Л. А. Авилова
Мотькинъ предлъ.
(Повсть).
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Мотькин предел, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1896
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
Много лтъ тому назадъ хоронили на сельскомъ кладбищ солдатку Татьяну. За гробомъ ея, когда несли его изъ церкви на погостъ, бжала пятилтняя двочка. Она наклонялась, собирала по дорог камешки и съ размаху бросала ихъ передъ собой, стараясь поднять ими какъ можно больше пыли. Ноги ея въ большихъ башмакахъ съ каблуками путались въ длинной юбк сарафана, ситцевый старый платокъ сползалъ съ головы на лобъ, а изъ-подъ него, сквозь пряди спустившихся блесоватыхъ волосъ, задорно блестли яркіе срые глаза. Это была Мотька, дочь Татьяны. До этого дня жили он вмст по угламъ, Татьяна часто запивала, пьяная буянила и кричала, а Мотька выпрашила по дворамъ кусочки хлба, запускала комьями земли или снгу въ собакъ и прохожихъ, забижала ребятъ.
Она не поняла, что сталось съ матерью, когда та вдругъ вытянулась, захрипла, а потомъ мало-по-малу стала застывать. Мотька только испугалась и забилась подъ лавку. Не понимала она и того, что длали съ ея мамкой, когда положили ее въ большой блый гробъ и понесли сперва въ церковь, а потомъ на кладбище. Она плелась сзади по привычк, зная, что это ея мать лежитъ въ бломъ гробу. Всего боле занимала ее новая ваточная душегрйка, которую надла на нее сердобольная сосдка Арина. Душегрйка была кубовая, мелкими красными и желтыми цвточками, она была очень велика, спускалась Мотьк ниже колнъ, а двочк казалось, что она въ своей обновк необычайно хороша и нарядна.
На погост гробъ съ мамкой опустили въ яму, засыпали яму землей, а когда надъ могилой возвысился бугоръ, мужики, засыпавшіе яму, ушли, а Мотька стала перебгать черезъ бугоръ. Вся прелесть ея забавы заключалась въ томъ, что башмаки ея съ тяжелыми каблуками увязали въ рыхлой земл, ноги часто подвертывались и тогда она взмахивала ручками, закидывала голову назадъ, и подъ широкою ваточной душегрйкой тяжело дышала слабая, узкая грудь. Наконецъ Мотька устала, она сла на землю, положила голову на бугоръ…
Когда же она проснулась, ей было холодно и сильно хотлось сть. Завечервшее небо покрылось тучами, въ сторон отъ кладбища свтились маленькіе огоньки деревни:
— Мамка! — позвала Мотя, — мамка, или!
Въ отвтъ ей шумно захлопала крыльями испуганная птица, поднялась, покружилась и опять сла невдалек.
— Мамка! — съ плачемъ позвала Мотя.
Она подождала, чтобы мать откликнулась ей и вдругъ, словно охваченная ужасомъ, съ дрожью озноба и жути, бросилась бжать въ своихъ большихъ башмакахъ по направленію къ тусклымъ огонькамъ деревни.
Съ этого вечера не стало у Моти обезпеченнаго пріюта, готоваго куска хлба, опредленнаго завтрашняго дня. Строго говоря, положеніе ея мало измнилось: еще при жизни матери нердко приходилось двочк засыпать иззябшей, полуголодной, мало того, Татьяна часто била Мотю, били ее и другіе… Но никто, кром матери, не ласкалъ ее, не заботился о ней, невступался за нее, и къ чувству одиночества у двочки прибавилось еще и другое: чувство зврка, окруженнаго опасностями и надленнаго непреодолимымъ инстинктомъ самосохраненія. Прежде всего зврекъ хотлъ жить.
Несмотря на то, что изба у Арины была тсная и черная, Мотя не пошла на свою старую квартиру, гд было свтлй и просторнй, чутье ли руководило ею, или вліяло впечатлніе полученнаго подарка, какъ бы то ни было, Мотя съ кладбища вернулась къ Арин, проспала у нея одну ночь, другую и мало-по-малу отвоевала себ въ ея семь уголокъ потемнй и ломоть хлба потоньше. Она какъ бы совсмъ не тосковала о матери. Предоставленная самой себ, она быстро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ пріобрла несвойственную дтямъ самостоятельность и опредленность характера. Наблюдая за этимъ ребенкомъ, можно было заключить, что въ маленькомъ ум его ясно сложились два представленія: первое — что жизнь не что иное, какъ борьба, что счастливъ въ ней и правъ только тотъ кто ловокъ и силенъ. И вотъ вс способы, которые могли доставить Мотьк какую-либо выгоду, она искренно считала пригодными: обижала слабыхъ, часто пускала въ ходъ ложь, хитрость, обманывала и изворачивалась, какъ могла. Когда же боле сильные, въ свою очередь, обижали ее, она не возмущалась, считая это въ порядк вещей и плакала только тогда, когда ей причиняли физическую боль. Второе представленіе Моти было мене ясно и какъ бы противорчило первому: это было полная, безропотная покорность судьб, тупая, несознанная вра въ предопредленіе, полная безпомощности и самоуниженія. Даже зависти не было у Моти. Нищей и запуганной съ колыбели, ей на мысль не приходило сравнивать себя съ другими, она сама какъ бы ставила себя особнякомъ, въ сторон отъ другихъ, боле счастливыхъ отъ рожденія, и всякая радость и удача для себя представлялись ей не иначе, какъ нечаяннымъ, почти несправедливымъ стяжаніемъ у судьбы. Не знала Мотя и чувства благодарности. Она силой отвоевывала себ свое право на существованіе и считала себя обязанной только себ самой. Еслибы она не нашла себ пріюта у Арнны, она нашла бы его у другой, у третьей бабы, но семья Арины не гнала сиротку, Мотя не видала причинъ уходить самой и, чувствуя себя полновластною хозяйкой въ своемъ углу, она дразнила и обижала дтей Арины, отнимала у нихъ все, чмъ могла воспользоваться сама. Чаще всего доставалось Анютк, тихой робкой двочк, двумя годами старше Матрены.
Въ ея рукахъ, какъ и въ рукахъ другихъ сверстницъ, больше всего на свт прельщали Мотю тряпичныя куклы. Къ кукламъ у Моти была настоящая страсть. Когда только удавалось ей стащить одну изъ нихъ, она убгала съ нею подальше, забивалась въ уголокъ и въ эти минуты трудно было узнать въ ней безпутную забіяку Мотьку: вся она затихала, преображалась, глаза ея ласково улыбались, голосъ длался тихимъ и нжнымъ. Любовно укладывала она тряпичнаго урода на своихъ рукахъ, прижимала его къ своей узкой грудк и, заботливо убаюкивая его, говорила нараспвъ безсвязныя слова, полныя трогательной ласки. Когда Мотю находили и грубо вырывали у нея ея сокровище, она не сопротивлялась, она покорно переносила колотушки и подзатыльники и глазами, еще полными нжности, грустно провожала отнятую игрушку.
Одинъ разъ ей чуть было не удалось обзавестись собственною, живою куклой. Она вытащила изъ воды выброшеннаго котенка, притащила его въ свой уголокъ и провозилась съ нимъ цлый день, укутывая его въ свой платокъ и согрвая собственнымъ дыханіемъ. Она ухитрилась даже раздобыть для своего питомца немного молока. На ночь она уложила его рядомъ съ собою, но котенокъ сталъ ползать и пищать, и Арининъ мужъ выбросилъ его за окно. Мотька не заплакала и не сказала ни слова, но яркіе, срые глаза ея, обращенные къ обидчику, выражали на этотъ разъ не грусть, а серьезную, не дтскую злобу.
Такъ проходило дтство Моти. Когда же сиротка выросла и Арина уже начала требовать отъ нея работы наравн съ ея сверстницей, Анютой, Мотька искренно и глубоко возмутилась, и между нею и ея пріемною матерью стали возникать частыя ссоры и столкновенія. Мотька не хотла работать. Всякій трудъ претилъ ей, представлялся не иначе, какъ порабощеніемъ. Посл каждаго столкновенія съ Ариной она уходила изъ дому, перебгала изъ одной избы въ другую и всюду разсказывала о томъ, какъ грубо и жестоко обходятся съ нею въ ея пріемной семь. Она жаловалась, плакала притворными слезами и радовалась въ душ, когда замчала, что ее слушаютъ и врятъ ей. Многое еще разсказывала она тогда про Арину и ея семью, а заинтересованныя слушательницы кормили ее, длали ей посильные подарки, оставляли ее ночевать. Въ конц концовъ Мотя всегда возвращалась къ Арин и съ презрительною насмшкой поглядывала на кроткую работящую Анюту.
Нсколько разъ случалось Мот захаживать и на господскій дворъ. Туда ее тянуло разъ отъ разу все больше и больше, и въ голов ея слагался смлый и сложный планъ. Въ одинъ вечеръ она вернулась домой радостная и возбужденная.
— Въ Питеръ ду! — хвастливо заявила она Анют и смрила ее съ ногъ до головы своимъ блестящимъ, насмшливымъ взглядомъ.
Анюта не поврила.
— ду! — повторила Мотя.
— Чего мелешь? — вмшалась Арина. — Такихъ-то, какъ ты, въ Питер мало?
— Мало ли, много ли — это ужъ не мое дло,— спокойно отвтила Мотя.— Барыня Носова меня съ собою беретъ, горничной ду.
Арина поняла.
— Такъ ты впрямь дешь? — переспросила она, и въ голос ея послышались удивленіе и любопытство.
Мотя расхохоталась.
— Охъ, Мотька!— жалобно заговорила Арина.— Не сносить теб головы! Мать твоя, покойница, не тмъ будь помянута! непутевая бабенка была. Ей тоже, бывало, все смшки да пересмшки. Кончила тмъ, что, какъ пёсъ какой, въ углу безъ покаянія умерла…
— Слыхала! — оборвала ее Мотя и все съ тою же презрительной насмшливостью мотнула головой.
— Анюта! — прибавила она,— просись и ты у матери, вмст подемъ. Мстовъ тамъ про насъ…
— А ты еще чего получше выдумай! — закричала на Мотю Арина.
Двушка расхохоталась.
— А мн что? — сказала она.— По мн пускай здсь хоть въ соху запрягается. Прощайте! ау! Надоли Мотьк деревенскіе разносолы… Слушайся, Анютка, мать. Работай. И я бы рада съ вами пожить, потрудиться… Говорится пословица: радъ бы въ рай, да грхи не пускаютъ. Кому, значитъ, какой предлъ…
Мотя ухала съ барыней въ городъ. Когда же на слдующее лто помщица вернулась въ свое имніе, и Арина пришла въ усадьбу повидать Мотю, ей сказали тамь, что двушка осталась въ Петербург и что барыня Носова уже давно прогнала ее за лность и за дурное поведеніе.
Мотя жила въ Петербург. Посл того, какъ Носова прогнала ее, она перемнила не мало мстъ, но такъ какъ веэд приходилось работать, то не ужилась она ни на одномъ.
Быстро составила она себ кружокъ веселыхъ, пріятныхъ знакомыхъ и въ обшеств этихъ новыхъ друэей забывала всякія свои неудачи и непріятности. Только въ случаяхъ крайней нужды и въ т дни, которые почему-либо составляли рдкіе просвты ея жизни, Мотька искала поденнаго труда, ворочала тяжелую, немудреную работу: стирала, мыла полы. Отъ непривычки къ труду и еще оттого, что здоровье ея было сильно расшатано бурною и нетрезвою жизнью, всякій честный заработокъ доставался еи очень трудно: она разнемогалась, въ груди и спин поднималась ноющая боль и тогда, чтобы забыться отъ нея и вознаградить себя за рабочій день, она шла разыскивать своихъ веселыхъ друзей и пропивала съ ними все до послдняго гроша. Въ такія минуты рдко можно было встртить человка веселе Мотьки. Она громко пла псни, заливалась заразительнымъ хохотомъ, и срые, яркіе глаза ея блестли удалью и задоромъ. Въ дешевыхъ харчевняхъ и кабакахъ встрчалась она иногда съ земляками, т рдко узнавали ее, приглядываясь къ утомленному, исхудавшему лицу молодой женщины, но Мотька окликала ихъ, называлась сама, и въ голос ея, когда она говорила съ ними, слышались презрительность и хвастливость. Она словно торопилась выставить на видъ всю глубину и безвозвратность своего паденія, и когда т стыдили и урезонивали ее, она грубо хохотала имъ въ лицо.
Настало трудное время, наступили тяжелые неурожайные года. Не разъ доходили и до Мотьки разсказы о томъ, какъ жилось людямъ по деревнямъ, знала она, что не слаще приходилось и любановцамъ, но жалть ихъ и болть за нихъ душою ей не приходило въ голову. Она только радовалась за себя, что ушла отъ деревенской жизни, отъ ея нужды и горя.
Собственное положеніе не тяготило ее: не боялась она ни холода, ни голода, не боялась болзни, страшила ее честная, святая борьба за существованіе, за сухой, черствый кусокъ хлба. Нищенство и вс ужасы его она понимала только въ соединеніи съ безшабашнымъ загуломъ, съ безобразіемъ почти безпробуднаго пьянства.
— Арина что? — развязно справилась она какъ-то у земляка Егора.
Тогъ только что пріхалъ въ городъ изъ Любановки и сидлъ въ трактир за чаемъ скучный и озабоченный.
— Что, Арина! Плохо, всмъ, плохо! — отвтилъ Егоръ.
Мотька хотла уже по привычк засмяться и пустить одну изъ своихъ рзкихъ шутокъ, но мальчикъ-подростокъ, который сидлъ тутъ же, рядомъ съ Егоромъ, вдругъ громко всхлипнулъ и по щекамъ его полились крупныя, частыя слезы.
— О чемъ паренекъ-то? — спросила Мотька,и грубый смхъ замеръ у нея на губахъ.
Егоръ, словно нехотя, повернулся къ своему маленькому сосду и окинулъ его долгимъ, сострадательнымъ взглядомъ.
— Анну-то помнишь? Анютку-то? Сынокъ это ейный. Умерла Анна-то.
— Анютка умерла? — удивилась Мотя.
— Скончалась! — торжественно подтвердилъ Егоръ.
— Больна, что ли, была?
— Животомъ, говорятъ. Отъ пищи-то нашей много теперь народу погибаетъ.
Мальчикъ продолжалъ плакать.
— Паря! — съ привычнымъ смхомъ крикнула ему Мотька. — Отписывай своимъ, чтобы сюда прізжали. Мотька-молъ зоветъ. Мотька хлбъ-соль помнитъ! У Мотьки на всхъ угощенія хватитъ.
Она хвастливо дернула голсвою, подбросила на ладони нсколько мдныхъ монетъ и расхохоталась.
— Охъ, что терпитъ народъ, что терпитъ! — тихо, какъ бы про себя, продолжалъ землякъ.— Разорились вс. Шайкиныхъ на что богатая семья была — послднюю корову свели. Не узнать бы теб Любановки!
— Отписывай, паря, отписывай! Сюда чтобы хали…— съ безсмысленнымъ смхомъ повторяла Мотька, а мальчикъ плакалъ, вздрагивая худенькими плечиками, всхлипывая и утирдясь рукавомъ старенькаго тулупчика.
Егоръ еще долго говорилъ о деревенскихъ невзгодахъ, называлъ тхъ, кто умеръ и тхъ, кто разорился. Голосъ его былъ спокоенъ и ровенъ, глаза тупо смотрли передъ собою и, казалось, ясно видли всхъ, о комъ болла его душа, кого оставилъ онъ гд-то далеко, въ нужд и гор.
Егоръ говорилъ только для себя, но по лицу мальчика видно было, что тотъ слушаетъ его, ловитъ каждое слово знакомаго, жуткаго, сердцемъ пережитаго повствованія.
Мотька не слушала.
Выпитая водка не опьянила, а только разморила ее, она пожималась отъ озноба и отъ лихорадочной ломоты во всемъ тл. Неумстный смхъ то и дло по привычк раздвигалъ ея запекшіяся губы, а на сердц щемило не то отъ недомоганія, не то отъ слезъ мальчика, не те отъ однообразнаго, унылаго голоса земляка. Она вдругъ прервала его:
— Выпьемъ, что ли? — спросила она. Мальчикъ сердито вскинулъ на нее заплаканными глазами, Егоръ только махнулъ рукой и продолжалъ говорить. Мотька съежилась и затихла. Взглядъ ея остановился на мальчик и вдругъ, незамтно для нея самой, лицо Мотьки приняло то выраженіе робкой ласковости и жалостливости, которое бывало у нея въ дтств, когда она, украдкой, баюкала чужихъ тряпичныхъ куколъ.
— А какъ звать-то мальченку? — нершительно спросила она.
Увлеченный собственнымъ разсказомъ, Егоръ понялъ не сразу.
— Митрофаномъ зовутъ. Итти, что ли, Митрошъ? Идемъ!
Егоръ съ мальчишкой стали уходить, а Мотька съ трудомъ поднялась, подошла къ мальчику и, стараясь приласкать еге, провела рукой по его волосамъ и опять грубо и рзко захохотала.
Время подходило къ весн. Мотьк недужилось и отъ слабости у нея сильно болли и тряслись колни. Она зашла къ знакомой кухарк, сла на плоскій сундукъ недалеко отъ плиты и, наслаждаясь тепломъ, которое разливалось по всему ея больному тлу, она разнжилась и притихла.
— Что, Матрена? Аль плохо? — спросила кухарка.
— Ништо! — быстро отозвалась Мотька, пытаясь принять бойкій и беззаботный видъ.— Что мн длается!
— Охъ, Матрена! — нараспвъ заговорила кухарка.— Смотрю я на тебя… И какъ ты умирать будешь?
Мотька вздрогнула.
— А зачмъ умирать? — съ дланнымъ смхомъ спросила она.— Жить будемъ…
— Два вка не проживешь, а теб съ твоимъ здоровьемъ, да при жизни тлкой…
— Ишь, я здорова! — быстро отвтила Мотя, но сердце ея словно оборвалось и сжалось отъ страха.
— Ну, какое твое здоровье! — недоврчиво протянула кухарка.— А я къ тому, что пора бы теб опомниться, за умъ взяться. Намедни у насъ тутъ въ четвертомъ номер барыня умерла. Ужъ такъ-то страшно, такъ страшно, говорятъ, помирала!.. Господа… имъ что? Господамъ жизнь легкая, гд имъ столько нагршить, какъ нашему-то брату? А умирать, видно, тоже не легко! Охъ, гд ужъ легко! Праведники, разв, какіе, ужъ такіе праведники…
Кухарку позвали изъ комнатъ, она заторопилась, вытерла руки о фартукъ и спустила на ходу засученные рукава.
Мотька не двинулась. Лицо у нея было жалкое, испуганное, глаза быстро бгали по сторонамъ.
— Умирать!..— повторяла про себя Мотька.— Умирать…
И не мысль, а цлый рядъ отрывочныхъ ощущеній: недоумнія, страха, ужаса и невыносимой жалости къ себ всколыхнули ея душу. Умирать? Рано… Еслибы посчитать, ей бы больше тридцати лтъ не набралось. Зачмъ же умирать? Здсь, на земл, она освоилась, приспособилась ко всему. За всю свою жизнь короткую, правда, но тяжелую и бурную, чего не натерплась она? Чмъ бы еще могла пригрозить ей судьба? Судъ людей, ихъ презрніе къ ней, вс обиды свои она побждала слишкомъ легко. Что могли люди сдлать съ нею? Отнимать у нея было нечего: у нея не было ничего. Но смерть!.. Смерть… Это нчто невдомое, таинственное, чудовищное и жестокое… Оно коснется не одного тла ея, оно коснется души, а Мотька боялась думать о свой душ. И разв была у Мотьки душа?
Она широко раскрыла свои срые глаза, полные ужаса, и когда рзкій приступъ кашля словно разорвалъ что-то внутри ея груди, она съ небывалой нжностью и жалостью прислушалась къ собственной боли, радуясь тому что тло ея еще способно чувствовать и страдать… Только бы жить! Только бы дольше, какъ можно дольше таить въ хиломъ тл эту душу, которой смерти не суждено, эту Божью душу, которую омрачила и осквернила она. И разв она могла не осквернить? Она, сроду зрящая, безпутная Мотька!
Не было у Мотьки мыслей не было вопросовъ, сомнній, было одно угнетающее сознаніе своей скверны, своего ничтожества и вины передъ кмъ-то, былъ страхъ и желаніе бжать, укрыться… Она встала на свои ослабвшія ноги и стремительно бросилась сперва на лстницу, потомъ на улицу черезъ калитку воротъ.
Дворникъ съ лопатой въ рукахъ стоялъ на тротуар и бесдовалъ съ Егоромъ.
— Все бы такъ,— говорилъ Егоръ,— да вотъ съ мальчёнкомъ не знаю, какъ быть.
Онъ увидалъ Мотю, узналъ ее и разсянно дотронулся пальцами до ея протянутой къ нему холодной руки.
Мотька закуталась въ большой дырявый платокъ и не зная еще, куда двать себя, остановилась на тротуар рядомъ съ Егоромъ.
— Чай то пилъ? — спросила она его.
Онъ разсянно поглядлъ въ ея сторону и, не отвчая ей, продолжалъ свой разговоръ съ дворникомъ.
— Съ собой его не возьмешь, а тутъ тоже оставить ненакого.
— Аль собираешься куда? — спросила Мотя
Егоръ отвтилъ:
— Тутъ… подъ городомъ… работу хотлъ взять.
— Митрошку-то что-жъ не берешь?
— Захворалъ Митроша-то.
— Захворалъ! — протянула Мотя.
Егоръ замолчалъ, пожевалъ губами и задумался, а дворникъ сошелъ съ тротуара и сталъ складывать лопатой въ одну кучу талый снгъ, перемшанный съ грязью.
— Только всего, что въ больницу свезти,— посовтовалъ онъ, прерывая на минуту свое занятіе.— Вотъ она у насъ тутъ на углу.
Дворникъ указалъ на больницу рукой, а Егоръ долго глядлъ по его указанію и молчалъ.
— Нтъ, что-жъ…— наконецъ сказалъ онъ.— Не тово… Жалко парнишку-то: въ конецъ затоскуется. Отлежится, Богъ дастъ, и на фатер.
— А самъ-то какъ же? — замтилъ дворникъ.
— Какъ? Не сподручно, значитъ… Будетъ работа, съ голоду не помремъ. Парнишку-то жаль. По своему мсту, да по своимъ шибко скучаетъ. Птенецъ еще!
— Что и говорить! Жаль! — согласился дворникъ.— Я въ больниц лежалъ, такъ тоже не сладко. Говорятъ хорошо, а гд ужъ хорошо! Плохо.
— Вотъ то-то.
Мотька слушала.
— На фатер живешь? — спросила она.
— На фатер.
— По Шестой улцц?
— По Седьмой.
Онъ сказалъ свой адресъ.
— Ну, знаю, знаю! — обрадовалась Мотя.
Егоръ постоялъ еще, подумалъ, посмотрлъ, какъ быстро росла подъ лопатой дворника жидковатая грязная куча, а потомъ приподнялъ немного свою шапку и медленно зашагалъ по тротуару.
— Заходи,— сказалъ ему вслдъ дворникъ.
— Зайду,— отвтилъ онъ.
Мотька поплелась въ другую сторону. Отвлеченная отъ своихъ тяжелыхъ впечатлній встрчею и разговоромъ съ землякомъ, она опять теперь почувствовала тоску, боль, желаніе забыться, Она опустила руку въ карманъ, нащупала въ немъ нсколько мдныхъ монетъ и съ внезапной радостью повернула въ дверь подъ красную вывску.
Мотька забжала къ Егору попросить у него пятакъ взаймы.
Егора не было дома. Митроша лежалъ на кровати въ углу около окна и глядлъ на небо большими печальными глазами.
— Не поправляешься? — спросила его Мотя.
— Н…— коротко отвтилъ онъ.
Она хотла уже уйти, но тутъ какъ-то вдругъ вспомнилось ей, что Анна умерла, что у Митроши нтъ матери, и знакомое ей, робкое, жалостливое чувство закралось ей въ душу. Она подошла къ мальчику, наклонилась и приблизила къ нему свое изможденное, улыбающееся лицо. Онъ отстранился и въ глазахъ его опять промелькнули гнвъ и брезгливость.
— Зачмъ пьешь? — строго спросилъ онъ.
Мотька засмялась.
— А что жъ еще длать-то? — заговорила она.— Ишь, мамка твоя не пила, да голодной смертью, говорятъ, померла.
Мальчикъ вздрогнулъ.
— Уйди! — сердито сказалъ онъ.
Но Мотька не ушла.
— Чего пью, говоришь? А вотъ ножки у меня болятъ, грудь ломитъ, въ голову вступаетъ!.. Эхъ, болзный, какъ Мотьк не пить!
Она услась на полъ, рядомъ съ кроватью мальчика, протянула свои ноги въ худыхъ башмакахъ безъ чулокъ и опустила голову. Сиротство мальчика, его болзненность и одиночество притягивали Мотьку, жалобили, держали ее за сердце и непріязнь его къ ней, обычная, почти понятная ей въ другихъ, теперь обидла и опечалила ее. Неудержимо захотлось ей жаловаться и оправдывать себя.
— Съ радости, думаешь, пью? Собаку жалютъ, а Мотьку кто жаллъ? У Мотьки, можетъ сердце болитъ… Съ роду мн, значитъ, такой предлъ положенъ!.. Не гони, касатикъ, меня, не гони. Посижу. Болю я вся: вся болю!
Она сокрушенно вздохнула и покрутила головой.
Мальчикъ молчалъ.
— Тетенька,— позвалъ онъ вдругъ спокойно и ласково,— снгь-то ужъ стаялъ никакъ?
— Стаялъ, стаялъ! — радостно и поспшно подтвердила Мотя.
— Гляди, и въ деревн снгъ сошелъ.
— Н… Гд сойти! Не сошелъ. Въ пол не сошелъ.
Мальчикъ задумчиво — мечтательно глядлъ въ небо.
— Тетенька! — позвалъ онъ опять,— намедни показалось мн грачи летятъ. Къ намъ, что ли, летятъ? Въ нашу сторону?
— Гд тутъ, родимый, грачи! Такъ это теб примерещилось. Голуби тутъ!.. воробей!..
— Ишь грачи! Видлъ, летятъ,— оживленно возразилъ мальчикъ.— Будутъ теперь въ березовк гнзда завивать. Гаму-то! Крику! — онъ мечтательно улыбнулся и блдное личико его порозовло.
— Скушно здсь! — съ внезапной тоской добавилъ онъ, вытянулъ впередъ исхудавшія ручки и большіе глаза его налились слезами.
Мотька сидла согнувшись, съ опущенной головой. Оба долго молчали.
— Думается мн…— началъ опять мальчикъ и голосъ его дрогнулъ и зазвенлъ,— думается… Катька-то жива ли?
Мотька молчала.
— Не знаешь ты, Катьку-то? Махонькая она, глупая, не понимаетъ… Мягкаго хлбца проситъ, молочка… Мамку зоветъ,— шопотомъ добавилъ онъ.— Жива ли еще, думается? Тетенька! А?
— Жива, Богъ дастъ. Что-жъ?..— успокоила его Мотя.
— Тятька со мной ее отпускалъ, дядя Егоръ не взялъ. Плакалъ тятька-то: ‘съ глазъ-бы, говоритъ, долой, душу бы не тянула’. Еще что тятька говорилъ: ‘люди, молъ, не видятъ, такъ и жалости у нихъ нтъ. Сытыхъ, говоритъ, въ город много, не дадутъ же ребеночку съ голоду изойти’. Правда, тетенька, что въ город сытыхъ много?
— И-и, касатикъ, много! Ишь, дома0то все какіе — большіе, каменные, чьи-же нибудь — дома-то. Какъ же сытымъ людямъ не быть?
Мальчикъ задумался.
— Тетенька, миленькая! — голосомъ полнымъ мольбы заговорилъ онъ, оживляясь и волнуясь,— можетъ, правда, кто пожаллъ бы, какъ разсказать? Сытые, говоришь… Что-жъ… Катюшка-то? Много ли надо-то ей? Тетенька, миленькая.
Онъ приподнялся на постели, повернулся къ ней лицомъ и крупныя слезы побжали по его щекамъ.
Мотька встрепенулась.
— Тетенька, миленькая! Жалко… Я бы попросилъ у кого… Такъ бы въ ноги упалъ, плакать бы сталъ. Вдругъ послушали бы, не разсердились… Много ли надо то! — волненіе утомило его, личико поблднло и онъ опять опустился на подушку.
— Нтъ… гд жъ! Разв нужно кому! — съ безнадежной покорностью прошепталъ онъ. — Катька-то наша… Кому она нужна?
Митроша замолчалъ и тихо лежалъ блдный съ закрытыми глазами.
Мотька безпокойно перебирала пальцами кромку своего грязнаго фартука, потомъ она приподнялась на колни и облокотилась о край Митрошиной постели.
— Ты, знаешь, тово… Ты не убивайся,— быстро зашептала она, стараясь приласкать мальчика своею сухою, корявою ладонью.— Только вставалъ бы скорй, поправлялся бы. Кому же какая обида, что ты за сиротинку просить станешь? А кому обидно — тотъ не дасть, другіе дадутъ. Вызволимъ Катьку, прокормимъ. Думаешь, Мотька не чувствуетъ, не понимаетъ? Хочешь, за Катьку просить стану? Хочешь, съ рукой пойду?
Она словно входила въ экстазъ: глаза ея расширились, лицо просвтлло.
— А ты меня не гони. Что жъ, что пью? Разв я зло кому длаю? Безъ вина то, знаешь, душа… душа во мн вопитъ! Вдь и во мн живая душа то есть… Не станешь гнать? Я приходить къ теб стану, денегъ добуду — денегъ теб принесу. Вызволимъ Катьку, гостинцевъ ей пошлемъ… всего пошлемъ.
Митроша открылъ глаза. Взглядъ его, сперва удивленный, недоврчивый, становился все свтлй и открытй.
— Откуда денегъ добудешь? — пытливо освдомился онъ.
— Работать буду, у людей выпрошу.
Онъ все еще недоврчиво качалъ головой.
— А запьешь? — шепнулъ онъ и тутъ же съ мольбой и тревогой глянулъ ей въ глаза.
Мотька встрепенулась.
— Кто запьетъ? Я? Да ни въ жизнь! Да живой мн не быть, если въ ротъ возьму.
Митроша вздохнулъ. Точно успокоенная, облегченная отъ громадной тяжести, высоко поднялась его грудь, глаза смшливо заискрились и, глядя другъ другу въ лицо, женщина и ребенокъ залились тихимъ, радостнымъ смхомъ.
Мотька стала часто забгать на квартиру Егора. Когда того не было, она садилась на свое обычное мсто — на полъ у кровати мальчика, протягивала ноги и медленно, съ видимымъ наслажденіемъ выбирала изъ кармана одну монетку за другой. Митроша свшивалъ къ ней свою блобрысую голову. Перебиваясь и путаясь, нсколько разъ подъ рядъ пересчитывали они свои богатства, мальчикъ радостно вздыхалъ, а Мотька глядла на него ласковыми, преданными глазами и улыбалась. Насчитавшись, они бережно увязывали свое сокровище въ узелокъ и Митроша упрятывалъ его подъ свою подушку. Тогда друзья начинали бесдовать.
— Сонъ мн сегодня приснился,— мечтательно говорилъ Митроша.— Вижу это, будто иду я, иду, по сугробамъ иду, въ снгу по колни вязну. Иду, а впереди наша Любановка чернется. Никакъ мн до нея не дойтить! Изъ силъ просто выбился, а Любановка наша все не ближе. Думается мн, тетенька, никогда мн больше тамъ не бывать!
— Живы будемъ, везд побываемъ! — увренно говорила Мотя.
Но мальчикъ грустно качалъ головой.
— А сонъ-то къ чему такой? Скушно мн, тетенька, до смерти скушно!
— А ты не скучай! — наставительно увщевала Мотя.— Оттого и не поправляешься, что шибко скучаешь.
— Я, тетенька, здсь не поправлюсь… Я, тетенька, умру…
Мотька испуганно махала руками.
— И съ чего это ты? Съ чего? Разв можно смерть накликать? А если такъ ужъ не въ моготу теб, долго намъ съ тобой въ Любановку махнуть?
— Ну! намъ-то? — съ робкой надеждой возражалъ мальчикь.
— И очень просто! — храбро увряла Мотька.— Дай только вотъ побольше деньжонокъ набрать. По чугунк подемъ, гостинцевъ и всего, всего увеземъ. Вотъ Егоръ-то пуститъ ли?
— Этотъ пуститъ! — оживленно подхватывалъ мальчикъ.
— А пустить, такъ и разговору никакого быть не можетъ. Одному теб теперь нельзя ишь, ты плохенькій какой, да хворенькій, муха тебя крыломъ перешибетъ! Я тебя доставлю, эта будь спокоенъ. По чугунк мы даромъ продемъ — это мн все хорошо извстно…
— Съ чугунки-то далеко! Вдругъ не дойду?— сомнвался мальчикъ.
— На рукахъ понесу,— сейчасъ же находила выходъ Мотя,— гд на рукахъ, а гд самъ. А то, гляди, подвезетъ кто-нибудь.
Митроша жадно слушалъ и глаза его сіяли.
— Когда же, тетенька? — съ радостнымъ замираніемъ сердца спрашивалъ онъ.
— А вотъ, подожди… Скоро теперь… скоро!
Мальчикъ умолкалъ. Усталымъ, безсильнымъ движеніемъ откидывалъ онъ на подушку свою голову, глаза мечтательно глядли въ небо, но взглядъ ихъ быстро тускнлъ, вки опускались… Мотька начинала собираться домой.
— Тетенька! — не открывая глазъ, подзывалъ ее Митроша,
— Ну, что, что? Спи теперь, мн пора.
— Тетенька! — шепталъ мальчикъ.— Смотри… смотри не запей!
Въ другіе раза обсуждались гостинцы.
— Еще Катьк калачъ,— говорилъ Митроша.
— А сайку хотлъ? — быстро возражала Мотя.
— Аль сайку? — соображалъ мальчикъ — Сайка съ изюмомъ.
И онъ мечтательно водилъ по сторонамъ своими большими, задумчивыми глазахи.
— Ахъ, скорй бы, скорй! — съ внезапнымъ порывомъ восклицалъ онъ и судоржно сжималъ одну въ другой свои тоненькія, исхудавшія ручки.
Иногда Мотя засиживалась и Егоръ возвращался при ней. Она непривычно съеживалась и робла.
— Не поправляешься? — неизмнно спрашиваль Егоръ мальчика.
— Получше мн,— отвчалъ Митроша.
— Получше, а все не встаешь?
— Скоро встану.
— Матрена-то тутъ чего? — справлялся Егоръ, кидая на землячку быстрый, не особенно дружелюбный взглядъ.
— Уйду я сейчасъ… уйду! — торопливо говорила Мотя. .
Блдное личико Митроши вспыхивало нжнымъ румянцемъ.
— Ко мн она. Чего гонишь? — возбужденно вступался онъ за своего друга.
— Да не гоню. Пусть ее, пусть!— съ презрительнымъ снисхожденіемъ отзывался Егоръ.— Въ тепл посидитъ, погрется.
Мотька сконфуженно пятилась къ двери и уходила.
Изо дня въ день становился Митроша все худй и слабй. Егоръ уходилъ на работу съ ранняго утра, а мальчикъ оставался одинъ. Онъ лежалъ на своей постельк, думалъ о чемъ-то и глядлъ въ окно на клочекъ далекаго неба. Иногда это весеннее небо было свтло, лазурно, иногда оно темнло, играло дымчатыми переливами облаковъ. Митроша долго смотрлъ на него, потомъ закрывалъ глаза и тогда т же облака, проплывая, принимали для него знакомые, желанные образы, уносили съ собою, шептали ему непонятныя, но чарующія рчи. Онъ уже не тосковалъ, онъ жилъ лихорадочно и смутно, изрдка и не вполн возвращаясь къ диствительности, которая перемшивалась для него съ мечтами, пополнялась фантастическими образами и явленіями. Иногда странность того или другого виднія поражала и его.
— Разв мертвые ходятъ? — спрашивалъ онъ, обращаясь къ Мот.
Мотька пугалась и пятилась отъ него, махая руками.
— Да ходятъ. Я знаю, я видалъ,— спокойно подтверждалъ мальчикъ, не понимая ея испуга.
— Катьки нтъ. Катька умерла,— сказалъ онъ ей въ другой разъ.
— Кто говорилъ? Отъ кого слышалъ-то?— встрепенулась Мотя.
Митроша поглядлъ на нее длиннымъ, недоумвающимъ взглядомъ и отвернулся.
Приношенія Мотьки уже не радовали его.
— Спрячь,— говорилъ онъ ей холодно и равнодушно. — Сунь мн подъ подушку… Подальше.
Она совала. И говорила ему, и врила сама, что еще немного, нсколько дней, и оба они, она и Митроша, подутъ въ Любановку и она донесетъ его, дотащить на своихъ рукахъ.
— Весна теперь, тепло… Травка зеленая… Оживешь ты у меня, поправишься, тоску твою, хворь всякую какъ рукой сниметъ.
— Скорй, скорй… шепталъ Митроша, и изъ-подъ опущенныхъ вкъ покатились слезы.
— Будешь у меня молодцомъ, красавчикомъ, отцу помощникомъ, Катюшк своей кормильцемъ, поильцемъ,— съ упоеніемъ, нараспвъ говорила Мотя.
— Тетенька! — громко вскрикивалъ мальчикъ, какъ бы пробуждаясь. — родная моя! Скорй, скорй!
Онъ повернулъ къ ней глаза, полные тоски и муки.
— Скоро тепери да, да…— успокоивала она.
Онъ уже опять глядлъ на нее удивленнымъ недоумваюшимъ взглядомъ.
— Все равно! — съ глубокимъ вздохомъ говорилъ онъ.
Мотька бросила пить. Она работала сколько могла, напрягая свои небольшія силы и сберегая каждый грошъ, чтобы увеличить имъ сокровище своего маленькаго друга. Она ободрилась какъ-то, повеселла и съ виду стала казаться здоровй и красивй. Общества прежнихъ знакомыхъ она избгала и при встрчахъ съ ними терялась и робла, какъ виноватая.
Никому не повряла она своихъ надеждъ и ожиданій и, казалось, таилась отъ себя столько же, сколько и отъ людей. Собственно, надеждъ и ожиданій у нея не было никакихъ. Отдаваясь своему новому чувству, она дйствовала и говорила порывомъ, какъ бы по вдохновенію: она не задавала себ ни задачъ, ни вопросовъ, она не размышляла, не анализировала. Среди мрака и холода, окружавшаго ее, она вдругъ какъ бы почувствовала на себ тепло, свтъ, ласку… И умилилась, и разнжилась, и почувствовала въ себ приливъ небывалыхъ силъ. Забота о мальчик поглотила ее всю, не оставляя мста для личныхъ разсчетовъ. Единственной потребностью ея становилось видть Митрошу и отдыхать въ разговорахъ съ нимъ.
Одинъ разъ Мотя застала мальчика спящимъ. Она подошла къ нему, но онъ, противъ обыкновенія, не открылъ глазъ.
— Митрошъ? — тихо окликнула его Мотя.
Она постояла надъ нимъ, посмотрла, потомъ сла на полъ и прислонилась головой къ краю его подушки.
‘Спитъ’, думала она и съ тмъ свтлымъ чувствомъ радости и покоя, которое Мотя испытывала только здсь, она вздохнула полной грудью, далеко, отдыхая, вытянула ноги и тоже закрыла глаза. Съ ранняго утра она была на ногахъ, сильно утомилась и по спин ея и по всему тлу пробгала теперь легкая дрожь озноба.
Она задремала.
Когда Мотя проснулась, въ комнат было почти темно. Около Моти стояла хозяйка квартиры, держала въ рукахъ маленькую лампу и свтила ей прямо въ лицо. Митроша спалъ.
— Господи ІисусеЙ Заспалась-то какъ! — спохватилась Мотя и вскочила на ноги.
— Егоръ-то чего сегодня провалился?— сердито сказала хозяйка. — Не померъ бы безъ него.
— Кто? — невольно вскрикнула Мотька и тутъ же почувствовала, какъ въ груди ея, а потомъ во всемъ ея тл что-то забилось и задрожало.
— Кто? Не ты и не я. Мальчишка, вишь, помираетъ.
Мотька растерянно поглядла на хозяйку.
— Спитъ онъ,— робко, съ мольбой возразила она.
— Спить! — сердито передразнила ее та. — говорила — въ больницу свезти надо.
Мотька дрожала. Челюсти ея громко стучали, а глаза жаднымъ, просящимъ взглядомъ впивались въ лицо Митроши.