* * *
* * *
* * *
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Пушкин
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Флобер в России, Зайцев Борис Константинович, Год: 1955
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
‘Собираюсь спросить у Тургенева, что нужно сделать, чтобы стать русским’.
Так писал Флобер в 1871 году племяннице своей Каролине.
Немцы только что заняли Париж. Флобер был в ярости и отчаянии. (‘По-видимому, приближается конец света’.) Францию он чуть что не проклинает тоже, как и немцев — надеется, впрочем, что вот гражданская война истребит многих, в том числе его самого. Так что и получается: единственный выход обратиться к милому человеку, ‘immense Tourgueneff’ чтобы превратиться в русского.
Бушевал он в Руане впустую. Ни в какого русского не обратился. История продолжала свой ход, в Париже возникла Коммуна. (‘Я был бы очень удивлен, если б Коммуна пережила будущую неделю’) — просуществовала она, однако, не неделю.
Он ее ненавидел так же страстно, как и демократию и ‘массы’. Своевременно (1880 г.) умер, русской революции не видел. Был бы крайне удивлен, если бы узнал за гробом, что и без ‘immense Tourgueneff’ можно — если не стать русским — то получить венец от преемников тех самых коммунаров, конца которых ждал через неделю.
Действительно: прошло восемьдесят лет, венец возложен именно в России. Флобер издан в количестве 1 500 000 экземпляров, на одиннадцати языках народов, населяющих Россию.
Из русских его современников только Тургенев сразу возлюбил Флобера — и лично, и как художника. Перевел ‘Юлиана Милостивого’, ‘Иродиаду’. Но только приоткрыл Флобера России. 80-е годы были слишком у нас глухие, провинциальные, отголоска настоящего быть еще не могло.
В девяностых, с появлением символизма, повеяло более европейским. Флобер попал в книгу Мережковского ‘Вечные спутники’. Мережковский превознес его.
В моей юности Флобер в нашу элиту начал просачиваться. Переводы (‘Госпожа Бовари’, ‘Саламбо’) были еще ужасные, все же появились уже знатоки и поклонники Флобера (кн. А. И. Урусов). Высоко ценили его Бальмонт, Бунин, Чехов. К некоему моему удивлению и Горький. Настолько Горький ценил, что задумал издать ‘Искушение св. Антония’ у себя в ‘Знании’. Никакого созвучия у него с Флобером не было, весь духовный аристократизм, уединенность, как бы монашеский склад Флобера никак не идут ‘Буревестнику’. А вот все-таки пред Флобером склонялся. (Возможно, конечно, что ‘Антонием’ хотел и насолить ‘клерикалам’ российским.)
Так ли, не так, осенью 1905 года, незадолго до Московского восстания, я получил приглашение к Горькому на завтрак в связи с этим ‘Искушением св. Антония’.
Горький занимал огромную квартиру на Воздвиженке, почти на углу Моховой (рядом с гостиницей ‘Петергоф’). Знаком я с ним был тогда более чем бегло, встречал несколько раз на ‘Средах’ у Леонида Андреева.
Странная обстановка: в передней вооруженные типы, ‘дружинники’, личная охрана Горького — будущие участники восстания, а пока оберегают писателя от возможного (или воображаемого) нападения ‘справа’. Но во всем остальном то же, что у любого богатого московского адвоката. Большая столовая, нарядная горничная, отличный завтрак.
Хозяйкой была М. Ф. Андреева, тогдашняя его подруга, блестящая красавица, актриса Художественного Театра. Еще — кое-кто из домочадцев и неизбежный очередной писатель из народа.
Сам Горький, в блузе с ременным поясом, в сапогах, откидывая назад кислую прядь волос, держался приветливо, благожелательно. В окно виднелись тополя Архива Иностранных дел, московские галки летали в небе. Мария Федоровна любезно угощала, писатель из народа мрачно ел с таким видом, что он всему противоборствует в этом сытом мире, и если вкушает, то лишь из приличия.
Небольшие, умные глаза Горького на скуластом лице, были оживлены. Все протекало как следует, разговор литературный: о новых писателях, о символистах, о журнале ‘Вопросы жизни’ Горький всем этим интересовался, многое знал. Помню только одно разногласие: он нападал на Бердяева, я его защищал.
Завтрак решил дело с ‘Искушением св. Антония’. Раньше предполагалось, что переводить будет Бунин, но он, видимо, отказался. Поручили мне.
С этим ‘Искушением’ прожил я целый год. Мало сказать ‘переводил’ — именно жил в нем. Все нравилось мне в этом произведении: фантазия, история, романтика, Египет, Вавилон, царица Савская, движение картин-видений пред св. Антонием, весь дух поэзии, вся горечь обозрения дел человеческих. Нравился сам язык, звон Флоберова слова, звук фразы — над этим я больше всего и бился. Даже полный, великолепный в естественности своей перевод Тургенева не вполне меня удовлетворял музыкально. Ведь Флобер почти пел свои фразы! (С великой, однако, сдержанностью и благородством — дешевки ни малейшей).
Чтобы лучше войти во всяких гностиков, Валентинов, Василидов, я засаживался в Румянцевском музее за Иринея Лионского, за словарь Миня, историю Церкви, читал о Египте, Вавилоне, Ассирии.
Зимой уезжал в Тульское именьице отца, там сидел в одиночестве над Флобером. Окно небольшой моей комнаты, с ковром на стене над тахтой выходило на открытый балкон. Летом он тонул в жасмине. Теперь, в декабрьские дни, метель завивала по нему белые змеи, он весь в тумане, на стекле окошка налипли снежные узоры, иглы, звезды, не хуже таинственных стран Флобера. Метель трясла немолодую крышу дома, дергала ставни, гремела ими. Из окна тянуло холодом. Ритмическою прозой надо было рассказывать о еретиках, блудницах, разных чудищах.
Иногда ночью я просыпался, под тот же зимний, пустынный ветер, в ужасе вскакивал с тахты: зажигал свечку, бежал к столу, смотрел в рукописи — вдруг да ошибся на пятой строчке!
Три раза перевод переписывался. Весь был испещрен поправками, вставками, зачеркнутыми словами. Он развил во мне нетерпимость к инакомыслящим. Неодобрений Флоберу я не допускал. ‘Между тем даже ближние мои и любимые находили, что перевод-то перевод, но ‘Искушение’ вещь довольно скучная. Повторяли все то, что писалось и говорилось в свое время во Франции, когда книга вышла.
‘Искушение’ напечатали сначала в сборнике ‘Знания’, а в 1907 г. отдельной книжкой, там же. Несколько позже появилось в альманахе ‘Шиповника’, в моем же переводе ‘Простое сердце’ (редкий случай Флобера смиренного, трогательного, почти нежного — ‘суровой нежностью’).
А затем ‘Шиповник’ затеял собрание его сочинений. Оно осуществилось до войны, в хорошем, истинно литературном виде. ‘Госпожу Бовари’ редактировал Вячеслав Иванов, ‘Воспитание чувств’ — Бунин, ‘Саламбо’ перевел Минский, ‘Искушение св. Антония’ повторили мое. ‘Письмами’ занялся Блок, для ‘Трех рассказов’ взяли перевод Тургенева и мой. Кажется, не хватало только ‘Бувара и Пекюше’ — помешала война и революция. Во всяком случае, за это издание ‘Шиповнику’ низкий поклон.
Пока вышло в России только ‘Воспитание чувств’ и однотомник. На будущий год предположено собрание сочинений Флобера. Цифра в полтора миллиона появилась уже во французской печати. Откуда она взялась? На ‘Воспитании чувств’ помечено: тираж полтораста тысяч. Но ведь это ‘русское’ издание, ‘великоросское’. А напечатано на одиннадцати языках. Украинцы, ‘нежные литвины’ (так Бальмонт называл литовцев), эстонцы… — а там татары и киргизы, эскимосы, чукчи и якуты, ‘тунгуз и друг степей калмык’. Всюду Флобер! Делать так делать. Чукчи так чукчи — пусть читают о гностиках.
Много ли начитают якуты, не знаю. Но что русские получат прекрасную литературу — только хорошо, слава Богу.
Шум, пропаганда, желание пустить пыль в глаза — это одно, но Флобер и сам за себя постоит. Взглянув бегло на ‘Воспитание чувств’, вижу, что перевод неплохой. Ритм прозы флоберовой слышу. Написано: перевод А. В. Федорова. Вполне ли он новый, или Федоров этот пользовался прежним, под редакцией Бунина, не знаю. Но если и пользовался, то ничего. А уж про ‘Юлиана Милостивого’ и говорить нечего. Флобер перебирал охотничьи словари для названий собак Юлиана. Тургенев сам был охотник и собак отлично назвал. Это все прямо может у него взять новый переводчик.
Одно тут загадка: для чего советскому правительству понадобился Флобер?
Одинокий, горестный, во всем разуверившийся, кроме своего искусства, ненавистник толпы и массы, монах литературы, художник высшего полета, истинно великий в уединении своем, любви к слову… — Это яд, опиум для народа. Он учит высшему благородству и свободе — личной и художнической. Флобер жил сам по себе, писал для себя, никому не подчинялся, никаких заказов не исполнял. Премий не искал, в Академию не пробирался. Странник в жизни, одиночка. Показывать такого русскому народу небезопасно. Но вот если его действительно читают или хотят читать, значит, растет влечение к подлинному. Ложь и крик надоели. Может быть, уже трудно сопротивляться? Дай Бог, чтобы было так. Русскому читателю, живой душе, дай Бог почерпнуть и усвоить то благородное, что есть в истинной литературе.
Русская мысль. 1955. 10 нояб. No 819. Первая ред. очерка: Возрождение. 1930. 11 мая. No 1804 (под рубрикой ‘Дневник писателя’).
С. 339. …в Париже возникла Коммуна. — Парижская Коммуна провозглашена восставшими парижанами 18 марта 1871 г., после поражения Наполеона III во франко-прусской войне (император позорно сдался в плен вместе со 100-тысячной армией).
С. 340. Перевел ‘Юлиана Милостивого’, ‘Иродиаду’. — Переводы И. С. Тургенева повестей Г. Флобера ‘Легенда о св. Юлиане Милостивом’ и ‘Иродиада’ опубликованы в ‘Вестнике Европы’, 1877, No 4. Начиная с 1880 г. переводы включались в собрания сочинений Тургенева (вплоть до последнего в 30 т. Полного собр. соч. М.: Наука, 1982. Т. 10).
Флобер попал в книгу Мережковского ‘Вечные спутники’. — Имеется в виду книга Д. С. Мережковского ‘Вечные спутники. П ортреты из всемирной литературы’ (Пб, 1897). Первым — ‘пробным’ — очерком будущего цикла жизнеописаний считается сразу замеченный критиками ‘Старый вопрос по поводу нового таланта’, посвященный А. П. Чехову (Северный вестник. 1888. No 41). В этом этюде ясно определилась та творческая манера Мережковского, которой он станет руководствоваться, создавая свою знаменитую книгу. Чеховская новеллистика помогла ему понять, что ‘ум наш слишком охотно погружается в подробности, для нас — в мелочах микроскопических, не уловимых обыкновенным глазом, таится самая сущность, душа предмета’. Портреты русских и зарубежных классиков, созданные Мережковским, новаторски отличались именно этим качеством: вниманием к неожиданным и всегда новым, отысканным усердием и талантом писателя деталям, фактам, эпизодам, играющим в судьбах его героев вовсе не второстепенную роль. Более того, тенденциозный, субъективный выбор и подбор ‘деталей’, озаренный личностным миропониманием писателя-мыслителя, превращали этюды в ‘маленькие исследования’, по определению З. Н. Гиппиус. Зинаида Николаевна вспоминает, что ‘Вечные спутники’ много раз переиздавались и сборниками, и серийными выпусками (по типу серии ‘Жизнь замечательных людей’ издателя Н. Ф. Павленкова), а ‘в последние годы перед войной 14-го года книга была особенно популярна и даже выдавалась как награда кончающим средние учебные заведения’. Помимо хорошо известных русских классиков сборник ‘Вечные спутники’ увлекательно рассказывал о Марке Аврелии, Плинии Младшем, Монтснс, Сервантесе, Кальдероне… ‘Написано блестяще, сухо, сдержанно, — отмечает Зайцев в очерке ‘Памяти Мережковского. 100 лет’, — и очень по-другому, чем писали тогдашние писатели в толстых журналах. (Провинции никогда не было в Мережковском. Один из первых проветрил он восьмидесятые-девяностые годы, символисты доделали, маловато осталось от Скабичевских, да и Михайловский стал историей.) Проветривание связано было с тем, что Мережковский внутренне воспитывался уже и на Европе — в образе ее истинной культуры, — а доморощенности в нем никакой не было’.
С. 341. Царица Савская — легендарная царица Сабейского царства. В Библии рассказывается о том, как она, услышав о славе Соломона, явилась к нему в Иерусалим, чтобы загадками испытать царя, и была изумлена его мудростью (Третья Книга Царств, гл. 10, ст. 1—13).
Чтобы лучше войти во всяких гностиков, Валентинов и Василидов… — Основатели одной из самых известных гностических школ в Риме Валентин (ум. в 160 г. на Кипре) и Василид (жил в Александрии во II в.) — философы-гностики.
С. 341. Словарь Миня — очевидно, имеется в виду ‘Теологическая энциклопедия’, а также комментированное издание в латинской (220 т.) и греческой (161 т.) сериях творений отцов церкви (от II до XV в. включительно), осуществленное в 1844—1866 гг. французским аббатом Жаком Полем Минем (1800—1875). Каждая книга сопровождалась монографическими статьями об авторах и предметными указателями. Всего им издано около 2000 объемистых томов.
С. 342. …’Шиповник’ затеял его <Флобера> собрате сочинений. — Издательство З. И. Гржебина ‘Шиповник’ в 1913—1915 гг. предприняло издание полного собрания сочинений Флобера, но выпустить удалось только пять томов.
…не хватало только ‘Бувара и Пекюше’ — помешала война. — ‘Бувар и Пекюше’ (1881) — неоконченный роман Флобера.