МОЯ ПЕРВАЯ ДРАМА.
МОЯ ПЕРВАЯ ДРАМА.
‘Міръ Божій’, No 2, 1895
Моя первая драма, Зудерман Герман, Год: 1895
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Моя первая драма!
Ей никогда не пришлось увидть свтъ, хотя она и испытала не мало превратностей судьбы.
Исторія ея относится къ эпох моего пребыванія въ третьемъ класс. Это было въ то время, когда я попалъ въ пансіонъ къ моей тетк въ Эльбинген, и впервые съ священнымъ трепетомъ переступилъ порогъ театра.
Къ несчастію, мсто на галлере стоило три зильбергроша, а ассигнованный мн ежемсячно на карманные расходы талеръ цликомъ уходилъ на тетради, стальныя перья, чертежныя принадлежности и на стрижку. Вс финансовыя ухищренія съ моей стороны были безуспшны, потому что тетка держала меня въ ежовыхъ рукавицахъ.
Но наступившіе холода нсколько потрясли суровый режимъ. Тетк не хотлось оставлять до разсвта свою теплую постель, для того, чтобы приготовлять мн утренній кофе. Къ этому кофе мн обыкновенно полагались дв булки, одну изъ которыхъ я тутъ же съдалъ, а другую бралъ съ собою въ классъ и оставлялъ до десятичасовой перемны.
Если бы мн только удалось заполучить въ свои руки наличную сумму, соотвтствующую стоимости этихъ двухъ булокъ! Тогда я могъ бы положить основаніе значительному капиталу. Вся суть была только въ томъ, чтобы поголодать до обда… И вотъ, я сталъ уговаривать тетеньку оставаться утромъ въ постели, увряя ее, что я съ большимъ удовольствіемъ готовъ отправляться въ школу съ пустымъ желудкомъ, для того чтобы не нарушать ея покоя… Тетка, тронутая моей дтской любовью, уступила, наконецъ, моимъ настояніямъ, я же, вмсто того, чтобы покупать у булочника булки, пряталъ деньги и голодалъ.
Боже, какъ я голодалъ! Какія муки терзали меня, когда въ 10 часовъ товарищи, бывало, вытаскивали, изъ кармановъ бутерброды, а я, уткнувшись носомъ въ книжку, старался скрыть за ней свои жадные взгляды.
Всего трудне мн приходилось по середамъ и воскресеньямъ, потому что въ эти дни уроки въ школ кончались только въ 1 часъ. Я возвращался домой съ аппетитомъ, вызывавшимъ всеобщее удивленіе. Помню, что какъ-то разъ я уничтожилъ въ одинъ присстъ 40 картофелинъ.
Плоды моего обмана недолго заставили себя ждать. Пять дней голодовки доставили мн въ итог билетъ на галлерею. Такимъ путемъ мн удалось познакомиться со слдующими пьесами: ‘Drei Paar Schuhe’, ‘Lohengrin’, ‘Fnf mal hundert tausend Teufel’, ‘Maria Stuart’ и ‘Die schne Helena’.
И наконецъ насталъ великій день, когда въ славномъ город Эльбинг выступила Термина Клааръ на сцен Делія.
Надюсь, что жена почтеннаго франкфуртскаго интенданта проститъ мн мое запоздалое объясненіе въ любви, — вдь это она заронила первое предчувствіе будущаго призванія въ сердце тринадцатилтняго мальчугана.
Я видлъ ее въ роли Валентины и далъ себ слово не успокоиться до тхъ поръ, пока не создамъ нчто столь же великое и съ любовью повергну свое твореніе къ ея стопамъ.
Подл дома моей тетки былъ дровяной складъ. На другой день я, какъ безумный, карабкался на дрова и, глотая слезы волненія, поклялся сдлаться драматическимъ писателемъ.
Прошли годы прежде, чмъ я могъ исполнить свой обтъ.
Я оставилъ школу, сдлался фармацевтомъ, снова поступилъ въ школу, сдлался студентомъ, достигъ такимъ образомъ высшей ступени моего дтскаго честолюбія, и въ 18 лтъ почувствовалъ себя достаточно зрлымъ для того, чтобы завоевать себ безсмертіе.
Счастливыя ночи творчества! Съ пылающей головой возвращался я изъ пивной и садился писать, и писалъ до самаго утра. Такъ много говорятъ о техническихъ трудностяхъ драмы — я ихъ не чувствовалъ.
Моя драма называлась ‘Дочь счастія’.
Героиня — высокомрный, гордый отпрыскъ старинной разорившейся семьи, погибающей, благодаря проискамъ мошенника коммерсанта.
Благородный демократъ, вышедшій изъ простого народа, является въ роли спасителя, и, хотя онъ и не въ состояніи предотвратить гибель семьи, но завоевываетъ себ руку угнетенной дочери. Въ пятомъ акт они встрчаются на кладбищ, и рука объ руку съ нимъ героиня снова вступаетъ въ жизнь.
Перечитывая свое произведеніе, я нашелъ, что оно недостаточно ‘геніально’. ‘Разбойники’ Шиллера были положительно геніальне, и такихъ мстъ, какъ знаменитое проклятіе Карла или размышленія Франца о происхожденіи человка, совсмъ не было въ ‘Дочери счастія’. Я принялся за переработку моихъ діалоговъ и возился надъ ними до тхъ поръ, пока каждая мало-мальски осмысленная фраза не превратилась въ безсмысленный наборъ словъ. Друзья, которыхъ я посвятилъ въ тайну своего писательства, восхищались цвтистымъ языкомъ, и я торжествовалъ, когда одинъ изъ нихъ, не подозрвавшій цли моихъ стараній, уподобилъ стиль моего сочиненіи стилю ‘Разбойниковъ’.
Желая придать своему творенію вншность, соотвтствующую его внутреннему достоинству, я въ третій разъ переписалъ его на чисто на толстой, блой бумаг съ полями шириной въ ладонь.
Затмъ я серьезно занялся вопросомъ о постановк моей драмы на сцен. Одно было несомннно — Гермина Клааръ-Делія должна играть главную роль, ей должна была быть посвящена драма. Измнить что-нибудь въ этомъ отношеніи значило бы измнить священнйшимъ обтамъ дтство.
По счастливому стеченію обстоятельствъ, моя богиня оказалась замужемъ, а мужъ ея состоялъ директоромъ берлинскаго театра. Отъ радости сердце чуть не выскочило у меня изъ груди, когда я случайно прочелъ это извстіе въ газет. Мн, значить, оставалось только одно — послать мою рукопись, ‘почтительно посвященную госпож Термин Клааръ-Деліи’, ея супругу, который, конечно, поторопится поскоре поставить на сцену драму, ставшую, благодаря моему посвященію, нкоторымъ образомъ, фамильнымъ достояніемъ.
Въ радостно приподнятомъ настроеніи я отослалъ въ берлинскій ‘Резиденцтеатръ’ свою рукопись съ чудными широкими полями и собирался черезъ нсколько недль отправиться въ Берлинъ, потому что я давно зналъ, что автору необходимо присутствовать при репетиціяхъ его пьесы.
Къ счастію, дло было передъ Пасхой, и я имлъ возможность выписаться изъ кенигсбергскаго университета и перейти въ берлинскій. 28 апрля 1877 года я въхалъ въ Берлинъ на имперіал омнибуса съ тмъ-же торжествующимъ чувствомъ, какое одушевляло героевъ Зола, когда они явились изъ Плассанса завоевать Парижъ.
Рядомъ со мною сидлъ еще такой же завоеватель, съ длинными разввающимися волосами, въ коричневомъ плащ, изъ котораго онъ усплъ уже вырости. Его звали Отто Нейманъ, и онъ былъ прикащикомъ въ книжномъ магазин, тайкомъ сдалъ экзаменъ на аттестатъ зрлости и теперь халъ въ Берлинъ, чтобы поступить въ тамошній университетъ. Мы встртились на одномъ изъ вокзаловъ восточной Пруссіи и, несмотря на взаимную антипатію, ршили поселиться вмст для того, чтобы сберечь ежемсячно по 4 талера. Благодаря этому обстоятельству, мы сдлались друзьями на всю жизнь.
Мы завернули съ вокзала въ улицу съ двумя рядами высокихъ, красивыхъ домовъ, и вдругъ сердце мое радостно забилось — я увидалъ надъ подъздомъ вывску ‘Резиденцтеатръ’.
Такъ вотъ мсто моихъ будущихъ тріумфовъ!— подумалъ я про себя, въ умиленіи. Я колебался, сообщить ли моему спутнику о значеніи этого дома, но промолчалъ…
На слдующее же утро я поспшилъ въ кондитерскую, заказалъ себ пирожное со взбитыми сливками и принялся просматривать ‘Berliner Tageblatt’.
Я искалъ замтки, приблизительно, такого содержанія, что драма ‘Дочь счастья’, принадлежащая перу неизвстнаго, но въ высшей степени талантливаго автора г. 3., будетъ въ ближайшемъ времени поставлена на сцену.
Странно!— такой замтки не оказалось.
Начиная съ этого дня, я каждое утро отправлялся въ сосднюю кондитерскую, просматривалъ театральныя извстія во всхъ берлинскихъ газетахъ, и уничтожалъ безчисленное множество пирожныхъ.
Прошло шесть недль, и мой сожитель, котораго я усплъ посвятить тмъ временемъ въ мою тайну, посовтовалъ мн лично справиться у директора. Я ршилъ послдовать его совту, потому что было очевидно, что, тутъ произошло какое-то недоразумніе, или ошибка.
У меня былъ черный сюртукъ, съ большимъ стараніемъ сшитый портнымъ въ моей родной деревушк. Этотъ сюртукъ имлъ ту особенность, что полы его расходились книзу треугольникомъ. Облачившись въ этотъ сюртукъ, я отправился въ Цвточную улицу.
— Директора теперь нтъ въ театр, но, можетъ быть, его секретарь…
— Нтъ,— гордо сказалъ я.
Тогда мн посовтовали отправиться къ нему на квартиру, помщавшуюся неподалеку отъ театра.
— Хорошо.
Я пришелъ, назвалъ свою фамилію и былъ принятъ. ‘Господинъ директоръ сейчасъ выйдетъ’.
Съ чувствомъ страха и удивленія я сталъ осматривать комнату, роскошь которой превосходила вс мои представленія о салонахъ. Я сдлалъ поспшное движеніе, чтобы оттянуть кверху треугольныя полы моего сюртука и придать себ видъ свтскаго человка.
Довольно моложавый на видъ, господинъ быстрыми шагами вошелъ въ комнату и съ торопливой любезностью освдомился, что мн угодно.
Я снова назвалъ свое имя, такъ какъ ршилъ про себя, что прислуга перепутала его, и ожидалъ, что лицо директора радостно просіяетъ при звукахъ этого имени.
Но ожидаемаго эффекта не послдовало.
Нсколько изумленный, я продолжалъ: ‘Три мсяца назадъ я отправилъ въ ‘Резиденцтеатръ’ свою пьесу ‘Дочь счастія’, и до сихъ поръ жду отвта’.
При данныхъ условіяхъ, я считалъ ниже своего достоинства обратить вниманіе директора на лестное посвященіе моей пьесы.
— О, весьма сожалю,— возразилъ онъ съ вжливой улыбкой,— я постараюсь исправить свою неаккуратность и распоряжусь о немедленной доставк вамъ рукописи.
Положеніе дла было очевидно.
Отвергнута! отвергнута безъ прочтенія!
— Пожалуйста,— сказалъ я, гордо выпрямляясь, и вышелъ изъ комнаты.
Прошелъ слдующій день, а рукопись не была мн доставлена. Тогда мн пришло въ голову, что директоръ не знаетъ моего адреса. Я послалъ ему карточку, въ которой лаконически, какъ это подобаетъ оскорбленному писателю, сообщались необходимыя свднія.
Но рукопись по прежнему оставалась невозвращенной. Прошло еще нсколько недль въ напрасномъ ожиданіи. Я снова началъ предаваться надеждамъ.
Положеніе длъ казалось мн яснымъ. Намреваясь отправить мн рукопись, директоръ, вроятно, случайно заглянулъ въ нее, пришелъ въ восторгъ, и теперь наврно занятъ постановкой ея на сцен.
Снова возобновились мои хожденія въ кондитерскую, опять безчисленное множество пирожныхъ обременили мой бюджетъ.
Но когда, по истеченіи еще двухъ мсяцевъ, я не получалъ никакихъ извстій, я ршился вторично отправиться къ директору.
Меня снова приняли, я снова очутился среди полумрака роскошнаго, завшеннаго коврами салона.
Дверь распахнулась, и въ комнату стремительно вошелъ съ веселой, привтливой улыбкой директоръ. Я почувствовалъ радостный страхъ, мн казалось, онъ немедленно заключитъ меня въ объятія.
— Чмъ могу служить?
— Меня зовутъ Германнъ Зудерманъ.
— Очень радъ… Чмъ могу служить?
— Я предполагалъ, что вы меня знаете, господинъ директоръ.
— Да… да… я вспоминаю… Позвольте, какое это собственно было дло?..
— Я представилъ вамъ драму, господинъ директоръ.
— Такъ… такъ…
— ‘Дочь счастія’.
— Та-а-жъ!
— И вы общали немедленно доставить мн рукопись.
— Ахъ, такъ, такъ. И вы ея не получили?
— Да, я ея не получилъ.
— Да, теперь я вспомнилъ… Я сказалъ своему секретарю, чтобы онъ… да… Какой вашъ адресъ?
— Шпандаускій мостъ, No 9.
— Такъ, такъ… благодарю васъ. Рукописи просматриваются у меня самымъ тщательнымъ образомъ. Мы оставляемъ все, изъ чего можемъ сдлать хоть какое-нибудь употребленіе. Но… вроятно, забыли объ этой рукописи… Это случается. Надюсь, вы на насъ не въ претензіи, господинъ Зильберманъ.
И онъ протянулъ мн руку съ улыбкой, плнившей меня, несмотря на мою ярость.
Я ушелъ.
На другой день мн доставили пакетъ со штемпеломъ: ‘Дирекція Резиденцтеатра’.
Я взрзалъ конвертъ и узналъ свой почеркъ, но объемъ рукописи какъ-то странно уменьшился.
Слова директора подтвердились. Все, изъ чего можно было сдлать какое-нибудь употребленіе, осталось у нихъ, драгоцнныя блыя поля была обрзаны — остальное мн вернули.