Муза мести и печали, Якубович Петр Филиппович, Год: 1902

Критика
Время на прочтение: 90 минут(ы)
Скачать в PDF

Муза мести и печали.
(1877—1902 г.)

Замолкни, муза мести и печали!
Н. Некрасовъ.

Кто живетъ безъ печали и гнва,
Тотъ не любитъ отчизны своей.
Н. Некрасовъ.

I.

25 іюля 1839 года петербургскій цензоръ Фрейгангъ подписалъ къ выпуску въ свтъ тетрадь стихотвореній, имвшихъ общій заголовокъ ‘Мечты и звуки’. Автору ихъ было всего лишь 17 лтъ отъ роду, хотя передъ тмъ онъ усплъ уже напечатать, за полной своей подписью — Н. Некрасовъ, цлый рядъ стихотвореній въ ‘Сын Отечества’, въ ‘Литературной Газет’ и въ ‘Прибавленіяхъ въ Инвалиду’. Нкоторые изъ этихъ юношескихъ опытовъ даже обратили на себя вниманіе любителей поэзіи.
Посл цензорскаго разршенія можно было приступить въ печатанію книги, но, какъ разсказывалъ впослдствіи самъ Некрасовъ, имъ овладли тревожныя сомннія, и онъ ршилъ показать раньше свою рукопись признанному королю тогдашнихъ поэтовъ — Жуковскому. Послдній отнесся къ юному собрату съ теплымъ сочувствіемъ, увидавъ въ его стихахъ.несомннные задатки поэтическаго дарованія,— однако, печатать книгу не совтовалъ. Къ сожалнію, было уже поздно: среди знакомыхъ Некрасова была уже открыта на сборникъ его стиховъ подписка, и часть полученныхъ отъ нея денегъ издержана.
— Въ такомъ случа,— сказалъ Жуковскій,— не выставляйте, по крайней мр, полнаго вашего имени на книг. Ограничьтесь иниціалами.
Совтъ этотъ Некрасовъ принялъ къ свднію, и въ начал слдующаго года ‘Мечты и звуки’ явились въ свтъ за скромной подписью H. Н.
Книгъ выходило въ т времена, сравнительно, немного, и кругъ вопросовъ, которыхъ журналы имли право касаться, былъ до чрезвычайности узокъ, поэтому о каждой почти вновь напечатанной книжк, какъ бы ничтожно ни было ея значеніе, непремнно появлялись боле или мене пространныя рецензіи. ‘Мечты и звуки’ Некрасова не составили исключенія изъ общаго правила и вызвали цлую кучу отзывовъ: въ ‘Литерат. Газет’, въ ‘Отечести. Запискахъ’, въ ‘Современник’, въ ‘Св. Пчел’, даже въ ‘Русскомъ Инвалид’ и въ ‘Жури. Мин. Нар. Просвщенія’ (изъ видныхъ органовъ промолчалъ, кажется, одинъ только ‘Сынъ Отечества’ Полевого, быть можетъ, потому, что Некрасовъ на его страницахъ по преимуществу печаталъ свои стихи). Въ ‘Жури. М. Н. Пр.’ стихотворецъ Менцовъ, очевидно гнавшій о возраст автора ‘Мечтаній и звуковъ’, далъ одинъ изъ наиболе сочувственныхъ отзывовъ: рецензентъ исходилъ изъ того мннія, что при разбор сочиненій столь юнаго поэта задача критики не въ опредленіи ихъ литературной цнности и значенія, а лишь въ ршеніи вопроса — есть ли у поэта признаки таланта, общаетъ ли онъ въ будущемъ создать произведенія, достойныя вниманія и памяти. ‘И потому да не дивятся читатели,— замчалъ Менцовъ,— если мы будемъ судить г. Некрасова (критикъ считалъ возможнымъ разоблачить иниціалы) они сходительне, нежели, можетъ быть, слдовало бы: похвалами умренными и справедливыми мы имемъ цлью ободрить его прекрасный талантъ и поощрить въ дальнйшимъ трудамъ въ пользу отечественной словесности’. Дале, рецензентъ осыпалъ похвалами отдльныя пьесы сборника, защищалъ юнаго автора отъ возможныхъ упрековъ въ подражательности и, въ заключеніе, предрекалъ Некрасову завидную извстность и почетное мсто въ исторіи русской литературы, подъ тмъ, впрочемъ, условіемъ, если онъ будетъ ‘развивать свое природное дарованіе изученіемъ твореній поэтовъ, признанныхъ великими отъ всего просвщеннаго міра, и чтеніемъ лучшихъ Теорій Изящнаго’.
Такою же мягкостью проникнута была и коротенькая замтка ‘Современника’, написанная, вроятно, самимъ Плетневымъ. ‘Здсь не только мечты и звуки, какъ выразился поэтъ, но и мысли, и чувства, и картины. Книжка, заключающая въ себ почти одни лирическія стихотворенія, исполнена разнообразія. Въ каждой пьес чувствуется созданіе мыслящаго ума или воображенія. Наша эпоха такъ скудна хорошими стихотвореніями, что на подобныя явленія смотришь съ особеннымъ удовольствіемъ. У г. Н. Н. замтна только нкоторая небрежность въ отдлк стихотвореній’.
Плетневъ, несомннно, тоже хорошо зналъ, кто скрывается подъ таинственными иниціалами, но авторъ третьей рецензіи, помщенной въ ‘Св. Пчел’, прямо заявляетъ, что имя поэта ему ‘вовсе неизвстно’, что оно, ‘кажется, въ первый разъ является въ нашей литератур’. И, тмъ не мене, подобно ‘Журналу М. Н. П.’, рецензентъ ‘Св. Пчелы’ начинаетъ съ положенія, что снисходительность — одно изъ главныхъ условій критики, имющей передъ собою первые опыты юношескаго пера, особенно когда въ нихъ примтно дарованіе, которое впослдствіи можетъ развернуться, дарованіе же H. Н., по мннію критика, не подлежитъ никакому сомннію и возбуждаетъ самыя пріятныя надежды. Какъ и Менцовъ, онъ ставитъ только на видъ юному поэту необходимость ‘образовать’ свой талантъ долгимъ изученіемъ искусства и безпрерывнымъ наблюденіемъ за самимъ собою.
Не такъ, однако, легко и снисходительно отнеслись къ ‘Мечтамъ и звукамъ’ анонимный критикъ ‘Литерат. Газеты’ (гд Некрасовъ не разъ помщалъ передъ тмъ свои стихи) и самъ Блинскій въ ‘Отеч. Запискахъ’. Об рецензіи до того сходны по мыслямъ, по тону и самому слогу, что и въ первой изъ нихъ можно было бы заподозрить перо Блинскаго (тмъ боле, что послдній сотрудничалъ и въ ‘Литерат. Газет’), если бы не существовало прямыхъ указаній на принадлежность ея Галахову или Каткову. ‘Особенность подобныхъ г-ну H. Н. поэтовъ и писателей вообще,— говорилось въ этой рецензіи,— заключается въ томъ, что они суть нчто до тхъ поръ, пока не издадутъ полнаго собранія своихъ сочиненій: тогда они становятся ничто ‘Названіе Мечты и звуки совершенно характеризуетъ стихотворенія г. H. Н.: это не поэтическія созданія, а мечты молодого человка, владющаго стихомъ и производящаго звуки правильные, стройные, но не поэтическіе’.
Почти то же и почти въ тхъ же выраженіяхъ высказалъ и Блинскій въ ‘Отеч. Зап.’ Если проза можетъ еще удовлетворяться гладкой формой и банальнымъ содержаніемъ, то ‘стихи ршительно не терпятъ посредственности’. Читая такіе стихи, вы чувствуете иногда, что авторъ ихъ человкъ, несомннно, благородный и искренній, но въ то же время видите, что эти благородныя чувства ‘такъ и остались въ автор, а въ стихи перешли только отвлеченныя мысли, общія мста, правильность, гладкость и — скука. Душа и чувство есть необходимое условіе поэзіи, но не ими все оканчивается: нужна еще творческая фантазія, способность вн себя осуществить внутренній міръ своихъ ощущеній и идей и выводить во вн внутреннія виднія своего духа’.— ‘Прочесть цлую книгу стиховъ, встртить въ нихъ все знакомыя и истертыя чувствованьица, общія мста, гладкіе стишки и много-много, если наткнуться иногда на стихъ, вышедшій изъ души въ куч римованныхъ строчекъ,— воля ваша, это чтеніе или, лучше сказать, работа для рецензентовъ, а не для публики, для которой довольно прочесть о нихъ въ журнал извстіе врод: выхалъ въ Ростовъ’.
Мы потому съ такой подробностью остановились на шум, вызванномъ въ литератур первымъ поэтическимъ выходомъ Некрасова, что шумъ этотъ, несомннно, оказалъ большое и существенное вліяніе на дальнйшую судьбу поэта. Авторитетный отзывъ Блинскаго, высказанный въ март мсяц 1840 г., сразу заглушилъ, конечно, вс сочувственные голоса, и о ‘Мечтахъ и звукахъ’ установилось съ тхъ поръ прочное мнніе, какъ о книжк стиховъ, до послдней степени ничтожныхъ и бездарныхъ. ‘Интересъ книжки въ томъ,— читаемъ въ энциклопедическомъ словар Брокгауза и Ефрона (въ стать С. А. Венгерова),— что мы здсь видимъ Некрасова въ сфер совершенно ему чуждой, въ роли сочинителя балладъ съ равными страшными заглавіями врод ‘Злой духъ’, ‘Ангелъ смерти’, ‘Воронъ’ и т. п. ‘Мечты и звуки’ характерны не тмъ, что являются собраніемъ плохихъ стихотвореній Некрасова и какъ-бы низшей стадіею въ творчеств его, а тмъ, что они никакой стадіи (курсивъ словаря) въ развитіи таланта Н. собою не представляютъ. Некрасовъ, авторъ книжки ‘Мечты и звуки’, и Некрасовъ позднйшій — это два полюса, которыхъ нтъ возможности слить въ одномъ творческомъ образ’.
На самого поэта приговоръ Блинскаго и Галахова (или Каткова?) подйствовалъ, между тмъ, самымъ угнетающимъ образомъ: ‘ъ этого, по крайней мр, момента,— какъ бы уврившись, что лишенъ всякаго поэтическаго таланта,— онъ пишетъ въ продолженіи нсколькихъ лтъ стихи только юмористическаго характера, главнымъ же образомъ пытаетъ силы въ области прозы. Какъ извстно, въ роли беллетриста и критика Некрасовъ далеко не пошелъ, и въ смысл непосредственной цнности литературное творчество его за пятилтіе 1840—44 г. является совершенно безплоднымъ. Другое дло — незримая, подспудная, такъ сказать, работа таланта, когда, сдерживаемый насильно въ извстныхъ рамкахъ, онъ судорожно бился въ поискахъ своей настоящей дороги: въ такомъ смысл и указанные годы имли огромное значеніе для опредленія основного характера некрасовской поэзіи. Объ этомъ, впрочемъ, ниже, теперь же остановимся на минуту на возникающемъ невольно вопрос: насколько былъ правъ или неправъ Блинскій въ суровомъ осужденіи первыхъ поэтическихъ опытовъ Некрасова? И врно-ли держащееся до сихъ поръ мнніе, будто опыты эти не стоятъ ршительно ни въ какой связи съ позднйшимъ ‘бликомъ ‘музы мести и печали’?
Взятая сама по себ, книжка ‘Мечты и звуки’, несомннно, очень слаба, такъ что у Блинскаго (къ тому же, только что перехавшаго изъ Москвы въ Петербургъ и не подозрвавшаго, что Некрасовъ такъ еще зеленъ) было очень мало данныхъ для того, чтобы отнестись въ ней иначе, чмъ онъ отнесся. Другое дло — критика нашихъ дней. Для насъ ‘Мечты и звуки’,— если бы это была и дйствительно вполн бездарная въ художественномъ отношеніи вещь,— имютъ интересъ совершенно особаго рода: это — первый опытъ поэта съ могучими поэтическими силами, и крайне любопытно знать, нтъ-ли въ этомъ опыт, хотя бы и въ зачаточномъ вид, элементовъ того настроенія, которое такъ ярко сказалось въ позднйшей некрасовской поэзіи. Подходя къ вопросу съ такой точки зрнія, разсматривая ‘Мечты и звуки’ съ высоты 62 лтъ, мы должны признать черезчуръ суровымъ приведенный выше отзывъ С. А. Венгерова. Прежде всего нельзя сказать, что въ ‘Мечтахъ и звукахъ’ Некрасовъ является въ роли сочинителя страшныхъ балладъ,— такъ какъ балладъ этихъ (не по заглавію только страшныхъ) въ книжк ничтожное меньшинство, всего 2—3 изъ общаго числа 44 пьесъ, а затмъ нужно замтить, что уже самая нелпость содержанія и примитивность формы обличаютъ ихъ принадлежность къ наиболе раннему, отроческому періоду творчества Некрасова. Со словъ сестры поэта извстно, что, покидая 16-лтнимъ мальчикомъ отцовскій домъ, онъ увезъ съ собою толстую тетрадь съ дтскими стихотворными упражненіями (‘за славой я въ столицу торопился’ — вспоминалъ онъ самъ на смертномъ одр). Это было 20 іюля 1838 года, а съ сентябрьской книжки ‘Сына Отечества’ за тотъ же годъ стихи Некрасова уже стали печататься.
Позволительно также предполагать, что молодой поэтъ, уже сумвшій передъ тмъ написать незаурядное стихотвореніе ‘Жизнь’, и помстилъ то эти баллады въ свой сборникъ единственно ради вншняго его округленія, а, быть можетъ, и ради… умилостивленія безмрно строгой тогда цензуры. Слды ея властной руки можно видть въ этомъ сборник не въ вид только разбросанныхъ тамъ и сямъ точекъ. Такъ, въ стихотвореніи ‘Поэзія’ читаемъ:
Я владю чуднымъ даромъ,
Много власти у меня,
Я взволную грудь пожаромъ,
Брошу въ холодъ изъ огня,
Разорву покровы ночи,
Тьму вковъ разоблачу,
Проникать земныя очи
Въ міръ надзвздный научу…
Возложу внецъ лавровый
На достойнаго жреца,
Или въ мигъ запру въ оковы
Поносителя внца.
Не надо обладать особенной проницательностью, чтобы догадаться, что послдній стихъ въ первоначальномъ текст читался, по всей вроятности: ‘И носителя внца’, и что печатной своей нелпостью онъ обязанъ мнительности цензора Фрейганга, которому всякій ‘внецъ’ (хотя бы то былъ внецъ Нерона!) казался чмъ то неприкосновеннымъ. Быть можетъ, объ этой именно остроумной цензорской поправк вспоминалъ Некрасовъ двадцать пять лтъ спустя, когда въ уста не въ мру ретиваго стража печати вкладывалъ слдующее признаніе:
Да! меня не коснутся упреки,
Что я платы за трудъ васъ лишалъ.
Оставлялъ я страницы и строки,
Только вредную мысль исключалъ.
Если ты написалъ: ‘Равнодушно
Губернатора встртилъ народъ’,
Исключу я три буквы: ‘Ра-душно’
Выйдетъ… Что же? Три буквы не счетъ! *)
*) Тургеневъ вспоминаетъ: ‘Особеннымъ юморомъ отличался цензоръ Ф., тотъ самый, который говаривалъ: ‘Помилуйте, я вс буквы оставлю, только духъ повытравлю’. Онъ мн сказалъ однажды, съ чувствомъ глядя въ глаза, ‘Вы хотите, чтобъ я не вымарывалъ? Но посудите сами: я не вымараю — и могу лишиться 3000 р. въ годъ, а вымараю — кому отъ этого какая печаль? Были словечки, нтъ словечекъ… Ну, а дальше? Какъ же мн не марать?! Богъ съ вами’! (‘Литерат. и жит. воспом.’) — Очевидно, Тургеневъ имлъ въ виду того же Фрейганга.
Если, за одно со ‘страшными’ балладами, выключить изъ сборника и нкоторое количество просто безцвтныхъ и безсодержательныхъ дтскихъ стишковъ врод ‘Турчанки’ (у которой кудри — ‘вороновы перья, черны, какъ геній суеврья, какъ скрытой будущности даль’), или ‘Ночи’ (‘Ахъ туда, туда, туда — къ этой звздочк унылой чародйственною силой занеси меня, мечта’!), то большинство пьесъ книги окажется проникнуто весьма опредленнымъ взглядомъ на жизнь, на достоинство и призваніе человка, порта въ особенности,— взглядомъ, который ни въ какомъ случа нельзя назвать ‘полюсомъ, противоположнымъ’ позднйшей некрасовской поэзіи.
Вотъ, напр., діалогъ, въ которомъ душа, въ отвтъ на соблазны тла, гордо заявляетъ:
Прочь, искуситель! Не напрасно
Безсмертьемъ я освящена!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хотя однажды, трупъ безсильный,
Ты мн уступишь торжество!
Въ другомъ стихотвореніи — духъ разрушеннаго, великолпнаго нкогда Колизея находитъ утшеніе въ мысли, что хотя онъ и погибъ, но уже много столтій не обрызганъ живой человческой кровью. Или стихотвореніе — ‘Мысль’:
Спитъ дряхлый міръ, спитъ старецъ обветшалый…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скрой безобразье наготы
Опять подъ мрачной ризой ночи!
Поддльнымъ блескомъ красоты
Ты не мои обманешь очи.
Все это выражено, правда, по-дтски, въ не яркихъ и подчасъ аляповатыхъ стихахъ, однако, сквозитъ во всемъ этомъ серьезное и вдумчивое отношеніе къ жизни, уже и здсь передъ нами не просто лишь созерцательная поэтическая натура, непосредственно и безразлично отдающаяся ‘всмъ впечатлньямъ бытія’, а мыслящій поэтъ, предъявляющій къ жизни свои требованія и запросы.
Вотъ какія негодующія строки находимъ, напр. въ стих. ‘Жизнь’:
Изъ тихой вечери молитвъ и вдохновеній
Разгульной оргіей мы сдлали тебя
(т. е.— жизнь),
И гибельно паритъ надъ нами злобы геній,
Еще въ зародыш все доброе губя.
Себялюбивое, корыстное волненье
Обуреваетъ насъ, блаженства ищемъ мы,
А къ пропасти ведетъ порокъ и заблужденье
Святою врою нетвердые умы.
Поклонники грха, мы не рабы Христовы,
Намъ тяжекъ крестъ скорбей, даруемый судьбой,
Мы не умемъ жить, мы сами на оковы
Мняемъ вс дары свободы золотой.
. . . . . . . . . . . . . . .Искусства намъ не новы:
Не сдлавъ ничего, спшимъ мы отдохнуть,
Мы любимъ лишь себя, намъ дружество — оковы,
И только для страстей открыта наша грудь.
И что же, что он безумнымъ замъ приносятъ?
Презрительно смясь надъ слабостью земной,
Священнаго огня намъ искру въ сердце бросятъ
И сами же зальютъ его нечистотой!
За наслажденьями, по ихъ дорог смрадной,
Слпые, мы идемъ и ловимъ только тнь,
Терзаютъ нашу грудь, какъ коршунъ кровожадный,
Губительный порокъ, бездйственная лнь.
И посл буйнаго минутнаго безумья,
И чистый жаръ души, и совсть погуби,
Мы съ тайнымъ холодомъ неврья и раздумья
Проклятью предаемъ неистово тебя!
Стихи эти явно, конечно, навяны страстнымъ обвиненіемъ, которое великій поэтъ бросилъ передъ тмъ въ лицо русскому обществу (‘Дума’ Лермонтова появилась въ янв. книг ‘Отеч. Зап.’ того же 39 года, т. е. за полгода всего до цензорскаго разршенія ‘Мечтаній и звуковъ’), нельзя, однако, отрицать, что въ ‘Жизни’ Некрасова слышится и оригинальная нота, искренній религіозный паосъ, нкоторые стихи не лишены я извсти ой красоты и силы выраженія (напр., подчеркнутые нами). Во всякомъ случа, такъ можетъ ‘подражать’ далеко не всякій 17-лтній поэтъ.
Самую миссію поэта юный Некрасовъ понимаетъ въ возвышенномъ, почти экзальтированномъ смысл.
Кто духомъ слабъ и немощенъ душою,
Ударовъ жребія могучею рукою
Безстрашно отразить въ чьемъ сердц силы нтъ,
Кто у него пощады вымоляетъ,
Кто передъ нимъ колна преклоняетъ,
Тотъ не поэтъ!
Кто юныхъ дней губительныя страсти
Не подчинилъ разсудка твердой власти,
Но, волю давъ и чувствамъ, и страстямъ,
Пошелъ, какъ рабъ, во слдъ за ними самъ,
Кто слезы лилъ въ годину испытанья
И трепеталъ подъ игомъ тяжкихъ бдъ
И не сносилъ безропотно страданья,
Тотъ не поэтъ!
На Божій міръ кто смотритъ безъ восторга,
Кого сей міръ въ душ не вдохновлялъ,
Кто предъ грозой разгнваннаго Бога
Съ мольбой въ устахъ во прахъ не упадалъ,
Кто у одра страдающаго брата
Не пролилъ слезъ, въ комъ состраданья нтъ,
Кто продаетъ себя толп за злато,
Тотъ не поэтъ!
Любви святой, высокой, благородной
Кто не носилъ въ груди своей огня,
Кто на порокъ презрительный, холодный
Смнилъ любовь, святыни не храня,
Кто не горлъ въ горнил вдохновеній,
Кто ихъ искалъ въ кругу мірскихъ суетъ,
Съ кмъ не бесдовалъ въ часы ночные геній —
Тотъ не поэтъ!
Не думаемъ, чтобы эти мысли были плодомъ одного только подражанія романтической шкод: въ значительной степени это искреннія юношескія мечты о высокомъ призваніи писателя. Изъ другого стихотворенія (‘Изгнанникъ’) мы узнаемъ, что уже рано дйствительность грубою рукой прикоснулась къ свтлымъ мечтаніямъ поэта, и онъ ‘очутился на земл’.
Ты осужденъ печать изгнанья
Носить до гроба на чел,—
сказалъ ему тогда таинственный голосъ:
Ты осужденъ цной страданья
Купить въ стран очарованья
Рай, недоступный на земл!
И поэтъ не теряетъ бодрости, онъ даже полюбилъ свой крестъ:
Теперь отрадно мн страдать,
Полами жесткой власяницы
Несчастій потъ съ чела стирать!
За туманно-романтической формой, какъ-будто, чуется здсь и нчто автобіографическое (печальное дтство, разрывъ съ отцомъ, бросившій юношу-поэта почти нищимъ на мостовую большого города), какъ-будто слышится искренняя нота горделивой увренности, что, и ‘очутившись на земл’, онъ не утратилъ стремленія къ идеалу: хотя бы ‘цной страданья’, онъ придетъ въ обтованную землю!
Красавица, не пой веселыхъ псенъ мн!—
читаемъ въ другой пьес, интересной въ томъ отношеніи, что здсь впервые выступаетъ образъ матери Некрасова, восптый имъ позже въ такихъ чудныхъ, трогательныхъ стихахъ:
Он плнительны въ устахъ прекрасной двы,
Но больше я люблю печальные напвы…
Унылый тонъ этихъ напвовъ,— объясняетъ поэтъ,— въ особенности милъ ему потому,
Что въ первый жизни годъ родимая съ тоской
Смиряла имъ порывъ ребяческаго гнва,
Качая колыбель заботливой рукой,
Что въ годы бурь и бдъ завтною молитвой
На томъ же язык молилась за меня,
Что, побжденъ житейской битвой,
Во власть ей отдался я, плача и стеня…
Слдуетъ еще отмтить печать глубокой религіозности, характеризующей сборникъ ‘Мечты и звуки’. Въ каждомъ почти стихотвореніи встрчаемъ упоминаніе о Бог, о молитв, о необходимости ‘путь къ знаньямъ врой освтить’ и ‘разлюбить родного сына за отступленье отъ Творца’. Духъ сомннія представляется юному Некрасову элымъ духомъ, и онъ совтуетъ не вврять сердца ‘его всегда недоброму внушенью’.
Порывъ души въ избытк бурныхъ силъ,
Святой восторгъ при взгляд на творенье,
Размахъ мечты въ полет вольныхъ крылъ,
И юныхъ думъ кипучее паренье
И юныхъ чувствъ не омраченный пылъ —
Все осквернитъ печальное сомннье!
Напомнивъ еще разъ читателю, съ какой точки зрнія оцниваемъ мы ‘Мечты и звуки’, резюмируемъ теперь наше общее впечатлніе. Книжка эта является, по нашему мннію, не столько продуктомъ сознательнаго литературнаго подражанія романтической школ, сколько — зеркаломъ дтски-неопытной и наивной, но глубоко-искренней, религіозно и поэтически настроенной юной души. Слабые въ художественномъ отношеніи, стихи эти обнаруживаютъ, тмъ не мене, богатый запасъ нетронутой душевной силы и свжаго чувства. Позднйшему, знаменитому Некрасову,— кром плохой формы,— положительно нечего въ нихъ стыдиться: по альтруистически-повышенному настроенію своему ‘Мечты и звуки’ являются именно подготовительной, ‘низшей стадіей’ его творчества, отнюдь не звучащей въ немъ диссонансомъ. И намъ кажется, что знакомство съ этой дтской книжкой Некрасова длаетъ, какъ-будто, мене страннымъ фактъ ‘внезапнаго’, какъ обыкновенно думаютъ, превращенія посредственнаго разсказчика и куплетиста въ первостепеннаго лирика.
Отмтимъ, въ заключеніе, одну любопытную черту, касающуюся вншней формы стиховъ сборника ‘Мечты и звуки’. Оказывается, что уже въ эту раннюю пору Некрасовъ не питалъ такого исключительнаго пристрастія къ ямбу, какъ Пушкинъ и поэты его школы: изъ 44 пьесъ сборника ямбомъ написана лишь половина, другая половина — амфибрахіемъ, дактилемъ и хореемъ (нтъ только излюбленнаго впослдствіи Некрасовымъ анапеста). Встрчаются уже и столь характерныя для позднйшаго Некрасова трехсложныя рифмы:
Мало на долю ною безталанную
Радости сладкой дано,
Холодомъ сердце, какъ въ бурю туманную.
Ночью и днемъ стснено.
Въ свт какъ лишній, какъ чмъ опозоренный,
Вчно одинъ я грущу…
Довольно часты также рискованныя рифмы, которыми поэтъ и впослдствіи не брезговалъ: ‘буду — минуту’, ‘слпо — небо’, ‘брата — отрада’ и т. п.

II.

Кто же былъ этотъ юноша-идеалистъ, потерпвшій такое жестокое крушеніе при первой же попытк выйти въ треволненное литературное море?
Некрасову не исполнилось еще и семнадцати лтъ, когда лтомъ 1838 года онъ явился на улицахъ Петербурга съ тетрадкой стиховъ въ карман (значительная часть ихъ годъ спустя вошла въ книжечку ‘Мечты и звуки’), а между тмъ, испытать и пережить ему пришлось уже больше, чмъ иному взрослому человку. Къ сожалнію, фактическія подробности его дтской жизни біографамъ поэта извстны довольно смутно: въ точности не знаютъ даже, гд онъ родился, какъ звали его мать (по однимъ свдніямъ — Александрой, по другимъ — Еленой), сколько лтъ провелъ Онъ въ Ярославской гимназіи (кто пишетъ — два года, кто — шесть), изъ какого класса и почему, собственно, вышелъ, въ какомъ, наконецъ, году пріхалъ въ Петербургъ {Самъ Некрасовъ называлъ 1837 годъ (годъ смерти Пушкина), но точное указаніе его сестры (20 іюля 1838 г.), повидимому, боле соотвтствуетъ фактамъ.}. Нужно надяться, что предстоящій юбилей восполнитъ эти біографическіе проблы, газеты, по крайней мр, сообщаютъ, что въ Ярославл, считающемся, такъ сказать, пріемной родиной Некрасова, идетъ въ этомъ направленіи дятельная работа: перебирается гимназическій архивъ, опрашиваются родственники поэта (въ Ярославл живетъ до сихъ поръ младшій братъ его, едоръ Алексевичъ Некрасовъ). Весь полученный новый матеріалъ, вмст съ не напечатанными до сихъ поръ рукописями Некрасова, будетъ обнародованъ въ спеціальномъ (юбилейномъ) литературномъ сборник.
Конечно, все это въ высшей степени интересно. Но задача настоящей статьи собственно не біографія Некрасова, и подробности дтства и отрочества его имютъ для насъ лишь второстепенное значеніе, тмъ боле что общій характеръ этихъ лтъ ярко очерченъ самимъ поэтомъ въ масс его произведеній. Даваемыми имъ свдніями мы и можемъ удовлетвориться.
На фон младенческихъ воспоминаній Некрасова ярко вырисовываются необыкновенно характерная для тогдашней русской жизни фигура его отца, грубаго и невжественнаго самодура-помщика (средней руки), и матери, молодой образованной женщины съ тонкой душевной организаціей и кроткимъ любящимъ сердцемъ.
Ты увлеклась армейскимъ офицеромъ,
Ты увлеклась красивымъ дикаремъ!
Не спорю — онъ приличенъ по манерамъ,
Природный умъ я замчала въ немъ,
Но нравъ его, привычки, воспитанье…
Уметъ ли онъ имя подписать?
Съ такими словами обращается (въ поэм ‘Мать’) къ своей бглянк-дочери бабка поэта, варшавская аристократка Закревекая,— и, кажется, портретъ этотъ вполн отвчалъ дйствительности. Да и чмъ инымъ могъ, въ самомъ дл, быть заурядный армейскій офицеръ двадцатыхъ годовъ, выросшій въ условіяхъ крпостного права? Если даже самъ поэтъ, въ сравнительно позднее время, воспитывался окруженный псарями, музыкантами, ‘крпостными любовницами, гаэрами и слугами’, въ дом, жизнь котораго текла ‘среди пировъ, безсмысленнаго чванства, разврата грязнаго и мелкаго тиранства’, то можно вообразить, какова была среда, окружавшая старика-Некрасова, ддъ котораго (воевода) и отецъ (штыкъ-юнкеръ въ отставк), богатйшіе помщики края, проиграли въ карты нсколько тысячъ ‘душъ’ крестьянъ. И если ихъ потомокъ-поэтъ сумлъ съ годами ‘стряхнуть съ души своей тлетворные слды поправшей все разумное ногами, гордившейся невжествомъ среды’, то, по его собственному свидтельству, ‘живую душу’ спасла въ немъ мать, бывшая несомннно рдкимъ, необычнымъ явленіемъ въ тогдашнемъ русскомъ обществ, случайной его, экзотической гостьей. У Некрасова-отца такой матери, конечно, не было… Онъ не представлялъ, правда, чего-либо исключительнаго, чудовищнаго на фон своей мрачной эпохи,— онъ былъ лишь типичнымъ помщикомъ двадцатыхъ — тридцатыхъ годовъ, въ достаточной степени умвшимъ отравлять жизнь не только своимъ крпостнымъ, но и собственной семь, хотя надо сознаться, что сынъ не пожаллъ темныхъ красокъ для его обрисовки: дикарь, угрюмый невжда, деспотъ и даже палачъ — такъ и мелькаютъ въ тхъ мстахъ стихотвореній и поэмъ Некрасова, которыя посвящены воспоминаніямъ объ отц. ‘Твой властелинъ’,— обращается онъ, уже умирая самъ, въ покойной матери:
. . . . . наслдственные нравы
То покидалъ, то буйно проявлялъ,
Но если онъ въ безумныя забавы
Въ недобрый часъ дтей не посвящалъ,
Но если онъ разнузданной свободы
До роковой черты не доводилъ,—
На страж ты надъ нимъ стояла годы,
Покуда мракъ въ душ его царилъ!
А въ поэм ‘Несчастные’ находимъ и боле подробную картину (хотя въ общемъ герой этой поэмы и не можетъ быть отождествленъ съ авторомъ, но изображенія его дтства и юности, несомннно, автобіографичны).
Рога трубятъ ретиво,
Пугая ранній сонъ дтей,
И воютъ псы нетерпливо…
До солнца сли на коней —
Ушли… Орды вооруженной
Не видитъ глазъ, не слышитъ слугъ.
И бдный домъ, какъ осажденный,
Свободно переводитъ духъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осаду не надолго сняли…
Вотъ вечеръ — снова рогъ трубитъ.
Примолкнувъ, дти побжали,
Но матъ остаться имъ велитъ:
Ихъ взоръ унылъ, невнятенъ лепетъ…
Опять содомъ, тревога, трепетъ!
А ночью свчи зажжены,
Обычный пиръ кипитъ мятежно,
И блдный мальчикъ, у стны
Прижавшись, слушаетъ прилежно
И смотритъ жадно (узнаю
Привычку дтскую мою)…
Что слышитъ? Псни удалыя
Подъ топотъ пляски удалой,
Глядитъ, какъ чаши круговыя
Пустютъ быстрой чередой,
Какъ на лету куски хватаютъ
И ротъ захлопываютъ псы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смются гости надо ребенкомъ,
И чей-то голосъ говоритъ:
‘Не правда-ль, онъ всегда глядитъ
Какимъ-то травленымъ волченкомъ?
Поди сюда’! Блднетъ мать,
Волченокъ смотритъ — и ни шагу.
‘Упрямство надо наказать —
Поди сюда’!— Волченокъ тягу…
‘А-ту его’! Тяжелый сонъ…
Николай Алексевичъ, первенецъ въ семь, былъ, повидимому, много старше своихъ многочисленныхъ братьевъ и сестеръ, и одинокое дтство его протекало въ невыносимо-душной нравственной атмосфер. Чтобы получить объ ней понятіе, достаточно прочесть ‘Родину’, или другое стихотвореніе того же періода — ‘Въ невдомой глуши’, которое авторъ, по не совсмъ понятнымъ для насъ мотивамъ, не хотлъ признавать оригинальнымъ. Первоначально стихотвореніе это было озаглавлено: ‘Изъ Ларры’, позже — ‘Подражаніе Лермонтову’, при чемъ въ авторскомъ экземпляр сдлано было такое примчаніе: ‘Сравни: Арбенинъ (въ драм Маскарадъ). Не желаю, чтобы эту поддлку раннихъ лтъ считали какъ черту моей личности’. И еще слдовало ироническое добавленіе: ‘Былъ влюбленъ — и козырнулъ’. Понимай: порисовался демоническимъ плащемъ сильнаго, много испыравшаго, во всемъ разочаровавшагося человка… *
Позволительно, однако, усомниться въ полной справедливости этого примчанія. Прежде всего, въ монологахъ лермонтовскаго героя отыщется всего лишь 5—6 строкъ, имющихъ боле или мене рельефное сходство съ некрасовской пьесой:
Въ кругу обманщицъ милыхъ я напрасно
И глупо юность погубилъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вдругъ во мн забытый звукъ проснулся!
Я въ душу мертвую свою
Взглянулъ — и увидалъ, что я ее люблю,
И стыдно молвить… ужаснулся!
И снова ревность, бшенство, любовь
Въ пустой груди бушуютъ на простор,
Изломанный челнокъ, я снова брошенъ въ море!
&nbsp, Вернусь ли къ пристани я вновь?
И еще въ другомъ монолог:
О дняхъ, отравленныхъ волненьемъ
Порочной юности моей,
Съ какимъ глубокимъ отвращеньемъ
Я мыслю на груди твоей!
Такъ, прежде я теб цны не зналъ, несчастный,
Но нынче черствая кора
Съ моей души слетла — міръ прекрасный
Моимъ глазамъ открылся не напрасно,
И я воскресъ для жизни и добра (‘Маскарадъ’).
Сходство некрасовскаго стихотворенія съ первымъ изъ этихъ монологовъ Арбенина очень слабое, чисто-формальное, настроенія передъ нами глубоко-различныя: въ душу Арбенина любовь вноситъ ужасъ и смятеніе, у Некрасова, напротивъ, она означаетъ возрожденіе и надежду:
. . . Для жизни и волненій
Въ груди проснулось сердце вновь,
Вліянье раннихъ бурь и мрачныхъ впечатлній
Съ души изгладила любовь!
Мотивъ второго отрывка изъ ‘Маскарада’, несомннно, тотъ же, что и у Некрасова, но у послдняго разработанъ онъ съ такими пластически-реальными подробностями и въ такомъ оригинальномъ освщеніи, что ‘подражаніемъ’ его стихи трудно назвать: скоре, это — сходство настроеній, вытекшихъ изъ одинаковыхъ общественныхъ условій времени… Возможно, что Некрасова смущали слдующіе стихи его пьесы:
Я въ мутный ринулся потокъ
И молодость мою постыдно и безумно
Въ разврат безобразномъ сжегъ.
И дйствительно, по отношенію къ личной біографіи поэта это совершенная неправда (а въ ней-то, собственно, и выразилось подражаніе Арбенину): если и были въ молодости Некрасова не совсмъ безгршныя увлеченія, то, конечно, во сто разъ больше было въ ней непосильно-тяжелаго труда, мученій бдности, благородныхъ юношескихъ стремленій… За то начало стихотворенія даетъ, повидимому, вполн врную картину растлвающаго вліянія на юную душу — отцовскаго дома съ его рабовладльческими нравами и инстинктами:
Въ невдомой глуши, въ деревн полудикой,
Я росъ средь буйныхъ дикарей,
И мн дала судьба, по милости великой,
Въ рукободители псарей.
Вокругъ меня киплъ развратъ волною грязной,
Боролись страсти нищеты
(т. е. разоренныхъ и озлобленныхъ рабовъ-крестьянъ),
Я на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубыя черты.
И прежде, чмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,
Ребенокъ, могъ я что-нибудь,
Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ
Въ мою младенческую грудь.
Вдь это почти то же, что разсказывается и въ знаменитой ‘Родин’, гд Некрасовъ, несомннно уже, говоритъ о самомъ себ:
И вотъ они опять, знакомыя мста,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гд было суждено мн Божій свтъ увидть,
Гд научился я терпть я ненавидть,
Но, ненависть въ душ постыдно притая,
Гд иногда бывалъ помщикомъ и я,
Гд отъ души моей, довременно-растлнной,
Такъ рано отлетлъ покой благословенный,
И не ребяческихъ желаній и тревогъ
Огонь томительный до срока сердце жегъ…
Какія тяжелыя, поистин кошмарныя воспоминанія вынесъ поэтъ изъ своего дтства, видно изъ заключительныхъ строкъ той же ‘Родины’:
И съ отвращеніемъ кругомъ кидая взоръ,
Съ отрадой вижу я, что срубленъ темный боръ и т. д.
Посл этого отнюдь не кажется преувеличеніемъ страдальческій крикъ:
Всему, что, жизнь мою опутавъ съ первыхъ лтъ,
Проклятьемъ на меня легло неотразимымъ,
Всему начало здсь, въ краю моемъ родимомъ!
По счастью, однако, въ томъ же родномъ краю и въ томъ же раннемъ дтств Некрасова лежитъ начало и всему, что было благословеніемъ его жизни. Это — обольстительно-свтлый образъ рано умершей мученицы-матери, навсегда воплотившей для него идеалъ любви, терпнія и гуманности! Безъ преувеличенія можно сказать, что боле трогательнаго и поэтическаго образа не знаетъ не только русская поэзія, но, быть можетъ, и вся русская литература… Смягчая и просвтляя мрачные звуки некрасовской лиры, образъ этотъ не разъ спасалъ и самого поэта отъ конечнаго паденія…
Повидайся со мною, родимая,
Появись легкой тнью на мигъ!
Всю ты жизнь прожила, нелюбимая,
Всю ты жизнь прожила для другихъ.
Съ головой, бурямъ жизни открытою,
Весь свой вкъ подъ грозою сердитою
Простояла ты, грудью своей
Защищая любимыхъ дтей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я пою теб пснь покаянія,
Чтобы кроткія очи твои
Смыли жаркой слезою страданія
Вс позорныя пятна мои!
Чтобъ ту силу свободную, гордую.
Что въ мою заложила ты грудь,
Укрпила ты волею твердою
И на правый поставила путь.
Треволненья мірского далекая,
Съ неземнымъ выраженьемъ въ очахъ,
Русокудрая, голубоокая,
Съ тихой грустью на блдныхъ устахъ,
Подъ грозой величаво-безгласная,
Молода умерла ты, прекрасная,
И такой же явилась ты мн
При волшебно-свтящей лун.
Да! я вижу тебя, блднолицую,
И на судъ твой себя отдаю.
Не робть передъ правдой-царицею
Научила ты муку мою:
Мн не страшны друзей сожалнія,
Не обидно враговъ торжество,
Изреки только слово прощенія
Ты, чистйшей любви божество!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увлекаемъ безславною битвою,
Сколько разъ я надъ бездной стоялъ,
Поднимался твоею молитвою,
Снова падалъ — и вовсе упалъ!..
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я въ тину нечистую
Мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей.
Отъ ликующихъ,
Праздно болтающихъ,
Обагряющихъ руки въ крови,
Уведи меня въ станъ погибающихъ
За великое дло любви!
Читатель нашъ, конечно, десятки разъ перечитывалъ эту безконечно-трогательную молитву-жалобу — и, тмъ не мене, онъ не постуетъ, мы уврены, за длинную выписку…
Вотъ, между прочимъ, что разсказываетъ по поводу ‘Рыцаря на часъ’ H. К. Михайловскій въ февр. кн. ‘Русск. Бог.’ за 1897 г. (тмъ съ большимъ удовольствіемъ цитируемъ эту страницу, что она вкраплена въ статью, посвященную совсмъ другому писателю и до сихъ поръ не вошедшую ни въ одно отдльное собраніе сочиненій): ‘Мимоходомъ сказать, какая странная судьба этого изумительнаго стихотворенія Некрасова, которое, если бы онъ даже ни одной строки больше не написалъ, обезпечивало ему ‘вчную память’, и которое едва-ли кто-нибудь, по крайней мр, въ молодости, могъ читать безъ предсказанныхъ поэтомъ ‘внезапно хлынувшихъ слезъ съ огорченнаго липа’. Мн вспоминается одинъ вечеръ или ночь зимой 1884 или 1885 года. Я жилъ въ Любани, ко мн пріхали изъ Петербурга гости, большею частью уже не молодые люди, въ томъ числ Г. И. Успенскій. Поговорили о петербургскихъ новостяхъ, о томъ, о семъ, потомъ кто-то предложилъ по очереди читать. Г. И. Успенскій выбралъ для себя ‘Рыцаря на часъ’. И вотъ: комната въ маленькомъ деревянномъ дом, на улиц, занесенной снгомъ, мертвая тишина и непроглядная тьма, въ комнат, около стола, освщеннаго лампой, сидитъ нсколько человкъ, повторяю, большею частію не молодыхъ, Глбъ Ивановичъ читаетъ, мы вс слушаемъ съ напряженнымъ вниманіемъ, хотя наизусть знаемъ стихотвореніе. До вотъ голосъ чтеца слабетъ, слабетъ и — обрывается: слезы не дали кончить… Простите, читатель, это маленькое личное воспоминаніе. Но вдь оно, пожалуй, даже не личное. До всей Россіи вдь разсыпаны эти маленькіе деревянные домики на безмолвныхъ и темныхъ улицахъ, по всей Россіи есть эти комнаты, гд читаютъ (или читали?) ‘Рыцаря на часъ’ и льются (или лились?) эти слезы… А между тмъ, въ извстномъ сборник г. Зелинскаго критическихъ статей о Некрасов, доведенномъ до 1877 г., т. е. до года смерти поэта, вы найдете всего пять упоминаній о ‘Рыцар на часъ’, да и то, во-первыхъ, очень бглыхъ, а, во-вторыхъ, одно изъ нихъ относится въ рчи свящ. Горчакова на могил поэта, а другое въ некрологической стать Достоевскаго. А вдь стихотвореніе написано въ 1860 г. Что же это значитъ? То-ли, что многочисленные враги Некрасова не смли коснуться этой блещущей безпощадною искренностью поэтической жемчужины, а еще боле многочисленные друзья и почитатели благоговйныхъ молчаніемъ выражали свое уваженіе въ интимной сторон житейской драмы, воплощенной въ этомъ вопл души?.. Во всякомъ случа, ‘неизвстный другъ’, приславшій Некрасову въ трудную минуту его жизни ободряющее стихотвореніе, былъ правъ, когда, перечисливъ обращаемые въ поэту упреки, прибавлялъ:
Но отчего-жъ весь міръ сильнй любить
Мн хочется, стихи твои читая?
И въ нихъ обманъ, а не душа живая?
Не можетъ быть!’
Для насъ важно сейчасъ констатировать, что эта способность будить въ читателяхъ ‘благіе порывы’, въ свою очередь, заложена была въ душу Некрасова его матерью.— Полька по происхожденію, воспитанію, религіи и языку, противъ воли родителей вышедшая за русскаго офицера, посл нсколькихъ лтъ походной жизни, она очутилась въ чужой ей до тхъ поръ, грубой обстановк захолустнаго помщичьяго дома, окруженная ‘роемъ подавленныхъ и трепетныхъ рабовъ’, и здсь, одинокая, оскорбленная въ лучшихъ чувствахъ, увядала, какъ та сказочная царевна, которую жестокій колдунъ держитъ и терзаетъ въ плну. Но въ сказк,— съ горечью говоритъ Некрасовъ въ своихъ ‘Несчастныхъ’,— придетъ благородный витязь, убьетъ злого волшебника и вмст съ клочьями его негодной бороды, броситъ къ ногамъ освобожденной красавицы свою руку и сердце, дйствительность была ужасне. Безъ конца и безъ надежды на освобожденіе, ‘любя, прощая, чуть дыша’, ‘святая женская душа’ цлыхъ двадцать лтъ провела въ своей пустын,— всю молодость, всю жизнь!
По счастью, мать Некрасова умла не только плакать и ‘легкой тнью’ бродить по липовымъ аллеямъ грешневскаго сада, не умя бороться активно, она въ высокой степени обладала способностью борьбы пассивной, она была ‘горда и упорна‘ (качество, всецло унаслдованное и ея сыномъ-первенцемъ). Она могла терпть, нести свой крестъ ‘въ молчаніи рабы’, но жила и дйствовала всетаки по своему, такъ, какъ подсказывало ей любящее сердце… Ея сынъ и пвецъ разсказываетъ, что, осужденная сама на страданія, за страданія же полюбила она и свою новую родину,
Несчастна ты, о родина, я знаю,—
влагаетъ онъ въ ея уста обращеніе къ Польш начала тридцатыхъ годовъ,
Весь край въ крови, весь заревомъ объятъ,
Но край, гд я люблю и умираю,
Несчастне, несчастне стократъ!
И въ продолженіе двадцати долгихъ лтъ страданія она была ангеломъ-хранителемъ не только для собственныхъ дтей, но и для крпостныхъ рабовъ. ‘Ты не могла голодному дать хлба, ты не могла свободы дать рабу, но лишній разъ не сжало чувство страха его, души, но лишній разъ изъ трепета и праха онъ поднялъ взоръ бодре къ небесамъ.’ И не можетъ быть никакого сомннія въ томъ, что смена любви въ несчастному порабощенному народу посяны были въ душ нашего поэта именно рукою его страдалицы-матери. Рисуя впослдствіи (въ ‘Пиръ на весъ міръ’) симпатичный образъ семинариста-поэта Гриши, Некрасовъ, быть можетъ, не объ одномъ Добролюбов вспоминалъ, когда писалъ:
И скоро въ сердц мальчика
Съ любовью къ бдной матери
Любовь ко всей вахлачин
Слилась — и лтъ пятнадцати
Григорій твердо зналъ уже,
Что будетъ жить для счастія
Убогаго и темнаго
Родного уголка…
Если не жить для счастья убогаго и темнаго люда, то работать для него, несомннно, мечталъ и юноша-Некрасовъ. Гуманное вліяніе матери заключалось не въ одномъ только примр, но и въ непосредственномъ воздйствіи. Она была человкомъ образованнымъ, на поляхъ оставшихся посл ея смерти польскихъ книгъ, привезенныхъ когда-то съ далекой родины, сынъ ея — поэтъ, нашелъ впослдствіи рядъ замтокъ, обнаруживавшихъ пытливый умъ и глубокій интересъ къ предмету чтенія. Уходя мыслью къ временамъ ранняго дтства, онъ припомнинаетъ, какъ въ зимнія сумерки, у догорающаго камина, она держала его на колняхъ и ласковымъ, мелодическимъ голосомъ разсказывала, подъ завыванія вьюги, сказки ‘о рыцаряхъ, монахахъ, короляхъ’.
Потомъ, когда читалъ я Данта и Шекспира,
Казалось, я встрчалъ знакомыя черты:
То образы изъ ихъ живого міра
Въ моемъ ум напечатлла ты.
Такимъ образомъ, и первая искра любви къ поэзіи была заронена въ душу Некрасова той же матерью (извстно, что семи лтъ отъ роду онъ уже писалъ стихи, и даже сохранилось его дтское четверостишіе, обращенное къ матери).
Изъ всего этого видно, что чуткая* нервно-впечатлительная душа будущаго поэта, на зар своей сознательной жизни, находилась подъ двумя рзко противоположными вліяніями, они-то, ‘быть можетъ,— эти вліянія,— и послужили фундаментомъ при созданіи загадочно-сложнаго, полнаго такихъ удивительныхъ контрастовъ, характера Некрасова и его одновременно — реальной и идеалистической музы.
Мы проходимъ мимо гимназическаго періода жизни Некрасова, такъ какъ въ литератур имются пока лишь глухія, отрывочныя и часто противорчивыя свднія объ этихъ годахъ. Каковы были его учителя, товарищи? Какой уровень знаній и нравственнаго развитія давала тогдашняя ярославская гимназія обоимъ ученикамъ? Какъ жили, что длали и читали эти послдніе вн стнъ учебнаго заведенія? Возстановить полную картину этихъ лтъ жизни Некрасова врядъ ли уже удастся. Одно не подлежитъ сомннію, что пребываніе въ гимназіи въ значительной степени сняло съ Некрасова гнетущія путы отцовскаго деспотизма и рано развило въ его характер черту самостоятельности. Въ родительскую деревню онъ прізжалъ въ эти годы только на рождественскія, пасхальныя и лтнія каникулы, все же остальное время жилъ съ младшимъ братомъ въ Ярославл на частной квартир, пользуясь почти безграничной свободой. Правда, къ нему съ братомъ приставленъ былъ крпостной дядька, но надзоръ этотъ ограничивался лишь матеріальной стороной жизни молодыхъ барчуковъ, а никакъ не умственной или нравственной. Существуетъ указаніе (опирающееся, кажется, на разсказъ сестры поэта), что Некрасовъ — гимназистъ злоупотреблялъ этой свободой,— участвовалъ въ товарищескихъ пирушкахъ и другихъ нездоровыхъ развлеченіяхъ, учился плохо и къ гимназическому начальству относился непочтительно, между прочимъ, онъ писалъ сатирическіе стихи на учителей,— обстоятельство, повліявшее, будто бы, и на невольное удаленіе его изъ четвертаго или пятаго класса…
Семейное преданіе это не слдуетъ, однако, принимать съ абсолютнымъ довріемъ. Извстно вдь, какъ относится обыкновенно семья въ исключенному изъ училища юнош: обвиняютъ во всемъ его одного, охотно преувеличиваются и раздуваются до грандіозныхъ размровъ его шалости, его распущенность… Что послдняя не доходила у Некрасова до чего-нибудь отталкивающаго, безобразнаго, порукой намъ служатъ т же ‘Мечты и Звуки’, составившіяся, главнымъ образомъ, изъ стихотвореній, писанныхъ въ гимназическіе годы и, однако, проникнутыхъ свтлымъ идеализмомъ и глубокимъ религіознымъ чувствомъ. Не такова была натура Некрасова, чтобы систематически предаваться лни, шелопайству и распутству. Шестнадцатилтнимъ юношей очутился онъ на еще боле безграничной свобод, въ Петербург, совсмъ уже вдали отъ родительскаго глаза,— и это ничуть не помшало ему (даже если и бывали временами увлеченія и ошибки) упорно трудиться и идти по разъ намченному пути. Природная искра Божія и идеалистическое вліяніе матери, очевидно, были крпкимъ щитомъ противъ недобрыхъ и темныхъ силъ жизни.

III.

За тяжелой порою дтства и отрочества, омраченной раннимъ знакомствомъ со всей грязью и ужасомъ крпостного строя русской жизни, послдовала еще боле безрадостная и мрачная юность. Вскор она затмила собою самыя ужасныя воспоминанія раннихъ лтъ, и, какъ это часто случается, юнош начало даже казаться, что позади остались одни только ‘ручейки, долины, холмики, лски и все, чмъ ‘въ дол беззаботной въ деревн, счастливъ земледлъ, чему-бъ теперь опять охотно душой предаться я хотлъ’ (‘Мечты и Звуки’).
Я былъ несчастнй,—
Сравниваетъ онъ дальше свою долю съ долей земляка-товарища, тоже попавшаго въ Петербургъ:
Я пилъ дольше
Очарованье бытія,
За то потомъ и плакалъ больше,
И громче жаловался я.
Какъ извстно, благодаря ссор съ отцомъ, сынъ богатаго сравнительно помщика, Некрасовъ очутился одинъ одинешенекъ на улицахъ Петербурга въ положеніи почти нищаго, но на психологическую сторону этого превращенія какъ-то мало обращалось до сихъ поръ вниманія. По исключеніи изъ гимназіи, поэту грозила серьезная опасность пойти по слдамъ предковъ, въ ранніе годы поступавшихъ въ военную службу и тамъ, въ душной атмосфер казармы, заканчивавшихъ свое воспитаніе или, лучше сказать, развращеніе, начатое въ рабовладльческрй усадьб. Военщина являлась въ т времена не только послднимъ прибжищемъ для всхъ недорослей изъ дворянъ, неудачниковъ на другихъ путяхъ жизни, но и окружена была въ глазахъ обывателя извстнымъ ореоломъ, какъ одна изъ наиболе завидныхъ жизненныхъ карьеръ. О такой карьер для сына мечталъ отецъ, толкали юношу на проторенный путь и матеріальныя затрудненія родителей: семья ихъ все росла, а денежныя средства, благодаря широкимъ привычкамъ главы дома, все таяли, на продолжительную и значительную поддержку изъ дому Некрасовъ разсчитывать поэтому не могъ. И вотъ, лтомъ 1838 г., его отправили съ рекомендательнымъ’ письмомъ къ жандармскому генералу Полозову въ Петербургъ, для поступленія на казенный счетъ въ одинъ изъ кадетскихъ корпусовъ.
Въ Петербургъ Некрасовъ явился, письмо Полозову передалъ, во — вмсто корпуса — сталъ готовиться къ экзаменамъ въ университетъ и, какъ бы бросая вызовъ ненавистному прошлому, въ сентябрьской книжк ‘Сына Отечества’ напечаталъ первое свое стихотвореніе ‘Мысль’:
Спать дряхлый міръ, спать старецъ обветшалый!..
Біографы поэта утверждаетъ, что все это вышло случайно Некрасовъ познакомился, молъ, со студентомъ Глушицкимъ, и тотъ такъ ‘увлекъ его разсказами о преимуществахъ университетскаго образованія’, что мысль о корпус была брошена. Въ дйствительности врядъ-ли произошло это такъ ужъ случайно: вдь не Глушицкій же заставилъ Некрасова, почти на другой день по прізд въ Петербургъ, понести свои стихи въ журналъ Полевого, очевидно, и самъ поэтъ, не хуже другихъ, понималъ вс преимущества интеллектуальной карьеры передъ фронтовой шагистикой. Знакомство съ студенческимъ кружкомъ сыграло, по всей вроятности, въ его ршеніи лишь роль послдней капли, переполняющей чашу.
Впослдствіи, уже посл смерти Некрасова, Достоевскій, вытаясь найти ключъ къ этому загадочному, ‘раненому въ самомъ начал жизни’ сердцу, писалъ въ извстной некрологической стать: ‘милліонъ — вотъ демонъ Некрасова… демонъ, который осилилъ, и человкъ остался на мст — и никуда не пошелъ’… Достоевскій, какъ это часто случалось съ нимъ, увлекся въ этомъ случа яркимъ парадоксомъ, въ явный ущербъ истин и справедливости {Характерно, между прочихъ, что Достоевскій для иллюстраціи своего обвиненія выбралъ стихотвореніе Некрасова ‘Секретъ’. ‘Суть той мрачной, и мучительной половины жизни нашего поэта какъ бы предсказана имъ же’ самимъ, еще на зар дней его, въ одномъ изъ самыхъ первоначальныхъ стихотвореній’… Приводится дале цитата, оканчивающаяся стихами:
Да сорокъ лтъ минуло времени —
Въ карман моемъ милліонъ!..
‘Милліонъ — вотъ демонъ Некрасова… Этотъ демонъ присосался еще къ. сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лтъ, очутившагося на петербургской мостовой, почти бжавшаго отъ отца… Тогда-то и начались, быть можетъ, мечтанія Некрасова, можетъ быть, и сложились тогда же на улиц стихи: въ. карман моемъ милліонъ’. Такимъ образомъ уродливый герой этой ядовитой сатиры (‘И вотъ теб, коршунъ, награда за жизнь воровскую твою!’) съ помощью какой-то непонятной эквилибристики превращается у Достоевскаго въ самого Некрасова, мечтающаго о милліон!.. Казалось бы, скоре можно было воспользоваться другимъ Некрасовскимъ стихотвореніемъ:
Я за то глубоко презираю себя,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что, доживши кой-какъ до тридцатой весны,
Не нажилъ я себ хоть богатой казны,
Чтобъ глупцы у моихъ пресмыкалися ногъ,
Да и умникъ подчасъ позавидовать могъ!
Къ первоначальному заголовку этой пьесы ‘Изъ Ларры’ Некрасовъ сдлалъ, какъ извстно, примчаніе: ‘Неправда. Приписано Ларр по странности содержанія. Искреннее. Написано во время гощенія у Г. (Грановскаго?). Можетъ бытъ, навяно тогдашними разговорами‘.— Такимъ образомъ, хотя стихотвореніе и ‘искреннее’, навяно оно все же минутнымъ настроеніемъ, и странно было бы пользоваться подобнымъ матеріаломъ для характеристики души поэта.}.
Безспорно, что Некрасову хорошо знакомъ былъ ‘мрачный и унизительный бсъ,— бсъ гордости, жажды самообезпеченія, потребности оградиться отъ людей твердою стною и независимо, спокойно смотрть на ихъ злость и угрозы, но неправда, что этотъ унизительный демонъ такъ ужъ безраздльно владлъ его душою, неправда, что жажда самообезпеченія была, центральнымъ двигательнымъ нервомъ духовной жизни Некрасова. Если даже и врно, что въ юности онъ поклялся ‘не умереть на чердак’, то клятва эта имла, конечно, не прямой а грубый смыслъ стремленія къ богатству и нажив (какъ толкуютъ, друзья — недруги поэта), а смыслъ боле сложный и глубокій,: страшно и обидно казалось юнош-Некрасову погибнуть на чердак, т. е. въ безвстности и безсиліи, со всею ненавистью и любовью, какія бушевали въ его рано оскорбленномъ сердц! Это отнюдь не произвольное толкованіе. Мы придаемъ огромное значеніе ‘аннибаловой клятв’ Тургенева, выразившаго свой протестъ противъ крпостного права въ свойственной ему форм мягкихъ художественныхъ образовъ, которые такъ восхищаютъ насъ въ ‘Запискахъ Охотника’. Но разв можно сравнить по сил этотъ протестъ съ пламеннымъ протестомъ Некрасова, всю жизнь буквально горвшаго ‘святымъ безпокойствомъ’ за судьбы народа? Здсь передъ нами поистин всеобъемлющая страсть, о которой поэтъ имлъ бы право сказать словами лермонтовскаго героя:
Я зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
Она, какъ червь, во мн жила,
Изгрызла душу и сожгла!
Я эту страсть во тьм ночной
Вскормилъ слезами и тоской…
Эта страсть проникла въ душу Некрасова еще въ раннемъ дтств, на волжскомъ берегу, при вид шедшихъ бичевою и пвшихъ заунывныя псни бурлаковъ.
О, горько, горько я рыдалъ,
Когда въ то утро я стоялъ
На берегу родной рки
И въ первый разъ ее назвалъ
Ркою рабства и тоски!..
Что я въ ту пору замышлялъ,
Созвавъ товарищей-дтей,
Какія клятвы я давалъ —
Пускай умретъ въ душ моей,
Чтобъ кто-нибудь не осмялъ! *)
* Не смотря ни подзаголовокъ ‘Дтство Валежникова’, сразу видно, что въ поэм ‘На Волг’ Некрасовъ рисуетъ собственное дтство. По первоначальному плану, стихотвореніе это составляло часть большой поэмы ‘Рыцарь на часъ’, и пьеса, теперь извстная подъ этимъ заглавіемъ, называлась въ прежнихъ изданіяхъ: ‘Изъ поэмы Рыцарь на часъ, гл. IV: Валежниковъ въ деревн’.
Но, говорятъ,— ‘демонъ самообезпеченія’ все-таки очень рано присосался къ сердцу Некрасова и отравилъ его навсегда… Какъ, однако, странно поведеніе этого ‘демона’! Цлыхъ восемь лтъ (1888—1846) человкъ подвергается опасности зачахнуть отъ непосильной и неблагодарной работы, даже буквально умереть съ голоду, а между тмъ — стоило ему вернуться на лоно благонамренности и, помирившись съ отцомъ, поступить въ корпусъ, и онъ снова былъ бы сытъ, обезпеченъ, и будущее улыбалось бы ему въ вид, быть можетъ, блестящей военной карьеры. ‘Онъ былъ бы, если бы захотлъ,— говоритъ H. К. Михайловскій,— блестящимъ генераломъ, выдающимся ученымъ, богатйшимъ купцомъ. Это мое личное мнніе, которое, я думаю, впрочемъ, не удивитъ никого изъ знавшихъ Некрасова’. Однако, мы знаемъ, что за вс годы своей тяжелой юности онъ ни разу не подумалъ ни объ одной изъ подобныхъ возможностей ‘самообезпеченія’… Рисуя впослдствіи въ ‘Несчастныхъ’ душевное состояніе юноши, заброшеннаго въ столичный омутъ, поэтъ писалъ:
Счастливъ, кому мила дорога
Стяжанья, кто ей вренъ былъ
И въ жизни ни однажды Бога
Въ пустой груди не ощутилъ.
Но если той тревоги смутной
Не чуждо сердде — пропадешь!
Въ глухую полночь, безпріютный
По стогнамъ города пройдетъ.
Такъ именно и было съ Некрасовымъ. Не ‘дорога стяжанья’ плняла его, душой его владла иная властная сила, иная ‘смутная тревога’ въ вид страстной любви къ литератур (единственно возможной въ т времена форм служенія родин и народу), и, не смотря на вс частныя ошибки и, быть можетъ, даже паденія, сила эта всегда брала въ его душ верхъ. Ниже мы помщаемъ записку Г. З. Елисеева, чрезвычайно интересно и оригинально освщающую эту сторону личности Некрасова, пока же ограничимся сказаннымъ и вернемся къ юнымъ годамъ поэта, къ тмъ обстоятельствамъ, при которыхъ окончательно сформировались его личность и поэзія.
Первые годы пребыванія Некрасова въ Петербург совпали съ однимъ изъ самыхъ печальныхъ и мрачныхъ періодовъ русской журналистики вообще, и петербургской въ особенности. Впослдствіи самъ Некрасовъ такъ охарактеризовалъ его:
Въ то время пусто и мертво
Въ литератур нашей было.
Скончался Пушкинъ — безъ него
Любовь къ ней публики остыла.
Ничья могучая рука
Ее не направляла къ цли,
Лишь два задорныхъ поляка
На первомъ план въ ней шумли…
И въ самомъ дл, со смертью Пушкина литературный діапазонъ сразу рзко понизился… Лучшіе элементы пріуныли и пали духомъ, худшіе — подняли голову и обнаглли… Что касается общества, то оно еще помнило, какъ разсказываетъ Тургеневъ въ ‘Литерат. и жит. воспоминаніяхъ’, ‘ударъ, обрушившійся на самыхъ видныхъ его представителей лтъ двнадцать передъ тмъ, и изъ всего того, что проснулось въ немъ впослдствіи, особенно посл 55 г., ничего даже не шевелилось, а только бродило,— глубоко, но смутно — въ нкоторыхъ молодыхъ умахъ. Литературы, въ смысл живого проявленія одной изъ общественныхъ силъ, находящагося въ связи съ другими, столь же и боле важными, проявленіями ихъ — не было, какъ не было прессы, какъ не было гласности, какъ не было личной свободы, а была словесность — и были такіе словесныхъ длъ мастера, какихъ мы уже потомъ не видали’.
Дйствительно, не только въ талантливыхъ, но даже и въ геніальныхъ представителяхъ литературы въ конц 30-хъ годовъ не было недостатка, загоралась яркая звзда Лермонтова, къ голосу Блинскаго уже прислушивалась вся юная Россія, Гоголь былъ признаннымъ главою ‘натуральной школы’, живъ еще былъ и Жуковскій… Но Блинскій лишь въ самомъ конц 89 г. перехалъ изъ Москвы въ Петербургъ, и въ письмахъ отсюда къ московскимъ пріятелямъ долгое время жаловался на полное одиночество. Жуковскій жилъ при двор и отъ журнальнаго міра всегда стоялъ въ сторон. Лермонтовъ,— когда не находился въ ссылк,— вращался также въ высшемъ обществ и къ литератур относился съ показнымъ пренебреженіемъ. Наконецъ, Гоголь въ которомъ въ это время начинался уже печальный внутренній переломъ въ сторону піэтизма, жилъ большею частью въ Рим и лишь рдкими наздами бывалъ въ Москв и Петербург.
Во времена Пушкина,— кром него самого, издававшаго ‘Современникъ’,— во глав журналистики стоялъ такой даровитый и смлый боецъ за правду, какъ Полевой, но къ концу 30-хъ годовъ отъ этого смлаго бойца уже оставалась одна жалкая тнь. Жизнь заставила его пойти на компромиссы и, сильно подавшись вправо, сдлавшись поставщикомъ псевдопатріотическихъ драмъ и фактическимъ редакторомъ грече-булгаринскаго ‘Сына Отечества’, онъ близко подошелъ къ направленію ‘Сверной Пчелы’. Духъ ‘двухъ задорныхъ Полякову’, т. е. Булгарина и Сеньковскаго, занялъ вообще въ эти годы непропорціонально-большое мсто въ петербургской журналистик. Несомннно, Сеньковскій былъ чище Булгарина, даровите его и умне, но умъ его, по остроумному выраженію баснописца Крылова, былъ ‘какой-то дурацкій’, лишенный всякихъ принциповъ. Журналъ его, гремвшая въ 30-хъ годахъ и имвшая до 7000 подписчиковъ ‘Библіотека для чтенія’, сяла въ умахъ читателей легкомысленное, ‘веселое’ отношеніе ршительно ко всмъ явленіямъ литературы и жизни… Въ этомъ смысл рука объ руку съ ‘Библ. для Ч.’ шли довольно многочисленные въ эти годы альманахи, сборники и другіе полу-лубочныя изданія, единственною причиною возникновенія которыхъ былъ разсчетъ издателей-барышниковъ на пробуждавшуюся въ русской публик охоту въ чтенію. Пушкинскій ‘Современникъ’, въ рукахъ корректнаго, но скучноватаго профессора эстетики Плетнева, влачилъ жалкое существованіе, ‘Отеч. же Записки’, посл продолжительнаго перерыва возобновившіяся въ январ 1839 г., только съ конца этого года, съ перездомъ Блинскаго въ Петербургъ, когда и вс его московскіе пріятели (Боткинъ, Грановскій, Кудрявцевъ, Герценъ) перекочевали въ этотъ журналъ, стали пріобртать постепенно значеніе боевого либеральнаго органа.
Въ такое-то время явился въ Петербургъ Некрасовъ, полный радужныхъ юношескихъ мечтаній и горячей вры въ литературу, какъ въ единственно-возможную въ то время форму разумной и свободной дятельности. Неопытный новичокъ-провинціалъ, мала развитой къ литературномъ смысл юноша, онъ не умлъ еще разбираться въ тогдашнихъ литературныхъ партіяхъ и направленіяхъ, и, по всей вроятности, какой-нибудь Гречъ или Сеньковскій ничмъ ровно не отличался въ его глазахъ отъ Полевога или Краевскаго. По крайней мр, стихи Некрасова начали появляться безразлично въ ‘Литерат. Газет’, ‘Библіотек для Чте.’ ‘Сын Отечества’, ‘Прибав. къ Инвалиду’ и пр., только собственное природное чутье привело его въ конц концовъ въ кружокъ Блинскаго. Но случилось это, къ сожалнію, не такъ скоро…
‘За славой я въ столицу торопился’,— вспоминалъ позже самъ поэтъ. И дйствительно, едва успвъ напечатать въ журналахъ десятокъ, другой дтскихъ стихотвореній, едва успвъ ознакомиться съ дешевыми лаврами и дорогими терніями литературной дороги (въ вид холода, голода и одиночества въ большомъ город), ровно годъ спустя по прибытіи въ Петербургъ, онъ уже сдалъ въ цензуру книжечку своихъ стихотвореній. Въ біографіяхъ Некрасова сообщается обыкновенно, что къ этому времени нужда уже настолько выпустила его изъ своихъ когтей, что онъ сумлъ даже сдлать кой-какія сбереженія для выпуска въ свтъ книги. Но это, конечно, явное недоразумніе. Деньги на изданіе собраны были Бенецкимъ по подписк, и настоящая нужда Некрасова съ осени 89 г., т. е. съ поступленія его въ вольно-слушатели университета и окончательнаго разрыва съ отцомъ, еще только начиналась: съ этого времени въ теченіе двухъ-трехъ лтъ шла непрерывная борьба за существованіе въ буквальномъ смысл слова,— съ ночевками въ ночлежныхъ пріютахъ, жизнью въ сырыхъ углахъ и подвалахъ, корпньемъ за черной литературной работой, едва спасавшей поэта отъ голодной смерти.
О неудачномъ литературномъ дебют Некрасова мы уже говорили. Собственныхъ признаній поэта на счетъ впечатлнія, какое произвело на него это событіе, у насъ, къ сожалнію, нтъ. Все говоритъ, однако, за то, что здоровое критическое чутье Некрасова, сила его большого природнаго ума подсказали ему, что если приговоръ Блинскаго и былъ нсколько рзокъ на форм, то по существу заключалъ въ себ много правды: на почв абстрактныхъ лирическихъ изліяній Некрасовъ не могъ бы пойти далеко. Несравненные художники, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ, умли превращать въ настоящіе брилліанты поэзіи все, къ чему ни прикасались. Такъ, Лермонтовъ, уже въ очень ранніе годы, не смотря на поверхностное знакомство съ жизнью, на основаніи лишь ‘внутреннихъ видній своего духа’ (выраженіе Блинскаго) могъ создавать вещи врод ‘Ангела’ или ‘Паруса’, не уступающіе позднйшимъ его шедеврамъ. Но это — завидное право генія, являющагося, можетъ быть, разъ въ столтіе… По счастью, Некрасовъ рано понялъ это, онъ принялъ свою неудачу, какъ заслуженную, и съ чисто-юношескимъ ригоризмомъ ршилъ, что онъ совсмъ не поэтъ По крайней мр, мы знаемъ, что посл плачевнаго опыта съ ‘Мечтами и звуками’ онъ надолго оставилъ писанье лирическихъ стиховъ, а къ самой этой книжк отнесся съ безпощадной свирпостью: вс уцлвшіе отъ продажи экземпляры (а они составляли, вроятно, значительнйшую часть изданія) немедленно уничтожилъ, во вс позднйшія изданія своихъ стихотвореній никогда не включалъ изъ ‘Мечтаній и звуковъ’ ни одной пьесы и до конца жизни не любилъ даже вспоминать о нихъ. Наконецъ, ни малйшаго непріязненнаго чувства не сохранилъ онъ и къ своему неумолимо-строгому судь Блинскому, къ которому, наоборотъ, съ перваго же дня личнаго знакомства сталъ относиться съ благоговніемъ самаго предай* наго и врнаго ученика (и благоговніе это донесъ до могилы). Можно думать, что, вращаясь въ студенческихъ кружкахъ Петербурга, Некрасовъ уже и въ моментъ выпуска своей злополучной книги хорошо зналъ имя Блинскаго и высоко его цнилъ,— оттого-то онъ и принялъ такъ къ сердцу приговоръ великаго критика.
Чего, однако, стоило этому гордому, замкнутому, ‘съ самаго начала жизни раненому’ сердцу такое безмолвное и, повидимому, спокойное отреченіе отъ завтной юношеской мечты? Объ этомъ, повторяемъ, свдній мы не имемъ, хотя и не трудно представить себ внутреннюю бурю, пережитую поэтомъ. Инстинктъ тянулъ къ литератур и поэзіи, продолжая, быть можетъ, подсказывать: ‘здсь твое призваніе, твое законное мсто!’ А разсудокъ и опытъ жизни говорили другое: ‘Стой! ты — не поэтъ, а только мечтатель… Войти въ этотъ храмъ ты недостоинъ’.
Да, это была тяжелая внутренняя драма. Въ теченіе нсколькихъ лтъ рефлексія одерживала верхъ надъ инстинктомъ, и Некрасовъ шелъ по дорог литературнаго чернорабочаго. Но, съ другой стороны, именно въ томъ обстоятельств, что онъ на бросилъ все-таки литературы, сказалась могучая сила инстинкта настоящаго таланта. Въ лиц Некрасова мы имемъ яркій примръ того, что значитъ крупное литературное дарованіе: точно стихійная сила, рано или поздно оно неудержимымъ потокомъ прорвется наружу, не смотря ни на какія искусственныя преграды плотины! Не смотря на всю тяжесть нужды, Некрасовъ никуда не пошелъ отъ литературы. Не удалось въ качеств признаннаго жреца войти въ храмъ,— онъ остался у воротъ храма, въ качеств простого подметальщика сора, рецензента, куплетиста, фельетониста, лишь бы быть возл литературы! Даже умирая съ голоду, не покидалъ онъ своего поста, пока, наконецъ, терпніе, упорный трудъ, горячая любовь, случай (въ вид знакомства съ Блинскимъ), а главное — развернувшійся постепенно талантъ не вывели на широкую дорогу славы…
Въ біографіяхъ Некрасова этотъ періодъ его жизни признается однимъ изъ самыхъ темныхъ. Если не считать отрывочныхъ разсказовъ самого поэта о нкоторыхъ исключительныхъ моментахъ его тогдашняго житья-бытья (врод скитаній по ночлежнымъ домамъ и кухмистерскимъ низшаго разбора), да его же краткаго признанія, что онъ ‘попалъ въ такой литературный кружокъ, въ которомъ скоре можно было отупть, чмъ развиться’, то мы, дйствительно, не имемъ ровно никакихъ біографическихъ свдній за время отъ 1840 до 1845 года. Но если, съ другой стороны, перебрать все написанное Некрасовымъ за эти 4—5 лтъ (за всю жизнь онъ написалъ, по собственному его признанію, до 300 печ. листовъ прозы, и, конечно, значительная ихъ доля падаетъ на юношескіе годы), то станетъ вполн ясно, что бдному юнош было въ это время не до ‘жизни’ въ настоящемъ смысл этого слова! Нужно отъ души пожелать, чтобы нашелся, наконецъ, добросовстный изслдователь, который взялъ бы на себя трудъ внимательно перечесть всю груду юношескихъ писаній Некрасова и прослдить, насколько они вызваны были заботой о насущномъ куск хлба, и насколько отравилась въ нихъ внутренняя жизнь поэта. Кром многочисленныхъ пародій и юмористическихъ куплетовъ (изъ которыхъ въ общеизвстное собраніе стихотвореній Некрасова вошелъ только ‘Говорунъ’), Некрасовымъ между 1840—1843 гг. написаны слдующіе разсказы и повсти {}: ‘Макаръ Осиповичъ Случайный’, ‘Безъ всти пропавшій піита’, ‘Утро въ редакціи’, ‘Пвица’, ‘Въ Сардиніи’, ‘Двадцать пять рублей’, ‘Ростовщикъ’, ‘Капитанъ Кукъ’, ‘Необыкновенный завтракъ’, ‘Помщикъ 23 лтъ’, ‘Карета, предсмертныя записки дурака’, ‘Жизнь Александы Ивановны’, ‘Опытная женщина’, ‘Жизнь и люди (философическая сказка)’, затмъ слдовали водевили и драмы: ‘Актеръ’, ‘Шила въ мшк не утаишь’, ‘еоктистъ Онуфріевичъ Бобъ’, ‘Мужъ не въ своей тарелк’. ‘Ддушкины попугаи’, ‘Вотъ что значитъ влюбиться въ актрису’, ‘Материнское Благословеніе’, ‘Похожденія Петра Столбикова’. Но вся эта беллетристическая производительность должна, кажется, померкнуть передъ массой написанныхъ Некрасовымъ театральныхъ и литературныхъ рецензій. О количеств ихъ можно судить
Свднія эти взяты изъ статьи г. В. Горленко ‘Литературные дебюты Некрасова’ (‘От. Зап.’ 1878 г., дек.), дающей, къ сожалнію, лишь очень краткій и далеко не полный перечень и характеристику прозаическихъ опытовъ Некрасова, по тому обстоятельству, что за одинъ 1841 годъ и въ одной только ‘Литерат. Газет’ г. Горленко насчиталъ ихъ больше тридцати, а между тмъ, Некрасовъ писалъ рецензіи постоянно, изъ года въ годъ, помщая почти во всхъ литературныхъ журналахъ 40-хъ годовъ, въ ‘Русскомъ Инвалид’, ‘Прибавленіяхъ къ Инвалиду’, ‘Библіотек для чтенія’, ‘Отеч. Запискахъ’, ‘Пантеон’ и даже ‘Финскомъ Встник’!
Много работалъ также Некрасовъ въ качеств фельетониста… По всего этого мало: нужда привела его и къ лубочнымъ издателямъ (Иванову и Полякову), для которыхъ онъ сочинилъ нсколько азбукъ и сказокъ. Въ числ послднихъ извстна большая ‘русская народная сказка въ стихахъ’ (больше 2000 стиховъ), ‘Баба-Яга, костяная нога’. Состояла она изъ восьми главъ, въ первыхъ двухъ авторъ пытается подражать манер ‘Руслана и Людмилы’, въ остальныхъ — народнымъ сказкамъ Пушкина.
Дйствительной народности въ этой ‘народной’ сказк, также какъ и поэзіи — ни капли, содержаніе ея вполн нелпое, форма — примитивная {Вотъ небольшой образчикъ. Баба-Яга пытается соблазнить герой Булата.
Да и чмокъ его тутъ въ губы…
Чуть Булатъ съ досады зубы
Тутъ колдунь не разбилъ:
‘Чтобы чортъ тебя любилъ!—
Закричалъ онъ,— я не стану…
Я люблю одну Любаву’.
Ха-ха-ха! Да хи-хи-хи
И пустилась во смхи:
‘Полно, миленькій дружочекъ,
Мой прекрасный жизненочекъ,
Чмъ же я теб худа?
Гд же лучше красота?
Ротъ немножко широконекъ,
Носъ изрядно великонекъ,
На макушк есть рога,
Словно кость одна нога,
Да немножко ухо длинно,
Но за то вдь я невинна!
Вотъ что главное, дружокъ…’
И опять Булата чмокъ!
Чуть не вылъ Булатъ со злости…}. Невольно приходитъ, въ голову, что ‘Баба-Яга’ писана Некрасовымъ не въ 1841 г., въ Петербург, а еще въ Ярославл, двумя-тремя годами раньше, теперь же, въ трудную минуту, лишь слегка, быть можетъ, подправлена и пущена на книжную толкучку…
Подъ гнетомъ этого безпросвтнаго, безрадостнаго и безнадежнаго чернаго труда проходили годы, лучшіе годы молодости…
Кажется, лтомъ 1842 года въ жизни Некрасова случилось знаменательное событіе — примиреніе съ отцомъ и поздка въ родное Грешнево. За время четырехлтняго отсутствія поэта, тамъ произошло много печальнаго. Умерла прежде всего любимая сестра его, трагическую судьбу которой рисуютъ слдующія строки изъ ‘Родины’:
И ты, длившая съ страдалицей безгласной
И горе, и позоръ судьбы ея ужасной,
Тебя ужъ также нтъ, сестра души моей!
Изъ дома крпостныхъ любовницъ и псарей
Гонимая стыдомъ, ты жребій свой вручила
Тому, котораго не знала, не любила…
Но, матери своей печальную судьбу
На свт повторивъ, лежала ты въ гробу
Съ такой холодною и строгою улыбкой
Что дрогнулъ самъ палачъ, заплакавшій ошибкой.
Другихъ подробностей тяжелой драмы не сохранилось, но легко представить себ, что переживала несчастная мать, сама давно уже сгоравшая и таявшая, какъ свча. Повидимому, ненадолго до ея смерти въ дом произошла какая-то дикая, грубая сцена, быть можетъ, одна изъ многихъ, какія бывали между бдной страдалицей и ея властелиномъ, на это есть намекъ въ ‘Рыцар на часъ’: ‘И гроза надъ тобой разразилася, ты, не дрогнувъ, ударъ приняла!…’ Самъ ‘палачъ’ не выдержалъ своей роли и, въ позднемъ раскаяніи, упалъ въ ногамъ замученной имъ женщины: ‘Ты побдила! У ногъ твоихъ дтей твоихъ отецъ…’ Некрасова вызвали изъ Петербурга, но, по всей вроятности, письмо отца написано было въ успокоительномъ тон, позволявшемъ думать, что непосредственно-близкой опасности больной не грозитъ: по крайней мр, поэтъ не поторопился выхать — и получилъ вскор извстіе, что все уже кончено. Мать Некрасова умерла 29 іюля 1841 года, и когда слдующимъ лтомъ онъ собрался постить Грешнево, на могил ея уже лежала плита съ вырзанной на ней надписью, а въ дом сдланы были постройки и заведены новые порядки.
У той плиты, гд ты лежишь, родная,
Припомнилъ я, волнуясь и мечтая,
Что могъ еще увидться съ тобой —
И опоздалъ!.. И жизни трудовой
Я преданъ былъ, и страсти, и невзгодамъ,
Захлеснутъ былъ я невскою волной…
Встрча съ отцомъ имла наружно-мирный характеръ. Къ 20-лтнему юнош уже нельзя было относиться, какъ къ мальчику, и возможно, что старикъ испытывалъ теперь даже нкоторое почтеніе къ сыну, къ его твердости и умнью стоять на собственныхъ ногахъ. ‘Съ усталой головой, ^ни живъ, ни мертвъ (я голодалъ по-долгу), ко горделивъ — пріхалъ я домой’, находимъ въ поэм ‘Мать’ воспоминаніе объ этой поздк на родину.
Посл смерти жены отецъ Некрасова прожилъ еще около 20 лтъ, но поэтъ уже рдко вспоминаетъ объ этомъ позднйшемъ період его жизни, а если и вспоминаетъ, то съ несравненно большей мягкостью, иногда прорываются какъ-будто, даже теплыя нотки:
Буря воетъ въ саду, буря ломится въ домъ…
Я боюсь, чтобъ она не сломила
Старый дубъ, что посаженъ отцомъ,
И ту иву, что мать посадила…
(1863 г.).
Мой черный конь, съ Кавказа приведенный,
Уменъ и смлъ,— какъ вихорь, онъ летитъ,
Еще отцомъ къ охот пріученный,
Какъ вкопанный, при выстрл стоитъ.
(1874 г.).

IV.

Мы подошли къ факту духовной жизни Некрасова, въ исторіи развитія его нравственной личности сыгравшему не меньшую, если не большую, роль, чмъ любовь къ матери: такимъ фактомъ было — знакомство съ Блинскимъ…
Впервые великій критикъ обратилъ на нашего поэта вниманіе, какъ на автора нкоторыхъ понравившихся ему рецензій,— должно быть, еще въ 1842 году, но долгое время ихъ встрчи а бесды были мимолетны и незначительны. Некрасовъ уже давно преклонялся передъ Блинскимъ, но природная замкнутость и застнчивость мшали ему сдлать первый шагъ къ боле тсному сближенію: онъ глядлъ на себя, какъ на скромнаго литературнаго работника, а Блинскій былъ въ это время уже въ апоге своей славы и въ ‘Отеч. Зап.’ занималъ мсто главнаго редактора.
Сближеніе началось, кажется, лишь съ осени 1844 г., когда Некрасовъ собиралъ матеріалъ для задуманнаго имъ въ то время литературнаго сборника ‘Физіологія Петербурга’, для котораго и Блинскій, въ числ другихъ писателей, далъ статью ‘Петербургъ и Москва’. Между прочимъ, Блинскаго сильно заинтересовалъ (еще въ рукописи) назначенный для этого сборника очеркъ самого Некрасова ‘Петербургскіе Углы’, одинъ изъ лучшихъ прозаическихъ опытовъ поэта, посвященный жизни трущобныхъ обитателей и написанный въ дух и манер ‘натуральной школы’. Интересъ былъ тмъ сильне, что до Блинскаго не могли не дойти слухи о лично пережитомъ Некрасовымъ період нищеты и голоданія, и въ ‘Петербургскихъ углахъ’ онъ видлъ не столько художественное произведеніе, сколько глубоко выстраданную жизненную правду. ‘Съ этихъ поръ,— разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Ив. Панаевъ,— Некрасовъ съ каждымъ днемъ боле сходился съ Блинскимъ, разсказывалъ ему свои горькія литературныя похожденія, свои разсчеты съ редакторами различныхъ журналовъ… Онъ произвелъ на Блинскаго съ самаго начала пріятное впечатлніе. Послдній полюбилъ его за его рзкій, нсколько ожесточенный умъ, за т страданія, которыя онъ испыталъ такъ рано, добиваясь куска насущнаго хлба, и за тотъ смлый, практическій взглядъ не по лтамъ, который онъ вынесъ ‘Изъ своей труженической и страдальческой жизни — и которому Блянскій всегда мучительно заведовалъ… Ни въ комъ изъ своихъ пріятелей Блинскій не находилъ и малйшаго практическаго элемента и, преувеличивая его въ Некрасов, смотрлъ на него съ какимъ-то особеннымъ уваженіемъ’. Блинскій полагалъ, впрочемъ, что Некрасовъ навсегда останется лишь полезнымъ литературнымъ труженикомъ — не больше. Даже въ слдующемъ (45 г.), когда Некрасовъ напечаталъ уже во И части ‘Физіологіи’ свою сатиру въ стихахъ ‘Чиновникъ’, Блинскій, осыпая ее въ печати похвалами, какъ ‘одно изъ тхъ въ высшей степени удачныхъ произведеній, въ которыхъ мысль, поражающая своей врностью и дльностью, является въ совершенно соотвтствующей ей форм’,— ни однимъ еще словомъ не обмолвился о поэтическомъ талант автора. И только позже, въ ‘Обзор русской литературы за 1845 г.’, онъ называетъ ‘Чиновника’, ‘Соврем. Оду’ и ‘Старушку’ {Забытое въ настоящее время стихотвореніе.} ‘счастливыми вдохновеніями таланта’… Но, кажется, передъ этимъ Блинскій прочелъ уже въ рукописи стихотвореніе ‘Въ дорог’, которое, по свидтельству Панаева, привело его въ полный восторгъ: ‘У Блинскаго засверкали глаза, онъ бросился къ Некрасову, обнялъ его и сказалъ чуть не со слезами на глазахъ:— Да знаете ли вы, что вы поэтъ — и поэтъ истинный?..’
Съ этого момента, а особенно посл знаменитой ‘Родины’, Блинскій начинаетъ возлагать на Некрасова, какъ на поэта, большія надежды, и отношенія его къ автору оригинальныхъ стихотвореній принимаютъ нжный, почти любовный оттнокъ…
Посмотримъ же, чмъ былъ Блинскій для Некрасова. ‘Онъ видлъ во мн,— вспоминалъ впослдствіи самъ Поэтъ,— богато одаренную натуру, которой недостаетъ развитія и образованія. И вотъ около этого-то держались его бесды со мною, имвшія для меня значеніе поученія’. А какимъ обаяніемъ вяло на Некрасова отъ личности Блинскаго, видно хотя бы изъ разсказа Достоевскаго о его первомъ знакомств съ Некрасовымъ по поводу ‘Бдныхъ Людей’: ‘Въ полчаса мы Богъ знаетъ сколько переговорили, съ полслова понимая другъ друга, съ восклицаніями, торопясь, говорили и о поэзіи, и о Гогол, цитируя изъ ‘Ревизора’ и изъ ‘Мертвыхъ Душъ’, но главное — о Блинскомъ. ‘Я ему сегодня же снесу вашу повсть, и вы увидите… Да вдь человкъ-то, человкъ-то какой! Вотъ вы познакомитесь, увидите, какая это душа!’ — восторженно говорилъ Некрасовъ, тряся меня за плечи обими руками…— О знакомств его съ Блинскимъ я мало знаю, но Блинскій его угадалъ съ самаго начала и, можетъ быть, сильно повліялъ на настроеніе его поэзіи. Не смотря на всю тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу лтъ ихъ, между ними, наврное, ужъ и тогда бывали такія минуты и уже сказаны были такія слова, которыя вліяютъ на вкъ и связываютъ неразрывно’. Или, вотъ, какой разговоръ Некрасова съ Добролюбовымъ нередаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Панаева-Головачева: ‘Жаль, что вы сами не знали этого человка! Я съ каждымъ годомъ все сильне чувствую, какъ важна для меня потеря его. Я чаще сталъ видть его во сн, и онъ живо рисуется передъ моими глазами. Ясно припоминаю, какъ мы съ нимъ вдвоемъ, часовъ до двухъ ночи, бесдовали о литератур и о разныхъ другихъ предметахъ. Посл этого я всегда долго бродилъ по опустлымъ улицамъ въ какомъ-то возбужденномъ настроеніи, столько было для меня новаго въ высказанныхъ имъ мысляхъ… Вы вотъ вступили въ литературу подготовленнымъ, съ твердыми принципами и ясными цлями. А я?.. Заняться своимъ образованіемъ у меня не было времени, надо было думать о томъ, чтобы не умереть съ голоду! Я попалъ въ такой литературный кружокъ, въ которомъ скоре можно было отупть, чмъ развиться. Моя встрча съ Блинскимъ была для меня спасеніемъ… Чтобы ему пожить подольше! Я бы былъ не тмъ человкомъ, какимъ теперь!— Некрасовъ произнесъ послднюю фразу дрожащимъ голосомъ, быстро всталъ и ушелъ въ кабинетъ’.
Къ воспоминаніямъ Панаевой во многихъ частностяхъ позволительно относиться cum magno grano salis, но въ данномъ случа показаніе ея нисколько не стоитъ въ противорчіи съ отзывами Некрасова о Блинскомъ, разсянными во многихъ мстахъ его стихотвореній и поэмъ {‘Памяти пріятеля’ (1863 г.), ‘О погод’ (1869), ‘Ликуетъ врагъ’,(1866), ‘Медвжья Охота’ (1867), ‘Кому на Руси жить хорошо’ (1873), на напечатанное до сихъ поръ въ цломъ вид стихотвореніе ‘Блинскій’ (‘Въ то время пусто и мертво въ литератур нашей было’).— На смертномъ уже одр, Некрасовъ не разъ вспоминаетъ Блинскаго и записываетъ въ своемъ дневник отъ 16 іюня 1877 г.: ‘Любимое стихотвореніе Блинскаго было —
Въ степи мірской, широкой и безбрежной…’}. Не станемъ цитировать всмъ извстную, знаменитую тираду изъ ‘Медвжьей Охоты’ обращенную въ ‘многострадальной тни’ великаго ‘учителя’, научившаго русское, общество ‘гуманно мыслить’. Но есть у Некрасова еще одно произведеніе, въ главномъ геро котораго изображенъ, думается намъ, также Блинскій: это — Кротъ во И части ‘Несчастныхъ’. Если никто не замчаетъ обыкновенно поразительнаго сходства этой фигуры съ личностью Блинскаго, то, конечно, лишь благодаря Достоевскому, который пустилъ въ обращеніе совсмъ иное толкованіе: ‘Однажды, въ 63, кажется, году,— разсказываетъ онъ въ ‘Дневник Писателя’,— отдавая мн томикъ своихъ стиховъ, Некрасовъ указалъ мн на одно стихотвореніе, ‘Несчастные’, и внушительно сказалъ: я тутъ объ васъ думахъ, когда писалъ это (т. е. объ моей жизни въ Сибири),— это объ васъ написано’. На этомъ основаніи и сложилось распространенное мнніе, будто Кротъ Некрасова — Достоевскій… Не, всматриваясь въ этотъ образъ пристальне, легко убждаешься, что это явное недоразумніе! Сочиняя ‘Несчастныхъ’, поэтъ, несомннно, думалъ о горькой судьб Достоевскаго, но это отнюдь не значитъ, что именно его разумлъ онъ подъ Кротомъ. Достоевскій и Кротъ — совершенно противоположные характеры! Другое дло — Блинскій…
Прежде всего — наружность послдняго. Вотъ какъ описываетъ ее великій мастеръ такого рода описаній, Тургеневъ: ‘Это былъ человкъ средняго роста, на первый взглядъ довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, съ впалой грудью и понурой головой. Одна лопатка замтно выдавалась больше другой. Всякаго, даже не медика, немедленно поражали въ немъ вс главные признаки чахотки, весь такъ наз. habitus этой злой болзни… Густые блокурые волосы падали клокомъ на блый, прекрасный, хоть и низкій лобъ. Я не видалъ главъ боле прелестныхъ, чмъ у Блинскаго. Голубые, съ золотыми искорками въ глубин зрачковъ, эти глаза, въ обычное время полузакрытые рсницами, расширялись и сверкали въ минуты одушевленія, въ минуты веселости взглядъ ихъ принималъ плнительное выраженіе привтливой доброты и безпечнаго счастья. Голосъ у Блинскаго былъ слабъ, съ хрипотою, но пріятенъ, говорилъ онъ съ особенными удареніями и придыханіями, ‘упорствуя, волнуясь и спша’…
Не тотъ же ли это портретъ, что и въ поэм Некрасова:
Рука нетвердая въ труд,
Какъ спицы ноги, дтскій голосъ
И, словно ленъ, пушистый волосъ
На голов и бород.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коритъ, грозитъ! Дыханье трудно,
Лицо сурово, какъ гроза,
И какъ-то бшено и чудно
Блестятъ глубокіе глаза.
Подобно Блинскому, и Кротъ погибаетъ отъ злой чахотки: ‘почти два года, изъ тюрьмы не выходя, онъ разрушался…’ Это вншнія черты сходства, но внутреннія еще поразительне.
Пусть рчь его была сурова
И не блистала красотой,
Но обладалъ онъ тайной слова,
Доступнаго душ живой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ насъ учить не тяготился,
Онъ съ нами братски подлился
Богатствомъ сердца своего!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не на кон, не за сохою
Провелъ онъ свой недолгій вкъ
Въ труд ученья, но душою,
Какъ мы, былъ русскій человкъ.
Онъ не жаллъ, что мы не нмцы,
Онъ говорилъ: ‘Во многомъ насъ
Опередили иноземцы,
Но мы догонимъ въ добрый часъ!
Лишь Богъ помогъ бы русской груди
Вздохнуть пошире, повольнй… и т. д.
Ржев это не Блинскій?.. Даже однимъ и тмъ же выраженіемъ (‘святое безпокойство’) характеризуетъ Некрасовъ своего Крота въ ‘Несчастныхъ’, какимъ въ ‘Медвжьей Охот’ — Блинскаго… Литературныя и историческія пристрастія обоихъ точно также одинаковы: вщія псни Кольцова, великія дянія великаго Петра, ‘отца Россіи новой’…
Онъ видлъ слдъ руки Петровой
Въ основ каждаго добра.
Но особенно ярко бросается въ глаза сходство Крота съ Блинскимъ въ изображеніи его конца:
Но онъ надежд врилъ мало,
Едва бродя, едва дыша.
И только насъ бодрить хватало
Въ немъ силъ… Великая душа!
Его страданья были горды,
Онъ ихъ упорно подавлялъ,
Но иногда изнемогалъ
И плакалъ, плакалъ… Камни тверды,
Любой попробуй… Но огня
Добудешь только изъ кремня!
Таковъ онъ былъ…
Въ день смерти съ ложа онъ воспрянулъ,
И снова силу обрла
Нмая грудь — и голосъ грянулъ!
Мечтаньемъ чуднымъ окрылилъ
Его Господь передъ кончиной,
И онъ подъ небо воспарилъ
Въ крас и легкости орлиной.
Кричалъ онъ радостно: ‘Впередъ!’ —
И гордъ, и ясенъ, и доволенъ…
Ему мерещился народъ
И звонъ московскихъ колоколенъ,
Восторгомъ взоръ его сіялъ,—
На площади, среди народа,
Ему казалось, онъ стоялъ
И говорилъ…
Вдь это вполн реальное, яркое изображеніе предсмертныхъ минутъ Блинскаго…
Однако, быть можетъ, опросятъ: что за странная фантазія пришла Некрасову въ голову — послать Блинскаго въ каторгу, изобразить на мрачномъ фон клейменаго острожнаго міра, когда всмъ извстно, что умеръ онъ у себя въ постели, въ Петербург, окруженный близкими, женою и друзьями?.. Да, но извстно также и другое: Достоевскій, арестованный одиннадцать мсяцевъ спустя, осужденъ былъ въ каторгу, главнымъ образомъ, за чтеніе и распространеніе письма Блинскаго къ Гоголю… Слдовательно, думать о великомъ покойномъ учител Некрасову во время писанія ‘Несчастныхъ’ представлялось, но всякомъ случа, не меньше поводовъ, чмъ о Достоевскомъ…
‘Я находился въ такомъ литературномъ кружк, въ которомъ скоре можно было отупть, чмъ развиться, встрча съ Блинскимъ была для меня спасеніемъ’. Это признаніе поэта подтверждается, какъ данными его біографіи и свидтельствами современниковъ, такъ въ особенности и всмъ ходомъ и развитіемъ его поэтической дятельности. Гуманная школа Блинскаго наложила на мысль и душу поэта глубокій отпечатокъ. Къ 48 году (годъ смерти Блинскаго) окончательно опредлился тотъ дйствительный ‘демонъ’ Некрасова, который всегда доминировалъ, какъ въ жизненной его дятельности, такъ и въ поэтическихъ настроеніяхъ. Можно сказать, что до встрчи съ великимъ учителемъ онъ лишь инстинктомъ любилъ народъ, инстинктомъ стремился для него работать, какъ человкъ, самъ много страдавшій, и вынесшій, какъ человкъ, превосходно изучившій и сумвшій понять душу народную со всми ея тневыми и свтлыми сторонами, но интеллектуальную формулу этой любви и толчокъ къ активной работ во имя ея Некрасовъ получилъ, несомннно, отъ Блинскаго. Идеи великаго критика упали на богатую почву высокоодаренной натуры поэта, обладавшаго — преимущественно передъ всми членами кружка — глубокимъ знаніемъ и пониманіемъ народной жизни, и дали роскошный плодъ въ вид не одной только поэзіи Некрасова: въ журнальной его дятельности, сыгравшей, по мннію критики, ничуть не меньшую роль въ исторіи русской интеллигенціи, чмъ его стихи, точно также явственно виденъ могучій духъ Блинскаго…
Къ сожалнію,— потому ли, что благотворное вліяніе пришло довольно поздно и оборвалось слишкомъ рано, потому ли, что сложная природа Некрасова не поддавалась одной какой-либо опредленной окраск,— онъ навсегда остался во власти глубокихъ противорчій, отъ которыхъ самъ, разумется, прежде всего и больше всего страдалъ.
На мн года гнетущихъ впечатлній
Оставили неизгладимый слдъ…
Идеалистъ, преданный, какъ никто другой, длу служенія, родин и народу,— онъ оставался всю жизнь рабомъ среды и привычки, любилъ жизнь ради самой жизни и дорожилъ ея ‘минутными благами’. Конечно, и во времена Некрасова встрчались рыцари безъ страха и упрека, подобные Блинскому или позже, Добролюбову, но это были люди — въ подлинномъ смысл слова ‘не отъ міра сего’, съ юныхъ лтъ порвавшіе съ грубой матеріальной ‘существенностью’ и витавшіе въ свтлой области идеала. Изъ всхъ сверстниковъ своихъ и соратниковъ Некрасовъ по преимуществу былъ человкомъ живой дйствительности и меньше, чмъ кого другого, его можно разсматривать и судить вн, такъ сказать, времени и пространства. ‘Мы выросли въ ежовыхъ рукавицахъ’, выразился Г. З. Елисеевъ о своемъ и некрасовскомъ поколніи, и сыновьямъ позднйшей эпохи гршно было бы не принять въ разсчетъ этого обстоятельства при оцнк работы своихъ предшественниковъ. Крпостное право бросало свою мрачную тнь на вс ршительно явленія дореформенной жизни, въ душной атмосфер вчнаго страха, унынія и рабской подавленности росли, жили и дйствовали цлыя поколнія.
Недолгая насъ буря укрпляетъ,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая навки поселяетъ
Въ душ привычки робкой тишины!..
Геройство всегда было и будетъ завидной долей лишь отдльныхъ единицъ. Некрасовъ не могъ претендовать, да никогда и не претендовалъ на титулъ героя: напротивъ, онъ всегда усиленно казнилъ* себя за душевную дряблость, усиленно подчеркивалъ недостатки свои, какъ гражданина.
Народъ! народъ! Мн не дано геройства
Служить теб,— плохой я гражданинъ.
Повинную голову и мечъ не счетъ… На голову же Некрасова сыпались и до сихъ поръ продолжаютъ сыпаться безконечныя обвиненія, вплоть до довольно-таки курьезныхъ. Онъ жилъ приблизительно такъ же, въ той же обстановк и съ тми же барскими замашками, какъ и очень многіе изъ его товарищей по профессіи, и къ Тургеневу, напримръ, никто не предъявляетъ обвиненія въ томъ, что онъ любилъ комфортъ, не тачалъ самъ себ сапоговъ и не ходилъ за сохою, какъ Левъ Толстой. Но то, что прощается большинству, Некрасову, оплакивавшему народную нищету и горе, вмняется чуть не въ преступленіе… ‘Есть неумолимые, которые не прощаютъ и непремнно желаютъ развнчать Некрасова. Должно быть, ихъ собственная совсть чиста, какъ зеркало, въ которое они могутъ спокойно любоваться на свои добродтели и гражданскіе подвиги. Должно быть, ихъ головы увнчаны безспорными лаврами’ (H. К. Михайловскій, ‘Литературныя воспоминанія’, т. I) {Отмтимъ кстати и другую статью H. К. Михайловскаго, посвященную Некрасову, но, къ сожалнію, не вошедшую пока въ собраніе его сочиненій. ‘Р. Б.’ 1998 г., No 1.}. Не вступая съ подобными господами въ споръ, отошлемъ читателя къ стать, изъ которой взята только что приведенная цитата: боле глубокаго и тонкаго проникновенія въ сложную природу души Некрасова въ русской литератур нтъ. Намъ хотлось бы только прибавить кое-что по поводу ‘тмы, которая четверть вка назадъ (а теперь уже 36 лтъ назадъ. П. Г.) пала на личность поэта и затуманила ее въ глазахъ самыхъ горячихъ поклонниковъ’.
Дло происходило, какъ извстно, въ 1866 году, когда надъ ‘Современникомъ’ и даже,— думалось тогда многимъ,— надъ всей русской литературой нависла грозная туча. Людямъ нашего поколнія трудно и представить себ ту мрачную пелену паническаго страха, которая, по единогласному свидтельству современниковъ, окутала въ т дни самыя не робкія сердца и недюжинные умы, ‘Sauye qui peut’ — было общимъ крикомъ… Къ сожалнію, многія любопытныя и поучительныя подробности тхъ событій еще не могутъ быть разсказаны, и мы прочтемъ ихъ когда-нибудь на страницахъ ‘Русской Старины’. Въ этотъ-то моментъ всеобщей растерянности и заботы о спасеніи дрогнулъ и Некрасовъ,— и рука его ‘исторгла у лиры неврный звукъ’… Но первый пароксизмъ испуга прошелъ, опасность миновала, оказавшись не столь грозной, какъ ее рисовало напуганное воображеніе, и поэту пришлось испить по капл всю горькую чашу — злорадства враговъ, упрековъ друзей и собственной совсти…
И вы, и вы отпрянули въ смущеньи,
Стоявшіе безсмнно предо-мной,
Великія страдальческія тни,
О чьей судьб такъ горько я рыдалъ,
На чьихъ гробахъ я преклонялъ колни
И клятвы мести грозно повторялъ.
Неизвстно въ точности, какое впечатлніе произвело комплиментарное обденное стихотвореніе на самого графа Муравьева: разсказывали, будто онъ отвернулся отъ поэта… Вообще, если Некрасовъ разсчитывалъ отвести грозу, главнымъ образомъ, отъ своего ‘Современника, то онъ горько ошибся: журналъ былъ вскор закрытъ. Однако, вотъ что писалъ по этому поводу Г. З. Елисеевъ {Записка эта, хранящаяся у H. К. Михайловскаго, иметъ форму отвта во письмо нкоего X. (горячаго когда-то поклонника поэта), полное горькихъ и даже жестокихъ упрековъ за ‘неврный звукъ лиры’. Письмо была получено Елмсесимнъ (или, быть можетъ, самимъ Некрасовымъ) съ далекаго востока еще въ начал 70-хъ годовъ, отвть же Елисеева писанъ долго спустя посл смерти X., вроятно, уже въ конц 80-хъ годовъ.}:
‘Намъ понятно то глубокое негодованіе, которое кипло въ груди автора каждый разъ при мысли, что Некрасовъ говорилъ въ клуб стихи въ честь М., въ которыхъ призывалъ карающую руку… Понятно потому, что, можетъ быть, первыя чувства гражданской доблести въ X. были пробуждены и воспитаны музою Некрасова, и вотъ теперь… онъ слышитъ отъ этой самой музы вмсто утшенія и благословенія проклятіе! Тмъ не мене, такое отношеніе автора къ Некрасову мы признаемъ крайне несправедливымъ и жестокимъ. Извстно, что въ томъ мрак… ни одна публичная мысль, ни одно публичное слово, а тмъ боле дло не могли явиться безъ компромиссовъ. А у Некрасова на рукахъ было большое публичное дло, дло расширенія и упроченія за прессою свободнаго слова, съ цлью дать возможно широкое распространеніе въ обществ новой иде. Изъ всхъ писателей 40-хъ годовъ Некрасовъ одинъ съ самаго перваго появленія этой идеи предался ей вполн и сдлался неизмннымъ ея носителемъ и служителемъ и остался такимъ до конца жизни. На это посвятилъ онъ весь свой громадный талантъ, дйствуя какъ поэтъ и какъ журналистъ. Теперь даже (трудно) опредлить, чмъ онъ боле принесъ пользы: своими ли поэтическими произведеніями, или своей журнальной дятельностью. Въ то время, когда стихи его разсевали всюду ‘святое недовольство’ и возбуждали въ молодыхъ умахъ горячіе порывы къ обновленію, журналъ указывалъ источники зла и т пути, которыми нужно было идти для его истребленія,— и гд, и въ чемъ искать новаго дла, около журнала группировались врные борцы за новую идею, длавшіе всегда первые смлые шаги впередъ. Недаромъ ‘Современникъ’ сдлался любимйшимъ журналомъ публики и въ особенности молодежи, недаромъ ни на одинъ журналъ не сыпалось столько обвиненій и тайныхъ доносовъ со стороны ретроградовъ и столько гоненій и притсненій со стороны цензуры, какъ на ‘Современникъ’. Съ назначеніемъ Муравьева все ставилось на карту. Передъ чмъ могъ остановиться, чего не могъ сдлать этотъ человкъ, который иногда осмливался не являться во дворецъ, не смотря на неоднократныя требованія, отзываясь длами и недосугомъ? {По другимъ свдніямъ, императоръ Александръ II не любилъ Муравьева, и, благодаря этому, послдній не могъ дать полную волю своимъ реакціоннымъ стремленіямъ. П. Г.} И вотъ, для умилостивленіе этого, человка, способнаго и готоваго уничтожить всю новую литературу и остановить движеніе новой идеи на нсколько десятковъ лтъ, Некрасовъ принесъ въ жертву свое самолюбіе, написавъ въ его честь и прочитавъ публично въ клуб стихотвореніе. Говорятъ: Некрасовъ все-таки не спасъ этимъ ‘Современника’… Но т, которые говорятъ такъ, забываютъ, что дло шло не о спасеніи одного ‘Современника’, а о сохраненіи возможности существованія новой идеи, о предупрежденіи гоненія на литературу, какъ на литературу только… Законность и необходимость принесенной Некрасовымъ жертвы, наврное, будетъ выяснена для всхъ исторіей нашего времени. Къ сожалнію, Некрасовъ былъ не настолько великъ, чтобы, сознавая необходимость своего поступка, оставаться равнодушнымъ къ близорукимъ толкамъ современной толпы о своемъ поступк. Толки эти мучили его всю жизнь. Всмъ извстно написанное имъ въ 1866 году прекрасное стихотвореніе ‘Ликуетъ врагъ, молчитъ въ недоумньи вчерашній другъ, качая головой’, гд онъ изображаетъ себя оттолкнутымъ отъ всхъ, въ кому лежали его симпатіи, и попавшимъ черезъ свое (клубное) стихотвореніе въ дружбу къ толп безличныхъ, которые ‘спшатъ въ объятья къ новому рабу и пригвождаютъ жирнымъ поцлуемъ несчастнаго къ позорному столбу’. Сокрушеніе о своемъ поступк Некрасовъ высказывалъ и впослдствіи въ нсколькихъ стихотвореніяхъ и лично говорилъ о немъ всмъ симпатизирующимъ ему лицамъ, стараясь оправдать его или объяснить необходимостью тогдашнихъ обстоятельствъ. Даже передъ смертью, мучимый страшной болзнью, едва дышавшій и говорившій, онъ не переставала приносить покаяніе… Такъ давила и мучила его жертва, принесенная имъ въ пользу своего великаго дла.
‘Но что руководило Некрасовымъ при его поступк: мысль о дл, которому онъ служилъ, или о тхъ личныхъ выгодахъ, которыя были сопряжены съ этимъ дломъ? И если послднее, то не заслуживаетъ ли его поступокъ справедливаго порицанія, и не были ли т страданія, которыя онъ испыталъ за него, вполн заслуженной карой? На этотъ вопросъ можно отвчать другимъ вопросомъ. Могъ ли бы Некрасовъ имть столько враговъ, сколько онъ ихъ имлъ, если бы сталъ пть другія псни и служить другому, противоположному длу? Наглядное, блистательное доказательство того, какъ перемна идейнаго фронта можетъ обогатить и возвеличить даже и не такого талантливаго, какъ Некрасовъ, но бойкаго и ловкаго литератора, каждый можетъ видть на примр Суворина. Этотъ робкій чижъ скромно чирикалъ свои либеральные фельетоны у Корша, завидуя слав и блеску такого сокола-соловья, какъ Катковъ. Но вдругъ у него родилось желаніе направить свое чириканье во славу (сильныхъ и сытыхъ міра сего). Онъ попробовалъ — и на него полились деньги и слава. Онъ теперь признанъ политическимъ мудрецомъ…
‘Чего же бы, какихъ почестей и какого богатства не достигъ Некрасовъ, при его громадномъ ум и талант, если бы заxoтлъ хотя бы нсколько умрить свое направленіе? Но онъ не пошелъ этой дорогой. А не пошелъ потому, что не могъ пть фальшиво, это не былъ скворецъ, наученный пть по-соловьиному, или чижикъ, робко чирикающій ходячія псенки, а — дйствительный. соловей, который могъ пть только своимъ голосомъ и пть то, что хватало его за живое. Талантъ Некрасова былъ вполн самобытный, соединенный съ замчательною силою и крпостью ума. Некрасовъ нигд почти не воспитывался — онъ не окончилъ курса даже въ гимназіи,— не могъ читать ни на одномъ иностранномъ язык, а между тмъ критическій умъ его былъ такъ силенъ, что никто лучше его не могъ оцнить значенія каждой новой мысли, являвшейся въ литератур по наукамъ соціальнымъ, при этомъ равно тонко было и его эстетическое чутье, такъ что можно смло сказать, что онъ былъ лучшимъ критикомъ для всхъ статей, которыя помщались въ его журнал. Это самое критическое чутье давало ему возможность замчать каждое выдающееся дарованіе, появлявшееся въ другихъ журналахъ, и вербовать его въ сотрудники своего изданія, что онъ и длалъ. Но еще боле врно это критическое чутье руководило имъ въ области явленій міра политическаго. Вспомнимъ, что при самомъ первомъ появленіи новыхъ вяній, почувствовавшихся въ обществ вскор посл Крымской войны, Некрасовъ тотчасъ понялъ новое положеніе вещей, круто порвалъ съ своими сверстниками — литературными дятелями 40-хъ годовъ, набралъ себ новыхъ сотрудниковъ по журналу и сталъ во глав новаго литературнаго движенія. До какой степени это характеризуетъ не только тонкость критическаго чутья Некрасова, но и симпатію его къ новой иде, это мы можемъ видть изъ примра многихъ его современниковъ, какъ-то: Писемскаго, Достоевскаго, самого Тургенева, который, не смотря на свою замчательную чуткость во всмъ новымъ вяніямъ, безтактно выступилъ, въ то время на борьбу съ новой идеей въ своихъ ‘Отцахъ и Дтяхъ’. Все это показываетъ, насколько былъ проницателенъ и твердъ умъ Некрасова въ распознаваніи и оцнк проходящихъ передъ Кимъ явленій и вяній политическаго міра. Онъ ясно понималъ ветошь и ничтожность дореформеннаго строя, видла невозможность его долгаго существованія и не могъ не быть борцомъ за новую идею. Только во имя ея онъ могъ слагать свои псни, только ея дло онъ могъ нести такъ усердно всю жизнь, какъ онъ его несъ. Правда, онъ не былъ теоретикомъ, у него не было предвзятаго опредленнаго міросозерцанія, но онъ, наврное, пошелъ бы за новою идеею до тхъ поръ, пока она не создала бы лучшаго строя жизни, возможнаго для разумнаго человческаго существованія. Говоря все это, мы, однако же, никакъ не думаемъ возводить Некрасова въ герои въ томъ смысл, какъ обыкновенно понимаютъ это слово {Все дальнйшее, крон двухъ-трехъ заключительныхъ фразъ, было уже цитировано H. К. Михайловскихъ въ его стать о Некрасов.}. Некрасовъ не пошелъ бы на смерть, ни на страданія за дло новой идеи, которое онъ несъ на себ, мы не должны забывать, что онъ воспитанъ былъ въ ежевыхъ рукавицахъ дореформенной эпохи. Это былъ, если угодно, герой, но герой-рабъ, который поставилъ себ цлью добиться во что бы то ни стало свободы, упорно преслдуетъ эту цль,— по временамъ, примняясь въ обстоятельствамъ, длаетъ уступки, но на своемъ главномъ пути постоянно держитъ ее въ ум, понимаетъ, что такимъ только образомъ онъ можетъ ея добиться, а, кром того, понимаетъ, что въ той сред, которая его окружаетъ, не найдется такихъ людей, какъ онъ, хотя, быть можетъ, есть не мало лицъ изъ тронутыхъ новой идеей, которыя гораздо выше, т. е. самоотверженне и чище, лицъ, которыя готовы пожертвовать за нее жизнью, но не найдется такихъ героевъ-рабовъ, которые бы такъ упорно шли въ теченіе десятковъ лтъ, шагъ за шагомъ, по тому тернистому пути, по которому идетъ онъ, подвергаясь изо дня въ день равнымъ мелкимъ мученіямъ и перенося сдлки со своей совстью. Герой-рабъ могъ признаваться, что его рука иногда у ‘лиры звукъ неврный исторгала’, что, ‘жизнь любя, въ ея минутнымъ благамъ прикованъ онъ привычкой и средой’, что онъ ‘въ цли шелъ колеблющимся шагомъ и для нея не жертвовалъ собой’. Но дйствительный герой не могъ дйствовать въ то время на журнальномъ поприщ. Мы, однако, не должны забывать, что каждый герой долженъ оцниваться по условіямъ времени и цлямъ. Для каждаго времени является свой мужъ потребенъ. Герой тотъ, кто понялъ условія битвы и выигралъ побду. Хорошъ и тотъ герой, который умираетъ за свое дло, такъ сказать, мгновенно, всецло, публично, запечатлвая передъ всми своею смертью свои убжденія, хорошъ и другого рода герой, герой-рабъ, который умираетъ за свое дло въ теченіе десятковъ лтъ, умираетъ, такъ сказать, по частямъ, медленною смертію въ ежедневныхъ мелкихъ пыткахъ отъ вншнихъ мелкихъ гоненій и стсненій, отъ сдлокъ съ своею совстью, умираетъ никмъ не признанный въ своемъ геройств и даже подъ общимъ тяжелымъ обвиненіемъ или подозрніемъ отъ толпы въ измн длу. По условіямъ нашей жизни у насъ могъ выработаться въ литератур только герой-рабъ. Скажемъ боле: только такой герой и могъ вынести дло новой идеи при первомъ ея появленіи и утвержденіи въ обществ… Покойный X. не понялъ, что герой-рабъ позволилъ своей рук ‘у лиры звукъ неврный исторгнуть’ единственно для того, чтобы уровнять и сдлать мене тернистымъ путь для героевъ иного типа, героевъ будущаго’.
Для людей ныншняго поколнія, выросшихъ въ совсмъ иной общественной атмосфер, покажутся, наврное, странными нкоторыя изъ мыслей Елисеева. Но вдь онъ самъ же и оговорился, что рисуетъ образъ хотя я героя, но — ‘героя-раба’… Отлично, разумется, понималъ Елисеевъ все нравственное превосходство героя — свободнаго человка, но было бы несправедливо отрицать своеобразное ‘величіе’ въ той спокойной твердости, съ которою онъ громко признается: ‘да, наше поколніе шло рабьей дорогой къ своей великой цли, потому что иной дороги мы не видли’,
И Елисеевъ, этотъ ‘аскетъ текущей жизни и непосредственныхъ практическихъ результатовъ’ (какъ опредляетъ его H. Е. Михайловскій), человкъ съ исключительной идейной и душевной цльностью, былъ вполн послдователенъ въ примненіи своихъ теоретическихъ взглядовъ въ жизни. Оставляя въ сторон оцнку этихъ взглядовъ самихъ по себ, мы хотли бы только выяснить вопросъ о томъ, насколько нарисованный Елисеевымъ образъ ‘героя-раба’ дйствительно подходилъ къ Некрасову. Было ли, точно, сознательнымъ жертвоприношеніемъ поведеніе его въ 1866 году? H. К. Михайловскій, говоря о записк Елисеева, осторожно замчаетъ: ‘Я не иду такъ далеко, я думаю, что Некрасовъ тогда просто растерялся, испуганный надвигавшейся грозой, тмъ боле страшной, что неизвстно было, какъ и куда она направитъ свои удары. Испугался онъ, можетъ быть, частью за журналъ, но главнымъ образомъ, я думаю, за ‘ебя лично’.
Въ свою очередь не ршаясь идти ‘такъ далеко’, мы думаемъ только, что для самого Некрасова въ моментъ опасности могли быть не вполн ясны руководившіе имъ мотивы. Во всякомъ случа, апологія поэта, написанная Елисеевымъ, кажется намъ чрезвычайно важной не по однимъ лишь крайне интереснымъ подробностямъ, но и по существу, какъ голосъ не адвоката только, но и свидтеля, человка, который самъ, подобно Некрасову (хотя и въ значительна меньшей степени) ‘прошелъ черезъ цензуру незабываемыхъ годовъ’. Изъ всхъ сотрудниковъ и единомышленниковъ Некрасова Елисеевъ, который и родился даже въ одномъ съ нимъ 1821 году, былъ, конечно, наиболе похожъ на него по тсному, кровному соприкосновенію съ живой жизнью, такъ что, выслушивая Елисеева, мы выслушиваемъ отчасти какъ-бы самоге поэта… Упоминая о предсмертныхъ попыткахъ Некрасова высказаться, H. К. Михайловскій особенно подчеркиваетъ то обстоятельство, что оправдательно-покаянныя рчи поэта имли ‘затрудненный’ характеръ,— какъ-будто онъ ‘не могъ ни другимъ разсказать, ни самому себ уяснить ту смсь добра и зла’, изъ которой состояла его жизнь и дятельность. Но не могла ли зависть эта ‘затрудненность* отчасти и оттого, что Некрасовъ своимъ тонкимъ, проницательнымъ чутьемъ угадывалъ огромное психическое различіе между собою и младшими своими сотрудниками? Не боялся ли онъ, что при всемъ уваженіи и любви къ нему людей младшаго поколнія, въ нкоторыхъ вещахъ о ни никогда съ нимъ не столкуются и не поймутъ его, а если и поймутъ, то не посочувствуютъ? Этотъ страхъ и могъ сковывать его языкъ, холодить душу. Съ Елисеевымъ онъ чувствовалъ себя, вроятно, проще и высказывался пряме…
Но, имя такъ много общаго другъ съ другомъ, эти два человка въ нкоторыхъ отношеніяхъ были глубоко различны. Елисеевъ рисуется намъ натурой дльной, какъ бы высченной изъ одного куска. H. К. Михайловскій характеризуетъ его такъ: ‘Демократизмъ Елисеева былъ не дломъ только принциповъ и убжденій, а самихъ инстинктовъ’, онъ былъ ‘какъ бы самъ народъ, собственными усиліями пробившійся Къ свту и достигшій- верховъ самосознанія’, онъ ‘проще и непосредственне относился поэтому къ народу’ (‘Литер. воспом. и соврем. смута’, т. I). Некрасовъ, при всей глубин и искренности своей любви къ народу, при всемъ несравненномъ знаніи народной жизни и психики, лишенъ былъ такой непосредственности. Елисеевъ всегда чувствовалъ себя равноправнымъ членомъ того народа, для котораго всю жизнь работалъ, Некрасовъ никогда, въ сущности, не переставалъ чувствовать себя бариномъ-интеллигентомъ, находящимся въ неоплатномъ долгу передъ народомъ…
Эта черта, которую Успенскій назвалъ ‘больной совстью’, боле приближала Некрасова къ поколнію младшему, нежели старшему. Герой-рабъ, не чуждый порой самой трезвой и даже черствой положительности, умлъ въ то же время до страсти, до злобы ненавидть эту свою положительность, и боле ‘тяжкой работы совсти’, чмъ его скорбно-покаянныя псни, вплоть до 70-хъ годовъ русская литература не знала. Въ глазахъ юныхъ современниковъ Некрасова покаянная нота его поэзіи была не недостаткомъ ‘величія’ въ характер поэта, а, напротивъ, лучшимъ правомъ его на безсмертіе. Къ сожалнію, выяснить все огромное значеніе ‘музы мести и печали’ для самой жизни русской сможетъ лишь боле или мене отдаленная исторія, она же произнесетъ и окончательный приговоръ Некрасову, какъ человку и гражданину.

V.

Какъ мы уже видли при разбор книжки ‘Мечты и звуки’, свою литературную дятельность Некрасовъ началъ въ тон вполн серьезномъ, далекомъ отъ шутки и юмора. Исключеніе составляетъ одна только юмористическая пьеса ‘Пиръ вдьмы’:
Скачетъ вдьма на ухват,
детъ чортъ на помех…
За то съ 1840 г., посл фіаско, постигшаго его первый сборникъ, Некрасовъ въ продолженіе цлыхъ пяти лтъ не напечаталъ, насколько намъ извстно, ни одного серьезнаго лирическаго стихотворенія, и хотя стиховъ продолжалъ писать и печатать множество, но все это были — шутки, пародіи, обличительные куплеты. Мы уже пытались объяснить настроеніе поэта, обусловившее подобный характеръ его творчества за указанный періодъ. Нельзя отрицать, что эти сатирическіе опыты юнаго Некрасова отличались временами неподдльнымъ остроуміемъ, въ нихъ встрчались дкія выходки, самый стихъ былъ легокъ и своеобразенъ. Вотъ, напримръ, два маленькихъ отрывка изъ ‘Портретной Галлереи’, впослдствіи забракованной авторомъ и преданной забвенію:
I.
Онъ у насъ осьмое чудо —
У него завидный нравъ.
Неподкупенъ, какъ Іуда,
Храбръ и честенъ, какъ Фальстафъ.
Онъ съ татариномъ — татаринъ,
Онъ съ евреемъ самъ еврей,
Онъ съ лакеемъ — важный баронъ,
Съ важнымъ бариномъ — лакей!
II.
Было года мн четыре,
Какъ отецъ сказалъ:
‘Вздоръ, дитя мое, все въ мір,
Дло — капиталъ’.
И совть его премудрой
Не остался такъ:
У родителя на утро
Я укралъ пятакъ…
Большой фельетонъ въ стихахъ ‘Говорунъ’,— эта пустйшая болтовня пустйшаго героя обо всемъ, что только взбредетъ въ голову,— читается также безъ скуки, даже, пожалуй, съ нкоторымъ удовольствіемъ, мстами невольно думаешь: ‘сколько труда и искусства потрачено на подобный вздоръ’! Однако, Некрасову случалось уже касаться и боле серьезныхъ темъ. Заслуживаетъ, напримръ, вниманія сатира ‘Женщина, какихъ много’.
Она росла среди перинъ, подушекъ,
Дворовыхъ двокъ, мамушекъ, старушекъ,
Подобострастныхъ, битыхъ и босыхъ…
Ее поддерживали съ уваженьемъ,
Ей ножки цловали съ восхищеньемъ
Въ избытк чувствъ почтительно-нмыхъ…
Сложилась барышня, потомъ созрла
И стала на свобод жить безъ дла,
Невыразимо презирая свтъ.
Она слыла двицей идеальной,
Имла взглядъ глубокій и печальный,
Сидла подъ окошкомъ по ночамъ
И на луну глядла неотвязно…
Болтала лихорадочно-несвязно,
Торжественно молчала по часамъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вдругъ пошла за барина простого,
За русака дебелаго, степного!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На мужа негодуя благородно,
Ему дтей рожала ежегодно
И двойней разршилась наконецъ,
Печальная, чувствительная Текла
Своихъ людей не безъ отрады скла,
Играла въ дурачки до птуховъ,
Гусями занималась да скотиной,—
И было въ ней передъ ея кончиной
Безъ малаго четырнадцать пудовъ…
Передъ читателемъ — характерный типъ провинціальной барыня крпостной эпохи, въ этомъ портрет каждый штрихъ дышитъ жизнью и правдой. Одинъ только заключительный, явно утрированный стихъ непріятно ржетъ ухо. Къ сожалнію, находится сказать, что такого рода шаржъ не есть случайное явите въ юношескихъ сатирахъ Некрасова, и, напримръ, въ ущипнутомъ выше стихотвореніи ‘Было года мн четыре* онъ принимаетъ даже прямо чудовищные размры: у героя пьесы умираетъ отецъ…
Я не вынесъ тяжкой раны,
Я на трупъ упалъ
И, обшаривъ вс карманы,
Горько зарыдалъ,—
зарыдалъ не объ утрат отца, а о томъ, что карманы его оказались пустыми…
Не этими, однако, частными недостатками обусловливалось ничтожное значеніе некрасовской сатиры ранняго періода. Важне было то, что для читателя все время оставалось неяснымъ, во имя какой общей идеи она осмиваетъ и вышучиваетъ людскія слабости и пороки, это было именно только вышучиванье, а не грозная, бичующая сатира, одушевленная (какъ позже, напримръ, въ ‘Размышленіяхъ у параднаго подъзда’) чувствомъ гражданскаго негодованія, согртая искренней скорбью о торжеств зла и неправды. Такой сатиры мы не видимъ даже и въ столь восхитившемъ въ свое время Блинскаго ‘Чиновник’ или въ ‘Современной од’, которою открывается обыкновенно собраніе некрасовскихъ стихотвореній… Пьесы это несомннно талантливыя, въ общей концепціи ихъ видна уже рука искуснаго мастера, отдльные стихи поражаютъ силой, оригинальностью и легко остаются въ памяти,— но, за всмъ тмъ, ‘Чиновникъ’ и ‘Современная ода’ не сатиры въ настоящемъ значеніи слова, а лишь хорошія обличительныя стихотворенія: въ нихъ нтъ еще главнаго — поэзіи…
Погоня за насущнымъ кускомъ хлба, спшность работы, привычка глядть на себя, какъ на чернорабочаго отъ литературы, съ котораго и спрашивать много нечего, низводитъ въ эту пору Некрасова, при всемъ его талант, до уровня писателя-ремесленника, который унижался до такихъ, напримръ, ‘пародій’:
И скучно, и грустно!.. И некого въ карты надуть
Въ минуту карманной невзгоды.
Жена?.. Но что пользы жену обмануть —
Вдь ей же отдашь на расходы.
Но уже близился глубокій внутренній переломъ. Къ середин 40-хъ годовъ Некрасовъ пересталъ терпть острую, доходившую до нищеты, нужду, у него уже составилось нкоторое литературное имя,— теперь легче было доставать работу, легче было и бороться съ кулаками-редакторами и издателями. Явился сравнительный досугъ — и съ нимъ возможность серьезно думать и работать. Въ этотъ-то благопріятный моментъ Некрасовъ и сблизился съ Блинскимъ, услышалъ его страстную, полную зажигающаго убжденія, проповдь… Общая идея, по которой все время тосковала душа будущаго печальника горя народнаго и отсутствіе которой такъ плачевно отзывалось на его произведеніяхъ, была отыскана, формулирована. Какъ горячій солнечный лучъ, упала она въ дремавшую душу поэта, освтила и разбудила къ жизни могучія природныя силы. Некрасовъ нашелъ, наконецъ, свое призваніе, свою музу, ту ‘блдную, въ крови, кнутомъ изсченную музу’, на которую, по его, собственному выраженію, ‘не русскій взглянетъ безъ любви’… Появилось знаменитое стихотвореніе ‘Въ дорог’, нчто неслыханное до тхъ поръ, какъ по форм, такъ и по содержанію.
Начало народнической струи въ русской литератур принято обыкновенно связывать съ ‘Деревней’ и ‘Антономъ Горемыкой’ Григоровича, но съ несравненно большимъ правомъ могло бы претендовать на такую роль стихотвореніе Некрасова, раньше напечатанное и, къ тому же, талантливе выразившее новую идею. Извстный критикъ Аполлонъ Григорьевъ очень долго отрицавшій въ Некрасов всякій поэтическій талантъ, признавался впослдствіи, что пьеса ‘Въ дорог’ ударила по сердцамъ съ невдомою силой… По его словамъ, она совмстила въ одну поэтическую форму цлую эпоху прошедшаго, забросила сти и въ будущее, въ ней не поддлка подъ народную рчь, а рчь человка изъ народа,— съ народнымъ сердцемъ, закала Кольцова.. Даже враждебный Некрасову Эдельсонъ, видвшій, наоборотъ, въ этомъ стихотвореніи фальшивую народную рчь, признавалъ нарисованное Некрасовымъ положеніе трогательнымъ и вызывающимъ сильное впечатлніе, ‘гуманное по своей сущности’. Мнніе Блинскаго мы уже знаемъ. Но если такъ встрчено было стихотвореніе Некрасова литературной критикой, то читателями середины сороковыхъ годовъ оно принято было, какъ настоящее откровеніе… И удивительнаго тутъ ничего нтъ, если даже и теперь, когда мрачная эпоха рабства отошла въ область преданія, и русскимъ обществомъ такъ много пережито съ тхъ поръ, ‘Въ дорог’ все еще производитъ неотразимо-глубокое впечатлніе. Очевидно, поэту удалось затронуть живой, до сихъ поръ еще болзненный, нервъ… То новое, чмъ было поражено здсь воображеніе общества, заключалось не только въ изображеніи новой (крестьянской) среды, не только въ мысли о томъ, что и мужики т же люди съ живой, способной страдать отъ притсненій душою: рядомъ съ картиною огромнаго общественнаго зла, передъ читателемъ пріоткрывался душевный міръ интеллигентнаго человка, который чувствовалъ себя къ этому злу прикосновеннымъ.
— Скучно! Скучно!.. Ямщикъ удалой
Разгони чмъ-нибудь мою скуку,—
Псню, что-ли, пріятель запой
Про рекрутскій наборъ и разлуку,—
уже этотъ начальный аккордъ, сразу дававшій почувствовать, что прозжаго барина грызетъ не простая скука, а — тоска, ищущая отрады въ сближеніи съ народнымъ горемъ, долженъ былъ электрическимъ токомъ проходить по душ современнаго читателя.
— Ну, довольно, ямщикъ, разогналъ!
Ты мою неотвязную скуку!—
саркастически прерываетъ баринъ грустный разсказъ ямщика,— и какъ много сказано въ этихъ двухъ коротенькихъ желчныхъ строчкахъ, заканчивающихъ пьесу! Нсколько позже, въ стихотвореніи ‘Въ деревн’ у Некрасова прорывается та же горестная нота:
Плачетъ старуха… А мн что за дло!
Что и жалть, коли нечмь помочь?
За видимой злостью слышится здсь тотъ-же стонъ человка, силящагося заглушить червяка неспокойной совсти, это какъ бы первый напекъ на то великое душевное смятеніе,— ‘больную совсть кающагося дворянина’,— которое съ такой яркостью и силой выражено было во многихъ позднйшихъ стихотвореніяхъ Некрасова.
Новое настроеніе, охватившее Некрасова, не было чмъ-то случайнымъ, мимолетнымъ: почти одновременно съ пьесой ‘Въ дорог’, въ промежутокъ какихъ-нибудь полутора лтъ (1845—1846), имъ было написано боле десятка замчательныхъ, проникнутыхъ однимъ и тмъ же духомъ, стихотвореній, въ которыхъ въ миніатюр отражалась какъ бы вся некрасовская поэзія, намчались почти вс главные мотивы, подробно развитые и разработанные имъ впослдствіи {‘Тройка’, ‘Огородникъ’, ‘Псовая охота’, ‘Родина’, ‘Въ невдомой глуши’, ‘Пьяница’, ‘Отрадно видть’, ‘Старушк’, ‘Когда изъ мрака заблужденья’, ‘Передъ дождемъ’, ‘Секретъ’.}.
Въ ‘Тройк’, ‘Огородник’, ‘Псовой охот’ и ‘Родин’ передъ нами проходятъ яркія картины жизни деревенской крпостной Росоіи. Героиня ‘Тройки’, въ сущности, та-же Груша (Въ дорог’), въ судьб этихъ двухъ молодыхъ женщинъ, также какъ и въ несчастномъ роман огородника, поэтъ раскрываетъ все безобразіе рабьихъ понятій о блой и черной кости, раздленныхъ непроходимой пропастью сословныхъ предразсудковъ. Живой человческой души, по этимъ понятіямъ, нтъ, безъ жалости и безъ пощады приносится она въ жертву интересамъ кастовой выгоды и такъ назывемой чести. Мрачное, влобное міровоззрніе, отравляющее кругомъ себя атмосферу и развращающее мысль и чувство всхъ, кто приходитъ съ нимъ въ соприкосновеніе,— одинаково раба, какъ и рабовладльца!
Но уже въ эту раннюю пору, когда Некрасовъ впервые отдался захватившей его волн новыхъ мыслей и чувствъ, вопросъ обновленія ‘стараго міра’ представлялся ему въ очень широкихъ рамкахъ, онъ видлъ зло не въ одномъ только крпостномъ прав и являлся защитникомъ отнюдь не одного крестьянскаго сословія, а всхъ оскорбленныхъ, всхъ обездоленныхъ.
Сгораешь злобой тайною…
На скудный твой нарядъ
Съ насмшкой не случайною
Вс, кажется, глядятъ.
Все, что во сн мерещится,
Какъ-будто бы на зло
Въ глаза вотъ такъ и мечется,
Роскошно и свтло!
Все поводъ къ искушенію.
Все дразнить и язвитъ
И руку къ преступленію
Нетвердую манитъ.
Ахъ! если бъ часть ничтожную!
Старушку полчить…
Но мгла отвсюду черная
Навстрчу бдняку…
Одна открыта торная
Дорога къ кабаку!
Такъ рисуетъ поэтъ въ стихотвореніи ‘Пьяница’ душевное состояніе бдняка, озлобленнаго зрлищемъ несправедливыхъ общественныхъ контрастовъ. Какъ и въ другомъ стихотвореніи того же періода — ‘Отрадно видть, что находитъ порой хандра и на глупца’, мы впервые встрчаемъ здсь характерную и оригинальную ноту некрасовской поэзіи, ноту злобы, той ‘злобы тайной’, которая терзаетъ сердце приниженнаго человка, составляя мучительную отраду его безпросвтнаго существованія.
Обливъ ‘неласковой и нелюбимой мувы’, ‘печальной спутницы печальныхъ бдняковъ, рожденныхъ для труда, страданья и оковъ’, вырисовывается передъ нами уже въ рзко опредленныхъ, своеобразныхъ очертаніяхъ.
Со всей силой возмущеннаго чувства протестуетъ поэтъ противъ ‘безсмысленнаго мннія’ толпы, ‘пустой и лживой’, безсильно стонущей въ тискахъ нужды и горя и въ то же время готовой клеймить презрніемъ всякаго, кто въ жизненной борьб является не палачомъ, а жертвой. Стихотвореніе ‘Когда изъ мрака заблужденья’ (даже на взглядъ наиболе враждебныхъ Некрасову критиковъ — ‘просто превосходное’) было чуть-ли не первой въ русской литератур реабилитаціей падшей подъ гнетомъ нищеты и несчастій женщины. Приблизительно въ то же время было написано и одобренное Блинскимъ стихотвореніе ‘Старушк’, направленное вообще противъ ‘моральнаго вздора’ опутавшихъ общество условій и предразсудковъ, отнимающихъ у него долю возможнаго счастья. Пьеса не была, однако, включена авторомъ ни въ одно изданіе его стихотвореній, да и въ журнал появилась не за полной подписью. Причина понятна: въ смысл обработки сюжета ‘Старушка’ оставляетъ желать очень многаго {Напечатано въ августовской книжк ‘Отеч. ‘Зап. за 1845 годъ.
Когда еще твой локонъ длинный
Вился надъ розовой щекой,
И я былъ юноша невинный,
Чистосердечный и пустой,—
Ты помнишь: кой-о-чемъ мечтали
Съ тобою мы по вечерамъ,
И не забыла ты — давали
Свободу полную глазамъ.
И много высказалось взоромъ
Желаній тайныхъ, тайныхъ думъ,
Но побдилъ моральнымъ вздоромъ
Въ насъ сердце искаженный умъ.
И разошлись мы полюбовно,
И страсть разсялась, какъ дымъ…
И чрезъ полжизни хладнокровно
Опять сошлись мы — и хранимъ
Молчанье тягостное…
Такъ-то!
Когда-бъ къ избытку силъ младыхъ
Побольше разума и такта (?) —
Не такъ бы вялъ и горько-тихъ
Былъ часъ случайной поздней встрчи.
Не такъ бы сжала насъ печаль,
Иной тоской звучали-бъ рчи,
Иначе было-бъ жизни жаль…
15 мая 1846 г. H. Н — въ.}. Объясняется это, быть можетъ, тмъ, что тема стихотворенія, хотя и вполн реальная, не была подсказана Некрасову лично пережитымъ чувствомъ: вдь поэту было всего 23 года… Могучій лиризмъ Некрасова — и онъ самъ прекрасно чувствовалъ это — получалъ настоящій размахъ только въ тхъ случаяхъ, когда вдохновлялся живой, конкретной дйствительностью.
Таково оригинальное и сложное содержаніе стихотвореній Некрасова, появившихся въ 1845—46 году и несомннно глубоко поразившихъ современнаго читателя. Очевидно, новые мысли и чувства бурей прошли по душ поэта, заставивъ зазвучать сразу вс ея струны…
Ощутивъ и сознавъ кровную связь съ роднымъ народомъ, Некрасовъ сразу нашелъ вс нужныя краски и для изображенія родной природы. Какъ пейзажистъ, уже въ 1846 году онъ является передъ нами съ своей особенной, ни на кого другого не похожей манерой.
Сторожъ вкругъ дома господскаго ходитъ,
Злобно зваетъ и въ доску колотитъ.
Мракомъ задернуты небо и даль,
Втеръ осенній наводитъ печаль,
По небу тучи угрюмыя гонитъ,
По полю листья — и жалобно стонетъ…
Стало свтать . . . . . . . . . . . . . . . .
Чудная даль открывается взору:
Рчка внизу, подъ горою, бжитъ,
Инеемъ зеленъ долины блеститъ,
А за долиной, слегка бловатой,
Лсъ, освщенный зарей полосатой..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Падаетъ сизый туманъ на долину,
Красное солнце зашло вполовину,
И показался съ другой стороны
Очеркъ безжизненно-блдной луны…
Въ пол, завидвъ табунъ лошадей,
Ржетъ жеребецъ подъ однимъ изъ псарей…

——

Заунывный втеръ гонитъ
Стаи тучъ на край небесъ,
Ель надломленная стонетъ,
Глухо шепчетъ темный лсъ.
На ручей, рябой и пестрый,
За листкомъ лежитъ листокъ,
И струей сухой и острой
Набгаетъ холодокъ.
Полумракъ на все ложится,
Налетвъ со всхъ сторонъ,
Съ крикомъ въ воздух кружится
Стая галокъ и воронъ.
Надъ прозжей таратайкой
Спущенъ верхъ, передъ закрытъ,
И ‘пошелъ’ — привставъ съ нагайкой.
Ямщику деньщикъ кричитъ…
Конечно, такого рода описаній природы нтъ ни у Жуковскаго, ни у Пушкина съ Лермонтовымъ, ни даже у Кольцова. Все это очень мало походитъ на ‘Краснымъ полымемъ варя вспыхнула’, или: ‘Въ небесахъ торжественно и чудно’… Краски Некрасова буднично-сры, образы удивительно-просты, прозаически реальны, отдльные углы рисуемой имъ картины кажутся порой грубыми и неэстетичными… И, однако, странное дло: читатель чувствуетъ себя захваченныхъ, покореннымъ этой срой, но безконечно-малой красотою свернаго пейзажа, родная природа живетъ и дышетъ передъ его глазами, и невольно хочется воскликнуть: ‘Здсь русскій духъ, здсь Русью пахнетъ’!…

VI.

Долго грвшее вдохновеніе вылилось въ могучемъ и широкомъ аккорд. Какъ мы только что видли, Некрасовъ сразу затронулъ почти вс главные мотивы своей поэзіи. Нельзя, однако, сказать, чтобы въ слдующіе затмъ годы муза его отличалась особенной плодовитостью. Выпадали періоды, когда онъ писалъ по одному, много — по три небольшихъ стихотворенія за цлый годъ (счастливымъ исключеніемъ былъ только 1853 годъ, къ которому относится цлыхъ двнадцать пьесъ). Напавъ на настоящую дорогу, сознавъ свое настоящее призваніе, поэтъ все еще, казалось, не былъ вполн увренъ въ своихъ силахъ, и съ крайней осторожностью, почти робостью пользовался своимь поэтическимъ даромъ. Впрочемъ, слдуетъ принять и то въ разсчетъ, что для русской литературы это были исключительно тяжелые годы, меньше всего благопріятствовавшіе расцвту такой именно музы, какъ Некрасовская (‘Музы гордой и несчастной, кипвшей злобою безгласной’)…
…Нкій образъ посщать
Меня въ часы работы сталъ:
Съ перомъ, со склянкою чернилъ
Онъ надъ душой моей стоялъ,
Воображенье леденилъ,
У мысля крылья обрывалъ.
Такимъ образомъ, за первое десятилтіе (1845—1857), кром указанныхъ уже нами, можно отмтить еще лишь слдующія выдающіяся стихотворенія: ‘ду-ли ночью’, ‘Муза’, ‘Маша’, ‘Извощикъ’, ‘Памяти Блинскаго’, ‘Буря’, ‘Несжатая полоса’, ‘Власъ’, ‘Свадьба’, ‘Блаженъ незлобивый поэтъ’ и ‘Внимая ужасамъ войны’. Все это, сравнительно, небольшія но объему вещи. Но за то въ теченіе слдующихъ десяти лтъ (1855—1864), открывшихъ собою новую эру для жизни всей Россіи, Некрасовъ обнаруживаетъ почти лихорадочную дятельность. Онъ приступаетъ въ созданію широкихъ картинъ общественной и народной жизни, я первымъ блестящимъ опытомъ этого рода является поэма ‘Саша’. Большія вещи чередуются съ множествомъ мелкихъ лирическихъ пьесъ. Рядомъ съ ‘Несчастными’, ‘Поэтомъ и гражданиномъ’, ‘Тишиною’, ‘Убогой и нарядной’, ‘Въ больниц’, ‘Размышленіями у параднаго подъзда’, ‘О погод’, ‘На Волг’, ‘Рыцаремъ на часъ’, ‘Папашей’, ‘Дешевой покупкой’, ‘Крестьянскими дтьми’, ‘Деревенскими новостями’, ‘Коробейниками’, ‘Морозомъ-Краснымъ Носомъ’, ‘Ориной’ и ‘Желзной дорогой’ Необходимо отмтить въ это время: ‘Праздникъ жизни’, ‘На родин’, ‘Замолкни, Муза’, ‘Школьникъ’, ‘Прости’, ‘Забытая деревня’, ‘Тяжелый годъ’, ‘Въ столицахъ шумъ’, ‘Ночь’, ‘Одинокій, потерянный’, ‘Плачъ дтей’, ‘Похороны’, ‘Свобода’, ‘Стихи мои’, ‘Зеленый шумъ,’ ‘Въ полномъ разгар страда деревенская’, ‘Надрывается сердце’, ‘Памяти Добролюбова’, ‘Благодареніе Господу Богу’. Уже изъ этого неполнаго перечня написаннаго Некрасовымъ въ ‘шестидесятые’ годы видно, что десятилтіе это было наиболе кипучимъ и плодотворнымъ въ творческой дятельности нашего поэта, какъ наиболе кипучимъ и плодотворнымъ было оно и въ жизни всей Россіи. Муза Некрасова всегда чутко отражала біеніе общественнаго пульса страны.
Съ паденіемъ этого пульса въ середин 60-хъ годовъ, замчается временный отливъ и въ поэзіи Некрасова: для него это — печальный періодъ возрожденія фельетона… Онъ пишетъ: ‘Притчу о кисел’, ‘Крещенскіе морозы’, ‘Кому холодно, а кому жарко’, ‘Газетную’, ‘Псни о свободномъ слов’, ‘Балетъ’, ‘Судъ’, ‘Еще тройку’… Огромный талантъ, однако, и въ это время продолжаетъ вспыхивать яркими искрами,— таковы стихотворенія: ‘Ликуетъ врагъ’, ‘Неизвстному другу’, ‘Съ работы’, ‘Стихотворенія для дтей’, ‘Медвжья охота’.
За то послднее десятилтіе жизни Некрасова (1868—1877) отмчено новымъ чрезвычайнымъ подъемомъ и ростомъ поэтическаго творчества. Къ этому періоду относятся ‘Русскія женщины’, ‘Кому на Руси жить хорошо’, ‘На смерть Писарева’, ‘Душно безъ счастья и воли’, ‘Страшный годъ’, ‘Памяти Шиллера’, ‘Три элегіи’, ‘Уныніе’ и, наконецъ, несравненныя ‘Послднія псни’…
Окидывая мысленнымъ взоромъ эту огромную поэтическую работу, раскинутую на пространств тридцати двухъ лтъ, поражаешься прежде всего яркой опредленностью, если можно такъ выразиться — безспорностью писательской физіономіи Некрасова. Передъ нами рзко очерченная, удивительно-своеобразная индивидуальность, которую ни съ какой другой на самое даже короткое мгновеніе не смшаешь. Лишь очень немногіе изъ самыхъ крупныхъ писателей нашихъ могли бы въ этомъ отношеніи соперничать съ Некрасовымъ. Даже, напримръ, Пушкинъ, при всей исключительности его значенія для русской литературы, остается до сихъ поръ предметомъ разногласій для критики, хотя о сущности его ‘паоса’ уже исписаны цлыя горы бумаги. Съ одинаковымъ, можно сказать, успхомъ пытаются перетянутъ его на свою сторону представители прямо враждебныхъ другъ другу литературныхъ партій… То же, или почти то же можно сказать про Лермонтова. Казалось бы, протестующій характеръ его поэзіи не подлежитъ спору. Но противъ чего, собственно, былъ направленъ его протестъ — этотъ вопросъ каждый изъ критиковъ ршалъ и ршаетъ по своему. Для однихъ ‘въ поэзіи Лермонтова слышались слезы тяжкой обиды’, вызванныя тмъ, что никогда съ такой безцеремонностью, какъ въ николаевское время, права, честь и достоинство человка не приносились въ жертву иде бездушнаго, холоднаго формализма. Лермонтовъ, согласно этому мннію, поистин геніально выразилъ всю ту скорбь, какою преисполнены были его современники… Одинъ изъ новйшихъ критиковъ Лермонтова, однако, высмивалъ такое толкованіе его поэзіи. ‘Можно-ли боле фальшиво,— спрашиваетъ г. Андреевскій,— объяснять источникъ скорби поэта?! Точно и въ самомъ дл посл николаевской эпохи, въ періодъ реформъ, Лермонтовъ чувствовалъ бы себя, какъ рыба въ вод! {Мимоходомъ напомнимъ почтенному критику, что вдь и Некрасовъ, въ ‘земномъ’ характер протеста котораго не можетъ быть сомннія, не сталъ чувствовать себя, ‘какъ рыба въ вод’, съ наступленіемъ ‘эпохи реформъ’…} Точно посл освобожденія крестьянъ и въ особенности въ 60-е годы открылась дйствительная возможность ‘вчно любить’ одну и ту же женщину? Или совсмъ искоренилась ‘месть враговъ и клевета друзей’?.. Современный Лермонтову формализмъ не вызвалъ у него ни одного звука (?) протеста. Обида, которою страдалъ поэтъ, была причинена ему свыше, Тмъ, Кому онъ адресовалъ свою ядовитую благодарность’.
Очевидно, не такъ легко найти опредляющую сущность ш Лермонтовской поэзіи. Относительно Некрасова такого затрудненія какъ будто не существуетъ. Одно имя — и у друзей такъ же, какъ у враговъ, сразу возникаетъ передъ глазами суровый и печальный обликъ писателя, который ‘лиру посвятилъ народу своему’. Поэтъ самъ далъ своей поэзіи мткое и характерное опредленіе ‘Музы мести и печали’ — и оно стало ходячимъ. Одна ослпительно-яркая, скорбная, гнвно-рыдающая нота, не умолкая на протяженіи тридцати слишкомъ лтъ, звучитъ въ его стихахъ, ‘народному врагу проклятія суля,- а другу у небесъ могущества моля’! На народ сосредоточены вс чаянія, тревоги, любовь и печаль Некрасова, счастье народа — вс его помыслы, народа, какъ совокупности всхъ трудящихся и обремененныхъ. Но главную, подавляющую массу русскаго народа составляетъ крестьянство, и немудрено, что поэтъ всего чаще и охотне воспваетъ мужицкое горе. Съ теченіемъ времени русскій мужикъ становится для Некрасова какъ бы воплощеніемъ, символомъ человческаго страданія, живымъ образомъ русскаго Прометея…
О личныхъ своихъ мукахъ Некрасовъ, такъ много выстрадавшій, столько тяжелаго пережившій, говоритъ удивительно мало по сравненію съ другими поэтами-лириками, да когда и говоритъ, то большею частью для того только, чтобы заклеймить себя, какъ плохого гражданина, разсказать о своихъ ошибкахъ и даже паденіяхъ… И самое большое, чего проситъ онъ отъ читателя, отъ родины, это — не врить клевет и простить его за дйствительныя вины… Много нужно имть зложелательства и безстыдства, чтобы Некрасова съ его цломудренно-скромной, можно сказать самоотверженной музой обвинять въ желаніи разыгрывать роль ‘гражданскаго мученика!’
Какъ поэтъ, Некрасовъ — лирикъ по преимуществу, лирикъ, переполненный однимъ сильнымъ и глубокимъ чувствомъ, всегда и всюду одушевленный одной идеей, ни -на минуту не выпускающій ея изъ виду. Пишетъ-ли онъ коротенькое лирическое стихотвореніе, большую ли эпическую вещь, смется ли, плачетъ ли — онъ все тотъ же, даже когда рисуетъ простую картинку природы, то по проникающему ее грустно-щемящему или умиленно-любовному чувству, по какому-то особенному некрасовскому тону вы тотчасъ же понимаете, что поэтъ ни на секунду не разстается съ ‘сокрушительной думой’.
Поздняя осень. Грачи улетли.
Лсъ обнажился, поля опустли.
Только не сжата полоска одна…
Своеобразный складъ, своеобразная музыка, если бы вы не знали даже наизусть всего стихотворенія, уже этими первыми строчками вы настроены на тонъ грустнаго разсказа. Или, вотъ, отрывокъ изъ ‘Крестьянскихъ дтей’:
Опять я въ деревн. Хожу на охоту,
Пишу мои вирши. Живется легко.
Вчера, утомленный ходьбой по болоту,
Забрелъ я въ сарай и заснулъ глубоко.
Проснулся: въ широкія щели сарая
Глядятся веселаго солнца лучи.
Воркуетъ голубка, надъ крышей летая,
Кричатъ молодые грачи.
Летитъ и другая какая-то птица —
По тни узналъ я ворону какъ разъ.
Чу! шопотъ какой-то… А вотъ вереница
Вдоль щели внимательныхъ глазъ.
Все срые, каріе, синіе глазки —
Смшались, какъ въ пол цвты…
Въ этой безподобной картинк грусти и слда нтъ, но все же это не объективно-спокойный, эпическій разсказъ. Разв вы не слышите здсь разлитаго въ каждой строчк чувства глубокаго умиленія, того умиленія, которое испытываетъ человкъ, разсказывая о самомъ дорогомъ для него и завтномъ? И таковъ Некрасовъ всегда. Даже въ произведеніяхъ, по вншности строго эпическихъ, посвященныхъ изображенію народнаго быта (‘Коробейники’, ‘Кому на Руси жить хорошо’), онъ остается въ сущности лирикомъ, разсматривающимъ и природу, и жизнь сквозь призму личнаго чувства. Въ этомъ отношеніи любопытно сравнить Некрасова, напримръ, съ Пушкинымъ.
Лира Пушкина — дивный инструментъ, ршительно при всякомъ прикосновеніи издающій гармоническіе звуки. Вс явленія міра, какъ въ зеркал, отражаются въ чуткой душ поэта, и онъ переливаетъ ихъ въ яркіе поэтическіе образы, часто совершенно независимые отъ собственныхъ его настроеній. Такъ картины временъ года въ ‘Евгеніи Онгин’ никакого видимаго отношенія не имютъ къ внутреннему міру героевъ романа: он вполн объективны и безстрастны, Сейчасъ же посл трагической смерти Ленскаго на дуэли идетъ такое описаніе весны:
Гонимы вешними лучами,
Съ окрестныхъ горъ уже снга
Сбжали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сонъ встрчаетъ утро года,
Синя, блещутъ небеса.
Еще прозрачные, лса
Какъ-будто пухомъ зеленютъ,
Пчела за данью полевой
Летитъ изъ кельи восковой.
Долины сохнутъ и пестрютъ,
Стада шумятъ, и соловей
Ужъ плъ въ безмолвіи ночей…
По истин ‘красою вчною сіяетъ равнодушная природа’!.. Параллельно съ этимъ прочтите, напримръ, картину вырубки лса въ некрасовской поэм ‘Саша’. Тутъ все до того отражаетъ субъективное настроеніе юной героини, что проникаешься даже злобой къ ‘явившимся съ топорами’ мужикамъ!.. А въ противуположность этому, какъ объективна, напр., пушкинская ‘Туча* (‘Послдняя туча разсянной бури’): знаменитое стихотвореніе, какъ извстно, внушено была поэту счастливо промчавшейся надъ его головой грозою изъ III отдленія, а между тмъ, въ самой пьес уже не видно этого личнаго чувства. Вотъ это-то умнье поэта какъ бы отршаться отъ собственной личности и ея внутренняго міра и есть первое, необходимйшее условіе эпическаго творчества. У Некрасова такого умнья почти не было, въ его произведеніяхъ все тснйшимъ образомъ связано съ общинъ душевнымъ его строемъ… Эту сравнительную односторонность, эту недостаточную широту поэтической воспріимчивости, быть можетъ, слдуетъ признать крупнымъ недостаткомъ Некрасова, какъ поэта, но въ немъ же, въ этомъ ‘недостатк’, нужно искать и причину его огромной силы, секретъ необычайной власти надъ чуткими и отзывчивыми сердцами. Поэтъ пушкинскаго типа врядъ-ли могъ бы съ такимъ блестящимъ успхомъ выполнить поэтическую миссію эпохи освобожденія…
Подобно миическому Антею, который длался неодолимо-сильнымъ, прикасаясь ногами къ матери-земл, Некрасовъ поднимается во весь ростъ своего могучаго таланта всякій разъ, какъ поетъ о гор народномъ, напротивъ, удаляясь отъ этого главнаго вдохновляющаго источника, онъ какъ-будто ослабваетъ, утрачиваетъ свои чары. ‘Чиновника’, ‘Современную оду’, ‘Колыбельную псню’, ‘Нравственнаго человка’, ‘Прекрасную партію’, вс сатиры 65—67 гг., ‘Недавнее время’, большую сатирическую поэму ‘Современники’ мы знали бы, можетъ быть, не больше, чмъ многія остроумныя стихотворенія Минаева и Курочкина, если бы не подкупающее, гипнотизирующее имя Некрасова… Что голосъ поэта дйствительно получаетъ полную свою силу, лишь вдохновляемый впечатлніями и идеями извстнаго порядка, лучше всего доказывается слдующимъ. Въ нкоторыхъ изъ только что названныхъ, сравнительно слабыхъ вещей Некрасовъ вдругъ, точно по мановенію волшебнаго жезла, изъ талантливаго юмориста превращается опять въ перворазряднаго лирика и создаетъ свои лучшіе шедевры. Вспомните, читатель, то мсто въ ‘Валет’, вяломъ и фельетонно болтливомъ, гд на сцену выходитъ въ крестьянской рубах Петипа,— ‘и театръ застоналъ’:
Все — до ластовицъ блыхъ въ рубах —
Било врно: на шляп цвты,
Удаль русская въ каждомъ размах,—
Не артистка — волшебница ты.
Все слилось въ оглушительномъ ‘браво’,
Дань народному чувству платя,
Только ты, моя муза, лукаво
Улыбаешься… Полно, дитя!
Неумстна здсь строгая дума,
Неприлична гримаса твоя…
Но молчишь ты, скучна и угрюма…
Что-жъ ты думаешь, муза моя?
На конекъ ты попала обычный,
На ум у тебя мужики,
За которыхъ на сцен столичной
Петипа пожинаетъ внки.
И ты думаешь: Гурія рая!
Ты мила, ты воздушно-легка,
Такъ танцуй же ты ‘Дву Дуная’,
Но въ поко оставь мужика!
Въ мерзлыхъ лапоткахъ, въ шуб нагольной,
Весь заиндеввъ, самъ за себя,
Въ эту пору о въ пляшетъ довольно…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пряникомъ черезъ рки, поля
дутъ путники узкой тропою:
Въ бломъ саван смерти земля,
Небо хмурое, полное мглою.
Отъ утра до вечерней поры
Все одн предъ глазами картины:
Видишь, какъ, обнажая бугры,
Втеръ снгомъ заноситъ лощины,
Видишь, какъ подъ кустомъ иногда
Припорхнетъ эта милая пташка,
Что отъ насъ не летитъ никуда
(Любитъ скудный нашъ сверъ, бдняжка!).
Или, щелкая, стая дроздовъ
Пролетитъ и посядетъ на ели,
Слышишь дикіе стоны волковъ
И визгливое пнье мятели…
Снжно, холодно… Мгла и туманъ…
И по этой унылой равнин
Шагъ за шагомъ идетъ караванъ
Съ сдоками въ промерзлой овчин.
Это дутъ мужики изъ города, гд сдали въ солдаты сыновей, и везутъ домой страшную кладь — крестьянское горе:
Гд до солнца идетъ за порогъ
Съ топоромъ на работу кручина,
Гд на блую скатерть дорогъ
Позднимъ вечеромъ свтитъ лучина,
Тамъ найдется кому эту кладь
По суровымъ сердцамъ разобрать,
Тамъ она пріютится, попрячется,
До другого набора проплачется!..
Эта картина безъисходнаго мужицкаго горя на сумрачной фон зимней русской природы — даже и у Некрасова одна изъ наиболе сильныхъ, а, между тмъ, вкраплена она въ одно въ самыхъ посредственныхъ стихотвореній.
Не мене замчательна бурлацкая псня ‘Въ гору’ (‘Хлбушка нтъ!’), распваемая разбойничьимъ хоромъ ‘героевъ времени’ въ остроумной мстами, но въ общемъ прозаической и растянутой сатирической поэм ‘Современники’.
Итакъ, мы не отрицаемъ извстной односторонности поэтической воспріимчивости Некрасова, односторонности, вытекавшей изъ всего душевнаго строя поэта. Съ точки зрнія требованій ‘чистаго искусства’ это конечно, боле или мене существенный недостатокъ. Но, подобно тому, какъ въ живомъ человческомъ лиц наибольшую прелесть составляетъ иногда то, что меньше всего отвчаетъ отвлеченнымъ требованіямъ эстетики, въ Некрасов,— какъ мы уже сказали,— абстрактный недостатокъ является источникомъ поэтической силы и обаянія. Говоря такъ, мы вовсе не думаемъ, конечно, сказать, что поэзія Некрасова свободна ршительно отъ всякихъ изъяновъ и недочетовъ, напротивъ, ихъ очень много… Мы знаемъ это ничуть не хуже его многочисленныхъ враговъ, отыскивающихъ малйшій предлогъ, чтобы отнять у своего идейнаго противника самый титулъ поэта. Мы только твердо уврены, что Некрасову не страшна критика, и что наши потомки будутъ еще читать и любить его произведенія въ то время, когда не останется уже и слда отъ крикливой славы тхъ геніевъ, которыхъ намъ ставили и ставятъ въ примръ настоящей красоты и величія. Мы даже думаемъ, что, добросовстно отмтивъ недостатки Некрасова, мы тмъ лучше сумемъ понять, чмъ въ дйствительности силенъ Некрасовъ, что есть въ его поэзіи великаго и непреходящаго.
Безъ обиняковъ слдуетъ, прежде всего, признать тотъ прискорбный фактъ, что періодъ долгой подневольной работы, писанія фельетоновъ, водевилей, мелодрамъ, пародій и юмористическихъ куплетовъ не прошелъ для нашего поэта безнаказанно, испортивъ до нкоторой степени его природное чутье художественной мры и такта и отучивъ тщательно работать надъ воплощеніемъ поэтическаго образа въ стихотворную форму. У насъ есть блестящій образчикъ того, чего могъ достичь Некрасовъ, слдуя шиллеровскому совту,
Стихъ, какъ монету, чекань
Строго, отчетливо, честно,
Правилу слдуй упорно —
Чтобы словамъ было тсно,
Мыслямъ просторно!
Мы имемъ въ виду ‘Бурю’ (‘Долго не сдавалась Любушка-сосдка’). Напечатанное первоначально въ ‘Современник’ 1850 г., стихотвореніе это было длинно и безцвтно, въ печати его осмяли… Но три года спустя Некрасовъ передлалъ пьесу, сокративъ больше, чмъ на половину, снабдивъ боле пвучимъ метромъ и расцвтивъ удивительно жизненными красками: ‘Буря’ стала неузнаваемой! Къ сожалнію, такую виртуозность въ обработк формы поэтъ проявлялъ далеко не всегда, обыкновенно онъ почти не длалъ поправокъ въ напечатанномъ разъ текст стихотвореній, оставляя безъ вниманія вс указанія и насмшки критики.
Примровъ не только стилистическихъ, но и поэтическихъ Промаховъ Некрасова можно привести не мало. Однимъ изъ самыхъ важныхъ, на нашъ взглядъ, является уже много разъ отмченное критикой центральное мсто въ стихотвореніи ‘ду-ли ночью’. Эта превосходная въ общемъ вещь пользовалась и пользуется вполн заслуженной популярностью, чего стоятъ хотя бы первыя строки:
ду-ли ночью по улий темной,
Бури-ль заслушаюсь въ пасмурный день,—
Другъ беззащитный, больной и бездомный,
Вдругъ предо мной промелькнетъ твоя тнь!
Тутъ опять сказывается уже разъ отмченная нами способность Некрасова нсколькими словами, сразу создать у читателя извстное душевное настроеніе: вы не прочли еще слдующаго стиха, а сердце уже стснилось ‘мучительной думой!..’ И вотъ, въ этомъ-то удивительномъ стихотвореніи Некрасовъ допустилъ психологически-невроятную мелодраму: молодая, гордая женщина, сейчасъ же посл смерти ребенка, въ виду его еще не остывшаго трупа и на глазахъ у больного мужа, ‘принаряжается, будто къ внцу’ и идетъ на улицу продавать себя… Для чего? Для того только, чтобы купить ‘гробикъ ребенку и ужинъ отцу’. Но для этого такъ вдь немного нужно, что было бы, конечно, достаточно — продать ‘внчальный’ нарядъ! Если бы моментъ былъ выбранъ поэтомъ нсколько иной, если бы, напр., мать отправилась на улицу, видя страданія своего ребенка и надясь еще спасти его, то мы бы ее поняли, но то положеніе, которое изображаетъ Некрасовъ, не вызываетъ къ себ ни малйшаго сочувствія, потому что оно по существу фальшиво. Разумется, ни одна въ мір женщина такъ не поступитъ. Той же мелодрамой, немыслимой въ живой дйствительности, слдуетъ назвать и ту сцену во II части ‘Несчастныхъ’, гд каторжники хоромъ отпваютъ ‘въ бшеномъ весельи’ своего умирающаго товарища. Совсмъ не такъ ведутъ себя въ подобныя минуты русскіе арестанты (вспомнимъ, напримръ, сцену смерти Михайлова въ ‘Зап. изъ Мертваго Дома’ Достоевскаго…) Не говоримъ ужъ о томъ, что нигд въ Россіи каторжныхъ не держатъ въ подземельяхъ (у Некрасова дйствіе происходитъ вечеромъ — значитъ, не въ рабочее время). Въ тхъ же ‘Невластныхъ’ Кротъ заинтересовываетъ арестантовъ разсказами о Петр Великомъ. Казалось бы, достаточно посвятить этимъ разсказамъ два-три, много — пять вечеровъ, у Некрасова же ‘сто вечеровъ до поздней ночи онъ говорилъ намъ про него’! Въ цифрахъ нашъ поэтъ, вообще, впрочемъ, не знаетъ мры. Чиновникъ изъ ‘Филантропа’ (напечатаннаго въ 53 г.) разсказываетъ про себя: ‘Минетъ сорокъ лтъ зимой, какъ я щёку сталъ подвязывать, отморозивши хмльной’. Дйствіе разсказа относится этимъ фактомъ почти къ двнадцатому году, а Некрасовъ иметъ, конечно, въ виду обличеніе современной ему эпохи. Помщикъ изъ ‘Бому на Руси жить хорошо’ тоже сорокъ лтъ безвыздно живетъ въ деревн, а между тмъ, не уметъ отличить ржаного волоса отъ ячменнаго… Въ лютый крещенскій морозъ въ Петербург Некрасовъ на пространств пяти саженей насчитываетъ ‘до сотни‘ отмороженныхъ щекъ и ушей… У присутственныхъ мстъ въ томъ же Петербург стоятъ сотни сотенъ (значитъ, самое меньшее — сорокъ тысячъ!) крестьянскихъ дровней…
Вычурнымъ и Неестественнымъ кажется намъ конецъ прелестнаго стихотворенія ‘Выборъ’, гд двушка, задумавшая наложить на себя руки, ничего лучшаго не находитъ, какъ броситься внизъ головой… съ огромнаго дерева. Въ поэм ‘Ддушка’ сынъ, встрчающій возвращеннаго изъ ссылки отца-декабриста, ‘предъ отцомъ преклонился, ноги омылъ старику‘… Княгиня Волконская скатывается вмст съ кибиткой ‘съ высокой вершины Алтая’ — и ничего, остается жива и здорова (ужъ не подчеркиваемъ, что ‘вершины Алтая* стояли далеко въ сторон отъ ея дороги). Фигура Савелія, ‘богатыря святорусскаго* (въ ‘Кону на Руси жить хорошо*) носитъ явный отпечатокъ гиперболы и шаржа, а сантиментальная исторія съ губернаторшей, точно будто, взята изъ какого-нибудь пасторальнаго романа… Въ глав ‘Счастливые* (въ той же поэм) бросается въ глаза слдующій досадный недосмотръ. Въ пьяную праздничную ночь, расположившись за деревней подъ густой липой, странники ‘прокликиваютъ кличъ’ въ бродящей кругомъ подвыпившей толп мужиковъ: ‘Нтъ-ли гд счастливаго? на славу угостимъ!’ И вотъ, вмст съ разными другими счастливцами ‘пришелъ съ тяжелымъ молотомъ каменотесъ-олончанинъ’. Спрашивается: откуда и зачмъ взялся у него въ такую пору молотъ? Конечно, онъ явился на сцену единственно для красоты слога. Подобныхъ промаховъ и недосмотровъ у Некрасова не оберешься. Въ первоначально напечатанномъ текст стихотворенія ‘Въ деревн’ были стихи: ‘Добрая барыня Марья Романовна на три молебна дала’ (вм. ‘панихиды*)… И еще: ‘Деньги семнадцать рублей за упокой его душеньки подали* (выходило: за упокой душеньки медвдя)… Но эти обмолвки были позже устранены поэтомъ. За то въ ‘Бур* такъ и остался навсегда стихъ:
Промочила ножки и хоть выжми шубку,
хотя рчь идетъ о лтней гроз… Но всего досадне недосмотръ въ превосходной картин рубки лса въ поэм ‘Саша’.
Такъ, изъ-за старой нахмуренной ели,
Красныя грозди калины глядли…
Значитъ, дло происходитъ осенью (осенью и производится обыкновенно рубка лса), но дальше появляются вдругъ на сцену развающіе желтые рты галчата, которые выводятся только весною…
Прозаическіе обороты и цлыя тирады, къ сожалнію, нердко врываются у Некрасова диссонансомъ въ самыя безукоризненныя вещи, написанныя ‘безсмертной красоты стихами’. Въ ‘Рыцар на часъ’, напр., читаемъ:
Даль глубоко-прозрачна, чиста,
Мсяцъ полный плыветъ надъ дубровой,
И господствуютъ въ неб цвта
О Голубой, бловатый, лиловый…
Идя, въ замчательной по поэтическому, чисто-народному колориту псн воеводы-Мороза (въ поэм ‘Морозъ — Красный Носъ’), обходящаго дозоромъ свои лсныя владнья, замшиваются какимъ-то образомъ такіе грубые стихи:
Безъ млу всю выблю рожу,
А носъ запылаетъ огнемъ,
И бороду такъ приморожу
Къ возжамъ — хоть руби топоромъ!
Наконецъ, въ ‘Крестьянскихъ дтяхъ’ есть такое стихотворное разсужденіе:
Положимъ, крестьянскій ребенокъ свободно
Растетъ, не учась ничему… и т. д.
Этотъ, какъ видитъ читатель, довольно длинный перечень промаховъ и изъяновъ Некрасова, при желаніи, можно бы значительно увеличить, но зачмъ? Что этимъ было бы доказано? По нашему мннію, только то одно, что высокодаровитый поэтъ, превосходно знавшій русскую дйствительность и русскую природу, на зар жизни, когда другіе юноши еще учатся, спокойно и безпрепятственно развивая свои способности, прошелъ уже тяжелую школу черной литературной работы, постоянной спшки и лихорадочнаго возбужденія. Не получивъ систематическаго образованія, Некрасовъ по всей справедливости можетъ быть названъ геніальнымъ самородкомъ. Указывать на слабости и частные промахи его, какъ на доказательство того, что онъ не былъ поэтомъ,— нелпо, дико. Если бы мы захотли привести изъ Некрасова — въ качеств не аргумента, а лишь примра — какое-нибудь стихотвореніе, отрывокъ высокой художественной цнности, мы сильно затруднились бы выборомъ: до того много у Некрасова сильныхъ, прекрасныхъ стиховъ, и такъ много изъ насъ знаетъ ихъ наизусть. Но, конечно, читатель съ удовольствіемъ перечитаетъ еще разъ слдующія строки, равныхъ которымъ по красот немного въ русской поэзіи.
Все рожь кругомъ, какъ степь живая,
Ни замковъ, ни морей, ни горъ…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующій просторъ!
За дальнимъ Средиземнымъ моремъ,
Подъ небомъ ярче твоего,
Искалъ я примиренья съ горемъ —
И не нашелъ я ничего!..
Я твой. Пусть ропотъ укоризны
За мною по пятамъ бжалъ
Не небесамъ чужой отчизны —
Я псни родин слагалъ!
И нын жадно повряю
Мечту любимую мою
И въ умиленьи посылаю
Всему привть…
Храмъ Божій на гор мелькнулъ
И дтски-чистымъ чувствомъ вры
Внезапно на душу пахнулъ.
Нтъ отрицанья, нтъ сомннья,
И шепчетъ голосъ неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди съ открытой головой!
Какъ ни тепло чужое море,
Какъ ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храмъ воздыханья, храмъ печали —
Убогій храмъ земли твоей:
Тяжеле стоновъ не слыхали
Ни римскій Петръ, ни Колизей!
Сюда народъ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносилъ —
И облегченный уходилъ!
Войди! Христосъ наложитъ руки
И сниметъ волею святой
Съ души оковы, съ сердца муки
И язвы съ совсти больной…
Я внялъ… я дтски умилился…
И долго я рыдалъ и бился
О плиты старыя челомъ,
Чтобы простилъ, чтобъ заступился,
Чтобъ оснилъ меня крестомъ
Богъ угнетенныхъ, Богъ скорбящихъ,
Богъ поколній, предстоящихъ
Предъ этимъ скуднымъ алтаремъ!
Напомнимъ еще картину другого возвращенія поэта на родину — въ начал поэмы ‘Саша’, также изображеніе двичьей тоски по миломъ въ ‘Коробейникахъ’ (‘Хорошо было дтинушк’), или горя оскорбленной, поруганной женщины-матери въ ‘Крестьянк’ (‘Я пошла на рчку быструю’). А какія оригинальныя, чисто-народныя картины родной природы находимъ въ главномъ созданіи Некрасова — ‘Кому на Руси жить хорошо’:
Весной, что внуки малые,
Съ румянымъ солнцемъ-ддушкой
Играютъ облака:
Вотъ правая сторонушка одной сплошною тучею
Покрылась-затуманилась,
Стемнла и заплакала!..
Рядами нити срыя
Повисли до земли.
А ближе, надъ крестьянами,
Изъ небольшихъ, разорванныхъ
Веселыхъ облачковъ
Смется солнце красное,
Какъ двка изъ сноповъ.
Но туча передвинулась,
Попъ шляпой накрывается —
Быть сильному дождю.
А правая сторонушка
Уже свтла и радостна,
Тамъ дождь перестаетъ:
Не дождь — тамъ чудо божіе,
Тамъ съ золотыми нитками
Развшаны мотки…
Мы намренно не называемъ здсь стихотвореній, посвященныхъ памяти мученицы-матери, или такихъ, какъ ‘Ликуетъ врагъ’, ‘Душно безъ счастья’, ‘Баюшки-баю’ и т. п., чтобы намъ не сказали: въ этихъ вещахъ плняетъ васъ не поэзія собственно, а глубина человческаго страданія, или высота гражданскаго чувства… Никакого отношенія къ этому послднему не иметъ также слдующее, мало почему-то извстное, но удивительно-поэтическое стихотвореніе:
Тяжелый годъ — сломилъ меня недугъ,
Бда застигла, счастье измнило,
И не щадитъ меня ни врагъ, ни другъ,
И даже ты не пощадила!
Истерзана, озлоблена борьбой
Съ своими кровными врагами,
Страдалица! Стоишь ты предо мной
Прекраснымъ призракомъ съ безумными глазами!
Упали волосы до плечъ,
Уста горятъ, румянцемъ рдютъ щеки,
И необузданная рчь
Сливается въ ужасные упреки,
Жестокіе, неправые… Постой!
Не я обрекъ твои младые годы
На жизнь безъ счастья и свободы,
Я другъ, я не губитель твой!
Но ты не слушаешь…
Вдь это длая повсть разбитой жизни! Видишь во-очію эту женщину, ожесточенную долгими страданіями и обидами жизни, измученную подозрніями, утратившую вру въ любовь и дружбу!..
Жрецы и поклонники чистаго искусства не любятъ, между прочимъ, Некрасова за его ‘тенденціозность’. Но прежде всего, что такое тенденціозность? Стремленіе уложить живую жизнь на Прокустово ложе предвзятыхъ мнній и выводовъ. Разумется, каждый писатель, каждый художникъ изображаетъ жизнь такъ, какъ она ему представляется, т. е. до извстной степени всегда субъективно. Если уголъ его зрнія необыченъ, исключителенъ, то мы можемъ получить одностороннее, неврное изображеніе жизни, и, однако, тенденціознымъ его можно будетъ назвать лишь въ томъ случа, если художникъ сознательно, намренно извратитъ истину. Такого намреннаго, холодно-разсудочнаго извращенія у Некрасова нтъ. Это лучше всего можно видть на анализ его псенъ ‘О погод’, чаще всего подвергавшихся нападкамъ критики. Говорятъ: какая сплошная гипербола! Какія кричащія краски! Вотъ — погонщикъ, бьющій полномъ заморенную клячу, вотъ — мчащаяся во весь опоръ и задвающая за похоронныя дроги коляска: ‘гробъ упалъ и раскрылся’… Въ немъ, оказывается, трупъ чиновника, погоравшаго четырнадцать разъ…
Вс больны, торжествуетъ аптека
И варитъ свои зелья гуртомъ,
Въ цломъ город нтъ человка,
Въ комъ бы желчь не кипла ключомъ…
Гипербола, не споримъ, на лицо, сгущенныя, ржущія глаза краски также. И, однако, не смотря на это, въ псняхъ ‘О погод’ мы видимъ сильную, горячую, искреннюю лирику. Все дло въ томъ, что авторъ и не имлъ вовсе въ этомъ произведеніи въ виду психику и логику здоровыхъ, счастливыхъ людей. Къ ихъ числу не принадлежалъ, конечно, русскій писатель того времени, когда слагались псни о погод (1859 г.), истосковавшійся по идеалу, издерганный жизнью, которая на каждомъ шагу съ ожесточеніемъ била по его туго натянутымъ нервамъ. Въ эти томительно-долгіе предразсвтные годы, когда надежды на близкое обновленіе то разгорались яркимъ пламенемъ, то внезапно гасли и исчезали, жилось особенно тяжело, и Некрасовъ, и безъ того мало отраднаго испытавшій въ жизни, въ псняхъ ‘О погод’ съ несомннно глубокой искренностью и врностью дйствительности выразилъ тогдашнее больное, желчно-озлобленное настроеніе петербургскаго интеллигента, то настроеніе, когда при утреннемъ пробужденіи кажется, что ‘начинается день безобразный, мутный, втряный, грязный’, когда ‘злость беретъ, сокрушаетъ хандра, такъ и просятся слезы изъ глазъ’…
Дикій крикъ продавца-мужика,
И шарманка съ пронзительнымъ воемъ,
И кондукторъ съ трубой, и войска,
Съ барабаннымъ идущія боемъ,
Понуканье измученныхъ клячъ,
Чуть живыхъ, окровавленныхъ, грязныхъ
И дтей раздирающій плачъ
На рукахъ у старухъ безобразныхъ —
Все сливается, стонетъ, гудетъ,
Какъ-то глухо и грозно рокочетъ,
Словно цпи куютъ на несчастный народъ,
Словно городъ обрушиться хочетъ!
Вдь не надо было обладать умомъ Некрасова, чтобы понимать, что ‘вс’ не могутъ быть больны въ Петербург даже и въ самую ужасную осеннюю погоду, и задумай Некрасовъ написать вещь, искусственно и хладнокровно разсчитанную на аффектъ, онъ, конечно, сумлъ бы обойтись безъ подобныхъ lapsus’овъ. Но онъ былъ поэтъ искренняго, могущественно захватывающаго чувства, онъ глубоко переживалъ т настроенія, которыя передавалъ въ своихъ произведеніяхъ, и отсюда, быть можетъ, произошли многіе изъ тхъ мелкихъ промаховъ, о которыхъ мы выше говорили и которые, при первомъ взгляд, такъ поражаютъ въ этомъ quasi-холодномъ, quasi-практическомъ талант. Почти каждое стихотвореніе. Некрасова написано кровью и сокомъ нервовъ. Вотъ почему у него совсмъ мало вещей неинтересныхъ, которыми такъ богаты жрецы чистаго искусства… Недостатки формы отыщутся у Некрасова въ самыхъ безукоризненныхъ (врод даже ‘Рыцаря на часъ’) произведеніяхъ, но за то и въ самыхъ слабыхъ вы подмтите у него достоинства, которыми онъ головой возвышается надъ своими собратьями. Стихи его всегда вытекаютъ изъ живого человческаго сердца, изъ бодрой, дятельной мысли…

VII.

‘Онъ проповдовалъ любовь враждебнымъ словомъ отрицанья’. Съ отрицанія, конечно, и долженъ былъ начать всякій передовой житель эпохи борьбы за освобожденіе. Но если Некрасовъ и посл того, какъ ‘порвалась цпь великая’, вмсто ликующихъ гимновъ продолжалъ прежнюю отрицательную работу, будя общество тревожнымъ вопросовъ: ‘народъ освобожденъ, но счастливъ ли народъ’?— то и въ этомъ отношеніи онъ не занималъ исключительнаго положенія среди нашихъ лучшихъ писателей. По общимъ условіямъ нашей гражданственности только такая работа и была у насъ возможна: развитіе положительной стороны передового міровоззрнія встрчало всегда неодолимыя препятствія…
‘Иныхъ временъ, иныхъ картинъ провижу я начало въ случайной жизни береговъ моей рки любимой’,— мечтаетъ поэтъ въ маленькой поэм ‘Горе стараго Наума:— освобожденный отъ оковъ, народъ неутомимый созретъ, густо заселитъ прибрежныя пустыни, наука воды углубятъ… По гладкой ихъ равнин суда-гиганты побгутъ несчетною толпою, и будетъ вченъ бодрый трудъ надъ вчною ркою!.. Мечты!.. Я врую въ народъ…’ Если не считать слдующихъ затмъ строкъ выразительныхъ точекъ, то нарисованную въ приведенныхъ стихахъ картину грядущаго народнаго счастья нельзя не признать довольно-таки смутной… Кого, однако, винить въ этомъ?..
Не разъ упрекали Некрасова въ томъ, что онъ и современную ему дйствительность изображалъ однми мрачными, отрицательными красками, не видя въ ней ршительно ничего свтлаго, отраднаго. Но эти упреки, конечно, одно сплошное недоразумніе. Некрасовъ видлъ и зналъ то положительное, что было въ жизни. Такова хотя бы цлая галлерея обаятельныхъ портретовъ народныхъ заступниковъ и печальниковъ, нарисованныхъ Некрасовымъ въ ряд его произведеній: Грановскій, Блинскій (непосредственъ и въ образ Крота въ ‘Несчастныхъ’), Добролюбовъ, поэтъ-семинаристъ Гриша, Ермила Гиринъ, Саша (этотъ прелестный степной цвтокъ, еще не вполн распустившійся,, ‘Ддушка’, герои и героини стихотвореній ‘Пророкъ’, ‘Кузнецъ’, ‘Ты не вабыта’, собственная, наконецъ, мать поэта (въ поэм ‘Мать’). Но главнымъ положительнымъ героемъ Некрасова является, самъ русскій народъ. Мы только что привели признаніе поэта: ‘Мечты!.. Я врую въ народъ’. Въ устахъ Некрасова это не красивая только фраза, а дйствительная ‘мечта’ изстрадавшагося сердца, его послднее убжище и святыня.
Воспвать народныя страданія поэтъ началъ, какъ мы видли, рано, съ перваго же стихотворенія, создавшаго ему извстность, но нота настоящей влюбленности въ народъ зазвучала въ его стихахъ не сразу. Когда, по окончаніи Крымской войны, всмъ стало ясно, что идти дальше по пути мрака и застоя Россія не можетъ, не рискуя своимъ историческимъ существованіемъ, общество русское вдругъ поняло, что есть нкто, чьи интересы въ тысячу разъ важне для блага и счастья родины, чмъ интересы небольшой своекорыстной кучки дворянъ. То былъ великій историческій моментъ… Могучая общественная волна подняла и Некрасова, въ поэзіи его, боле свободно звучавшей теперь, чмъ въ сороковые годы, появились новыя — то гнвныя, то восторженныя ноты… Одно за другимъ, стали выходить въ свтъ наиболе сильныя и характерныя его произведенія {‘Тишина’, ‘Размышленія у пар. подъзда’, ‘Въ столицахъ шумъ’, ‘Ночь’, ‘На Волг’, ‘Дерев. Новости’, ‘Крестьянскія дти’, ‘Похороны’, ‘Коробейники’, ‘Свобода’, ‘Зеленый шумъ’, ‘Въ полномъ разгар страда’, ‘Орина’, ‘Морозъ — Красный носъ’, ‘Жел. дорога’, ‘Съ работы’.}. Къ сожалнію, размры настоящей статьи не позволяютъ намъ распространиться о томъ, какую видную роль сыграли эти произведенія въ возникновеніи и развитія того замчательнаго идеалистическаго движенія въ нашей литератур, которое извстно подъ именемъ народничества. Не даромъ такъ любилъ Некрасова одинъ изъ главныхъ его представителей — Г. И. Успенскій {Быть можетъ, не мшаетъ оговориться, что концомъ движенія (въ настоящемъ, чистомъ его вид) мы считаемъ закрытіе ‘Отеч. Записокъ’ въ апрл 1864 г.}…
Но какъ же, собственно, рисовалъ себ Некрасовъ выступившаго на историческую сцену ‘прекраснаго незнакомца’? Не видлъ ли онъ въ народ, подобно славянофиламъ-почвенникамъ, особую мистическую подоплеку, длающую его народомъ-избранникомъ, образцомъ и поученіемъ для ‘гнилого’ Запада? Ради великихъ страданій, выпавшихъ на долю народа, не закрывалъ ли Некрасовъ глазъ на его тневыя, отрицательныя стороны? Ничего подобнаго. Ни квасного, ни мистическаго элемента нтъ и слда въ любви Некрасова къ народу, доходящей порою до восторженнаго удивленія, но остающейся всегда здоровой и трезвой.
Въ рабств спасенное
Сердце свободное —
Золото, золото
Сердце народное!
Вотъ что въ особенности привлекаетъ поэта къ русскому народу: его гуманность, терпимость даже къ врагу, его героическая бодрость въ страданіи.
Его ли горе не скребетъ?
Онъ бодръ, онъ за сохой шагаетъ,
Безъ наслажденья онъ живетъ,
Безъ сожалнья умираетъ.
Его примромъ укрпись,
Сломившійся подъ игомъ горя.
За личнымъ счастьемъ не гонись
И Богу уступай, не споря!
Пресловутое мужицкое терпніе, которое въ минуты отчаянія поетъ самъ клеймитъ не разъ именемъ рабскаго отупнія, въ моменты боле спокойные представляется ему свойствомъ того же, спасеннаго въ рабств, ‘золотого’ сердца. Это — не холопство, не нравственное паденіе, а, напротивъ, результатъ сознанія своей могучей стихійной силы, которую никакое испытаніе сломить не можетъ, беззавтной вры въ конечное торжество правды, глубокаго чувства общественной солидарности, наконецъ, органическаго отвращенія къ насилію, природнаго добродушія…
Княгиня Волконская, по дорог къ мужу-декабристу оскорбленная офицеромъ-бурбономъ, заходитъ въ убогую сибирскую церковь и проситъ попа отслужить молебенъ.
За что мы обижены столько, Христосъ,
За что поруганьемъ покрыты?
И рки давно накопившихся слезъ
Упали на жесткія плиты.
Толпа богомольцевъ-простолюдиновъ остается молиться вмст съ нею..
Казалось, народъ ною грусть раздлялъ,
Молясь молчаливо и строго,
И голосъ священника скорбью звучалъ,
Прося объ изгнанникахъ Бога.
Убогій, въ пустын затерянный храмъ!
Въ немъ плакать мн было не стыдно,
Участье страдальцевъ, молящихся тамъ,
Убитой душ не обидно!
И въ другой разъ, при мысли о народ, изъ измученной груди княгини вырываются слдующія трогательныя слова, несомннно выражающія мысль самого поэта:
Быть можетъ, вамъ хочется дальше читать,
Да просится слово изъ груди:
Помедлимъ немного… Хочу я сказать
Спасибо вамъ, русскіе люди!
Въ дорог, въ изгнаньи, гд я ни была,
Все трудное каторги время —
Народъ! я бодре съ тобою несла
Мое непосильное бремя.
Пусть много скорбей теб пало на часть,
Ты длишь чужія печали,
И гд мои слезы готовы упасть,
Твои ужъ давно тамъ упали!..
Ты любишь несчастнаго, русскій народъ…
Превосходными образчиками гуманности этого народа и его способности сочувствовать всему живому и страдающему служатъ два прекрасныя стихотворенія Некрасова: ‘Похороны’ (отношеніе крестьянина къ захожему человку, который по неизвстной причин наложилъ на себя руки) и ‘Съ работы’ (голодный крестьянинъ прежде всего заботится о томъ, чтобы была накормлена его голодная лошадь). Съ рдкимъ добродушіемъ и терпимостью выслушиваютъ некрасовскіе мужики (въ ‘Кому на Руси ж. х.’) самозащиту помщика и попа, которыхъ не имютъ, повидимому, особенныхъ причинъ любить и жаловать, а выслушавъ, признаютъ въ этой защит долю правды и ршаютъ выключить попа и помщика изъ списка предполагаемыхъ счастливцевъ.
Такое пониманіе ‘сердца народнаго’ не мшаетъ Некрасову, какъ мы уже говорили, ясно видть вс недостатки и даже пороки народа, и прежде всего — его умственную темноту и заскорузлое невжество, длающія его способнымъ на поступки, о которыхъ въ лучшемъ случа только и можно сказать: sancta simplicitas! какъ о той старух, которая, желая угодить Богу, принесла вязанку дровъ на костеръ Гусса. Достаточно указать на стихотвореніе ‘Такъ, служба! самъ ты въ той войн дрался — теб и книги въ руки’, гд разсказывается ужасная исторія идіотски-добродушнаго избіенія мужиками цлой семьи плнныхъ французовъ. Стихотвореніе это подвергалось не разъ ожесточеннымъ нападкамъ ‘патріотической’ критики, какъ грубая фальшь и чуть-ли даже не злостная выдумка на народъ, и поэтъ, очевидно внявъ ей, отнесъ въ конц концовъ пьесу въ отдлъ ‘Приложеній’. Между тмъ, въ доказательство того, что сюжетъ ея не придуманъ, что въ ‘великомъ’ двнадцатомъ году подобныя исторія случаться могли, можно бы привести аналогичную исторію, разсказанную Тургеневымъ въ ‘Однодворц Овсянников’ (‘Зап. Охотника’). Сравнивъ дв эти исторіи, мы видимъ, что у Некрасова есть нчто, если не оправдывающее, то, по крайней мр, объясняющее ужасный поступокъ крестьянъ: они убиваютъ француза, очевидно, въ порыв ‘патріотическаго’ озлобленія:
Поймали мы одну семью,
Отца да мать съ тремя щенками:
Тотчасъ ухлопали мусью,
Не изъ фулеи — кулаками!
А дальше въ убійцахъ просыпается человческое чувство сожалнія, хотя и нашедшее себ исходъ въ уродливо-дикомъ, ужасномъ поступк. У Тургенева дло происходитъ несравненно проще и, потому, ужасне. Крестьяне Смоленской губерніи, поймавъ ‘француза’ Леженя, не ‘тотчасъ ухлопываютъ’ его, а запираютъ на ночь въ пустую сукновальню и лишь на утро приводятъ въ проруби и предлагаютъ ‘уважить’ ихъ — нырнуть подъ ледъ рчки Гнилотерки. Французъ, конечно, упрямится, тогда мужики, не оставляя добродушной насмшливости, начинаютъ поощрять его ‘легкими’ толчками въ шею… Патріотическое озлобленіе до такой степени отсутствуетъ, что когда прізжій помщикъ предлагаетъ крестьянамъ въ качеств выкупа за Леженя двугривенный на водку, они отвчаютъ ему хоромъ: ‘Спасибо, батюшка, спасибо. Извольте, возьмите его’.
Но если стихотвореніе ‘Такъ служба!’ далеко отъ идеализаціи русскаго народа, то надо сказать, что оно не единственное у Некрасова. Можно отыскать не мало страницъ въ его произведеніяхъ, гд рисуются даже прямо отталкивающіе нравы и типы народные: ‘Тройка’, ‘Проводы’, ‘Кумушки’, ‘Власъ’ (до его перерожденія), ‘Крестьянскій грхъ’ въ ‘Пир На весь міръ’, отнюдь не могутъ быть названы идеализированными, и такія лица’ какъ Ванька и Тихонычъ, главные герои ‘Коробейниковъ’ (этой лучшей народной поэмы Некрасова)
За всмъ тмъ, не подлежитъ, конечно, спору, что достоинства народнаго характера безконечно перевшиваютъ въ глазахъ, нашего поэта вс недостатки и пороки. И въ общемъ поэзія Некрасова можетъ быть разсматриваема именно, какъ сплошной восторженный гимнъ русскому народу. Для иллюстраціи это за положенія намъ пришлось бы выписать чуть не лоловину его книги… Чмъ, напримръ, инымъ, какъ не гимномъ крестьянскому труду, слдуетъ назвать всю поэму ‘Морозъ-Красный Носъ’? Какой теплотой и любовью дышетъ каждый штрихъ хотя** бы этой прелестной, изумительной по реальности красокъ, картинки лтней крестьянской работы:
Возили снопы мужики,
А Дарья картофель копала
Съ сосднихъ полосъ у рки.
Свекровь ея тутъ же, старушка,
Трудилась, на полномъ мшк
Красивая Маша, рзвушка,
Сидла съ морковкой въ рук.
Телга, скрипя, подъзжаетъ —
Савраска глядитъ на своихъ,
И Проклушка крупно шагаетъ
За возомъ сноповъ золотыхъ.
— Богъ помощь! А гд же Гришуха?
Отецъ мимоходомъ сказалъ.
‘Въ горохахъ’ сказала старуха.
— Гришуха! отецъ закричалъ,
На небо взглянулъ.— Чай не рано?
Испить бы…— Хозяйка встаетъ
И Проклу изъ благо жбана
Напиться кваску подаетъ.
Гришуха межъ тмъ отозвался:
Горохомъ опутанъ кругомъ,
Проворный мальчуга казался
Бгущимъ зеленымъ кустомъ.
Бжитъ!.. У, бжитъ пострленокъ,
Горитъ подъ ногами трава…
Гришуха черёнъ, какъ галчонокъ,
Бла лишь одна голова…
Машутка отцу закричала:
— Возьми меня, тятька, съ собой!—
Спрыгнула съ мшка и упала,
Отецъ ее поднялъ: ‘Не вой!
Убилась — не важное дло.
Двчонокъ не надобно мн,
Еще вотъ такого пострла
Рожай мн, хозяйка, къ весн!
Смотри же!..’ Жена застыдидась:
— Довольно съ тебя одного!
(А знала — подъ сердцемъ ужъ билось
Дитя)… ‘Ну, Машукъ, ничего!’
И Проклушка, ставъ на телгу,
Машутку съ собой посадилъ,
Вскочилъ и Гришуха съ разбгу,
И съ грохотомъ возъ покатилъ.
Воробушковъ стая слетла
Съ сноповъ, надъ телгой взвилась
И Дарьюшка долго смотрла,
Отъ солнца рукой заслонясь,
Какъ дти съ отцомъ приближалась
Къ дымящейся риг своей,
И ей изъ сноповъ улыбались
Румяныя лица дтей…
Мы говорили уже, что на Некрасова нельзя смотрть, какъ на пвца исключительно крестьянскаго горя. Русскій крестьянинъ былъ въ его глазахъ лишь главной жертвой, а крпостное право — лишь наиболе яркимъ проявленіемъ царившаго зла, и вс забитые, вс обездоленные одинаково имютъ въ немъ своего пвца и друга. Но среди жертвъ человческаго насилія, жестокости и невжества, быть можетъ, наиболе беззащитной является женщина:
Ключи отъ счастья женскаго,
Отъ нашей вольной волюшки
Заброшены, потеряны У Бога самого!
И русская женщина на всхъ ступеняхъ общественной лстницы нашла въ лиц Некрасова одного изъ самыхъ пламенныхъ своихъ адвокатовъ. Устами любимаго героя (Гриши) Некрасовъ высказываетъ увренность, что затерянные ключи отъ счастья женскаго будутъ все же когда-нибудь разысканы. (‘Еще ты въ семейств покуда раба, но мать уже вольнаго сына!’).
Нарисованные имъ женскіе образы — одни изъ самыхъ плнительныхъ въ русской литератур. Прежде всего это — образъ собственной матери поэта, восптой во множеств стихотвореній и поэмъ, затмъ — Катерина изъ ‘Коробейниковъ’, Саша изъ поэмы того же названія, Дарья изъ ‘Мороза’, княгини Трубецкая и Волконская, Матрена Тимофеевна изъ ‘Кому на Руси жить хорошо’. Дале слдуютъ героини мелкихъ стихотвореній: ‘Я постилъ твое кладбище’, ‘Памяти Асенковой’, ‘Свобода’, ‘Въ больниц’, ‘Тяжелый крестъ достался ей на долю’, ‘Дешевая покупка’, ‘Въ полномъ разгар страда’, ‘Псня Любы’…
Рядомъ съ женщиной не мало теплыхъ страницъ посвящено Некрасовымъ и дтямъ.
Равнодушно слушая проклятья
Въ битв съ жизнью гибнущихъ людей,
Изъ-за нихъ вы слышите ли, братья,
Тихій плачъ и жалобы дтей?—
съ болью и ужасомъ спрашивалъ поэтъ, и въ произведеніяхъ его то-и-дло встрчаются — то глубоко-трогательныя картинки изъ дтской жизни, то негодующія обращенія въ обществу, которое недостаточно озабочено охраной этихъ безпомощныхъ, беззащитныхъ существъ (‘Морозъ-Красный Носъ’, ‘Плачъ дтей’, ‘Несчастные’ I ч., ‘О погод’, ‘Крестьянскія дти’, ‘Деревенскія новости’, ‘Демушва и ‘Волчица’ въ ‘Кому на Руси жить хорошо’).
Спеціально для дтей имъ написанъ и цлый рядъ всмъ извстныхъ и столь любимыхъ дтьми стихотвореній.
‘Любитъ несчастнаго русскій народъ’, писалъ поэтъ,— и въ его собственной душ тоже нашелся уголокъ для несчастныхъ отверженцевъ человческаго общества. Кром стихотвореній ‘Еще тройка’ и ‘Благодареніе Господу Богу’, у Некрасова есть цлая большая поэма (‘Несчастные’), посвященная ссылк и каторг. Къ сожалнію, поэма эта, нестройная въ цломъ (первая часть чисто-формально связана со второй), страдаетъ крупными частными недостатками. Лицо, отъ имени котораго ведется разсказъ, до конца остается неяснымъ и блднымъ, образъ убитой ш женщины не выдержанъ: въ I ч.— это ‘ангелъ въ гроз и демонъ у пристани желанной’, а во II ч.— ‘женщина пустая, съ тряпичной дюжинной душой’… Растянутость (особенно первой части) также вредитъ впечатлнію. И при всемъ томъ, ‘Несчастные’, благодаря проникающему ихъ теплому, гуманному чувству, масс поэтическихъ подробностей, а главное — яркой и оригинальной фигур Крота (Блинскаго), до сихъ поръ остаются одной изъ популярнйшихъ поэмъ Некрасова. Описывая каторгу задолго до появленія ‘Записокъ изъ Мертваго Дома’, Некрасовъ, естественно, сдлалъ нсколько крупныхъ промаховъ въ обрисовк этого совершенно невдомаго тогда русскому обществу міра. Замчательно, однако, что поэтическимъ чутьемъ онъ сумлъ угадать нкоторыя чрезвычайно жизненныя и правдивыя черты изъ быта ‘Несчастныхъ’. Таково, напримръ, страстное стремленіе арестантовъ въ свту знанія, ихъ любовно-внимательное отношеніе къ разсказамъ попавшаго въ ихъ среду образованнаго человка:
Забыты буйныя проказы.
Наступитъ вечеръ — тишина,
И стали намъ его разсказы
Милй разгула и вина…
Никто сомкнуть не думалъ очи
И не промолвилъ ничего.
Онъ говоритъ — ему внимаемъ
И, полны новыхъ думъ, тогда
Свои оковы забываемъ
И тяжесть чернаго труда *).
*) Не забыты гуманнымъ поэтомъ даже животныя, такъ много страдающія отъ людской жестокости (‘На улиц’, ‘О погод’, ‘Ддушка Мазай и вайци’. ‘Соловьи’).
Изъ многочисленныхъ и разнообразныхъ мотивовъ некрасовской поэзіи отмтимъ еще чувство пробуждающагося человческаго достоинства у приниженнаго и обезличеннаго раба. Впервые былъ затронутъ Некрасовымъ этотъ мотивъ еще въ 1848 г. въ стихотвореніи ‘Вино’ (‘Безъ вины меня баринъ посвъ, сагъ не знаю — что сталось со мной…’), и къ нему не разъ возвращался онъ впослдствіи: вспомнимъ, хотя бы, ‘На постояло’ двор’ (‘Изъ ночлеговъ’) и своеобразное проявленіе того же чувства въ притч ‘Про холопа примрнаго — Якова врнаго’:
Крпко обидлъ холопа примрнаго,
Якова врнаго.
Баринъ — холопъ задурилъ!
Полное духовное перерожденіе человка, нравственно, казалось, совершенно погибшаго, поэтъ рисуетъ намъ отчасти въ ‘Гор стараго Наума’, особенно же ярко въ знаменитомъ ‘Влас’, который какъ бы символизируетъ таящіяся въ русскомъ народ огромныя силы…
Рядомъ съ народною жизнью вниманіе Некрасова часто останавливается и на разныхъ теченіяхъ русской общественной жизни, на нарождающихся типахъ интеллигенціи. Въ лиц Агарина передъ нами оригинальная разновидность Рудина, въ ‘Медвжьей охот’ — насмшливая характеристика русскаго ‘общественнаго мннія’ и ‘либерализма’, въ ‘Современникахъ’ — типы всевозможныхъ дльцовъ и аферистовъ (еще въ 1846 г. въ стихотвореніи ‘Секретъ’ Некрасовъ крайне отрицательно отнесся къ зарождавшейся русской ‘буржуазіи’). Стихотворенія: ‘Псня Еремушк’, ‘Она была исполнена печали’, ‘Псня Любы’, ‘Я сбросила мертвящія оковы’ и пр. рисуютъ любопытныя общественныя настроенія иного характера. Гриша (‘Пиръ на весь міръ’) — представитель поколнія 70-хъ годовъ, которое несло въ народъ свои знанія и любовь… Поэтъ вритъ, что русская интеллигенція посетъ добрыя смена на почв богатаго, но дремлющаго народнаго духа,— и русскій народъ скажетъ ей ‘спасибо сердечное’…
Намъ остается отмтить рядъ наиболе проникновенныхъ и трогательныхъ стихотвореній Некрасова, въ которыхъ онъ высказываетъ свой взглядъ на роль писателя вообще и свое писательское призваніе въ частности. Назначеніе поэта, по его мннію,— ‘напоминать человку высокое призваніе его’, чтобъ ‘человкъ не мертвыми очами могъ созерцать добро и красоту’.
Казня корысть, убійство, святотатство,
Сорви внцы съ предательскихъ головъ!
Таковъ идеалъ поэта-гражданина, поэта-бойца, который рисуется Некрасову въ его задушевнйшихъ мечтаніяхъ, но который для себя самого онъ считаетъ недосягаемымъ.
Мн борьба мшала быть поэтомъ,
Псня мн мшали быть бойцомъ.
Идея эта съ особенной настойчивостью высказана въ извстномъ діалог ‘Поэтъ и гражданинъ’. Смлый призывъ гражданина: ‘Въ такое время стыдно спать!’ — встрчаетъ въ душ поэта одно отчаяніе. Въ свободномъ слов есть отрада,— соглашается онъ,— но дло въ томъ, что лира его никогда не была свободной: при первыхъ же звукахъ ей пришлось умолкнуть… А гибнуть — не хватило мужества:
Лукаво жизнь впередъ манила,
Какъ моря вольныя струи,
И ласково любовь сулила
Мн блага лучшія свои,—
Душа пугливо отступила…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Склонила муза ликъ печальный
И, тихо зарыдавъ, ушла.
Потому что ‘шелъ одинъ внокъ терновый къ ея угрюмой красот’…
Самооцнка, несомннно, крайне субъективная и несправедливая, но характерно, что она проходитъ яркою нитью черезъ всю поэзію Некрасова. Самодовольство ей чуждо, противно,— черта, которая длаетъ нравственный обливъ поэта особенно симпатичнымъ и привлекательнымъ. Только въ очень рдкихъ, исключительныхъ случаяхъ съ лиры его срывается гордый, счастливый звукъ: поэтъ сознаетъ, что по мр силъ выполнилъ свою великую миссію служенія народу… Таково предсмертное стихотвореніе:
О, муза! я у двери гроба!
Пуская я много виноватъ,
Пусть увеличитъ во сто кратъ
Мои вины людская злоба,—
Не плачь! завиденъ жребій нашъ,
Не наругаются надъ нами:
Межъ мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русскій взглянетъ безъ любви
На эту блдную, въ крови,
Кнутомъ изсченную музу…

VIII.

Поэтъ не ошибался въ своемъ предсмертномъ провиднія. ‘Если отыскивались и, быть можетъ, не разъ еще отыщутся отдльные судьи, неправедные и немилостивые, то въ общемъ ‘живой, кровный союзъ’ межъ нимъ и всми ‘честными сердцами’ установился прочно, и, нужно думать, съ годами онъ будетъ лишь расти и крпнуть. Но Некрасову пришлось вести долгую и тяжелую борьбу для того, чтобы завоевать общее признаніе.
‘Если бы дать больше мста выдержкамъ изъ отзывовъ критики, то каждый наглядно убдился бы, какъ долго и упорно печать наша не признавала всей силы поэтическаго значенія Некрасова, и какъ публика сама поняла и полюбила поэта. Некрасовъ занялъ самъ, съ бою, безъ союзниковъ, свое настоящее положеніе въ русской литератур’.
Такъ писалъ въ 1879 г. С. И. Пономаревъ въ послсловіи къ первому посмертному изданію стихотвореній поэта, которое онъ редактировалъ. Въ самомъ дл, просматривая три части изданнаго г. Зелинскимъ ‘Сборника критическихъ статей о Некрасов’ (доведеннаго лишь до 1877 г.), мы видимъ, что въ теченіе почти всхъ сороковыхъ годовъ критика наша хранила о поэт глубокое безмолвіе, а за слдующее десятилтіе появилось всего лишь нсколько незначительныхъ отзывовъ, въ одномъ изъ которыхъ Эрастъ Благонравовъ писалъ: ‘Трудно найти стихотворца, который былъ бы меньше поэтъ, чмъ Некрасовъ’. Авторъ другого отзыва — Аполлонъ Григорьевъ заявлялъ (уже въ 1855 г.), что не находитъ поэзіи въ досел напечатанныхъ стихахъ Некрасова, за исключеніемъ лишь стихотворенія къ падшей женщин (‘Когда изъ мрака заблужденья…’)
Вышедшее въ 1856 г. первое изданіе стихотвореній Некрасова было раскуплено публикой съ изумительной быстротою, но въ печати не вызвало ни одной статьи, ни одной самой коротенькой рецензіи!
Объясняется это, конечно, тмъ, что ‘Современникъ’, отражавшій взгляды и настроеніе молодой Россіи, въ сердц которой стихи Некрасова нашли такой сочувственный откликъ, издавался самимъ поэтомъ, и на страницахъ этого журнала похвала Некрасову не могла найти себ мста. Одинъ только разъ Добролюбовъ (и, то не называя имени Некрасова, хотя имя въ виду, очевидно, его) высказалъ мнніе, что Пушкинъ, Лермонтовъ и Кольцовъ уже нашли себ достойнаго продолжателя… Что касается остальныхъ органовъ печати, то они находились въ рукахъ людей поколнія отживающаго, понимавшаго поэзію прежде всего, какъ служеніе ‘красот’. Само собой разумется, что въ такихъ критикахъ поэзія Некрасова въ лучшемъ случа вызывала недоумніе…
Только въ начал 60-хъ годовъ, когда свжая струя общественности широкимъ потокомъ разлилась по всмъ уголкамъ -обновленной Россіи, отравившись прежде всего на печати, послдняя сразу заговорила о Некрасов, какъ о признанномъ уже ‘властител сердецъ’ молодого поколнія. Въ это время, какъ бы поддавшись общему энтузіазму, перемнили о немъ въ лучшему мнніе и наиболе искренніе представители поколнія старшаго, врод Ап. Григорьева, который съ восторгомъ отзывался теперь о ‘народномъ сердц’ Некрасова и о ‘почвенности’ его поэзіи.
Но, вотъ, схлынула живая волна… ‘Призванная къ порядку’, русская жизнь опять начала замирать и принимать ‘благообразный’ видъ. Свжіе, молодые голоса замолкли, и это опять не вакецлило сказаться на отношеніяхъ критики въ Некрасову. Къ тому же, послдній самъ не устоялъ въ этотъ тяжелый періодъ на прежней высот и, поскользнувшись, далъ новую пищу злорадству враговъ, клевета ‘снжнымъ комомъ покатилась по Руси, по родной’… Наиболе тяжелымъ и мучительнымъ для Некрасова моментомъ былъ 1869 годъ. Г. г. Антоновичъ и Жуковскій недавніе друзья, поддавшись чувству мелкаго, самолюбиваго озлобленія, выпустили противъ Некрасова цлую обличительную брошюру, ‘Матеріалы для характеристики современной русской литературы’, гд, развнчивая Некрасова, какъ журналиста и человка, пытались подкопаться и подъ его поэзію. ‘Вамъ такъ же легко перестроить вашу лиру на совершенно новый ладъ,— развязно обращался г. Антоновичъ къ Некрасову,— какъ вашему другу (?) г. Краевскому легко промнять прежній образъ мыслей на новый, вы съ одинаковымъ увлеченіемъ и искусствомъ можете и восхвалять, и порицать одинъ и тотъ же предметъ, вамъ ничего не стоитъ метать громы гражданскаго негодованія въ какого-нибудь вельможу, швейцаръ котораго отогналъ отъ его, подъзда ‘деревенскихъ русскихъ людей’, а завтра рабски льстятъ ему и прославлять его доблести восторженнымъ мадригаломъ, вамъ нужна только тема, какова бы она ни была, а вы ужъ обработаете ее поэтически…’ Словомъ, отрицалось въ поэт всякая искренность, всякое убжденіе.
Нечего и говорить, что, не смотря на искусную и сильную отповдь И. А. Рождественскаго, въ томъ же году выпустившаго — безъ вдома Некрасова — отвтную брошюру ‘Литературное паденіе г. Антоновича и Жуковскаго’, во враждебномъ Некрасову литературномъ лагер нападки на него встртили самый восторженный пріемъ. Страховъ писалъ въ ‘Зар’: ‘Наиболе значительная часть нашей печати (либеральная) живетъ одною фальшью, сознательно и постоянно кривитъ душою. Не раздается ни одного искренняго, прямого голоса, все лукавитъ, іезуитствуетъ, прислуживается (!), все покорно гнетъ передъ чмъ-нибудь или передъ кмъ-нибудь свою совсть и свои помыслы… Книжка гг. Антоновича и Жуковскаго представляетъ, очевидно, реакцію. Лжи накопилось столько, что, наконецъ, сознаніе ея начинаетъ прорываться наружу… Обличеніе Некрасова важно для тхъ, кто видлъ въ немъ нкоторое свтило либерализма, но многіе, и давно уже, смотрли иначе. Самые стихи Некрасова, въ которыхъ такъ много говорится о народныхъ страданіяхъ, давно уже, не смотри на ихъ несомннныя замчательныя достоинства, признаны (?) не выражающими полнаго сочувствія народу, не проникнутыми его дйствительнымъ пониманіемъ. Это — сатиры, каррикатуры, изліянія хандры и желчи, и лишь изрдка правдивыя и неискаженныя картины’ (въ качеств примра того, ‘какъ мало сходится Некрасовъ съ народомъ въ своихъ сочувствіяхъ и воззрніяхъ’, Страховъ указывалъ на пожеланіе поэта, чтобы русскій народъ понесъ съ базара Блинскаго и Гоголя!).
Въ томъ же 69 г. выступилъ съ своими ‘разоблаченіями’ Тургеневъ, опубликовавшій въ ‘Встник Европы’ извстныя письма Блинскаго… А вслдъ затмъ тотъ же Тургеневъ, раздраженныя недостаточно почтительнымъ, по его мннію, отзывомъ ‘Отеч. Записокъ’ о поэзіи Полонскаго, выступилъ въ ‘С.-Петерб. Вдомостяхъ’ съ открытымъ письмомъ, въ которомъ говорилось: ‘Я убжденъ, что любители русской словесности будутъ перечитывать лучшіе стихи Полонскаго, когда самое имя г. Некрасова покроется забвеніемъ. Почему же это? А просто потому, что въ дл поэзіи живуча только одна поэзія, и что въ блыми нитками сшитыхъ, всякими пряностями приправленныхъ, мучительно высиженныхъ измышленіяхъ ‘скорбной’ музы г. Некрасова еято, поэзіи-то, и нтъ на грошъ’.
И такіе отзывы, къ стыду русской литературы, нигд не вызвали въ свое время рзкаго, негодующаго отпора,— опять-таки, быть можетъ, потому, что вс наиболе свжія литературныя силы группировались вокругъ ‘От. Зап.’, во глав которыхъ стоялъ самъ Некрасовъ. Даже въ середин 70-хъ годовъ не въ рдкость было встртить на страницахъ журналовъ нелпое мнніе, будто Некрасовъ пріобрлъ себ значеніе въ родной литератур ‘только оригинальными, новыми мотивами, а отнюдь не силой и глубиной содержанія’, или даже — будто ‘поэзія Некрасова вырабатывалась въ либеральныхъ редакціяхъ и служила постоянно какъ-бы иллюстраціей направленій, поперемнно господствовавшихъ въ извстной части журналистики’. О поэм ‘Кому на Руси жить хорошо’ одинъ критикъ писалъ (и тоже нигд не встртилъ отпора): ‘поэма эта принадлежитъ къ такимъ, о которыхъ гораздо пріятне было бы хранить молчаніе’.
Слухи о тяжкой болзни поэта и послдовавшая затмъ, въ конц 77 г., смерть его вызвали настоящій взрывъ непритворной скорби въ обществ и въ молодежи,— тотчасъ же смолкли и вс враждебные голоса въ печати: со страницъ газетъ и журналовъ въ теченіе цлаго года не сходили сочувственныя некрологическія статьи и разборы стихотвореній Некрасова, вышли и отдльные сборники, посвященные памяти поэта… Но уже въ 78 г. на столбцахъ либерально-буржуазнаго ‘Голоса’ возобновлено было въ самой рзвой форм нападеніе: появились, въ пяти огромныхъ фельетонахъ, нашумвшія въ свое время ‘Критическія бесды’ небезызвстнаго г. Евгенія Маркова… Эти широковщательные бесды, якобы безпристрастно отмчавшія недостатки и достоинства некрасовской поэзіи, а, въ сущности, стремившіяся доказать ея ничтожество и эфемерность, имли большой успхъ въ тхъ кругахъ общества и литературы, которые и до того съ плохо скрываемой непріязнью относились въ необычайной популярности Некрасова. Г. Марковъ задалъ тонъ и собралъ матеріалъ, можно сказать, для всей послдующей отрицательной критики, и отзвуки его ‘Бесдъ’ явственно слышались даже двадцать лтъ спустя, въ двадцати-лтнюю годовщину смерти поэта. Мы думаемъ, не мшаетъ поэтому (особенно въ виду того, что ‘Голосъ’ представляетъ теперь библіографическую рдкость) изложить съ нкоторой подробностью критику г. Евгенія Маркова.
Некрасовъ,— утверждаетъ критикъ ‘Голоса’,— поэтъ предшествовавшей освобожденію крестьянъ эпохи. Проникнутый сознаніемъ коренного общественнаго зла, онъ видитъ роковую безобразность даже въ сферахъ жизни, повидимому, не имющихъ связи съ крпостнымъ бытомъ. У читателя получается впечатлніе какого-то предвзятаго намренія не останавливаться ни на какихъ другихъ явленіяхъ міра, кром излюбленныхъ (?) авторомъ. Преувеличеніе, неестественность, надутость, сентиментальность и риторика — роковыя послдствія такой односторонности… Этимъ поэтъ вызываетъ и несочувствіе читателя къ той самой сред, которая выставляется жертвою безобразія… Защищая русскій народъ противъ Некрасова, г. Марковъ въ качеств примра приводитъ стихотвореніе ‘Родину’, гд, будто бы, чудовищно-неврно утвержденіе, что русскіе крпостные ‘завидовали житью послднихъ барскихъ псовъ’… ‘Кто, напримръ, узнаетъ,— патетически восклицаетъ критикъ,— ту охоту, которая обыкновенно наполняла радостью удали не только охотника-барина, но и псарей его, и лошадей, и собакъ (какова собачья идиллія! П. Г.) въ неврной и мрачной картин ‘Псовой охоты’ Некрасова? Лира Некрасова — вообще патологическая лира: псни ‘О погод’, напримръ, не столько поэзія, сколько ‘воркотня досужаго капризника’… Изображенія народнаго быта, народной души и даже народная рчь въ его стихахъ полны фальши, неискренности и тенденціозности. Многочисленные примры, приводимые г. Евгеніемъ Марковымъ, мы опустимъ, упомянемъ лишь объ одномъ, которымъ критики Некрасова пользуются охотно и донын. Въ стихотвореніи ‘Тишина’, говоря объ окончаніи Крымской войны, поэтъ прибгаетъ къ такому образу: ‘Прибитая къ земл слезами рекрутскихъ женъ и матерей, пыль не стоитъ уже столбами надъ бдной родиной моей’. Г. Андреевскій, слдуя примру г. Евгенія Маркова, подсмивался: ‘Этотъ невообразимый дождь, освжившій большую дорогу, совершенно нестерпимъ’ (‘Литер. Чтенія’ 1891 г.). Между тмъ, прекрасная и сильная, на нашъ взглядъ, метафора Некрасова становится вполн понятной, если взятъ ее въ связи съ слдующими стихами изъ той же ‘Тишины’:
. . . . . . . Надъ Русью безмятежной
Возсталъ немолчный скрипъ телжный,
Печальный, какъ народный стонъ,
Русь поднялась со всхъ сторонъ,
Все, что имла, отдавала
И на защиту высылала
Со всхъ проселочныхъ путей
Своихъ покорныхъ сыновей…
Какъ извстно, изъ этихъ ‘покорныхъ сыновей’ лишь ‘немногіе вернулись съ поля’, и поэтъ имлъ полное основаніе сравнить съ потоками дождя слезы, пролитые рекрутскими женами и матерями… Казалось бы, надъ чмъ тутъ зубоскалить?..
Некрасову по плечу,— продолжаетъ г. Марковъ,— только сказочное геройство, баснословный идіотизмъ, голубиное смиреніе, кровожадность тигра. Онъ не постигаетъ среднихъ типовъ {Некрасовъ изображается здсь, какъ ультра-романтикъ. Но вся поэзія его, глубоко-реальная о правдивая, служитъ краснорчивымъ опроверженіемъ такого мннія. Упомянемъ только объ одной сторон некрасовской поэзіи, которой до силъ поръ намъ не пришлось коснуться. Это — любовная лирика. У поэтовъ предшествовавшихъ, не исключая Пушкина и Лермонтова, любовь изображается всегда въ праздничные ея моменты, является какъ бы принаряженной и приподнятой, Некрасовъ перенесъ любовь съ неба на землю, въ обстановку будничныхъ, реальныхъ человческихъ отношеній, онъ рисуетъ чувства людей именно средняго, а не героическаго типа.}. Искреннимъ мыслителемъ — поэтомъ и безпристрастнымъ наблюдателемъ — художникомъ онъ бываетъ только одинъ часъ изъ десяти натянутаго и выдуманнаго сочинительства. Вина всего этого — жизнь въ кружкахъ, которые дйствовали не путемъ поэтическаго и художественнаго воспитанія общества, а — логическаго убжденія, научнаго знанія, практическихъ интересовъ… Подъ вліяніемъ кружковъ, Некрасовъ поднялъ знамя тенденціозной поэзіи, но, какъ все выдуманное, насильственное, какъ всякій ублюдокъ, она осуждена остаться безъ потомства: ‘лишенная одушевляющаго огня и искренности, какъ можетъ она холодными процедурами своего творчества зажечь божественную искру въ новомъ организм?..’
Некрасовъ, по мннію г. Маркова, до того тенденціозенъ, до того свыкся съ необходимостью громить крпостное право, что чуть-ли не готовъ отрицать самый фактъ освобожденія (игривая мысль, которую охотно повторяли потомъ гг. Андреевскіе, Красновы и ихъ присные). Некрасовъ былъ поэтомъ исключительно отрицанія, отрицаніе же есть только преходящій моментъ. Въ творческомъ дух поэта были скудны элементы любви (!)… ‘Побольше любви!’ — укоризненно наставляетъ въ заключеніе г. Марковъ Некрасова, а кстати ужъ и ‘родственнаго ему’ Щедрина, умвшихъ только ‘отрицать’ и совсмъ не умвшихъ любить…
Тому, кто знаетъ Некрасова и Щедрина, конечно, нечего разъяснять, какъ много самодовольной узости и приторной фальши въ этихъ ‘либеральныхъ’ назиданіяхъ.
За послднія двадцать лтъ въ критик появилось мало новаго и интереснаго о некрасовской поэзіи. Слдуетъ отмтить разв только упомянутую уже статью г. Андреевскаго, въ которой много злого остроумія и красивыхъ софизмовъ, и конечный выводъ которой таковъ: ‘Вкладъ Некрасова въ вчную сокровищницу поэзіи гораздо меньше его славы, его имени’.
Съ середины 80-хъ годовъ, когда въ литератур почуялось замтное охлажденіе въ мужику, въ народу, и имя Некраеова все рже и рже стало мелькать на страницахъ журналовъ. Выплыли на сцену вопросы личнаго совершенствованія, личной морали, шумно прокатилась мишурная волна ‘эстетическаго идеализма’ и доморощеннаго декадентства… Увлеченіе марксизмомъ общало, казалось, значительное отрезвленіе,— возвратъ искусства къ реализму, въ соціальнымъ интересамъ, хотя и съ перенесеніемъ центра вниманія съ мужика на городского пролетарія, но тутъ случилось нчто странное и неожиданное: марксизмъ въ собственномъ, безпримсномъ его вид почти нисколько не отразился въ нашей художественной литератур и въ художественной критик… Заявляли о себ и шумли одни только марксисты ‘не настоящіе’, марксисты-индивидуалисты, марксисты-ничшеанцы, марксисты-символисты… Эти господа, понятно, не могли любить Некрасова и его простую, безхитростную поэзію, чуждую всякихъ современныхъ кривляній и вычуръ!
Къ счастью, движеніе впередъ, въ сторону все большей демократизаціи литературы и искуства, продолжается безостановочно и непрерывно, и видимые зигзаги и отступленія въ нашемъ общественномъ развитіи не имютъ въ послднемъ счет особеннаго значенія. Литература у насъ не впервые отстаетъ отъ жизни, и судить о вкусахъ и настроеніи наиболе бодрыхъ и жизненныхъ круговъ общества по мнніямъ гг. Андреевскихъ, Мережковскихъ, Бердяевыхъ, Булгаковыхъ et tutti quanti,— было бы совершенно неосновательно. Некрасовъ ни въ какомъ случа не можетъ быть названъ забытымъ и отжившимъ свое время поэтомъ. Стихотворенія его, довольно дорогія по цн, раскупаются съ прежней, если не большей быстротою. Но если бы даже на ‘верхахъ’ нашей много всякихъ видовъ видавшей интеллигенціи и, дйствительно, можно было подмтить нкоторое охлажденіе къ муз мести и печали, то жизнь съ каждымъ днемъ все замтне выдвигаетъ впередъ новаго, свжаго читателя, могучаго какъ своей численностью, такъ и все побждающей врой въ торжество свта и правды. Не сегодня — завтра этотъ новый читатель заполнитъ всю жизненную сцену, и никакого сомннія не можетъ быть въ томъ, что для Некрасова онъ явится ‘читателемъ-другомъ’.
Какъ ночные призраки, разлетятся тогда и растаютъ туманомъ вс современные ‘символизмы’, поиски ‘новой красоты’ и ‘новыхъ настроеній’. Жажда правды — вотъ настроеніе, которое одно иметъ передъ собой будущее! Свтлое и широкое будущее предстоитъ поэтому ‘Муз мести печали’, не устававшей твердить:
Пускай намъ говоритъ измнчивая мода,
Что тема старая — страданія народа,
И что поэзія забыть ее должна,—
Не врьте, юноши: не старетъ она!

П. Ф. Гриневичъ.

‘Русское Богатство’, No 11—12, 1902

Якубович Петр Филиппович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Певец Сиона, Якубович Петр Филиппович, Год: 1902
  2. Иван Бунин, Якубович Петр Филиппович, Год: 1902
  3. О Фете, Якубович Петр Филиппович, Год: 1902
  4. H. A. Морозов, Якубович Петр Филиппович, Год: 1906
  5. Флобер в России, Зайцев Борис Константинович, Год: 1955
  6. По поводу ‘Молль Флендэрс’ Даниэля Дефо, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1896
  7. Перечитывая Бунина, Зайцев Борис Константинович, Год: 1967
  8. Герберт Джордж Уэллс, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1909
Электронная библиотека