулся из Москвы Сергей Петрович, за завтраком, во время кофе, она сказала:
— Представь, Сережа, у нас завелась мышь… У меня в спальне…
— Неужели? — Рассеянно воскликнул профессор и, торопясь наверстать запущенные визиты к своим больным, вышел в переднюю. — Надо поставить мышеловку, — слышался его равнодушный голос оттуда, — ты поручи это Саше…
И выходная дверь захлопнулась за ним.
Оригинал здесь.